Баня — маленький деревянный домик, покосившийся от времени. Это сооружение ставил когда-то Вакула. Было это так давно — не упомнишь. Давно, и вроде недавно. Перед двадцать седьмым годом. Забивал тут, сделанные своими же руками, скобы навечно.

Баня. Наверное, самая демократическая баня, ибо двери в ней нараспашку, когда моются мужики. Мужики голышом кувыркаются в снегу, лезут в прорубь…

Сегодня, как раз, дверь заперта. Лохов ногой отталкивает ее. Клубами вырывается на морозный воздух пар.

В предбаннике, на мокрых и скользких деревянных лавках — Кубанцев, Валеев с синяком под глазом и еще три-четыре орла из славной кубанцевской шараги.

— Густонаселенный и некомфортабельный кусочек планеты занят славными строителями, — Маслов раздевался на ходу.

В тон ему Корней Лохов произнес:

— Ответственный бригадир, как всегда, сообразительно прикидывал, когда сдать новую баню?

— Так мы ответственность теперь держим с новым прорабом на двоих, нахально отвергает обвинения в свой адрес Кубанцев. — Он не умеет мной руководить!

Валеев ему, конечно, преданно подхихикивает. Кося одним глазом, он подмаргивает Маслову вторым:

— Ты, учитель, знаешь? Раньше местное население за бутылку в баню загонял директор старый, Гариффулин. А мы добровольно гигиену держим. Чего, старая баня еще служит!

— Потому что человек ее делал, не тебе чета.

— Вакула, да? — спрашивает Валеев. — Помер, жалко.

— Знаешь, заберут его гроб, — сказал кто-то. — Это я слыхал от Мамокова.

— Куда заберут?

— На родину. Откуда он сюда приехал.

— Он всю жизнь здесь жил.

— Мне так Мамоков сказал.

— Тот все знает.

Появляются Витька и Валерка Мехов.

Кубанцев играет им туш.

— Как? Миллион нашли? — спрашивает он. — Миллионерами стали или еще чуток погодите?

Витька отмалчивается, а Валерка Мехов, заголившись, тренируется в ударе с подставлением ножки.

Оттренировался. Оглядел кубанцевскую шарагу. Заметил, что его корешу Витьке некуда положить подштаники.

— А ну, Валеев, брысь под лавку. Че расселся, когда командный состав пришел?

Валеев испуганно освободил место.

— Да не суетись! — упрашивает Валерка, снова отрабатывая удар с подставлением ножки. — Ха-г! Хагг! Хагг!

— Анекдот знаешь насчет «не суетись»? — спрашивает Кубанцев Витьку.

— До анекдотов ему только, — ухмыльнулся Лохов.

Валерка Мехов, отработав свои коронные удары, обращается к Волову:

— Как нами в лесу будешь руководить?

Волова, это уже все знают, вызывал директор и сказал, чтобы он подбирал людей и готовился в лес на заготовку. Сказал, по секрету вроде. Сказал, чтоб подбирал людей на свое усмотрение. А уже прибегали многие. Даже Местечкин канючил: «Поехал бы, ей богу поехал! В позапрошлом году в месяц вышло по две с половиной тыщи на одного! Дрова-то, они здесь золотые!»

— У вас миллионы закопаны. Чего вам в лес-то ехать? — встревает в разговор Сенька Малинов, лгун и забияка.

— Везде нужен коэффициент, — назидательно говорит Кубанцев. — Тогда бы и дрова не рубали где попало, и банька была бы к международному празднику новая…

Коэффициент! Какая словесная пошла свалка! С одной стороны недовольные кадры — то есть совхозовские, с другой — привилегированный класс, экспедиция. Нейтралы — люмпенпролетариат в лице только что подошедших Васи-разведчика и Миши Покоя.

— Ты, давай, Лохов, объясни как кандидат наук! Вы имеете к рублю плюс семьдесят пять надбавки, а мы единицу наполовину!

Кандидат наук Лохов что-то мямлит по поводу инициативы бурильщиков, годовой проходки по управлению, — она растет…

— К примеру, сколько у вас тракторист имеет? — перебивает его Валерка Мехов.

— Если сказать, — орет Витька, — так восемьсот-девятьсот в среднем! Видал? А сколько ты, Андрюха, имеешь?

Вальки-молочницы супруг только вышел из парилки. Он разомлел, нижняя губа его довольно отвисла. Когда говорят о зарплате, Андрюха обычно проявляет сангвинический темперамент, а сейчас он тих. Мир и покой царит на его мягком дряблом лице. Он смыл свою ремонтную грязь и простил человечеству все его разногласия. Открывает китайский термос с круто заваренным чаем. Рассуждает:

— Видишь ли… Как сказать… — Отстраняет Сенькин стакан. — Когда зимой в район рыбку-люкс возим, на тракторе, то тогда имеем. Я, Малинов, двум своим бабам бывшим, на Большой земле которые, к примеру, тогда платил один раз по двести девяносто в месяц. Валька чуть с ума не сошла!

— Ого! — сказал кто-то.

— А мне не жалко! Она говорит, — он мелко смеется, — на твои деньги они хахалей покупают… Хи-хи-хи! А мне не жалко. Я какое имею право, верно, на ревности, а?

— Андрюха точно мужик не ревнивый, — говорит кто-то.

— Да потому что на Вальку-то никто и не позарится, — зло бросает Витька.

— А по мне что? В таком месте и не найдешь получше другую. — Андрюха обиделся. — И если бабу одеть, так на нее сразу поглядят! А здесь? Здесь где одеться?

Кто-то выскакивает в это время из парилки и бесится: «Воды холодной! Воды!»

Это поди новичок.

— Заткнись! — советует Витька. — Промой рыло, иди и таскай!

— Да, братцы! Чем же ее промоешь-то?

Волов берется за вёдра.

В это время Вася-разведчик и Миша Покой, успевшие уже наспех помыться, побывавшие у Кусева, идут с баяном к бане. Миша Покой впереди, важно и мудро поглядывает на этот мир, забросив, может, преждевременно руки назад. Вася-разведчик подыгрывает себе на баяне и кричит:

— Белладона, белладона!

— За калиткою смолкшего сада прозвенит и замрет бубенец, — кивнул на них Маслов, массируя свое красивое тело в плавках.

— Братцы! — объявляет Вася-разведчик, — Галинка выходит замуж за приезжего хахаля. На свадьбе будет пиво живое!

Всеобщий восторг. Пиво не помнят здесь сто лет, поди. Только из отпуска привезешь — твое.

— Пиво будет, пиво! — орут.

Кубанцев голый выскакивает на снег и начинает выделывать кренделя. Лицо у него, как всегда, нагловато-вызывающее. Валерка Мехов помогает ему организовывать танцы.

— Давай, Вася, задушевно говори-рассказывай!

Волов с полными ведрами стоит. Залюбовался. Потом пошел в баню.

Сережка давно занял ему место. Оттеснил даже взрослых. «Хотите купаться на дурняка? А поносите-ка, как дядя Саша!»

Пока складывает вещи, Сережка искоса поглядывает, каков квартирант есть. На картинках в истории древнего мира видал такого. Спартак! Ты дай-ка ему меч — ра-аз этого гада Валерку Мехова! А чё к Таньке лезет, женатик?

Валерка Мехов толкает Витьку, показывая на Волова:

— Во чем мужики баб берут.

Тот нахмурился:

— Чё при дитю-то болтать?

— Да он похлеще тебя знает штучки! — залыбился Валерка.

Сережка, услуживая квартиранту, чуть не упал от спешки, наливая в его таз воды. Понимающе усмехнулся Волов, потрепав мальчишку по густым волосам. Попробовал воду. — Холодновата больно.

— Холодновата?

Сережка сконфузился. И квартирант сразу полез на попятную.

— Ну, ты, братаня, не переживай, а? — Вроде попросил прощения. — Я плохой, выходит товарищ. Ты мне, видишь, услугу… А я, вместо спасибо… гляди, в претензии…

— То ничего, — выходит из положения Сережка. — Взрослые завсегда так… Вон мамке я, дядя Саша, никогда в жисть не угодил…

— Мамка у тебя неплохая. Зря ты так.

— Она неплохая — доверчивая шибко… А ты ведь сам знаешь — простота хуже воровства.

— Так прямо и хуже! — весело прищуривается Волов. — А ну, дай, малый, я тебе спинку-то натру. Вот так, вот этак!

Сережка кряхтит, будто взрослый.

— Да ты гляди, какой ты мужик крепкий!

Мочалка длинная, жесткая, от бредня.

— Тут некрепкий будь — так тебя враз скрутют. Тут таких много! Сережка охает и радостно вопит.

— Что верно, брат, то верно! Но только это не метод — драться.

— Конечно, не метод. А когда некуда деться, так и не захочешь, а станешь!

— И в этом ты прав. Больно за разумность ты мне нравишься… Я тебе что-нибудь хорошее хочу сделать…

На Волова нахлынули какие-то мягкие добрые воспоминания.

— Валерку-то тогда поколоти!

— За что?

— А просто так! Гляди, они тебя как подкараулят, поймают — отутюжат. Ты у них еще не кушал красной каши.

— Небось, не отутюжат…

Много дней бегал в лес и из лесу. За дровами — туда, порожняком назад. Бегало восемь упряжек. От бригады Хатанзея-старика три дня бегала со своей лучшей упряжкой Наташа. Она легко справлялась с мужской работой.

Эти поездки ему казались самыми удачными. Все как-то ладилось, все шло будто по маслу — нагружали досхочу, в первый раз управились за сутки, и во второй раз… Вожак косил влажным глазом на Волова, признавая в нем старого знакомого. Наташа дорогой пела. Пурга заметала слова, крутила их в небе, уносила далеко, и не было слышно слов, которые так хотелось ему услышать.

После второй ходки решили сутки отдохнуть.

Наташа жила у Масловых. Видел, как из трубы дома сыплет на снег дым. Дым пах так сладко, как пахнут волосы любимой. Перед сном долго стоял у окна и глядел в ту сторону, откуда падает этот дым. Было холодно ногам, они у него посинели, но он не уходил от окна. Долго лежал на постели, сон не приходил.

Наконец, стал засыпать, умиротворенно думая обо всем на свете: о дровах, оленях, нартах. Ее, Наташу, он гнал от себя: слишком много сил забирала она в последнее время. Ему было приятно думать о ней, но когда он так много думал, открывалась его простая, довольно скучная жизнь, сам он открывался себе, и он видел разное в своих отношениях с женщинами. Времени разбираться во всем у него не было, он отгонял от себя Наташу и ни разу не был с ней наедине даже в мыслях. Еще он чувствовал, когда думал о ней, что-то висит над ним, какая-то тень, и ему казалось: это тень Нади, любившей Арефьева и не любившей, наверное, его. Тень отвергнутой его любви. А может, не отвергнутой? Может, его ждет она? Он вспомнил о ней, Наде, с болью. Тоска ложилась в нем маленьким комочком. Он пытался понять, что заставляет его беспокоиться… Но потом думал о Наташе.

Ему во сне показалось, что кто-то к нему подкрадывается, и он узнал Таню — дочь Маши-хозяйки. Удивленно открыл глаза. Таня стояла перед ним стройная, трепетно-беспокойная. Цвет ее лица был только для красок художников: то бледный, то зеленый, то голубой.

— Вы поймете, что она плохая, — прошептала Таня. — Обязательно поймете! Ну, скажите, скажите, пожалуйста! Может ли быть так? Если женщина любит, если она очень ждет, разве она скажет так: «Если бы мне достался не ленивый медведь, а старый олень, я бы не прибежала к нему!» Разве бывает такая любовь? Бегут к любви без оглядки, кто бы там другой на пути ни стоял! Бегут потому, что не бежать нельзя!

Скулы его свело, и ему трудно было говорить. Однако он сказал, как бы сказал Маслов:

— У тебя, девочка, много вымысла, грез, воображения. Но каждый ведь любит по-своему. Один говорит много, другой любит молча.

— Нет, нет! Я знаю, я чувствую! Я слышала. Как она говорила, слышала…

— Я очень ценю твою заботу, — отвечает он медленно. — Ты, может, самая примерная ученица по литературе, ты самая чистая девочка на свете. Но не кажется ли тебе, что и другие могут быть такими? Чистыми, искренними, любящими!

— Но тогда и вы поступаете, как чужой, посторонний ко всем. Да, я не вставлю вам своих убеждений. Моя точка зрения, мое мнение пусть ничего не стоит. Но я уже видела, как страдает человек. У нас был не родной отец, и его не любили. Что делать таким, обделенным?

Фу, хорошо, что все это снится! Он проснулся.

Кто-то стоял у двери, и он, открыв глаза, сразу увидел Наташу. Не поверил, что пришла, и очень обрадовался, что пришла.

— Тсс! — Прикладывала палец к губам. — Тсс!

Медленно приподнялся с постели.

— Лежи, — попросила шепотом. — А я буду так стоять здесь и смотреть на тебя…

— Ты садись. — Не знал, что говорить, как удержать ее тут.

— Нет, нет! — Опять закачала головой. — Ты лежи, а я постою!.. Я видела Машу. Нет, не твою хозяйку. Помнишь, к нам приезжала. Дочь лесника Родиона. Что-то у нее произошло… Я догадываюсь. У нее был… Нет-нет, не скажу… У нее был парень. Он учился с нами! У него был плохой отчим, аферист. И он стал плохим, жестоким… Но она любит. Как я. Я ничего не могу с собой поделать. Иду к тебе, а сама знаю: это нехорошо, у меня есть муж!

— Ты… хорошая, Наташа. Мне очень хорошо с тобой. У меня такого еще не было…

— Ты большой молодец. Ты очень большой молодец! Ты хорошо поработал. Я на тебя не обижаюсь. Ты здесь очень хорошо поработал. Ты ушел от нас правильно… Профессию тут выбирает и время.

За окном было темно, все так же темно, как вчера, как позавчера.

У Андрюхи-молдаванина заиграл проигрыватель:

На каком-то крике музыка оборвалась — видно, кто-то выключил. Валька, видно, уже плачет. Как дядя Коля. Чего ей жалко в прожитом?

— Любовь тот свет, — сказала новая певица, — где плавает звезда!

Музыка снова оборвалась. Минут через десять — все это время они молчали — зашел без стука Андрюха.

— Ты не спишь?

Увидев Наташу, смутился.

— Концерт мировой записал. Хочешь, пойдем послушаем? Ты знаешь, Зыкина так пела, как никогда не пела… Внутри твоих следов лед расставания… Но поверни, говорит, твои следы обратно! И по собственным следам, по собственным слезам!.. Скажи?