Маша лежала на топчане, руки у нее были стянуты ремнем, некрасивое лицо было в кровоподтеках. Леха глядел сейчас на это лицо и думал: «Глаза набухли, как грибы-дождевики».

— Скажешь, где еще бумаги? — спросил монотонно он. — Те самые бумаги! Маша, пойми! И рисунки где, ты должна сказать! Представь, рисунки нужны не мне, не ему, — Леха показал на тщедушного «Монаха», — такие рисунки нужны людям.

— Пойми, женщина, — вступил «Монах», — я бил и буду бить тебя, криминалисты моего века оправдают эту мою жестокость! Это так называемая спонтанная жестокость. Понимаешь? Ты не поймешь, почему криминалисты вынуждены оправдывать подобную жестокость. Это ритмы времени, ритмы усталых, разжиженных алкоголем мышц, распотрошенные коньяком, кофе… Я буду бить… Скажи лучше: где рисунки? Они нужны. Ты этого не поймешь, потому что всю жизнь жила в своем этом марсианстве. Здесь хороша только тишина, а все остальное отстало от темпа века!

Леха пьяно выпучился на него:

— Я те говорю, что она умней тебя. Все такие образины ужасно умные, он вылил в себя стакан, — и ужасно правильные. Середки нету у таких, если убил, скажет убил. Ты меня продать захотела? Машка! Что ты сделала со мной! Если хочешь толковать с ней, — приказал «Монаху», — развяжи… Так она с тобой говорить не станет.

— Дуак ты, Оха! Дуак, дуачок, дуачок…

— Заткнись ты, — крикнул «Монах».

— Боишься? Боися, шо дуачок послушает меня?

— Врешь ему, Маша, про сущность! Меня — прости, Маша! — Леха понурил голову. — Я и сам не знаю, что творю! Ради рублишек?! Нет, Маша! Они меня, Маша, кругом повязали. Они мне вышку шьют.

«Монах» развязал женщину.

— Я добро! А ты зло! — сказала Маша. — Я любила его, дуачка… И попатилась за любовь… Попалась на ваше письмо. Но разве всеобщая любовь стала хуже от этого частного случая? Оно добро и в этом ужасе… Мое существование невыносимо для зла.

— Видишь, как она тебя! — заорал в восторге Леха.

— Замолчи! — крикнул «Монах».

— Идишь, дуачок мой, он меня боится! Я добро, дуачок мой! Погляди на меня, и погляди на него. Он мечется, изжит. Ему жутко!

— Давай кончать, — вдруг сказал Леха, прислушиваясь. — Вертолет! В нашей стороне сверчит.

— Что?! — «Монах» позеленел. — Так где же? Где?

— Не скажу! Убивайте!

— Ты не смей, — вдруг приказал Леха. — У меня от нее дите.

— Так пропадет, пошли! — трусливо выговорил «Монах».

— Я, Маша, найду сам. — И к «Монаху»: — Свяжи ее снова.

«Монах» испуганно стал затягивать ремни на ее руках. Леха взял мешок и попер к выходу. «Монах» вынул складной длинный нож.

— Лишний свидетель, — бормотал «Монах».

— На твоем месте, — сказала Маша тихо и простительно, — я не убила бы! Ну как ты потом найдешь исунки? Знаю только я…

— Ну, говори теперь! — крикнул он.

— Ичас, развяжи… снова.

Он пошарил по землянке глазами, обрезал ножом ремни и побежал посоветоваться с Лехой.

Леха настороженно стоял за кустами.

— Все? — отрывисто спросил.

— Она расколется, — обрадованно зашипел «Монах». — Какая великая история откроется потомкам!

— Заткнись! — зашипел Леха. — Тут кто-то смотрит за нами.

— Кто? — испугался «Монах». — Бежим!

— Давай вот так, напрямую! По болоту! Я знаю, где пройти.

Они, оглядываясь, побежали в темь леса.