Оказывается, все было так. Полковника Сухонина вызвали после исчезновения «вора в законе» в соответствующий отдел горкома партии (он сам сразу доложил по телефону первому секретарю о версии вокруг этого вора и теперь расхлебывался за несвоевременную информацию) и потребовали, дабы руководствуясь взбудораженным общественным мнением, прижать морячка, расколоть его. Сухонин поговорил с подполковником Струевым насчет «прижать», тот возмутился: «И чего они всегда лезут не туда, куда надо! Я сам знаю, что мне делать. Я и так, чувствую, громыхнул не той дверью. Запер безвинного! Дурак, что ли, этот морячок убивать ее? Что-то тут не так!».
Сухонин, воспользовавшись тем, что подполковник куда-то по делу завеялся, вызвал Васильева и приказал морячка прижать, пусть не выпендривается.
— И плюнь, что учился с ним! Городок бурлит, а мы будем рассусоливать…
Васильев и старался. Теперь он орал на Ледика, стучал по столу кулаком. Когда Ледик сказал, что он всегда лез в первые не по заслугам, напомнил о своей школе, где кое-кому завышались оценки (скажем, в свое время и Васильеву), старший лейтенант прорычал:
— А ты как учился? — Метнул в него пренебрежительно-испепеляющий взгляд.
— Что — как?
— Говорю, а ты как учился? Не с обеспеченным завышением?
— Я учился нормально.
— А чего же в армию загремел?
— То есть, почему в институт не поступил, что ли?
— Именно.
— Не поступил и все.
— Ты еще тогда мог бы это сделать, что сделал сейчас. Потому и рванул туда! Ты ее ревновал и тогда. За то, что якобы гуляла.
— А это твое дело?
— Придуриваешься? Теперь-то мое! Убил бабу свою! Понял или нет?! Убил!.. Когда ты ее убил? Когда? В среду? В четверг? Опять спрашиваю… Перед тем, как пошел домой? Или когда?
— Ты что? По приказанию мне «шьешь»? Быстрей найти, кто убил? Так?
— А-ну, перейди на «вы»! Не тычь!.. Даже, если ты не скажешь когда, это же не имеет значения! Я теперь говорю: не имеет! Уже теперь вот приедет врач и он, ты это прекрасно знаешь, ответит на вопрос, когда ты ее пристукнул, мерзавец.
— Заткнись, гнида! Ты был всегда гнидой… Я — убил?!
Лицо Ледика побелело.
— Это ты заткнись, убийца. Все равно же не отвертишься… Это тогда, в первый раз я с тобой по-хорошему… А ты не понимаешь хорошего… Ты думаешь, я даром время терял? Я в часть твою успел позвонить. Все бумажки придут оттуда, ты будь спокоен. Все, как на ладони, будет! И потому еще раз спрашиваю: когда убил?
— Утром, — ощерился Ледик. — А потом вечером. А потом среди ночи… Когда лез к ней напролом… Ты с бабой спишь? С Ленкой, да? А я три года ни с кем не спал. И полез…
— А когда убил?
— Первый раз утром… Мы отвели Катьку вдвоем, вернулись. Ирина на службу не пошла. Позвонила по телефону… Ну и тут я, утром…
— Ты что хочешь сказать?
— Что был я ей не неприятен, гражданин следователь.
— Ври. Я-то знаю, что она говорила о тебе.
— Думаю, знаешь. Вы, следователи, народ ушлый. Вы всегда любите — как в журнальчиках иных. Чтобы все нараспашку, голенько… Как же, поди, не раз предлагал свои услуги. Мы, мол, вместе тоже учились.
— Замолчи! Лучше отвечай — когда? Ну, когда? По дружбе скажи — когда? Раскрою же все равно!.. Пока ты вкалывал на шахте, а потом в своей морской части, я кое-чему научился в институте…
— Я слышал про твои успехи перед отъездом в армию. Тебя хотели отчислить. У тебя это первое крупное убийство?
— Шути, малый. Шути, пока шишки все на тебя не свалились.
— Даже если я и признаюсь, в последнюю минуту откажусь. А тебя… Тебя я заложу. Коль мы с тобой учились, я тебе сделаю отвод. Скажу, что мы с тобой всегда были в контрах. Ты всегда носил за пазухой нож на меня.
— Мне поручили. И я своего добьюсь. Мне плевать!
Теперь все пошло по-другому после вмешательства отдела горкома. Васильев опять метнулся к матери Ледика. Что она теперь говорила, имело другой смысл. Сын тогда, после своего прихода спросил:
— Отец будет сегодня?
— Обещал, — ответила она, теперь припомнив, что при этом добавила: Ты хотя бы разденься.
— Ах, да! — ответил Ледик и засуетился, так как вначале пошел не к вешалке, куда можно было повесить его флотскую, не первой свежести куртку, а почему-то сразу к ванне. Но и в этот раз, уже при официальном допросе матери, она не могла ответить, «сколько он там пробыл, что делал, лилась или не лилась вода». Единственно, добавила твердо: «То есть, я не знаю: замывал он там свою одежду? Какую?» Она помнила, что он настоял на том, что встретит отца сам, у нарядной. Они придут, а тогда уже сядут за стол. Тут она стала напирать на то, что предлагала ему поужинать. Вспомнила, что спросила его: «Тебя там накормили?» На что он ответил не сразу: «Так накормили, так накормили!..» И эти слова были уже устрашающими. Значит, Ледик этим как бы сказал, что произошло?
«Зачем я это делаю? — спросила она Васильева и потрясла его своим же ответом: — У меня ведь хорошая общественная репутация»… Васильев поглядел на нее, она пристально на него. Четко эта женщина припомнила, как была на комиссии, когда Ледика брали в армию, а Васильева перекомиссовывали. «Что-то вы там натворили, и начальство хотело дознаться: не чокнулся ли Васильев в школе милиции? Было? Было, было…»
Васильев сразу перестал вести себя в их доме хозяином, он потом, после этого допроса, сказал Светлане Григорьевне: о чем беспокоиться? Ледик полностью раскололся, сказал, что убил Ирину из-за ревности.
Потом, правда, Васильев оправдывался: де, сказал так потому, чтобы его мама готовилась к худшему, без всяких надежд. В этот раз, после того, как Светлана Григорьевна сказала о комиссии, Васильев позволил поглядеть ей в другой раз на труп Ирины, который был теперь помещен в подвале ее же поликлиники.
Светлана Григорьевна мужу рассказывала: она не узнала лица своей невестки… Она хотела, чтобы Ледик поступил в медицинский. Там есть кое-какие знакомые, легко можно было сдать экзамены, зацепиться. «А ты протестовал: пусть мальчик сам выбирает себе дело! Не маленький! Голова на плечах есть! И вот «мальчик» выбрал поначалу шахту. Потом этот вонючий, прокуренный и прожженный в нескольких местах бушлат. Теперь наденет арестантскую куртку…»
— Ты уже говорила так, — угрюмо пробасил отчим Ледика и ее муж.
Было это еще перед приходом пасынка домой. Тогда день выдался для смены тяжелый, и он, Константин Иванович, не обрадовался, когда ему сказали, что вызывает начальник шахты. По мере того, как отбрасывал бытовые шахтные повинности — банька, врачебный осмотр ушей — не заклинило ли, все более наполнялся надеждой. Он понял, что надежда идет от сына. Предполагал: сегодня узнается — Леонид или позвонит, или приедет домой. По своей мужской логике Константин Иванович прикидывал, что сегодня у молодых наступит конец разборам и переборам. Придут к чему-то, найдут только им нужное. Или будут вместе, или разлетятся.
Эти три года, занятый донельзя на своей работе, конечно же, он переживал за все то, что делалось рядом и касалось пасынка. Казалось, права супруга, которая точила за то, что он дал волю тому. Волю выбора. Выбор в эти годы делают, как правило, умные родители. И если сын потом не попадает ни в какие истории, то не такие дурные, выходит, родители. А если он мечется, ищет свой путь, натыкаясь на общее равнодушие — какая же цена родительской опеки? Тем более, в такое смутное время…
Вроде все она предвидела и в другом. Ведь как уговаривала Леньку: пусть придет Ириша в поликлинику. Неужели под непосредственным руководством матери не сделали бы того, что должны были сделать? Не будет рожать! Ха-ха! Да таких, нерожающих, побывавших у них с первым абортом, ныне половина поселка! Это раньше дрожали над честью. Теперь она никого не интересует. Лишь бы все было аккуратно.
Леня настоял на женитьбе. Константин Иванович его поддержал.
После ухода из дому невестки было всполошился, но жена успокоила: побесится, и все станет на место. Чем мы ей не угодили? Стараешься, разрываешься, она же — фокусы!
Теперь, думал Константин Иванович, вышагивая к директору, — все станет на свои места. Ленька сам решит. Или так, или эдак. Тяжесть, которую носил Константин Иванович все последнее время, как бы спала, разбилась.
Начальник шахты, однокашник Константина Ивановича, Колька Селезнев, был в кабинете один. Он вышел из-за стола, поздоровался за руку. Потом закрыл кабинет на ключ и указал на стул, что был напротив: туда обычно садился, принимая важных гостей. Костя тут обычно сидел, когда они, чуточку поддатые, играли в шахматы, обзывая друг друга козлами, при неточных ходах или их затягивании.
Вся какая-то суетливая торжественность сразу стала для Константина Ивановича подозрительной, и он пока не садился.
— Сядь! — прикрикнул Колька. — Слушай, вот ты мне всегда рассказывал…
— Что я тебе рассказывал? — Свою смуту Константин Иванович сдерживал.
— Рассказывал о невестке. Что она на твое предложение вернуться, заявила — никогда! Что сын твой тряпка, маменькин сыночек…
— Погоди, ты к чему это?
— Нет, ты говорил мне об этом?
— Ну говорил!
— И она так тебе отвечала?
— Ну, так и отвечала.
— Видишь, — Селезнев, маленького роста пузырь, наперся своим животом в плечо Константина Ивановича, — а ты говоришь! И что, неправда? Ведь ты тогда сам выкинул со свадьбы того пакостника, который за женой твоего сына волочился еще пацаном…
— Ну, было и это.
— И что? Ленька твой — ни гу-гу? Не встрепенулся, не покачнулся? Ты когда-нибудь видел, чтобы он кого пальцем тронул?
— Не видел.
— И никто не видел. При такой-то силище!
Константин Иванович теперь только сел, заглядывая в хитрое круглое лицо друга.
— Чё ты темнишь-то? Жена, что ли, позвонила? Леньку встретила? Чё, он, буянит дома?
— Ага, буянит! Если бы… Он тебя пошел встречать. Гляди, у нарядной маячит…
Константин Иванович подошел к окну и поглядел.
— Не вижу… Ты его будешь агитировать к себе?
Селезнев встал и пробурчал:
— Подумаем.
Весь вид у него был какой-то — не поймешь, что хотел сказать этим своим вызовом. Позже Константин Иванович понял: уже тогда Колька Селезнев знал об убийстве. Знал и ничего не сказал. Обидно!
Константин Иванович, думая о встрече с сыном (ну пусть отчим, однако с трех лет воспитывал!), ловко перепрыгивал ступеньки. Почему-то вспомнил день рождения внучки. Он тогда прибежал к свату, выпили, обнимались, радовались. Наивно, однако, полагал, что ребенок объединит две семьи. Сват сказал Константину Ивановичу за столом: у жены твоей под рукой какие-то факты, будто Ириша чужого вам подсунет. Откуда она взяла все это?
Константин Иванович спрашивал ее потом, действительно, откуда такие сведения? Только головой качала.
— Тебе расскажи, так ты — как зверь! Накинешься… на нее!
Нет, он не зверь. Но состояние было отвратительное. Так и казалось: все смотрят и думают о нем и служившем теперь сыне с издевкой — не их ребенок! Ведь чужая внучка.
«Теперь, думалось, не моя забота. Он взрослый. Будут жить — ладно. Не будут — тоже их дело. Я вмешиваться не стану».
Если бы Ледик и сказал при встрече у нарядной: с ним только что разговаривал следователь, Константин Иванович все равно не смог бы представить, о ком говорит сын. Он был неузнаваем, этот сынок, которого отец не видел три года. Руку жал крепко, что-то бормотал, а вот дать обнять себя не позволил или не захотел. Это Константин Иванович хорошо потом проанализировал. Следователю же Константин Иванович наедине заявил:
— Бросьте ему шить дело! Я не верю, слышите! Не верю. Тут — совсем, наверное, другое.
«Что другое?» — «Этого сразу не понять»… — «Расскажите, подполковник был терпелив, — прикинем, подумаем»…
— Это вот так, сразу?
— Дело не терпит, если о чем-то догадываетесь.
— Только не Леня. Только не он.
Константин Иванович стоял на своем и когда вызвали к Сухонину, и когда пригласили в отдел горкома.
— Вы — коммунист, — сказали ему, — сопли не распускайте. Ваш пасынок это проделал. Познакомьтесь, как член партии, что прислали из части вашего пасынка, тогда не будете защищать!
Он читал все, что в бумагах написано. И сонно, — вызвали после смены, «покою и ночью не дают», — ни с чем не соглашался.
Ледик тогда отстранил его от двери и глухо произнес: «Это за мной».
Ну и что? Что это значит? Он?! Почему?! Если его уже предупредили была же первая встреча со Струевым — он так и сказал: «Это за мной».
— Что верно, то верно, — сказал ему подполковник, когда из горкома партии Константина Ивановича подвезли к нему. — Вы вправе так сказать… Пожалуйста, посидите, я освобожусь скоро…
И этим подполковник как-то успокоил. Такого не спешащего, в полночь работающего без роздыху, Константин Иванович и застал Струева. Всю ночь на столе у Струева при невообразимо громадном ворохе бумаг стучала видавшая виды машинка. Несколько раз Струев пользовался автомашиной, которая была одна на весь отдел. И начальник сочувственно всякий раз приказывал по телефону — выдать. Дисплеи, компьютеры, телефаксы… Чушь собачья! Пока это — голубая мечта. Струев, теперь вот прибыв на дребезжащей автомашине из морга, сидел и ждал кофе, который готовил Васильев. Константин Иванович пристроился поближе к окну.
Полковник Сухонин сегодня дежурил. Ноги Струева перешагивал, когда звонили и когда полковник тянулся к телефону. При этом не уставал наставлять Васильева: главное — не упустить мелочей, короче, организовать свой труд!.. И теперь, попивая кофе, полковник Сухонин сочувствовал Константину Ивановичу, изъявившему желание явиться к Струеву и показать или рассказать — все, что касается дела. Сейчас разберется подполковник и поговорит! — пообещал он гостю. — Мы понимаем, что вы, Константин Иванович, депутат Верховного Совета республики. Мы не хотим, чтобы ваше имя фигурировало. Но так тоже нельзя: «Нет, ничего пасынок сделать такого не мог!» Так же у нас с любым делом будет глухо.
Это полковник говорил вроде за Струева: тот, после нескольких слов в адрес гостя, уткнулся в бумаги и молчал.
— Кончай, Саня, бузить, — наконец, выговорил полковник Струеву. Прими опять человека. Ну чего ты сегодня не в духе? Наташка, что ли, дома не ночевала?
— Ей девятнадцать лет, — пробурчал Струев. — Она свое отбоялась. Пусть что хочет, то и делает.
— А вот это ты зря, Санек. — Полковник Сухонин называл своего подчиненного «Саньком» в исключительных случаях. Теперь случай представился. Тяжелое дело попало Струеву. Да еще эти незаконченные три дела, по которым управление уже давно теребят наверху.
— Видите, чем все кончается? Поехали, а «вора-то в законе» нетути… — Полковник легко и как-то плавно повернулся к Константину Ивановичу. — Теперь и с вашим пасынком осложнилось… Наверное, свои пырнули… Я имею в виду вашу невестку…
— Ни за что не пыряют, — поднял, наконец, голову от бумаг Струев.
— Нет, ты явно что-то скрываешь… Ну признайся? Все-таки Наташа? засмеялся приятно Сухонин, уже обращаясь к подчиненному.
У Струева дочь Наташа действительно в последнее время часто не ночует дома. Она ночует в аспирантском общежитии, где у ее жениха довольно приличная гостинка. Аспирант, говорят, талантлив. Ему прочат большое будущее. Ему бы, конечно, перебраться из своей аспирантской гостинки, но не ткнешься к подполковнику Струеву. У него «хрущевка» — тридцать два метра с совмещенным санузлом. Полковник ходил к нему в гости и даже поклялся костьми лечь, но квартиру на четверых (у Струева еще сынок-десятиклассник) выбить. Увы! По-прежнему Струев шагает после таких вот бдений в свою «хрущовку», где отдохнуть ему не дают дети со своей жизнью, давно уже взрослой жизнью. Как было хорошо, когда они были маленькими. Послушные, умненькие. И когда они делаются непокорными, всевластными!
Вопрос «ни за что не пыряют» повис в воздухе, так как полковника Сухонина вытребовали на его служебное место, он ушел, на ходу давая какие-то указания насчет последнего дела и все повторял, качая головой: «Ах, Саня, Саня! Поменьше бы ты в оппозицию лез! Выполнять-то последнее указание нам с тобой придется»…
— Последнее указание — закон! — повысил голос Струев. — И я не пойму потому… Что должен делать? Как?.. Ну чего вы смотрите на меня, Константин Иванович? Я же вас уже вызывал… Что еще?