В характеристике следователя подполковника Струева было записано, что он «отличается высокой исполнительностью, аккуратностью, дисциплинированностью и трудолюбием». «Расследование каждого дела неповторимо», — любит он повторять. В этом «неповторимо» проглядывалась какая-то личная, как говорил с иронией Васильев, романтика. Тогда, в ту ночь, подполковник тоже не мог не придти к родителям Ледика. И первые вопросы, которые задал он матери, не только успокаивали ее — подбадривали. В конце концов, почему все решили, что ваш сын — убийца? — пожал он плечами.
— А мы так и не думаем, — решительно сказал на это отчим Ледика.
Струев мельком взглянул на сразу как-то сдавшего мастера горного дела. На этот час Струев уже успел дважды встретиться с их сыном. В первый раз отпустил его, а во второй… Во второй пришлось арестовать парня. И это была не его придумка, как казалось этим людям, к кому он пришел, наверное, скорее за советом, чем за тем, чтобы сообщить: почему они должны заранее думать, что их сын убийца? В этом, может, и состояла осознанная давным-давно подполковником его служебная исполнительность. По своему опыту следователь знал: в семье и зарождаются всякие «трагические последствия» после таких потрясений и в конце концов их приходится расхлебывать таким, как он.
Эти люди после его слов успокоения, стояли теперь перед ним менее расстроенные и убитые горем. Их было жалко. Это так. Но они ему не нравились.
Поселок был не такой и большой, все обо всех знали. И, конечно, знал о них многое и он. Эта женщина в последнее время процветала за счет того, что «милое Отечество» не могло обеспечить граждан самым необходимым лекарством. Она придерживала это лекарство как главный врач и раздавала тем, кто ей был нужен. Знали об этом? Знали. Так, однако, повелось, что к этому привыкли. Ему, следователю Струеву, тоже попадал на служебный стол с полгода назад об этом сигнал. Жена у Струева была болезненной уже в первые годы замужества; нередко болела голова. Боли утолялись обыкновенным анальгином до сих пор, но анальгин исчез из аптек. Разъяренный Струев взял письмо в их грозное учреждение. Он, естественно, побежал к полковнику Сухонину, своему начальнику. Сухонин, как всегда, хмыкнул, поулыбался: он не любил «шуровать» там, где другие не «шуруют». Предложил просто достать этот анальгин. Тут же взялся за телефон.
— Не хватало, чтобы по мелочам мы работали, — примирительно успокоил.
— Ничего себе, мелочи! Ты бы посмотрел на мою половину. Места себе не находит от таких мелочей!
Удивленно потом Струев разглядывал дома на кухонном столе пачку лекарств, аккуратно стянутых резинкой. Постарался отец-радетель, полковник Сухонин.
Были у подполковника Струева претензии не только к этой женщине, были претензии и к ее мужу. К этому коренастому, с полными жадными губами мужику — отчиму Ледика. Поговаривали, не всегда строго блюдет верность жене. Правда, оправдывали: верность на неверность не пристегнешь. Чего ему, мол, остается делать? Баба его бюстом кабинеты открывает, когда решает служебные вопросы. А сидит всегда перед мужиками — нога на ногу. Посмотреть же есть на что.
Теперь этот мужик с полными губами, эта женщина с потухшим и извинительным взглядом выжидающе смотрели на него. Будет ли говорить о невиновности Ледика? Или повернет по-другому?
— Я хотел бы уточнить кое-что, — сказал подполковник, открывая свою папку. — Вы часто получали от сына письма?
— Мы? — Светлана Григорьевна вскинула на него заплаканные глаза. Письма?
— Письма, телеграммы, посылки…
— А почему посылки? — спросила она.
— Ну, скажем, это просто к слову.
— Письма… Конечно, конечно. Он писал нам нередко.
— Писал сдержанно, — уточнил хозяин дома. — Посылали мы, а не он. Но писал.
— Сдержанно, говорите?
— Сдержанно.
— То есть?
— По-мужски, — опять вступил в разговор отчим. — Я его воспитывал с трех лет…
— Мы поженились именно в то время. Ледику было почти три года… Я с первым мужем разошлась. — Она зачем-то гордо вскинула голову. — Первый муж у меня был хороший человек, но пил.
— Я не закончил, — снова вмешался отчим. — По-мужски — это не значит жестоко. Ледик был всегда добрым мальчиком…
— Между прочим, он сразу стал звать его, — она кивнула на мужа, папой. И выговаривал это имя ласково. Он так с родным отцом не разговаривал никогда. Нет, тут я усматриваю не жестокость. Мы его воспитывали нормально… Конечно, времени всегда было на воспитание мало. Ведь приходится вертеться, как белке в колесе.
— А почему вы до сих пор зовете его Ледиком? Его зовут Леонид?
— Не понял? — Отчим уставился на подполковника. — Поясните.
— Ну, как вам объяснить… Я дочь свою по-разному называл. До девяти лет — Наташенькой… а теперь, когда она студентка, называю Наташа.
— Конечно, моментами и Наташенькой зовете, — улыбнулась вымученно Светлана Григорьевна.
Подполковник смущенно поглядел на нее и действительно вспомнил, что иногда называет дочь по-прежнему Наташенькой, что-то не так он сказал, наверное, не туда повернул в поисках того, что искал. Искал же он интуитивно: даже если их Ледик не жил тут последние три года, все-таки он провел с ними детство, отрочество, и они вкладывали в него все то, что теперь взорвалось в этой душе. Не мог же флот даже за три года так повернуть его к злу.
Что-то стали говорить они еще, говорили вдумчиво, но разговора не получилось.
Светлана Григорьевна после ухода подполковника сказала возбужденно:
— Даже если так… То у этого тюленя… Я имею в виду подполковника… У этого… И намека нет на быстроту реакции. Значит, Ледик пока должен молчать!
— Следователь — не шофер, — саркастически процедил Константин Иванович сквозь зубы. — Подполковник сказал нам то, что должен был сказать.
Константин Иванович держал себя в руках. Все, что свалилось на его голову, было не только страшным, это было нереальным, не поддающимся объяснению. «Ледик — убийца?! — вопрошал он. — Тихий, спокойный мальчик?» — «Но именно такие тихие способны на ужасные поступки! — отвечала Светлана Григорьевна. Она была врач. Она знала это. — Такие рассудительные убивают и насилуют!»
— Единственная надежда на следователя, этого тюленя. В нем спасение.
Она схватилась за телефон и стала вызванивать своих покровителей. В поселке их было немало.
Ее лицо становилось влажным, по нему шли красные пятна. Из глаз полились слезы. Бесцветная, прозрачная, солоноватая на вкус жидкость… Это она так всегда жестковато говорила невестке, теперь не существующей, убитой кем-то, может, в самом деле Ледиком… «Хватит реветь! Продукт особых желез может вывалиться.» — Так она всегда поучала невестку, когда та жила в их доме.
После призыва Ледика на флот Ирина осталась у них, не пошла к родителям, где вдоволь было и комнат, и нянек: бабка, мать, пенсионер отец, всегда любивший детей и, будучи в недавнем прошлом начальником шахты, много для них сделавшим в поселке — детские сады, ясли, городки-игры… Ирина тогда была в положении, шел четвертый месяц ее материнства.
Тогда они дружили: невестка и свекровь. Ирина была на редкость коммуникабельна, в меру словоохотлива, уважительна. Они взаимно друг друга одаривали подарками: то отрез на кофточку или платье, то чего-нибудь вкусненького и любимого. Ирина уже работала в универмаге старшим продавцом, могла оставить (до получки) какую-либо дорогую стоящую вещицу и, посоветовавшись со свекровью, выкупить потом ее или для себя, или для нее.
Что же их разъединило? Случай, когда свекровь увидела Ирину с чужим мужчиной. Да с кем! Не стоило доказывать — это-де — в первый раз. Опытный взгляд Светланы Григорьевны решил судьбу семейного счастья молодых… В этот же вечер она написала пространное письмо сыну.
И пошло, поехало! Родила Ирина, правда, здесь, в доме свекрови. Но уже тогда заявила: от вас уйду. Ее отец сумел добыть (именно добыть) для нее трехкомнатное государственное жилье во вновь сдаваемом шахтой доме. На то время это было должным. Никто из-за такого «пустякового» беззакония не объявлял голодовки…
Светлана Григорьевна плакала молча, исступленно, названивая во все концы. Мужчина, находившийся с ней в одной квартире, нервно вышагивал по общим их квадратным метрам. Он понимал (по длинному набору цифр), что звонит она теперь туда, куда никогда при нем не звонит. «Если бы знать, как ты будешь говорить при мне!».
Она это предусмотрела. Прикрыла дверь. Плотно потянула ручку на себя. Он оббил дверь хорошо. И теперь не слышал, как она воркует со своим покровителем-любовником…
Говорила она в основном о подполковнике Струеве. Кто он? Почему так ведет себя и с ней, и с ее мужем? Будто мы учили Ледика стать убийцей!
Кто такой Струев? — отвечал оттуда ее покровитель. — Он очень принципиальный человек. Только и всего. Я припоминаю время, когда его прочили в начальники следственных отделений: категорически отказался менять профессию. Ему сказали: «Неужели вам не надоело работать с грязью?». Он ответил, что работает не с грязью, а с людьми… Видишь как! Будь с ним настороже. А я тут кое-что от себя протолкну. Надеюсь, тебя он не тронет!
Когда она вышла к мужу, брови ее были нахмурены:
— Я думаю, мы с ним справимся. Я ему задам, ежели что!
— Да, — промямлил муж на этот раз. — И все-таки, — вдруг сбросил с себя растерянность, — на начальство следуют петиции: «Прошу передать мое дело следователю Струеву!» Об этом его сиятельство, — уже зло, с издевкой кивнул на дверь, где она только что говорила по телефону, — вам не докладывали?
…Тогда в гостинице, так я и познакомился заочно с Лю. Вечером того дня, после всех перипетий, мне взбрела идея: найти «вора в законе». На оперативке, когда о нем рассказывали, я сидел, как на иголках. «Вор в законе»! Нет, об этом я еще не писал. Кто он? Почему положил глаз? Когда это было? Надо обязательно увидеть его!
Стояла полночь, когда я нашел дом, где проживал этот бывший вор. Место — у черта на куличках. Пустынная окраина поселка. Хапстрой, говоря здешним языком. Тут селились самовольно те, кто отчаялся ждать жилья.
Меня всегда поражала убогость шахтерского быта на некоторых, как пишут, угледобывающих предприятиях. По сорок-пятьдесят лет отдают эти люди родной земле, как кроты, чумазые, копаются в ней, добывая «тепло и свет» людям, а за это… За это многим темные низкие хибарки, грязь, вонь. В центре поселков обязательно стоят магазин, пивная и общественный туалет с буквами «Ж» и «М». Тут всегда загажено.
Окраина такого поселка и лежала предо мной в ночной тишине. И вонь шла от туалета, и цветы, которые так любит описывать, говоря о шахтерах, наш брат-журналист, жалко дышали этой вонью.
Домик стоял тут, видно, давно. Внизу шла балка, на дне ее постукивал своими водами ручей. Здесь, как мне сказали, жил когда-то хороший проходчик Киреев, но он подался на заработки в Воркуту. Домик этот он отдал «вору в законе» бесплатно, и тот жил здесь теперь хозяином.
«Зачем я иду? — спросил я себя, подбираясь к домику. — Можно же придти утром, по-человечески обо всем расспросить»… Однако тут же оборвал себя: Васильев внушил мне, что «воры в законе» не такие и пряники — «разговаривать с вами за так они не будут».
Подбираясь ближе к домику, я услышал приглушенный разговор. Он шел будто из-под земли. Я присел, чтобы сориентироваться и понял, что разговаривают в балке, на ее дне.
Мне тогда ничего не оставалось — любопытство одолевало, да и интуитивно чувствовал, что именно там, откуда доносится разговор, — мой «вор в законе», — как поползти на голоса.
Когда я дополз к краю балки, действительно услышал его слова. Я никогда его не видел. Но узнал его, так как только он мог говорить это.
— Зачем вы это сделали? — спрашивал их. — Что она… — Тут подул ветер и отнес его слова. Но я почему-то знал, что он говорит об убитой… — Чем она вам насолила?
На минуту воцарилась тишина и потом кто-то, крякнув, солидно забасил:
— Кончай, Коля, ломать дурку… Ты спрашиваешь: зачем мы это сделали? Ты не знаешь? Или тебе пояснить на палочках?
— Пояснения, конечно, бесполезны… Осталось похоронить ее… Посмейтесь! Я завтра похороню…
— Принеси ее сюда и рядом похорони.
Это был уже другой голос, какой-то надтреснутый, злой и насмешливый.
— Не надо, Паша. Ты зря смеешься.
— Смеюсь! Выходит, она лучше нас? Ах, Коля! Не замечал я в тебе этого предательства, когда увидел настоящего пацана… Дешевая это, Коля, сентиментальность. Помнишь, мы… Ну ты помнишь… Того самого… которого ты доканчивал…
— Вся и беда, Паша… Вся беда!
— Раскис ты просто. Беда не там была, была здесь, когда ты раскис.
— У каждого своя жизнь, Паша. Почему ты хочешь, чтобы я был таким, как ты?
— Ты давал клятву.
— Я был тогда в штопоре… Душа была в дерьме…
— Тебя никто не тянул за язык! — Вновь вступил бас. — Ты поклялся.
— Но неужели вы не поним…
Я скорее ощутил, чем почувствовал удар по голове. В последние секунды, прощаясь с жизнью, я сказал себе: «Дурак! Дурак, детектив!» Кто-то потащил меня за ноги, швырнул куда-то…
Я очнулся на заре. Плескался у ног ручей. Со мной рядом сидела женщина и делала к моим вискам примочки.
— Что со мной? — скорее простонал, чем спросил я.
Она прижала палец к губам и прошептала:
— Т-ш-ш!
Потом женщина, помню, помогла мне подняться и выбраться из балки. Я медленно куда-то с ней брел. Конечно же, это была Лю. Как очутился я потом в своей гостинице — не знаю. Не раздеваясь, упал на постель и вскоре заснул. Я не помню, сколько спал. Меня разбудил телефонный звонок. Голова раскалывалась. Я выслушал полковника Сухонина (звонил он), который мне рассказал, что события разворачиваются с невероятной быстротой (это его слова).
— Вы слышали версию о «воре в законе»? — спросил полковник.
— Да, — насильно выдавил я из себя это единственное слово, чтобы не выдать свое состояние: мне не хотелось обременять их.
— Он пропал. Вы любите такие истории? Хотите с нами поехать? Еще разок?
— Куда?
— Конечно, туда, где живет этот парень.
Мне понравилось, что он так сказал: «этот парень». Не «вор в законе», как говорю я, а «этот парень».
— Когда надо ехать?
— Сейчас мы за вами заедем.
Было восемь утра. Мы вначале заехали в управление. Струев вышел из своего кабинета. Оказывается, он еще не уходил домой. Васильев, которому на первых порах, когда он пришел под начало Струева, все уши прожужжали, что подполковник никогда не суетится, но успевает все закончить вовремя, хмыкнул. «Не суетится! Замотался, спит на работе!» Старший лейтенант сидел в машине рядом с полковником. На месте начальства, рядом с шофером, Струев и уселся, ухмыляясь незаметно: Сухонин не хотел быть сегодня главным все-таки исчез один из подозреваемых. Пусть Струев и чувствует себя неловко! Сухонин, однако, вяло спросил, когда Струев повернулся к нему:
— Кто сообщил об исчезновении?
— Плотников.
— Ты его посадил там в засаду?
— Да.
— И когда он сообщил об исчезновении?
— Два часа тому назад.
— Может, человек пошел на смену? — вставил старший лейтенант.
Струев обернулся, смерил своего подчиненного недобрым взглядом и не стал ничего говорить.
— Двигай, Барышников, в направлении Хапстроя, — сказал он нехотя. И, подумав, добавил: — Ты, Васильев, всегда больше всех знаешь… А где ты был вот — хочу спросить?
Сухонин лениво пояснил:
— К нему отец приехал. Можно понять.
— А я всю ночь пахал, — зевнул Струев. — Обидно. Когда молодые дурку валяют, а старички… С бабой некогда переспать…
— Молодые!.. — В голосе Васильева зазвучала обида. — Когда я… Так это ничего! Без вас поехал…
— Без меня дневничок конфисковал.
— Так я положил же его на видном месте. Чтобы сразу заметили…
— Ага. Я заметил… Страницы полные?
— Я думаю, вы все аккуратно просмотрели.
— Конечно. Это и положено так. Ты ведь их лично знаешь. И этого Лёдик-Мёдика, и убитую знаешь.
— На самом деле? — вскинулся Сухонин. — Впрочем… Я же хорошо знаю, что у нас лично, — полковник перешел на «вы», — на сегодняшний день три дела, по которому проходят около пятидесяти человек. Да еще попрет уйма свидетелей… Все равно некого тебе, — легко перешел и на «ты», — дать в помощники.
Недавно они были на равных. Сухонин получил еще одну большую звездочку два месяца тому назад. Это произошло, когда формировались отделы по борьбе с мафией, наркобизнесом и еще с чем-то таким крупным и масштабным. Звездочку ожидал и Струев, но в последнее время то ли у него сдали нервы, то ли чуточку он зазнался. Дважды крупно поругался с начальством. И теперь — в подчинении человека, которого, признаться, не уважал.
— Вот будет скоро полегче, — успокоил полковник.
— Никогда не будет у нас такого, — нехотя отозвался Струев, кривя при этом губы. — У нас с этим всегда будет глухо.
— Не скажи, — возразил полковник.
— У нас главное запротоколировать, задокументировать, перепроводить. А, скажем, как? Начальству на это начхать. Нужна им моя работоспособность? Нужна! И айда!
— Слушай, что же ты говоришь при подчиненном? Ты же его развращаешь!
— Развращаю. Пусть учатся. Может, они, помоложе, все и изменят. Сейчас они, гляжу, не дураки. Они уже не вкалывают, как мы.
— Погодите-ка, парни, — встрепенулся вдруг полковник, увидев новый, недавно построенный тут хозяйственный магазин, и извинительно добавил: Сынишка выдергал насчет мотоцикла. Тут, говорят, есть.
— За сданные яйца, — сказал подполковник.
Шофер остановил машину. Уже выйдя и держась за ручку дверцы, Сухонин покачал головой.
— Эх, Саня, Саня! Поменьше бы в оппозицию лез. Что о нас подумает столичный товарищ?.. Прикинь лучше, как в такой обстановке с ним будешь работать. — Он кивнул на Васильева. — Он же еще не развращен на службе. Развратится — станет возражать на каждом шагу, как ты мне, обидно станет.
И захлопнул с треском дверцу. Струев сидел насупясь, ждал терпеливо. Наконец, улыбающийся, вернулся Сухонин.
— Ну что, поехали? — Он одарил всех улыбкой.
Как, оказывается, далеко ехать в этот Хапстрой! Как я вчера так легко преодолел такое солидное расстояние! Чем же эти друзья меня шарахнули по голове? Зачем ударили? Кто выследил? К чему я им?.. Но тогда ответь: почему ты следил? Ты не следил и поехал из любопытства? Ну, а что ты расскажешь этим, как был вчера там и как тебя тюкнули по голове?
Подполковник вытянулся на окошечко машины, зевнул, спросил Васильева:
— Ну кадр, вовсе не развращенный службой… Ты сознайся, почему все-таки мне не сказал, что ты хорошо знаешь этого Ледика?
— А чего вдруг? — Васильев оторвался от чашки — он пил, налив из термоса, кофе. — Разве вы забыли, что мы тут друг друга все знаем?
— Я разве знал, что ты здешний?
— Но я же думал, что вы заглядывали в мое дело. Я был здешним. И теперь в доску здешний.
— Я в дело твое не глядел, потому что ты еще — пацан. Наделать ты ни хорошего, ни плохого еще не мог. Ни тут, ни там… Так почему ты мне не сказал, что знаешь подозреваемого?
— Я думал, в работе откроется. Все равно же некому было к вам идти. А я… Я уже по делу истосковался. Почему я только на бумажках сижу?
— Потому и сидишь! Что вот так действуешь! Ты хотя бы чуточку знаешь о том, как в былые времена мы жили? Знаешь, когда с нас сняли плату за звание? Знаешь, как мы в течение более семнадцати лет, аж до декабря шестьдесят девятого, работали по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки? Почти без выходных, часто без времени для еды! И с месячным окладом аж от девяноста до ста тридцати! Но учти, тогда всегда мы говорили: «Я не буду вести этого дела. Я не могу, братцы! У меня личное в этом есть…» У нас совесть была!
— Вы думаете, сейчас что-то изменилось?
— А нет? Не изменилось?
— Я доложу вам! Учился я с ним всего один год.
— Но именно в этом году ты конфликтовал с ним.
— Александр Александрович, почему вы так со мной разговариваете? Я учился с арестованным, да. Но мне было тогда всего шестнадцать лет. Если бы вы были ко мне более или менее настроены по-доброму, вы бы взяли это на учет и спросили бы меня, почему так запутаны у этого матроса Ледика были последние годы жизни?
— Вы не ответили на мой вопрос, — Струев тоже перешел на «вы», почему не сказали, что учились вместе с арестованным? И что у вас был с ним конфликт…
— Я извиняюсь за это.
— Что был за конфликт? Элита? Вы, Ирина… Извините, потерпевшая? Еще несколько привилегированных особ? Скажем, сын главного инженера шахты, дочь секретаря райкома… Всего-то — пигмеи.
— Нет, извините, Александр Александрович! Тут вы ошибаетесь. Мамочка Ледика…
— Знаю я про мамочку.
— Вы, наверное, не знаете, что от нашей шахты и в область, и в республику двинулись на выдвижение… Кстати, через папочку Ири… Убитой, простите… Двинулись довольно крепкие мужички. Мамочка Ледика ездила к ним в гости. И из обкома, я сам в кабинете своего отца слышал, как прозванивали: не троньте ее! Это было похлеще наших папочек. Мы его, Ледика, всегда могли принять в компанию.
— А отдыхали на дачках папаш?
— А разве это было запрещено? Не с подонками же якшаться, не по пивным лазать!
— Вы имели отношение к убитой? У вас же разгул был широкомасштабным?
— Но ведь убитая не скажет теперь, что между нами было.
— И в дневнике нет этого.
— Я не вырывал страниц.
— Это — да. Вы знали, что убитая имеет дневник?
— Поговаривали об этом. Они же с Фишманом соревновались… В писатели лезли. Слог у нее был пожиже, чем у Фиши, но, однако, крепок.
— Потому вы, не дождавшись меня, рванули к вещественным доказательствам?
— Нет, просто я подумал, что ваша жена в тот вечер затеяла какое-то культурное мероприятие. Вы будете поздно.
— И как вы думаете выходить из этого положения?
— Как? Я думаю, вам не удастся вытурить меня из дела. Потому что не даст товарищ полковник, наш главный с вами на сегодня бог.
Полковник, слышавший весь этот разговор, нейтрально хмыкнул.
— Скажите уж, что дочь полковника учится на факультете, где деканом ныне ваш отец.
— И это важно, Александр Александрович. — Васильев завинтил крышку термоса. — Мы же живем не в свободной стране, где взаимоотношения контролируются совестью. Мы давно ее потеряли, совесть-то. Никто не заставит отца причинить боль моему прямому начальнику. Отец мой всегда отличался разумом. А с вас, если уж хотите знать, слетит не один волосок, как только тронете меня…
— Видишь, товарищ полковник? — Теперь уже хмыкнул Струев.
— Далеко пойдет, — осклабился Сухонин. — Если, конечно, не остановят… Грубо, старший лейтенант! Но это, Саня, ты его спровоцировал!
Я сидел насупившись. Что же произошло с нами, грешными? Почему они не стесняются меня, человека столичного, с остреньким перышком? Они сами идут на зуб, открывая язвы профессии. У них точно так, как у всех. Раньше боялись газетной полосы, хотели попасть в нее лишь положительными. Теперь — другое время? Пиши! Все стерпит газетная или журнальная полоса. Напротив, чем хуже о тебе, тем лучше резонанс. Ты не в мафии, ты не их, если тебя хлещут.
— Молодой человек! — Полковник сидел в машине вразвалку, он обращался ко мне. — Вы, говорят, из пострадавших?
— Да, — ответил за меня Струев. — Он получил ночью по куполу.
— Как?
Полковник глядел на меня испытующе.
— Я, я… — Я забормотал.
— Просто любопытство, — подумав, сообщил подполковник. — Верно я говорю?
Я кивнул головой.
— А кто же вас ударил? — спросил Сухонин.
— Если бы он знал! Мне позвонил с Хапстроя, тот же Плотников сообщил: какая-то женщина тащит окровавленного мужика…
— В том-то и дело, что крови не было, — отозвался я.
— Утюгом, завернутым в полотенце, и шарахнули, — засмеялся подполковник.
— Шутки шутками, а все это мне не нравится, — сказал полковник.
Машина остановилась. Я узнал домик, узнал место, где прятался. Все выглядело хуже, чем вчера. Облезлые гнилые стены деревянного сооружения были так стары и угрюмы, что я невольно съежился. Внизу говорливо тек ручей. В синем небе не было и облачка. Было жарко, сон морил меня; все-таки подняли они меня рановато. Надо было вообще-то отлежаться.
— Где вас ударили? — спросил Струев, подойдя ко мне и закуривая. — В каком месте? То есть, я спрашиваю, не куда вас ударили, а где? У буерака? Или внизу?
— Думаю, что вон там. — Я кивнул головой на небольшой штабелек кирпичей. — Но я…
— Да какое это имеет значение? — махнул рукой полковник. — Нет главной нитки. — Он чихнул и полез за платочком. — Истинная правда!.. Ну куда делся этот воришка да еще и в законе? Зачем сразу разболтали о нем?.. У кого насчет него эта идея созрела?
— У Васильева, — заметил подполковник.
Мы зашли в комнатку, где недавно видно жил «вор в законе». Мрак, неуют охватил меня, заставил зябко оглянуться. В углу я увидел лужу крови. Уже слетелись мухи, жужжали. «Вот так бы и меня», — с каким-то ужасом подумал я. В голове сразу же после этого начались боли.