Глава 1

Взбрела в голову нашему миллиардеру Бритому Ли странная причуда: решил он потратиться на грабительскую сумму в двадцать лимонов долларов, чтоб слетать разок на российском корабле «Союз» поглядеть космос. Сидя на своем знаменитом на всю округу золоченом унитазе, он закрыл глаза и начал воображать, будто летит по космической орбите. Безлюдье кругом непостижимое, а Бритый Ли глядит с высоты, как вертится тихонько величественная Земля, и невольно защемило у него сердце да слезы на глазах выступили. Тогда только понял он, что остался на Земле этой один-одинешенек.

Когда-то была у него надежа и опора — брат Сун Ган. Простодушный и упорный Сун Ган, старше его на год, выше на целую голову, три года назад умер. Превратился в горстку пепла, уместился весь в крохотной деревянной коробочке. Когда Бритый Ли вспоминал о той коробочке, то много и тяжко вздыхал и думал про себя, что, ежели сжечь маленькое деревце, пепла и то выйдет больше, чем от брата.

Когда его мать была еще жива, любила твердить: «По отцу и сын». Говорилось это, конечно, о Сун Гане. Мать повторяла, что Сун Ган преданный и добрый — вылитый его отец, будто бы отец и сын — две тыквины с одной плети. А когда она говорила о своем втором сыне, то тут шли в ход не такие слова. Мать качала головой и говорила, что Бритый Ли и его отец ни капли непохожи. Так и шло, пока сыну не исполнилось четырнадцать лет и не схватили его на месте преступления, когда он украдкой подглядывал за женскими задницами в общественной уборной. Тогда мать вчистую переменила свое мнение. Тут она наконец узнала, что Ли и его отец на самом-то деле — тоже две тыквины с одной плети. Бритый Ли помнил, как его мать отвернулась, пряча от стыда глаза.

— По отцу и сын, — размазывая слезы, горько пробормотала она.

Своего родного отца он никогда не видел. В день, когда Ли родился, его отец в отвратительном смраде покинул этот мир. Мать говорила, что он утонул, а маленький Ли спрашивал где: в ручье, или в пруду, или в колодце. А мать в ответ не издавала ни звука. Только когда он попал, как кур в ощип, подглядывая за женскими задницами в нужнике — нынешним модным словцом, намутил делов, — и когда эти сортирные дела Бритого Ли всплыли на поверхность, а его худая слава разошлась по нашей Лючжэни, узнал он, что и сам, и отец его вправду две тыквины с одной плети, притом вонючие. Этот его родимый папочка, заглядевшись в нужнике на женские задницы, упал по недосмотру в сточную канаву, да и захлебнулся.

Наши лючжэньские, старые да малые, щеки надорвали со смеху, твердя на разные лады: «По отцу и сын». На всяком дереве есть листва, так и всякий лючжэнец во рту держал всегда наготове эту присказку. Даже молочные младенцы ее освоили. Люди, тыча в Бритого Ли пальцем, шептались и, прикрывая рты, хохотали, а он разгуливал по Лючжэни как ни в чем не бывало. В душе-то он ржал громче всех. Тогда ему исполнилось пятнадцать, и он узнал уже, что такое за фрукт — мужчина.

Нынче весь мир светит голой задницей: по телевизору, в кино, на VCD и DVD, в рекламе, в журналах, на шариковых ручках, на зажигалках… Какие душе угодно: импортные, доморощенные, белые, желтые, черные — даже шоколадные, — большие, маленькие, толстые, худые, ухоженные и не очень, молодые, старые, фальшивые, настоящие — такое богатство, глазом не окинуть! Нынче голая женская задница ничего не стоит, глаза протереть — и вот она, чихнешь — и точно попадешь на какую-нибудь, завернешь за угол — и наступишь. А раньше она была таким сокровищем: за золото, за серебро и за жемчуга не купишь. Раньше ее можно было лишь тайком углядеть в нужнике. Потому только и появился такой мелкий пройдоха, как Бритый Ли, тепленьким схваченный на месте преступления, и такой здоровенный пройдоха, как его отец, на месте преступления расставшийся с жизнью.

Тогдашние сортиры были не как теперь. Сейчас там и в перископ не углядишь женской задницы, а тогда мужчин и женщин разделяла одна тоненькая стеночка. Внизу была общая для всех порожняя канава, и звуки того, как ходят по нужде бабы, неслись из-за стены, дразня и заставляя сердце трепетать. Если всунуть голову в то место, куда по идее должен был садиться зад и, одуревая от желания, двумя руками крепко вцепиться в доски — ноги и живот прижмутся к крышке так, что вонь выбьет слезы из глаз. Но ты не гляди на мух, ты соберись — как пловец перед прыжком. Чем глубже ввинтишь баллу — тем больше увидишь.

В тот раз Бритый Ли одним махом сумел углядеть пять задниц: одну маленькую, одну толстую, две худые и одну не худую и не толстую, аккуратненько выставленные в рядок, точно пять кусков свинины в мясной лавке. Толстая была похожа на свежую свинину, две худые — на солонину, маленькая не стоила и упоминания. А понравилась Бритому Ли не худая и не толстая попка, прямехонько против его глаз. Из всех пяти она была самой круглой, такой круглой, что казалась литой. Сквозь ее туго натянутую кожу проглядывал слегка выпирающий копчик. Сердце Бритого Ли забилось с громким стуком, он захотел посмотреть еще на пушок с другого конца от копчика и из какого такого места вырастает этот пушок. Его тело стало просовываться дальше, а голова протискиваться ниже, и уж когда он должен был увидеть волосы на лобке женщины, его тепленьким-претепленьким схватили на том самом месте.

Человек по имени Чжао Шэнли в тот самый момент, как назло, вбежал в туалет. Был он одним из двух юных дарований нашей Лючжэни и, когда увидел всунутые вниз чьи-то голову и тело, тут же понял, в чем дело. Одной пятерней сгреб Ли за шиворот и, как редьку, выдернул его наружу.

Тогда Чжао Шэнли, то бишь Чжао по имени «Победа», было за двадцать. Он уже опубликовал в цветном журнале нашего уездного дома культуры одно стихотвореньице в четыре строки и получил свое прозвище — Стихоплет Чжао. Застукав в нужнике знакомца, Чжао весь аж покраснел от возбуждения. Он выволок четырнадцатилетнего Ли из сортира и пошел нудеть. Но и тут из него истекала сплошная лирика:

— Поля все в золотых цветах рапса — на них ты не глядишь; рыбки резвятся в воде ручейка — на них ты не глядишь; как хороши белоснежные облака в лазоревом небе — ты и головы не поднимешь посмотреть; в нужнике вонь несусветная, а ты опускаешь голову да еще и втискиваешь ее…

Стихоплет Чжао громогласно вещал у нужника, и прошло больше десяти минут, а из женского туалета не доносилось и шороха. Стихоплет разнервничался, подбежал к двери и принялся орать снаружи, чтоб те пять задниц, что были внутри, поскорей выходили. Тут он подзабыл, что был утонченным поэтом, и вопил без тени изысканности:

— Давайте завязывайте там ссать, ваши жопы тут обсмотрели со всех сторон, а вы ни сном ни духом, выходите уже!

Хозяйки пяти задниц в конце концов выбежали наружу, словно бросаясь в атаку: булькая от гнева, скрежеща зубами, визжа и заходясь плачем. Слезами обливалась как раз та малютка, что в глазах Бритого Ли и гроша ломаного не стоила! Девочка лет одиннадцати, закрывая лицо руками, ревела так, что все ее тело ходило ходуном, как будто не задница досталась на погляд Бритому Ли, а он ее саму поимел. Ли стоял с вцепившимся в него Стихоплетом, глядя на воющую девчонку, и думал про себя: «Ну че ты ревешь? По твоей недоразвитой жопе нечего и убиваться. Я, твою мать, одним глазком всего глянул, и то до кучи».

Последней вышла красивая семнадцатилетняя девушка. Лицо ее было красным от стыда. Она бросила на Бритого Ли быстрый взгляд, торопливо обернулась и пошла прочь. Стихоплет Чжао, надсаживая горло, все звал ее не уходить, звал вернуться, чтоб она не стеснялась, а поскорей внесла конструктивное предложение. А она даже головы не обернула и удалялась все быстрее и быстрее. Бритый Ли, глядя на то, как поворачивались при ходьбе ее ягодицы, сразу понял, что та круглая, словно бы литая, задница принадлежала именно ей.

Когда она отошла уже далеко, рыдающая малолетка тоже пропала, а одна из худых принялась честить Бритого Ли на чем свет стоит, оплевав ему все лицо. Потом пообтерла руками рот и тоже ушла. Бритый Ли следил, как она уходит, и приметил, что жопа у нее была худая, под брюками ее и вовсе не видно.

Оставшиеся трое потащили несчастного под конвоем в отделение: сияющий Стихоплет, толстая, как свежий филей, задница и в довесок еще худющая солонина. Они волочили Бритого Ли по нашему маленькому поселку, где не было и пятидесяти тысяч населения. На середине пути в дело вмешалось второе юное дарование Лючжэни — Лю Чэнгун.

Этому Лю Чэнгуну со звучным именем «Успех» тоже было чуть больше двадцати лет. Он тоже опубликовал в цветном журнале нашего уездного дома культуры свое творение — аж рассказ, убористым шрифтом занявший целых две страницы. По сравнению с четырьмя строчками Стихоплета Чжао, втиснутыми в шов переплета, две страницы Лю Чэнгуна гляделись куда важней, и он тоже заслужил себе достойное прозвище — Писака Лю. Писака прозвищем не уступал Стихоплету и во всем остальном перед ним не тушевался. Он держал в руках пустой холщовый мешок и, по правде говоря, собирался пойти в лавку за рисом, но, увидев, что Стихоплет сцапал Бритого Ли, пока тот подглядывал в нужнике, и вышагивает, надувшись, как индюк, Писака Лю подумал про себя, что не дело давать ему так тянуть на себя одеяло и нужно самому тоже поучаствовать. С видом подоспевшего спасителя Лю заорал:

— Иду на помощь!

Стихоплет и Писака были собратьями по перу, и Лю соловьем разливался, нахваливая четверостишие Чжао, а тот басенной кукушкой нахваливал двухстраничный рассказ Писаки. Поначалу Стихоплет тянул за собой Бритого Ли, теперь же бурчащий Лю выдвинулся вперед, и Стихоплет отодвинулся влево, а место справа уступил Лю. Так два юных дарования нашей Лючжэни стакнулись вместе, бок о бок волоча за шиворот Бритого Ли, и волочили безбожно долго. Они в две глотки твердили, что надо свести его в отделение. Поблизости было одно, но его, как нарочно, вели не туда, а кружным маршрутом тащили в другое, дальнее, да не переулками, а самыми большими улицами, желая всласть накрасоваться. Они тащили Ли по поселку, и сами начали ему завидовать:

— Смотри ты, два юных дарования ведут тебя под конвоем, ты, шпана несчастная, — тот еще везунчик…

Чжао для полноты картины добавил:

— Это подобно тому, как если бы Ли Бо и Ду Фу* конвоировали тебя…

Писака счел, что сравнение Стихоплета ни в какие ворота не лезет, Ли Бо и Ду Фу — оба поэты, а он, Лю, как-никак пишет рассказы, потому он подправил:

— Как если бы Ли Бо и Цао Сюэцинь* конвоировали тебя…

Бритый Ли, пока они тащили его по улицам, пялился во все стороны с выражением полнейшего равнодушия, но, услышав, как два наших лючжэньских дарования ставят себя на одну доску с Ли Бо и Цао Сюэцинем, не выдержал и загоготал:

— Я и то знаю, что Ли Бо — танский*, а Цао Сюэцинь — минский*, ну и как, интересно, мог один из танского времени столкнуться с другим из минского?

Народ, вышедший поглазеть на шумиху, зашелся хохотом. Все сказали, что Бритый-то прав и что два лючжэньских дарования, может, и многого добились в литературе, но в истории вот понимают не больше этой малолетней шпаны, что охотится за всякими интересными местами. Дарования от их слов покраснели, как помидоры, и Стихоплет Чжао, вытягивая шею, загундосил:

— Так это ж просто сравнение…

— Ну, сравнение и сменить можно, — сказал Писака Лю. — Все одно, поэт и писатель ведут. Как если бы Го Можо* и Лу Синь* конвоировали тебя, вот.

Толпа сказала, что на этот раз вышло удачнее, и Бритый Ли закивал головой:

— Ну, это еще куда ни шло.

Стихоплет и Писака больше уже не осмеливались говорить о литературе. Волоча свою жертву за ворот, они грозно порицали ее бесстыжее поведение и браво шли вперед. По дороге Ли увидел много людей: некоторых он знал, некоторых нет, но все хохотали… Стихоплет и Писака волокли его, не уставая повторять, что стряслось. Они были похлеще нынешних телеведущих, а женщины, которых опозорил Бритый Ли, были вроде как звезды в студии. Со Стихоплетом и Писакой они спелись — не разлей вода. На их лицах мелькали то гнев, то обида, то смесь из гнева и обиды. Так шли они, шли, и вдруг толстая тетка завопила, как резаная, — в толпе зевак увидела мужа и заорала:

— Он… мою жопу… увидел! А еще кроме жопы, не знаю, что он там видел — врежь ему!

Все, гогоча, обернулись посмотреть на мужика, который стоял там, хмуря брови, красный и неподвижный, как статуя. Тут уж Стихоплет и Писака не позволили Бритому Ли идти дальше. Вцепившись ему в ворот, они подтащили его к несчастному мужику, словно бросая собаке кость. Женщина с толстой задницей все выла и выла, все требовала, чтобы ее муж отделал Бритого Ли:

— Мою жопу всего один ты и видел, а теперь эта дрянь малолетняя все подсмотрела, так теперь уже два человека видели мою жопу. Что мне делать, а? Вмажь ему скорее! Вмажь ему в поганые зенки! Ну, чего ты стоишь, срамота-то какая!

Толпа кругом зашлась хохотом, даже Бритый Ли рассмеялся. Про себя он подумал, что позорище мужику устроил вовсе не он, а его толстозадая баба. Тут толстозадая как завизжит:

— Ты смотри, он еще лыбится, думает, дешево отделался — давай врежь ему! Срам-то какой! Что ты не врежешь ему?

Тот позеленевший мужик был знаменитым нашим лючжэньским Кузнецом Туном. Бритый Ли в детстве часто захаживал к нему в мастерскую посмотреть, как славно клубятся искры, когда он кует. Теперь же Кузнец лицом сам был темнее своих железяк, он поднял огромный кулачище и вмазал Бритому Ли по морде, словно бил по металлу. Тот, как подкошенный, рухнул на землю и на том самом месте потерял два зуба. В глазах запрыгали искры, пол-лица заплыло сплошным синячищем, а звон в ушах не смолкал ровнехонько сто восемьдесят дней. Эта оплеуха заставила Бритого Ли кой-чего почувствовать, и он поклялся, что ежели и встретит еще задницу Кузнецовой жены, то предлагай ты ему пусть золото, пусть серебро, а он плотно зажмурит глаза и все равно не станет на нее глядеть, хоть ты тресни.

Когда Бритый Ли получил затрещину, лицо у него опухло, из носа пошла кровь, а Стихоплет и Писака все волокли его по поселку, наматывая круги по улицам. Трижды проходили они мимо того самого отделения, и тамошние милиционеры трижды выходили поглазеть на толпу, а юные дарования все никак не заводили своего подконвойного внутрь. Стихоплет, Писака и две тетки тащили Бритого Ли, и не было их дороге ни конца ни края. Они доходились до того, что толстая, как парное мясо, баба потеряла всякий интерес, а худая, как солонина, тоже расхотела идти, и две пострадавшие вернулись домой. Стихоплет с Писакой прогулялись еще последний разок по поселку, пока у них у самих не заломило спину, не заболели ноги и во рту не пересохло, и тогда только свели они наконец-то Ли в отделение.

Там, как из-под земли, появилось пятеро милиционеров. Окружили Ли и стали допрашивать. Сначала выяснили, как звали тех пятерых женщин, а потом уже начали выяснять про каждую отдельно. Про маленькую совсем не спросили, зато на предмет всех четырех оставшихся был учинен допрос. Милиционеры словно справлялись о чем-то у своего арестанта. Когда он дошел до того, как глядел на задницу Линь Хун (ну, ту, не толстую и не худую, совершенно круглую задницу), все пятеро аж замерли от напряжения, словно слушали байку о привидениях. Круглозадая девушка по имени Линь Хун была знаменитой красавицей нашей Лючжэни, и пятеро милиционеров обыкновенно через ткань ее штанов мерили взглядом роскошные формы. Мужиков, оглядывавших через ткань штанов ее зад, в этом поселке было немало, а вот вживую видал его один только пройдоха Ли. Пятеро милиционеров, заполучив в лапы эдакую добычу, разумеется, не могли упустить своего шанса. Они спрашивали и так и сяк, а когда Бритый Ли дошел до тугой кожи и слегка выпиравшего копчика, их глаза засверкали, как электрические лампочки. Потом Бритый Ли сказал, что больше он и не видал ничего, и тут десять глаз потухли, словно в них выключили ток, а милиционеров перекосило. Стуча по столу, они хором заорали на Бритого Ли:

— Признавайся чистосердечно, не признаешься — будет плохо, думай давай, что ты еще видел?!

Ли, дрожа всеми поджилками, стал рассказывать, как он влез еще чуть ниже, чтоб посмотреть, чего такое у Линь Хун за пушок и из какого такого места растет. Душа у него ушла в пятки, и потому говорил он тихонько, а у милиционеров сбилось дыхание. Бритый Ли будто снова завел свою байку о привидении, но, когда оно уже должно было выпрыгнуть, история вдруг пшик — и кончилась. Ли сказал, что, когда он должен был вот-вот увидеть волоски на лобке Линь Хун, Стихоплет сгреб его, и в итоге он ничего не увидел.

— И ведь такой малости не хватило… — вздохнул Бритый Ли.

А милиционеры все пялились на него, пока не поняли, что пялиться не на что, байка осталась без конца… Лица у них так вытянулись, словно пятеро голодных чертей пучили глаза на улетающую прочь вареную утку. Один из милиционеров не выдержал и принялся честить Стихоплета:

— Этот Чжао не мог сидеть себе тихонечко дома и кропать свои стихи, на кой ляд он поперся в нужник?

Когда милиционеры из отделения почувствовали, что из Бритого Ли больше ничего не вытянешь, они решили: пусть его мать придет и заберет его. Ли сказал, что его мать зовут Ли Лань и что работает она на шелковой фабрике. Тогда один из милиционеров встал посередь улицы и заорал, спрашивая прохожих, не знает ли кто Ли Лань, ну, эту Ли Лань с шелковой фабрики. Милиционер поорал так минут пять-шесть и наконец нашел человека, который шел на фабрику. Тот спросил:

— А чего ищут Ли Лань?

Милиционер ответил:

— Да чтоб она шла в отделение, забрала своего паскудного сына.

Бритый Ли, как потерянная вещь, ждал хозяина, который заберет ее. Весь вечер он проторчал в отделении. Ли сидел на лавке и смотрел, как солнечный свет пробирался внутрь от ворот: сперва широкая, как дверь, полоса света ложилась на цементный пол, потом яркий свет на полу начал истончаться и стал узким, как бамбуковая палка, а потом уж ни проблеска не осталось перед глазами. Ли и не знал, что сам он тем временем стал знаменитостью и что все, проходившие мимо, забредали между прочим глянуть на него одним глазком. Мужики и бабы смеялись, как могли, и заходили потаращиться на того, кто подглядывал в нужнике, — посмотреть, каков он из себя. Когда никто не заходил поглазеть на него, не утратившие надежды милиционеры подходили ближе, стучали по столу и говорили страшным голосом:

— Подумай как следует, что ты еще не сообщил органам.

Мать Бритого Ли только с темнотой появилась у ворот отделения. Она не пришла сразу после обеда: боялась, что люди на улице будут показывать на нее пальцем. Пятнадцать лет назад родной отец Ли уже заставил ее сгорать со стыда, нынче же Бритый Ли заставил умирать от позора. Она дождалась темноты и, повязав на голову платок и надев марлевую повязку, бесшумно пришла к отделению. Войдя в ворота, она бросила на сына быстрый взгляд и тотчас же в панике отвела глаза. Боязливо встав перед милиционером, мать Бритого Ли дрожащим голосом сказала ему, кто она такая. Оставшийся милиционер, который давным-давно должен был уйти домой, принялся вымещать на ней злобу. Он сказал, что, мать твою, сколько времени уже натекало, что, твою мать, уже восемь вечера, что он, мать твою, не ел ни хрена, что он собирался вообще-то вечером в кино, в толпе у кассы и пихался, и толкался, и пинался, и ругался, и добыл таки этот билет, а сейчас хрен че посмотришь, сейчас, если на аэроплане полететь в кинотеатр, и то увидишь на экране одно слово — «Конец». Мать Бритого Ли, сжавшись, стояла перед милиционером и на каждое его ругательство кивала головой, так что в конце концов тот сказал:

— Хватит тут, мать твою, башкой кивать, валите, мне ворота запирать надо.

Бритый Ли вышел за ней на улицу. Мать, опустив голову, тихонько шла по той стороне, куда не доставал свет фонарей, а он, как ни в чем не бывало, топал за ней следом, уперши руки в боки, словно бы подглядывал в нужнике вовсе даже не он, а совсем даже она. Вернувшись домой, мать Бритого Ли без единого звука пошла к себе в комнату, и из-за закрывшейся двери так и не донеслось ни шороха. Ночью Ли чувствовал сквозь сон: она подошла к кровати и поправила, как всегда, сброшенное им одеяло. Несколько дней Ли Лань не разговаривала с сыном и наконец одним дождливым вечером, заливаясь слезами, сказала: «По отцу и сын». В тусклом свете лампы тусклым голосом она поведала Бритому Ли, что, когда его родной отец утонул в нужнике, подглядывая за женскими задницами, она чуть под землю не провалилась со стыда. Хотела повеситься, но его плач из пеленок заставил ее вернуться к жизни. Мать сказала, знай она раньше, что он станет таким, то помереть тогда было б намного краше.

Глава 2

Все знали, как Бритый Ли налюбовался на баб в нужнике, — и в лицо его помнили. Девушки обходили стороной, даже девчонки и старухи — и те шарахались прочь. Бритый Ли был возмущен и думал про себя, что подглядывал-то он минутки две, а отношение к нему теперь как к насильнику. Однако ж нет худа без добра: ведь он разглядел Линь Хун. Линь Хун была красавицей из красавиц нашей Лючжэни. Старики, парни и юнцы — все, завидев ее, глядели вслед, не отрывая глаз и пуская слюни, как слабоумные, а у некоторых от возбуждения шла носом кровь. Вечерами, уж не знаю в скольких комнатах нашей Лючжэни сколько мужчин на скольких кроватях, зажмурив глаза, представляя себе то да это, принимались дрочить. Эти несчастные, ежели за неделю умудрялись увидеть ее хоть раз, то считали, что родились под счастливой звездой, а видали-то они только ее лицо, шею и руки. Летом везло чуть больше: удавалось увидеть ступни во вьетнамках да икры под юбкой, прочего они ничегошеньки не видали; один только Бритый Ли видел ее голый зад, отчего и мучились наши лючжэньские мужики страшной завистью и говорили, что он, видать, еще в прошлых рождениях заработал себе такое несусветное счастье.

Потому-то он и стал знаменит. Хотя бабы обходили его, а мужики, наоборот, потянулись. Посередь улицы обнимали его за плечи, несли вздор и, оглядевшись по сторонам, тихохонько спрашивали:

— Ну, паря, че видел?

И Бритый Ли тут же гаркал:

— Видел жопу!

Тот, кто спрашивал, испуганно брал Ли за плечо:

— Ты, мать твою, потише, а. — Потом, оглядевшись и увидев, что никто на них не обращает внимания, снова тихонечко спрашивал: — Ну, эта, Линь Хун… как она?

Бритый Ли уже малым пацаном узнал себе цену. Он понял, что слава его подванивает, но сам он похож на кусок вонючего тофу*: пахнет противно, а на вкус — ох как хорош. Он узнал, что из пяти задов, подсмотренных в туалете, четыре были дешевкой, а вот прелести Линь Хун были не чета им: высококлассная, пятизвездная задница, могла стоить целое состояние. Потому Бритый Ли и стал нашим лючжэньским мультимиллионером, что был он прирожденным дельцом. Уже в четырнадцать лет пошел Ли приторговывать красотами Линь Хун — да не просто так продавал, а торговался на чем свет стоит. Едва завидев радушные рожи похотливых мужиков, едва почувствовав, как его теребят за плечо, он уже знал: они пришли за тем самым секретом. Когда пятеро милиционеров из отделения выспрашивали о нем себе на потребу, Бритый Ли открыл все как на духу, ни капельки не утаив. Потом уж он стал умнее, больше не раздавал бесплатных обедов. При мужиках с их мордами, изображающими напускное радушие, Ли молчал, как могила, не позволяя появиться ни тени того самого пушка. Отделывался одним словом «жопа», заставляя больно любопытных балдеть и недоумевать.

А Писака Лю был поначалу рабочим в одном из цехов нашей лючжэньской скобяной фабрики, но потом за свои литературные шалости и хорошо подвешенный язык добился похвалы начальника фабрики, и его выдвинули на пост главы отдела снабжения и сбыта. У Писаки была уже подружка. Она была не то чтоб страшная, но и не красавица, однако ж после того, как этот Лю заделался начальником отдела снабжения и сбыта да еще и опубликовал в цветном журнале уездного Дома культуры двухстраничный рассказ, он решил, что взлетел высоко и нынешняя подружка ему ну никак не подходит. Лю теперь голодным волком пялился на Линь Хун — общую мечту женатых и холостых лючжэньцев. Он собирался избавиться от своей подружки, но и подружка-то его была не лыком шита, она была еще как против — крепко-накрепко вцепилась в ставшего вдруг знаменитым Писаку. Встала посередь улицы перед отделением и, размазывая соплищи, принялась говорить, что Писака с ней спал. При этом, рыдая, она вытягивала вперед все десять пальцев, ну и наши лючжэньские решили, что он спал с ней десять раз, а когда в конце концов она снова разинула рот, то все с перепугу аж подпрыгнули: Писака Лю спал с ней целых сто раз! После этого рева и скандала он уже не посмел ее бросить. В то время если какой мужчина и переспал с женщиной, то он непременно должен был на ней жениться. Директор фабрики вызвал Писаку и пропесочил его как следует. Сказал, что перед ним теперь два пути: первый — жениться на этой самой подружке, тогда он сможет и дальше оставаться главой отдела снабжения и сбыта; второй — бросить подружку и тогда уж в следующей жизни быть главой отдела снабжения и сбыта, потому как в этой жизни придется ему сидеть на проходной да драить сортиры. Писака взвесил все «за» и «против», решил, что карьерная перспектива — она поважнее женитьбы выйдет, и пошел к подружке с повинной. Они снова помирились и стали вместе гулять, вместе смотреть кино, даже начали подбирать мебель, готовясь к свадьбе.

Стихоплет выражал свое глубочайшее сочувствие несчастью Писаки. Ведь Писака отдал не что-нибудь там — жизнь свою — в руки эдакой бесстыжей бабе, и мгновенный порыв страсти разрушил ему все будущее. Стихоплет упивался сочувствием и всем встречным и поперечным говорил:

— Это называется «Один просчет — вот корень тысяч скорбей».

Народ не соглашался со словами Чжао:

— Почему это просчет один? Он с ней переспал сто раз, так что как минимум сто раз просчитался.

Чжао терял дар речи, и все, что ему оставалось, — так только сменить слегка формулировку.

— Герою трудно обойти красотку! — говорил Стихоплет.

Народ снова был против:

— Он что, герой, что ли? И она никаким боком не красавица.

Стихоплет Чжао кивал головой, а сам думал про себя, что народец-то ишь какой зоркий — все видит. Писака Лю и страхолюдины обойти не сумел: чего ж он тогда еще понаделать может? Потому он больше уже не сочувствовал этому Лю, а махал руками и говорил с небрежением:

— Этот… да, он вообще ни на что не годен.

Хотя Писака и начал готовиться к свадьбе, но сердцу-то не прикажешь: слюни по прелестям Линь Хун он по-прежнему распускал на метр и каждый вечер перед сном, словно цигун* какой практикуя, принимался усиленно представлять себе разные части ее телес, надеясь, что вот-вот сможет отправиться в свой сон, где они с Линь Хун станут, пусть на время, супругами. Писака сообща со Стихоплетом таскал, конечно, малолетнего Ли кругами по улицам нашей Лючжэни, но, поскольку Ли держал теперь в душе секрет задницы Линь Хун, Писака стал смотреть на него совсем другими глазами. Чтобы придать своим мечтам об утехах с Линь Хун хоть толику правдивости, Писаке всенепременно нужно было знать заветный секрет. С того самого памятного шествия, всякий раз, встречая Бритого Ли, он расплывался в улыбке, словно углядев закадычного друга. Однако он был ужасно недоволен тем, что Ли твердил одно только слово «жопа», и вот однажды, по-отечески потрепав мальца по затылку, сказал:

— От тебя можно еще чего-нибудь дождаться?

— А че ты хочешь, чтоб я сказал? — спросил Ли.

— Ну это самое слово «жопа», оно какое-то абстрактное, скажи-ка поконкретнее… — сказал Писака. А Бритый Ли звонко спросил:

— А че в жопе конкретного-то?

— Ну, ну, не ори, — Писака огляделся по сторонам и, никого не увидев, принялся жестикулировать. — Они бывают большие, бывают маленькие, бывают худые, бывают толстые…

Ли вспомнил, как он углядел в нужнике рядком целых пять и почти в восторге проговорил:

— Правда-правда, бывают большие, бывают маленькие, бывают худые, а бывают толстые.

И снова замолчал, словно язык проглотил, а Писака решил, что ему непременно нужен идейный вдохновитель, а потому терпеливо продолжил:

— Зад, он как лицо — они у всех разные. Например, у некоторых есть на лице родинка, а у других нет. Ну а Линь Хун… у нее-то как?

Ли серьезно подумал и потом ответил:

— На лице у Линь Хун нет родинки.

— Я знаю, что у нее нет на лице родинки, — сказал Писака. — Я и не спрашивал про лицо, а как у нее, ну, там, пониже?

Бритый Ли еще малым пацаном умел улыбнуться где нужно, и он тихонько спросил Писаку:

— А что мне за это будет?

Писаке ничего другого не оставалось, как подкупить парня. Он-то думал, что Ли еще мальчишка, и вытащил несколько карамелек его ублажить. Посасывая карамельку Писаки, Бритый Ли заставил его согнуться и придвинуть ухо к своему рту, а потом в самых сочных красках, подробнейшим образом, расписал ему ту маленькую попку, что не стоила и упоминания. Дослушав до конца, Писака засомневался и, понизив голос, спросил:

— И это у Линь Хун?

— Нет, — сказал Бритый Ли, — это самая маленькая, которую я подглядел.

— Ах ты, шельмец, — тихонько ругнулся Писака, — я-то спрашивал о Линь Хун.

Бритый Ли, качая головой, сказал:

— Мне не с руки тебе рассказывать.

— Мать твою, — продолжил свою ругань Писака, — она тебе не мать, не сестра…

Бритый Ли решил, что Писака сказал верно, и закивал головой:

— Ты хорошо сказал, она мне не мать, не сестра… — Потом он снова замотал головой и выдал: — Но в мечтах мы с ней полюбовники, и я не могу рассказать тебе.

— Ты, сучонок малолетний, да разве у тебя могут быть такие мечты?! — Писака весь зашелся от волнения. — Как так сделать, чтоб ты смог мне рассказать? — спросил он.

Ли, наморщив лоб, долго-долго думал и сказал:

— Накорми меня лапшой, тогда я смогу.

Писака поколебался секунду и, скрипя зубами, промолвил:

— Ладно.

Аппетит, как водится, приходит во время еды, и Бритый Ли, глотая слюни, сказал:

— Только я не стану есть пустую лапшу по девять фэней* миска, я хочу саньсянь за три цзяо* пять фэней, и чтоб в ней и рыба, и мясо, и креветки были.

— Саньсянь?! — завопил Лю. — Ну ты, сучонок, и пасть раззявил! Да я, знаменитый писатель Лю, в год и пару раз не могу позволить себе такой лапши, да меня самого жаба душит такое есть, а я тебя кормить, что ли, буду? Размечтался тут, хрена ты съешь.

Услышав это, Бритый Ли закивал головой и сказал:

— Ну да, как же ты можешь накормить меня лапшой, которую тебя самого жаба душит есть?

— Вот именно, — довольный таким подходом произнес Писака. — Съешь лучше миску пустой.

Бритый Ли, глотая слюни, разочарованно выдал:

— За пустую лапшу мне все-таки будет негоже рассказывать.

Писака от злости заскрежетал зубами. Ему так и хотелось врезать Бритому Ли от души по физиономии, чтоб у того из всех дырок хлынула кровь. Но, позлившись, он в конце концов согласился накормить парня лапшой саньсянь. Он тихонько ругнулся, только теперь уже поминая не мать Бритого Ли, а его бабку, и сказал:

— Все, накормлю тебя саньсянь, а ты должен будешь мне все рассказать как на духу.

Тот самый Кузнец Тун тоже приходил по душу Бритого Ли — разузнать про прелести Линь Хун. Когда Ли углядел толстенную задницу его жены, тот со своей кузнецкой силищей посередь улицы вмазал ему так, что Ли потерял два зуба и звон в ушах не смолкал у него ровнехонько сто восемьдесят дней. Кузнец тоже был мужчина себе на уме: каждый вечер, засыпая в объятьях своей толстой женушки, он думал, закрыв глаза, о тоненькой фигурке Линь Хун. Кузнец говорил совсем не с такими окольными вывертами, как Писака, — он говорил прямо. Как-то, заприметив на улице Бритого Ли, он перегородил ему путь своим широченным телом и, понурив голову, спросил:

— Эй, парень, помнишь меня еще?

Ли, задрав голову, ответил:

— Да хоть бы ты в пепел превратился, я все равно узнал бы.

Услышав это, Кузнец почувствовал себя нехорошо и, опустив лицо, спросил:

— Ты что, пацан, мне тут смерть кличешь?

— Нет-нет, нет-нет…

Бритый Ли поспешил объясниться, а про себя подумал, что хоть бы только эти ручищи не поколотили его еще раз. Он пальцами раздвинул губы и заставил Кузнеца заглянуть в рот:

— Видал, двух зубов не хватает, это ты выбил… — Еще Бритый Ли показал на свое левое ухо и сказал: — Внутри как будто пчелиное гнездо, до сих пор жужжит.

Кузнец загоготал:

— Ну, пусть ты и молокосос, а я тебя угощу лапшой, считай, будет тебе возмещение за моральный ущерб.

Он важно направился к столовой «Народная», а Бритый Ли, сложа руки за спиной, пошел следом. Он думал про себя о словах председателя Мао: не бывает в мире беспричинной любви и беспричинной ненависти. Кузнец решил вдруг ни с того ни с сего накормить его лапшой, наверняка хочет разузнать о его секрете. По-прежнему держа руки за спиной, Ли подбежал к Кузнецу и тихо спросил:

— Ты собираешься накормить меня лапшой, чтобы тоже расспросить про Линь Хун?

Кузнец, похохатывая, закивал и похвалил Бритого Ли:

— Ты, парень, шибко сметливый.

— Так дома у тебя уже есть одна задница… — сказал Ли.

— Мужики, — тихо промолвил Кузнец, — все едят из миски, а пялятся на котел.

Словно богач какой, вошел Кузнец в «Народную», а как уселся, так превратился в настоящего жлоба. Он не заказал Бритому Ли лапши саньсянь, а взял ему миску простой. Ли, ухватив палочки, принялся с хлюпаньем есть, да так, что у него по лицу потек пот и даже из носа полилось. Кузнец смотрел, как сопли у него добежали до рта, как он, хмыкнув, втянул их обратно, но они опять вылезли наружу и снова медленно доползли до рта и как Бритый Ли еще раз засосал их на место. Когда Кузнец увидел, что Ли втянул сопли в четвертый раз и доел лапшу до половины, а рта так и не раскрыл, он немного забеспокоился:

— Эй, эй, ну ты просто так не ешь, надо рассказывать.

Ли поприбрал сопли, пообтер пот, поглядел по сторонам и тихонько начал говорить. Но говорил он не о прелестях Линь Хун, а расписывал толстую задницу. Когда он кончил свой рассказ, Кузнец недоверчиво зыркнул на собеседника:

— Че-то как-то похоже на задницу моей бабы…

— Так она и есть твоей бабы, — серьезно ответил Ли.

Кузнец чуть не лопнул от гнева. Размахивая кулачищем, он проорал:

— Я тебя, сучонок, размажу!

Ли быстро подпрыгнул и уклонился от кулака. Все, обернувшись, смотрели на них. Кузнецу ничего не оставалось, как разжать готовый к удару кулак.

— Иди сюда, сядь, — сказал он Бритому Ли.

Паренек покивал и поулыбался посетителям столовой. Он рассудил, что, пока они рядом, Кузнец Тун не осмелится ничего с ним сделать. Ли снова сел напротив Кузнеца, и тот мрачно проговорил:

— Давай, быстрей рассказывай о Линь Хун…

Ли огляделся и заметил, что все по-прежнему таращатся на них. Тогда он спокойно улыбнулся и приглушенным голосом сказал:

— У мяса есть своя цена, у овощей — своя. Миска пустой лапши — цена зада твоей жены, а цена Линь Хун — миска саньсянь.

Кузнец был так зол, что долго не мог вымолвить ни слова, но, заметив, что Бритый Ли как ни в чем не бывало ухватил недоеденную миску с лапшой, вырвал ее у него из рук.

— Не дам тебе, сам съем, — свирепо гаркнул он.

Ли снова поглядел на посетителей, которые с любопытством смотрели в их сторону. Только что он с чавканьем уплетал лапшу, а теперь над ней трудился Кузнец. Бритый Ли с улыбкой стал объяснять им:

— Вот что, сначала он предложил мне съесть полмиски за его счет, а потом я предложил ему съесть еще полмиски за мой счет.

С тех пор у Бритого Ли появилась твердо установленная цена: секрет Линь Хун стоил одну миску лапши саньсянь. За те полгода, что в ухе у него все еще жужжало от удара, он умудрился съесть пятьдесят шесть порций лапши. С четырнадцати до пятнадцати лет Ли отъелся так, что превратился из худющего заморыша в крепкого здорового парня. Он даже думал, что и от несчастья прибыток бывает, ведь свою долю лапши на целую жизнь он сумел съесть за полгода. Тогда-то он еще не знал, что станет потом миллиардером и наестся самых отборных деликатесов до отвала, до того, что противно станет. Тогда-то Ли был еще бедным пареньком, и коли была при нем миска лапши саньсянь, то он от удовольствия забывал обо всем на свете, словно в рай сходил прогуляться. За год поблаженствовал Бритый Ли пятьдесят шесть раз, так что и в рай, получается, смотался столько же.

Всякий раз Бритому Ли не удавалось сразу же добыть себе миску саньсянь: возникали разные осложнения, и он добывал угощение в борьбе. Все, кто приходили разузнать о секрете Линь Хун, хотели миской пустой лапши облапошить его, но Ли ни разу не поддался. Он всегда терпеливо и щепетильно торговался и всегда получал свою саньсянь, а не какую-то там простецкую лапшу. Всяк, кто кормил его, начинал смотреть на него по-новому. Люди говорили, что этот пятнадцатилетний шельмец тот еще тертый калач, он и посметливей иной пятидесятилетней шельмы будет.

Наискосок от лавки Кузнеца была точильная лавка. Точильщиков было двое: отец и сын. Отца звали старый Точильщик Гуань, а сына звали меньшой Точильщик Гуань. Меньшой Гуань в четырнадцать лет начал учиться у отца его делу, а теперь ему было уже больше двадцати, но ни жены, ни подружки он не завел. Он тоже давным-давно положил глаз на Линь Хун и хотел за миску пустой лапши добыть секрет Бритого Ли. Завидев Ли, меньшой Гуань вытянул свою натертую до белизны руку и помахал. Потом он принялся втолковывать, что золотые деньки Бритого Ли долго не продлятся — у Линь Хун скоро уже появится парень, и как только тот нарисуется, так никто не пойдет больше кормить Ли лапшой. Потому-то он должен ухватиться за свою последнюю возможность и отведать его лапши без всякого приварка. Как наступят другие времена, так не то что пустой лапши, и воды из-под нее вряд ли допросишься.

Услышав такие слова, Бритый Ли не очень понял, в чем дело, и спросил:

— Это еще почему?

Меньшой Гуань сказал:

— Ну, подумай, будет у Линь Хун парень, так он точно будет знать больше тебя, все тогда и пойдут к нему узнавать, что да как. Кто на тебя-то обращать внимание станет?

Поначалу Ли решил, что это верно, но, хорошенько подумав, нашел слабину и захохотал:

— И парень Линь Хун станет вам все это рассказывать? — Потом он поднял голову, прищурился и замечтал вслух: — Если однажды я стану парнем Линь Хун, то я ничего такого не скажу…

Потом Бритый Ли без тени стыда сказал Точильщику:

— А пока я не стал парнем Линь Хун, ты хватайся за свою последнюю возможность и накорми меня саньсянь.

Хотя Ли, торгуясь за саньсянь, не уступал ни в чем, он берег свою репутацию и, отведав лапши, рассказывал секрет целиком, ни капли не скрывая. Поэтому клиенты текли к нему сплошным потоком и спрос всегда превышал предложение, а были даже такие, кто приходил во второй раз. Один склеротик даже пришел и в третий.

Когда Бритый Ли расписывал прелести Линь Хун, у всех его слушателей на лице застывало одно и то же выражение: они сидели, распахнув рот, обратившись в слух, и — сами того не замечая — пускали слюни. Дослушав до конца, все они задумчиво говорили:

— Что-то здесь не то.

Подробное описание заставляло их чувствовать, что задница Линь Хун в их собственных ежевечерних рукоблудных мечтах как будто отличалась от взаправдашней.

Наш лючжэньский Стихоплет Чжао тоже приходил по душу Бритого Ли, и из тех пятидесяти шести мисок лапши саньсянь, что тому удалось съесть, одна была и от него. Когда Ли ел эту самую миску, он пришел в необычайное возбуждение. Он рассказывал, что неизвестно отчего, но лапша Стихоплета была вроде как намного вкуснее прочих. Ли был доволен как никогда и, колотя себя в грудь, говорил собеседнику:

— В целом Китае есть только один человек, кто съел больше саньсянь, чем я.

Стихоплет спросил:

— Ну, и кто это?

— Председатель Мао, — набожно пробормотал Бритый Ли, — председатель Мао, он, почтенный, что хочет, то и ест, а остальным со мной не сравниться.

Стихоплет Чжао тоже регулярно подглядывал за женщинами в том самом нужнике. Нужник был его зоной, только он пялился целый год, а так и не сумел углядеть в нем Линь Хун; а такой проходимец, как малолетний Ли, всего разок поподглядывал и увидел такую красоту. Чжао считал, что он-то посадил дерево, а этот Ли наотдыхался потом всласть в его тени. Если б в тот самый день Ли не пролез там подглядывать вперед него, то первым, кто увидел бы попку Линь Хун, точно был бы он, Стихоплет. И он подумал, что Бритому Ли был судьбой дан какой-то тайный покровитель и только за то досталась ему такая славная доля. В тот день, по правде говоря, Чжао тоже собирался пойти попялиться на женские прелести. Но когда он, побагровев от возбуждения, схватил Бритого Ли, то потерял всякий интерес к ним — весь интерес у него перекинулся на Ли, и побрели они по улицам.

Много-много людей узнало у Бритого Ли тайну Линь Хун, и Стихоплет Чжао вовсе не рад был плестись в хвосте. Он не собирался упустить свой шанс. Когда Стихоплет обратился к Бритому Ли, он не то что миску саньсянь, а даже миску пустой лапши и ту жлобился купить. Хоть и тянул он малолетнего Ли с собой по улицам, ославляя его на всю округу, однако ведь выгадал же он этому пацану одним мановением руки пятьдесят с лишком мисок лапши и откормил его в пухлощекого крепыша. Стихоплет Чжао считал, что Ли ему крупно обязан. Он выволок на свет божий цветной журнал нашего уездного дома культуры и с мордой лица, словно у Ли Бо, а со взглядом, как у Ду Фу, долистал его до страницы со своими стихами, чтобы блеснуть перед Ли этим творением. Когда Бритый Ли протянул руку к журналу, Стихоплет Чжао напрягся так, словно кто собирался выхватить у него кошелек. Он своей рукой отмахнул протянутую ладонь Бритого Ли, не дав ему коснуться журнала. Стихоплет сказал, что у Ли слишком уж нечистая рука, и сам взял журнал, чтобы тот смог прочесть его стихотворение.

Но Бритый Ли не стал читать стихотворение. Он посчитал, сколько в нем было иероглифов, и потом сказал:

— Не густо, всего-то четыре строчки, а в каждой всего-то семь знаков, в общем только двадцать восемь иероглифов.

Стихоплет был этим весьма недоволен:

— Хоть всего-навсего двадцать восемь, зато каждый — жемчужина!

Бритый Ли объявил, что он, конечно, понимает, какие глубокие чувства испытывает Чжао к своему творению. А потом многоопытный Ли сказал:

— Вот как выходит: сочинение завсегда лучше свое, а жена — чужая.

Стихоплет презрительно промолвил:

— Ты, пацан, что ты вообще знаешь!

Потом он приступил сразу к делу: сказал, что как раз пишет роман — историю о том, как один парень в нужнике подглядывал за женщинами и был схвачен на месте преступления; там есть несколько кусков с психологическим описанием, где требуется помощь Бритого Ли.

— Какое такое психологическое описание? — спросил Ли.

Стихоплет Чжао стал настраивать его на нужный лад:

— Ну, какие у тебя были психологические переживания, когда ты впервые увидел женский зад? Например, когда ты увидел его у Линь Хун…

Тут Бритый Ли внезапно прозрел и сказал:

— Оказывается, ты тоже за этим делом. Миска саньсянь.

— Что за хреновина, — возмутился Стихоплет. — Разве я такой? Говорю тебе, я не какой-то там Писака Лю, я Стихоплет Чжао. Я давным-давно посвятил свою жизнь священному делу Литературы. Я поклялся, что если не буду публиковать произведения в самых первоклассных журналах страны, то не стану искать себе подружку — это, во-первых. Во-вторых, не женюсь и, в-третьих, не заведу детей.

Бритый Ли почувствовал, что в этих словах Стихоплета кроется какая-то заковыка, и попросил того повторить сказанное снова. Стихоплет решил, что его слова тронули Ли, и с чувством повторил их снова. Ли нашел заковыку и, лопаясь от гордости, сказал:

— У тебя смысл какой-то весь искореженный. Если ты не станешь искать подружку, то как ты жениться-то станешь? Откуда дети возьмутся? Так что одной строчки клятвы вполне хватит, вторая и третья — лишние.

Стихоплет Чжао разозлился и не знал, что и сказать. Постояв немного с открытым ртом, он промолвил:

— Ты ни хрена не смыслишь в литературе, чего нам про это с тобой толковать, давай лучше про психологию…

Ли выставил вперед палец:

— Миска саньсянь.

Стихоплет подумал: оказывается, в мире остались еще вот такие бесстыжие рожи. Поскрипев зубами, он принялся уговаривать Бритого Ли:

— Подумай хорошенько. Ты главный герой моего романа, как роман опубликуют — он станет известным, так и ты заодно прославишься, разве нет? — Стихоплет заметил, что парень внимательно прислушивается, и продолжил гнуть свое: — Когда прославишься, разве ты не будешь испытывать благодарности?..

Бритый Ли усмехнулся и сказал:

— Ты из меня сделаешь отрицательного персонажа, а я все буду тебя благодарить?..

Стихоплет испугался и подумал про себя: «Как эта мелочь пузатая может так насобачиться?! Недаром все треплют, что этот пятнадцатилетний шельмец тот еще тертый калач и посметливей иной пятидесятилетней шельмы будет». Он произнес со злобной ухмылкой:

— В конце романа парень исправляется и встает на путь истинный.

Но Бритому Ли не было ровным счетом никакого дела до романа Чжао, он гвоздем выставил вперед палец и сказал:

— А мне один черт, моя там психология или задница Линь Хун — все стоит одну миску саньсянь.

— Вот, ей-богу, книжник встретился с солдатом, ничего ему не втолкуешь, — Стихоплет стал вздыхать, а потом в сердцах выговорил: — Ладно.

Стихоплет и Ли вместе пришли в столовую «Народная». Поглощая оплаченную Чжао лапшу, парень принялся вещать о своих душевных переживаниях в тот момент, когда он увидел женские задницы. Он рассказал, как трясся всем телом.

— Ну, это тело, а душа? — спросил Стихоплет.

Бритый Ли ответил:

— Душа вместе с телом тоже вся тряслась.

Стихоплет решил, что пацан удачно выразился, и торопливо извлек свою записную книжицу. Потом, заговорив о Линь Хун, Ли обтер выступившие после еды пот и капли из носа и, хорошенько подумав, промолвил:

— А потом перестала трястись.

Стихоплет Чжао не понял и переспросил:

— Почему это перестала?

— Просто перестала, — ответил Бритый Ли. — Когда я увидел зад Линь Хун, я был очарован, ничего не чувствовал. Для меня существовал один только этот зад, и мне хотелось разглядеть его получше, вот и все. Я ничего не слышал, иначе как я мог не услышать, что ты входишь, а?

— И то правда, — проговорил Стихоплет, сверкнув глазами. — Это-то и называется: здесь слова не нужны, это и есть высший предел искусства!

Дальше Бритый Ли стал расписывать гладкую кожу Линь Хун, ее слегка выпирающий копчик, отчего Стихоплет запыхтел, как паровоз. Когда Бритый Ли рассказал, как он спустился еще ниже, как он хотел посмотреть на пушок и на место, откуда тот вырастает, Стихоплет, словно слушая байку о привидениях, застыл с напряженным лицом, точь-в-точь как те милиционеры из отделения. В самый напряженный момент он обнаружил, что рот Бритого Ли закрылся.

— Ну а потом?! — прокричал Стихоплет.

— Не было никакого потом, — отрезал Бритый Ли.

— Почему это не было? — Стихоплет все никак не мог вылезти из его рассказа.

Бритый Ли стукнул кулаком по столу:

— В этот-то самый решающий момент ты, мудак такой, выдернул меня оттуда!

Стихоплет печально замотал головой:

— Ох, если б только я, мудак такой, зашел на десять минут позже.

— Десять минут? — прошептал Ли. — Да если б ты, мудила, только на десять секунд припозднился, и то бы дело выгорело.

Глава 3

Вообще-то Бритого Ли звали Ли Гуаном, то бишь Ли Блестящим. Его мать, чтобы как-то сэкономить, потратить чуть поменьше денег на стрижку, просила парикмахера стричь сына наголо. Потому-то этого мальчугана, когда он еще еле ходил, уже прозвали Ли Блестящая Голова, а потом и просто — Бритый Ли. С детства все звали его так, даже мать и та стала звать Бритым: когда она окликала его, то невольно вслед за «блестящим» добавляла эту чертову «голову», и в конце концов стала звать уже просто как все. Даже когда он обрастал копной волос, и тогда его звали Бритым Ли. Став взрослым, он решил, что раз уж его и при волосах, и без волос все одно зовут Бритым, то не грех будет заиметь себе самую что ни на есть настоящую бритую голову. Тогда он еще не стал нашим лючжэньским мультимиллионером, а был обычным бедным пареньком. Он узнал, что поддерживать собственную безволосую голову в должном виде совсем непросто, что выходит это гораздо накладнее, чем стричься, как все. Он даже хвастал этим, где мог, приговаривая, что от бедняцкой жизни приключаются те еще расходы. Его брат Сун Ган ходил стричься раз в месяц, а Ли ходил по меньшей мере дважды. Всякий раз он просил парикмахера взять самую блестящую бритву и обрить ему черепушку, словно то был подбородок, чтоб она стала гладкой и блестящей, как шелк, чтоб сверкала ярче самой бритвы. Так превращался он всякий раз в настоящего Бритого Ли, с самой что ни на есть заслуженной бритой головой.

Мать Бритого Ли, Ли Лань, умерла в тот год, когда сыну исполнилось пятнадцать. Ли говаривал, что мать была женщиной очень порядочной, как говорится, «блюла лицо», а вот они с отцом были самыми бесстыжими прохвостами. Выставив вперед палец, Ли говорил, что в целом мире сыщешь, при желании, несколько женщин, у которых муж и сын оба были убийцами; а вот женщин, у которых мужа отловили в нужнике, пока тот подглядывал тайком за женскими задницами, а потом и сына застали за тем же занятием, днем с огнем не сыскать, потому как на свете наверняка есть всего одна такая женщина — его мать.

В те годы многие мужики подглядывали по нужникам за женщинами и многие оставались безнаказанными. Бритый Ли их руками был схвачен на месте преступления, и потом его протаскали по улицам, а его отец и вовсе упал в сточную канаву и захлебнулся там насмерть. Ли считал, что отец был самым невезучим человеком на свете. Чуть глянуть на женский зад и тут же расстаться с жизнью — убыточная сделка; даже променять арбуз на горстку кунжута и то, считай, выгодней. Он полагал, что сам оказался не таким невезучим. Он, конечно, променял арбуз на семечки, но, слава Богу, сберег себе жизнь, да еще и обернул потом этот капиталец в лапшовую прибыль. Что называется, пока есть жизнь, жива и надежда. У матери Бритого Ли особых надежд не было, и в конце концов все невезение мужа и сына навалилось ей на плечи, превратив Ли Лань в самую несчастную женщину в мире.

Бритый Ли не знал, сколько задов удалось тогда углядеть его отцу, но по своему опыту мог заключить, что тот, пожалуй, спустился слишком низко. Он наверняка захотел рассмотреть те самые волоски и стал потихоньку протискиваться ниже, так что его ноги почти взмыли ввысь, а центр тяжести съехал вниз. Его руки впились в деревянное очко, куда должна была садиться задница и где сиживало их такое несметное количество, что деревяшка была отполирована до ослепительного блеска. Невезучему отцу, может статься, удалось тогда увидеть волоски из своих сокровенных снов. Его глаза наверняка вылупились так, что стали похожи на птичьи яйца, а вонь из сточной канавы выбила слезы. Слезы заставляли его глаза чесаться и болеть, а он не в силах был даже моргнуть. От возбуждения и напряжения его ладони покрылись потом, от которого руки стали соскальзывать с сиденья.

В тот самый миг здоровенный детина ростом в метр и восемьдесят пять сантиметров, расстегивая пуговицы на штанах, в страшной спешке вбежал в туалет. Увидев, что в нужнике нет ни души, а только две человеческие ноги торчат из сиденья, он от испуга завопил так, словно наткнулся на привидение. Этот дикий вопль напугал засмотревшегося отца до смерти. Он отпустил на миг руки и тут же с головой плюхнулся в сточную канаву, полную вязкой, как жидкий цемент, жижи. Жижа забила ему рот и ноздри, потом заполнила бронхи, и отец Бритого Ли задохнулся насмерть.

Мужчиной, что завопил тогда в нужнике, был отец Сун Гана — Сун Фаньпин, который стал потом отчимом Бритого Ли. Когда его родной отец провалился вниз, отчим застыл как вкопанный от ужаса: ему показалось, что он и глазом едва моргнул, а две торчавшие ноги исчезли, как по волшебству. Его лоб покрылся ледяной испариной, и Сунь Фаньпин подумал: Господи, неужели посередь белого дня вылетает всякая нежить? Тут из-за стены раздались пронзительные женские крики. Когда отец Бритого Ли бомбой упал в сточную канаву, то забрызгал женщин вонючей жижей, они испуганно повскакали с мест и вдруг увидели, что в канаве кто-то копошится.

Ну а потом начался полный кавардак. Несколько женщин принялись стрекотать без умолку, как цикады, так что сбежалась целая толпа мужиков и баб. Одна, забыв натянуть штаны, выскочила из нужника и, увидев, что мужики нагло пялятся на нее, с воплями шарахнулась обратно. Женщины с обрызганными ягодицами обнаружили, что у них не хватило бумаги, и стали умолять мужиков нарвать листьев. Трое тут же залезли на платан и сбросили вниз пол-охапки листьев с самой верхушки, а потом велели какой-то шустрой девчушке отнести их в нужник, и женщины, наклонясь вперед, принялись оттирать платановой листвой свои грязные задницы.

А в мужском сортире уже успела собраться гудящая толпа мужиков, которые через одиннадцать дырок нужника пялились на отца Бритого Ли. Они спорили, жив он или мертв, как лучше достать его оттуда. Кто-то сказал, что нужно выловить его бамбуковым шестом, другие заорали, что это никуда не годится: палкой, при всем желании, можно выловить только курицу, а человека нужно вытягивать железным прутом — палка переломится; только где ж достать такой длиннющий прут?

Пока они спорили да гадали, будущий отчим Бритого Ли Сун Фаньпин подошел снаружи к канаве в том месте, где ее прочищали ассенизаторы, и решительно спрыгнул вниз. Вот почему Ли Лань полюбила потом этого мужчину. Пока все остальные стояли и трепали языками кто во что горазд, он взял да и спрыгнул в канаву. Его тело по грудь ушло в вонючую жижу, он поднял руки и стал медленно продвигаться вдоль по канаве. На его шею и лицо наползли навозные личинки, а он все шел вперед с высоко поднятыми руками, и, только когда насекомые подползли к ноздрям, Сун Фаньпин протянул руку и стряхнул их оттуда.

Подобравшись к отцу Бритого Ли, Сун Фаньпин взвалил его себе на плечи и стал медленно двигаться обратно. Выползя на свет божий, он поднял тело, положил его на землю, а потом, ухватившись за края канавы, вылез.

Столпившиеся мужики и бабы, охнув, отпрянули назад. Когда они увидели отца Бритого Ли и Сун Фаньпина, покрытых нечистотами и насекомыми, их передернуло, а руки у них покрылись мурашками. Зажимая носы и закрывая рты, они принялись орать на чем свет стоит. Сун Фаньпин опустился на корточки у вытащенного тела, подержал ладонь у того перед носом, потом подержал ее на груди, поднялся и сказал, обращаясь к толпе:

— Он умер.

Потом высоченный и крепкий Сун Фаньпин ушел, взвалив на себя мертвое тело. Выглядело это все тогда посильнее, чем триумфальное шествие Бритого Ли: с головы до ног перепачканный нечистотами человек тащил такой же труп, и дерьмо с них обоих падало по дороге, заполняя вонью две соседние улицы и переулок. Поглазеть на это вышли почти две тысячи человек. Больше сотни людей подняли крик, что им оттоптали в давке обувь, дюжина баб орала, что какие-то похабные подонки хватали их под шумок за задницы, а несколько мужиков всю дорогу матерились: у них-де в толкотне сперли из карманов курево. Так в двухтысячном людском потоке два отца Бритого Ли — прежний и будущий — добрались до дверей его дома.

Бритый Ли был еще в материнской утробе, когда несчастная мать узнала, что случилось. Она стояла, опершись на дверной косяк и поддерживая огромный выпирающий живот. Женщина глядела на то, как ее мужа опустил на землю незнакомый человек и как теперь муж, завалившись на бок, лежал на земле без движения. Она глядела на мертвеца так, словно перед ней лежал посторонний. Глаза казались пустыми, в них не было ничего. Словно внезапный удар заставил ее застыть истуканом, она даже не понимала, что произошло. Она вовсе не отдавала себе отчета, что стоит у порога.

Опустив отца Бритого Ли, Сун Фаньпин подошел к колодцу, зачерпнул воды и омылся. Стоял май месяц, и потому, когда холодная колодезная вода потекла ему по шее за воротник, Сун Фаньпина пробил озноб. Смыв всю пакость с волос и тела, он обернулся и глянул на Ли Лань: у той на лице застыло совершенно безумное выражение, которое заставило Сун Фаньпина задержаться и омыть колодезной водой отца Бритого Ли. Он ополоснул несколько раз труп и взглянул на Ли Лань. Увидев ее лицо, он покачал головой, одним махом поднял мертвое тело, подошел к дверям (стоявшая у порога Ли Лань по-прежнему не двигалась) и боком внес мертвеца в комнату.

Сун Фаньпин увидел, что на подушках, на простыни и на одеяле был вышит большой красный иероглиф «двойное счастье»* — шрам прошедшей свадьбы. Сжимая мертвое тело, он поколебался секунду и положил его не на пол, а на ту самую свадебную постель. А когда выходил из дома, Ли Лань все еще стояла, опершись на косяк, вокруг гудела толпа народа. У всех лица были, словно у зевак в балагане, и Сун Фаньпин тихонько шепнул Ли Лань, чтобы она поскорей шла к себе и прикрыла двери. Она, словно бы не слыша его слов, даже головы не повернула к нему. Ли Лань стояла, словно одеревенев. Сун Фаньпин, покивав головой, вышел как был, мокрым, к людям. Толпа, завидев его, расступилась, словно он был все еще покрыт нечистотами. Люди отбегали в смятении, поэтому кому-то снова оттоптали ботинки, а некоторых женщин успели под шумок полапать. От холодной колодезной воды Сун Фаньпин начал чихать. Продолжая чихать, он вышел из переулка на большую улицу. Тогда люди снова обступили дом и продолжили как ни в чем не бывало пялиться на Ли Лань.

Тут тело Ли Лань медленно соскользнуло вниз по косяку, а ее одеревеневшее лицо исказила гримаса. Она упала, раскинув ноги, пальцами скребя землю, словно хотела покрепче вцепиться в нее. Ее лоб покрылся испариной, она выкатила глаза и напряженно смотрела в толпу, не произнося ни слова. Кто-то заметил, что ее штаны окрасились вытекавшей изнутри кровью.

— Смотрите, смотрите, да у нее кровь! — завопил от ужаса кто-то.

И тут одна рожавшая женщина, поняв, что происходит, закричала:

— Она рожает!

Глава 4

После того как Ли Лань родила Бритого Ли, она начала мучиться бесконечными головными болями. Докуда хватало памяти ее сына, он помнил, что мать всегда ходила в платочке, словно крестьянская баба на страдном поле. Постоянная тупая боль и внезапно накатывавшие приступы заставляли мать плакать. Она часто стучала пальцами по своей голове с таким звуком, что порой он походил на стук деревянной рыбы в храме*.

Первое время после потери мужа Ли Лань немного повредилась в рассудке. Потом, когда понемногу начала приходить в себя, не горевала, не гневалась, а только стыдилась. Тогда бабка Бритого Ли приехала из деревни присматривать за ним и за его матерью, и Ли Лань три месяца, что длился ее декрет, не выходила из дома. Даже не хотела подходить к окну, потому что боялась, что ее кто-нибудь увидит. Когда закончился декретный отпуск, Ли Лань должна была вернуться на шелковую фабрику. В тот день она была белее мела, дрожащей рукой открыла дверь комнаты и с ужасом, словно прыгала в котел с кипящим маслом, перешагнула порог. Неизвестно как осилив это, Ли Лань, дрожа, пошла по улице, опустив голову на грудь. Она жалась к обочине, ей казалось, будто люди только и делают, что пронизывают ее своими взглядами, как иглами. Какой-то знакомый окликнул ее, и Ли Лань, словно получив пулю, затрепетала всем телом, чуть не повалившись на землю. Бог знает, как она добралась до фабрики, как проработала целый день за станком и сумела вернуться по улицам поселка домой. С тех самых пор она стала совсем тихой и даже дома за закрытыми дверьми, наедине с матерью и сыном, говорила очень мало.

Уже младенцем Бритый Ли ловил на себе косые взгляды. Когда бабка выходила с ним на улицу, кто-нибудь непременно показывал на них пальцем, а некоторые специально прибегали поглазеть на ребенка, словно на заморскую диковину. Они говорили много гадкого: что Бритый Ли — сын того самого, который подглядывал в нужнике, упал в сточную канаву и захлебнулся насмерть… Часто они даже чего-нибудь не договаривали и выходило так, будто это младенец подглядывал в нужнике. Они говорили, что маленький гаденыш — точь-в-точь его отец, вольно или невольно забывая сказать «лицом»; так прямо и говорили «точь-в-точь его отец». От этих слов бабка Ли покрывалась красными пятнами. Она перестала выходить с мальчиком на улицу, а только иногда, взяв его на руки, вставала у окна, чтобы он чуть-чуть позагорал хотя бы через стекло. Когда кто-нибудь из прохожих вытягивал шею и заглядывал в окно, она тут же быстро отходила в сторону. Так и рос этот мальчишка, лишенный солнечного света, день за днем проводя в сумраке комнат. На лице у него не было румянца, какой бывает обычно у маленьких детей, и щеки у него не были такими пухлыми, как у других.

Ли Лань мучилась приступами мигрени, и ее плотно сжатые зубы выводили порой дробь. С тех пор как с позором умер муж, Ли Лань больше ни разу не подняла головы посмотреть в глаза людям и ни разу не закричала. Страшная боль заставляла ее тихонько скрежетать зубами, и лишь во сне она издавала порой слабые стоны. Когда Ли Лань брала сына на руки, то, глядя на его бледное личико и тонкие ручки, начинала плакать. Ей никак недоставало смелости вынести его на яркое солнце.

После года колебаний, одной лунной ночью Ли Лань тихонько вынесла мальчика на улицу. Опустив голову и плотно прижав ее к лицу сына, она быстро шла вдоль стен. Только убедившись, что спереди и сзади не слышно шагов, пошла помедленнее, подняла голову и, овеваемая прохладным и свежим ночным ветром, посмотрела на сверкающий круг луны в темном небе. Ей нравилось стоять на пустом мосту, глядеть, не отрываясь, как посверкивает в лунном свете река и бесконечные волны катят мимо. Когда она подняла голову, деревья у реки стояли под луной тихо-тихо, как спящие, на вытянутых ветвях играл лунный свет, словно то были речные волны. Светлячки летали вокруг, ныряя в ночь и снова вспархивая, падая и взмывая ввысь, как поющий голос.

Тогда, переложив сына на правую руку, Ли Лань левой рукой охватила реку, деревья у реки, луну на небе и танцующих в воздухе светлячков, говоря сыну:

— Это называется река, это называется дерево, это называется луна, это называется светлячок…

Потом она счастливо сказала самой себе:

— Ночь такая сияющая…

С той ночи Бритый Ли, истосковавшийся по солнечному свету, начал купаться в свете лунном. Пока другие дети мирно посапывали в постели, он, как маленькое привидение, появлялся то тут, то там на улицах нашего поселка. Однажды ночью Ли Лань, сама того не заметив, вышла с сыном из поселка через южные ворота. Неохватные поля расстилались под луной, докуда хватало глаз, и она невольно вскрикнула. Ли Лань привыкла к тишине таинственных домов и улиц, освещенных луной, а тут вдруг поняла, что и поле становится под луной таинственным и величественным. Мальчик у нее в объятьях тоже ощутил волнение, выпростав руки, потянулся к этому широкому, словно небосвод, полю и издал тонкий, будто мышиный, писк.

Много лет спустя Бритый Ли стал нашим лючжэньским миллиардером и решил слетать туристом в космос. Когда он закрывал глаза и представлял себе, будто висит высоко-высоко наверху и смотрит вниз, на Землю, как по волшебству возвращалось то детское ощущение. Ему казалось, что красота Земли должна быть совсем как то, что он увидал за южными воротами сидя на руках у матери: поле бежит под луной до горизонта, а взгляд младенца парит над ним, как российский корабль «Союз».

Под светом луны, в чудесном безлюдье, маленький Ли узнал от матери, что такое улица, что такое дома, что такое воздух и поле… Тогда ему не исполнилось еще и двух лет, и, задрав голову, он глядел в изумлении на этот безлюдный и прекрасный мир.

Так Ли Лань бродила без устали ночной порой, прижимая к себе ребенка, и однажды наткнулась на Сун Фаньпина. Обхватив сына, она шла по безмолвной улице, а по другой ее стороне проходила, оживленно беседуя, настоящая семья — семья Сун Фаньпина. Высокий и крепкий отец вел за руку сына Сун Гана, который был годом старше Бритого Ли, жена несла в руках корзинку, и их голоса звонко прокатывались по ночной тишине. Услышав голос Сун Фаньпина, Ли Лань поспешно подняла голову. Она, разумеется, узнала, кто был этот высокий и крепкий мужчина. Когда-то, задыхаясь от вони, волоча на себе ее смердящего мужа, он пришел к ней домой, а лишившаяся чувств Ли Лань стояла тогда, опершись о дверной косяк, но она навсегда запомнила голос этого мужчины. Она помнила, как он тогда мылся колодезной водой и как мыл этой водой ее мертвого мужа. Поэтому подняла голову, и, может быть, ее глаза тогда легонько сверкнули. Но она тут же потупилась и быстро пошла вперед, потому что мужчина остановился на своей стороне улицы и что-то приглушенно сказал жене.

Потом, гуляя по ночным улицам с сыном, Ли Лань встретилась с Сун Фаньпином еще два раза. Один раз он был с семьей, а один раз без. Тогда Сун Фаньпин внезапно перегородил ей дорогу своим мощным телом и, гладя грубыми пальцами вздернутое детское личико ее сына, сказал Ли Лань:

— Ребенок такой худющий. Ты бы вынесла его позагорать на солнце, солнечный свет, он с витаминами.

Несчастная Ли Лань и головы не посмела поднять на него глянуть. Сжав сына в объятьях, она тряслась всем телом, и ребенок подпрыгивал в ее руках словно от землетрясения. Сун Фаньпин улыбнулся и, едва коснувшись их, ушел. В ту ночь Ли Лань не наслаждалась больше лунным светом, а вернулась поскорей домой, и даже ее зубы стучали не так, как всегда, словно бы и вовсе не от мигрени.

Когда маленькому Ли исполнилось три года, его бабка уехала обратно к себе в деревню. Тогда он уже бойко бегал, но по-прежнему был очень тощим, даже худосочнее, чем в младенчестве. Приступы мигрени все так же порой приходили к Ли Лань, и из-за того, что она вечно ходила, опустив голову, она немного ссутулилась. Когда бабка уехала, Бритый Ли начал бывать на свету. Мать брала его с собой, когда ходила за продуктами. Она шла так же быстро, как раньше, опустив голову, а мальчик, ухватившись за краешек ее одежды, спотыкаясь, спешил следом. Вообще-то уже никто не показывал на них пальцем, никто даже вовсе на них не смотрел, но Ли Лань по-прежнему казалось, что взгляды окружающих пронзают ее, как гвозди.

Каждые два месяца исхудалая мать отправлялась в крупяную лавку купить двадцатикилограммовый мешок риса. Для маленького Ли это было самое счастливое время. Когда мать брела обратно, взвалив на себя мешок, он мог не цепляться больше за ее одежду, не бежать, спотыкаясь, ей вслед. Волоча мешок, она тяжело, с присвистом, дышала и говорила, скрежеща зубами. Ли Лань шла и останавливалась, останавливалась и шла, а Бритый Ли мог наконец-то позволить себе поглазеть по сторонам.

Одним осенним днем им встретился тот высоченный Сунь Фаньпин. Ли Лань, склонив голову, отирала выступивший на лице пот и вдруг увидела, как сильная рука подняла с земли мешок с рисом. Она удивленно подняла голову и увидела улыбающегося мужчину, который сказал ей:

— Я помогу тебе донести.

Сун Фаньпин нес двадцатикилограммовый мешок так легко, словно это была пустая корзинка, правой рукой он поднял мальчишку, посадил себе на плечи и велел обнять себя руками за шею. Бритый Ли никогда раньше не смотрел на улицу с такой вышины — он всегда смотрел снизу вверх, задрав голову, а тут, впервые глядя на прохожих сверху, хохотал на плечах у Сун Фаньпина, как заведенный.

А богатырь нес мешок Ли Лань, тащил на себе ее сына и говорил с ней зычным голосом, перекрикивая гомон улицы. Опустив голову, она брела рядом. Бледное лицо покрылось ледяным потом. Ей страшно хотелось найти какую-нибудь щелку и забиться туда, ей казалось, что все люди на всем белом свете глядят на нее и умирают со смеху. Сун Фаньпин всю дорогу спрашивал о том о сем, а Ли Лань только головой кивала, и изо рта у нее доносился лишь тихий скрежет зубов.

Наконец они добрались до дома. Сун Фаньпин опустил маленького Ли на землю и ссыпал рис из мешка в глиняный чан. Он бросил быстрый взгляд на их постель, которую видел уже три года назад: иероглиф «двойное счастье» выцвел, и нитки начали потихоньку вылезать. Уходя, он сказал Ли Лань, что его зовут Сун Фаньпин, что он школьный учитель и если понадобится еще покупать рис, уголь, или что потяжелее, то пусть зовет его, он поможет. Когда он ушел, Ли Лань впервые позволила сыну одному поиграть во дворе, а сама закрылась в комнате. Бог его знает, что она там делала, но двери раскрыла только к ночи, когда мальчик уже уснул прямо на земле, привалившись к косяку.

Бритый Ли помнил, что, когда ему исполнилось пять лет, жена Сун Фаньпина заболела и умерла. Узнав об этом, Ли Лань долго-долго простояла у окна, сжав зубы и глядя, как опускается за горизонт солнце и восходит луна, а потом, взяв сына за руку, молча пошла в ночи к Сун Фаньпину. У Ли Лань не хватило смелости войти в его дом. Она стояла, спрятавшись за деревом, и смотрела, как люди сидят и ходят по дому в сумрачном свете ламп. Посередине комнаты стоял гроб. Маленький Ли теребил материнский подол и слышал, как мать с силой сжимает зубы. Когда он поднял голову взглянуть на луну и звезды, то увидел, что мать плачет, а ее руки отирают выступившие слезы.

— Мама, ты почему плачешь? — спросил он.

Ли Лань всхлипнула и сказала, что в семье их благодетеля умер человек. Постояв немного, она снова взяла сына за руку и тихонечко пошла домой.

На следующий день, едва вернувшись с фабрики, Ли Лань села за стол и принялась делать похоронные деньги*. Она понаделала много-много бумажных «медяков» и бумажных «слитков», а потом нанизала их на белую нитку. Бритый Ли сидел рядом как на иголках и смотрел, как мать сперва разрезала ножницами бумагу, а потом сворачивала из нее «слитки». На некоторых она писала иероглиф «золото», а на некоторых — «серебро». Взяв один с «золотом», она сказала сыну, что раньше на него можно было купить дом. Маленький Ли, тыча пальцем в слиток с «серебром», спросил у матери:

— А на него что можно было купить?

Ли Лань ответила, что тоже дом, только чуть поменьше. Поглядев на груду бумажных «слитков», Бритый Ли подумал: «Это ж сколько домов-то можно купить?» Тогда он только научился считать, поэтому принялся их пересчитывать. Вот только считать он умел лишь до десяти и никак не дальше и, доходя до десятки, снова начинал с единицы. «Слитков» перед глазами Бритого Ли было столько, что, сколько б он ни считал, все время заходил в тупик. Он досчитался до того, что аж вспотел, а толку не было никакого. Даже его мать не выдержала и улыбнулась.

Понаделав целую гору бумажных «слитков», она принялась за бумажные «медяки»: сначала нарезала из бумаги кружочки, вырезала в каждом посередине дырочку, потом аккуратно нарисовала на них тоненькие контуры и подписала иероглифы. Ли подумал, что сделать один такой медяк гораздо труднее, чем сделать слиток. Это сколько ж домов можно на него купить? Он спросил у матери:

— Наверно, за такую штучку можно купить целую улицу домов?

Мать, ухватив связку бумажных медяков, сказала, что на них можно купить только какую-нибудь одежку. Маленький Ли снова весь пошел потом. Он все никак не мог понять, почему это одежда должна стоить дороже дома. Ли Лань сказала сыну, что и десять связок медяков не стоят одного слитка. Бритого Ли в третий раз прошиб пот: если и десять связок медяков не стоят одного слитка, то зачем мать столько мучилась с этими бумажными монетками? Мать сказала, что эти деньги в нашем мире не годятся, что их можно потратить только на том свете — это на дорогу покойникам. Услышав слово «покойник», мальчик вздрогнул, а увидев, что на улице уже стемнело, вздрогнул еще раз. Он спросил у матери, для чьего покойника она готовит деньги на расходы. Ли Лань отложила работу и сказала:

— Для благодетеля.

В день похорон жены Сун Фаньпина Ли Лань сложила все связки бумажных медяков и бумажные слитки в корзинку и, взяв за руку сына, вышла за ворота подождать у дороги. Ли помнил, что тогда мать впервые подняла на улице голову. Она глядела на похоронную процессию. Некоторые из тех, кто знал Ли Лань, подходили заглянуть в ее корзинку, кто-то даже принимался щупать бумажные деньги, нахваливая ее золотые руки. Люди спрашивали Ли Лань:

— У тебя что, помер кто?

Ли Лань, опустив голову, тихонько отвечала:

— Не у меня…

Хоронить жену Сун Фаньпина вышло чуть больше десяти человек. Гроб положили на тележку, которая заскрипела по мощеной дороге. Маленький Ли увидел мужчин и женщин, подпоясанных белыми лентами, с головами, которые были обвязаны белыми тряпками; они шли и выли. Из всех этих людей он знал в лицо только Сун Фаньпина, с крепких плеч которого смотрел когда-то на мир.

Сун Фаньпин вел за руку мальчишку на год старше Бритого Ли. Проходя мимо, он задержался на секунду и кивнул Ли Лань, и Сун Ган, повторяя за отцом, тоже кивнул головой Бритому Ли. Ли Лань с сыном шла за похоронной процессией, покуда та не вышла по мощеной улице из поселка на грязную сельскую дорогу.

В тот день маленький Ли шел очень-очень долго за рыдающими людьми и в конце концов оказался перед вырытой загодя могилой. Гроб спустили внутрь, и тихий плач мгновенно превратился в рыдания. Ли Лань с сыном и корзинкой стояла сбоку, глядя, как рыдающие люди засыпают могилу землей. Земля поднялась бугром и превратилась в могильный холм. А рев снова ослабел до тихого поскуливания. Тогда Сун Фаньпин подошел к ним, со слезами на глазах поглядел на Ли Лань, взял у нее из рук корзинку и вернулся к могиле. Высыпав из нее «слитки» и «медяки», он положил их на холм и спичкой поджег бумажные деньги. Деньги искрами взвились вверх, плач снова усилился. Бритый Ли увидел, что мать тоже начала горько плакать. В тот момент она вспомнила о своем несчастье.

Потом, вновь пройдя той же долгой дорогой, маленький Ли вернулся в поселок. Ли Лань по-прежнему в одной руке держала корзинку, а в другой — руку сына и шла следом за толпой. Шедший впереди Сун Фаньпин все время оборачивался, чтобы на нее поглядеть. Перед переулком Ли Лань он остановился, подождал ее с сыном и тихо пригласил Ли Лань вечером на ужин, на поминальный ужин с тофу, как едали всегда у нас в Лючжэни.

Ли Лань, чуть помедлив, покачала головой, вошла с сыном в переулок и вернулась домой. Уходившийся за день маленький Ли лег на кровать и сразу уснул, а мать осталась сидеть одна в комнате, поскрипывая зубами, и оцепенело смотреть в окно. Когда стемнело, кто-то постучал в дверь. Ли Лань очнулась, пошла открывать и увидела на пороге Сун Фаньпина.

Его внезапное появление совсем выбило ее из колеи. Она не заметила, что в руке Сун Фаньпин держит корзинку, и позабыла, что нужно попросить его пройти, а только привычным движением опустила голову. Сун Фаньпин достал из корзинки еду и отдал Ли Лань. Только тогда она поняла, что Сун Фаньпин сам принес поминальный тофу. Еле сдерживая дрожь, она приняла из его рук миски с едой, быстро переложила в собственную посуду и проворно вымыла в чане с водой посуду Сун Фаньпина. Когда Ли Лань возвращала чистые миски, ее руки снова задрожали. Сун Фаньпин сложил посуду обратно в корзинку, развернулся и пошел прочь. Ли Лань опять привычным движением опустила голову, и, только когда затихли шаги Сун Фаньпина, она поняла, что забыла пригласить его в дом. Она подняла голову, но в темном переулке не было уже и тени.

Глава 5

Бритый Ли и не знал, как закрутилось все у отца Сун Гана и его матери. Когда он узнал, что того мужчину зовут Сун Фаньпином, ему было уже почти семь лет.

Одним летним вечером Ли Лань с сыном пошла сначала в парикмахерскую, где того обрили налысо, а потом отправилась с ним на стадион напротив кинотеатра. Это была единственная баскетбольная площадка с освещением во всей Лючжэни. Мы все называли ее «стадион с лампами». В тот вечер баскетбольная команда нашей Лючжэни должна была соревноваться там с командой еще какой-то — чжэни, поэтому пришло больше тысячи шлепающего вьетнамками народу. Они окружили стадион с лампами плотным кольцом, так что он стал похож на яму, а они сами — на набросанную с четырех сторон от ямы землю. Мужики курили, бабы лузгали семечки. Деревья рядом с площадкой облепила толпа визжащих ребятишек, а на ограждение взгромоздился целый отряд матерящихся мужиков. Их было столько, что кому-то уже успели случайно врезать. Они толпились так, что между телами не видно было просвета, а снизу всё равно лезли желающие. Те, кто уже торчали наверху, пинались и махали руками, не давая им забраться наверх. Те, кто были внизу, ругались на чем свет стоит, плевались и все равно хотели наверх.

Именно там Бритый Ли впервые заговорил с Сун Ганом. Путавшийся в соплях мальчишка в белой майке и синих шортах, старше Ли на год, хватался за одежду Ли Лань. Ли Лань гладила голову, лицо и тонкую шею Сун Гана с такой нежностью, словно бы хотела его проглотить. Потом она подтолкнула обоих детей друг к другу и, всхлипывая, наговорила много разных слов, из которых они ничегошеньки не расслышали. Кругом гудела толпа, между ними летела шелуха от семечек, которой плевались женщины, вокруг клубился сигаретный дым. Люди на ограждении уже затеяли драку, а у одного из деревьев отломилась ветка, и двое детей рухнули на землю. Ли Лань все еще кричала им что-то, и на этот раз они наконец услышали.

Указывая на Сун Гана, Ли Лань говорила:

— Это твой старший брат, его зовут Сун Ган.

Кивнув, маленький Ли произнес:

— Сун Ган.

Тогда, указывая на Бритого Ли, Ли Лань сказала Сун Гану:

— Это твой младший брат, его зовут Бритый Ли.

Услышав прозвище маленького Ли, Сун Ган захохотал, глядя на его лысую блестящую голову:

— Вот умора, Бритый Ли.

Не успел Сун Ган как следует посмеяться, как заплакал — чья-то сигарета обожгла ему шею. Увидев, как Сун Ган плачет, прикрыв глаза, Ли подумал, что это тоже ужасно смешно. Он хотел уже было рассмеяться, но тут чья-то сигарета залетела ему за шиворот, и он тоже громко заплакал.

Потом началась игра. На сверкающем огнями стадионе под рев толпы похожий на тайфун Сун Фаньпин показал себя во всей красе. Его рост, сложение, его прыгучесть и мастерство заставили Ли Лань открыть рот от изумления. Она так и не сумела его закрыть — сорвала себе весь голос, даже глаза у нее и те от волнения покраснели. Всякий раз, как Сун Фаньпин забрасывал мяч в корзину, он пробегал перед ними, раскрыв руки так, словно собирался взлететь. Один раз он даже сделал настоящий слем-данк — забросил мяч в корзину в прыжке, первый и единственный раз в жизни. В тот самый миг гул толпы смолк. Люди то, как идиоты, таращились на поле, то переглядывались, словно пытаясь удостовериться, что все произошло взаправду. Вдруг стадион с лампами взорвался ревом. Когда приходили японцы, народ и то так не кричал.

Сун Фаньпин сам испугался того, что сделал. Он застыл под корзиной, а потом, осознав, что совершил, выпучил глаза, покраснел, подбежал к Ли Лань и детям и внезапно поднял Сун Гана с Бритым Ли высоко в воздух. Он побежал с ними к щиту, и если б дети не заревели, то, верно, позабыв обо всем на свете, запустил бы их в корзину. Слава Богу, добежав, он внезапно вспомнил, что они вовсе не баскетбольные мячи, и, гогоча, побежал обратно. Посадив детей на место, он обнял от полноты чувств Ли Лань. На глазах у нескольких тысяч человек он оторвал Ли Лань от земли, и стадион задохнулся от смеха. Заливистый смех, легкий смех, пронзительный смех, звонкие смешки, похабные смешки, разнузданный гогот, идиотское ржание, сухие усмешки, сальные усмешки и деланый хохот… В общем, когда лес большой, то и птиц в нем много, а когда собирается толпа народу, то и смех в ней можно услыхать какой душе угодно.

В те годы увидеть, как мужчина обнимает женщину, было все равно что нынче смотреть порнуху. Опустив Ли Лань на место, Сун Фаньпин, распростав руки, снова побежал на поле. Ли Лань, словно сыграв главную роль в похабном кино, стала совсем другим человеком; после того ровно половина зрителей смотрела на поле, а другая половина, сгорая от любопытства, пялилась на Ли Лань. Они принялись обсуждать ее и вспомнили про того мужчину, который распрощался с жизнью в нужнике, заглядевшись на женские задницы. Они принялись показывать на нее пальцем, приговаривая, что, оказывается, эта баба-то связалась с тем мужиком. Ли Лань была так погружена в собственное счастье, что ей не было никакого дела до их слов. Она плакала, и у нее тряслись губы.

Когда закончился матч, Сун Фаньпин сбросил мокрую от пота майку, а Ли Лань взяла эту вонючую майку и прижала к груди, как прижимают младенца. Потом они вчетвером пошли в кафе-мороженое. К тому моменту, когда они уселись, мокрая майка Сун Фаньпина уже намочила белую блузку на груди Ли Лань, и ее грудь стала смутно просвечивать сквозь ткань, а она вовсе даже не замечала этого. Сун Фаньпин заказал две порции замороженных зеленых бобов* и две бутылки холодной газированной воды. Бритый Ли и Сун Ган принялись за бобы. Сун Фаньпин открыл воду и протянул одну бутылку Ли Лань, а сам взялся шумно пить из второй. Ли Лань не стала пить, она отдала и свою бутылку Сун Фаньпину. Он чуть поколебался, но потом выпил одним глотком и ее. Они сидели и глядели друг на друга, не обращая внимания даже на собственных детей. Сун Фаньпин невольно скользнул пару раз глазами по мокрой груди Ли Лань, а Ли Лань поглядела на его обнаженный торс: увидев, как выпирают мышцы на широких плечах, она густо и горячо покраснела.

Маленький Ли и Сун Ган тоже не обращали на них ни малейшего внимания. Двое ребятишек впервые в жизни ели летом что-то холодное. До того самым холодным, считай, была вода из колодца. Сейчас они ели ледяные зеленые бобы прямо из холодильника, покрытые сверху, как инеем, слоем сахара. Они ухватились за миски, холод от которых был намного приятнее, чем от колодезной воды. Сахар, будто снежная пелена, намокал и темнел на бобах. Запустив ложки в угощение, они тут же вытащили их обратно и отправили в рот первую порцию. Им было так приятно, так радостно, оттого что жарким летом можно было отведать этой сладости и прохлады. Прожевав первые ложки бобов, их рты уже больше не прекращали жевать, а работали, как заведенные. Дети ели, шумно дыша, и бобы с шумом отправлялись в глотку, так что скоро у них заболело горло, а губы отекли и раскрылись, как обожженные. Они смеялись, тянули ртом воздух, морщились, словно от зубной боли, и били себя по щекам. Потом опять вернулись к своим бобам: доев последние, принялись вылизывать миски. Их языки, подчистив всю талую воду, еще липли к мискам, стараясь ухватить оставшуюся там прохладу. Только нагрев миски своим дыханием, так что они стали горячей их собственных языков, дети неохотно опустили их на стол. Они подняли головы и стали смотреть на Ли Лань и Сун Фаньпина. Глядя на мать одного и на отца другого, мальчишки закричали:

— Завтра снова придем есть, можно?

Сун Фаньпин и Ли Лань ответили одновременно:

— Ага!

Глава 6

Бритый Ли и Сун Ган не знали, что их родители уже через два дня должны были пожениться. Ли Лань купила килограмм шанхайских леденцов, нажарила огромную сковороду бобов и большую сковороду семечек, ссыпала их все в деревянную бадью, хорошенько перемешала и потом протянула пригоршню угощения сыну. Тот сложил его горкой на столе и принялся считать: бобов вышло всего двенадцать штук, семечек — только восемнадцать, а конфет вообще две.

В день свадьбы Ли Лань поднялась еще до рассвета. Она надела новую блузку, новые штаны и пару новеньких пластиковых вьетнамок, блестящих-преблестящих, а потом села на краешек кровати и стала смотреть, как расходится темнота за окном и как свет восходящего солнца ложится на стекло красными отсветами. Изо рта Ли Лань вылетал тихий присвист. На самом деле голова у нее в тот момент совсем не болела, она присвистывала, оттого что ее дыхание становилось все быстрее, все беспокойнее. Приближение второй свадьбы заставляло лицо заливаться краской, а сердце колотиться. В тот миг Ли Лань всей душой ненавидела ночную темень, и, когда наконец-то пришел рассвет, она сразу ожила и ее вечный скрежет стал громче и таким отчетливым, что трижды разбудил спящего Ли. Едва тот проснулся в третий раз, Ли Лань, не позволив ему снова заснуть, велела поскорей подниматься, умываться и чистить зубы, а потом надевать новую майку, новые шорты и новые пластиковые сандалии. Когда Ли Лань нагнулась застегнуть сыну обувь, она услышала, как проскрипела у дверей тележка. Вскочив, мать, как ошпаренная, бросилась открывать и увидела сияющего Сун Фаньпина, который стоял с тележкой у порога. Сидевший на тележке Сун Ган увидел Бритого Ли и рассмеялся:

— Бритый Ли.

Потом он, смеясь, обернулся к отцу:

— Такое имя, просто умора.

К тому времени соседи Ли Лань собрались вокруг и ошарашенно глядели, как Ли Лань и Сун Фаньпин грузят на тележку мебель из дома. В толпе соседей было три школьника: у одного из них, по имени Сунь Вэй, были длинные волосы, а оставшиеся двое были Лю и Чжао — будущие юные дарования нашей Лючжэни. Тогда-то они еще не были Писакой и Стихоплетом, а просто школьниками по имени Лю и Чжао. Когда они стали Писакой и Стихоплетом, то обошли все улицы Лючжэни, волоча за собой углядевшего женские зады Бритого Ли. Эти трое, в самом приподнятом настроении, окружили тележку. Перемигиваясь и похохатывая, они спросили, одаряя Ли Лань странными улыбками:

— Ты чего, снова замуж собралась, а?

Ли Лань покраснела до ушей. Она вынесла деревянную бадью и, зачерпывая из нее бобы, семечки и конфеты, раздала своим соседям. Сун Фаньпин тоже отложил работу и, следуя за Ли Лань, раздал всем мужчинам по сигарете. Соседи, грызя бобы с семечками, посасывая леденцы и гогоча, смотрели, как Сун Фаньпин и Ли Лань нагружают вещи на тележку.

Потом их тележка поехала по летним улицам, мощенным каменными плитами. Когда колеса прокатывались по камням, некоторые из них приходили в движение и деревянные телеграфные столбы гудели, как пчелы. Тележка была завалена вещами Ли Лань: одеждой, одеялами, столами и лавками, тазиками и ведрами, кастрюлями, мисками, ножами, поварешками и палочками. Ставшие супругами мать Бритого Ли и отец Сун Гана шли впереди, а сделавшиеся пасынками дети — сзади.

Ли Лань зачерпнула из бадьи две горсти бобов, семечек и конфет и вложила в ладони сыновей. Двое мальчишек шли с полными руками, захлебываясь слюной от жадности, но их ладони были слишком малы, чтобы удержать все сладости, и семечки с бобами стали выпадать, проскальзывая меж пальцев. Где ж тут было взяться третьей руке, чтоб взять семечки, выхватить бобы и отправить в рот леденцы! Они держали в руках целую уйму всяких вкусностей, а все равно шли с пустыми ртами.

Две курицы и петух привязались к детям и стали, кудахтая, биться за упавшее на землю угощение. Они шныряли туда-сюда между ног и, хлопая крыльями, подлетали к рукам. Уклоняясь от кур, дети теряли все больше и больше.

Сун Фаньпин, толкавший тележку, и Ли Лань, обнимавшая деревянную бадью, шли по улицам, на которых становилось час от часу больше народу; улыбки не сходили с их лиц. Очень много людей, знавших Сун Фаньпина и Ли Лань, останавливались поглядеть на эту парочку и на их детей, за которыми по пятам бежали куры. Люди показывали на них пальцем и спрашивали друг у друга, это еще что такое.

Сун Фаньпин отставил тележку, достал пачку сигарет и подошел раздать их мужчинам, а шедшая следом с бадьей в руках Ли Лань принялась протягивать пригоршни семечек, бобов и леденцов женщинам и детям. Оба они раскраснелись, вспотели, но все время кивали, улыбались и дрожащим голосом говорили, что поженились. Все в толпе говорили «ага», трясли головой, смотрели на Ли Лань с Сун Фаньпином, потом смотрели на их сыновей, ржали на разные лады и приговаривали сквозь смех: «Женились, поди ж ты, женились…»

Сун Фаньпин и Ли Лань шли по улицам, твердили о своей женитьбе, и люди на улицах курили их свадебные сигареты, грызли их свадебные конфеты, жевали их свадебные бобы и лузгали их свадебные семечки. Тащившиеся позади мальчишки и чиха свадебного не получили, их ладони все еще защищали прятавшиеся внутри вкусности, а куры все так же бежали за ними следом. Изо рта у детей, глядевших, как едят другие, текли слюни. Только эти собственные слюни и доставались им в угощение.

Прохожие тем временем перемывали косточки Бритому Ли с Сун Ганом: спрашивается, ежели двое таких сойдутся, то чей малец-то выходит пасынком? Посовещавшись, они наконец заключили: «Оба пасынки».

Потом они сказали Сун Фаньпину с Ли Лань:

— Вот вы, ей-богу, друг другу подходите…

Дойдя до ворот дома Сун Фаньпина, свадебная процессия наконец остановилась. Сун Фаньпин сгрузил с тележки вещи и отнес их внутрь, а Ли Лань по-прежнему стояла у дверей с деревянной бадьей в руках, раздавая из нее соседям Сун Фаньпина пригоршни угощения. Внутри уже мало что осталось, и Ли Лань с каждым разом доставала все меньше и меньше.

В комнате Бритый Ли и Сун Ган быстренько залезли на кровать и разложили на ней все, что было у них в руках. Бобы и семечки от их пота успели уже намокнуть. Дети одуревали от голода, поэтому они поскорей запихали в рот все семечки, бобы и конфеты, да так, что рты у них закупорились, раздулись, как круглые ягодицы — и губами не пошевелить. Только тогда они поняли, что так ничегошеньки и не съели. На улице Сун Фаньпин выкрикивал их имена, а зеваки, собравшиеся снаружи поглазеть на происходящее, насмотрелись вдосталь на немолодых молодоженов и захотели посмотреть на их детей.

Бритый Ли и Сун Ган вышли на улицу с плотно набитыми ртами — лица у обоих распухли, а глаза стянулись в щелочки. Зеваки на улице, едва увидев детей, загоготали:

— Какие же такие у вас за щеками сласти?

Дети то кивали, то мотали головами, но так ничего и не смогли выговорить. Кто-то в толпе сказал:

— Вы не думайте, не думайте, что если рты у них надулись почище кожаных мячей, то внутрь уже нельзя запихать ничего съестного.

Похохатывая, тот человек вошел в дом к Сун Фаньпину, порывшись по углам, достал две белые фарфоровые крышечки от кружек и заставил детей зажать зубами их круглые пипочки, похожие на выпирающие соски. Когда они сделали это, толпа зевак зашлась хохотом. Зеваки ржали все скопом, сотрясаясь от смеха — до слез и соплей, распустив слюни и подпердывая. Бритый Ли и Сун Ган, зажав каждый по белой фарфоровой крышечке, стояли, словно сжимая в зубах соски Ли Лань. Сама Ли Лань пошла краской от стыда и, склонив голову, смотрела на своего нового мужа. Сун Фаньпин выглядел совершенно потерянным; он подошел к детям, вытащил у них изо рта крышечки и сказал:

— Идите внутрь.

Мальчики вернулись в дом и снова залезли на кровать, а их рты по-прежнему были так же плотно набиты. Они с горечью глядели друг на друга, ведь во рту было столько всего съестного, а им так и не удалось ничего проглотить. Тут маленький Ли первым пришел в себя: он быстро сообразил, что нужно запустить руку в рот и выковырять оттуда немножко. Сун Ган, глядя на него, тоже понемногу вытащил то, что было у него во рту. Они разложили выковырянные семечки, бобы и конфеты на простынях. Липкие сладости поблескивали, как сопли, пачкая новые простыни только-только поженившихся родителей. Рты у детей слишком долго были растянуты, и когда они снова заложили бобы и семечки внутрь, то те вдруг отказались закрываться. Несчастные дети глядели на свои разверстые, будто пещеры, рты и не знали, что с этими пустыми ртами делать. Тут Ли Лань с Сун Фаньпином стали выкрикивать на улице их имена.

Пришли соседи Ли Лань со своими детьми-школьниками и совсем мелкими карапузами. Пройдя по улицам с расспросами, они нашли-таки дом Сун Фаньпина, и их приход удивил и обрадовал Ли Лань. Правда, ее радость была не дольше чиха: соседи пришли вовсе даже не для того, чтобы поздравить ее и Сун Фаньпина со свадьбой, они пришли за своими потерявшимися курами. Куры и петух побежали за Ли и Сун Ганом и выбежали с ними на улицу, а что было потом и куда они делись — никто не знал. Хозяева кур шумели у ворот и кричали:

— А куры? Где куры? Где эти гребаные куры?

Супруги не поняли ни слова из того, что те вопили, и спросили:

— Какие куры?

— Наши куры…

Соседи принялись на разные лады расписывать, какие были из себя эти куры. Они сказали, что куча народу видела, как куры побежали на улицу за Бритым Ли и Сун Ганом. Сун Фаньпин не понимал, что к чему:

— Так ведь курица не собака. Это собака бежит за человеком, разве курица может выбежать за ним на улицу?

Соседи сказали, что уйма народу видела, как Бритый Ли и Сун Ган, два малолетних ублюдка, шли себе, роняя из рук то семечки, то бобы, а куры бежали за ними следом и склевывали, — так они и оказались на улице. Сун Фаньпин и Ли Лань снова позвали детей и спросили:

— Где куры?

Дети все еще не могли сложить губы вместе. Они только раскачивались из стороны в сторону и мотали головами, показывая, что ничегошеньки не знают.

Пришедшие за курами: трое мужчин, трое женщин, трое школьников и еще двое мальчишек, постарше Бритого Ли с Сун Ганом, — одиннадцать человек кольцом окружили двоих братьев и взялись их допрашивать:

— Куры где? Ведь они побежали за вами, разве не так?

Мальчишки закивали в ответ головами. Соседи повернулись к Ли Лань с Сун Фаньпином:

— Видали, это чмо малолетнее еще кивает.

Они снова стали приставать к мальчишкам:

— Куры где, спрашивают вас, где эти гребаные куры?

Дети мотали головами. Соседи разозлились не на шутку:

— Эти маленькие ублюдки то кивают, то башками мотают.

Они заявили, что куры не блохи, раз — и пропали, что надобно-де поискать, пошарить по углам. Соседи вошли в дом Сун Фаньпина. Они открывали шкафы, залезали под кровать, приподнимали крышки кастрюль, везде высматривая своих кур. Патлатый школьник, тот, которого звали Сунь Вэем, велел малолетнему Ли с Сун Ганом раскрыть рты — решил понюхать, чем от них пахло, не курятиной ли. Понюхав, Сун Вэй все же не был уверен, и велел понюхать Чжао Шэнли. Тот, понюхав, тоже засомневался и сказал понюхать Лю Чэнгуну. Лю Чэнгун, понюхав, сказал:

— Вроде не пахнет…

Люди, пришедшие обыскать дом, даже куриного пера в нем не нашли. Матерясь, они выкатились на улицу. Сун Фаньпин к тому моменту уже перестал быть радостным и взволнованным — он побурел от гнева. Его невеста от испуга стала белее мела и, вытянув руку, ухватила его за край одежды. Она, не переставая, тянула Сун Фаньпина за пиджак из страха, что ее новый муж ввяжется в драку с соседями. Сун Фаньпин все это время сдерживал себя, но, когда люди, матерясь, вышли за дверь, он, сжав зубы, проводил их гневным взглядом.

Соседи снова осмотрели дом со всех сторон, даже колодец: свесившись, по очереди они заглядывали в него, но видели не петухов с курами, а лишь свои физиономии в колодезной воде. Трое школьников, как мартышки, вскарабкались на дерево поглядеть, нет ли кур на крыше, но не увидели — только воробьи прыгали по ней, как заводные.

Незваные гости не нашли ровным счетом ничего. Уходя, вместо прощания они снова ругались. Кто-то сказал:

— Небось утонули в нужнике. Пялились на женские жопы, упали и захлебнулись.

— А что, куры тоже пялятся на женские жопы?

— Так то петухи.

Все заржали в голос. Гоготали и мужики, и бабы. Ли Лань задрожала всем телом, не решаясь даже потянуть Сун Фаньпина за рукав. Ей казалось, что она втянула нового мужа в эту историю. А Сун Фаньпин, как видно, уже и сам потерял терпение. Когда соседи шли со двора, то переговаривались меж собой, подпевая друг другу на разные лады:

— А курица-то?

— Курица, как петух откинулся, сразу выскочила замуж.

Сун Фаньпин, тыча пальцем в говорившего, взревел:

— Вернись!

Соседи, как один, обернулись: трое мужиков, трое школьников, трое баб и двое мальчишек. Увидев, что все они остановились, Сун Фаньпин проорал:

— А ну возвращайтесь!

Соседи засмеялись. Трое мужиков и трое школьников подошли к Сун Фаньпину и кольцом окружили его. Трое женщин, взяв детей за руки, стали смотреть на происходящее, как в балагане. Их было много, и, посмеиваясь, они спрашивали Сун Фаньпина, уж не позвал ли он их выпить за свою свадьбу рюмку-другую. Сун Фаньпин, холодно усмехнувшись, сказал, что вина нет, а вот пара кулаков имеется. Ткнув в стоявшего посередине, он сказал:

— Повтори то, что ты только что сказал.

И человек с гаденькой ухмылкой спросил:

— А чего я сказал-то?

Сун Фаньпин, немного поколебавшись, произнес:

— Что-то такое про курицу…

Мужик, хмыкнув, сказал, что наконец-то вспомнил:

— Хочешь, чтоб я повторил еще раз?

— Если осмелишься сказать это снова, я тебе рот разорву, — проговорил Сун Фаньпин.

Сосед поглядел на стоявших рядом спутников и мальчишек.

— А если не скажу? — ухмыльнулся он.

Сун Фаньпин на секунду будто замер, а потом, горько улыбнувшись, махнул рукой: «Идите прочь».

Соседи загоготали, а трое школьников, загородив Сун Фаньпину дорогу, в один голос заголосили:

— Петух утоп, а кура снова замуж выскочила.

Сун Фаньпин поднял было кулаки, но снова опустил их. Глядя на школьников, он покачал головой и, оттолкнув детей, собрался уже войти в дом. В эту секунду тот самый сосед подал голос:

— Как так, снова замуж выскочила? Видать, нашла петуха!

Сун Фаньпин обернулся и ударил. Его удар был мгновенным, точным и яростным. Он сбил человека с ног, и тот упал, будто выброшенное тряпье. Раскрытые рты Бритого Ли и Сун Гана захлопнулись с громким шлепком.

Сосед поднялся с земли, его рот был разбит в кровь. Он плевал на землю, и слюни с соплями ложились на нее вместе с кровью. Ударив, Сун Фаньпин отскочил назад, выскочив из окружения соседей. А когда те бросились на него, он, присев, выбросил вперед правую ногу и крутанул ей по земле. В тот самый день Бритый Ли и Сун Ган узнали, что такое подсечка: одним ударом Сун Фаньпин один смел трех мужиков, да еще и задел троих школьников так, что те от боли заскакали на месте.

Поднявшись, они снова набросились на него, на этот раз Сун Фаньпин пустил в ход левую ногу, пнув ей в живот одного из нападавших. Тот, охнув, тут же повалился на землю, подмяв под себя еще двоих, что стояли за его спиной. Трое мужиков и трое школьников застыли от удивления: они пялились друг на друга, словно соображая, что же произошло.

Сун Фаньпин, крепко сжав кулаки, стоял перед ними. Тогда тот, кто был посередине, крикнул: нужно его окружить. Шестеро тут же обступили Сун Фаньпина со всех сторон, а он, стараясь обмануть нападавших, принялся раздавать удары направо и налево, но едва ему удавалось пробиться из их кольца, как они снова загоняли его в центр круга. Потом начался полный кавардак, никто уже не мог разобрать, что они такое творят. Они то сбивались в кучу, то разлетались в разные стороны, будто воздушная кукуруза.

Двое мальчишек, старше Бритого Ли с Сун Ганом года на три-четыре, пользуясь моментом, подбежали к ним и, ухватив каждый по одному из братьев, принялись колотить их по лицу, пинать ногами и плеваться. Поначалу Бритый Ли с Сун Ганом не показывали своей слабины: вытянув руки, они тоже стали колотить противников по физиономиям, задирая ноги, бить их по бедрам и плевать в лицо. Но руки у братьев были короткие и не доставали до лиц врагов, ноги тоже были коротковаты и не доставали до ног нападавших, они были еще малы, поэтому и слюней у них было поменьше, чем у соседских. Через какое-то время братья поняли, что проиграли, и заревели хором.

Сун Фаньпин услышал их плач, но он еле успевал драться с шестью и все равно не сумел бы присмотреть за ними. Братьям не оставалось ничего, как бежать к Ли Лань, которая сама плакала горше детей. Она умоляла соседей и прохожих помочь ее новому мужу. Бросалась от одного к другому, а Бритый Ли с Сун Ганом шли за ней, ухватившись за одежду, пока соседские дети продолжали молотить их по лицу, пинать по ногам и плеваться. Братья ревели и просили Ли Лань им помочь, а она, заливаясь слезами, умоляла зевак пособить мужу.

Наконец из числа зевак и соседей Сун Фаньпина вышел вперед кто-то: сперва двое, потом трое, а потом десять с лишком человек ринулись вперед и разняли тех шестерых, что окружали его. Они оттащили нападавших в одну сторону, Сун Фаньпина — в другую, а сами встали между ними. У Сун Фаньпина опухли глаза, изо рта и носа текла кровь, одежда была разодрана; почти у всех из его шестерых противников тоже были разбиты носы и затекли глаза, правда, с одеждой у них было все в порядке.

Миротворцы принялись вести разъяснительную работу. Они твердили Сун Фаньпину, что всякий, у кого пропадают куры, убивается и матерится как черт. А тем людям втолковывали: нынче, мол, такой радостный день, свадьба как-никак, а потому то, что в обычный день разрешается, на свадьбу воспрещается, значит, надобно и честь знать. Миротворцы толкали Сун Фаньпина к дому, а соседей — на улицу, приговаривая:

— Хватит, ребята, врагов разводить надо. Сун Фаньпин, ты иди в дом, а вы возвращайтесь к себе.

Но измочаленный Сун Фаньпин по-прежнему стоял столбом, гордо вытянувшись. Соседи ни в какую не хотели уходить, полагаясь на свое превосходство. Они упирались и говорили, что все не может так просто закончиться, что и на это дело найдется решение:

— Мог хотя бы извиниться…

Наконец миротворцы нашли решение и велели Сун Фаньпину раздать всем по сигарете. По тогдашним временам вручение сигарет после драки было, считай, признанием поражения. Соседи подумали и тут же согласились — какая-то видимость выигрыша все-таки получилась:

— Ладно, сегодня отпустим его.

Миротворцы снова направились к Сун Фаньпину, но не сказали ему, что надо отдать сигареты с извинениями, велели только, чтоб он раздал всем сигареты по случаю свадьбы. Сун Фаньпин знал, что означает эта раздача сигарет, и покачал головой:

— Нету сигарет, вот только пара кулаков.

Произнеся эти слова, Сун Фаньпин заметил опухшие от слез глаза Ли Лань, заметил замаранные лица детей. Ему вдруг стало горько. Постояв какое-то время, он вошел в дом с опущенной головой. Взяв пачку сигарет, Сун Фаньпин, горбясь, вышел из дому и, распаковав пачку, подошел к мужикам со школьниками. Он достал изнутри одну за одной несколько штук сигарет и роздал им, даже школьникам. Закончив раздавать сигареты, он обернулся и пошел в дом, а люди за спиной заорали будто бесноватые:

— Стой, прикурить дай!

Лицо Сун Фаньпина исказилось гневом, он отшвырнул сигареты в сторону и собирался уже снова ввязаться драку, но в этот момент Ли Лань кинулась к нему и крепко обняла. Рыдая, она тихим голосом умоляла его:

— Дай я пойду, я пойду к ним с огнем, дай я…

Ли Лань со спичками в руках подошла к соседям. Она отерла слезы и лишь потом чиркнула спичкой, зажигая им по очереди зажатые во рту сигареты. Патлатый школьник, которого звали Сунь Вэем, затянувшись, нарочно выпустил дым ей в лицо.

Сун Фаньпин уже не чувствовал гнева. Понурив голову, он вошел в дом. Бритый Ли заметил в глазах своего отчима слезы. Он впервые видел, как этот детина плачет.

Дав соседям прикурить, Ли Лань убрала спички в карман и подошла к детям. Приподняв подол, она отерла слезы, плевки и сопли с их лиц, взяла братьев за руки и, переступив порог, закрыла изнутри дверь дома.

За все время не закуривший ни одной сигареты Сун Фаньпин, усевшись на лавку в углу, сейчас одним махом выкурил подряд сразу пять. Временами его кашель походил на тошноту, он сплевывал на пол слюну и мокроту, пропитанные кровью, испугав детей не на шутку — они сидели на кровати, сжавшись от ужаса, а их свешивавшиеся вниз ноги тряслись. Ли Лань стояла, опершись на дверь и закрыв лицо руками, слезы бежали по ее лицу, стекая по пальцам. Докурив пятую сигарету, Сун Фаньпин поднялся, скинул разодранную рубаху, вытер кровь с лица, затер подошвами на полу кровавые пятна и двинулся во внутренние комнаты.

Через какое-то время он вышел наружу совсем другим человеком: в чистой белой майке и — несмотря на заплывший глаз — с широкой улыбкой на лице. Вытянув вперед сжатые кулаки, он спросил у мальчиков:

— А ну-ка угадайте, что внутри?

Дети замотали головами. Они не знали, что у него в руках. Кулаки придвинулись к ним и раскрылись, дети увидели на его ладонях две карамельки — тогда мальчишки сразу заулыбались. Сун Фаньпин сорвал с конфет обертки и вложил их детям меж губ. До чего же сладко стало у них меж губ! Еще утром им так хотелось подсластить свои рты, и только вечером, почти к закату, они наполнились сладостью.

Сун Фаньпин подошел к Ли Лань. Он по-прежнему широко улыбался, несмотря на раскроенный нос и подбитый глаз. Он похлопал жену по спине, погладил по волосам и, припав к уху, стал что-то шептать. Бритый Ли с Сун Ганом сидели на кровати, посасывали карамель и вовсе не знали, что такое шептал Сун Фаньпин, но видели, как Ли Лань улыбается.

В тот вечер они все вчетвером сели за стол. Сун Фаньпин приготовил рыбу, пожарил порцию овощей, а Ли Лань извлекла из сусеков миску с заранее приготовленным мясом, тушенным в красном соусе. Сун Фаньпин достал бутыль с шаосинским* вином, налил себе чарку, потом налил и Ли Лань. Та сказала, что не пьет, но Сун Фаньпин ответил, что он тоже не пьет и впредь никто в доме не будет пить, но сегодня нужно непременно выпить:

— Сегодня пьем за нашу свадьбу.

В сумрачном свете лампы Сун Фаньпин поднял чарку с вином, ожидая Ли Лань. Ли Лань тоже подняла чарку, и Сун Фаньпин чокнулся с ней, а она стыдливо улыбнулась ему. Сун Фаньпин выпил залпом, от ран во рту у него аж перекосилось лицо, и он помахал ладонью у рта, словно отведал перца. Он велел Ли Лань тоже выпить, и она проглотила вино залпом. Лишь дождавшись, пока Ли Лань опустит чарку, Сун Фаньпин поставил на стол свою.

Братья в это время бок о бок сидели на лавке, их головы едва-едва доставали до стола, так что подбородки опирались на доски, как локти родителей. Сун Фаньпин и Ли Лань по очереди наложили детям мясо, рыбу и овощи. Попробовав немного мяса, немного рыбы и немного овощей с рисом, Бритый Ли вдруг есть расхотел. Повернувшись к Сун Гану, он тихо пробормотал:

— Конфетку.

Сун Ган, с аппетитом уплетавший рыбу и мясо, услышав слова Бритого Ли, тоже расхотел есть и тоже потребовал:

— Конфетку.

Дети знали, что рыба с мясом были лакомством, какого им за год удавалось отведать только пару раз, но сейчас им куда больше хотелось конфет. Они твердили, что хотят конфету: сперва тихонько, потом громко и, наконец, уже в полную силу выкрикивали одно единственное слово:

— Конфетку! Конфетку! Конфетку!..

Но у Ли Лань кончились конфеты. Она сказала, что все сласти из бадьи раздали соседям на улице. Сун Фаньпин рассмеялся и спросил у детей, какую конфетку они просят? Братья, схватив лежавшие на столе обертки, в один голос закричали:

— Вот такую!

Сун Фаньпин нарочито засунул руки в карманы и спросил их:

— Хотите карамельку?

Они изо всех сил закивали головами, вытягивая шеи, чтобы заглянуть Сун Фаньпину в карман. Но Сун Фаньпин замотал головой:

— Нету.

Разочарованные мальчишки чуть не заплакали, а Сун Фаньпин произнес:

— Карамельки нет, зато есть тянучка.

Дети выпучили глаза: они отродясь не слышали, что есть на свете такая конфета — тянучка. Они видели, как Сун Фаньпин встал и стал ощупывать карманы. Сердца мальчиков забились. А Сун Фаньпин, выворачивая один за другим карманы, бубнил себе под нос:

— Где же тянучка? Где же тянучка?

Отец вывернул последний карман, который оказался пустым. Мальчишки, изнемогавшие от желания, заревели в голос. Хлопнув себя по лбу, Сун Фаньпин проговорил:

— А вспомнил…

Он поспешил в комнату с такой осторожностью, словно собирался схватить блоху, Бритый Ли даже рассмеялся. Когда распухшее лицо Сун Фаньпина опять показалось из-за двери, братья увидели у него в руках пакет сливочной тянучки.

Дети завизжали. Они первый раз в жизни увидели тянучку — сливочную конфету, на обертке которой виднелись иероглифы «Большой белый кролик»*. Так она и называлась. Сун Фаньпин сказал, что это прислала его старшая сестра из Шанхая, что это подарок от нее на свадьбу. Сун Фаньпин дал одну конфетку попробовать Ли Лань, а потом выдал мальчикам по пять штук каждому.

Дети вложили конфеты в рот и стали медленно их посасывать, жевать, жадно сглатывая слюну. Слюни у них стали сладкими, как сироп, и ароматными, как сливки. Бритый Ли, набив рот рисом, стал жевать его вместе с тянучкой. Сун Ган, поглядев на него, тоже принялся за рис. Рис во рту у детей тоже стал сладким, как сахар, и ароматным, как сливки, теперь и он тоже звался Большой белый кролик. Сун Ган уплетал за обе щеки и шептал:

— Бритый Ли, Бритый Ли…

Сам Ли тоже ел и твердил:

— Сун Ган, Сун Ган…

Сун Фаньпин и Ли Лань счастливо смеялись. Глядя на блестящую черепушку Бритого Ли, Сун Фаньпин сказал жене:

— Не надо звать ребенка прозвищем, нужно звать настоящим именем. А я знаю только, что парня зовут Бритый Ли, не знаю его настоящего имени. Так как зовут парня?

Ли Лань рассмеялась:

— Ты сам только что сказал, что не надо звать прозвищем, и тут сам его назвал.

Сун Фаньпин поднял руки, будто сдаваясь:

— С сегодняшнего дня запрещается называть ребенка прозвищем… Как его зовут?

Ли Лань начала:

— Бритого Ли зовут… — Не договорив, она тут же закрыла рот руками и стала смеяться, как заведенная: — Его зовут Ли Гуан, что значит Ли Блестящий.

— Ли Гуан, — Сун Фаньпин кивнул. — Понятно. — Потом он повернулся к детям и сказал: — Сун Ган, Бритый Ли, я должен вам кое-что сказать…

Увидев, что Ли Лань заулыбалась украдкой, он спросил:

— Я что, снова назвал его прозвищем?

Ли Лань, улыбаясь, кивнула. Сун Фаньпин почесал голову:

— Ладно, пусть будет прозвище. Все равно он из Ли Гуана все время превращается в Бритого Ли.

Сказав это, Сун Фаньпин рассмеялся. Затем он снова повернулся к детям и обратился к ним с улыбкой:

— С нынешнего дня вы братья. Вы должны держаться друг друга, помогать друг другу, делить и горе, и радость, хорошо учиться и все время идти вперед…

Сун Фаньпин и Ли Лань стали мужем и женой, Сун Ган и Бритый Ли стали братьями, и две семьи стали одной. Дети легли в проходной, а Ли Лань с Сун Фаньпином — во внутренней комнате. В ту ночь мальчишки уснули, зажав в руках обертки от «Большого белого кролика», вдыхая сохранившийся в них сливочный запах и готовясь отправиться в волшебный сон, на встречу с белым кроликом. Перед тем как погрузиться в сон, Бритый Ли слышал, как кровать в комнате скрипела на разные лады, слышал, как мать тихонько плакала, а временами вскрикивала сквозь плач. Ли казалось, что в ту ночь ее плач был не такой, как всегда, словно бы она и не плакала вовсе. Мимо по реке проплывала лодка, и тихий скрип весла походил на голос матери, доносившийся из внутренних комнат.

Глава 7

Сун Фаньпин был человеком жизнерадостным. Хоть ему и расквасили физиономию, так что от боли сводило скулы, он все равно ходил с улыбкой до ушей. На следующее утро после свадьбы Сун Фаньпин с победным видом стал мыть Ли Лань во дворе голову. Его опухшее лицо выглядело, будто шмат свинины из мясной лавки, но ему было плевать на ухмылки соседей. Он вылил воду в таз, помог Ли Лань намочить волосы, намылил их, а потом, как настоящий парикмахер, взялся растирать ей шевелюру, так что у Ли Лань вся голова пошла мыльной пеной. Потом снова зачерпнул в колодце воды, начисто ополоснул волосы и обсушил их полотенцем. А еще аккуратно расчесал деревянным гребнем. Сун Фаньпин не позволил Ли Лань ничего делать самой. Когда она наконец-то подняла голову, то увидела, что вокруг столпилось уже больше десятка ребятишек, гоготавших, как в балагане. Ли Лань залилась краской то ли от стыда, то ли от счастья.

Потом Сун Фаньпин громко сказал, что нужно пойти погулять. С волос Ли Лань еще сыпались мокрые капли; она бросила нерешительный взгляд на опухшее лицо Сун Фаньпина, и тот, угадав ее мысли, сказал, что лицо уже не болит. Он закрыл дверь и, ухватив за руки малолетнего Ли с Сун Ганом, пошел вперед. Ли Лань засеменила следом.

Дети шли между ними, родители с краю, и все четверо держались за руки. Мужики и бабы на улицах, глядя на них, заходились хохотом, они-то знали, что эта парочка успела уже дважды побывать женихом и невестой и что двое их детей были пасынками, а жених в день свадьбы устроил с шестью соседями настоящее побоище. Они и подумать не могли, что с раскроенной физиономией он потащится гулять по улицам, да еще с эдакой довольной мордой. Завидев знакомых, он громко здоровался и, указывая на Ли Лань, радостно говорил:

— Это моя жена.

Потом, указывая на детей, весело добавлял:

— А эти двое — мои сыновья.

Выражение лиц у встречных было будто бы веселым, но только их веселье было совсем не то, что у Сун Фаньпина. Его радость была радостью жениха, а они радовались возможности погоготать над другими. Ли Лань знала, что означают ухмылки на этих лицах, знала, что люди говорят, когда тычут в них пальцами, поэтому опустила голову. Сун Фаньпин тоже знал, поэтому тихо сказал Ли Лань:

— Подними голову.

Когда они всей семьей миновали две улицы и проходили мимо того самого кафе-мороженого, дети с надеждой стали поглядывать внутрь. Но родители тянули их за руки, продолжая идти дальше. Поравнявшись с фотоателье, Сун Фаньпин остановился. Сияя, он сказал, что нужно зайти и сделать семейный портрет. Он совсем забыл, что у него опухло и заплыло лицо, и, когда Ли Лань заметила, что лучше зайти в другой раз, Сун Фаньпин уже вошел внутрь. Оглянувшись, он увидел, что Ли Лань по-прежнему стоит с детьми у входа, и помахал им рукой, но Ли Лань не входила.

Сун Фаньпин сказал подошедшему фотографу, что хочет сделать семейный портрет, и, только заметив его испуг и удивление, вспомнил, что сегодня не самый лучший день для фотографии. Склонив голову, он погляделся в зеркало и проговорил:

— Нет, пожалуй, не будем сниматься, жена говорит, потом зайдем.

Сун Фаньпин, выходя из ателье, захохотал. Его весельем заразилась и Ли Лань, и дальше всю дорогу они смеялись уже вместе. Потом за ними захихикали мальчишки, сами не зная отчего.

После нового замужества Ли Лань расцвела. С тех пор как в нужнике захлебнулся насмерть ее муж, она ни жива ни мертва терпела семь лет, и семь лет ее волосы топорщились в беспорядке во все стороны. Теперь Ли Лань вернула себе девичью косу и повязала на конце ее две красные ленты. Ее лицо похорошело, будто она поела женьшеня, и даже мигрени у нее вдруг пропали. Теперь она тихонько мурлыкала песенку. Ее новый муж тоже светился счастьем, и его шаги разносились по дому гулкой барабанной дробью. Когда он мочился у стены, звонкое журчание билось о нее грозовым дождем.

Покуда длился медовый месяц, молодые были неразлучны. Едва выдавалась свободная минутка, они прятались во внутренней комнате и накрепко закрывали двери. Снаружи Бритый Ли с Сун Ганом исходили любопытством: заслышав внутри шум и чмоканье, они верили, что родители прячутся за дверью, чтобы там украдкой есть «Большого белого кролика». А ели они не только днем, но и всю ночь напролет. Еще засветло родители загоняли детей спать, а сами запирались внутри и, не переставая, чмокали там губами. Соседские дети еще бегали и кричали во дворе, а Бритый Ли с Сун Ганом уже отправлялись спать. Сун Фаньпин с Ли Лань тоже, судя по всему, укладывались в кровать, но всю ночь шлепали губами во внутренней комнате. Бритый Ли с Сун Ганом засыпали, обливаясь слезами и захлебываясь слюнями, а на следующее утро просыпались уже без слез, зато все в тех же слюнях.

Детей снедало любопытство. Однажды после обеда, когда Сун Фаньпин с Ли Лань зачмокали губами, Бритый Ли, приникнув к дверной щели, заглянул в комнату. Сун Ган привалился сзади к брату, чтобы послушать, что же такое происходит. Бритый Ли увидел на кровати две пары родительских ног. Ноги Сун Фаньпина лежали сверху, зажав ноги Ли Лань. Ли зашептал Сун Гану:

— Они на кровати едят…

Потом он сменил щелку и заглянул в другую: он увидел, что Сун Фаньпин лежит на Ли Лань сверху и обнимает ее за талию. Ли прошептал:

— Они обнялись и едят…

Третья щель позволила ему увидеть лица, одно под другим: Сун Фаньпин и Ли Лань целовались, будто сумасшедшие. Сперва Бритый Ли хохотнул пару раз — эта сцена показалась ему страшно забавной, а потом зачарованно застыл. Стоявший сзади Сун Ган несколько раз толкал его в спину, но тот ничего не чувствовал.

— Ну, ну, как они едят?.. — шепотом спрашивал Сун Ган.

Малолетний Ли пришел в восторг от увиденного. Обернувшись, он с загадочным видом произнес:

— Они не конфеты едят, они едят губы.

Сун Ган не понял:

— Чьи губы?

Его брат продолжал с той же таинственностью:

— Твой папаня ест мамкины, а моя маманя ест папкины.

Сун Ган от испуга аж подпрыгнул. Он представил себе, как Сун Фаньпин с Ли Лань за закрытыми дверьми жрут друг друга, словно дикие звери. Тут дверь внезапно распахнулась, и родители застыли на пороге, удивленно глядя на детей. Увидев, что рты у обоих на месте, Сун Ган облегченно вздохнул и, тыча брату в нос, закричал:

— Ты мне все наврал! Он сказал, что вы съели себе губы.

Бритый Ли, покачав головой, произнес:

— Я сказал только, что вы едите губы, я не говорил, что вы их съели.

Сун Фаньпин с Ли Лань покраснели и рассмеялись. Не сказав больше ни слова, они вышли из дома и пошли на работу. После их ухода Ли, чтобы доказать, что он не обманщик, велел Сун Гану сесть как следует на кровать, прямо и пристойно, как в кинотеатре. Потом он притащил длинную лавку и поставил перед Сун Ганом, а сам лег сверху. Приподняв голову, он ткнул в лавку пальцем:

— Это как будто моя мамка. — Еще малолетний Ли показал на себя и сказал: — А это как будто твой папка.

Уподобив лавку Ли Лань, а себя — Сун Фаньпину, он принялся показывать, как те ели друг другу губы. Лежа на лавке, Ли обнял ее руками и стал, хлюпая, целовать. Его тело начало двигаться вслед поцелуям, и он, не переставая чмокать и шевелиться, говорил Сун Гану:

— Вот так, вот точно так они делали.

Сун Ган никак не мог взять в толк, зачем он елозит по лавке:

— А чего ты ползаешь?

Бритый Ли сказал:

— Так твой папка точь так шевелился.

Сун Ган рассмеялся:

— Вот умора.

А Ли ответил:

— Твой папка, вот кто умора.

Он елозил по лавке все быстрее и быстрее, и его лицо начало заливаться краской, а дыхание стало неровным. Сун Ган испугался, спрыгнул с кровати и толкнул брата обеими руками:

— Эй, эй, ты че?

Бритый Ли затих. Поднявшись с лавки, он радостно ткнул себе в ширинку и сказал Сун Гану:

— Когда так елозишь, пиписька делается твердая-претвердая, и это очень даже приятно.

Потом малолетний Ли с энтузиазмом велел Сун Гану тоже лечь на лавку и попробовать. Сун Ган с недоверием посмотрел на брата, залез на лавку и увидел, что она вся в слюнях. Слюни блестели, будто к ним примешались и сопли. Покачав головой, он снова сел и, кивая на лавку, сказал:

— Ты посмотри, она вся в твоих соплях.

Бритый Ли, смутившись, мгновенно отер рукавом сопли с лавки, а потом велел Сун Гану снова улечься. Тот распластался на лавке, но тут же опять сел:

— Да тут все провоняло твоими соплями.

Бритый Ли был ужасно раздосадован. Чтоб разделить радость с Сун Ганом, он сказал тому лечь лицом на другой конец лавки. Сун Ган в который раз распластался на своем снаряде, а Бритый Ли на манер тренера стал руководить его движениями. Он показывал, как елозить по лавке, то и дело подправляя брата. Когда он наконец решил, что Сун Ган стал двигаться как Сун Фаньпин, Бритый Ли отер пот со лба и плюхнулся на кровать. Довольным тоном он спросил у Сун Гана:

— Приятно, да? Пиписька стала, поди, твердая, а?

Ответ Сун Гана явно разочаровал Бритого Ли: тому было совсем не интересно. Он сел и сказал брату:

— Лавка, вот кто твердый-претвердый, натерла мне пипиську — жутко противно.

Ли разочарованно смотрел на Сун Гана:

— Как же тебе не приятно?

Потом он с энтузиазмом притащил на лавку две подушки, но ему показалось, что так выйдет недостаточно мягко, и тогда он принес еще подушки Сун Фаньпина и Ли Лань.

— Так тебе точно будет приятно, — с улыбкой сказал он.

Сун Ган не стал отказываться, опять улегся на лавку поверх подушек и принялся елозить по ней под началом Ли. Пару раз шевельнувшись, он снова сел и сказал, что ему все равно неудобно, как будто в подушки понапиханы камни — всю пипиську стер, аж заболела.

А потом случилось чудо. Задыхаясь от счастья, дети обнаружили тот самый пакет с «Большим белыми кроликами», который родители спрятали в подушку. А ведь они обшарили все комнаты вдоль и поперек, но не нашли и следа «Кроликов». Они заглядывали под кровати и вылезали наружу пыльными, будто чертенята; они переворачивали одеяла и матрасы, задыхаясь от усердия — а «Кроликов» нигде не было. Они словно искали иголку на дне морском, и вот, когда почти никакой надежды уже не осталось, совсем уже бросили искать, а «Кролики» сами выпали из подушки.

Дети завыли, как голодные щенки, и высыпали всех «Кроликов» на кровать. Бритый Ли одним духом запихал в рот три конфеты, а Сун Ган — две. Мальчишки смеялись и жевали: они больше не давали себе труда облизывать и посасывать «Кроликов», а громко чавкали. Конфет было еще много, и им хотелось, чтоб вкусом сахара и сливок заполнились рты, пропитались животы и чтобы из ноздрей разливался бы волшебный аромат тянучек.

Дети набросились на конфеты, как ураган. Скоро из тридцати семи «Кроликов» на кровати осталось всего четыре. И тут Сун Ган, испугавшись, заплакал. Размазывая слезы, он заныл:

— А что, если они вернутся и увидят, что мы все тайком съели? Что мы будем делать?

Услышав это, Бритый Ли испугался и задрожал, но, недолго думая, запихнул в рот оставшиеся четыре тянучки. Сун Ган, выпучив глаза, смотрел, как брат дожевывает последние четыре конфеты. Он заплакал:

— Ты что, не боишься, а?

Доев конфеты, Ли отер рот и сказал:

— Вот теперь забоялся.

Дети сидели на кровати и тупо глядели на тридцать семь бумажек от тянучек, которые, будто сбитые ветром листья, рассыпались по постели. Сун Ган ревел, не переставая. Он боялся, что Сун Фаньпин с Ли Лань, обнаружив пропажу, сурово накажут их, что Сун Фаньпин расквасит им лица покраше, чем было у него самого в день свадьбы. Рев Сун Гана заставлял его брата все сильнее испытывать страх, и раз десять его принималась колотить дрожь. Когда дрожь прошла, он придумал хитроумный план. Ли сказал, что пойдет поищет камешков размером со съеденных «Кроликов» и завернет их в бумажки. Сун Ган, перестав плакать, рассмеялся и, спрыгнув с кровати, отправился следом за Бритым Ли. Дети вышли во двор и под деревьями, у колодца, на дороге и в том углу, где мочился Сун Фаньпин, насобирали целую кучу камешков. Держа их в руках, братья вернулись домой и стали заворачивать камешки в обертки. Потом они вложили их в пакет, а пакет с тридцатью семью тянучками сунули в подушку, а подушку отправили обратно на кровать во внутренней комнате.

Когда все было закончено, Сун Ган опять забеспокоился. Заревев, он принялся размазывать слезы:

— Они все равно узнают.

Бритый Ли не плакал. Он только улыбался и, качая головой, утешал Сун Гана:

— Они же сейчас еще не знают.

Бритый Ли с малолетства был из тех, кто все пьет разом, если есть чем напиться. Подчистив запасы «Кроликов», он снова обратил внимание на лавку. Под заливистый плач Сун Гана он снова взгромоздился на нее и стал выделывать свои фигуры. Только теперь у него уже был опыт: он целиком перенес центр тяжести между ног, чтобы тереться причинным местом о лавку, и скоро вновь, часто дыша, залился краской.

С тех пор братья не расставались ни на секунду. Бритому Ли нравился этот паренек по имени Сун Ган, старше его на год. Только когда у него появился старший брат, Ли получил наконец свободу бродить где попало. Раньше, когда Ли Лань уходила на фабрику, она запирала сына в доме, оставляя его проводить там в одиночестве день за днем. Сун Фаньпин вел себя совсем не так, как Ли Лань: он вешал на шею Сун Гану ключи и отправлял братьев бегать вдвоем по нашей Лючжэни, словно сорванные ветром бумажные змеи. Сун Фаньпин с Ли Лань боялись, что мальчишки станут драться, — они и думать не могли, что братья будут жить душа в душу. На лице и на теле у обоих видны были следы от падений, но не было синяков от сражений друг с другом. Всего только раз братья вернулись с разбитыми губами и кровоточащими носами, да и то были ранения, полученные в битве с соседскими.

Ли, открыв во время упражнений на лавке новые возможности собственного тела, часто, как по привычке, начинал потирать у себя между ног. Порой, гуляя с Сун Ганом по улицам чин чинарем, он останавливался и говорил брату:

— Я хочу потереть.

Потом он обнимал телеграфный столб, прислушивался к шороху бегущего по нему тока и начинал тереться. Всякий раз когда он дотирался до багрового румянца, то дышал, как паровоз, а закончив тереться, лопаясь от счастья, говорил Сун Гану:

— У, как приятно.

Выражение его лица заставляло Сун Гана мучиться черной завистью. Сун Ган никак не мог взять в толк, в чем дело, и часто спрашивал Бритого Ли:

— Почему же мне не приятно?

Ли тоже не понимал, в чем штука. Он каждый раз качал головой:

— И правда, почему тебе не приятно?

Однажды они с Сун Ганом проходили по мосту, и малолетнему Ли ударило в голову потереться. Он взобрался на перила моста и распластался на них, как на лавке. Внизу текла лючжэньская речушка, и по ней то и дело проплывал буксир, заходясь протяжным гудком. Заслышав гудок, он почувствовал небывалое возбуждение и чуть было не закричал в голос от радости.

Тут мимо как раз проходили трое школьников, тех самых, что дрались с Сун Фаньпином. Они остановились у перил и стали удивленно глядеть на Бритого Ли. Кто-то спросил:

— Эй, малец, ты чегой-то творишь?

Бритый Ли обернулся и, задыхаясь, сказал:

— Если так тереться, пиписька делается твердая-претвердая, очень приятно…

Услышав слова Бритого Ли, трое школьников застыли с раскрытыми ртами. Ли продолжал наставлять их словом и делом, объясняя, что можно тереться, обнявшись с телеграфным столбом, правда, когда трешься стоя, легко устать, лучше тереться лежа. В конце он добавил:

— Вернетесь домой, потритесь вот так о лавку…

Трое школьников, дослушав наставления Бритого Ли, удивленно вскрикнули:

— Э, а малец-то уже созрел.

Наконец-то Ли понял, почему ему тереться было приятно, а Сун Гану — нет. Когда школьники отошли уже далеко, у него словно пелена с глаз упала:

— Оказывается, я созрел. — Потом он важно сказал Сун Гану: — Твой папка как я, тоже созрел, а ты еще нет.

Когда они с Сун Ганом бродили по улицам и переулкам, то часто захаживали в Западный переулок, самое оживленное место во всей нашей Лючжэни. В этом переулке располагались лавки кузнеца, портного, точильщика и зубодера, а еще по нему взад и вперед бродил Мороженщик Ван со своим ларем.

Сначала дети постояли у портняжной лавки, глядя, как знаменитый Портной Чжан кожаным сантиметром обмеряет женщинам шеи, груди и зады, как его руки скользят по их телам, а женщины вовсе не злятся, а наоборот — заливаются радостным смехом.

Насмотревшись на Портного, братья отправились в точильную лавку поглядеть на точильщиков по фамилии Гуань. Старшему Гуаню было больше сорока, а младшему — всего пятнадцать. Оба они сидели у деревянного корыта на низких лавках. В корыте была вода, а по сторонам от него торчали два оселка, и скользившие по ним ножницы шелестели, как шум дождя.

Насмотревшись на точильщиков, братья отправились в лавку к Зубодеру по фамилии Юй. По совести сказать, у Зубодера Юя не было лавки: он раскрывал на улице зонт из клеенки, ставил под зонтом стол, раскладывал слева разные клещи, а справа несколько десятков выдранных зубов, чтобы привлечь клиентов. У стола стояла скамеечка, а сбоку — плетеная кушетка. Когда приходили клиенты, они ложились на кушетку, а Зубодер садился на скамеечку; когда клиентов не было, Зубодер сам заваливался на кушетку. Однажды Бритый Ли увидел, что кушетка пустовала, и быстренько улегся на нее отдохнуть. Зубодер по привычке схватил щипцы и собрался было засунуть их Ли в рот, так что тот заорал от испуга, как резаный. Тут Зубодер понял, что обманулся, и схватил парня за шкирку:

— Твою мать, у тебя одни молочные — а ну вали отсюда!

Лавка Кузнеца Туна нравилась братьям больше всего. У Кузнеца был свой собственный велосипед с тележкой, что по тем временам казалось весьма солидным, покруче нынешнего грузовика. Раз в неделю Кузнец отправлялся на пункт приема вторсырья и возвращался с купленным там железным и медным ломом. Бритому Ли с Сун Ганом нравилось смотреть, как он кует, как под его руками медный лом превращается в оправы для очков, а порченое железо — в серпы и мотыги. Особенно нравились детям летящие искры, от их вида из груди у них вырывались радостные крики. Сун Ган спрашивал Кузнеца:

— А звездочки на небе, они получились от ковки?

— Да, — отвечал Кузнец. — Это я их выковал.

Сун Ган относился к Кузнецу с большим уважением и говорил, что звездочки на небе, оказывается, все вылетели наружу из его лавки. Ли не верил Кузнецу и твердил, что тот попусту бахвалится, а выбитые им искры падают и гаснут, не долетая даже до двери.

Ли знал, что Кузнец бахвалится, но все равно любил ходить к нему поглядеть, как тот работает. Получив заботами трех школьников теоретическую основу для своей страсти, он, едва войдя в лавку Кузнеца, тут же завалился на скамью. Раньше он обычно сидел на лавке вдвоем с Сун Ганом и смотрел, как трудится Кузнец, но теперь лавка принадлежала одному только Бритому Ли, а брат стоял в сторонке. Ли развел руками и с полным сознанием своей правоты сказал:

— Ничего не поделаешь, я созрел.

Бритый Ли, смотря на клубящиеся искры, елозил всем телом. Он тяжело дышал и кричал вместе с Сун Ганом:

— Звездочки, звездочки, так много звездочек…

Тогда Кузнец Тун был двадцатилетним парнем и не женился еще на той толстозадой бабе. Широкоплечий крепкий Кузнец держал в левой руке щипцы, а его правая рука вращала молот. Он ковал и глядел на Бритого Ли. Кузнец знал, чем таким тот занимается, и думал про себя, что эдакое чмо малолетнее, оказывается, тут вовсю само с собой упражняется. Когда Кузнец задумался, он чуть было не отбил себе молотом левую руку. Отбросив щипцы, будто обжегся, он испуганно подскочил и, матерясь, опустил молот.

— Эй, тебе лет-то сколько? — обратился он к сопевшему на лавке Бритому Ли.

Ли, задыхаясь, ответил:

— Почти восемь.

— Мать твою, — вскрикнул удивленно Кузнец. — Экий малец паршивый, еще восьми не исполнилось, а уже и половое влечение имеет.

С тех пор Бритый Ли узнал, что такое половое влечение. Он верил, что сказанное Кузнецом было вернее того, что наплели школьники, ведь Кузнец был старше их. Ли больше не говорил, что он созрел. Он сменил свою формулировку и с гордостью выдал Сун Гану:

— У тебя еще нет полового влечения, а у папы твоего уже есть. И у меня есть.

Упражняясь на телеграфных столбах, Бритый Ли поднял к новым вершинам свое мастерство: когда он терся и заливался краской, то начинал ползти по столбу вверх, а добравшись туда, сползал по столбу вниз. Очутившись опять на земле, Ли, лопаясь от удовольствия, говорил брату:

— Очуметь можно, как приятно!

Однажды он почти долез до верха и увидел подошедших школьников. Тогда он соскользнул вниз и, не говоря Сун Гану, как ему приятно, сразу обратился к тем троим:

— Вы не понимаете: когда пиписька делается твердой, это не я созрел, это половое влечение пришло.

Глава 8

Когда миновал бурный медовый месяц, счастливая жизнь Сун Фаньпина и Ли Лань пошла своим чередом. С утра они вместе шли на работу, а вечером вместе возвращались домой. Школа Сун Фаньпина была совсем близко от дома. Закончив работу, он шел на тот самый мостик и ждал там минуты три. Когда появлялась Ли Лань, они вместе, улыбаясь, отправлялись домой. Вместе покупали продукты, вместе стирали одежду, вместе спали, вместе вставали — так, словно не было того, чего бы они не делали вместе.

Через год такой жизни к Ли Лань вернулись ее мигрени. Счастье нового замужества затмило на время боль, но она, словно накопившись и выросши со временем, ударила с небывалой силой. Ли Лань уже не скрежетала зубами, а заливалась слезами. Она, как роженица, клала себе на лоб белое полотенце и целыми днями барабанила по вискам, будто монах, колотящий деревянную рыбу, так что звук гулко разносился по всему дому.

В те дни Сун Фаньпин совсем не высыпался. Он часто просыпался ночью от криков Ли Лань, вставал и шел во двор по воду, мочил в холодной воде полотенце, выжимал его и клал жене на лоб. Тогда Ли Лань становилось намного легче. Сун Фаньпин, точно сиделка у постели лихорадящего больного, по нескольку раз за ночь вставал поменять Ли Лань полотенце. Он считал, что Ли Лань нужно лечь в больницу и хорошенько пролечиться разок, только не у наших никудышных уездных врачей. Сидя за обеденным столом, Сун Фаньпин чуть не каждую неделю писал по письму своей сестре в Шанхай, чтобы та скорей разузнала про какую-нибудь больницу. В письмах всегда было слово «безотлагательно», а в конце стояла целая шеренга восклицательных знаков.

Через два месяца его сестра наконец-то ответила. Она писала, что уже договорилась в одной больнице, но требуется еще бумага о переводе от наших лючжэньских врачей. В тот день Ли Лань на себе испытала, какой удивительный у нее муж. Сун Фаньпин отпросился на полдня из школы и после обеда пошел с женой на шелковую фабрику. Он собирался поговорить с директором, чтоб тот согласился отпустить Ли Лань в Шанхай подлечить ее мигрень. Робкая Ли Лань никогда не брала отпуска по болезни и, доведя Сун Фаньпина до дверей конторы, стала умолять его пойти без нее, потому что она не решалась войти. Муж улыбнулся, кивнул и попросил Ли Лань дожидаться снаружи добрых вестей, а сам вошел внутрь.

Сун Фаньпин был в нашей Лючжэни человек известный. Слава о его потрясающем броске разошлась по всем дворам, и когда он представился директору фабрики, то тот, не дав ему договорить, махнул рукой и сказал, что знает, кто он — тот самый игрок, забросивший мяч в корзину. Потом они уж говорили, как старые друзья, и проболтали больше часу, так что Сун Фаньпин чуть было не забыл, что жена дожидается его у двери. Ли Лань снаружи заслушалась их разговором. Потом, через много лет, вспоминая о своем муже, она с чувством говорила:

— Такой красноречивый!

Когда директор с Сун Фаньпином вышли наружу, то директор не только согласился отпустить Ли Лань лечиться в Шанхай, но и сказал ей, чтоб в Шанхае она ни о чем не беспокоилась, лечилась как следует, а если будут какие проблемы, чтоб обращалась на фабрику, там все помогут устроить.

Потом Сун Фаньпин, вооружившись красноречием, так поразившим Ли Лань, отправился в больницу и, действуя по заведенной схеме, принялся болтать с молодым врачом о чем придется. Сун Фаньпин знал все обо всем, и их разговор переходил с одной темы на другую, но они всегда сходились к единому мнению. Они говорили увлеченно, брызгая слюной во все стороны. Ли Лань сидела рядом и слушала их, застыв от изумления. Она забыла о собственной боли и радостно глядела на Сун Фаньпина. Ли Лань и подумать не могла, что мужчина, с которым она прожила больше года, окажется таким талантливым. Когда они получили документы, молодой врач, не наговорившись, проводил их до ворот и пожал Сун Фаньпину на прощание руку. Он сказал, что встретил родственную душу и непременно зайдет как-нибудь вечером с бутылочкой шаосинского и парой закусок попроще поговорить, да не просто поговорить, а выговорить все, что накипело.

На обратном пути Ли Лань светилась от счастья. Она то и дело касалась легонько руки Сун Фаньпина, и когда Сун Фаньпин оглядывался на нее, то видел, огонь в глазах жены горел, словно пламя в раскаленной топке. Вернувшись домой, Ли Лань потянула Сун Фаньпина в комнату, закрыла дверь, крепко-крепко обняла его, прижавшись лицом к широкой мужниной груди, и слезы счастья намочили его одежду.

С тех пор как ее прежний муж утоп в сточной канаве, робкая Ли Лань приучилась ни в грош себя не ставить, жить в горьком одиночестве, а теперь Сун Фаньпин подарил ей счастье, о котором она и мечтать не смела, и, что было гораздо важнее, теперь у нее появилась опора. Эта опора в ее глазах была такой мощной, что она решила: впредь ей уже не нужно будет ходить с низко опущенной головой, ведь Сун Фаньпин заставил ее гордо вскинуть голову.

Сун Фаньпин не мог взять в толк, отчего она так разволновалась. Он с улыбкой отстранил ее и спросил, что случилось. Ли Лань, помотав головой, не произнесла ни слова, а только крепче прижалась к нему. Только когда Бритый Ли с Сун Ганом закричали снаружи, что они проголодались! проголодались! проголодались! Ли Лань ослабила руки. Сун Фаньпин спросил ее, почему она плакала. Она смущенно отвернулась, распахнула двери и быстро вышла.

На следующий день Ли Лань уезжала на автобусе в Шанхай. После обеда все вышли из дому, в руках у Сун Фаньпина был серый вещмешок, который он купил в Шанхае, когда женился первый раз. На боку мешка темно-красным было напечатано слово «Шанхай». Все оделись в чистое и пошли сперва в фотоателье. Больше года назад, на следующий день после свадьбы, Сун Фаньпин уже приходил сниматься, но из-за разбитого носа и заплывших глаз так ничего и не вышло. Потом он забыл про это дело, а теперь, когда Ли Лань собралась лечиться в Шанхай, снова вспомнил про фото.

Они вчетвером пришли в фотоателье, и тут Сун Фаньпин вновь удивил свою жену. Знавший все обо всем, он вдруг взялся руководить фотографом, рассказывая тому, как нужно ставить свет, чтобы на лицах у всех четверых не было теней. Фотограф послушался, стал двигать торшеры и кивать Сун Фаньпину. Когда свет был расставлен, Сун Фаньпин заглянул в объектив и велел мастеру подвинуть еще немного лампу. Потом он сказал детям, как надо поднять головы и как улыбнуться. Он усадил малолетнего Ли с Сун Ганом посередине, Ли Лань — сбоку от себя, а сам сел рядом с Ли. Велел им всем смотреть на фотографа и, не дав тому посчитать, сам взялся за счет:

— Раз, два, три — улыбаемся!

Фотограф нажал на кнопку, и их улыбающиеся лица отпечатались на черно-белой фотографии. Заплатив, Сун Фаньпин аккуратно вложил голубенькую квитанцию в бумажник и обернулся сказать детям, что через неделю можно уже будет прийти за фото. Потом он подхватил серый вещмешок и повел жену на автовокзал.

В зале ожидания они сели на лавку, и Сун Фаньпин несколько раз описал Ли Лань внешность своей сестры. Он сказал, что сестра будет ждать справа от выхода и что в письме он попросил ее держать в руках газету «Цзефан жибао»*. Сун Фаньпин говорил и говорил, а напротив стоял торговец со связкой сахарного тростника и расхваливал свой товар, так что дети запрокинули в надежде головы, жалобно глядя на родителей.

Обычно Ли Лань экономила и не покупала ничего съестного, но тогда, подумав о скором расставании с детьми, она купила им целую палку тростника. Мальчишки увидели, как торговец счистил с него верхний слой и как он с хрустом разрубил стебель на четыре куска, а потом они уже перестали слышать, о чем говорили родители, — знай себе хрустели сахарным стеблем.

Начали проверять билеты. Сун Фаньпин снова воспользовался своим красноречием и убедил контролера разрешить им всем войти. Вчетвером они зашли в автобус, и Сун Фаньпин усадил Ли Лань на ее место, а вещмешок положил на полку. Он попросил какого-то парня помочь Ли Лань спустить вещмешок, когда они доберутся до Шанхая. Потом Сун Фаньпин с детьми вышел из автобуса. Они встали у окошка напротив Ли Лань, и она посмотрела на них с безграничной любовью. Сун Фаньпин сказал что-то, она кивнула. Наконец муж попросил ее не забыть купить в Шанхае чего-нибудь для детей, и Бритый Ли с Сун Ганом закричали, чавкая тростником:

— Большого белого кролика!

Родители вспомнили и сказали, что дома есть еще целый пакет «Кроликов». Малолетний Ли с Сун Ганом застыли от испуга, забыв жевать свой тростник. Слава Богу, тут автобус тронулся. Когда он выезжал с вокзала, Ли Лань обернулась и посмотрела на них заплаканными глазами. Сун Фаньпин помахал ей рукой, и автобус уехал. На лице у Сун Фаньпина застыла улыбка; он не знал, что в последний раз видит свою жену, и Ли Лань запечатлелась у него в памяти в профиль, отирающей ладонями слезы. А дети из всего запомнили тогда, как клубилась пыль под колесами отъезжающего автобуса.

Глава 9

Когда Ли Лань уехала в Шанхай, в нашу Лючжэнь пришла «культурная революция». Сун Фаньпин проводил все дни от звонка до звонка в своей школе. Бритый Ли с Сун Ганом тоже уходили рано, а возвращались поздно — целыми днями они шлялись по улицам. На лючжэньских улицах стало полным-полно народу, и толпы демонстрантов каждый день гуляли взад-вперед по поселку. Все больше людей повязывали себе на руки красные тряпицы, вешали на грудь красные значки с председателем Мао и вкладывали в нагрудный карман маленькие красные книжечки. Все больше людей выходили кричать и гавкать, как собаки. Они выкрикивали революционные лозунги и распевали революционные песни. От наслаивавшихся друг на друга плакатов пухли стены, и, когда налетал ветер, стены шумели, как деревья. Появились первые люди с бумажными колпаками на головах и деревянными дощечками на груди и еще те, кто били в дырявые тазы и порицали себя самих. Бритый Ли с Сун Ганом знали, что эти люди в колпаках и с дощечками, гремящие крышками дырявых кастрюль, были классовыми врагами, про которых здесь все твердили. Каждому дозволялось бить их по лицам, пинать по животу, сморкаться им за шиворот и поливать их мочой. А они в ответ не смели и слова пикнуть, не смели даже взглянуть на людские лица. Люди гоготали, требуя, чтоб несчастные били себя по лицу, крыли себя последними словами, поносили своих предков… Из детских лет Сун Гана и Бритого Ли то лето было самым незабываемым. Они не знали, что пришла «культурная революция», не знали, что мир изменился. Они знали одно: в Лючжэни всякий день проходил весело, как праздник.

Братья, будто приблудные щенки, мотались там и сям по нашему поселку. Они шли следом за демонстрантами и обливались потом. Мальчишки вторили каждому крику «Да здравствует!» и каждому призыву «Долой!» так, что пересыхало во рту, а горло делалось красным и опухшим, как зад бабуина. По дороге малолетний Ли изнасиловал по паре раз все телеграфные столбы, какие встретились ему в поселке. Восьмилетний мальчуган, он, приобняв столб, начинал скользить по нему вверх и вниз. Бритый Ли терся, краснел и с воодушевлением глядел на толпу марширующих; когда его тело скользило по столбу, маленькие кулаки тоже двигались вверх-вниз и из горла вырывался вопль «Да здравствует!» или призыв «Долой!». Проходившие мимо по улице, завидев мальчишку в обнимку со столбом, все как один принимались гримасничать, прикрывая руками ухмылки. Они-то знали, чем он занимается, но вслух ничего не говорили, а в душе гоготали, будто заведенные. Попадались, однако, и такие, которые не понимали. Одна женщина, открывшая закусочную у автовокзала, увидев трущегося пацана, подошла к нему и с удивлением спросила:

— Эй, мальчик, что это ты там делаешь?

Ли только зыркнул на бабу по имени Тетка Су, но никак не отреагировал. Надо было и тереться, и выкрикивать призывы — он и так еле управлялся. Тут как раз подошли те самые трое школьников. Они не стали говорить, что Бритый Ли созрел, а тыча пальцами в него и в столб, сказали Тетке Су:

— Этот парень вырабатывает электричество.

Кто-то, услышав это, прыснул со смеху. Стоявший рядом Сун Ган тоже расхохотался, хотя он и сам не понял отчего. Бритый Ли был крайне недоволен, что его неправильно поняли. Он перестал тереться, отер пот со лба и сказал с пренебрежением тем троим:

— Вы ничего не соображаете. — Потом он гордо объяснил Тетке Су: — Это пришло половое влечение.

Услышав это, Тетка Су от испуга изменилась в лице. Качая головой, она забормотала:

— Грех-то какой…

В тот самый миг мимо проходила самая длинная за всю историю Лючжэни демонстрация. Улица, от начала до конца, была покрыта, будто шерстью, развевающимися красными флагами: большие были размером с простыни, а маленькие — не больше носового платка. Древки флагов стучали друг о друга, и полотнища бились на ветру, мотаясь из стороны в сторону.

Наш лючжэньский Кузнец Тун высоко вскидывал свой молот и орал, что готов встать грудью за правое дело и стать революционным кузнецом: отколотить к чертовой матери классовым врагам их собачьи ноги и паршивые головы, расплющить их, как серпы с мотыгами, и раздолбать на куски, как металлолом.

Наш лючжэньский Зубодер Юй высоко вскидывал свои щипцы и кричал, что готов показать, что такое любовь и ненависть и стать революционным зубодером: выдрать классовым врагам все их здоровые зубы, а братьям и сестрам по классу — только порченые.

Наш лючжэньский Портной Чжан с кожаным сантиметром на шее кричал, что готов стать трезвым революционным портным: шить братьям и сестрам по классу самую красивую на свете одежду, а классовым врагам — самую отвратную на свете погребальную одежду, ой нет! не так! самые жуткие саваны — сущую рвань!

Наш лючжэньский Мороженщик Ван, таща свой ларь, кричал, что готов стать революционным мороженщиком и продавать самые стойкие эскимо. Он выкрикивал лозунги, перемежая их призывами покупать его мороженое: «Продается только братьям и сестрам! Классовым врагам не продается!» Мороженое из ларя расходилось, как горячие пирожки — каждое проданное эскимо было все равно что партбилет, и Мороженщик орал: «Налетай! Все, кто покупает мое мороженое, — братья и сестры! Все, кто не покупает мое мороженое, — классовые враги!»

Двое наших лючжэньских точильщиков Гуаней высоко вскидывали ножницы и голосили, что готовы стать революционными точильщиками: отрезать к чертовой матери классовым врагам все их хозяйство. Едва старший Гуань успел произнести эти слова, как меньшой Гуань почувствовал, что не может больше терпеть и, выкрикивая «отрезать! отрезать! отрезать! хозяйство! хозяйство! хозяйство!» кинулся из толпы. Там он прислонился к стене, расстегнул портки и полил стену.

Впереди колонны шел высокий и статный Сун Фаньпин. В вытянутых руках он держал огромный красный флаг, размером с две простыни, а то, пожалуй, и с две простыни с наволочками. Красный флаг Сун Фаньпина трепетал на ветру, и его полотнище было похоже на кипящие волны. Сун Фаньпин шел, будто вскинув вверх шмат бурлящей воды. Его белая майка уже намокла от пота, и мышцы у него на плечах и предплечьях играли, как бельчата. По его раскрасневшемуся лицу от волнения бежал пот, а глаза горели, как молнии в небе. Увидев Ли с Сун Ганом, он громко прокричал им:

— Сыновья, а ну подойдите!

В тот момент малолетний Ли, обняв телеграфный столб, с любопытством выяснял у окружающих, почему Тетка Су сказала: «Грех-то какой…» Заслышав крик Сун Фаньпина, он тут же бросил свой столб и вместе с братом ринулся вперед. Дети с двух сторон вцепились в белую майку отца, и он опустил древко флага вниз, чтобы они тоже могли за него ухватиться. Руки мальчишек легли на древко самого большого красного флага во всей Лючжэни, и они пошли во главе самой длинной колонны демонстрантов. Сун Фаньпин размашистым шагом топал вперед, а братья бежали сбоку, и куча других детей, захлебываясь слюнями от зависти, семенила следом, продираясь сквозь уличную толпу. И те трое школьников с улыбками идиотов, с жалким видом бежали за ними следом вместе с другими. Братья неслись, задыхаясь, за отцом, как шавки за слоном. От этой гонки у них горело горло, щипало в глазах. Когда они добежали до моста, Сун Фаньпин наконец остановился, а за ним встала вся колонна.

Черная людская масса заполнила собой каждый уголок под мостом, и все взоры обратились на Сун Фаньпина, стоявшего наверху. Все флажки и флаги развернулись в сторону моста, и Сун Фаньпин вздернул свой гигантский красный флаг намного выше головы, а ветер принялся трепать его, так что ткань затрещала в воздухе, как хлопушки. Потом Сун Фаньпин начал размахивать своим красным флагом, и его сыновья, запрокинув головы, стали смотреть, как тот отправился в полет, пролетел слева направо, развернулся и снова повторил свой маневр. Так флаг носился туда-сюда над мостом, и ветер растрепал многим волосы, которые тоже стали летать слева направо и справа налево. Когда Сун Фаньпин замахал флагом, толпа взревела, как цунами. Бритый Ли с Сун Ганом увидели, как взметнулось и опустилось множество кулаков. Вопли призывов выстрелами рокотали вокруг.

Ли принялся кричать во все горло, словно обнимал сейчас телеграфный столб. Он пришел в необычайное волнение и сказал Сун Гану:

— У меня половое влечение пришло.

Увидев, что Сун Ган раскраснелся, вытянул шею и, прикрыв глаза, орет что есть мочи, он обрадовался и, ткнув Сун Гана, спросил:

— У тебя тоже?

Тот день для Сун Фаньпина был днем триумфа. Когда демонстрация закончилась, люди разбрелись по домам, а Сун Фаньпин, взяв за руки сыновей, все еще шел по улице. Многие окликали его по имени, и он мычал им что-то в ответ, а те люди подходили еще потом с ним поручкаться. Бритый Ли с Сун Ганом шли рядом и начали задирать носы, решив, что все в поселке знают их отца. Они веселились от души и все время спрашивали, кто были все те люди, окликавшие его по имени и жавшие ему руку. Они все шли и шли вперед, и детям показалось, что дом остался далеко позади; тогда они спросили Сун Фаньпина:

— А куда мы идем?

Сун Фаньпин громко ответил:

— Идем в столовую.

Когда они вошли в «Народную», то кассиры, официанты и посетители — все как один, улыбаясь, замахали им руками. Сун Фаньпин замахал им в ответ своей здоровенной ладонью, будто председатель Мао на площади Тяньаньмэнь. Они уселись за столик у окна, и к ним тут же подбежали кассиры и официанты, а те, кто ел, тоже бросились к ним, прихватив свои тарелки. На голоса вышел из кухни повар в засаленном переднике и встал за спиной у детей. Все стали задавать уйму разных вопросов: от вопросов про великого председателя Мао и великую пролетарскую культурную революцию и кончая семейными ссорами и болезнями детей. Подержав в руках самый большой за всю историю поселка красный флаг, Сун Фаньпин превратился в самого важного за всю историю поселка человека. Он чинно сидел за столом, положив на него ручищи, и всякий свой ответ начинал со слов:

— Председатель Мао учит нас…

Его ответы состояли сплошь из слов председателя Мао, в них не было ни одного его собственного. Эти ответы заставляли всех кивать головами, как дятлов, и вскрикивать в одобрении, словно от зубной боли. К тому моменту у Ли с Сун Ганом желудки от голода уже прилепились к позвоночнику, но дети по-прежнему, не раскрывая рта, смотрели с почтением на Сун Фаньпина. Им казалось, что язык Сун Фаньпина — это язык председателя Мао, а вылетавшая изо рта у Сун Фаньпина слюна — слюна председателя Мао.

Братья и думать забыли, сколько они просидели в «Народной». Они и не заметили, как село солнце, как стемнело и зажглись фонари; тогда только детям достались их пышущие паром миски с лапшой. Тот самый повар наклонился к ним и спросил:

— Бульон-то небось ничего, а?

Дети разом откликнулись:

— Жутко вкусный.

Засаленный повар расплылся от удовольствия:

— Это мясной бульон… Остальным-то пустой кипяток достается, а вам — мясной бульон.

В тот день, вернувшись вечером домой, Сун Фаньпин подошел с детьми к колодцу, чтоб ополоснуться. Все трое в одних трусах натирали свои мокрые тела мылом, а потом Сун Фаньпин вытягивал из колодца ведро за ведром и обмывал детей и себя самого. Соседи, сидевшие в тени у дверей и махавшие веерами, принялись болтать с ним. Они трещали о том, как здорово выглядела демонстрация, как браво махал он красным флагом, так что тот, забыв, что падает от усталости, вновь расцвел и зычно загудел. Когда все вошли в дом, Ли с Сун Ганом отправились спать, а отец сел под лампу и стал с воодушевлением строчить письмо Ли Лань. Засыпая, маленький Ли бросил на него быстрый взгляд и сказал со смешком Сун Гану, что у его папки аж загривок покраснел от писанины. Сун Фаньпин писал очень долго и описал все-все-все, что случилось за день.

Когда на следующий день дети проснулись, Сун Фаньпин стоял у кровати такой же исполненный сил, как вчера. Он протянул сыновьям руки, и в его ладонях заблестели, как звезды, два красных значка с профилем председателя Мао. Он сказал, что это детям и что значки нужно носить на груди, там, где бьется сердце. Потом он прикрепил себе на грудь еще один красный значок, взял в руку маленькую красную книжечку и с горящим, как значок и цитатник, лицом перешагнул за порог. Его шаги гулко разносились по улице, и братья услышали, как соседи спросили:

— Сегодня опять пойдешь махать флагом?

И Сун Фаньпин звонко ответил:

— Пойду!

Бритый Ли с Сун Ганом, поприкладовавшись по очереди к груди друг друга, определили место, где бьется сердце, и прицепили друг на друга значки. У Сун Гана председатель Мао был изображен на фоне площади Тяньаньмэнь, а у Бритого Ли — на фоне моря. Позавтракав, дети вышли под утреннее солнце, и парящие красные флаги, большие, как простыни, и маленькие, как наволочки, вновь заполнили улицы нашей Лючжэни.

Те, кто ходили вчера, сегодня снова пришли, заходясь заливистым смехом. Те, кто вчера клеили стенгазеты, сегодня опять взялись мазать клейстером стены. Вскидывавший вчера свой молот Кузнец сегодня вновь явился с тем же молотом и так же грозился отколотить к чертовой матери классовым врагам их собачьи ноги и паршивые головы. Поднимавший вчера в воздух щипцы Зубодер сегодня вновь тянул их вверх и вопил, что выдерет классовым врагам все их здоровые зубы. Сбывавший вчера свой товар Мороженщик сегодня вновь притащился с ларем на спине, стучал в такт шагам демонстрантов и кричал, что сбывает свое эскимо только классовым братьям и сестрам. Тащивший вчера на шее кожаный сантиметр Портной сегодня вновь выступал вперед с кожаным сантиметром и голосил, что будет шить классовым врагам самую жуткую, самую рваную на свете погребальную одежду; он снова оговаривался и быстро заменял одежду на саваны. Вооружавшийся вчера ножницами старший Точильщик вновь вскидывал их вверх и, клацая в воздухе, отхватывал классовым врагам все их воображаемые причиндалы. Ссавший вчера у стены меньшой Точильщик сегодня вновь расстегивал на том же месте портки. Плевавшие, кашлявшие, чихавшие, пердевшие, харкавшие и бранившиеся сегодня все как один опять выползли на улицы.

Трое школьников: Сунь Вэй, Чжао и Лю — тоже пришли. Они увидели значки на груди у Ли с Сун Ганом и гаденько засмеялись, словно три предателя из фильмов про войну. От их смеха братьям стало не по себе. Патлатый Сунь Вэй ткнул пальцем в придорожный столб и спросил малолетнего Ли:

— Эй ты, как там твое половое влечение?

Ли решил, что этот вопрос не предвещал ничего хорошего, потянул Сун Гана в сторону и замотал головой:

— Нету, щас нету.

Патлатый Сунь Вэй сгреб малолетнего Ли, толкнул его к столбу и загоготал:

— Ну давай, роди.

— У меня нету сейчас влечения, — из последних сил закричал Ли.

Чжао и Лю ухватили со смехом Сун Гана и тоже стали толкать его к столбу:

— Ты тоже отправляйся, покажи нам влечение.

Сун Ган с самым невинным видом предпринимал судорожные усилия, чтоб втолковать им:

— У меня нет влечения, правда, у меня никогда вообще не было.

Трое школьников прижали братьев к столбу и стали щипать их за носы, за уши и за щеки, словно пампушки. От этих щипков братья заголосили, как резаные. В конце концов школьники сорвали с них значки и забрали себе.

Когда школьники с победным видом удалились, Сун Ган громко заплакал, растягивая рот, так что слезы и сопли потекли прямо в него. Он с плачем жаловался всем прохожим, что у них с братом отняли значки с председателем Мао. Сун Ган тыкал пальцем в удалявшиеся силуэты недругов, а когда те скрылись из виду, то просто показывал в том направлении, куда они ушли. Он, как заведенный, расписывал значки с председателем:

— Лицо у председателя Мао было красное, такое красное лицо на воротах Тяньаньмэнь, а еще одно — на морских волнах…

А Бритый Ли не плакал. Он тоже тыкал пальцем в ту сторону, куда ушли школьники, и со злобой глядел им в след. Он жаловался на них прохожим:

— Сейчас у меня нет полового влечения, а они непременно хотели, чтоб я добыл где-то…

Прохожие гоготали во всю глотку. Ли увидел, что Сун Ган ревет, сотрясаясь, как от икоты, и ему тоже стало обидно. Размазывая слезы, он вспомнил, что его значок с председателем Мао утащили трое школьников. Сун Ган, тыча пальцем себе в грудь, твердил:

— Значки с председателем только сегодня утром нацепили…

Ли, тоже тыча пальцем в грудь, приговаривал:

— Сердце внутри еще бьется, а значка-то снаружи неееет…

Стоя на улице в беспомощном одиночестве, дети вспомнили о Сун Фаньпине, о своем высоченном и здоровенном отце, который одной ногой мог сбить нескольких человек. Они верили, что Сун Фаньпин пойдет и проучит тех троих: отнимет у них значки с председателем Мао, поднимет их за шиворот в воздух, как птенцов, так, что они заорут и задрыгают ногами от испуга.

— Пойдем, поищем папу, — сказал брату Сун Ган.

Стоял полдень, и в животах у детей было пусто-препусто. Взявшись за руки, они пошли вниз по улице. Их руки все время оставались сомкнутыми, и когда кто-нибудь проходил посередине, разделяя их, то они тут же вновь соединялись. Братья пошли к колонне демонстрантов, чтоб посмотреть, не Сун Фаньпин ли машет красным флагом в начале колонны. Они отправились к месту сходки, чтоб посмотреть, не Сун Фаньпин ли стоит наверху и говорит речь. Дети обошли много мест, опросили кучу народу: баб, мужиков, старух и стариков, но так и не нашли Сун Фаньпина. Они пришли на мост, где вчера махал красным флагом Сун Фаньпин, заставляя поселок заходиться отчаянными воплями. Сегодня на мосту не было флагов, а только стояли, понурив головы, несколько человек. На головах у них были высокие колпаки, а на шее висели деревянные таблички. Дети знали, что это — классовые враги. Встав напротив них, братья увидели, как мимо ходят туда-сюда цзаофани* с красными повязками на рукавах.

— Вы не видели моего папу? — спросил Сун Ган.

Один человек с красной повязкой спросил в ответ:

— А кто твой папа?

— Мой папа — Сун Фаньпин, — ответил Сун Ган. — Тот, который махал вчера здесь красным флагом…

Бритый Ли добавил:

— Он очень известный человек; когда он идет есть лапшу, ему наливают мясной бульон.

Тут за их спинами послышался голос Сун Фаньпина:

— Дети, я здесь.

Обернувшись, дети увидели Сун Фаньпина. На голове у него был склеенный из бумаги колпак, на груди висела деревянная табличка, а на табличке виднелись слова «Помещик Сун Фаньпин». Дети не знали таких иероглифов, они смогли распознать только пять красных крестиков над словами. Тело Сун Фаньпина загораживало свет, как створка двери, и дети стояли в его тени, глядя на отца снизу вверх. Глаза у Сун Фаньпина заплыли от ударов, рот был разбит, но он с улыбкой глядел на Ли с Сун Ганом, и его улыбка была тверже кремня. Дети не могли понять, что случилось, ведь вчера еще он грозно высился на мосту, а сегодня вдруг стал таким. Сун Ган робко спросил:

— Папа, а зачем ты здесь стоишь?

Сун Фаньпин тихо ответил:

— Дети, вы небось голодные?

Мальчики одновременно закивали головами. Сун Фаньпин на ощупь достал из брючного кармана два мао и велел им купить поесть. А человек с красной повязкой заорал на Сун Фаньпина:

— Не хер разговаривать, опусти свою паршивую башку.

Сун Фаньпин опустил голову, а дети попятились от испуга. Человек с повязкой громко бранился на мосту; под его вопли Сун Фаньпин отвел глаза и бросил взгляд на сыновей, и они увидели, что он улыбался. В них снова проснулась смелость, и они опять подошли к отцу сказать, что значки с председателем Мао отобрали трое гадов-школьников.

— Ты сможешь вернуть? — спросил Сун Ган.

Отец кивнул:

— Смогу.

Бритый Ли спросил:

— Ты сможешь побить их?

Отец снова кивнул:

— Смогу.

Дети засмеялись в голос. Тут подлетел человек с повязкой, вмазал Сун Фаньпину две пощечины и громко ругнулся:

— Сказано тебе: не хер болтать, а ты, мать твою, все равно болтаешь.

У Сун Фаньпина из углов рта хлынула кровь, и он поторопил детей:

— Идите скорей.

Бритый Ли с Сун Ганом вмиг оказались под мостом. Они тряслись всем телом и шли все быстрее и быстрее, то и дело оборачиваясь, чтоб взглянуть на отца. Голова Сун Фаньпина висела, как приделанная. Выйдя на шумные улицы, дети пошли в закусочную, купили там два паровых пирожка и, встав снаружи, принялись есть их не жуя. Им было видно, как скрючилась на мосту фигура отца, и они знали, что он сегодня был совсем не тот, что вчера. Сун Ган понурил голову и беззвучно заплакал. Его кулаки поднялись к глазам, как бинокль, и стали отирать слезы. А Бритый Ли не плакал. Он думал о том значке с председателем Мао поверх морских волн — думал, что вернуть его наверняка не удастся. Пока Сун Ган ревел, Ли подошел к телеграфному столбу, обнял его и потерся немного. Потом он повесил голову и разочарованно вернулся назад сказать брату:

— Нету у меня влечения.

Когда отец вернулся домой, уже стемнело. Его шаги были тяжелыми, будто шаги приставных ног. Молча он вошел в дом, лег на кровать и пролежал там без движения два часа. Мальчишки в соседней комнате не услышали ни шороха, ни шевеления. Ледяной глухой свет луны лился через окна, и дети начали бояться. Тогда они вошли внутрь, Сун Ган залез на кровать, Бритый Ли тоже залез на кровать, и они уселись у ног отца. Неизвестно, сколько времени прошло так, как вдруг Сун Фаньпин сел на постели и сказал:

— Ох, заснул я.

Потом зажегся свет и зазвучал смех. Сун Фаньпин принялся готовить на керосинке ужин, а дети встали рядом с ним и стали учиться готовить. Сун Фаньпин учил их, как промывать крупу и чистить овощи, как зажигать керосинку, как варить рис. Пока овощи жарились, Сун Фаньпин велел Ли подливать в кастрюлю масло, а Сун Гану — солить. Потом, направляя их руки, заставил каждого подбросить, помешивая, овощи по три раза. Когда все помешали еду по девять раз, миска китайской капусты была наконец готова. Все трое сели за стол ужинать, и, хотя на ужин была всего одна эта миска, они наелись так, что обливались потом. Поужинав, Сун Фаньпин сказал детям, что с тех пор, как их мать уехала в Шанхай лечиться, он еще ни разу не сводил их на море. Он сказал, что если завтра не будет сильного ветра и дождя, то он поведет их туда — смотреть на волны, и на небо над волнами, и на морских птиц, парящих между небом и морем.

Ли с Сун Ганом завизжали от удовольствия. Сун Фаньпин от страха прикрыл им руками рты, и его перепуганный вид напугал детей. Увидев их побелевшие лица, Сун Фаньпин тут же опустил руки и с улыбкой сказал, указывая наверх:

— От ваших криков того и гляди свалится крыша.

Братья решили, что это жутко забавно, сами зажали себе рты и смеялись до упаду.

Глава 10

На следующий день, когда они собирались пойти на море, из школы Сун Фаньпина притопало больше десятка человек с красными повязками. Они, как крабы, расползлись по дому. Бритый Ли с Сун Ганом не поняли, что они пришли конфисковывать имущество, и решили, что это друзья Сун Фаньпина забрели навестить его. Куча народу с красными повязками вошла в дом и заполонила собой все. Дети с упоением носились меж ними, как между деревьями. Тут раздался громкий удар, и они вздрогнули от страха. Братья с ужасом увидели, что платяной шкаф повалился на пол и что все кругом усеяно их одеждой и вещами из выдвижных ящиков. Люди с красными повязками, будто старьевщики, согнувшись в три погибели, искали купчие на землю. Сун Фаньпин был из семьи помещиков. Те люди были уверены, что он прячет где-то купчие и ждет только государственного переворота, чтоб извлечь их на свет божий. В поисках купчих люди с повязками перевернули кровать и отодрали половицы. Ли с Сун Ганом спрятались за Сун Фаньпина и увидели, что тот улыбается в полный рот; они никак не могли взять в толк, отчего это он еще так радуется. Превратив дом Сун Фаньпина в одну большую помойку, люди с повязками все-таки остались ни с чем. Один за другим они вышли из дома, а Сун Фаньпин по-прежнему улыбался. Он вышел проводить их, словно гостей, и сказал:

— Выпили бы воды и пошли.

Кто-то из них ответил:

— Нет.

Сун Фаньпин стоял у порога с улыбкой во все лицо. Только когда люди вышли из переулка, он обернулся и вернулся в дом, все еще улыбаясь. Когда он сел на лавку, его улыбка мгновенно исчезла, как пламя задутой свечи, так что дети замерли от испуга. Сун Фаньпин сидел мрачнее тучи и долго не шевелился. Сыновья подошли к нему и осторожно спросили:

— Пойдем все-таки на море?

Сун Фаньпин вздрогнул, как человек, только что пробудившийся ото сна, и тут же ответил:

— Идем! — Он глянул на солнце за окном и сказал: — Такая отличная погода, конечно, надо идти. — Потом он указал пальцем на вещи, разбросанные по полу: — Сначала приберемся в доме.

Сун Фаньпин поставил вертикально опрокинутый шкаф, положил на место короб кровати и прибил отодранные половицы. Бритый Ли с Сун Ганом следовали за ним по пятам: вкладывали одежду в шкаф, а вещи — в выдвижные ящики. Вдруг словно вновь зажегся свет, и Сун Фаньпин вновь заулыбался. Он приводил в порядок комнату и веселил детей так, что те не переставали хохотать. В полдень они закончили наконец убираться, и дом засиял еще ярче, чем прежде. Отерев полотенцем пот с лиц, смахнув носовым платком пыль с одежды и причесавшись перед зеркалом, они собрались выйти из дому и пойти на море.

Открыв дверь, Сун Фаньпин с детьми увидел, что перед ней стоит человек семь-восемь школьников с красными повязками. Те трое, что отняли значки у малолетнего Ли с Сун Ганом, тоже были там. Увидев этих людей, братья заверещали.

— Па, это они отобрали у нас значки с председателем Мао, проучи их… — сказал Сун Ган.

Ли проорал троим школьникам:

— Отдавайте! Отдавайте значки!

Трое школьников заржали и оттолкнули их. Патлатый Сунь Вэй крикнул Сун Гану:

— Мы хунвэйбины*, пришли обыскать дом!

— Пожалуйста, пожалуйста, проходите, — с улыбкой произнес Сун Фаньпин.

Ли с Сун Ганом никак не могли понять, что происходит и отчего Сун Фаньпин лебезит перед пришедшими. Хунвэйбины ввалились в дом, и тут же в комнате раздался грохот: только что водворенный на место шкаф снова рухнул на пол, только что уложенная кровать была снова перевернута, только что прибитые половицы — снова отодраны и только что прибранные вещи снова усеяли пол. Люди, приходившие до этого из школы Сун Фаньпина, переворачивая все вверх дном, аккуратно пролистывали каждую книжку и просматривали каждый листок бумаги, чтобы найти припрятанные хозяином дома купчие. Хунвэйбины вели себя, как волки в овчарне или как лисы в курятнике. Они расколотили об пол всю посуду, переломали все палочки для еды и пошвыряли их на пол. Во время обыска они все норовили засунуть что-нибудь себе в карман и выспрашивали друг у друга, кто что успел ухватить.

Хунвэйбины громили дом Сун Фаньпина весь день, до вечера. Когда они увидели, что больше бить и отнимать нечего, их карманы были уже до отказа забиты всяким добром. Только тогда они, посвистывая, вышли на улицу. Дойдя до дверей, патлатый Сунь Вэй обернулся и сказал Сун Фаньпину:

— Эй ты, выйди!

В день свадьбы Сун Фаньпина и Ли Лань трое школьников: Сунь Вэй, Чжао Шэнли и Лю Чэнгун — вместе со своими отцами подрались с Сун Фаньпином. Подсечка Сун Фаньпина сбила с ног троих и заставила троих скакать на месте от боли. Теперь эти трое школьников, повзрослев на год, пришли отомстить. Они велели Сун Фаньпину встать на пустом пространстве у дверей, чтобы похвастаться своими собственными подсечками. Крепкий Сун Фаньпин стоял у дверей, как железная пагода. Трое школьников начали разминаться: приседать на корточки и водить по земле правой ногой. Повторив свои движения по паре раз, они так и не смогли изобразить хоть чего-нибудь путного. Школьники или шлепались, потеряв равновесие, на задницы, или взметали целые столбы пыли. Другие, поглядев на это, покачали головами:

— Как ни крути, а на подсечку непохоже.

— Если непохоже на подсечку, то на что похоже?

— А хрен знает, все одно не подсечка.

Патлатый Сунь Вэй, опустив голову, спросил у стоявшего напротив Сун Фаньпина:

— Эй, только что было похоже на подсечку?

— Похоже-то похоже, — сказал Сун Фаньпин. — Только главное ухватить не удалось.

— Признайся честно, в чем главное? — спросил Сунь Вэй.

И Сун Фаньпин заделался тренером: сперва он велел троим школьникам внимательно следить за своими движениями. Он ловко выполнил два раза подсечку, так что другие школьники чуть слюнями не захлебнулись от восторга, приговаривая, что это-то вот и называется подсечкой. Потом Сун Фаньпин стал двигаться медленнее, чтоб показать все на собственном примере, и сказал, что на самом деле подсечка состоит всего из трех движений: приседание, мах и мгновенное выпрямление. Все эти три движения следует соединить в одно, поэтому необходима скорость. Он сказал, что нужно перемещать центр тяжести, чтобы подсечка получилась мощной, и что можно опираться руками на землю. Потом Сун Фаньпин велел им попробовать. То и дело останавливая троих школьников, он показывал, как надо делать. В конце концов Сун Фаньпин сказал, что их движения стали верными, только не очень быстрыми:

— Только если двигаться быстро, будет не заметно, что подсечка состоит из трех движений. Эта скорость достигается одно- или двухдневной тренировкой. Ступайте домой и поупражняйтесь. Когда всем будет казаться, что есть только одно движение, тогда, считай, дело сделано.

В тот день Сун Фаньпин наставлял школьников до вечера, терпеливо и тщательно обучая их своему приему. Они решили, что уже многого добились, и велели Сун Фаньпину встать как следует, чтоб он испытал на себе всю силу их подсечек. Раздвинув ноги, Сун Фаньпин встал напротив. Первым на него бросился Чжао, сделав сперва пробную подсечку перед носом у Сун Фаньпина, чем вызвал настоящую овацию:

— Класс!

Когда он присел и по всей форме махнул, его нога ударила по голеням стоявшего, как железная пагода, Сун Фаньпина, и тот даже не пошевелился, а сам Чжао растянулся на земле, вдоволь наевшись пыли. Увидев это, все загоготали. Вторым пошел Лю Чэнгун: он смерил взглядом здоровенного Сун Фаньпина и испугался, что тоже взрыхлит носом землю. Тут он заметил, что Сун Фаньпин стоит, расставив ноги, и засмеялся. Он сказал, что знает теперь, в чем причина, и велел Сун Фаньпину сдвинуть ноги — так он точно сумеет повалить его на землю. Приседая, он по-прежнему боялся, что изгваздается в грязи, и поэтому не махнул ногой, а вытянул ее и пнул что было силы. Его пинок пришелся Сун Фаньпину по кости, и тот шатнулся от боли, но все-таки остался на ногах. Зрители одобрительно закричали Сун Фаньпину:

— Здорово!

Третьим был патлатый Сунь Вэй. Он встал за спиной у Сунь Фаньпина, глядя на тень от его фигуры, отступил назад метров на десять и потом, будто готовясь к прыжку с разбега, поскакал вперед. Добежав до Сун Фаньпина, Сунь Вэй выбросил ногу и ударил того под колени. Сун Фаньпин, как подкошенный, рухнул коленями на землю. Патлатый Сунь Вэй прокричал самому себе:

— Что надо!

Потом он, лопаясь от удовольствия, сказал приятелям:

— Пускай поглядит на наше мастерство.

Другие школьники сказали:

— Так это у тебя не подсечка…

— Как это не подсечка? — Сунь Вэй пнул ногой стоявшего на коленях Сун Фаньпина: — Скажи, разве это не подсечка?

Сун Фаньпин закивал головой и тихо произнес:

— Подсечка.

Едва Сун Фаньпин был свален на землю поддельной подсечкой, школьники вышли, фальшиво насвистывая. Только когда они отошли уже далеко, Сун Фаньпин поднялся и увидел, что его родной сын Сун Ган, понурив голову, молча размазывает слезы, а его пасынок Бритый Ли стоит, выпучив глаза от испуга. И Ли, и Сун Ган оба не знали, что делать. На их глазах Сун Фаньпина, самого-самого сильного, вдруг обидели, как куренка. Сун Фаньпин отряхнул грязь с коленей и, как ни в чем не бывало, сказал детям:

— Вы двое, подойдите!

Сун Ган растирал слезы, а Бритый Ли чесал репу. Неверной походкой дети подошли к нему, и Сун Фаньпин с улыбкой спросил их:

— Хотите научиться делать подсечку?

От слов отца дети опешили. Сун Фаньпин огляделся по сторонам, присел на корточки и загадочно пробормотал:

— Знаете что? Почему у них только что не вышло повторить мою подсечку? Потому что одному приему я их не обучил. Этот прием я приберег, чтоб научить вас двоих.

Братья мгновенно забыли обо всем, что только что приключилось. От радости они завизжали, как вечером предыдущего дня, а Сун Фаньпин снова испуганно зажал им рты. Дети невольно вскинули вверх головы и одновременно сказали:

— А наверху нету крыши…

Напряженно оглядевшись, Сун Фаньпин проговорил:

— Да не в крыше дело, нельзя, чтоб другие подслушали секрет подсечки.

Дети поняли и стали беззвучно повторять подсечки отца. Сначала они встали сзади и копировали его движения, а потом отец обернулся и стал их наставлять. Когда прошло полчаса, Сун Фаньпин сказал, что они уже научились и можно начинать упражнения. Сун Фаньпин встал и велел сначала попробовать Бритому Ли. Тот подошел к отцу, присел и сделал мах ногой. Он махнул совсем легонько, а Сун Фаньпин тут же шлепнулся задницей на землю. Поднявшись, он велел подойти Сун Гану. Сун Ган тоже махнул совсем легонько, а Сун Фаньпин опять упал, как подкошенный. Потирая зад и охая, он поднялся и с удивлением уставился на детей:

— Ох, ну вы и даете! Просто неподражаемо.

Потом дети радостно отправились убирать вместе с отцом кавардак в доме. Освоив неподражаемую подсечку, они от счастья наполнились свежей силой. Они помогли Сун Фаньпину поднять шкаф и уложить на место постель, вслед за отцом наново приколотили отодранные половицы, собрали с пола разбитую посуду и сломанные палочки и вышвырнули их на помойку за домом. Братья носились взад и вперед, обливаясь потом, и тут вдруг вспомнили, что у них с утра не было во рту и маковой росинки. От голода все силы куда-то пропали; дети упали на кровать, закрыли глаза и провалились в сон.

Неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем Сун Фаньпин разбудил их и сказал, что пора есть. В домах уже зажегся свет. Братья сели на кровати и принялись тереть глаза. Сун Фаньпин одного за другим отнес их на руках и усадил за стол, и дети увидели, что на столе опять стоит миска капусты, а сбоку — еще три плошки с рисом.

Эти четыре посудины были единственными, что выдержали натиск хунвэйбинов, и на бортах у них виднелись сколы. Взяв в руки свои щербатые миски, братья обнаружили, что в доме нет палочек — все палочки разломали школьники, а они выкинули их на помойку, когда убирались. Они держали в руках пышущий жаром рис, глядели на ярко-зеленую капусту и не знали, как же есть без палочек.

Сун Фаньпин позабыл, что дома нет больше палочек. Он пошел взять их и лишь потом вспомнил, что все были сломаны и выкинуты. Его высокая тень не двигалась, и голова рисовалась в тусклом свете на стене, огромная, как таз. Простояв так немного, Сун Фаньпин обернулся, и на лице у него заиграла загадочная улыбка. Он с таинственным видом сказал детям:

— Вы видели когда-нибудь палочки, как у древних людей?

Ли с Сун Ганом покачали головами и с любопытством спросили:

— А какие у них были палочки?

Сун Фаньпин, улыбаясь, подошел к дверям и проговорил:

— Подождите чуть, я пойду принесу.

Бритый Ли и Сун Ган глядели, как он вышел на цыпочках за порог и тихонечко прикрыл дверь, таинственно и осторожно, будто отправлялся в далекую-далекую древность. Когда Сун Фаньпин вышел, дети посмотрели друг на друга. Они и представить себе не могли, каким образом отец собирался отправиться к древним людям и достать эти палочки. Они почувствовали, что у них по-настоящему необыкновенный отец. Прошло немного времени, и дверь распахнулась. Сун Фаньпин вернулся, посмеиваясь и пряча за спиной руки.

Дети спросили:

— Принес древние палочки?

Сун Фаньпин кивнул, подошел к столу и сел. Потом он вытянул руки вперед и дал детям по паре палочек. Взяв в руки древние палочки, они обсмотрели их со всех сторон и увидели, что длиной они были с обычные, вот только не такие ровные, а малость кривоватые, да еще и с узелками. Первым догадался Бритый Ли. Он завопил:

— Это же веточки!

Сун Ган тоже сообразил и спросил отца:

— А почему это древние палочки похожи на веточки?

— Палочки у древних людей как раз и были веточками, — сказал Сун Фаньпин, — потому что в древности не было палочек для еды, и люди использовали ветки деревьев в качестве палочек.

Ли с Сун Ганом начали уплетать рис своими только что срезанными веточками и почувствовали во рту горький вяжущий привкус. Они уминали древними палочками нынешний рис так, что за ушами трещало, а по лицу градом лился пот. Поев от пуза, дети заметили, что уже стемнело, и только тогда вспомнили, что собирались на море. Весь день не было ветра, не лил дождь, солнце светило так, что заставляло щуриться от света, а пойти не вышло. Вспомнив об этом, они мгновенно застыли с кислыми физиономиями. Сун Фаньпин спросил, не в древних палочках ли дело. Братья замотали головами и сказали, что палочки им нравятся.

Сун Ган страдальчески выдавил из себя:

— Сегодня не получится сходить на море.

Сун Фаньпин улыбнулся и сказал:

— Кто сказал, что мы не пойдем?

— Так солнце уже ушло, — пробормотал Бритый Ли.

Сун Фаньпин ответил:

— Солнце ушло, зато есть луна.

С утра, когда солнце светило что есть мочи, они собирались пойти на море, и вот теперь, когда вышла холодная луна, они наконец-то отправились в путь. Дети уцепились с двух сторон за Сун Фаньпина и долго-долго брели по залитой лунным светом дороге. Когда они дошли до моря, стоял прилив. Они поднялись на дамбу, где не было ни души, а только завывал холодный ветер да громыхали удары волн. Когда бешеные валы ударялись о берег, то бурлящая пена превращала море в сплошную белую полосу, и эта белизна по временам серела, а порой вновь становилась темной; вдалеке все было пронизано светом и тьмой, и луна проглядывала иногда сквозь тучи. В тот день дети в первый раз увидели ночное море. Его тайна и переменчивость заставляли их сердца биться чаще, и они кричали звонкими голосами, а Сун Фаньпин больше не зажимал им рты. Он гладил своими широкими ладонями их головы, так что дети, не переставая, визжали, и смотрел, как завороженный, в темноту — туда, где билось море.

Когда они сели на дамбе, то ночное море испугало их: кругом был только вой ветра и грохот волн, луна то выходила, то скрывалась, и темное море то увеличивалось, то сжималось перед глазами. Братья прижались с двух сторон к Сун Фаньпину, и он, раскрыв руки, обнял их. Они не знали, сколько так просидели у моря. Потом они уснули, и Сун Фаньпин, взвалив их на себя, отнес детей домой.

Глава 11

Собраний, где клеймили и осуждали, в Лючжэни становилось все больше. На школьной спортплощадке, как на монастырской ярмарке, с рассвета до заката толпился народ. Сун Фаньпин должен был каждое утро выходить из дому с деревянной табличкой в руках, дойдя до ворот школы, вешать ее на шею и, опустив голову, стоять там, пока не пройдут все, кто пришел. Только тогда он снимал табличку, брал метлу и начинал мести дорогу перед школой. Когда собрание кончалось, Сун Фаньпин возвращался к воротам, надевал табличку и стоял с опущенной головой. Люди вырывались наружу, как волны, пинали его, матерились, плевали на него, а он стоял, качаясь из стороны в сторону, и не издавал ни звука. Потом начиналось новое собрание, и Сун Фаньпин должен был все время стоять там до самого заката. Лишь удостоверившись, что на спортплощадке никого не осталось, он с метлой и табличкой возвращался домой.

Тогда Бритый Ли с Сун Ганом различали его тяжелые шаги, и измотанный Сун Фаньпин переступал через порог. Вернувшись домой, он всегда молча сидел какое-то время на лавке, а потом шел к колодцу мыться и тряпкой вытирал с таблички пыль, следы ног и детские слюни. В эти моменты братья не смели и пикнуть. Они терпеливо улыбались, потому что знали, что, покончив с мытьем таблички, Сун Фаньпин снова повеселеет и будет весело болтать с ними.

Ли с Сун Ганом не понимали иероглифов «Помещик Сун Фаньпин», которые были написаны на табличке, но они знали, что именно эти знаки были причиной его несчастья. Пока не было этих иероглифов, Сун Фаньпин грозно махал на мосту красным флагом; как только они появились, то даже карапузы смогли плевать и писать на него. Однажды дети наконец не удержались и спросили:

— А что это за иероглифы?

Сун Фаньпин только что вытер насухо свою табличку. Услышав вопрос, он на мгновение замер, а потом рассмеялся и сказал:

— Как пройдет это лето, вы пойдете в школу. Но я сперва научу вас узнавать иероглифы, вот с этих пяти и начнем…

Так Ли с Сун Ганом в первый раз оказались на уроке. Сун Фаньпин велел им сесть ровно и положить локти на стол, а сам повесил на стену свою деревянную табличку и взял в руку одну из древних палочек. Вся эта подготовительная работа заняла не меньше получаса, так что дети от волнения начали выпрыгивать из штанов, не в силах дождаться предстоящего урока.

Сун Фаньпин встал перед табличкой, старательно откашлялся и сказал:

— Сейчас начинается урок, но сначала нужно объявить два правила: первое — нельзя ерзать; и второе — перед тем, как сказать, нужно поднять руку.

Он показал палочкой на первый иероглиф и произнес:

— Чтение этого знака начинается с «зе». Подумайте, что он значит? Ну-ка, кто из вас первым догадается?

Сун Фаньпин показал рукой вниз, топнул ногой по полу и стал делать сыновьям знаки глазами. Бритый Ли опередил Сун Гана, ткнул пальцем вниз и прокричал:

— Я знаю!

— Обожди, — перебил его Сун Фаньпин. — Сначала надо поднять руку.

Ли поднял руку и произнес:

— Внизу — земля, а мы на земле сверху.

— Верно! — сказал Сун Фаньпин. — Ты очень сообразительный.

Потом Сун Фаньпин ткнул во второй иероглиф:

— Этот знак сложнее, он начинает читаться с «гла». Подумайте-ка, где вы раньше слышали такое слово?

Ли снова поднял руку быстрее Сун Гана, но отец не дал ему ответить:

— Ты только что был первым, теперь пускай Сун Ган отвечает. Сун Ган, подумай, ты где-нибудь слышал такое?

Сун Ган робко произнес:

— Это, наверно, «главный», как про председателя Мао, да?

— Верно! — сказал Сун Фаньпин. — Ты очень сообразительный.

Тут Ли завопил:

— А он не поднял руку!

Сун Фаньпин сказал сыну:

— Да, только что ты не поднял руку, подними-ка сейчас.

Сун Ган быстро вскинул руку и беспокойно спросил:

— А разве сейчас уже не поздно поднимать?

Сун Фаньпин громко рассмеялся:

— Конечно, не поздно.

В тот день дети выучили всего пять иероглифов, и самыми первыми были «земля» и «главный». Они наконец-то узнали, что было написано на табличке. Они подумали, что если соединить все слоги вместе, то получится «самый главный на Земле» и — «Сун Фаньпин»*.

После этого Сун Фаньпин ни дня не расставался со своей табличкой. Он выходил с ней из дому и с ней же возвращался, совсем как те горожанки, что ходили на работу и с работы с корзинками для покупок. А Ли с Сун Ганом по-прежнему таскались по всему поселку. Они обегали его вдоль и поперек: побывали и там, куда забредали люди, и там, где ступала только петушья нога да собачья лапа. По улицам по-прежнему плескались красные флаги и бродили толпы народу, словно после киносеанса. Людей в бумажных колпаках и при табличках тоже становилось все больше. Сперва дорогу перед школой подметал один Сун Фаньпин, а нынче там нарисовалось уже трое. Двое учителей с такими же табличками стояли рядом с Сун Фаньпином, понурив головы. Один из них был очкастый тощий старик, на табличке которого красовалось слово «помещик» — точь-в-точь такое, как у Сун Фаньпина. Углядев это, братья воодушевились:

— Оказывается, ты тоже самый главный на Земле, как Мао.

От этих слов старик затрясся всем телом и лицом стал — краше в гроб кладут. Он пробормотал:

— Я помещик, я злодей, ударь меня, обругай меня, разнеси меня в пух и прах…

Бритый Ли с Сун Ганом часто встречали Сунь Вэя, Чжао и Лю, которые упражнялись на улице в своих подсечках. Эти трое чуть не каждый день торчали под придорожным платаном и, зажав его в объятьях, водили ногами вокруг дерева. Патлатому Сунь Вэю удавалось даже на одном дыхании провертеть полный круг. Он двигался совсем как акробат в цирке, и его длинные патлы разлетались во все стороны. Чжао и Лю могли провертеть только полкруга — после этого они или плюхались на задницу, или опускали без сил свои задранные ноги. Так Сунь Вэй стал их тренером: поглаживая одной рукой свои длинные космы, он повторял им слова Сун Фаньпина:

— Быстро! Еще быстрее! Только если делать быстро, не будет заметно трех отдельных движений. Нужно делать так быстро, чтоб казалось, что движение всего одно…

Проходя мимо них, Ли с Сун Ганом просто расцветали. Им казалось, что этим троим не хватает одного, главного, приема, а вот сами они умеют делать самые настоящие подсечки, ведь Сун Фаньпин не передал троим школьникам секрет подлинного мастерства, а приберег главный прием для своих детей. Поэтому когда Бритый Ли с Сун Ганом проходили мимо этих троих, держась за руки, они тихонечко смеялись.

Трое школьников были в полном восторге от своих подсечек и не обращали внимания на двух сопливых малолеток, которые украдкой насмехались над ними. Патлатый Сунь Вэй, не зная предела совершенству, начал наверчивать уже по два круга под платаном. Один раз он даже так разогнался, что не рассчитал скорость и растянулся на земле.

Тут уж Бритый Ли с Сун Ганом не выдержали и заржали в голос. Патлатый Сунь Вэй поднялся с земли и как был, весь в пыли, подошел к ним. Трое школьников, выпучив глаза, обступили их. Лопаясь от злости, он набросился на малолеток:

— Мать вашу, чего ржете?

Братья ничуть его не испугались. Задрав голову, Сун Ган сказал:

— Над вашими подсечками.

— Однако, — патлатый Сунь Вэй ошарашенно посмотрел на своих приятелей. — И он еще смеет ржать над моей подсечкой?

Сун Ган с издевкой бросил брату:

— Над его подсечкой?

Ли загоготал и с такой же издевкой спросил:

— Над его подсечкой?

Их самодовольный вид ошарашил троих школьников. Они забормотали:

— Вашу мать…

И тут Сун Ган пропел:

— Сказать вам по правде, есть один приемчик, которому наш папка вас не обучил. А это самый главный прием, его он показал нам.

— Вашу мать… — школьники не переставали материться. Патлатый Сунь Вэй спросил:

— Получается, вы тоже умеете делать подсечки?

Ткнув пальцем в брата, Сун Ган объявил:

— Мы все умеем.

Трое школьников чуть животы не надорвали со смеху. Оглядывая двоих малолеток, они сказали:

— Вы тож умеете делать подсечки?! Да вы с вашим росточком и до хрена моего не дотянетесь.

Патлатый Сунь Вэй рявкнул Сун Гану:

— Давай, покажи мне.

Сун Ган ответил:

— Ты сначала встань как следует.

Патлатый опешил еще сильнее и спросил своих дружков:

— Он что, велел мне стать как следует? Охренеть, он что, собирается тут исполнить на мне свою подсечку?

Под оглушительный хохот Сунь Вэй встал перед Сун Ганом, расставив ноги. Потом он собрал их вместе, а затем приподнял одну ногу с вопросом:

— Как мне встать-то?

Сун Ган ткнул пальцем вниз и сказал:

— Две ноги надо поставить как следует.

Патлатый с ухмылкой опустил ногу. Сун Ган обернулся к брату:

— Сначала ты или я?

В эту секунду малолетний Ли почувствовал, как почва уходит у него из-под ног, и пробормотал:

— Сперва ты.

Сун Ган сделал пару шагов назад, чтоб было сподручнее завалить патлатого. Потом он пнул его, как кролик здоровенного пса. Ухмыляющийся Сунь Вэй остался стоять, где стоял, а Сун Ган завертелся на земле, как кожаный мячик. Поднявшись и не понимая, что произошло, он растерянно посмотрел на брата. Тогда Бритый Ли сообразил, что было не так с их подсечкой, а Сун Ган по-прежнему стоял, не понимая, что же случилось. Трое школьников зашлись нечеловеческим хохотом, от которого у Ли похолодело сердце. Патлатый Сунь Вэй мазнул ногой по земле и повалил Сун Гана. После этого он сказал Бритому Ли:

— Гляди, вот это называется подсечка.

Договорив, он пнул и Ли, так что тот тоже плюхнулся на землю. Потом трое школьников побежали за улепетывающими братьями по улице, как стая бездомных псов за курами. Они сбивали братьев с ног, едва давая тем подняться, чтоб снова распластаться в грязи. Падая и снова поднимаясь, братья одолели полпереулка, а за ними с пинками и восторженными криками неслись трое школьников. Патлатый Сунь Вэй закричал своим приятелям:

— Ну-ка вдарим по ним целой серией.

Чем была эта серия подсечек? Едва только братья вставали на ноги, как ударом их двоих одновременно сшибало с ног. Падая, они разбили себе физиономии, ободрали руки и стукнулись черепушками так, что из глаз брызнули искры, а в головах застучало по трактору.

Когда лючжэньские революционные толпы заметили, как трое школьников издеваются почем зря над двумя дошколятами, то стали их попрекать. Все твердили, что они, пользуясь своей силой, притесняют слабых — самые что ни на есть дореволюционные милитаристы. Чжао и Лю от испуга не смели и пикнуть, а патлатый Сунь Вэй вдруг произнес с расстановкой:

— Они сыновья помещика Сун Фаньпина, маленькие барчуки.

Революционные толпы замолчали и стали смотреть, как Ли с Сун Ганом снова и снова падали на землю, снова и снова ударялись головами друг о друга и скоро не смогли уже больше подняться. Трое школьников, обливаясь потом, стояли кружком рядом с ними и тяжело дышали. Они смеялись и требовали, чтоб братья встали на ноги. Обессиленные мальчишки никак не могли встать и лежали пластом на земле:

— Нам и так неплохо лежится…

Сказав это, они вдруг поняли, как избавиться от подсечек — всего-то и нужно лежать пластом на земле. Как ни пинали их трое школьников, как ни матерились, как ни запугивали, они все равно не вставали. В конце концов те трое решили обмануть их:

— Только если встанете, мы больше не будем…

Братья не попались на удочку: они по-прежнему лежали на земле, как мертвые. Патлатый Сунь Вэй, ткнув пальцем в ближайший столб, вздумал соблазнить Бритого Ли:

— Эй ты, малец, айда на столб, изобрази-ка нам половое влечение.

— У меня сейчас нету, — помотал головой Ли.

Чжао и Лю решили тоже подбодрить его:

— А ты попробуй, вдруг появится.

Ли снова замотал головой:

— Сегодня неохота, вы сами идите попробуйте.

— Твою мать, — школьники снова заматерились. — Эвон какое хамло малолетнее, самое отборное хамло.

Патлатый Сунь Вэй сказал:

— Давайте их поднимем и начнем пинать.

Чжао с Лю только было собрались подхватить малолеток, как тут к ним подошел наш революционный Кузнец, поборник справедливости. Кузнец Тун громко сказал:

— Стоять!

Рев Кузнеца перепугал школьников до потери памяти. Патлатый Сунь Вэй, запинаясь, промямлил:

— Они барчуки малолетние…

— Какие такие барчуки? — Кузнец Тун показал на братьев. — Они, можно сказать, цветы жизни.

Поглядев на мощный торс Кузнеца, патлатый Сунь Вэй не решился и пикнуть. Ткнув пальцем в школьников, тот сказал:

— Вы тоже цветы жизни.

Услышав это, школьники оглядели друг друга и заржали. Гогоча, они ушли, а Кузнец, посмотрев им вслед, бросил взгляд на Бритого Ли с Сун Ганом и тоже ушел. Он двигался величественно и звучно повторял:

— Все цветы жизни.

Поднявшись с земли, Ли с Сун Ганом посмотрели друг на друга: оба были покрыты ссадинами и ушибами. Сун Ган не мог понять, почему ему не удалось повалить патлатого Сунь Вэя. Он спросил брата, не от того ли это, что он не использовал тот самый, секретный, прием, и Ли зло ответил:

— Вообще нет никакого секретного приема, твой папаша обдурил нас.

Сун Ган помотал своей опухшей головой:

— Нет, он наш папа, папа никогда не обманет сына.

Ли вдруг завизжал:

— Он твой, твой папаша, не мой.

Они стали ругаться. Потом Сун Ган заплакал, размазывая слезы и подтирая сопли, и сказал:

— Пойдем, спросим папу.

Братья пришли к воротам школы, как раз когда закончилось собрание. Сун Фаньпин и еще двое с табличками, повесив головы, стояли у входа. Из ворот высыпала толпа школьников и принялась разносить их в пух и прах. Несколько человек с красными повязками о чем-то вещали. Дети не знали, что эти люди только что закончили свое большое собрание внутри и теперь решили провести еще одно, маленькое, снаружи. Они протиснулись через толпу к Сун Фаньпину и, дергая его за рукав, спросили:

— Па, ты ведь показал нам самый главный прием в подсечке, да?

Сун Фаньпин стоял, понурив голову, и не шевелился. Сун Ган расплакался от обиды, толкая отца, он твердил:

— Папа, скажи Бритому Ли, ты ведь показал нам…

Сун Фаньпин все еще молчал. Тут Бритый Ли принялся вопить:

— Ты нас одурачил, ты не обучил нас никакой подсечке… И про иероглифы ты соврал… Ежу ясно, что это слово «помещик», а ты говорил самый «главный» на «Земле»… как председатель Мао…

Малолетний Ли и догадываться не мог, что случится с Сун Фаньпином после этих его слов. Все, что произошло после, испугало его до смерти. Услышав, что сказал мальчишка, люди на мгновение замерли, а потом обрушили на его отца град пинков и ударов. Сун Фаньпин стоял ни жив ни мертв. Толпа бесновалась: несколько ног топтали и давили упавшего на землю Сун Фаньпина, требуя, чтоб тот откровенно признался, как он злодейски нападал на великого вождя, великого учителя, великого полководца, великого кормчего — председателя Мао.

Бритый Ли никогда в жизни не видел, чтоб человека так избивали. Сун Фаньпин был весь в крови, даже волосы у него окрасились кровью. Он валялся на земле, и на него сыпались удары детских и взрослых ног, наступавших, как на ступеньки. Он не пытался увернуться, увертывались только его глаза, стараясь увидеть детей. Когда Сун Фаньпин встречался взглядом с Бритым Ли, то глаза его словно бы что-то говорили. Эти глаза напугали мальчика до беспамятства. Потом его оттеснили назад, и он уже больше не видел тех глаз, а видел только ревущего Сун Гана, которого толпа сначала пропустила вперед, а потом отбросила обратно. Восьмилетний Сун Ган ревел и все старался пролезть между людей к отцу. Народу становилось все больше, и он оказывался все дальше и дальше. В конце концов из раскрытого рта Сун Гана перестали доноситься звуки, он подошел к брату, заливаясь слезами и шлепая губами, словно силясь что-то прокричать, но Ли так ничего и не услышал. Поорав так какое-то время, Сун Ган вмазал Бритому Ли оплеуху. Тот ударил его в ответ. Потом они стали шлепать друг друга, как игроки в покер шлепают картами о стол. Всего они умудрились раздать друг другу тридцать шесть оплеух.

Глава 12

После того как Сун Фаньпина избили так, что на нем живого места не осталось, его утащили и заперли в большом, похожем на амбар, сарае. Целую неделю после этого Бритый Ли с Сун Ганом не разговаривали. Сун Ган вообще не мог разговаривать: от воплей и плача у него опухло горло, голос был сорван, и изо рта вместо слов текли только слюни. Ли знал: из-за его слов Сун Фаньпина оттащили в этот тюремный амбар. По вечерам, перед сном, он вспоминал, как люди на ступеньках топтали Сун Фаньпина, и видел, как его глаза в ужасе ищут их с Сун Ганом. На душе у него было очень паршиво. Но на словах он был неколебим и насмехался над Сун Ганом, чьи пощечины звучали, как выхлопы из задницы.

Бритый Ли остался один. В одиночестве он бродил по улицам, в одиночестве торчал под деревом, в одиночестве приседал на корточки у реки утолить жажду и в одиночестве вел с самим собой разговоры… Он стоял посреди улицы и ждал. Он так надеялся, что к нему вдруг подойдет какой-нибудь парнишка, такой же маленький, такой же одинокий, как он. Ли потел, и пот на его теле высыхал от солнца, раз за разом, все повторялось. Видел он только демонстрантов и их красные флаги. Детей такого же возраста, как он, волокли за руки матери, и все они, один за другим, проходили мимо. С ним никто не заговаривал, никто даже не смотрел на него. Только когда кто-то из прохожих случайно задевал его или по неосторожности сплевывал ему на ногу, они обращали на него внимание. Одни неразлучные школьники радовались его появлению: заметив Бритого Ли, они приветственно махали руками и кричали:

— Эй, малец! Покажи-ка нам половое влечение.

Они манили его к себе, а сами бодренько шли навстречу. Малолетний Ли прекрасно знал, что на языке у них половое влечение, а на уме-то сплошные подсечки. Он знал, что они хотели уделать его и раскроить ему всю физиономию. Поэтому он улепетывал что было мочи. Похохатывая, школьники кричали сзади:

— Эй! Малец! Стой, мы тебя не тронем…

В то лето, скрываясь от подсечек, Бритый Ли бегал, не щадя сил, — задыхаясь от пыли, частенько запинаясь и падая. От бега у него начинало ломить ноги, из легких с шумом вырывались горячие выдохи, и сердце билось, как сумасшедшее, а сам он, восьмилетний парнишка, едва не умирал от напряжения. Набегавшись, Ли без сил тащился в переулок к Кузнецу, Портному, Точильщикам и Зубодеру.

Тогда все эти Туны да Юи уже окончательно обреволюционерились. Портной Чжан, встречая у входа клиентов с материей в руках, первым делом набрасывался на них с вопросами о классовой принадлежности. Если попадался бедняк-крестьянин, то мордаха Портного расплывалась в радушной улыбке. Если приходил середняк, то хозяин лавки, скрепя сердце, брал у него ткань для пошива; ну а уж если забредал помещик, то тут Чжан принимался, вскинув кулаки, честить того на чем свет стоит. Белый как полотно выползал несчастный из лавки в переулок, обнимая свою штуку ткани, а портняжка кричал ему вдогонку от дверей:

— Я тебе сделаю! Сделаю тебе самый паршивый погребальный халатище! Ах, черт, опять ошибся — саван!

Степень революционной сознательности обоих Точильщиков была даже выше, чем у Портного. С бедняков они вовсе не брали денег, с середняков взимали удвоенную плату, а уж помещиков, тех вообще обращали в бегство. Встав у лавки и пощелкивая наточенными ножницами, они орали вслед уносящемуся, как крыса, помещику, что оттяпают ему вчистую все его хозяйство:

— Вот как сделаем тебя из помещика помещичьей бабой!

А Зубодер Юй вел себя как настоящий оппортунист. Когда приходили клиенты, он не спрашивал их о классовой принадлежности. Когда клиенты плюхались в кресло, он по-прежнему не вызнавал их классовую принадлежность. Когда клиенты раскрывали рты и все их гнилые зубы становились видны, как на ладони, Зубодер продолжал молчать. Он боялся, что ежели задаст свой вопрос, то, глядишь, потеряет клиента, да и денег не заработает. Однако ж без вопроса обойтись было нельзя, потому как Зубодер хотел не только разжиться, но и доказать свою революционность. Всунув в рот пациенту инструмент и подцепив там прогнивший зуб, Зубодер выгадывал удобный момент и вопрошал:

— Отвечай! Какая у тебя классовая принадлежность?

Потому как во рту у пациента в этот момент торчали клещи, разобрать, что он там мычит, было совершенно невозможно. Зубодер деланно наклонялся к самому его рту и вопил:

— Крестьянская беднота? Славно! Вырву тебе больной зуб!

Едва успев договорить, он выдирал многострадальный зуб. Потом Зубодер быстренько втискивал в кровящую дырку пинцетом ватный тампон и велел пациенту крепко сжать зубы, чтоб остановить кровь. Тут уж помещик не помещик, а все одно сидел с забитым ртом, превращенный Зубодером в бедного крестьянина, пока тот с небывалым энтузиазмом демонстрировал ему выдранное богатство:

— Видал? Это вот больной зуб бедняка. Ежели ты был бы помещик, то и зуб был бы не больной, а какой-нибудь другой, здоровый.

Потом Зубодер протягивал свою революционную и стяжательскую лапу:

— Председатель Мао учит нас: революция — это тебе не дармовое угощение… Выдрали тебе твой революционный зуб, пожалуй выложить свой революционный цзяо.

А революционный Кузнец вообще никогда не спрашивал про классовую принадлежность. Он считал, что он-то держит себя, как надо, так что классовые враги не осмелятся сунуться в его лавку. Ударяя себя в грудь, Кузнец твердил с небывалым запалом:

— Только трудолюбивые бедняки да середняки могут прийти ко мне за серпами и мотыгами. А тунеядцам-помещикам, всяким там эксплуататорам они на что?..

Когда революция хлынула мощным потоком, Кузнец, Портной и Точильщики с жаром занялись революционной работой. Обнажившись по пояс и обмотав руку красной революционной повязкой, Кузнец принялся ковать не серпы и мотыги, а наконечники для копий с красными кисточками. Выкованные им наконечники тут же перекочевывали в лавку наискосок, к Точильщикам. Эти двое, тоже заголившись и повязав красные тряпки, больше уже не точили свои ножницы. Пристроившись на лавке и широко расставив ноги, они, обливаясь потом, шаркали об оселок копейными наконечниками. От Точильщиков наконечники сразу отправлялись в лавку к Портному. Тот, несмотря на майку, был тоже при голых руках и красной повязке. Он больше не кроил одежду, а шил одни только красные флаги, повязки и кисточки для копий. «Великая пролетарская культурная революция» превратила нашу Лючжэнь в настоящий Цзинганшань*. Прям как в стихах у председателя Мао: «На горах развеваются флаги, под горами гремят барабаны!»

Зубодер тоже нацепил революционную красную повязку, что досталась ему в подарок от Портного. Глядя на бесконечную копейную суету, он сохранял ледяное спокойствие. У копий с кисточками зубов не водилось, нечего было выдирать, нечего было пломбировать и уж тем более некуда было вставлять протезы. Так что он лежал в своем кресле и ждал зова революции.

А малолетний Ли слонялся здесь и там. Насмотревшись на то, как кипит, будто на оборонном заводе, оружейная работа, он, зевая, подошел к парусиновому зонтику Зубодера Юя. Без своего неотлучного брата ему было одиноко и скучно. Он таскался везде и зевал. Зевота — штука заразная, и, завидев, как зевает без продыху Ли, Зубодер принялся зевать во всю пасть с ним вместе.

Раньше на столике Зубодера лежали только больные зубы. Теперь же, повинуясь духу времени, он разложил там штук десять выдранных по ошибке здоровых зубов. Проходившим мимо революционным массам Зубодер разъяснял свою недвусмысленную классовую платформу: здоровые зубы все как один принадлежали классовым врагам. Углядев под своим зонтом малолетнего Ли, Зубодер Юй решил и ему разложить все по полочкам. Приподнявшись в кресле, он ткнул пальцем в выдранные зубы и сказал:

— Это все здоровые зубы, которые я выдрал у классовых врагов.

Потом он ткнул в больные зубы, разложенные для привлечения клиентов:

— А это все больные зубы, которые я выдрал у братьев и сестер по классу.

Ли безо всякого интереса покивал головой. Он смерил взглядом все вражеские и братские зубы и решил, что это скучно до одури. Потом он уселся на лавку рядом с креслом Зубодера и снова стал зевать. Зубодер пролежал к тому моменту без дела уже полдня. С таким трудом удалось ему приманить к себе этого Ли, а тот взялся соревноваться с ним, кто кого перезевает.

Зубодер Юй сел в кресле, оглядел соседний столб и, потрепав мальчишку по затылку, спросил:

— Не пойдешь тот столб обработать?

— Так уже, — покачав головой, ответил Ли.

— Ну, пойди еще раз, — взялся подбадривать его Зубодер.

— Скукотища, — сказал Бритый Ли. — Я уже по всем столбам в поселке прошелся пару раз.

— Мать твою! — вскрикнул Зубодер. — Так ты, выходит, раньше был бы императором при гареме, а теперича, как его, серийный маньяк, за решетку да расстрелять.

Едва услышав про расстрел и решетку, Бритый Ли остановился посередине очередного зевка. Выпучив глаза, он накинулся на Зубодера:

— За столбы тоже сажают и к стенке?

— Конечно, — Зубодер сменил тон. — Это смотря какая у тебя классовая платформа.

— Че такое классовая платформа? — не понял малолетний Ли.

Зубодер показал на соседний столб:

— Они для тебя классовые враги? Или сестры по классу?

Бритый Ли по-прежнему ничего не понимал. Но на Зубодера снизошло вдохновение, и он с сияющим видом вещал:

— Ежели эти столбы для тебя классовые враги, то ты их так конструктивно критикуешь; ежели они для тебя сестры по классу, то ты должен оформить свои с ними отношения. А если брак не зарегистрирован, то, значит, ты насильник. Ты ж их все отделал, так что, выходит, всех сестер в поселке изнасиловал, и что, спрашивается, тебя за это, по головке погладить?

Услышав это, Ли почуял, что опасность миновала, и его распахнутые глаза сжались в щелочки. Зубодер потрепал его по затылку:

— Понял небось? Понял, что такое классовая платформа?

— Понял, — закивал Ли.

— Вот и скажи мне, они для тебя классовые враги? Или сестры?

Ли сморгнул и сказал:

— А если они для меня телеграфные столбы?

Зубодер опешил, а потом рассмеялся:

— Экий прохвост.

Посидев полчасика с гоготавшим Зубодером, Ли решил, что с ним все равно тоска зеленая, и вернулся в лавку Кузнеца. Он сел на скамейку, оперся о стену, свесил голову и, скрючившись, стал смотреть, как хозяин лавки бодро кует свои копья. Левой рукой он зажимал наконечник щипцами, а правой звонко молотил по железу, так что искры разлетались во все стороны. Повязка на его левой руке все время сбивалась вниз, а потом снова возвращалась на место, когда тот вскидывал руку со щипцами, и наконечник опять и опять взмывал в воздух. Залитый потом Кузнец ковал, поглядывая то и дело на Бритого Ли. Про себя он думал, что это малолетнее чмо раньше вечно пристраивалось верхом на скамейку, а сегодня вдруг притащилось мрачнее тучи и уселось в углу, как чумная курица. Наконец Кузнец Тун не выдержал и спросил:

— Эй, ты больше не развлекаешься со скамейками?

— Развлекаюсь? — Ли засмеялся, слова Кузнеца показались ему забавными. Потом он помотал головой и произнес с горькой усмешкой: — Нет у меня сейчас полового влечения.

Кузнец заржал:

— Все, парень, импотенция.

Ли засмеялся с ним вместе и спросил:

— А что такое импотенция?

Кузнец отложил свой молот, снял с шеи полотенце и, отирая пот, сказал:

— Расстегни портки, посмотри на свою пипиську…

Бритый Ли расстегнул штаны и посмотрел. Кузнец спросил его:

— Небось обмякла вся?

Ли закивал:

— Мягкая, как тесто.

— Вот это, брат, и есть импотенция. — Кузнец повесил полотенце обратно на шею и сощурил глаза: — Ежели пиписька у тебя твердая, как пушечный ствол, вот-вот выстрелит, то это влечение твое пришло, а ежели мягкая, как тесто, то это импотенция.

Бритый Ли охнул и, словно открыв новый материк, произнес:

— Оказывается, я импотент.

Тогда он был уже в нашей Лючжэни известным кадром. Лючжэньские бездельники то слонялись по улицам, приставая к революционным толпам, чтоб покричать с ними вместе лозунги да повскидывать кулаки, то торчали под платанами и зевали. Все эти бездельники знали, кто такой был Бритый Ли. Едва завидев его, они оживали и начинали ржать, покрикивая друг другу:

— Столбовой умелец показался.

Бритый Ли тогда был уже совсем не тот, что прежде. После того как Сун Фаньпина заперли в сарае, а Сун Ган сорвал себе голос и перестал с ним разговаривать, он ходил один-одинешенек по улицам, повесив голову и опупевая от голода. Телеграфные столбы его больше не трогали. А вот слоняющимся толпам по-прежнему именно он и был нужен. Бездельники смотрели на проходящих мимо бесконечных демонстрантов, брали его в плотное кольцо и, тыкая пальцами в соседний столб, тихонько шептали ему:

— Эй, паря, че-то давненько ты не упражнялся со столбами.

Бритый Ли, качая головой, звонко отвечал:

— Я больше с ними не забавляюсь.

Бездельники, зажимая рты, заходились коллективным смехом. Они толпились вокруг мальчишки, не давая ему сбежать, и ждали, когда поближе подойдут демонстранты. Тогда они снова принимались пытать его:

— А че это ты с ними не забавляешься?

Многоопытный Ли привычным движением расстегивал штаны и велел всем смотреть внутрь:

— Видали? Видали мою пипиську?

Стукаясь головами, все таращились на содержимое его штанов. Усердно кивающие головы снова и снова ударялись друг о друга, и, потирая затылки, люди говорили «да». Ли опять спрашивал их, как по заведенному:

— Ну что, твердая, как пушечный ствол, или мягкая, как комок теста?

Не догадываясь, к чему он ведет, все опять кивали головами:

— Мягкая, мягкая, как тесто…

— Вот поэтому я и не забавляюсь, — с гордостью произносил он.

Потом он махал рукой на прощанье, как эдакий благородный разбойник, покидающий свою братию, и выходил из окружения толпы. Сделав пару шагов, Ли оборачивался и говорил тоном умудренного старца:

— У меня импотенция!

Толпа взрывалась хохотом, а Ли, вернув себе расположение духа, с воинственным видом уходил прочь. Проходя мимо какого-нибудь телеграфного столба, он походя пинал его, выражая свое полнейшее равнодушие.

Глава 13

Пока Бритый Ли шатался по поселку, по карманам у него гулял ветер. Когда его начинала мучить жажда, он шел к реке попить. Когда живот сводило от голода, он, сглатывая слюну, тащился домой. Дом к тому моменту был уже усеян битыми горшками, шкафы повалены. Сил поставить их на место у Ли с Сун Ганом не было. По полу была раскидана одежда, и им приходилось нехотя подбирать ее. С момента, как Сун Фаньпина заперли в том самом сарае, случилось еще два обыска; всякий раз Бритый Ли спешил тут же смыться, оставляя брата один на один разбираться с пришедшими. Сун Ган, пытавшийся втолковать им что-то своим осиплым голосом, выводил всех из себя и обязательно зарабатывал несколько оплеух.

Все это время Сун Ган не выходил из дому: запершись в четырех стенах, он круглые сутки кашеварил, как заправский повар. Когда-то Сун Фаньпин учил детей готовить, но Бритый Ли давным-давно забыл все вчистую, а вот его брат запомнил. Когда Ли, понурив голову, возвращался домой с голодным брюхом, Сун Ган встречал его готовым ужином. Расставив миски и разложив древние палочки, он сидел за столом, поджидая Бритого Ли. Едва завидев, что тот входит в дом, пуская слюни, Сун Ган начинал выдавливать из осипшего горла нечленораздельные звуки. Ли знал, что он говорит: «Наконец-то ты вернулся». Не дожидаясь, пока тот переступит порог комнаты, Сун Ган хватал свою миску и лопал с волчьим аппетитом.

Бритый Ли не имел ни малейшего представления о том, как проводил эти дни Сун Ган. А тот каждый день пытался управиться с керосинкой: сперва, не дыша, чиркал спичкой, потом осторожно поджигал кусочки ваты, становившиеся день ото дня все меньше и меньше. Он покрывался с ног до головы потом, перемазывался в керосине так, что под ногтями у него становилось черным-черно, и, наконец, варил для Бритого Ли бадью полусырого риса. Когда Ли ел этот рис, на зубах у него скрипело и пощелкивало, как от гороха. Часто, не успев наесться, он уже уставал жевать, и его мучила отрыжка. Овощи Сун Ган жарил тоже на редкость гадко. У его отца они получались ярко-зелеными и сочными, а Сун Ган всякий раз зажаривал их до безобразия, так что на цвет они напоминали ботву из рассола с черными пятнами керосиновой гари, или очень пресную, или вконец пересоленную. Бритый Ли и так не слишком разговаривал с Сун Ганом, а тут, подзаправившись его едой, он приходил в самое настоящее бешенство:

— Рис сырой, овощи как тухлые, и вообще ты помещичий сынок…

Сун Ган покрывался красными пятнами и начинал сипеть. У Бритого Ли никак не получалось разобрать, что он говорит:

— Кончай подсвистывать — как будто комар, ей-богу.

К тому моменту, когда Сун Ган смог говорить в голос, он уже научился варить рис. Тогда они с братом подъели все овощи, оставленные отцом, осталось только немного крупы. Сун Ган разложил готовый рис по мискам и поставил на стол бутылку соевого соуса. Увидев, как входит Бритый Ли, он наконец-то хрипло выдавил из себя с небывалым восторгом:

— На этот раз сварился!

Сун Ган действительно сумел сварить рис зернышко к зернышку. В памяти Бритого Ли этот рис навсегда остался самым лучшим — хоть и едал он потом много-много и получше сваренного, но ему все равно казалось, что рис Сун Гана ничто не могло превзойти. Ли решил, что Сун Гану повезло по счастливой случайности — все равно что слепой кошке поймать мышь. Наевшись за несколько дней полусырого риса, тем вечером они наконец-то попробовали вареного. Овощей не было, был только соевый соус. Наливая его в крупу, они размешивали соус в мисках, пока рис не становился блестящим и буро-красным, пока запах сои не раскрывался от жара и не заполнял собой весь дом.

К тому времени уже стемнело. Дети ели, а луна освещала их из окна, пока ветер гудел в стрехах. Сун Ган, давясь рисом, заговорил своим осиплым голосом:

— Неизвестно, когда папа вернется.

Просипев это, он заплакал, отставил миску и принялся всхлипывать, опустив голову. Он пытался проглотить забивавший его рот рис, а потом заревел в голос, размазывая слезы. Его хриплые вопли звучали как растянутая, бессильная сирена, то протяжно, то коротко. Сун Ган трясся всем телом.

Бритый Ли тоже опустил голову, ему вдруг стало не по себе. Сун Ган наварил такого славного рису, и Ли хотел было даже перекинуться с ним парой слов, но так ничего и не сказал, а только подумал про себя: «Помещичий сынок».

Сварив свой вкуснейший рис, Сун Ган на следующий день снова взялся за старое. Увидев в миске сухие тусклые рисинки, Ли тут же понял, что его песенка спета: опять придется давиться недоварком.

Сидевший напротив Сун Ган в этот момент ставил научный эксперимент. Он аккуратно насыпал в одну миску соли, а в другую налил немного соевого соуса и стал пробовать на вкус соленый и политый соусом рис. Когда брат вошел в комнату, Сун Ган уже вынес свое заключение. Он радостно объявил тому, что соленый рис куда вкуснее политого соусом. Соли нужно сыпать совсем чуть-чуть, насыпал немного — и в рот, не давай ей растаять, а то как растает, так ничего и не почувствуешь.

Ли пришел в бешенство.

— Хочу вареный рис, я не ем полусырой! — орал он.

Сун Ган оторвался от миски и сообщил ему плохую новость:

— Керосин кончился. Как рис вполовину сварился, так огонь и пропал.

Ли сразу потерял норов и принялся жевать сырой рис. Раз не было керосина, значит, и на огонь рассчитывать не приходилось. Бритый Ли сидел и думал про себя, как славно было бы, если б Сун Ган писал керосином и выдувал бы из задницы чистый огонь. В итоге Сун Ган упросил брата посыпать чуть соли и тут же съесть с ней немного рису. От этой попытки у Ли загорелись глаза. Соль с рисом звонко захрустели на зубах, особенно соль, в которой он начал различать вдруг приятный привкус. Тут Ли понял, почему Сун Ган велел ему жевать сразу, не дожидаясь, пока соль растворится. Это было похоже на добывание огня: приятный привкус возникал в одно мгновение, когда зубы перетирали соляные крупинки; как только они растворялись, вся приятность исчезала, оставался только вкус соли. Бритый Ли в первый раз почувствовал, что в полусыром рисе тоже есть своя прелесть. В этот момент Сун Ган сообщил ему вторую плохую новость:

— Рис, кстати, тоже закончился.

Вечером они опять ели присыпанный солью недоварок, оставшийся от обеда. На следующий день разбудить их смогло только солнце, скользнувшее лучами по задницам. Вскочив с постели, братья побежали на угол дома отлить, потом умылись, вытянув из колодца по бадье воды, и только после этого вспомнили, что есть нечего. Бритый Ли присел у порога и решил посмотреть, как будет выкручиваться с едой его брат Сун Ган. Сун Ган перерыл все содержимое шкафов, поворошил то, что валялось на полу, но так ничего и не нашел. Оставалось только закусить собственными слюнями.

А Бритый Ли, тоже глотая слюни, снова побежал шнырять, будто пес, по переулкам. Сначала он скакал довольно резво, но уже к обеду превратился в спущенный мяч. От голода восьмилетний пацан будто постарел раз в десять: голова у него кружилась, в глазах рябило, руки и ноги висели, как плети, а из пустого живота все время разило отрыжкой. Он просидел порядочно времени под придорожным платаном, свесив голову набок и глядя на проходящих людей. Ли своими глазами видел, как мимо прошел человек с мясным пирожком: он жевал его так, что изо рта тек мясной сок, и, как ни в чем не бывало, слизывал его языком. Еще мимо пробежала женщина, лузгавшая семечки, сплюнув шелуху прямо ему на голову. Но больше всего Бритого Ли взбесила какая-то приблудная шавка, изо рта у которой, как назло, торчала кость.

Он и сам не помнил, как доплелся до дома. Ли чувствовал только, как бурлят от голода кишки, и шел домой — не в надежде отыскать там съестное, а просто чтоб завалиться спать. Кто мог подумать, что, едва переступив порог, он увидит силуэт сидящего за обеденным столом Сун Гана. Ли чуть не взорвался от радости. Падая в обморок от голода, он как-то нашел в себе силы броситься к столу.

Бросок этот был, правда, проделан впустую. Ли тут же увидел, что ел Сун Ган. Поставив перед собой мисочку воды, тот клал себе в рот щепотку соли, ждал, пока она не растворится, а потом аккуратненько запивал ее водой. Доев соль, брат стал прихлебывать маленькими глотками соевый соус. Раздув щеки, он перекатывал его во рту с видом настоящего гурмана, а потом опять запивал все водой из миски.

Сун Ган проделывал все это из последних сил. Ему было так голодно, что он даже не хотел разговаривать. Ткнув пальцем во вторую миску, стоявшую на столе, он дал понять, что она предназначалась Бритому Ли. Потеряв всякую надежду, тот опустился рядом и принялся делать все то же самое. Соль, вода и соевый соус, как ни крути, были лучше, чем совсем ничего. В итоге пустой обед все ж таки вышел обедом. Бритому Ли вроде полегчало; он свалился на кровать, забормотал себе под нос, что пойдет глянет, не дают ли нынче во сне чего съестного, облизал губы и уснул.

Сказано — сделано: едва погрузившись в дремоту, Бритый Ли натолкнулся на большой короб, окутанный горячим паром. Несколько поваров в белых спецовках, выкрикнув бодрое «раз-два, взяли!», приподняли ее крышку, и Ли увидел, что пирогов с мясом было в ней столько, сколько народу собиралось обыкновенно базлать на школьном дворе. Из пирогов вытекал мясной бульон. Тут повара снова накинули свою крышку и сказали, что еще не готово. Ли завопил, что давно готово, вон уж и сок весь вытек — но повара не обратили на него никакого внимания. Все, что ему осталось, так это смирно стоять рядышком и ждать. Когда мясной сок потек из короба наружу, повара наконец заявили: «Готово!» Откинув с бодрым вскриком крышку, они сказали: «На, ешь!» — и Ли, как пловец, нырнул в короб. Упершись грудью в гору пирогов, он запустил зубы в самый сочный и в этот миг… проснулся!

Это Сун Ган разбудил Бритого Ли. Раскачивая его во все стороны, он хрипло кричал:

— Нашел! Нашел!

Упустив стараниями брата свой пирог, Ли с горя заревел, размазывая слезы и пиная ногами Сун Гана. Из перекошенного рта доносилось только: «Пирожок! Пирожок! Пирожок!» Через пару минут он, правда, сменил гнев на милость, потому как заметил в дрожащей руке Сун Гана деньги и продталоны. Он даже успел разглядеть, что это были две пятиюаневые купюры.

Сун Ган, не останавливаясь ни на секунду, твердил, как ему удалось разыскать оставленные отцом деньги и талоны. Бритый Ли ничего не мог взять в толк — мозги у него окончательно расквасились от пирожкового сока. Словно набравшись новых сил, он спрыгнул с кровати и сказал:

— Пошли за пирожками!

Сун Ган замотал головой:

— Нет, сначала надо пойти спросить папу.

Ли крикнул:

— Если ждать твоего папашу, то я тут быстрее сдохну от голода!

Но Сун Ган все равно мотал головой:

— Мы не сдохнем, мы быстренько его разыщем.

Гляди ж ты, и деньги, и продталоны — пироги того и жди появятся, а Сун Гану, этому придурку недоделанному, все неймется идти искать какого-то долбаного папашу. Бритый Ли от злости аж затопал ногами. Не сводя глаз с денег и талонов в руках брата, он решил отобрать их силой. Углядев, что хочет сделать Ли, Сун Ган быстро спрятал деньги вместе с талонами в карман. Они начали драться и повалились на землю. Сун Ган что было мочи вцепился в собственный карман, а Ли все пытался залезть вовнутрь. Сил на пустой желудок не было никаких. Повозившись, они замерли, переводя дух, а отдышавшись, схватились снова. Потом опять решили перевести дыхание. В конце концов Сун Ган поднялся с пола, чтоб броситься к двери, но Ли перегородил проход. От усталости у обоих подкашивались ноги. Они стояли друг против друга. Потом Сун Ган бросился в кухню, зачерпнул из бадьи воды и стал шумно вливать ее в себя. Напившись, он подошел к Бритому Ли.

— Теперь во мне силища! — засипел он.

Толкнув брата обеими руками, он мигом вышвырнул его из дверей. Перепрыгнув через лежащего, Сун Ган побежал искать отца.

Бритый Ли лежал на полу, как забитая свинья. Потом поднялся и, как шелудивый пес, притулился у порога. Всплакнув, он почувствовал себя еще голодней, чем был, и тут же перестал плакать. Ли сидел и смотрел, как шевелится от ветра листва на деревьях и как поблескивает свет у него на коленях. Он думал, как славно бы было, если б солнечный свет можно было жевать, как тонкие полоски мяса, а ветер можно было бы хлебать, как мясной бульон. Посидев так какое-то время у порога, он поднялся и пошел к кухонной бадье выпить воды. Когда Ли напился, то почувствовал, что это и вправду прибавило ему сил. Тогда он, прикрыв двери, ушел бродить по улицам.

Бритый Ли, еле волоча ноги, прошлялся весь вечер по улице впустую: ничего съедобного ему так и не встретилось, встретились только трое тех самых школьников. Когда Ли стоял, опершись на платан, он услыхал их гаденький смешок:

— Эгей, паря!

Он поднял голову и увидел, что его уже окружили. Судя по их радостным физиономиям, они собирались отрабатывать на нем свои подсечки. На этот раз Ли не кинулся бежать — у него просто не было сил. Он сказал тем троим:

— Я весь день ничего не жрамши…

Патлатый Сунь Вэй ответил:

— Вот мы тебя пылью и накормим.

Ли принялся умолять:

— Сегодня не надо, лучше завтра, а?

— Ишь чего, — одновременно сказали те трое. — И сегодня, и завтра.

Ли ткнул пальцем в ближайший телеграфный столб и продолжил умолять их:

— Не надо заставлять меня жрать пыль, лучше заставьте меня с ним позабавиться.

Трое парней заржали, и патлатый Сунь Вэй произнес:

— Сначала пожри пылищи, как накушаешься, так пойдешь забавляться.

Ли принялся размазывать слезы, а трое школьников стали с вежливостью уступать друг другу право первой подсечки.

Тут появился Сун Ган. Он бежал по противоположной стороне улицы с пирожком в руках. Добежав до места, он мгновенно плюхнулся на землю и потянул брата за собой. Когда оба уселись на земле, Сун Ган, обливаясь потом, передал брату мясной пирог, от которого еще шел горячий пар. Едва заполучив пирожок, Бритый Ли тут же запихнул его себе целиком в рот и надкусил, так что по губам у него потек мясной сок, а проглоченный кусок встрял в горле. Вытянув шею, Ли застыл без движения. Похлопывая его по спине, Сун Ган с довольным видом завел с тремя парнями разговор:

— Посмотрим, как вы нас сидячих сбивать будете…

— Мать твою, — трое школьников переглянулись и для верности еще раз матюгнулись.

Они никак не могли придумать, как можно сбить с ног уже сидящих на земле братьев. Тогда они принялись обсуждать, не поднять ли им братьев на ноги, но Сун Ган предупредил их:

— Мы заорем: «На помощь!», к нам сбиутся прохожие…

— Мать вашу, — выдавил патлатый. — Да если вы хоть чего-то можете, живо поднимайтесь.

Сун Ган ответил:

— Если вы хоть чего-то можете, то давайте, сбейте нас.

Трое школьников, матерясь на чем свет стоит, беспомощно смотрели на припавших к земле братьев. Ли тем временем успел доесть свой пирожок. Ощутив после этого прилив сил, он принялся вторить Сун Гану:

— А нам очень здорово сидеть на земле. Лучше, чем лежать на кровати.

Трое школьников снова ругнулись, а патлатый Сунь Вэй сменил кнут на пряник. Со сладенькой улыбкой он сказал Бритому Ли:

— Ну, парень, давай вставай. Ручаюсь, бить не будем. Сходи-ка к столбу, позабавься…

Ли, усмехнувшись, высунул язык и стал облизывать замазанный мясным соком рот. От этого занятия у него голова пошла кругом. Мотая ей, он сказал:

— А я больше не развлекаюсь со столбами, если приспичило — вали развлекайся сам. У меня импотенция, понял?

Трое школьников не знали, что такое импотенция. Они с удивлением переглянулись. Наконец парень по фамилии Чжао не выдержал и спросил малолетнего Ли:

— А что такое импотенция?

Тогда Ли, сияя от удовольствия, объяснил:

— А ты расстегни портки и посмотри на свою штуку…

Чжао пошарил рукой у себя в паху и с опаской посмотрел на Ли. Тот сказал:

— Погляди, как там дела? Твердый, как пушка, или мягкий, как тесто?

Чжао пощупал себя через штаны:

— Разве нужно еще смотреть? И так ясно, что мягче не бывает…

Услышав это, Бритый Ли обрадовался:

— У тебя тоже импотенция!

Тут трое школьников наконец поняли, что такое импотенция. Сунь Вэй и его приятель Лю заржали в голос над бедолагой Чжао:

— Ну ты балда, даже импотенцию не распознаешь…

Парень по фамилии Чжао ощутил укол самолюбия. Он пнул Ли со словами:

— Ты, чучело! Вот кто настоящий импотент. Сегодня поутру у меня все было в полном порядке, тверже пушки…

Тогда малолетний Ли стал вразумлять Чжао:

— Вот у тебя утром не было импотенции, а сейчас есть.

— Хня какая-то, — сказал Чжао. — У меня круглый год, двадцать четыре часа в сутки все в полном порядке.

— Хвастунишка, — произнес Ли, указывая на соседний столб. — Сходи поразвлекайся, а мы посмотрим.

— Со столбом? — хмыкнул Чжао. — Да если б я захотел поразвлечься, то только с твоей мамашей, парень.

Эти слова не понравились Бритому Ли:

— Моя мамка не стала бы с тобой развлекаться…

Потом он ткнул пальцем в Сун Гана.

— Моя мамка развлекается только с его папкой… — упоенно произнес он.

Сунь Вэй со своим приятелем Лю чуть животы не надорвали от смеха, а Чжао разразился самыми отборными ругательствами. В результате все трое поняли, что Ли с Сун Ганом не поднимутся ни за какие коврижки. Они снова принялись спорить, что делать с этими молокососами, и кто-то снова предложил поставить их на ноги, а потом завалить. Тут Ли вспомнил, что в прошлый раз их спас Кузнец Тун, и прокричал со смехом:

— Вон Кузнец идет!

Трое школьников обернулись и посмотрели на улицу, но ни вблизи, ни вдалеке не увидели никакого Кузнеца Туна. Тогда они стали пинать братьев, те поохали, на том и разошлись. Словом, отделались малой кровью.

Вышло так, что Ли не только избавился от подсечек, но и разжился мясным пирогом. Незадача заключалась в том, что он совсем не запомнил вкуса того пирога, а помнил только, как он четыре раза застревал в горле и как Сун Ган стучал его по спине. Сун Ган говорил, что шея у него в этот момент вытягивалась длиннее лебединой.

Так они помирились. Улыбаясь друг другу, братья пошли по улице, взявшись за руки. Сун Ган рассказал, что он нашел отца, что отец живет в амбаре и что в этом амбаре набито очень много народу: кто-то плачет, а кто-то вопит в голос. Тогда Ли спросил, почему они вопят и плачут, и Сун Ган ответил, что там внутри вроде как кто-то дерется.

В тот вечер Сун Ган прошагал с Бритым Ли целых три улицы, перешел через два моста и потом протопал еще один переулок, прежде чем они добрались до того самого амбара, где держали всех помещиков, капиталистов, действующих и бывших контрреволюционеров и классовых врагов. Там Ли увидел отца патлатого Сунь Вэя с красной повязкой на рукаве, который стоял у входа в амбар и курил. Заметив Сун Гана, он спросил:

— А тебе какого черта здесь опять надо?

Показав на Ли, Сун Ган ответил:

— Это мой брат Бритый Ли, он хочет увидеть папу.

Тогда отец патлатого Сунь Вэя смерил взглядом Ли и снова спросил:

— А где твоя мать?

Бритый Ли сказал:

— В Шанхай уехала, повидаться с доктором.

Отец Сунь Вэя, посмеиваясь, поправил:

— Не повидаться с доктором, а обследоваться.

Бросив окурок на землю, он притопнул и распахнул ногой дверь амбара, проорав кому-то внутри:

— Сун Фаньпин! Выметайся!

Когда дверь распахнулась, Бритый Ли увидел, как кто-то лежал на полу, обхватив голову руками, а другой человек лупцевал его по спине кожаным ремнем. Тот, кто валялся на земле, не издавал ни звука — воплями заходился тот, другой, кто бил его, словно от боли. Ли пришел от этого в такой ужас, что у него затряслись коленки, а Сун Ган от страха стал белее полотна, так что они даже не заметили вышедшего к ним Сун Фаньпина. Отец подошел к ним и спросил:

— Поели пирожков?

Тут только Бритый Ли заметил высокую фигуру Сун Фаньпина. Его майка была покрыта кровавыми пятнами, лицо опухло, и глаза затекли синяками. Бритый Ли понял, что отца били; а Сун Фаньпин присел рядом с ним и, погладив сына по голове, сказал:

— Ли, оботри рот, измазался.

Ли опустил голову и страдальчески заплакал. Он раскаивался в своих словах и думал про себя, что если б не эти слова, сказанные тогда у ворот школы, то Сун Фаньпину не пришлось бы сейчас мучиться здесь, в амбаре. Подумав, как Сун Фаньпин хорошо относится к нему, он, распустив сопли, завыл:

— Я виноват.

Отерев большим пальцем его слезы, Сун Фаньпин с улыбкой произнес:

— Ты, часом, не вздумал соплями захлебнуться?

Бритый Ли истерически захохотал. Пробиваясь через щель в дверях, из глубин амбара все отчетливей долетали плач и крики, похожие на кваканье лягушек. Бритому Ли было страшно. Дрожа всем телом, он вместе с братом стоял перед Сун Фаньпином, а тот, словно ничего этого не слыша, болтал с ними. Его левая рука казалась нескладной. Братья не знали, что она вывихнута, просто думали, что выглядит странно, как приставная. Они спросили отца, почему его рука висит, как чужая? Сун Фаньпин легонько покачал рукой и сказал детям:

— Устала, решил дать ей пару дней отдохнуть.

Братья решили, что он владеет удивительным мастерством: может даже отделять руку и отпускать ее отдохнуть на пару дней.

Чтобы удовлетворить их любопытство, Сун Фаньпин решил прямо перед этим амбаром продемонстрировать им, как можно отпустить руку отдохнуть на пару дней. Сперва он велел братьям опустить одно плечо, а потом расслабить руку, которая к нему крепилась. Сказал им, что висящая рука не должна напрягаться, нужно вести себя так, будто ее вовсе нет. Тыча себе пальцем в висок, сказал, что не надо даже думать про руку. Когда Сун Фаньпин решил, что они уже почти научились, то с криком «Раз, два, три!» велел им, опустив плечи и свесив руки, походить туда-сюда вдоль амбара. Братья почувствовали, как недвижная рука колеблется с каждым шагом, обрадовались и запищали от восторга.

Сун Фаньпин спросил их:

— Ну что, рука как приставная?

Мальчишки хором ответили:

— Как приставная!

Отец патлатого Сунь Вэя, глядя на них, загоготал. Сначала он просто похохатывал, а потом заржал в голос и, наконец, обхватив живот, сполз от смеха на землю. Поднявшись, он все еще держался за живот.

— Ну все, хватит, пора обратно, — бросил он Сун Фаньпину.

Сун Фаньпин вернулся в амбар. В дверях он обернулся и сказал детям:

— Идите домой и тренируйтесь.

Вечером Ли с Сун Ганом начисто забыли страшные вопли в амбаре, забыли синяки на лице Сун Фаньпина, а помнили только его наказ. Всю дорогу до дома они с воодушевлением старались расслаблять то одну, то другую руку. Придя домой, завалились на кровать и продолжили свои упражнения, свешивая расслабленные руки с постели. Они обнаружили, что расслаблять руку, лежа на кровати, куда проще, чем расслаблять ее, опуская плечо. Заковыка была только в том, что свисающая с кровати рука рано или поздно затекала.

Глава 14

Бритый Ли с Сун Ганом продолжали тянуть свою безотцовщину, но жилось им совсем неплохо. Они вместе ходили с мешком за рисом. Им нравилась та штуковина для взвешивания зерна, что стояла в рисовой лавке. Они надевали мешок на алюминиевый желоб, похожий на детскую горку, внутри щелкал затвор, и рис с шумом втекал в мешок, словно соскальзывая на детскую площадку. Потом они с силой хлопали по желобу, чтобы прилипшие сверху рисинки тоже скатились бы в мешок. Их хлопки разносились гулкими ударами, и лавочник заходился отборной бранью, перегибаясь через прилавок, чтобы отвесить братьям по оплеухе.

Они вместе ходили с корзинкой за овощами. Выбирая капусту, потихоньку обдирали с нее листья, так чтоб на кочане остались только самые нежные и свежие. У бабки, торговавшей овощами, от злости аж слезы брызгали из глаз. Она кляла братьев на чем свет стоит, называя их дуроплясами, и желала им помереть не своей смертью — подавиться воздухом, поперхнуться водой, сдохнуть без дырки в заднице да без хрена между ног.

Бритый Ли с Сун Ганом считали каждый фэнь. Они, как монахи, и не притрагивались к скоромному. В конце концов им невыносимо захотелось мяса, и тогда братья пошли на реку ловить креветок. Дойдя до берега, они поняли, что не знают, как их приготовить. Не углядев еще ни одной креветки, они уже принялись, облизываясь, обсуждать, как этих креветок лучше есть: жарить в масле или без или вообще варить? В итоге братья сделали крюк и побежали сперва к амбару, чтоб справиться насчет креветок у Сун Фаньпина. Добравшись до места, они как ни в чем не бывало опустили каждый одно плечо и замотали руками. Сун Фаньпин вышел наружу с левой рукой, по-прежнему висящей, как плеть, и сказал, что можно и варить, и жарить, и парить, главное — это дождаться, пока креветки порозовеют, тогда можно их есть:

— Когда будут цветом как язык, тогда готово.

Еще Сун Фаньпин сказал им, что креветки плавают на мелководье, и велел детям закатать штанины выше колен:

— Как штанины намокнут, так в воду больше не суйтесь. На глубине креветок нет, только змеи.

Братья вздрогнули. Они не поняли, что Сун Фаньпин пугал их, потому что боялся, что на глубине они утонут. Покивав головами, мальчишки пообещали, что не будут заходить туда, где глубокая вода может намочить колени, и ушли, размахивая руками. Но тут Сун Фаньпин криком остановил их и велел пойти сперва домой за бамбуковыми корзинками. Дети никак не могли взять в толк, на кой черт им понадобятся эти корзинки. Тогда отец спросил их:

— Ну а как ловят рыбу?

Мальчики остановились, подумали немного, и Сун Ган ответил:

— Удочкой.

— Да, удочкой, — сказал Сун Фаньпин, — а еще ловят сетью. Вот и креветок ловят плетеной корзинкой.

Мотая непослушной левой рукой, он согнул в локте правую, словно держа корзинку, и, склонившись, принялся показывать перед дверьми амбара, как нужно ловить креветок. Он сказал, что на реке нужно быть внимательным, как часовой на посту: опускать корзинку под наклоном в воду, ждать, пока креветки заплывут туда, а потом быстро выдергивать ее наружу. Разогнувшись, Сун Фаньпин произнес:

— Вот так и поймаете.

Он спросил детей, поняли ли они. Братья посмотрели друг на друга в ожидании, что кто-нибудь кивнет головой. Тогда отец сказал, что покажет им еще раз, и, когда он наклонился, мальчики указали ему на ошибку. Бритый Ли выпалил:

— Ты не закатал еще штанины.

Сун Фаньпин расхохотался. Он опустился на корточки и закатал штанины, а потом еще раз изобразил ловлю. Мальчишки заорали:

— Поняли, поняли!

На берегу братья подвернули штаны и вошли в речушку. Вода пошла рябью у их ног, и они опустили в нее корзинки, подражая движениям отца. Дети поджидали креветок. Простояв в воде чуть ли не полдня, они покрылись потом от летнего солнца, как бисером. Они с изумлением видели, что креветки плавают в реке, подпрыгивая и прискакивая, совсем не как рыбы, что шевелят хвостами. Креветки запрыгивали одна за другой в корзинки, один раз припрыгало целых пять. От восторга братья заверещали, но тут же зажали руками рты, потому что увидели, что от страха все креветки разлетелись, пришлось даже поменять место. К закату дети уселись на траву и стали считать — они сумели наловить целых шестьдесят семь штук.

В тот вечер выражение их лиц, говор и походка были точь-в-точь как у людей с красными повязками на руках. Братья гуляли по поселку со своими корзинками, кто-то углядел в них креветок и зацокал языком от восторга, приговаривая, что эдакое чмо малолетнее, видать, на что-то все ж таки годится. Услышав это, Ли чуть не лопнул от гордости. Ему в первый раз в жизни стало приятно, что их обозвали, и он сказал Сун Гану:

— Вот, вот, чмо малолетнее на что-то таки годится.

Вернувшись домой, Ли стал командовать брату:

— Пустим этих чертовых креветок на варку.

Когда вода в кастрюле стала нагреваться, он закричал в возбуждении Сун Гану:

— Слыхал, слыхал, как эти треклятые креветки там подпрыгивают?

Едва креветки смолкли, дети раскрыли кастрюлю и увидели, что все они покраснели. Тогда братья вспомнили слова Сун Фаньпина о креветках и языке. Сун Ган высунул свой язык и спросил, такие ли они красные. Бритый Ли ответил:

— Еще краснее.

Потом он сам высунул язык и велел брату посмотреть. Сун Ган сказал:

— И краснее твоего.

Тогда дети закричали:

— Есть! Скорей есть! Сожрать этих паршивых креветок!

Они в первый раз ели креветок, которых отловили и сварили сами. Дети забыли положить в кастрюлю соль и, проглотив по паре пресных рачков, почувствовали, что что-то здесь не то. Тут Сун Гана озарило, и в голову ему сразу пришла отличная идея: он налил в миску соевого соуса и принялся макать креветок в него. Бритый Ли чуть не умер от счастья и все твердил, что мясо у этих поганых креветок вкуснее, чем в мерзавцах-пирожках раз в десять. Они жевали, позабыв обо всем на свете, даже о том, что они жуют. Отвалившись от стола, братья смаковали свои впечатления, не в силах оправиться от еды. Только когда Сун Ган рыгнул и Ли сделал то же самое, они осознали, что все шестьдесят семь креветок были съедены подчистую. Отерев рты, дети мечтательно сказали:

— Завтра снова будем есть креветок.

С тех пор братья утратили всякий интерес к тому, что происходило на улицах, и прониклись любовью к речным берегам. Каждый день, вооружившись корзинками, они отправлялись поутру ловить креветок и возвращались вечером со своим уловом. Братья забирались далеко вдоль по реке и вдоль по ней же возвращались обратно. Их ноги от воды стали совершенно белыми и размокшими, как у утопленников. Они наели себе круглые и румяные мордочки, совсем как у капиталистов. Мальчики сами, безо всякого наставления, научились варить и жарить креветок и выяснили, что если жарить без масла, то лучше добавлять соевый соус, а если в масле — то соль. Как говорится, привалила им такая удача, что чуть дверь не вышибло. Однажды они за раз сумели выловить больше сотни и, закинув их в кастрюлю, зажарили до хрустящей корочки, а когда стали есть, то сами не могли на себя нарадоваться: панцирь у пережаренных креветок был хрустким, ароматным и по вкусу не хуже самого мяса. Когда они наелись, а креветок у них оставалось еще штук сорок, Сун Ган вдруг прервался и сказал:

— Отнесем этих папе.

И Ли ответил:

— Идет!

Мальчики сложили оставшихся креветок в миску. Когда они выходили из дома, Сун Ган сказал, что он еще сходит купит для отца два ляна* шаосинского. Он представил себе, как отец будет есть креветок, запивая их вином, и как он наверняка засмеется от радости. Сун Ган даже разинул рот и странно закаркал, изображая, как смеется отец, а Ли сказал, что выходит совсем непохоже, будто он орет «На помощь!». Потом Ли сам взялся изображать смех Сун Фаньпина, приговаривая, что у него весь рот будет забит креветочным мясом и наполнен вином и что тут уж при всем желании не разгогочешься, а сможешь только тихонечко посмеиваться. Сун Ган сказал, что у Бритого Ли тоже вышло непохоже, словно он зевает или что.

Взяв еще одну пустую плошку, они вышли из дому и отправились в продовольственный магазин покупать вино. Продавец, глядя на креветок в их миске, стал шумно втягивать носом воздух. Он сказал, что у него от запаха даже слюнки бегут, а уж на вкус Бог знает, что это такое. Братья рассмеялись и сказали, что на вкус еще прекрасней. Когда они развернулись и направились к выходу, то услышали, как продавец сглатывает у них за спиной слюну.

Упали сумерки. Братья с величайшей осторожностью приближались к амбару Сун Фаньпина — Сун Ган нес плошку с вином, а Бритый Ли — миску с креветками. Тут на пути у них снова оказались те трое школьников. Двинувшись навстречу, они заорали:

— Эгей, пацаны.

У братьев засосало под ложечкой. Если б не эти креветки и вино, они бы давно уже смотались из поля зрения. Но с мисками в руках они все равно не смогли бы бежать быстро, и все, что им оставалось, — так это плюхнуться на землю. Трое школьников окружили их частоколом из шести ног. Братья, обнимая миски, смотрели на них снизу. Сун Ган с явным удовольствием выдал:

— А мы уже и так сидим на земле.

Ли подумал, что они сейчас, наверно, скажут: «Да если вы хоть чего-то можете, живо поднимайтесь». Поэтому он не выдержал и сам прокричал вперед них: «Да если вы хоть чего-то можете, то давайте, сбейте нас». Но трое школьников так и не сказали заветных слов — весь их интерес устремился к содержимому миски. Сунь Вэй, Чжао и Лю один за другим присели на корточки. Сунь Вэй потянул носом воздух и произнес:

— Пахнет — обладеть. Эти креветки вкуснее, чем в ресторане.

Чжао поддакнул:

— Мать твою, тут и винище.

Рука Бритого Ли, сжимавшая миску, дрогнула. Ему показалось, что школьники претендуют на его креветки. Тут они и в самом деле сказали:

— Эй, парниша, дай попробовать, а?

Шесть ладоней одновременно потянулось к миске Бритого Ли. Увертываясь от рук, он завопил, как резаный:

— Кузнец Тун сказал, что мы — цветы жизни.

Услышав имя Кузнеца, мальчишки убрали руки, огляделись по сторонам и, не заметив ни Кузнеца, ни кого другого, кто обратил бы на них внимание, снова протянули свои руки. Заходясь криком, Ли хотел укусить их, но тут Сун Ган вдруг завопил:

— Креветки! Продаем креветки!

Сун Ган кричал и подталкивал рукой брата. Увидев, что вопли Сун Гана привлекли кучу народу, Ли тоже заорал на чем свет стоит:

— Креветки! Аппетитные жареные креветки!

Толпа окружила их. Люди с любопытством разглядывали мальчишек. Школьников вытолкали за пределы круга; они постояли какое-то время, почестили отца Сун Гана и мать Бритого Ли, потом помянули недобрым словом весь их род и, отерев губы, пошли прочь, глотая голодные слюни.

Кто-то спросил детей:

— Почем креветочки?

Сун Ган ответил:

— По юаню штука.

— Чего-чего? — заголосил тот человек. — Вы что, самородки здесь продаете?!

— А ты понюхай, — Сун Ган велел Ли приподнять миску. — Жаренные в масле.

Ли поднял миску ко лбу, и все учуяли божественный запах жареных креветок. Тут кто-то произнес:

— Нет, оно, конечно, запах отменный. По фэню за пару как раз сойдет.

Другой поддержал его:

— За юань можно золотую креветку купить. Эти двое — спекулянты.

Сун Ган поднялся и сказал:

— Ну, золотой креветкой не закусишь.

Бритый Ли тоже встал на ноги:

— И золотая креветка не пахнет.

Троих школьников уже не было видно, и братья облегченно вздохнули. Выйдя из окружения толпы, они пошли вдоль по улице с мисками в руках, перешли по мосту и оказались перед дверьми амбара. На дверях по-прежнему стоял отец патлатого Сунь Вэя. Это его сын чуть было не отведал их креветок. Завидев братьев, отец Сунь Вэя с улыбкой спросил:

— Ну как, с руками теперь все в порядке?

Дети ответили:

— Все как надо, мы несем миски.

Отец Сунь Вэя тоже учуял запах жареных креветок. Он подошел заглянуть в миску, выудил из нее одну креветку, запустил ее в рот и спросил:

— Кто готовил?

Бритый Ли ответил:

— Мы готовили.

Удивившись, отец Сунь Вэя пробормотал:

— Вот тебе на, эдакие придурки малолетние, а готовят, как повар на госприеме.

Сказав это, он снова потянулся к миске, но Бритый Ли отвел его руку. Тогда он вытянул обе руки, чтоб дети отдали ему свои плошки. Они отступили, отец Сунь Вэя ругнулся и пошел к амбару. Распахнув дверь ударом ноги, он заорал куда-то вовнутрь:

— Сун Фаньпин! Вон! Твои сыновья принесли тебе передачку!

Он специально растянул последнее слово, и изнутри тут же нарисовалось человек пять-шесть с красными повязками на руках. Они зыркали по сторонам и спрашивали:

— Чего принесли?

Их ноздри раздувались. Все красноповязочные твердили, что запах идет божественный: вкусней, чем от свиного сала. Обычно они сидели на одной редьке с капустой, и хорошо, если им раз в месяц удавалось закинуть в рот кусок свинины, а тут, увидев жареных креветок, все они от жадности повытягивали вперед когти. Ли с Сун Ганом вцепились в свои миски и завопили от ужаса:

— Помогите! Спасите!

В этот момент появился покачивающий рукой Сун Фаньпин. Увидев своего спасителя, дети кинулись к нему с криками:

— Папа, иди скорей!

Сун Фаньпин подошел к сыновьям, и они спрятались у него за спиной. Успокоившись, дети протянули миску с креветками и плошку с вином, чтоб отдать отцу. Сун Ган сказал:

— Папа, мы сделали тебе жареных креветок и купили два ляна шаосинского.

Левая рука Сун Фаньпина не слушалась его. Он ухватил миску Бритого Ли своей правой, но есть не стал, а отдал ее с почтением тем людям с красными повязками. Потом он взял плошку с вином из рук Сун Гана и тоже отдал ее им. Красноповязочники были уже заняты едой, и Сун Фаньпин учтиво подносил им вино. Рук, залезавших в миску за креветками, было так много, как веток на дереве. Стоило пару раз моргнуть, пару раз чихнуть, как креветки были все съедены. Увидев, что Сун Фаньпин, склонившись в поклоне, стоит с вином в руках, те люди забрали у него шаосинское, и каждый сделал по большому глотку. Когда и вино было допито, Ли с Сун Ганом услышали, как булькало у людей с повязками в горле.

Мальчишки размазывали слезы. Они нажарили креветок, купили шаосинского и принесли все специально для Сун Фаньпина, а тому не удалось ни лизнуть креветки, ни смочить вином рта. Сун Ган сказал с горечью:

— Мы-то думали, ты будешь есть креветок, пить вино и смеяться.

Сун Фаньпин присел на корточки и отер их слезы. Начало смеркаться. Отец не говорил ничего, а только вытирал им лица. Внезапно братья заметили, что он тоже плачет. Он смотрел на детей с улыбкой, а слезы все равно катились по его щекам.

Те люди с повязками, наевшись креветок и напившись вина, вдруг стали пинать Сун Фаньпина и заорали:

— Поднимайся, вали обратно в амбар!

Сун Фаньпин вытер слезы, легонько похлопал сыновей по лицам и тихонько сказал им:

— Возвращайтесь домой.

Он поднялся — на лице его больше не было слез, и он счастливо улыбался людям в красных повязках. Потом Сун Фаньпин, как герой, вошел в двери амбара. Несмотря на то что его левая рука болталась, как приставная, дойдя до входа, он обернулся и помахал правой своим детям. Гордости и упрямства у поводившего рукой Сун Фаньпина было не занимать. Было их столько, сколько у председателя Мао, когда тот махал рукой миллионным толпам демонстрантов с ворот Тяньаньмэнь.

Глава 15

Много лет спустя, всякий раз, когда Бритый Ли заговаривал о своем отчиме Сун Фаньпине, он произносил одни и те же слова. Выставив вверх большой палец, говорил:

— Настоящий мужик!

В том амбаре-тюрьме Сун Фаньпин с лихвой хлебнул горя. Его вывихнутая левая рука начала понемногу отекать, но он и не думал стонать, а все время писал письма Ли Лань. Самым проникновенным было письмо, написанное в день его славы, когда он махал на мосту красным флагом. Когда на койке шанхайской больницы Ли Лань впервые прочла письмо от мужчины, полное восторга и страсти, в ней словно заиграла кровь. Родной отец малолетнего Ли отродясь не писал ей писем. Самым романтичным, чего можно было ожидать от этой жертвы сортира, был стук посреди ночи в окно Ли Лань, чтобы подбить ее перепихнуться на рисовом поле. Поэтому когда она получила от Сун Фаньпина письмо, то покраснела до ушей. Потом письма от мужа приходили одно за другим, и от каждого у нее по-прежнему горели щеки и вздрагивало сердце.

Сун Фаньпин уже был основательно избит, но, чтобы Ли Лань могла спокойно лечиться в Шанхае, по-прежнему писал ей яркие письма. Он не рассказывал, как все было на самом деле. Сун Фаньпин писал о себе все краше и краше, так что жене казалось, будто тот поднялся на волне Великой культурной революции до самых небес, выше некуда. Когда Сун Фаньпина заперли в сарае, а его левая рука повисла как плеть, правая все продолжала наводить лоск на лючжэньское житье-бытье. Потом уж письма за него отправляли сыновья. Они подходили ко входу в амбар, и отец патлатого Сунь Вэя отдавал им письмо, а они шли на почту. Когда Сун Фаньпин отправлял письма сам, то по привычке клеил марку в правый верхний угол конверта. Братья, оказавшись на почте, никак не могли сообразить, куда нужно ее присобачить. Они углядели, как кто-то налепил ее на оборотную сторону, и Бритый Ли сделал то же самое. В следующий раз задача клеить марку выпала Сун Гану, и тот увидел, что другие клеят их на лицевую сторону. А потому и он наклеил туда же.

Но Ли Лань не могла больше спокойно лечиться в своем Шанхае. В больнице каждый день устраивали собрания, где кого-то клеймили и осуждали, и всех ее знакомых врачей разносили в пух и прах одного за другим. От тревоги у нее щемило сердце, и ей хотелось домой. Но Сун Фаньпин в письмах не велел ей возвращаться, а требовал, чтобы она оставалась в Шанхае, пока не вылечит до конца свои головные боли. Ли Лань считала каждый проведенный на больничной койке день за целый год. Она прочла все письма мужа по многу-многу раз, так что, казалось, могла читать их по памяти без запинки. Это было единственное, что утешало ее в шанхайском одиночестве.

Просматривая в очередной раз письма, Ли Лань обнаружила, что с одного определенного дня место, куда была наклеена марка, изменилось: сперва марки появлялись на оборотной стороне, а потом — на лицевой. Получая конверт с маркой, прилепленной сзади, она говорила сама себе, что на следующем марка наверняка будет красоваться спереди.

Бритый Ли с Сун Ганом по очереди клеили свои марки и по очереди втискивали конверты в почтовый ящик, ни разу не нарушив порядка. Именно это и вызывало беспокойство Ли Лань, которое день ото дня становилось только сильнее. В какой-то момент она дала волю воображению, и от тревоги у нее началась бессонница. Голова, конечно, от этого заболела еще пуще. Тут уж во всем покорная мужу Ли Лань в первый раз взялась писать серьезное и решительное письмо. Она написала, что из-за Великой культурной революции никто из врачей больше не заходит к ней в палату и она решила ехать домой.

Когда-то, когда Сун Фаньпин сажал жену на автобус до Шанхая, он сказал ей, что сам приедет за ней в город, когда она вылечится. Чтобы развеять свою тревогу, Ли Лань осторожно спросила мужа в письме, сможет ли он забрать ее из Шанхая?

На этот раз ей пришлось ждать ответа целых полмесяца. Перед тем как Сун Фаньпин написал ответное письмо, его больше часа избивали кожаными ремнями. Даже сидя под арестом, он все равно не захотел нарушать своего слова и потому написал, что встретит жену в Шанхае в назначенный срок — в двенадцать часов дня — перед воротами больницы.

То было последнее письмо, которое написал Сун Фаньпин своей жене. От него она залилась слезами умиротворения, и все ее страхи растаяли без следа. Когда стемнело, Ли Лань, счастливая, уснула.

В тот вечер Сун Фаньпин выскользнул из амбара, когда отец патлатого Сунь Вэя отошел по нужде. Он тихонько приоткрыл дверь и протиснулся в узкую щель. Когда Сун Фаньпин пришел домой, был почти час ночи. Дети давно легли, но, когда их стала гладить рука отца и озарило светом, Сун Ган проснулся. Потирая глаза спросонья, он увидал сидящего на краю кровати Сун Фаньпина и завопил от радости и удивления. Тут проснулся, растирая глаза, и Бритый Ли. Отец сказал детям, что скоро приедет Ли Лань. Его жена и их мать вот-вот должна была снова оказаться дома. Сун Фаньпин рассказал, что рано утром он на автобусе поедет за ней в Шанхай, а потом они сядут на послеобеденный рейс до дома. Тыкая пальцем в черноту за окном, Сун Фаньпин произнес:

— Завтра, когда начнет заходить солнце, мы оба приедем.

Мальчишки запрыгали на кровати, как две счастливые обезьянки, и отец здоровой рукой велел им успокоиться. Он показал на соседские дома и тихим голосом сказал, что ни в коем случае не надо никого будить. Дети тут же зажали рты и заползли под кровать. Поглядев на опрокинутые шкафы и разбросанные по полу вещи, Сун Фаньпин нахмурил брови:

— Ваша мама приедет из Шанхая, увидит, что тут грязнее, чем на помойке, и с досады решит уехать обратно. Как тогда быть?

Тут нахмурились уже Ли с Сун Ганом. Сун Фаньпин спросил их:

— Как же сделать так, чтобы она не уехала обратно в Шанхай?

Подумав немного, братья вместе закричали:

— Навести чистоту!

— Точно! — поддержал их отец.

Подойдя к опрокинутому шкафу, он присел на корточки и одной правой приподнял его и подпер плечом. Когда он выпрямился, то шкаф встал рядом с ним. Дети разинули от удивления рты: Сун Фаньпин одной рукой сумел управиться с таким большим шкафом, даже не пользуясь левой, по-прежнему болтавшейся, как приставная. Братья последовали за Сун Фаньпином, вернее сказать, за его здоровой рукой, и принялись наводить порядок в доме. Они помогали его правой руке подбирать одежду; пока правая рука подметала пол, они выкидывали мусор, и, пока она укладывала на место половые доски, дети протирали пыль со столов и табуретов. Когда все было убрано, послышались утренние крики петухов и небо снаружи окрасилось в белесый цвет рыбьего подбрюшья. Потом братья уселись на пороге и стали смотреть, как отец, зачерпывая в колодце воду и растирая мыло, ополаскивал себя одной рукой. Едва Сун Фаньпин вернулся в дом, как они, по-прежнему сидя на пороге, развернулись на все сто восемьдесят градусов, чтобы видеть, как тот будет одеваться в чистое, помогая себе одной правой. Сун Фаньпин натянул красную майку, спереди на которой красовалась строка желтых знаков. Иероглифов этих дети не знали, и отец сказал им, что такие майки выдавали членам университетской сборной по баскетболу, когда он учился. Потом Сун Фаньпин надел на ноги пару пластиковых шлепанцев бледно-желтого цвета, которые подарила ему на свадьбу Ли Лань. Первый раз он надевал их в день свадьбы, а второй — в тот самый день.

Вот тут-то дети и заметили, что обессиленная левая рука Сун Фаньпина распухла. Его левая ладонь тоже увеличилась в размере, словно на нее натянули варежку. Братья никак не могли сообразить, в чем дело, и спросили, почему это левая ладонь оказалась вдруг толще правой. Сун Фаньпин сказал, что это все от отдыха:

— Только ест, а не работает, вот ее и разнесло.

Бритый Ли с Сун Ганом почувствовали, будто общаются с бессмертным небожителем, который мог заставлять одну руку работать, а другой давать отдых, так что та отъедалась без дела на дармовых харчах.

— А когда твоя правая рука тоже растолстеет? — спросили они.

Сун Фаньпин рассмеялся и произнес:

— Непременно однажды растолстеет.

Когда начался восход, Сун Фаньпин зевнул пару раз после бессонной ночи и велел детям отправляться спать. Сыновья, мотая головами, продолжали сидеть, где сидели. Тогда он перешагнул через порог между ними и отправился на утренний автобус до Шанхая встречать жену. Его крупное тело легко перемахнуло над головами детей, и утренняя заря окрасила комнаты розовым светом. Только тогда братья заметили, что в их доме стало так чисто, что все заблестело, будто начищенные зеркала.

— Как чисто! — завопили они в один голос.

Сун Ган обернулся и крикнул уходящему отцу:

— Папа, вернись!

Тот развернулся и пошел обратно своей бодрой походкой. Сун Ган спросил:

— Когда мама увидит такую чистоту, что она скажет?

Сун Фаньпин ответил:

— Она скажет: «Ну его этот Шанхай!»

Ли с Сун Ганом захохотали, и даже сам Сун Фаньпин рассмеялся звонким смехом. Он пошел вперед, навстречу солнцу, и его ноги, печатая шаг, ударялись о землю с громкими шлепками, словно железные молоты. Когда Сун Фаньпин отошел метров на десять, дети увидели, как он остановился, потянулся правой рукой налево, осторожно приподнял бессильную левую руку и вложил ее в карман штанов. Потом он снова пошел вперед, и его левая рука не покачивалась больше, как приставная. Вид уходящего вдаль Сун Фаньпина с его вложенной в карман левой рукой и размахивающей правой производил сильное впечатление. Его высокий силуэт рисовался на фоне солнечного неба, словно фигура героя из кинофильма.

Глава 16

Когда Сун Фаньпин подошел к автовокзалу, что был на востоке поселка, то увидел на его ступеньках человека с красной повязкой на рукаве и палкой в руках. Завидев спускающегося с моста Сун Фаньпина, человек этот мигом обернулся и проорал что-то в сторону зала ожидания. Оттуда мгновенно выскочило пятеро красноповязочных. Сун Фаньпин знал, что они пришли по его душу. На секунду он заколебался, а потом двинулся навстречу. Он хотел было достать и прочесть им письмо Ли Лань, но потом передумал. Шестеро красноповязочных стояли на ступеньках вокзала, и в руках у каждого было по палке. Сун Фаньпин вытащил бессильную левую руку из кармана, подошел к ним и собрался объясниться — сказать, что и не думал бежать и что он должен встретить жену в Шанхае. Удары нескольких палок обрушились на него, и Сун Фаньпин невольно вскинул правую руку, чтобы прикрыться. Боль от ударов была такая, будто ему переломали кости. Размахивая по-прежнему для защиты правой рукой, Сун Фаньпин вошел в зал и двинулся к окошку кассы. Шестеро с палками преследовали его, как звери, до самого окна. Правая рука болела так, что, казалось, должна была треснуть пополам. Его плечу тоже пришлось несладко, и он едва не лишился уха. Наконец — под градом ударов — Сун Фаньпин приблизился к кассам. Он увидел, как глаза кассирши по ту сторону стекла чуть не вылезли из орбит от страха. В этот миг его вывихнутая левая рука волшебным образом поднялась в воздух, отражая град ударов, а правая опустилась в карман в попытке нашарить там деньги. Он сунул их в окошко и сказал:

— Один до Шанхая, пожалуйста.

Голова кассирши мотнулась в сторону, и женщина грохнулась в обморок. Это повергло Сун Фаньпина в такой шок, что его вывихнутая левая рука резко опустилась, а он и думать забыл прикрываться. Удары посыпались на голову, и, обливаясь кровью, Сун Фаньпин рухнул в углу зала. Палки бешено колошматили его тело, пока не переломились одна за другой. Тут шестеро красноповязочных пустили в ход ноги: они, не переставая, топтали, пинали и толкали Сун Фаньпина минут десять, а то и больше. Заметив, что тот уже не шевелится, шестеро остановились отдышаться. Размяв руки-ноги и вытерев пот, они уселись в зале под вентилятором. Усталость выпила последние силы. Свесив головы, красноповязочные пялились на Сун Фаньпина и матерились:

— Ах ты, мать твою…

Эти шестеро из той самой амбарной тюрьмы обнаружили свою пропажу на рассвете. Они тут же решили окружить сбежавшего Сун Фаньпина с обоих флангов, поставив по караулу на автовокзале и на пристани. Те, что остались на вокзале, отделали поутру Сун Фаньпина по полной программе с такими воплями, что все сбежали из зала ожидания на ступеньки, какие-то дети принялись хныкать, а две бабы чуть с испугу не лишились чувств. Люди стояли снаружи и бросали украдкой взгляды на то, что происходило внутри. Никто не отваживался войти, пока не объявили посадку. Только тогда они начали осторожно заходить и, дрожа от ужаса, смотреть на красноповязочных, отдыхавших кружком под вентилятором.

До обеспамятевшего Сун Фаньпина смутно донесся голос контролера. Тут он очнулся, цепляясь за стену, поднялся на ноги, отер с лица свежую кровь и, шатаясь, пошел к месту проверки билетов. Выстроившиеся в очередь перед контролером пассажиры охнули от неожиданности. Шестеро красноповязочных, увидев, что Сун Фаньпин вдруг встал, да еще и направился к выходу, вылупили глаза и начали переглядываться. Изо рта у них от удивления доносились странные звуки, похожие на детский лепет.

— Не дайте ему уйти!.. — проорал один из них.

Подобрав переломанные палки, они бросились вперед, и волна ударов обрушилась на Сун Фаньпина. На этот раз он решил сопротивляться и, вскинув правую руку, принялся бить в ответ, продолжая продвигаться в сторону выхода. Контролер от ужаса захлопнул свою железную решетчатую дверцу и сломя голову побежал прочь. Сун Фаньпину не оставалось ничего, кроме как развернуться и замахать кулаками. Шестеро с повязками окружили воспрянувшего Сун Фаньпина и стали избивать его в кровь, выталкивая из зала наружу, на ступеньки. Сун Фаньпин сопротивлялся изо всех сил. Когда он все-таки оказался на ступеньках, то, оступившись, покатился вниз, а те шестеро встали над ним кругом и стали топтать, пинать и жалить заострившимися палками, как штыками. Одна из палок воткнулась Сун Фаньпину в живот, и он скрючился от судороги. Тогда воткнувший ее выдернул свое оружие обратно, и тело Сун Фаньпина тут же распрямилось, заливая землю свежей кровью, что с хлюпаньем извергалась из живота. Сун Фаньпин замер.

Красноповязочные тоже притомились. Они присели на корточки, чтобы перевести дыхание, а потом, обнаружив, что сидеть прямо под летним солнцем слишком жарко, пошли привалиться под деревья. Скинув майки, они стали обтирать ими пот. Казалось, на сей раз Сун Фаньпин уже не сможет больше встать.

Когда автобус выезжал с вокзала, Сун Фаньпин каким-то образом снова будто вынырнул из беспамятства и даже сумел встать на ноги. Шатаясь, он сделал пару шагов и махнул правой рукой. Вслед удалявшейся машине несся его прерывающийся голос:

— Я… еще… не… сел…

Едва усевшиеся отдыхать красноповязочные снова вскинулись и повалили Сун Фаньпина в пыль. Тот больше не сопротивлялся. Он запросил пощады. Несгибаемому Сун Фаньпину сильно-сильно хотелось выжить. Собрав последние силы, он встал на колени. Сплевывая кровавые слюни и зажимая правой рукой сочащийся кровью живот, он заплакал, умоляя их не бить. Из глаз его катились кровавые слезы. Он вытащил из кармана письмо Ли Лань и своей бессильной левой рукой, внезапно пришедшей в движение, развернул его, удостоверяя, что на самом деле совсем даже не думал бежать.

Никто не потянулся к его письму, только ноги людей с повязками продолжали свою работу. Две обломанные палки вонзились в тело Сун Фаньпина, будто штыки, и вышли наружу. Кровь хлынула из него, как вода из пробоины.

Несколько наших, лючжэньских, своими глазами видели бойню. Та самая Тетка Су, что держала закусочную у вокзала, увидев, что происходит, залилась горькими слезами. Она растирала слезы руками и качала головой, ахая по временам так, что непонятно было, был ли то звук плача или дыхания.

Сун Фаньпин еле дышал. Тут шестеро красноповязочных почувствовали, что проголодались. Они бросили на время Сун Фаньпина и пошли в закусочную. На них лица не было от усталости, словно они целый день разгружали товар в порту. Ввалившись в заведение, они плюхнулись за столы и рта не в силах раскрыть от изнеможения. Опустив голову, Тетка Су вошла в закусочную и села за прилавок, молча глядя на восседавших там шестерых зверюг. Отдохнув немного, мужики заказали себе соевого молока, жареного хвороста и булок. Получив, что хотели, они принялись есть жадно, как звери.

Тут как раз подоспели пятеро, державшие караул на причале. Заслышав, что Сун Фаньпина схватили на вокзале, они, счастливые, тут же прискакали, обливаясь потом. Их палки принялись бешено молотить недвижное тело. Когда палки были переломаны, красноповязочные принялись пинать и топтать Сун Фаньпина ногами. Едва из закусочной выкатились после еды первые шестеро мужиков, как в нее получить свой законный завтрак ввалились вторые пятеро. Сменяя друг друга, одиннадцать человек продолжали терзать Сун Фаньпина, лежавшего на земле без признаков жизни. Они пинали его туда-сюда. В конце концов у Тетки Су сдали нервы и она сказала:

— Небось мертвый он уже…

Красноповязочные остановились, отерли пот и пошли прочь, как победители. Они так отбили себе о Сун Фаньпина ноги, что ни один из них не мог идти прямо. Глядя на их колченогую походку, Тетка Су подумала, что это ни в какие ворота не лезет, и сказала сама себе:

— Как же можно быть такими нелюдями, а?!

Глава 17

Тем временем Бритый Ли с Сун Ганом спали у себя дома. Им снилось, как обрадуется мать, когда вернется. Проснулись они только в полдень, сияя от радости. Хотя Сун Фаньпин и сказал им, что приедет только к закату, дети все извелись от нетерпения. Уже днем они отправились на вокзал, чтобы там дождаться прибытия родительского автобуса. Выходя из дому, каждый из них, подражая Сун Фаньпину, засунул левую руку в карман штанов и заболтал правой, изо всех сил стараясь выглядеть так же круто, как герои из кинофильмов. Они специально шли пружинящей походкой, а выходило все равно как у киношных предателей-шпионов.

Спускаясь с моста, дети увидели Сун Фаньпина — бесформенное кровавое тело, лежащее на земле у вокзала. Мимо него проходили люди и что-то говорили. Мальчишки тоже прошли мимо, не узнав его. Сун Фаньпин лежал ничком, подмяв под себя одну руку и изогнув в локте другую. Одна нога была распрямлена, а другая скрючена. По его лицу, рукам и ногам ползали жужжащие мухи, облепив все места, где выступала кровь. Увидев это, дети испугались; им стало дурно. Сун Ган спросил какого-то человека в соломенной шляпе:

— А это кто? Он что, умер или как?

Человек покачал головой и сказал, что не знает. Потом он уселся под деревом, снял шляпу и принялся обмахиваться ей, как веером. Ли с Сун Ганом поднялись по ступенькам и вошли в зал ожидания. Им казалось, что если они останутся снаружи хоть немного, то чертово летнее солнце высушит их насквозь. С потолка зала ожидания свешивалось два вентилятора, которые с гулом вращали лопасти, а под ними двумя кружками толпились люди, жужжавшие, словно мухи. Братья постояли рядом с каждой из кучек, но так и не почувствовали прохлады от вентиляторов: все места, где дуло, были уже заняты. Тогда они подошли к окошку кассы и, встав на цыпочки, заглянули внутрь. Внутри они увидели кассиршу, которая отупело сидела, будто дурочка, так и не оправившись полностью от утреннего кошмара. Звуки детских голосов напугали ее до беспамятства. Выкатив глаза, она закричала:

— Чего пялитесь?

Дети тут же присели и тихонечко двинулись прочь, туда, где проверяли билеты. Решетчатая дверца была наполовину открыта, и, заглянув за нее, дети увидели, что автобусов там не было. За дверцей стоял только контролер со стаканом чая в руках. Он подошел к ним и проревел:

— Какого черта вам здесь надо?!

Братья обратились в бегство. Потом они, скучая, сделали еще пару кругов по залу. Тут на пороге появился Мороженщик Ван с табуреткой в руках и коробом мороженого на спине. Он поставил свою табуретку прямо у входа в зал, плюхнулся на нее и принялся колотить по коробу деревяшкой, зазывая покупателей:

— Мороженое! Мороженое для классовых братьев и сестер!..

Братья подошли к Мороженщику и, глотая слюни, уставились на него. Тот, постукивая своей деревяшкой, настороженно поглядывал в их сторону. Тут дети снова обратили внимание на Сун Фаньпина, который так же валялся, где был. Ткнув в него пальцем, Сун Ган спросил Мороженщика:

— А это кто?

Склонив голову набок, Мороженщик глянул на них одним глазом и сделал вид, что не слышал вопроса. Но Сун Ган не остановился:

— Он помер или как?

— Если нет денег, то отвали. Нечего здесь слюни жевать! — взбесился Мороженщик.

Дети от испуга аж подпрыгнули и, взявшись за руки, сбежали вниз по ступенькам. Под палящим солнцем они пошли мимо облепленного мухами Сун Фаньпина. Вдруг Сун Ган остановился и вскрикнул. Тыча пальцем в бледно-желтые шлепанцы на его ногах, он произнес:

— На нем папины шлепки. — Потом он заметил красную майку и добавил: — И папина майка.

Не понимая, что происходит, дети стояли и смотрели друг на друга. Через какое-то время Бритый Ли сказал, что это не папина майка, что на папиной должна быть строчка желтых иероглифов. Сун Ган закивал, а потом замотал головой — иероглифы должны были быть спереди, на груди. Дети присели на корточки и замахали руками, чтоб отогнать мух. Потом они разорвали на Сун Фаньпине майку, и в руках у них осталось несколько желтых знаков на красном. Сун Ган поднялся на ноги и завыл. Рыдая, он спросил брата:

— А вдруг это папа?

Ли не выдержал и тоже распустил нюни:

— Не знаааю…

Дети стояли и, плача, оглядывались по сторонам. К ним никто не подошел. Тогда они снова опустились на корточки и стали отгонять мух с лица отца, чтоб удостовериться, что это он. Лицо Сун Фаньпина было покрыто кровью и землей, ничего не разглядишь. Незнакомец, казалось, был похож на Сун Фаньпина, но был ли это и вправду он? Братья встали в полный рост и решили пойти спросить кого-нибудь. Сперва они подошли к деревьям, где курили двое. Показывая на Сун Фаньпина, дети задали свой вопрос:

— Это наш папа или нет?

Курившие на секунду застыли, а потом покачали головами:

— Мы его не знаем.

Дети поднялись по ступенькам и подошли к Мороженщику. Растирая слезы, Сун Ган спросил его:

— Тот, кто лежит на улице, это наш папа?

Хлопнув пару раз дощечкой, тот выпучился на Сун Гана:

— Проваливай!

Ли обиженно сказал:

— Но мы не жевали слюни.

Мороженщик ответил:

— Тем более валите!

Братья, плача и держась за руки, вошли в зал ожидания, чтоб спросить тех людей, что стояли под вентиляторами:

— Кто из вас знает? Человек на улице — это наш папа или нет?

От этих слов народ зашелся хохотом. Все говорили, что на свете, оказывается, бывают и такие придурки, что отца собственного не могут распознать без подсказки. Кто-то, заливаясь смехом, помахал им рукой:

— Эй, мальцы, подойдите.

Дети подошли к нему, и тот человек, опустив голову, спросил их:

— Вы знаете моего папашу?

Братья покачали головами.

— Так кто же знает моего папашу? — спросил он.

Подумав, дети ответили:

— Ты сам.

— Идите, — взмахнул рукой тот человек. — Собственного отца сами узнаете.

Рыдая и цепляясь друг за друга, дети вышли из зала ожидания, спустились вниз и подошли к лежащему на земле Сун Фаньпину.

— Мы-то знаем своего папу. Но у этого человека все лицо в крови, не разглядишь, — плача, произнес Сун Ган.

Тогда мальчики отправились в закусочную. Там была только Тетка Су, которая протирала столы. Они уже были напуганны и, не решаясь войти, стояли у порога. Сун Ган тихо проговорил:

— Мы хотели спросить у вас, но боимся, что вы рассердитесь…

Заметив у порога двух зареванных детей, Тетка Су оглядела их с головы до ног и спросила:

— Вы не побираться пришли?

— Нет, — Сун Ган ткнул в лежащего на улице в пыли Сун Фаньпина. — Мы хотели спросить у вас, это наш папа или нет?

Тетка Су опустила тряпку. Она узнала Бритого Ли. Эта шантрапа малолетняя терлась тут об телеграфный столб, да еще и заявляла, что это к нему половое влечение пришло. Бросив взгляд на Ли, она спросила Сун Гана:

— А как зовут вашего отца?

Сун Ган ответил:

— Его зовут Сун Фаньпин.

Дети услышали, как Тетка Су запричитала что-то невразумительное, похожее на «ой, господи!», «ой, мамочки!» и «держите меня семеро». Умаявшись причитать, она, тяжело дыша, сказала Сун Гану:

— Так он там лежит на улице битый час, я думала, все его домашние уже померли…

Дети не поняли, что она сказала, поэтому Сун Ган продолжил. свой допрос:

— Это наш папа?

Тетка Су, вытирая пот со лба, ответила:

— Того человека зовут Сун Фаньпин.

Сун Ган тут же завыл в голос, приговаривая:

— Я как увидел его, так сразу разревелся.

Братья, плача, подошли к телу Сун Фаньпина. Напуганные их воем, мухи разлетелись. Сун Ган опустился на колени в пыль, и Ли сделал то же. Наклонив головы, они стали внимательно изучать лицо Сун Фаньпина. Кровь на нем уже высохла под солнцем, и Сун Ган стал осторожно снимать кровяные корки. Так он сумел наконец-то разглядеть лицо отца. Обернувшись, Сун Ган удержал руку брата со словами:

— Это папа.

Кивая, Бритый Ли пробормотал сквозь слезы:

— Это папааа…

Стоя на коленях перед автовокзалом, они заревели во все горло, подняв и устремив разинутые рты к небу, и плач их поднимался прямо в небеса. Внезапно он упал, словно надломив крылья, задохнулся, и раскрытые рты надолго застыли без звука. Слезы залились детям в глотки, и лишь с большим трудом они сумели проглотить их. Тогда их рев снова извергся наружу и разнесся в небе оглушительным воем. Братья рыдали, трясли Сун Фаньпина и вопили:

— Папа, папа, папа…

Сун Фаньпин не показывал ни малейших признаков жизни. Братья не знали, как быть. Бритый Ли сквозь рев крикнул Сун Гану:

— На рассвете он еще был в порядке, чего вдруг оглох и онемел?

Сун Ган, заметив, что их окружили люди, прокричал в толпу:

— Спасите нашего папку!

Дети обливались слезами, из носов у них ручьями текли сопли. Сун Ган отер их и смахнул назад, так что попал кому-то из толпы на штанину. Схватив Сун Гана за майку, тот человек принялся материться. Тут Бритый Ли тоже решил сморкнуться и угодил ему на шлепанцы. Человек вцепился Ли в волосы. Зажав детей руками, он придавил их обоих к земле, веля им вытереть все своими майками. Плача, братья принялись протирать его шлепанцы и штаны, заливая их новыми слезами. Мужик сначала рвал и метал, а потом растерялся.

— Не надо! Мать вашу, хватит! — твердил он.

Дети обхватили его ноги и вцепились в штанины. Они ни в какую не хотели отпускать его, словно ухватились за спасительную соломинку. Тот человек попятился назад, но они поползли за ним на коленях, рыдая и умоляя его:

— Спаси папу! Пожалуйста-пожалуйста, спаси папу!

Он стал отталкивать их руками и пинать ногами, но дети намертво пристали к нему. Когда он протащил их на себе метров десять, а то и больше, они все так же цеплялись за его ноги, выли и умоляли. Мужик задыхался от усталости. Он остановился и стал отирать пот. Не зная, плакать ему или смеяться, он бросил в толпу:

— Смотрите! Да посмотрите вы! Мои портки, мои тапки, мои носки… Нет, ну, мать вашу, это как называется?

Хозяйка закусочной, Тетка Су, тоже вышла на улицу и присоединилась к толпе. От детского плача она сама вот-вот готова была расплакаться.

— Ведь они же дети… — увещевала она народ.

Услышав это, мужик взбеленился:

— Какие на хрен дети? Это просто черти какие-то!

— Ну, сделай доброе дело, — отвечала Тетка Су. — Помоги им убрать тело.

— Чего? — взвизгнул мужик не своим голосом. — Хочешь, чтоб я волок на себе этот вонючий паршивый труп?

Вытерев слезы, Тетка Су ответила:

— Да никто тебя нести не заставляет. У меня есть тачка, я тебе одолжу.

Сказав это, она пошла в закусочную и вывезла тачку. Потом она от имени детей принялась умолять зевак помочь уложить на нее Сун Фаньпина. Люди пятились и отступали. Тетка Су обозлилась.

— Ты, ты, ты, и ты тоже… — говорила она, тыкая в людей пальцем.

Потом она показала на лежащего в пыли Сун Фаньпина:

— Да кто бы он ни был, раз умер — нужно прибрать, нельзя оставлять его здесь.

Наконец из толпы вышли четверо. Присев на корточки, они схватили Сун Фаньпина за руки и за ноги и, крикнув «Раз, два, взяли!», подняли тело. От натуги лица у них пошли красными пятнами. Задыхаясь, они пробормотали, что мертвец-то тяжелый, как слон. Снова приподняв тело и прокричав свое «раз-два», на счет три они наконец забросили Сун Фаньпина в тачку. От тяжелого тела тачка зашаталась и запела. Четверо мужиков отряхнули ладони. Один из них поднес руки к носу и, понюхав, сказал Тетке Су:

— Мы сходим к тебе помыть.

— Идите, — кивнула она. Потом, обернувшись, к тому, кого держали Ли с Сун Ганом, сказала: — Сделай доброе дело, отвези его.

Мужик, понурив голову, посмотрел на вцепившихся в него детей. Он горько усмехнулся:

— Выходит, мне везти его. А ну руки прочь, мать вашу! — крикнул он.

Тогда мальчишки наконец опустили руки и поднялись с колен. Вместе с мужиком они подошли к тачке. Взявшись за ручки, он снова крикнул:

— Ну! В какой дом везти?

Сун Ган, мотая головой, взмолился:

— В больницу.

— Опупеть, — сказал мужик. — Помер он, какого хера ему в больницу.

Сун Ган не поверил. Он обернулся к Тетке Су:

— Мой папа умер?

Тетка Су кивнула:

— Умер. Идите домой, бедные дети.

На этот раз Сун Ган не заревел, запрокинув голову. Он плакал тихонько, сгорбившись. Вслед за ним, согнувшись, заплакал и его брат. Дети услышали, как Тетка Су сказала мужику, что держал тачку:

— Тебе за это воздастся.

Он пошел вперед, ругаясь на ходу:

— Ага, хрен тебе чего воздастся. Эдакое проклятье на мою голову, все предки в гробу перевернулись.

К вечеру Бритый Ли с Сун Ганом, держась за руки, вернулись домой. С ними вернулось в тачке и изувеченное тело Сун Фаньпина. Дети плакали так горько, что надрывалось сердце. Они шли нетвердой походкой, по временам внезапно давясь плачем. Через какое-то время плач взрывался вновь, словно граната. Этот рев перекрывал на улицах звуки революционных песен и выкриков. Демонстранты и прохожие облепили их тачку, словно мухи на теле Сун Фаньпина. Напирая, они продвигались вместе с тачкой вперед, и гул их голосов перемежался рокотом вопросов. Мужик, что толкал тачку, принялся честить Бритого Ли с Сун Ганом:

— Кончайте выть! Уже весь поселок сбежался, чтоб вам пусто было! Все углядели, что я тут покойничка тащу, как придурок…

Многие подходили и спрашивали, кто это лежит мертвый в тачке. Всего любопытных набралось человек сорок или пятьдесят. Мужик, что толкал тачку, весь изошел со злости. Сначала ему еще хватало терпения отвечать, что в тележке лежит Сун Фаньпин, школьный учитель. Чем больше народу подходило с вопросами, тем меньше ему хотелось говорить. Он стал твердить, чтоб они разули глаза и посмотрели: кто воем воет, того и покойничек. В конце концов ему надоело всякий раз произносить так много слов, поэтому на новые вопросы он отвечал просто:

— Понятия не имею.

По спине у него текло ручьями от летнего солнца. Он толкал свою тачку с телом, да должен был еще и до мозолей на языке отвечать на вопросы толпы. От этого у него давным-давно начали сдавать нервы. Тут к нему протиснулся какой-то знакомый:

— Эй, у тебя что, помер кто-то?

Мужик с тачкой взорвался.

— У тебя, мать твою, помер! — проревел он.

Тот человек остолбенел:

— Ты чего?

Тогда мужик с тачкой снова проревел:

— У тебя, мать твою, помер!

Тот, кто спрашивал, позеленев, молча скинул майку, оголив мощный торс. Потом он вскинул правую руку и, тыча указательным пальцем в мужика с тачкой, прохрипел:

— Мать твою, давай повтори, что ты сказал. Если посмеешь сказать такое еще раз, то я тебя тоже уложу в тачку, понял?

Высказавшись, он не удержался и добавил:

— Станет вам эта тачка двуспальной кроватью…

Мужик с тележкой оттолкнул от себя ее ручки и усмехнулся:

— Ну, станет двуспальной, все одно с твоими покойничками.

Сказав это, он подошел к тому человеку вплотную и проорал ему прямо в лицо:

— Слушай, хрен такой: чтоб все у тебя сдохли к едреной фене!

Тот человек вскинул кулаки и ударил мужика с тачкой в челюсть.

Тот зашатался, как пьяный, и даже накренился на сторону. Когда он снова встал ровно, противник пнул его ногой и повалил наземь. Потом набросился на него и врезал ему по лицу раз пять.

Дети, плача, отошли уже далеко вперед. Они обернулись и увидели, что мужик, который вез тачку, лежит придавленный на земле чуть не без сознания. Тогда Сун Ган с криком бросился обратно, и Бритый Ли сделал то же самое. Как дикие собаки, дети вцепились зубами в ноги и плечи тому человеку, и он взвыл от укусов. Он бился руками и ногами и наконец сумел сбросить детей с себя. Едва он поднялся, как братья накинулись снова: Сун Ган вонзил зубы в его руку, а Бритый Ли — в поясницу. Они разорвали ему зубами одежду и вцепились в тело. Он дергал их за волосы, бил по лицу, но дети держались намертво. Их зубы цапали его и там, и сям. В итоге здоровенный мужик, такой же сильный, как Сун Фаньпин, завыл, словно свинья на бойне. Кончилось все тем, что тот, кто вез тачку, поднялся с земли, подошел и оттащил детей.

— Хватит, не кусайте больше, — сказал он.

Бритый Ли с Сун Ганом опустили руки и раздвинули сжатые челюсти. Их жертва была вся в крови. Внезапная атака повергла мужика в смятение. Когда они снова пошли вперед, он по-прежнему болваном остолбенело стоял на дороге.

Покрытые ранами, все трое продолжили свой путь. У мужика с тачкой было разбито в кровь лицо. Потом к ним опять подходило много народу, но дети не смели больше плакать, а мужик с тачкой тоже больше не разговаривал. Братья шли, осторожно поглядывая на него, и увидели, как пот прокладывает дорожки по его окровавленному лицу. Сун Ган скинул майку и протянул ему со словами:

— Дядя, возьмите обтереться.

Мужик покачал головой:

— Не надо.

Сун Ган какое-то время шел с майкой в руках. Потом обернулся и спросил:

— Дядя, пить хочешь?

Мужик с тачкой ничего не ответил, а продолжал идти, понурив голову. Сун Ган сказал:

— Дядя, у меня есть деньги, я пойду куплю мороженое.

Тот снова замотал головой и промолвил:

— Не надо. Сглотну слюну и тем обойдусь.

Они в молчании подошли к дому. Братья собрались и уже не плакали. Сун Ган все время оглядывался на мужика с тачкой и пытался его задобрить, поэтому взгляд его всякий раз снова падал на мертвого отца, и он начинал поскуливать. Его скулеж передавался и Ли. Дети не смели плакать в голос, они боялись, что мужик с тачкой станет орать на них. Зажимая рты, они тихонько всхлипывали. Мужик сзади не издавал ни звука. Только когда до дома оставалось совсем чуть-чуть, они наконец-то услышали его внезапно помягчевший голос.

— Не плачьте. А то вы так воете, что у меня у самого в носу защипало, — сказал он.

С ними к дому подошло еще человек десять. Зеваки встали по сторонам и стали безучастно смотреть на происходящее. Мужик с тачкой заметил их и спросил, не могли бы они помочь поднять Сун Фаньпина. Никто не ответил. Больше тот человек с ними не заговаривал, а велел братьям помочь, прижав ручки тачки, чтоб она не опрокинулась. Потом он просунул свои руки подмышки Сун Фаньпину и, обняв его, стащил с тачки. Мужик отволок тело в дом и уложил в комнате на кровати. Он был ниже Сун Фаньпина на полголовы, поэтому, когда тащил его, мужика чуть не перекосило с натуги, словно он волок здоровенное бревно. Его легкие выгоняли воздух с шумом кузнечных мехов. Оттащив Сун Фаньпина на кровать, мужик вышел во двор и долго-долго сидел на лавке, свесив голову и пытаясь отдышаться. Мальчишки стояли рядом, не смея и пикнуть. Отдохнув, он повернулся и посмотрел на толпу зевак.

— Дома есть кто живой? — спросил он.

Дети ответили, что есть мама, которая вот-вот должна была вернуться из Шанхая. Тот человек покивал и сказал, что тогда он спокоен. Поманив детей рукой, он похлопал их по плечам со словами:

— Вы же небось знаете Краснознаменный переулок.

Братья кивнули. Тогда мужик сказал:

— Я как раз там живу. Фамилия моя Тао, а звать меня Тао Цин. Если что, приходите ко мне.

Сказав это, он встал и пошел прочь. Люди, стоявшие у ворот, тут же расступились, боясь, что он заденет их своим касавшимся трупа телом. Сун Ган и Ли вместе с ним дошли до ворот. Когда Тао Цин взялся за тачку, Сун Ган сказал ему, подражая Тетке Су:

— Тебе за это воздастся.

Тао Цин кивнул и ушел, толкая перед собой тачку. Дети заметили, что, уходя, он вскинул левую руку и промокнул глаза.

Вечером братья сели ждать у тела Сун Фаньпина. Оно было все в крови — живого места не осталось, и выглядело страшно. Тело не двигалось, не шевелились и раскрытые губы. Глаза Сун Фаньпина были широко распахнуты, и зрачки в них напоминали маленькие камушки, только лишенные блеска. Наплакавшись, накричавшись и даже покусавшись, дети дрожали теперь от страха.

Было видно, как из-за дверей и окон то и дело показывались чьи-то головы. Слышался гул голосов. Голоса твердили о том, кто такой был этот Сун Фаньпин и как он умер. Кто-то сказал, что детей надо пожалеть, и Сун Ган заплакал. Вслед за ним всплакнул и брат. Потом они снова стали со страхом глядеть на людей снаружи. Гул шел не только от их голосов, но и от множества мух, что налетали со всех сторон и жалили тело Сун Фаньпина. Мух становилось все больше и больше, они летали по комнатам, словно черные снежинки, и их жужжание перекрывало трескотню за окнами. Скоро мухи начали жалить и братьев, и даже тех зевак, что толпились снаружи. Дети слышали, как звонко хлопали по ляжкам, по предплечьям, по лицам и по груди их ладони. Покричав и поматерившись, люди начали расходиться. Мухи прогнали их прочь.

Когда солнечный свет начал потихоньку становится красноватым, дети вышли на улицу и увидели, как заходит солнце. Они вспомнили, что говорил им с утра отец: когда солнце начнет садиться, он с Ли Лань приедет домой. Братья подумали, что вот-вот должна вернуться их мать. Тогда, вновь взявшись за руки, в отсветах заходящего солнца они направились к вокзалу. Подойдя к закусочной, они увидели внутри Тетку Су, и Сун Ган сказал ей:

— Мы пришли встретить маму. Она должна приехать из Шанхая.

Дети встали у входа и, вытянув шеи, на цыпочках смотрели вдаль, на шоссе. От конца поля приближалось облако пыли. Они разглядели в нем подъезжающий автобус, потом услышали гудок. Сун Ган повернулся к брату со словами:

— Мама вернулась.

Говоря это, он плакал, и слезы сбегали вниз по его лицу. Бритому Ли собственные слезы затекли за шиворот. Автобус приближался в клубящемся облаке пыли и, повернув, въехал во двор автовокзала, оказавшись прямо перед ними. Поднятая им пыль тут же обволокла детей и лишила возможности видеть. Когда она постепенно опустилась, люди с чемоданами и мешками в руках начали выходить из здания вокзала. Сперва выходили группы по двое-трое, потом — целая шеренга. Все они прошагали мимо, но дети так и не увидели Ли Лань. Даже когда наружу вышел последний человек, Ли Лань так и не появилась.

Сун Ган подошел к нему и робко спросил:

— Это автобус из Шанхая?

Человек кивнул и, глянув на их покрытые слезами и царапинами лица, спросил:

— Вы чьи? Чего вы тут стоите?

От этих слов братья заплакали. Человек испугался и, прихватив багаж, поспешил прочь. По дороге он все время оборачивался и поглядывал на них с интересом. Дети кричали ему вслед:

— Мы Сунфаньпиновы. Сун Фаньпин умер, а мы ждем Ли Лань. Ли Лань — наша мама…

Не успели они договорить, как тот человек пропал из виду, а мальчики остались ждать у вокзала. Они подумали, что Ли Лань приедет следующим рейсом. Братья простояли там очень долго. Большие деревянные двери зала ожидания захлопнулись, потом закрылись железные ворота вокзала, а они по-прежнему стояли и ждали возвращения матери.

Когда начало темнеть, хозяйка закусочной, Тетка Су, подошла к ним и всунула в руки каждому по пирожку с мясом:

— Ешьте скорей, пока горячие.

Дети принялись уминать пирожки, а женщина сказала:

— Сегодня уже автобусов не будет. Вон и ворота закрылись. Идите домой, завтра снова придете.

Братья поверили Тетке Су, кивнули головами и, растирая слезы, пошли домой с пирожками в зубах. Они слышали, как вздыхала она у них за спиной:

— Бедные детки…

Сун Ган остановился и сказал ей:

— Тебе за это воздастся.

Глава 18

Ли Лань уже на рассвете встала у ворот своей больницы. Хоть Сун Фаньпин и написал ей, что сможет оказаться в Шанхае только к полудню, двухмесячная разлука заставляла ее мысли бурлить и клокотать, как волны. Она проснулась еще затемно, села в постели и стала ждать рассвета. Какая-то больная вертелась на койке от боли после операции и, увидев, что Ли Лань сидит недвижно, как привидение, от страха завопила, так что чуть швы не разошлись. Когда она удостоверилась, что перед ней Ли Лань, начала стонать от боли. Ли Лань забеспокоилась и принялась тихо извиняться. Потом она взяла в руки вещмешок и вышла из палаты к воротам. Предрассветная улица была пуста, и одинокая Ли Лань стояла там со своим одиноким мешком — две безгласные темные тени. Она напугала больничного сторожа до потери памяти. Старикашка, страдавший простатитом, проснулся от того, что ему чуть моча не ударила в голову, и, придерживая портки, побежал на улицу. Увидев смутный силуэт, он задрожал от страха и напустил себе в штаны. Сторож крикнул:

— Ты кто?

Ли Лань сказала ему, кто она такая и из какой палаты, и добавила, что сегодня выписывается, а здесь ждет мужа, который должен ее встретить. Сторож был по-прежнему не в себе от происшедшего, поэтому он ткнул пальцем во второй силуэт и спросил:

— А это кто?

Подняв мешок, Ли Лань ответила:

— Это вещмешок.

Тут старик облегченно вздохнул. Он обошел свою сторожку кругом и, встав у стены, выгнал из себя оставшееся. Изо рта его доносилось бормотание:

— Чуть не помер со страху, даже портки, твою мать, обмочил…

Ли Лань стыдливо взяла свой вещмешок и вышла из ворот больницы. Она дошла вниз по улице до угла и остановилась у телеграфного столба слушать, как бежит по нему ток, и глядеть на темные ворота невдалеке. На сердце у нее внезапно стало спокойно. Когда с утра она сидела на больничной койке, то ей казалось, что ждет она рассвета. Теперь же, встав на улице, она поняла, что ждет Сун Фаньпина. В ее воображении уже рисовалась его высокая фигура, идущая навстречу.

Ли Лань стояла, не шевелясь, и ее неподвижный тощий силуэт наводил на людей страх. Какой-то мужчина шел по улице. Только подойдя метров на десять, он заметил ее, испугался и осторожно перешел на другую сторону — от греха подальше. Всю дорогу он оборачивался и мерил Ли Лань взглядом. Другой наткнулся на нее, завернув за угол, и задрожал с испуга. Потом он обошел Ли Лань, изображая хладнокровие, но плечи его все еще вздрагивали, и она не выдержала и рассмеялась тихонько. Этот смех женщины-привидения совсем выбил беднягу из колеи: он побежал сломя голову прочь.

Только когда рассвет озарил улицы, Ли Лань перестала играть в привидение. Она по-прежнему стояла на углу, но начала понемногу вновь превращаться в человека. Едва улицы принялись оживать и наполняться людским гомоном, она взяла вещмешок и вернулась к воротам. В этот момент началось ее настоящее ожидание.

Всю первую половину дня Ли Лань стояла, заливаясь краской от переполнявших ее чувств. На улицах вокруг реяли красные флаги и звучали лозунги, поток демонстрантов не иссякал ни на минуту. От этого летняя жара становилась еще более удушающей. Больничный сторож узнал Ли Лань, что еще до рассвета напугала его своим чудным видом так, что он обмочил с перепугу штаны. Он увидел, с каким волнением она провожает глазами каждого человека в толпе демонстрантов, каждого, кто проходил мимо. Возбуждение Ли Лань вливалось в общее возбуждение, царившее на улицах, словно ручей в реку. Ее глаза с воодушевлением искали в возбужденной толпе Сун Фаньпина. Сторож заметил, что стоит она уже долго, и подумал, отчего это никто не приходит за ней. Тогда он подошел с вопросом:

— Когда твой муж придет-то?

Ли Лань обернулась:

— В полдень.

Услышав ее ответ, сторож, мучимый сомнениями, пошел на проходную посмотреть на настенные часы. Еще не было и десяти. Он подумал, что в мире чего только не бывает: женщины в такую рань выходят ждать мужиков, которые появятся только к обеду. Потом он смерил Ли Лань взглядом с еще большим интересом и стал спрашивать себя, как долго не касалась этой женщины мужская рука. В конце концов он не выдержал и пошел к Ли Лань с вопросом, сколько она не видела своего мужа. Ли Лань ответила, что уже больше двух месяцев. Сторож заржал и подумал, что ежели она за два месяца так извелась, то, видать, эта низенькая сухонькая женщина на самом деле внутри та еще оторва.

К тому моменту Ли Лань стояла на улице уже шесть часов. Во рту у нее не было и росинки, но она по-прежнему светилась от счастья. По мере приближения полудня ее волнение и возбуждение близились к пределу. Ее взгляд буравил проходивших мимо мужчин, как гвозди. Пару раз, увидев кого-то, похожего на Сун Фаньпина, она поднималась на цыпочки и принималась махать рукой, заливаясь горячими слезами. Хоть эти приступы радости и проходили в одно мгновенье, она продолжала оставаться все такой же возбужденной.

Наступил полдень, а Сун Фаньпин так и не появился. Вместо него появилась его сестра. Обливаясь потом, она выпрыгнула из автобуса и побежала к воротам больницы. Увидев Ли Лань, женщина закричала от радости:

— А, ты еще здесь!..

Отирая лоб, сестра Сун Фаньпина принялась стрекотать про то, как она всю дорогу боялась не успеть. Она даже хотела развернуться и поехать на автовокзал, хорошо, что все обошлось. Говоря это, она протянула Ли Лань пакет «Большого белого кролика» — для детей. Ли Лань взяла пакет и спрятала в вещмешок. Она молча кивала и улыбалась сестре Сун Фаньпина, продолжая бросать невольные взгляды на прохожих. Сестра Сун Фаньпина принялась вместе с ней разглядывать проходивших мимо мужчин, не понимая, куда запропастился ее брат. Показав на часы, она сказала Ли Лань:

— Уже должен был бы прийти. Почти час дня.

Вдвоем они простояли у ворот больницы полчаса, пока сестра Сун Фаньпина не сказала, что больше не может ждать и ей пора возвращаться на работу. Перед тем как уйти, она стала успокаивать Ли Лань, говоря, что Сун Фаньпин наверняка застрял в пробке. Еще она сказала, что человеку и тому трудно протиснуться сквозь толпу, что уж тут говорить о машине. Договорив, женщина поспешила прочь, чтоб вскоре вернуться обратно со словами:

— Если не успеете на вечерний автобус, приезжайте ко мне переночевать.

Ли Лань осталась стоять у ворот. Она поверила тому, что сказала сестра Сун Фаньпина — что муж стоит в пробке, и ее глаза продолжили нервно ощупывать лившихся непрерывным потоком мужчин. Время шло, Ли Лань начинала чувствовать себя все более усталой. От голода и жажды у нее совсем не осталось сил стоять, и она опустилась на ступеньки проходной, прислонясь к дверному косяку. Ее голова была по-прежнему высоко поднята, а глаза по-прежнему вглядывались в даль. Старик из проходной посмотрел на свои настенные часы: было уже больше двух. Тогда он сказал Ли Лань:

— Ты с рассвета здесь торчишь, а сейчас уже за два перевалило. Что-то я не видел, чтоб ты что-нибудь ела или пила. Все стоишь и стоишь, разве ж так можно?

Ли Лань улыбнулась ему:

— Мне пока нормально.

Старикашка продолжил:

— Сходила б поесть купить, тут направо в двадцати метрах есть пирожковая.

Ли Лань замотала головой:

— Если я уйду, а он придет, как быть?

Привратник ответил:

— Я постою заместо тебя. Скажи, как он выглядит?

Ли Лань задумалась, а потом снова качнула головой:

— Лучше я здесь подожду.

Оба замолчали. Привратник торчал у окошка проходной, и к нему все время подходили люди с вопросами. Ли Лань все так же сидела на ступеньках, всматриваясь в каждого, кто проходил мимо. В конце концов старикашка поднялся и подошел к ней:

— Схожу куплю тебе поесть.

Ли Лань остолбенела. Тогда привратник повторил свои слова, вытянув вперед руку. Ли Лань поняла, чего он хочет, и тут же достала из кармана деньги и продталоны. Старик спросил:

— Чего будешь? Пирожков? С мясом или с соей? Может, миску пельмешек взять?

Ли Лань отдала ему деньги и талоны со словами:

— Купи две пустые булки.

Старикашка отозвался:

— Гляди, какая экономная.

Выйдя за ворота, он повернулся и произнес:

— И никого вовнутрь не пускай, там госимущество.

Ли Лань кивнула:

— Буду знать.

Почти в три часа дня Ли Лань наконец-то поела. Она отрывала кусочки булки руками и клала их в рот, медленно разжевывая и так же медленно проглатывая. Во рту у нее пересохло, она ела с трудом, словно глотала горькое лёкарство. Увидев это, старикашка отдал ей свою кружку с чаем. Ли Лань приняла из его рук полную заварки чашку и принялась тихонько посасывать из нее чай. Так она сумела проглотить одну булку. Вторую она есть не стала, а, завернув ее в бумажный кулек, спрятала в вещмешок. Поев, она почувствовала, как к ней постепенно возвращаются силы. Ли Лань поднялась на ноги и сказала старику с проходной:

— Его автобус должен был в одиннадцать утра приехать в Шанхай. Даже если б он шел пешком, и то, верно, был бы уже здесь.

Старикашка отозвался:

— Да если б полз, то уже приполз бы.

Тут Ли Лань подумала, что Сун Фаньпин, может быть, поехал на вечернем рейсе, скорее всего, его задержали какие-нибудь важные дела. Она решила, что ей нужно отправиться на автовокзал, потому что вечерний автобус должен был приехать в пять. Ли Лань подробнейшим образом описала старику привратниц внешность Сун Фаньпина и велела передать мужу, что она отправилась на вокзал. Старик сказал ей не беспокоиться. Он заверил Ли Лань, что как только в поле зрения окажется высокий мужчина, он тут же выяснит, не Сун Фаньпин ли это.

Взяв вещмешок, Ли Лань вышла за ворота больницы. Дойдя до автобусной остановки, она постояла там какое-то время и снова, прихватив вещмешок, побрела к окну проходной. Увидев ее, привратник спросил:

— Ты чего это вернулась?

Ли Лань ответила:

— Забыла сказать кое-что.

— Что же?

Ли Лань посмотрела на старика и со всей серьезностью проговорила:

— Спасибо тебе, ты хороший человек.

Маленькая Ли Лань с большим вещмешком втиснулась в автобус, покачиваясь в переполненной машине из стороны в сторону и едва не теряя сознание от человеческой вони. Всего она протискивалась наружу и вновь поднималась в автобус три раза, прежде чем доехать наконец до автовокзала. К тому моменту было уже почти пять часов. Она встала у входа, подсвеченная красноватыми лучами заходящего солнца, и принялась смотреть на то, как один за другим прибывали автобусы, а из них группами выходили пассажиры. Она снова раскраснелась и размечталась, совсем как утром. Ли Лань знала, что как только увидит мужчину, выше на голову, чем все остальные, он наверняка окажется Сун Фаньпином. Поэтому взгляд ее сияющих глаз скользил над головами пассажиров. Она все еще верила, что Сун Фаньпин рано или поздно появится у выхода. У нее и в мыслях не было, что могло случиться несчастье.

Как раз в это время Бритый Ли с Сун Ганом ждали ее на нашем лючжэньском автовокзале. Когда там закрыли двери, закрыли их и в Шанхае; а когда дети, уплетая пирожки Тетки Су, побрели домой, Ли Лань все еще стояла у выхода. Потихоньку небо начало темнеть, но она так и не увидела высокой фигуры Сун Фаньпина. Едва на вокзале захлопнули большие железные двери, в голове у нее стало пусто. Она продолжала стоять, словно лишившись чувств.

Всю ночь Ли Лань провела у ворот автовокзала. Сперва она думала, не поехать ли к сестре Сун Фаньпина, но у нее не было адреса — та забыла ей дать. Ведь ни сама Ли Лань, ни сестра ее мужа и представить не могли, что Сун Фаньпин не приедет в Шанхай. Верно, она решила, что раз брат знает адрес, то все в порядке. Поэтому Ли Лань, словно бездомная попрошайка, опустилась на землю. Летние комары с писком кусали ее, но Ли Лань ничего не чувствовала. Она спала мертвым сном и еле сумела проснуться.

Уже за полночь к ней присоединилась городская сумасшедшая. Сперва она села рядом и, хихикая, внимательно осмотрела Ли Лань. Женщина проснулась от чудного смеха и, увидев в свете фонарей человека с растрепанной головой и грязным лицом, вскрикнула от испуга. Сумасшедшая издала гораздо более долгий и пронзительный крик, вскочила, словно Ли Лань ее напугала, а потом уселась обратно как ни в чем не бывало, продолжая смотреть на Ли Лань со смехом.

Ли Лань была по-прежнему напугана. Сумасшедшая принялась мурлыкать песенку. Она пела и одновременно бормотала что-то, стрекоча, как пулемет. Ли Лань перестала бояться. Хотя она не могла разобрать, о чем там болтала сумасшедшая, но монотонный звук ее голоса очень успокаивал. Ли Лань улыбнулась и снова заснула.

Прошло сколько-то времени, и Ли Лань услышала сквозь сон хлопки, словно кто-то бил в ладоши. Она раскрыла сонные глаза и увидела, как сумасшедшая машет руками, отгоняя комаров и стараясь их прихлопнуть. Хлопнув с десяток раз, а то и больше, она осторожно положила комаров в рот и проглотила их с хихиканьем. Увидев это, Ли Лань вспомнила про булку, лежащую в вещмешке. Она села, достала булку и, разломив, протянула бродяжке.

Рука Ли Лань дотянулась едва ли не до ее век, а та, ничего не видя, все продолжала бить комаров, отправлять их в рот, жевать и смеяться. У Ли Лань устала рука, и она опустила ладонь. Тут сумасшедшая внезапно выхватила свою половинку булки. Заполучив булку, она тут же встала на ноги и, ухая, пошла к вокзальной лестнице, словно ища что-то. Сделав пару шагов на юг, она повернулась и прошла столько же на север, а потом, не выпуская булку из рук, двинулась на восток. Когда сумасшедшая отошла довольно далеко, Ли Лань наконец расслышала, что она твердила:

— Братец, братец…

Ли Лань осталась сидеть одна в мутном свете фонарей. Она медленно ела булку, а на душе у нее было совсем пусто. Когда она дожевала, фонари вдруг погасли. Ли Лань подняла голову и увидела первые лучи рассвета. И из глаз у нее внезапно брызнули слезы.

Ли Лань села на утренний рейс. Когда автобус покидал вокзал, она обернулась, ища глазами на далеких улицах силуэт Сун Фаньпина. Только когда машина выехала из города и за окном потянулись поля, Ли Лань закрыла глаза. Прислонясь к окну, она уснула мертвецким сном под тряску дороги. Все три часа, проведенные в пути, она то засыпала, то вновь просыпалась, и перед глазами ее все время вставали конверты с письмами: почему марки на них всегда были наклеены по-разному? Подозрения одолевали вновь и вновь, и чем дальше, тем сильнее. Ли Лань была уверена, что Сун Фаньпин сдержал бы слово: если он сказал, что приедет за ней в Шанхай, то должен был бы непременно приехать. Если он не приехал, наверняка что-то случилось. От этих мыслей Ли Лань била дрожь. Чем ближе подъезжал автобус к Лючжэни, тем сильнее становились ее предчувствия. Она уже ясно поняла, что с Сун Фаньпином произошло несчастье. Дрожа всем телом, Ли Лань обхватила лицо руками, не смея и подумать, чего боится. Ей казалось, что она вот-вот не выдержит. Слезы лились градом из ее глаз.

Когда автобус въехал во двор лючжэньского автовокзала, Ли Лань последней вышла из машины, сжимая в руках серый вещмешок с надписью «Шанхай». Она шла следом за толпой, и ей чудилось, что ноги наливаются свинцовой тяжестью. Каждый шаг заставлял ее чувствовать приближение дурной вести. Когда многострадальная Ли Лань вышла из здания вокзала, к ней с плачем бросилось двое помоечного вида мальчишек. В этот миг она поняла, что угадала. В глазах у нее потемнело, и вещмешок выскользнул из рук на землю. Эти двое грязных пацанов были Бритый Ли с Сун Ганом. Заливаясь слезами, они сказали Ли Лань:

— Папа умер.

Глава 19

Ли Лань застыла, не шевелясь. Ли и Сун Ган выли, повторяя ей раз за разом, что папа умер. Тело Ли Лань стояло отдельно от нее, забытое. Под ослепительным солнечным светом полудня в глазах у нее было темно. Она словно вдруг ослепла и оглохла, ничего не видя и не слыша. Простояв, как мертвая, минут десять, Ли Лань пришла в себя: ее глаза понемногу просветлели, она смогла различить крики детей, разглядеть наш автовокзал, проходящих мимо мужиков и баб и своих сыновей. Дети, обливаясь слезами и соплями, тянули ее за одежду и выли:

— Папа умер.

Ли Лань легонько кивнула и тихо произнесла:

— Я знала.

Она, склонив голову, посмотрела на упавший вещмешок, нагнулась поднять его и тут же внезапно упала на колени, увлекая за собой державшихся за нее мальчишек. Ли Лань помогла детям подняться и вцепилась руками в мешок, помогая себе встать. Когда она опять попыталась поднять свою ношу, то снова обмякла и повалилась на землю. Все ее тело содрогалось. Бритый Ли с Сун Ганом в ужасе смотрели на Ли Лань. Они теребили ее руками, повторяя:

— Мама, мама…

Опершись на плечи сыновей, Ли Лань встала на ноги. Она тяжко вздохнула, а потом оторвала от земли вещмешок и с трудом двинулась вперед. От слепящего полуденного солнца у нее перед глазами шли круги. Ли Лань шла, пошатываясь из стороны в сторону. Когда она добрела до площадки перед вокзалом, та была еще вся залита кровью Сун Фаньпина. В темно-красной пыли валялся еще добрый десяток затоптанных мух. Сун Ган, вытянув руку, показал на следы крови и сказал Ли Лань:

— Папа здесь умер.

Дети уже не плакали, но едва Сун Ган произнес свои слова, как завыл в голос, а его брат не удержался и тоже заплакал. Мешок снова выпал из рук Ли Лань на землю. Она, склонив голову, посмотрела на следы крови, уже начавшие темнеть. Потом она подняла голову и огляделась по сторонам; взгляд ее заплаканных глаз скользнул по детям и побежал дальше, не в силах остановиться. Потом Ли Лань опустилась на колени, раскрыла вещмешок, достала оттуда какую-то вещь и расстелила ее на земле. Она принялась осторожно отбрасывать мух и двумя руками собирать темно-красную землю на разостланную одежду, а потом тщательно выбирать из нее крупинки чистой земли и швырять их вон. Стоя на коленях, Ли Лань собрала всю запачканную кровью землю, но ее руки продолжали шарить в пыли, словно в поисках золота. Она продолжала искать следы крови Сун Фаньпина.

Ли Лань стояла на коленях довольно долго. Вокруг нее столпилось много народу — они смотрели и обсуждали ее и так, и сяк.

Кто-то был с ней знаком, кто-то нет, кто-то даже припомнил Сун Фаньпина и стал рассказывать, как его, живехонького, уморили до смерти. То, что говорили люди, Бритому Ли с Сун Ганом было неизвестно. Люди рассказывали, как палки опускались на голову Сун Фаньпина, как ноги пинали его грудь и, наконец, как обломанные деревяшки втыкались в его тело… Каждую новую фразу Ли с Сун Ганом встречали пронзительным плачем. Ли Лань тоже слышала эти слова. Она вздрагивала при каждом слове, один раз даже вскинула голову и посмотрела на говорившего, а потом снова потупилась, продолжая выискивать на земле кровь Сун Фаньпина. В конце концов из закусочной показалась Тетка Су и громко обругала народ:

— Нечего языками трепать! Посовестились бы при жене и детках болтать. Нелюди какие-то!

Потом Тетка Су сказала Ли Лань:

— Иди с детьми домой.

Ли Лань кивнула, подняла одежду, полную темно-красной земли, накрепко завязала ее узлом и убрала в вещмешок. Время к тому моменту уже перевалило за полдень. Взяв тяжеленный мешок, Ли Лань пошла впереди, а сыновья поплелись за ней следом. Они видели, как вздрагивали при ходьбе ее плечи.

Ли Лань за всю дорогу не проронила ни слезинки, не заголосила. Она, шатаясь, брела домой, пару раз останавливаясь передохнуть, потому что вещмешок был тяжелым. Отдыхая, она бросала на детей взгляды, но ничего не говорила. Дети тоже больше не плакали и не говорили. По дороге Ли Лань встретилось несколько знакомых, окликнувших ее по имени, но она только легонько покивала им в ответ.

Так Ли Лань бесшумно вернулась к себе домой. Распахнув дверь и увидав на кровати мертвого мужа, на котором не было ни одного живого места, она тут же опрокинулась на землю, но быстро вскочила на ноги. Ли Лань по-прежнему не плакала, а только, стоя перед кроватью, качала головой. Потом она легонько коснулась лица Сун Фаньпина и, испугавшись, что сделала ему больно, в ужасе отдернула руку. Ее кисть повисла на мгновение, а затем принялась причесывать спутанные волосы Сун Фаньпина. На кровать выпало несколько мертвых мух. Вслед за этим ее правая рука принялась обирать мух с тела Сун Фаньпина и складывать их в раскрытую левую. Весь вечер Ли Лань провела у постели мужа, снимая с него мух. Кто-то из соседей заглядывал то и дело в окно, двое даже вошли в дом поговорить с ней. Ли Лань кивала и мотала головой, не произнося при этом ни звука. Когда все ушли, она заперла двери и окна. Ближе к ночи Ли Лань наконец решила, что на теле Сун Фаньпина нет больше насекомых. Тогда она села на краешке кровати и стала тупо смотреть на закат за окнами.

А Бритый Ли с Сун Ганом целый день ничего не ели. Они встали перед Ли Лань и заревели в голос. Прошло много времени, прежде чем она услышала их. Повернувшись, Ли Лань тихо сказала детям:

— Не плачьте. Не надо, чтоб другие слышали, что мы плачем.

Дети тут же зажали руками рты. Бритый Ли с опаской произнес:

— Мы есть хотим.

Словно очнувшись ото сна, Ли Лань поднялась на ноги, отдала детям деньги и продталоны и велела пойти самим купить на улице что-нибудь съестное. Когда они выходили из дома, то заметили, как она отупело сидит на краешке кровати. Они купили три пирожка и, уплетая каждый по одному, вернулись домой. Мать по-прежнему сидела на кровати. Они протянули ей третий пирожок, и Ли Лань, будто сквозь сон, спросила:

— Что это?

Дети ответили:

— Пирожок.

Ли Лань кивнула, словно осознав что-то, взяла пирожок, откусила от него кусочек и начала медленно жевать его и медленно проглатывать. Дети смотрели, как она ест. Доев, Ли Лань сказала:

— Идите спать.

Той ночью дети чувствовали сквозь сон, как кто-то ходит по комнате, и слышали плеск выливающейся воды. Это Ли Лань ходила к колодцу по воду и тщательно обтирала тело Сун Фаньпина. Она одела его во все чистое. Дети никак не могли взять в толк, как сумела худенькая Ли Лань переодеть здоровенного Сун Фаньпина и когда она сама пошла спать. На второй день утром, когда мать вышла из дому, братья обнаружили, что Сун Фаньпин разряжен, как жених. Даже простынь под ним и та была сменена. Его отмытое лицо было все в фиолетовых потеках.

Мертвый Сун Фаньпин лежал с краю. На подушке у стенки осталось несколько длинных волос Ли Лань, а еще несколько волосков пристало к шее Сун Фаньпина. Наверняка Ли Лань провела ночь у него на груди, в последний раз разделив с ним сон. Запятнанная кровью одежда и простынь замачивались в тазике под кроватью. В воде плавало несколько мух, выпавших из швов одежды.

Ночью слезы Ли Лань катились градом. Она мыла Сун Фаньпина и дрожала, видя следы побоев на теле. Чуть не срывалась на крик, но всякий раз давила его. Проглотив вопль отчаяния, погружалась в забытье, но, собрав волю, приходила в себя. Она искусала себе губы до крови. Никто не знал, как она провела ту ночь, как сдерживала себя, как пыталась не сойти с ума. Потом, когда опустилась на кровать, закрыла глаза и улеглась на груди у Сун Фаньпина, погрузилась не в сон, а в утомительное, как ночная темень, забытье. Только лучи восходящего солнца сумели вновь разбудить ее. И она вернулась к жизни из омута страдания.

Ли Лань вышла из дому с красными глазами и пошла прямиком к гробовщику. Она взяла с собой все деньги, что были дома, чтобы купить своему мужу самый лучший гроб. Но денег не хватило, и ей пришлось взять самый простой дощатый гроб, не покрытый лаком. Он был самым коротким из четырех выставленных на продажу. Ближе к полудню Ли Лань вернулась. Следом за ней топало четверо мужиков, на плечах которых покоился дощатый гроб. Мужики занесли его в дом и поставили у постели детей. Братья с ужасом смотрели на гроб, а вспотевшие с ног до головы мужики отирали пот полотенцами и обмахивались соломенными шляпами. Они оглядывались и говорили:

— А покойник? Покойничек-то где?

Ли Лань беззвучно открыла дверь во внутренние комнаты и безмолвно посмотрела на них. Старшой заглянул вовнутрь, увидел лежащего на кровати Сун Фаньпина и махнул рукой. Четверо вошли в комнату. Они тихо посовещались перед кроватью, потом ухватили Сун Фаньпина за руки и ноги, старшой крикнул «Поднимаем!», и Сун Фаньпин взмыл в воздух. От напряжения лица у всех четверых стали краснее свиной печенки. Толкаясь, они вытащили Сун Фаньпина наружу и, толкаясь еще сильнее, вложили в гроб. Тело Сун Фаньпина вошло вовнутрь, а ноги остались торчать снаружи. Четверо, часто дыша, стояли перед гробом. Кто-то спросил Ли Лань, сколько весил Сун Фаньпин при жизни.

Ли Лань стояла, прислонясь к дверному косяку. Она тихо ответила им, что ее муж весил больше девяноста килограммов.

Все они застыли, словно внезапно осознав что-то, и старшой сказал:

— Неудивительно, что так просело. Люди, как помрут, еще тяжелей становятся. Тут всего небось все сто восемьдесят кило… Мать твою, чуть поясницу не надорвал!

Потом эти четверо из лавки гробовщика стали на разные лады обсуждать его слова, старательно заталкивая ноги Сун Фаньпина внутрь гроба. Тело Сун Фаньпина было слишком длинным, и гроб был ему короток. Мужики, обливаясь потом, промучились целый час, так что голова Сун Фаньпина от ударов о стенки съехала набок, а ноги все не залезали. Тогда кто-то сказал, что нужно положить Сун Фаньпина боком, чтобы руки трупа обхватили его ноги, только так он сможет влезть целиком.

Ли Лань была против. Ей казалось, что мертвые должны лежать в гробу лицом вверх, потому что им хочется смотреть на живых. Она сказала:

— Не надо класть боком. Если так положить, то на том свете он нас не увидит.

Старшой ответил:

— Лицом вверх тоже не увидит. Сверху ж крышка гроба и землей присыпано… И потом, в утробе все ноги руками держат. Помер, так эдак лечь даже сподручнее, при следующем перерождении вылезать проще будет.

Ли Лань все равно качала головой. Она хотела сказать еще что-то, но четверо уже наклонились и с уханьем повернули в гробу тело Сун Фаньпина набок. Тут они обнаружили, что гроб был слишком узким, а тело Сун Фаньпина слишком широким и толстым. Его ноги снова оказались чересчур длинны, и, даже обнимая, как плод в утробе, свои колени, он все равно не влезал целиком. Мужики от усталости мотали головами, и пот тек с их лиц прямо на грудь. Они закатали майки и стали обтираться ими, ругая Ли Лань последними словами:

— Это, мать твою, разве гроб? Тазик для ног гребаный и то больше…

Ли Лань страдальчески опустила голову. Мужики присели немного отдохнуть и посовещаться. Потом старшой сказал Ли Лань:

— Есть только один выход. Перебить ему колени и подогнуть голени. Тогда втиснется.

Ли Лань побелела, как полотно. В ужасе она стала мотать головой и, дрожа, произнесла:

— Не надо, не надо так…

— Ну тады никак.

Сказав это, мужики поднялись, собрали коромысла и веревки, покачали головами и развели руками. Потом они добавили, что эту работу никак не сделаешь. Когда они вышли из комнаты, Ли Лань вышла за ними следом и жалостливо спросила:

— Как-то еще можно сделать?

Они обернулись ответить:

— He-а, ты ж видела.

Четверо из лавки гробовщика со своими коромыслами и веревками поплелись из переулка, а Ли Лань жалко побрела за ними, так же жалко повторяя:

— Как-то еще можно сделать?

Они твердо отвечали:

— Нет.

Четверо вышли из переулка и увидели, что Ли Лань по-прежнему тащится за ними. Старшой остановился и сказал ей:

— Ну подумай, кто ж так хоронит, чтоб у мертвого ноги из гроба вылезали. Как бы там ни было, все лучше, чем если ноги наружу торчать будут.

Ли Лань горестно потупилась и с болью сказала:

— Пусть будет по-вашему.

Четверо вернулись, а за ними вернулась домой и несчастная Ли Лань. Она молча покачала головой, подошла к гробу и посмотрела на Сун Фаньпина. Нагнулась, запустила в гроб руки и осторожно закатала мужу штанины. Когда она сделала это, то снова увидела раны на ногах Сун Фаньпина и, дрожа всем телом, подвернула брюки выше колен. Подняв голову, Ли Лань заметила сыновей. В ужасе она прикрыла им глаза и, потупившись, вывела из комнаты. Она закрыла дверь, села на кровать и зажмурила глаза. Бритый Ли с Сун Ганом сидели по обе стороны от нее, и она сжимала руками их плечи.

Старшой крикнул из комнаты:

— Ну, мы бьем!

Тело Ли Лань содрогнулось, словно через него пропустили ток. Вслед за ней вздрогнули и дети. Снаружи к тому моменту столпилось уже много народу: соседей, прохожих и тех, кого они позвали попялиться. Люди черной толпой теснились у дверей, кого-то даже впихнули вовнутрь. Они гудели снаружи, пока четверо из лавки гробовщика разбивали Сун Фаньпину колени. Ли Лань с детьми не знали, как они это делали. Они услышали, как кто-то сказал, что надо бить кирпичом, но кирпич в итоге раскололся на куски; кто-то сказал, что надо бить оборотной стороной ножа, потом еще чем-то. Голоса снаружи галдели слишком сильно, им было не расслышать, что говорят на улице. Слышны были только вопли и вскрики, да еще звук ударов, бесконечный тяжелый гул, временами неожиданно сменявшийся звонкими щелчками. Это был звук, который испускали, раскалываясь, кости.

Бритый Ли с Сун Ганом безостановочно дрожали. Ли Лань, стиснув их плечи, сама ходила ходуном. Ее тело вибрировало, как мотор.

В конце концов те четверо раздробили крепкому Сун Фаньпину колени. Старшой велел подобрать куски кирпича, нападавшие в гроб. Через какое-то время он велел опустить на место штанины и засунуть внутрь перебитые голени. Потом этот человек постучал в дверь к Ли Лань и произнес:

— Выйди посмотри, мы закрывать будем.

Ли Лань, дрожа, встала и распахнула дверь. С дрожью она вышла из комнаты. Никто не знал, с каким трудом она подошла к гробу. Увидев, что перебитые голени мужа лежат на его бедрах, словно чужие, она качнулась, но не упала. Она не видела расколоченных коленей Сун Фаньпина, потому что мужики запихнули его голени в штанины, но заметила несколько осколков кости и следы крови на досках гроба. Вцепившись в гроб, Ли Лань посмотрела на Сунь Фаньпина с невыразимым чувством.

На опухшем бесформенном лице проявился облик улыбающегося жизнерадостного Сун Фаньпина. Обернувшись, он помахал рукой, как живой. А потом он побрел по пустой дороге, вокруг которой не было ни души. Самая большая любовь Ли Лань уходила от нее на тот свет.

Сидевшие на кровати сыновья услышали, как дрогнул ее голос:

— Закрывайте.

Глава 20

Бритый Ли с Сун Ганом так и не узнали, какая сила сумела сделать Ли Лань такой твердой. С того мгновения, как она вышла из ворот автовокзала и увидала ревущих детей, и до самого момента, когда опустилась на колени в пыль подобрать замаранную кровью землю, а потом поднялась и пошла домой, чтоб увидеть там растерзанное тело, отправиться за дощатым гробом и в конце концов велеть четверым из гробовой лавки раздробить Сун Фаньпину колени, она не пустила ни единой слезы. Когда было слышно, как Сун Фаньпину разбивали ноги, мальчишки пару раз чуть не завыли в голос, но, вспоминая наказ Ли Лань, чтоб никто не узнал, что они плачут, всякий раз закрывали рты.

Вечером того дня Ли Лань приготовила тофу*. Таков был наш лючжэньский обычай: те, у кого случались похороны, всегда готовили что-нибудь эдакое. Ли Лань водрузила на стол большую миску тофу и пиалку поджаренной зелени. Когда стемнело и зажгли лампы, они втроем сели за стол рядом с гробом Сун Фаньпина. Масляная лампа лила на него неугасимый свет, освещая путь Сун Фаньпина в иной мир, чтоб он не споткнулся.

За весь вечер Ли Лань не произнесла ни слова. Дети тоже не смели и пикнуть. В доме висела гробовая тишина. Только когда Ли Лань начала готовить, мальчишки услышали шум и увидели, как поднимался пар. Ли Лань готовила в первый раз после возвращения из Шанхая. Она стояла перед керосинкой, и слезы текли по ее лицу сплошным потоком, но Ли Лань ни разу не вскинула руки отереть их. Когда она вынесла на стол тофу и зелень, дети заметили, что ее слезы бегут ручьем. Продолжая заливаться слезами, Ли Лань разложила им еду по мискам. Потом она обернулась, чтоб найти палочки для еды. Простояв долго-долго в тусклом свете лампы, Ли Лань подошла к столу с шестью ветками в руках, не переставая плакать. На ее лице застыло выражение спящего. Рыдая, она опустилась на лавку, и сквозь слезы посмотрела на ветки в своих руках. Дрожащим голосом Сун Ган сказал ей:

— Это палочки, как у древних людей.

Плача, Ли Лань поглядела на детей. После того как они рассказали ей, откуда взялись эти палочки, она наконец-то вскинула руку и отерла залившие все лицо слезы. Промокнув насухо лицо, Ли Лань тихо добавила:

— Эти палочки, как у древних, уж больно хороши.

Сказав это, она обернулась и с легкой улыбкой посмотрела в сторону гроба. Ее улыбка была такой нежной, будто Сун Фаньпин сидел там и глядел на нее. Потом она взяла миску и снова залилась слезами. Она плакала и ела одновременно, в полном молчании. Бритый Ли увидел, как слезы Сун Гана тоже потекли ему в миску, и невольно заплакал с ним за компанию. Все трое молча плакали и ели.

Наутро Ли Лань как следует вымыла голову и привела себя в порядок. Взяв за руки сыновей, с гордо выпяченной грудью она вышла из дома. Она брела с детьми по улицам Великой культурной революции, меж заливших поселок красных флагов и выкриков так, словно бы рядом не было ни души. Многие тыкали в нее пальцами, но Ли Лань не видела. Сперва она отправилась в мануфактурную лавку. Другие брали там сплошь красную материю на флаги и повязки, но Ли Лань купила черного крепа и беленого холста. Народ в лавке с интересом уставился на нее, некоторые даже узнали в ней жену Сун Фаньпина — подойдя вплотную и вскинув кулаки, они принялись орать «долой!». Ли Лань с непробиваемым спокойствием заплатила деньги, так же спокойно, никуда не торопясь, скатала ткань в сверток и, прижав ее к груди, вышла из лавки.

Ли с Сун Ганом, цепляясь за одежду матери, поплелись за ней в фотоателье. Когда Ли Лань разбирала вещи Сун Фаньпина, то обнаружила ту самую голубую квитанцию. Взяв квитанцию в руки, она долго-долго смотрела на нее и только тогда вспомнила, как они ходили делать семейный портрет, еще до того, как сама Ли Лань уехала в Шанхай лечиться. Сун Фаньпин так и не забрал фотографию. Ли Лань подумала про себя, что наверняка сразу после ее отъезда с ним приключилась беда.

Работник фотоателье, взяв квитанцию, долго шарил по углам и наконец нашел их семейный портрет. Ли Лань скользнула по фотографии взглядом, и ее руки заходили ходуном. Она прижала снимок к груди вместе с траурным крепом и вышла наружу, чтоб, высоко вскинув голову и выпятив грудь, продолжить свое движение по улицам. Она совсем забыла, что дети тащатся за ней следом. В голове у Ли Лань был только улыбающийся Сун Фаньпин и воспоминание о том, как он руководил фотографом, рассказывая тому, как нужно поставить свет и опустить затвор. Потом они вчетвером вышли из фотоателье и отправились на автовокзал. На автовокзале она помахала Сун Фаньпину на прощание рукой. Это была последняя сцена. Когда она вернулась из Шанхая, улыбающегося Сун Фаньпина больше не было.

Ли Лань шла вперед, и ее руки, сжимая фотографию, все тряслись. Она изо всех сил старалась сдержаться, не позволить себе вытащить семейный портрет из бумажного конверта. Ли Лань упорно заставляла себя твердо шагать дальше. Когда она добрела до моста, толпа демонстрантов перегородила ей путь. Сун Фаньпин когда-то грозно махал на том мосту красным флагом, но она, конечно, ничего не знала об этом. Правда, едва остановившись, Ли Лань уже больше не смогла сдержать себя: вытащив снимок из бумажного конверта, она тут же увидела радостную улыбку Сун Фаньпина. Потом разглядела улыбки оставшихся троих, а потом все рухнуло. За прошедшие три дня ей пришлось вынести столько страданий (да и как вынести!), что теперь от живой улыбки Сун Фаньпина Ли Лань обмякла и, как подкошенная, упала на землю.

Бритый Ли с Сун Ганом, уцепившись за ее одежду, в тот момент как раз стояли сзади. Когда тело Ли Лань вдруг пропало из виду, перед ними оказалась огорошенная харя какого-то мужика. Потом дети увидели, что Ли Лань упала. С воем они опустились на корточки и стали, плача, теребить ее, но мать, закрыв глаза, не отзывалась. Дети заревели, их стал окружать народ. Они стояли на коленях в пыли и беспомощно выли, умоляя собравшихся людей спасти их мать. Дети не поняли, что Ли Лань упала в обморок. Заходясь плачем, они засыпали народ вопросами:

— Почему мама упала?

Зеваки стояли кругом, но никто из них не опустился посмотреть. Они на разные лады твердили что-то. Какой-то человек наклонился к детям и сказал:

— Поднимите ей веки и поглядите, зрачки расширились?

Ли с Суп Ганом бросились приподнимать матери веки. Увидев под ними глазные яблоки и не разобравшись, что глаз, а что зрачок, они вскинули головы:

— Очень большие зрачки.

Тот человек ответил:

— Ну, если зрачки большие, то небось померла.

Услышав, что Ли Лань, может быть, умерла, дети обнялись и заголосили. Тут еще какой-то человек наклонился к ним со словами:

— Не войте, не войте. Чтоб вы, пацанята, понимали в этих зрачках, наверняка решили, что глаз — это зрачок и есть. Пощупайте-ка ей пульс, если пульс есть, то не умерла.

Мальчишки тут же перестали плакать и взволнованно спросили:

— А пульс где?

Он вытянул левую руку и, показав пальцами правой на пульс, сказал:

— Да вот, на запястье.

Ли с Сун Ганом ухватили каждый Ли Лань за одну из рук и стали щупать ее запястья. Ощупав все, что можно, они так и не нашли пульса. Тот человек спросил:

— Ну, есть или нет?

Бритый Ли покачал головой:

— Нету.

Сказав это, он напряженно посмотрел на Сун Гана. Сун Ган тоже замотал головой:

— Нету.

Тот человек выпрямился и произнес:

— Может, и правда померла.

Ли с Сун Ганом в полном отчаянии разинули рты и принялись завывать. Прорыдав так какое-то время, они одновременно подавились плачем и одновременно вновь взорвались визгливым воем.

— Папа умер, мама тоже умерла, — ревел Сун Ган.

Тут откуда ни возьмись появился Кузнец Тун. Он протиснулся через толпу, присел на корточки и стал трясти детей, крича им, чтоб перестали реветь:

— Какие зрачки, какой пульс — это все докторские штучки. Вы, мальцы, хрен чего смыслите. Слушай сюды: возьмите свои уши да прислоните ей к груди. Внутри бьется чего?

Сун Ган вытер слезы с соплями и прижал свою голову к груди Ли Лань. Послушав так какое-то время, он вскинул голову и взволнованно сказал брату:

— Вроде как бьется.

Бритый Ли тоже быстро обтер все, что натекло, и прижался послушать. Он тоже услышал, как бьется сердце, и кивнул брату:

— Точно, бьется.

Кузнец Тун встал и взялся отчитывать говоривших:

— Чего б вы смыслили, только и знаете, что детей пугать. — Потом наклонился к Ли с Сун Ганом: — Она не умерла. В обмороке просто. Пускай полежит, потом сама встанет.

Братья тут же сменили всхлип на улыбку. Растирая слезы, Сун Ган вскинул голову и сказал Кузнецу Туну:

— Кузнец Тун, тебе за это воздастся.

Кузнец от этих слов просто расцвел. Улыбаясь во весь рот, он выдал:

— Вот это по справедливости.

Дети спокойно уселись рядом с Ли Лань. Им казалось, что мать как будто спит. Сун Ган подобрал упавший на землю снимок и посмотрел на него, потом дал посмотреть брату и осторожно убрал в конверт. На мосту собиралось все больше народу. Многие протискивались попялиться на них и узнать у других, в чем дело, а потом разворачивались и уходили. Дети терпеливо сидели, по временам поглядывая друг на друга и улыбаясь тайком. Прошла целая вечность. Вдруг Ли Лань села, и мальчишки завопили от радости. Они прокричали в толпу:

— Мама очнулась.

Ли Лань не поняла, что произошло. Она осознала только, как поднялась и неловко встала на ноги, отряхнула приставшую пыль и снова прижала к груди фотографию и траурный креп. Бритый Ли и Сун Ган снова ухватились за ее одежду, и они втроем, опустив головы, вышли из толпы. По дороге домой Ли Лань не произнесла ни слова. Дети тоже не смели говорить, но все так и тряслись от волнения, напряженно цепляясь за одежду матери. Потеряв мать и обретя ее снова, они испытывали ни с чем не сравнимую радость. Тащась за ней следом, братья то и дело вытягивали головы вперед и поворачивали их назад, все время ловя глазами взгляды друг друга и не прекращая улыбаться.

Глава 21

На четвертый день после смерти Сун Фаньпина к дому Ли Лань подошел старый крестьянин с разбитой тачкой. Он молча встал у дверей в своих заплатанных штанах и майке и, заливаясь горькими старческими слезами, стал смотреть на стоявший в комнате гроб. Это был отец Сун Фаньпина и дед Сун Гана. До освобождения* у него было несколько сот му* земли, которые после освобождения роздали деревенским, а ему досталось только слово «помещик» в графе «социальное положение». Этот-то старик помещик, что выглядел теперь жальче крестьян-бедняков и самых бедных середняков, пришел отвезти своего сына-помещика домой.

Вечером того дня Ли Лань упаковала вещи Сун Гана. Бритый Ли с братом молча сидели на кровати и смотрели, как она собирала багаж. Ли Лань вытащила из серого вещмешка с надписью «Шанхай» свои вещи, сверток с запачканной кровью Сун Фаньпина землей и пакет «Большого белого кролика». Потом она сложила в вещмешок одежду Сун Гана и втиснула туда же целый пакет тянучки. Обернувшись и заметив выражение напряженного ожидания, застывшее на физиономии собственного сына, она достала пакет наружу, зачерпнула из него пригоршню конфет и отдала их Бритому Ли. Сун Гану она тоже дала пару штук, а остальное отправилось обратно в вещмешок. Братья жевали свои конфеты и знать не знали, что случится завтра. Даже на следующий день, когда на пороге снова нарисовался дед Сун Гана, братья так и не поняли, что вот-вот должны будут расстаться.

Утром того дня они повязали на руки траурный креп и обмотались у пояса полосками беленого холста. Дощатый гроб Сун Фаньпина водрузили на раздолбанную тачку рядом с вещмешком Сун Гана, и седой старик помещик побрел с ней впереди всех, а Ли Лань, взяв за руки детей, зашагала следом за ним.

Потом Бритый Ли не мог припомнить, чтоб Ли Лань когда-нибудь выглядела такой же гордой, как тогда. Родной отец Бритого Ли не дал ей ничего, кроме досады и позора, а Сун Фаньпин подарил ей любовь и уважение. Ли Лань шла, вскинув голову, как эдакая красная амазонка из кинофильма. Старик помещик, согнувшись в три погибели, толкал тачку, будто его разносили в пух и прах на собрании. Он то и дело останавливался по дороге и отирал выступавшие на глазах слезы. Когда они поравнялись с двумя колоннами демонстрантов, революционные толпы прекратили выкрикивать лозунги и опустили красные флажки. Народ стал на разные лады обсуждать, что происходит, и пялиться на четверых людей, их тачку и гроб. Какой-то человек с красной повязкой подошел спросить Ли Лань:

— Кто в гробу?

Ли Лань спокойно и гордо ответила:

— Мой муж.

— А кто твой муж?

— Сун Фаньпин, лючжэньский школьный учитель.

— Как он умер-то?

— Был забит заживо.

— За что же это?

— Он был помещик.

Когда Ли Лань произнесла это, Ли с Сун Ганом вздрогнули, а старик впереди обмер со страху, не смея вытереть набежавших слез. А она отважилась сказать это так громко. Революционные толпы демонстрантов остановились. Они были поражены тем, что эта хрупкая женщина смеет произносить такие слова. Тот мужик с красной повязкой на руке снова спросил Ли Лань:

— Раз твой муж помещик, то ты, выходит, помещица?

— Да, — уверенно кивнула головой Ли Лань.

Мужик повернулся к революционным демонстрантам:

— Видали? Какое похабство…

Сказав это, он развернулся обратно и вмазал Ли Лань оплеуху. Ее голова качнулась, а по губам побежала свежая кровь, но она продолжала гордо улыбаться и твердо смотреть на него. Мужик с повязкой снова ударил, голова Ли Лань опять качнулась вбок, а она по-прежнему глядела на него с надменной улыбкой. Потом Ли Лань спросила:

— Навоевался?

Мужик остолбенел. Он бросил взгляд на Ли Лань, потом на толпу демонстрантов, и на лице его застыло изумленное выражение.

— Если навоевался, то мне пора, — добавила Ли Лань.

— Мать твою… — выругался мужик с повязкой. Он ударил Ли Лань еще два раза, так что ее голова мотнулась сначала влево, а потом вправо, и сказал: — Вали…

Изо рта у Ли Лань текла кровь. Улыбнувшись, она взяла за руки детей и пошла прочь. Революционные толпы на улицах смотрели на нее с удивлением, а она брела и, улыбаясь, говорила всем:

— Сегодня похороны моего мужа.

Произнося это, Ли Лань заливалась слезами. Бритый Ли с Сун Ганом к тому моменту уже выли в голос, и шедший впереди старик помещик тоже. Его тело содрогалось, как заводное. Ли Лань отчитывала детей:

— Не надо плакать. — И добавляла: — Не надо плакать при всех.

Дети зажали руками рты и прекратили плач, но никак не могли сдержать слезы. Ли Лань, запретившая им плакать, сама по-прежнему шла зареванной, с улыбкой обливаясь слезами.

Когда они вышли через южные ворота и прошли по скрипучему деревянному мостику, то услышали крики птиц и поняли, что уже ступили на грязную проселочную дорогу. Был полдень, и над безбрежными просторами тут и там поднимался дым человеческого жилья. Летние поля были так пусты, будто во всем мире их осталось всего четверо, да еще был лежащий в гробу Сун Фаньпин. Отец Сун Фаньпина наконец-то заплакал в голос. Согнувшись, как старый вол над пашней, он вез своего мертвого сына, дрожа всем телом, и его плач вздрагивал вместе с ним. Эти вскрики мучили Бритого Ли с Сун Ганом, и они громко заревели через щели между пальцами. Хотя дети закрывали рты ладонями, плач вырывался наружу из ноздрей. Они зажимали ноздри, но рев новым манером лился через рот. В ужасе они вскинули головы и украдкой посмотрели на Ли Лань. Мать сказала:

— Плачьте, чего уж.

Она заголосила первой. Мальчишки впервые услышали ее пронзительный горький вой. Мать рыдала в полную силу, словно стараясь выплакать весь свой голос. Сун Ган отпустил руку и разразился громким ревом. Вслед за ним заплакал, не стесняясь, и Бритый Ли. Они шли и плакали все вчетвером, и им больше не о чем было беспокоиться — впереди лежала уже проселочная дорога. Среди этих бескрайних полей, под этим высоким небом они рыдали вместе и были одной семьей. Ли Лань плакала горько, запрокинув голову, будто глядя в небеса; отец Сун Фаньпина выл, низко склонившись, словно стараясь посадить каждую свою слезу в землю; Ли с Сун Ганом ревели, смахивая слезы, падавшие одна за одной на гроб Сун Фаньпина. Они рыдали сладко и громко, и их плач разносился, как взрывы, пугая воробьев на придорожных кустах. Птицы взлетали в воздух, как брызги пены.

Рыдая, они прошагали довольно долго. Потом отец Сун Фаньпина от плача не смог идти дальше. Он бросил тачку и упал на колени. От рева у него разламывалась спина, так что он не мог пошевелиться. Они остались стоять на месте, пока плач не начал потихоньку затихать. Ли Лань вытерла насухо слезы и сказала, что она повезет тачку, но отец Сун Фаньпина ни в какую не соглашался и все твердил, что сына в последний путь должен провожать он сам.

Потом они уже больше не плакали, а шли молча, и только тачка поскрипывала при движении. Когда они добрались до деревни, где родился Сун Фаньпин, у въезда их ждало несколько одетых в обноски родственников. Эти люди уже вырыли могилу и стояли перед ней, опершись на железные лопаты. Сун Фаньпина похоронили под вязом у выхода из деревни. Когда гроб опустили в яму и родственники начали накидывать землю, отец Сун Фаньпина стал рядом на колени и принялся выбирать из земли попадавшиеся камушки. Ли Лань тоже опустилась бок о бок с ним и так же точно начала выбирать камни. Постепенно яма заполнялась землей, могильный холм рос, и оба они потихоньку распрямлялись.

Вслед за тем все отправились к лачуге Сунфаньпинова отца. В доме стояла кровать, старый оббитый шкаф и потрепанный обеденный стол. Бедные родственники расселись за столом и стали есть, а вместе с ними принялись за рис с соленьями и Ли с Сун Ганом. Отец Сун Фаньпина сидел на низенькой скамеечке в углу и, свесив голову, растирал слезы. Он не съел ни куска. Ли Лань тоже ничего не ела. Она распахнула оббитый шкаф и аккуратно разложила внутри одежду из вещмешка Сун Гана. Бритый Ли заметил, как она отправила в недра шкафа и пакет «Большого белого кролика». Закончив распаковывать одежду, она не знала, чем себя занять, и, встав у шкафа, стала остолбенело смотреть на детей.

Стоял безмолвный вечер. Покончив с едой, бедные родственники разошлись по домам, и четверо остались в лачуге в полной тишине. Бритый Ли видел за окном деревья и пруд, прыгавших по веткам воробышков и вылетавших из-под крыши ласточек. Сун Ган тоже видел все это. Детям очень хотелось пойти посмотреть, но они не отваживались, а продолжали сидеть на лавке и бросать украдкой взгляды на убитых горем Ли Лань и отца Сун Фаньпина. В конце концов Ли Лань заговорила. Она сказала, что пора возвращаться, чтобы успеть добраться до поселка засветло. Отец Сун Фаньпина, пошатываясь, поднялся на ноги и, подойдя к шкафу, достал оттуда маленький горшок. Пошарив внутри, он выудил из горшка горсть жареных бобов и сунул их в карман Бритому Ли.

Они вновь вернулись к выходу из деревни. На вздыбившемся могильном холме Сун Фаньпина появилось несколько опавших листов. Ли Лань подошла, подобрала листву и отбросила ее в сторону. Она не рыдала. Дети услышали, как она, понурив голову, сказала могильному холму:

— Когда дети вырастут, я приду к тебе.

Обернувшись, Ли Лань подошла к Сун Гану и присела на корточки отереть ему лицо. Сун Ган тоже промокнул рукой лицо Ли Лань. Она обняла Сун Гана и, не выдержав, залилась слезами:

— Сыночек, ты хорошо смотри за дедушкой. Дедушка уже старый, ты должен быть с ним… Сыночек, мама будет часто тебя навещать…

Сун Ган не мог понять, зачем Ли Лань говорит все это. Он кивал головой, а потом запрокинул лицо и посмотрел на нее. Прижимая к себе Сун Гана, Ли Лань проплакала какое-то время, потом поднялась и вытерла слезы. Она поглядела на отца Сун Фаньпина, и ее губы беззвучно шевельнулись. Повернувшись, она взяла за руку Бритого Ли.

Не оборачиваясь, Ли Лань снова вышла на проселочную дорогу, держа сына за руку. Шаги ее были тяжелыми, будто по земле волочились не ноги, а грабли. Бритый Ли так и не понял еще, что расстается с братом. Ли Лань сжимала его руку, и он смотрел вполоборота на Сун Гана, думая про себя: чего это мы не идем вместе с ними? Дед Сун Гана тоже держал того за руку. Сам Сун Ган стоял перед могилой отца и, не понимая, что происходит, смотрел на медленно уходящих мать и брата. И он не мог взять в толк, почему остается.

Когда Ли Лань с сыном отошла уже далеко, Сун Ган вскинул голову и увидел, как дед машет им рукой на прощанье. Он тоже неуверенно поднял вверх кисть, и его рука пошевелилась где-то на уровне плеча. Бритый Ли, которого Ли Лань тащила волоком прочь, все время, обернувшись, глядел на Сун Гана. Увидев, что тот машет ему издалека рукой, он тоже взметнул вверх свою и помахал ей у плеча.

Глава 22

С тех самых пор Бритый Ли остался один-одинешенек. Ли Лань уходила рано, а возвращалась поздно. Ее шелковая фабрика тогда уже остановила производство и ударилась в революцию. От Сун Фаньпина Ли Лань досталось положение помещичьей жены, и она каждый день должна была ходить на фабричные собрания по критике. А у Ли без Сун Гана не осталось компании, поэтому он целыми днями мотался по поселку, словно лист, тоскливо скользящий по речке, жалкий, как обрывки бумаги, которые ветер гонял по улицам. Он понятия не имел, что ему делать, только бродил взад-вперед: когда уставал, садился где приходилось; когда хотел пить, отворачивал какой-нибудь кран и пил из него; когда хотел есть, плелся домой закинуть в рот немного холодного риса и остатков другой еды.

Малолетний Ли не знал, что произошло с миром. Силами Великой пролетарской культурной революции народу в бумажных колпаках и с деревянными табличками на шее становилось на улицах все больше и больше. Тетку Су из закусочной тоже выволокли, чтоб разнести ее в пух и прах за то, что она была проституткой. У нее не было мужа, зато была дочь, поэтому она была продажной женщиной. Однажды Ли заметил издалека красноволосую женщину, которая стояла на лавке на углу улицы. Он отродясь не видал красноволосых людей, поэтому тут же из любопытства подбежал к ней. Тогда он разглядел, что ее волосы были красны от крови, а на груди висела деревянная табличка. Понурив голову, она стояла на лавке. Ее дочка — девчушка всего на пару лет старше самого Ли — по имени Сестренка Су торчала рядом, цепляясь за одежду матери. Подойдя к ним, Бритый Ли встал прямиком под опущенной головой женщины, вскинул лицо вверх и только тогда узнал в ней хозяйку закусочной.

Рядом с Теткой Су была еще одна лавка, на которой, скукожившись, стоял отец патлатого Сунь Вэя. Этот человек, что прежде избивал Сун Фаньпина и с красной повязкой на рукаве показывал всем у ворот амбара, какой он важный, теперь тоже оказался при колпаке и с табличкой на шее. До освобождения дед Сунь Вэя держал в нашей Лючжэни рисовую лавку. Потом из-за вооруженных беспорядков она прогорела и закрылась. С расширением и углублением Великой культурной революции отец Сунь Вэя превратился в капиталиста. Табличка, свешивавшаяся ему на грудь, была гораздо больше той, что была у Сун Фаньпина.

Патлатый Сунь Вэй был так же одинок, как Бритый Ли. Когда его отцу нацепили колпак, повесили на шею табличку и объявили классовым врагом, двоих дружков Сунь Вэя — Чжао и Лю — как ветром сдуло. Сунь Вэй больше не отрабатывал подсечки, теперь этим на улицах занимались только Чжао и Лю. Завидев малолетнего Ли, они всякий раз принимались мерзко улыбаться, и он тут же понимал, что его хотят сбить с ног, поэтому, едва заметив их, спешил скрыться. Когда убежать не получалось, Бритый Ли шлепался задом в пыль и говорил с вызовом:

— А я уже и так на земле.

Тогда Чжао Шэнли и Лю Чэнгун с видом непризнанных гениев пинали его и ругались:

— Ух, какой поганец…

Раньше они называли его мальцом, а теперь стали звать поганцем. Ли часто видел патлатого Сунь Вэя, который вечно в одиночестве бродил туда-сюда по поселку. Еще он часто, склонив голову, прислонялся к перилам моста. Никто не окликал его по имени, никто не хлопал его по плечу. Даже его дружки, завидев Сунь Вэя, словно бы не узнавали его. Только Бритый Ли при виде Сунь Вэя по-прежнему принимался улепетывать или шлепался на землю. А Сунь Вэй все так же называл Ли мальцом и не называл поганцем.

В конце концов Бритый Ли устал убегать. После каждой такой пробежки он еле дышал. Он решил, что лучше сразу плюхаться задом в пыль и преспокойненько изучать себе городские виды. С тех пор, завидев патлатого Сунь Вэя, Ли спешил усесться на землю, словно бы занимая место.

— А я уже на земле! Максимум — сможешь меня пнуть разок, — мотая головой, говорил он.

Патлатый Сунь Вэй хохотал и пинал задницу Бритого Ли со словами:

— Эй, малец, а чой-то ты, как увидишь меня, сразу садишься?

И Ли с коварством отвечал:

— Боюсь твоих подсечек.

— Вставай, малец, не буду я тебя сбивать, — снова начинал ржать Сунь Вэй.

Ли мотал головой:

— Как уйдешь, так встану.

— Мать твою, да я по-честному не буду сбивать, вставай.

Бритый Ли не верил ему.

— Да мне сидеть очень здорово, — парировал он.

— Твою мать, — ругался Сунь Вэй и уходил прочь. Уходя, он прибавлял еще строчку из стихов председателя Мао: — «Вопрошу ль небеса и землю, кто владеет долею нашей, а?»

Эти два одиночества часто встречались на улицах поселка. Когда Бритый Ли не обходил Сунь Вэя за три версты, то сразу же спешил плюхнуться на землю. Увидев это, Сунь Вэй всякий раз начинал ржать, а Ли с трепетом глядел на его ноги, чтоб не оказаться застигнутым врасплох. Но однажды вечером он ослабил бдительность. К тому моменту многие навесили замки на краны, и Ли скитался, умирая от жажды, в поисках открытого. Восьмой по счету кран оказался без замка. Отвернув его, Ли насосался прохладной воды от пуза, да еще и облил ей горячую потную голову. Как только он завернул кран, сзади подошел еще кто-то, снова открыл его и принялся шумно хлестать воду. Он обнимал кран губами, словно жевал сахарный тростник, скрутив голову и откинув вверх зад, подпуская ветры при каждом глотке. Ли рассмеялся. Допив воду, человек распрямился и сказал:

— Эй, малец, чего ржешь?

Тут Бритый Ли разглядел, что это был патлатый Сунь Вэй, но совсем забыл усесться на землю. Он хохотал, не переставая:

— Ты пукаешь точь-в-точь как храпишь.

Сунь Вэй расхохотался. Чуть прикрутив кран, он стал мочить пальцы и приглаживать свои длинные волосы.

— А тот парень где? — спросил он.

Ли понял, что он имел в виду Сун Гана, и ответил:

— Вернулся в деревню.

Покивав, Сунь Вэй закрутил кран, тряхнул длинными волосами и махнул Бритому Ли рукой, чтоб тот шел вместе с ним. Ли сделал пару шагов вперед, а потом вспомнил про подсечки и быстренько уселся на землю. Сунь Вэй, пройдя немножко вперед, заметил, что Ли не пошел за ним следом, и обернулся. Он увидел, что тот уже успел усесться на землю, и с удивлением спросил:

— Эй, паря, ты че творишь?

Бритый Ли ткнул пальцем на его ноги со словами:

— Ты делаешь подсечки.

Сунь Вэй рассмеялся:

— Да если б я хотел тебя сбить, то уже бы и сбил.

Ли решил, что это верно, но все равно не поверил и осторожно произнес:

— Ты просто забыл меня сбить.

Сунь Вэй замахал руками:

— Нет! Вставай, я не буду тебя сбивать, мы ж теперь друзья.

Это прямо-таки оглушило Бритого Ли. Он подскочил, как мячик. Сунь Вэй действительно не стал сбивать его, а положил руку ему на плечо. Они вышли на улицу, как друзья. Поглаживая рукой свои шикарные длинные волосы, Сунь Вэй читал нараспев: «Эх, вопрошу ль небеса и землю, кто владеет долею нашей?»

Бритый Ли весь раскраснелся от восторга, от сознания того, что этот Сунь Вэй, старше его самого на целых семь лет, стал теперь его другом. А его подсечки после смерти Сун Фаньпина не знали себе равных. Его волосы падали на уши, и когда он шел вперед, то они колыхались на ветру, а над улицей неслись строчки председателя Мао. Он добавлял к ним все время то «а», то «эх», и малолетнему Ли казалось, что так выходит совсем проникновенно. Ему казалось, что идти рядом с Сунь Вэем получается невероятно солидно, и даже люди с красными повязками перестали на какое-то время его занимать.

У моста они встретили Чжао и Лю. Те двое, увидев Сунь Вэя вместе с малолетним Ли, чуть не лопнули от любопытства. Сунь Вэй как ни в чем не бывало продолжал читать вслух переложенные стихи председателя: «Эх, вопрошу ль небеса и землю…»

Ли не дал ему закончить и нагло вставил свое: «Кто владеет долею нашей, а?»

Чжао и Лю начали перешептываться и посмеиваться. Сунь Вэй понял, что смеются они над ним, и вполголоса принялся отчитывать Бритого Ли:

— Эй, малец, не иди-ка ты со мной рядом, иди-ка ты за мной.

Всю разгульную спесь малолетнего Ли как рукой сняло. Лишившись права идти плечом к плечу с Сунь Вэем, он поплелся, как букашка, за ним следом. Склонив голову и опустив плечи, Ли уныло тащился позади и думал, что у Сунь Вэя не осталось ни одного друга, поэтому тот ради заполнения вакансии выбрал его в друзья. Даже несмотря на это, Ли все равно неотступно следовал за Сунь Вэем. Идти вместе с ним было все ж таки получше, чем идти одному.

Вот уж чего Бритый Ли никак не мог представить, так это что патлатый Сунь Вэй на следующее утро объявится на пороге его дома. Ли едва успел позавтракать, а Сунь Вэй уже заладил за окном свое: «Эх, вопрошу ль небеса и землю, кто владеет долею нашей?»

Когда Ли распахнул с радостью и удивлением двери, Сунь Вэй помахал ему рукой, как закадычный друг:

— Пойдем.

Они пошли вместе, причем Бритый Ли боязливо побрел сбоку от Сунь Вэя. Тот вроде не был против, и Ли успокоился. Дойдя до конца переулка, Сунь Вэй внезапно остановился и сказал:

— Посмотри, у меня на портках дырки нету?

Ли приблизил физиономию к заднице Сунь Вэя, но дырки не нашел.

— Нету, — сказал он.

Сунь Вэй ответил:

— Встань поближе и еще раз посмотри.

Нос Бритого Ли почти впечатался в задницу Сунь Вэя, но он по-прежнему не заметил там ни дыры. В этот миг Сунь Вэй вдруг громко перднул. Вонь ударила Ли по лицу, как порыв ветра. Сунь Вэй заржал и пошел дальше, громко читая нараспев: «Эх, вопрошу ль небеса и землю…»

И Ли мгновенно подхватил: «Кто владеет долею нашей, а?»

Он прекрасно знал, что Сунь Вэй разыграл его, но на это Бритому Ли было наплевать. А вот совсем не наплевать ему было на то, разрешал ли Сунь Вэй идти рядом или велел тащиться следом.

За оставшиеся дни лета Ли с Сунь Вэем стали не разлей вода. Они бродили по улицам дольше, чем на небе торчало солнце, а иногда продолжали бродить, даже когда всходила луна. Сунь Вэй не любил спокойных мест — ему нравились места оживленные, и Ли таскался за ним следом по поселку. Они кружили, как мухи над выгребной ямой, и не знали, куда пойти, окромя улиц.

Сунь Вэю нравились его длинные волосы. По крайней мере два раза за день он спускался по ступенькам к реке, присаживался на корточки и зачерпывал немного воды. Потом приглаживал волосы надо лбом, глядясь в мутное зеркало реки, отбрасывал в сторону свои длинные патлы и пару раз присвистывал от удовольствия. Ли быстро понял, почему ему так нравилось разгуливать по улицам: все дело было в стеклах. Когда, углядев какую-нибудь стеклянную поверхность, Сунь Вэй останавливался и начинал насвистывать, Ли уже знал, даже зажмурь он глаза, что тот снова оправляет свои лохмы.

Они часто встречали на улицах отца Сунь Вэя. Сунь Вэй при этом тут же опускал голову и быстро проходил мимо, словно боясь, что его узнают. Отец в высоком бумажном колпаке подметал улицы, как раньше это делал Сун Фаньпин. По утрам он шел с метлой в одну сторону, а по вечерам — в другую. Прохожие часто отчитывали его:

— Эй ты, во всех преступлениях сознался?

— Да, да, во всех, — послушно поддакивал он.

— Давай подумай, в чем еще не сознался.

Отец Сунь Вэя сгибался пополам и кивал головой:

— Так точно.

Иногда за него принимались дети:

— А ну давай руки вверх и кричи: «Побейте меня!»

Он вскидывал руки вверх и вопил:

— Побейте меня!

При виде этого балагана у Бритого Ли начинало чесаться в горле. Ему тоже хотелось сделать отцу Сунь Вэя выговор, хоть в пару слов, но рядом стоял Сунь Вэй, и, он не смел и пикнуть. Один раз он все-таки не выдержал, и, когда отец Сунь Вэя выкрикнул свое «Побейте меня!», Ли добавил:

— Крикни два раза.

Отец Сунь Вэя два раза поднял руки и два раза провопил: «Побейте меня!» Сунь Вэй со всего маху пнул Бритого Ли ногой и заорал благим матом:

— Твою мать, а! Прежде чем ударить псину, посмотри, кто ее хозяин.

Когда на пути попадались другие критикуемые в бумажных колпаках, Сунь Вэй подходил к ним и от души пинал ногой. Бритый Ли вслед за ним проделывал то же самое. Потом оба они радовались, будто слопали каждый по миске бесплатной лапши саньсянь, и Сунь Вэй говорил другу:

— Увидеть негодяя и при случае пнуть его — это как облегчиться да задницу подтереть.

Мать Сунь Вэя была когда-то сварливой бабой, что в день свадьбы Ли Лань и Сун Фаньпина поливала всех отборной бранью из-за потерянной несушки, да и вообще могла при случае разразиться целым потоком ругательств. Но едва ее муж оказался с бумажным колпаком на голове и деревянной табличкой на шее, как ее словно подменили: она стала говорить тихим голосом и встречать всех приятной улыбкой. Ли часто появлялся по утрам на пороге ее дома, и мать Сунь Вэя, зная, что это единственный друг ее сына, бросалась к нему с материнской теплотой и заботой. Когда Ли приходил с чумазой физиономией, она принималась протирать ему лицо собственным полотенцем; когда у него отлетали пуговицы с одежды, она заставляла его раздеться и пришивала пуговицы на место. Иногда она потихоньку интересовалась, как там дела у Ли Лань, но Ли мотал головой и говорил, что не знает. Мать Сунь Вэя вздыхала, и глаза у нее краснели. Всякий раз, когда слезы вот-вот должны были уже закапать, она отворачивалась.

Но дружба Бритого Ли с Сунь Вэем оказалась недолговечной. На улицах тогда кроме толп демонстрантов стали появляться люди с ножницами и машинками для стрижки волос. Завидев кого-нибудь в шортах, они хватали его и кромсали на нем штаны, пока те не начинали походить на швабру. Приметив длинноволосого мужчину, придавливали его к земле и выстригали на голове машинкой натуральную поляну с сорняками. И шорты, и длинные волосы — все это были признаки буржуазии. Патлатому Сунь Вэю никаким макаром не удалось бы скрыться.

Однажды утром, едва Бритый Ли со своим другом вышел на улицу и увидел, что отец Сунь Вэя, понурив голову, бродит с метлой вдалеке, как к ним подбежало несколько человек с ножницами и машинками. Сунь Вэй как раз исполнял свое: «Эх, вопрошу ль небеса и землю, кто владеет долею нашей?»

Услышав за спиной топот приближающихся людей, Ли обернулся и посмотрел назад. Он увидел, как несколько красноповязочных с ножницами и машинками кинулись к нему и, не понимая, что происходит, повернулся к Сунь Вэю, но тот уже бросился бежать сломя голову к своему отцу. Те с красными повязками пронеслись, как вихрь, мимо Ли и бросились догонять маячившего впереди Сунь Вэя.

Приятель Бритого Ли, обыкновенно при встрече быстро шмыгавший мимо собственного отца с низко опущенной головой, тут захотел спасти свою обожаемую шевелюру и кинулся к отцу с громкими воплями:

— Папа, спаси меня!

Но посреди улицы вырос еще один с красной повязкой на рукаве. Когда Сунь Вэй добежал до него, тот сделал мгновенный выпад, и Сунь Вэй грохнулся оземь, как подкошенный. Потом он поднялся, чтоб бежать дальше, но в этот миг подоспели те, кто был сзади, и придавили Сунь Вэя к земле. За ними подбежал и Ли, а заодно и отец Сунь Вэя. Ветром у него сдуло по пути колпак, но он вернулся, поднял его и вновь водрузил на голову, а потом побежал вперед, размахивая одной рукой, пока вторая придерживала на голове бумажный конус.

Пара крепких ребят прижала Сунь Вэя и принялась машинкой насильно корнать его роскошные длинные волосы. Сунь Вэй бился изо всех сил. Когда ему сжали руки, его ноги продолжали выписывать кругаля, как у пловца. Двое красноповязочных опустились на землю и придавили ему колени, чтоб он не мог двигаться. Когда тело Сунь Вэя оказалось сковано их мертвой хваткой, его голова стала закидываться вверх с непрекращающимися воплями:

— Папа, папа!

Машинка в руках красноповязочных, как пила, пошла по волосам и затылку Сунь Вэя. От судорожных движений его тела и усердия бривших его, она соскользнула с затылка вниз и вдруг глубоко врезалась ему в шею. Детина с машинкой продолжал брить что было мочи, не замечая, как брызги крови окрасили лезвия. Его рука так и не остановилась, пока не перерезала артерию.

Тут малолетний Ли увидел жуткую сцену: кровь из артерии взвилась фонтаном почти под два метра с небольшим, забрызгав всех красноповязочных с головы до пят. От испуга они подскочили, как на пружинах. Отец Сунь Вэя подбежал в своем бумажном колпаке и, увидев, как хлещет из шеи сына кровь, завыл, чтоб они отпустили его ребенка. Он грохнулся на колени в залитую кровью пыль, колпак свалился туда же. На этот раз он не бросился его поднимать, а обхватил сына руками. Голова Сунь Вэя качалась, как подрубленная. Отец выкрикивал имя Сунь Вэя, но тот никак не реагировал. С ужасом отец обратился к толпе:

— Мой сын умер?

Ему никто не ответил. Красноповязочные, покончив с Сунь Вэем, обтирали с лиц свежую кровь и обалдело пялились по сторонам, словно в конец одурев от увиденного. Тогда отец Сунь Вэя поднялся на ноги и проорал им в лицо:

— Вы! Убили моего сына!

С криками он набросился на них, и красноповязочные испуганно разбежались. Отец Сунь Вэя гневно вскинул кулаки и не знал, как быть: которого из них преследовать? Тут подошло еще несколько людей с повязками. Они принялись честить отца Сунь Вэя, требуя, чтоб он вернулся к своей метле. Тогда гневные кулаки обрушились на них, и Бритый Ли стал свидетелем жуткого побоища. Четверо набросились на одного, гоняя несчастного туда-сюда по улице, словно огромное вертящееся животное, и толпа зевак то накатывала, то отступала в такт их движениям. Отец Сунь Вэя бил их руками, пинал ногами, долбил головой, оглашая улицу ревом бешеного льва. Им и вчетвером было не одолеть его. Давно, когда он дрался с Сун Фаньпином, отец Сунь Вэя был ему совсем не противник. Но в тот миг Бритый Ли был уверен, что он разделал бы под орех и самого Сун Фаньпина.

Людей с повязками становилось все больше и больше. В конце концов их набралось человек двадцать, окружив отца Сунь Вэя плотным кольцом, они стали нападать на него по очереди и в конце концов повалили на землю. Потом те люди принялись пинать и топтать его ногами, как когда-то избивали Сун Фаньпина, пока он не застыл без движения. Тогда красноповязочные дали отдых ногам и тяжело задышали. Когда отец Сунь Вэя очнулся, они проорали:

— Встать! Пойдешь с нами.

Тут отец Сунь Вэя затрясся от страха. Отирая кровь со рта, он оторвал от земли свое изувеченное тело, поднял измазанный кровью сына колпак и как следует нацепил его на голову. Когда он, понурившись, побрел прочь, то заметил Бритого Ли. Всплакнув, отец Сунь Вэя сказал:

— Иди скорей скажи моей жене, что сына больше нет.

Дрожа всем телом, Ли пришел к дому Сунь Вэя. Было еще утро, и мать Сунь Вэя, увидев, как он торчит перед дверью в одиночестве, подумала, что Ли пришел за ее сыном. Она удивленно спросила:

— Разве вы только что не вместе вышли?

Бритый Ли покачал головой. Его била дрожь, и он не мог вымолвить ни слова. Заметив кровь на его лице, мать Сунь Вэя вскрикнула от испуга:

— Вы подрались?

Ли обтер лицо руками и тоже заметил кровь. Так он узнал, что кровь из шеи Сунь Вэя забрызгала и его. Тогда он завыл в голос и выдавил из себя сквозь плач:

— Сунь Вэй умер.

Потом Ли увидел, как ужас пополз по лицу женщины. Она в испуге смотрела на него, и он повторил свои слова еще раз. Ему показалось, что мать Сунь Вэя внезапно окосела. Тогда он добавил:

— На улице.

Мать Сунь Вэя, шатаясь, вышла из дому и побрела по переулку на большую улицу. Ли плелся за ней следом и, запинаясь, рассказывал, как умер ее сын и как ее муж подрался с народом. Мать Сунь Вэя шла все быстрее, и ее тело перестало мотаться из стороны в сторону, словно скорость придала ей устойчивости. Выйдя на улицу, она побежала бегом. Ли пробежал за ней немного, а потом остановился и увидел, как мать Сунь Вэя понеслась вперед, как замаячила вдали и как, добежав до лежащего в пыли сына, будто подкошенная, рухнула на землю. Потом Ли услышал душераздирающий рев, каждый звук которого был похож на свист, вырывающийся из распоротой груди после удара шилом.

С тех пор мать Сунь Вэя так и не перестала плакать. Ее глаза покраснели и отекли, выпучившись, как электрические лампочки, но она продолжала выть. Она, прижимаясь к стенам, выходила с утра на большую улицу и так же, прижимаясь к стенам, добредала до места смерти своего сына. Стояла там, глядя на следы крови, и плакала, не переставая. С заходом солнца мать Сунь Вэя так же — по стенке — возвращалась домой, а на следующий день оказывалась на прежнем месте с прежними рыданиями. Когда кто-нибудь из знакомых подходил к ней с утешениями, она отворачивалась, будто от стыда, и низко-низко опускала голову.

Вид у нее был совершенно невменяемый, глаза глядели отупело, а одежда, лицо и волосы делались день ото дня все грязнее. Ее походка тоже становилась странной: когда она заносила для шага правую ногу, ее правая рука откидывалась в сторону, а когда шагала левая нога, то и левая рука подлетала вместе с ней. Как говаривали у нас в Лючжэни, она ходила, как хромоножка. Дойдя до места смерти сына, она плюхалась на землю, обмякнув всем телом, как в забытьи. Ее глухой плач был таким тихим, что напоминал писк комарья. Многие считали, что она тронулась умом. Правда, когда она вдруг поднимала голову и сталкивалась с кем-нибудь взглядом, то спешила отвернуться и, согнувшись, потихоньку вытереть слезы. Потом, чтоб никто не видел, как она плачет, мать Сунь Вэя стала сразу отворачиваться, впечатывая лицо в придорожный платан.

Наши лючжэньские спорили почем зря: кто-то говорил, что она уже съехала с катушек, кто-то считал, что она не потеряла последний стыд, а значит, еще не совсем того. Те, кто твердил, что мать Сунь Вэя пока не чокнулась, все равно не могли объяснить ее чудное поведение. Поговаривали, что она впала в депрессию. Каждый день мать Сунь Вэя проходила своим маршрутом. Как-то она потеряла туфли, и с тех пор обуви у нее больше никто не видел. Одежды на ней с каждым днем тоже становилось все меньше, но непохоже было, чтоб она собиралась что-нибудь надеть. В один прекрасный день она оказалась сидящей на улице в чем мать родила. К тому моменту следы крови уже начисто смыло дождями, но она продолжала выглядывать их в пыли и рыдать. Она по-прежнему отворачивалась, встречаясь с людьми взглядом, прижимала лицо к стволу платана и украдкой промокала слезы. Но тут уж все лючжэньские были единодушны: все говорили, что она чокнулась, в самую что ни на есть заправду съехала с катушек.

Эта несчастная женщина уже не помнила, где ее дом. Когда темнело, она поднималась на ноги и принималась бродить по улицам и переулкам Лючжэни в поисках пристанища. В глубокой ночи мать Сунь Вэя бесшумно ходила здесь и там по поселку, как привидение, пугая случайных встречных. Те начинали вопить «ой, мамочки!» и едва не расставались с жизнью. Потом она забыла и место смерти сына. Целыми днями мать Сунь Вэя спешила куда-то, словно боясь не успеть на поезд. Она быстро шла в одну сторону и быстро кидалась в другую, выкрикивая все время имя сына, словно зазывая его на обед:

— Сунь Вэй! Сунь Вэй!

А совсем потом мать Сунь Вэя пропала из нашей Лючжэни. Прошло без малого несколько месяцев, прежде чем наши лючжэньские вспомнили про то, что давненько ее не видели. Все стали справляться друг у друга: эта, как его, мать Сунь Вэя — чего это она вдруг испарилась? Двое прижизненных дружков Сунь Вэя, Чжао и Лю, знали, куда она пошла. Встав посреди толпы, они помахали руками в южном направлении:

— Ушла она, давным-давно ушла.

— Ушла? — интересовался народ. — А куда это она пошла?

— Пошла в деревню.

Очень может статься, что Чжао и Лю были последними, кто видел мать Сунь Вэя. В тот день вечером они как раз удили рыбу с моста у южных ворот, когда заметили ее. На ней самым неожиданным образом оказалось даже что-то надето. Эту одежду как-то вечером натянула на нее потихоньку Тетка Су, не забыв и про штаны. Правда, когда мать Сунь Вэя выходила из южных ворот, штаны куда-то делись. В тот день у нее начались месячные, и, когда она шла по мосту, свежая кровь стекала по ее ногам на доски. От этой картины Чжао и Лю застыли с открытыми ртами.

А отца Сунь Вэя в день смерти сына заперли в тот самый тюремный амбар. Когда-то он сам сторожил там Сун Фаньпина, а теперь пришла его очередь — поговаривали, что он даже спал на тех же самых нарах. Смерть сына в луже крови лишила его на время рассудка, то-то он и бросился с кулаками на революционных цзаофаней. Заперев отца Сунь Вэя в сарае, красноповязочные в тот же вечер принялись за него по полной программе. Они связали ему руки и ноги, поймали на улице какую-то бездомную кошку и засунули кошку в штаны, завязав штанины. Кошка билась, царапалась и кусалась там целую ночь, а отец Сунь Вэя визжал от невыносимой боли. Все остальные арестанты в сарае тряслись до восхода от его криков, а некоторые особо трусоватые даже обмочились со страху.

На следующий день красноповязочные сменили наказание: велели ему снова лечь на пол и, раздобыв где-то металлическую щетку, принялись щекотать пятки. Отцу Сунь Вэя было и больно, и щекотно — руки и ноги у него задергались в конвульсиях, будто у пловца. Красноповязочные заржали. Кто-то из них спросил сквозь гогот:

— Знаешь, как это называется?

Отец Сунь Вэя дергался всем телом и выл. Стараясь ответить на их вопрос, он залился слезами:

— Я, я, я не знаю…

Другой с повязкой со смехом продолжил:

— Плавать умеешь?

Отец Сунь Вэя уже еле дышал. Он бормотал в ответ:

— Умею, умею…

— Это называется плавающая утка, — красноповязочные загоготали во все глотки. — Это ты сейчас плавающая утка.

На третий день они не отстали. Они зажгли папироску, поставили ее стоймя на пол и велели отцу Сунь Вэя снять штаны. Когда он стаскивал их с себя, у него перекосило от боли лицо, а зубы стали выбивать дробь почище железного молота Кузнеца Туна. Кошка располосовала ему ноги, и кровоточащие царапины припечатались к брючинам. Снимая с себя штаны, отец Сунь Вэя словно бы стягивал слой кожи. Кровь и гной залили ему ноги. Цзаофани велели отцу Сунь Вэя садиться задницей на папиросу, и он, обливаясь слезами, стал садиться. Один красноповязочный распластался на полу и, прижав к нему голову, стал наблюдать за процессом. Он руководил движениями, веля взять то чуть левее, то чуть правее и неизменно следя, чтоб папироса находилась точно напротив дырки в заднице. Потом тот человек махнул рукой и приказал:

— Садись!

Отец Сунь Вэя сел на зажженную папиросу. Он ощутил, как огонь опалил задний проход и взвыл. В тот момент он больше уже не чувствовал боли, а только чуял запах паленого мяса. Красноповязочный завопил:

— Садись! Садись!

Отец Сунь Вэя плюхнулся на пол, придавив папиросу задом. Она зашипела, обжигая ему задний проход, и погасла. Он сидел на полу, как мертвый. Цзаофани чуть не лопнули по швам от смеха. Кто-то спросил:

— Знаешь, как это называется?

Он бессильно покачал головой и тихо произнес:

— Не знаю.

— Называется курить жопой. — Красноповязочный пнул его со словами: — Запомнил? — Потом он наклонил голову и сказал: — Запомни как следует, как курить жопой.

Отец Сунь Вэя с лихвой хлебнул горя в том амбаре, откуда неслись ночами истошные вопли. Его ноги пухли все сильнее и сильнее, сочась кровью пополам с гноем и источая жуткую вонь. Когда отец Сунь Вэя ходил по большой нужде, то едва не кончался от мучений. Он боялся обтирать задницу: обтирание отзывалось жуткой болью. Дерьмо скапливалось у дырки в жопе, которая начала от этого гнить. Все его тело, сверху донизу, разлагалось заживо: ему было невыносимо стоять, невыносимо сидеть, невыносимо лежать, невыносимо двигаться и так же невыносимо торчать без движения.

Жить ему было тяжелее, чем сдохнуть. Но надо было выносить все новые пытки — только глубокой ночью выдавалась минутка покоя, когда он ложился, корчась от боли, на нары, и единственное, что не болело тогда в нем, были его мысли, вновь и вновь возвращавшиеся к жене и сыну. Он все время думал о том, где похоронен сын, и перед глазами его раз за разом вставало прекрасное место с зелеными холмами и глубоким водоемом. Отец Сун Вэя мечтал, чтоб сын был похоронен именно там. По временам это место казалось ему ужасно знакомым, а порой совсем чужим. А еще он все время думал, как там теперь его жена: воображал ее страдания после смерти сына, воображал, что она сильно похудела, перестала выходить на улицу, сидит себе тихонько дома и ждет его возвращения.

Каждый день в голову ему приходила мысль о самоубийстве, которая становилась со временем все навязчивей. К счастью, каждую ночь он проводил в раздумьях о сыне и оставшейся совсем без поддержки жене — это помогало отцу Сунь Вэя сносить все то, что предстояло днем. Ему казалось, что жена должна каждый день приходить к воротам амбара в надежде увидеть его, поэтому всякий раз, когда отворяли двери, он напряженно вглядывался в мир снаружи. Однажды отец Сунь Вэя взаправду не выдержал: бухнулся на колени перед каким-то красноповязочным и давай класть земные поклоны — умолял того позволить ему взглянуть на жену хоть одним глазком от ворот, если она пришла. Вот тогда он и узнал, что жена его свихнулась и бродит теперь по улицам в чем мать родила.

Мужик с повязкой заржал, позвал еще кого-то второго, и они вдвоем сказали отцу Сунь Вэя, что жена его давным-давно съехала с катушек. Потом красноповязочные принялись, заливаясь, обсуждать фигуру его жены: мол, батоны такие ничего, жалко, вислые, а вот волос у нее на одном месте немерено, грязные только, и трава еще к ним пристала…

Услышав это, отец Сунь Вэя плюхнулся на землю, свесил голову и застыл без движения. От горя он даже не смог плакать. Вечером, когда он лежал на нарах, тело разламывало жуткой болью, и такой же болью отзывались его мысли, словно кто-то прокручивал их через мясорубку, причиняя голове нестерпимую муку. В два часа, на рассвете, отец Сунь Вэя на какое-то время пришел в себя. Тогда он уже и впрямь решил покончить с собой. От одной этой мысли в мозгу у него стало вдруг безбольно, и мысли тут же пришли в порядок. Он в полной ясности вспомнил, что под нарами есть большой гвоздь, запримеченный почти месяц назад. Первая мысль о самоубийстве появилась как раз от этого гвоздя, и последняя опять к нему вернулась. Отец Сунь Вэя встал, опустился на колени, долго шарил руками и, наконец, нащупал тот самый гвоздь. Потом он приподнял плечами раму постели, нашел кирпичи, на которых она лежала, и сел, прислонясь к стене. Истерзанный, в тот миг он совсем не чувствовал боли. Идущий на смерть вдруг освободился от своей прижизненной муки. Усевшись, как следует, он пару раз глубоко вздохнул, взял левой рукой гвоздь и воткнул его себе в лоб. Его левая рука ухватилась за кирпич. Вспомнив о мертвом сыне, отец Сунь Вэя улыбнулся и тихо произнес:

— Я иду.

Правая рука ударила кирпичом по гвоздю, и он вошел в череп. Мысли его были по-прежнему отчетливы и ясны. Самоубийца вскинул руку, собираясь ударить еще раз, и тут вспомнил о своей безумной жене, оставшейся без пристанища. От этой мысли на глазах у него навернулись слезы, и он неслышно сказал ей:

— Прости.

После второго удара гвоздь воткнулся немного глубже, вроде бы задев мозг, но мысли были еще живы. Последним, о чем подумал умирающий, были треклятые ублюдки с повязками. От этого он пришел в жуткий гнев и, выпучив глаза, безумным голосом проорал в темноту, где скрывались воображаемые цзаофани:

— Убью гадов!

Вложив в последний удар все силы, он одним махом впечатал гвоздь в свою черепушку по самую шляпку. Кирпич от этого раскрошился на десять с лишним кусков.

Жуткий предсмертный вопль отца Сунь Вэя перебудил всех спавших в сарае: они проснулись в холодном поту, даже красноповязочных забила дрожь. Кто-то потянулся к выключателю, и, когда зажегся свет, они увидели, как отец Сунь Вэя, скособочившись, сидит у стены с выпученными глазами совсем без движения, а вокруг него набросаны обломки кирпича. Сперва никто не понял, что он кончился. Никто не мог взять в толк, чего он там сидит, и какой-то из цзаофаней заорал на него благим матом:

— Встать, твою мать! Он еще, тварь, глазелки свои пучит…

Потом он подошел и пнул отца Сунь Вэя, а тот сполз по стене, напугав красноповязочного до полусмерти. Отступив на пару шагов, тот мужик позвал двоих арестованных для проверки. Двое подошли и, опустившись на корточки, обсмотрели мертвого со всех сторон, заметили раны по всему телу, но так и не поняли, отчего он умер. Подняв труп, они увидели, что лоб у него был весь залит свежей кровью. Арестанты осмотрели со всей тщательностью мертвую голову, а потом ощупали. Тут наконец они узнали, в чем было дело, и одновременно заорали:

— Тут гвоздь! Он вбил его себе в череп.

Слухи о невероятном самоубийстве вмиг разлетелись по всей нашей Лючжэни. Ли Лань услышала эту новость дома, от соседей, что обсуждали под окнами смерть Суньвэева отца на разные лады. Они шумно втягивали в себя воздух и верещали, не переставая: уму непостижимо, что-то верится с трудом, кто б мог подумать… Говорили, что тот гвоздь был длиной больше чем шесть сантиметров — как только он сумел впихнуть его весь себе в голову, да еще и по самую шляпку, прям как на комоде, в ноль, так что и рукой не нашарить? На этом месте голоса начинали дрожать. Они говорили: как только он сумел на такое решиться, эдакий длиннющий гвоздь — тут в чужую голову вбивать станешь, сердце сведет, да и руки затрясутся, про свою черепушку и говорить не приходится… Ли Лань стояла у окна и слушала их пересуды. Когда соседи ушли, она развернулась и сказала себе с холодной усмешкой:

— Ежели человек умереть захочет, всегда способ найдется.

Глава 23

На улицах Лючжэни становилось все суматошнее. Чуть не каждый день революционные толпы затевали драку. Бритый Ли никак не мог взять в толк, почему эти люди с одинаковыми красными повязками на рукавах и одинаковыми красными флагами дерутся между собой. Они бились кулаками, древками флагов и палками, сливаясь в единый ком, как свора шакалов. Однажды Ли видел, что пустили в ход кухонные ножи и топоры — многие залились тогда кровью, а на телеграфных столбах, платанах, стенах и на мостовой остались их кровавые следы.

Ли Лань не разрешала больше Ли выходить на улицу. Она боялась, что он выскользнет в окно, поэтому забила окно гвоздями. Утром, отправляясь на фабрику, мать запирала сына в доме, а вечером, придя домой, открывала двери. У Ли началось самое взаправдашнее одинокое детство: с восхода солнца до заката весь его мир умещался в двух комнатах. Он начал тотальную войну против муравьев и тараканов. Частенько, лежа под кроватью с плошкой воды в руках, он ждал, пока муравьи повылазят из своих нор. Дождавшись, Ли сперва брызгал на них водой, а потом размазывал одного за другим. Однажды прямо у его глаз прошуршала мимо толстенная мышь, и с тех пор он от страха не отваживался больше втискиваться под кровать. Тогда малолетний Ли начал охотиться на тараканов в шкафах. Чтобы не дать им скрыться, он сам влезал с ними в шкаф и, вооружившись тапкой, наблюдал за движениями насекомых в тонкой прорези света из щели, а в нужный момент прибивал их. Однажды Ли уснул в шкафу. Когда Ли Лань вернулась вечером домой, он еще смотрел там свои сладкие сны. С несчастной Ли Лань случилась самая настоящая паника: она покричала на разные лады и в доме, и снаружи, а потом даже понеслась к колодцу и заглянула вовнутрь. Когда Ли, услышав ее крики, наконец вылез из шкафа, мать грохнулась на землю. Побелев, как полотно, она схватилась за сердце, не в силах выговорить ни слова.

Как раз в то время, когда Бритый Ли был одинок как никогда, Сун Ган пришел из своего далека навестить его. Прихватив с собой пять конфет «Большой белый кролик» и ни словом не обмолвившись деду, он вышел с утра из деревни и побрел по тропке, справляясь по дороге, как ему лучше дойти до Лючжэни. Ближе к полудню он добрел до дома брата и встал у окна. Постучав в стекло, Сун Ган крикнул:

— Бритый Ли! Бритый Ли… Ты дома? Это Сун Ган.

Ли едва не засыпал в то время на кровати от скуки. От крика Сун Гана он подскочил, как ужаленный, и бросился к окну. Барабаня в стекло, он так же заверещал:

— Сун Ган! Сун Ган! Я внутри.

Сун Ган прокричал снаружи:

— Бритый Ли, открой дверь!

— Заперто снаружи, мне не открыть.

— Открой окно.

— Окно забито гвоздями.

Братья, сотрясая раму, покричали еще какое-то время возбужденными голосами. Снизу Ли Лань когда-то оклеила окно газетами, так что они не могли разглядеть друг друга, а только вопили в надежде быть услышанными. Потом Бритый Ли подтащил к окну лавку и встал с нее на подоконник. Самые верхние квадраты стекла не были заклеены, и он наконец-то увидел Сун Гана, а тот наконец-то разглядел брата. На Сун Гане была та же самая одежда, что и в день похорон Сун Фаньпина. Запрокинув голову, он посмотрел на Ли и сказал:

— Бритый Ли, я по тебе соскучился.

Сказав это, он смущенно улыбнулся. Ли обеими руками постучал по стеклу и залопотал:

— Сун Ган, и я по тебе соскучился.

Сун Ган вытащил из кармана пять конфет, сгреб их обеими руками и протянул со словами:

— Видно тебе? Это я для тебя принес.

Ли увидел тянучку и завопил от радости:

— Сун Ган, мне видно! Сун Ган! Ты такой хороший!

Слюни у него потекли ручьем, но оконное стекло надежно отделяло его от сунгановых конфет, не давая попробовать. Он закричал брату:

— Сун Ган! Придумай что-нибудь! Запихни их как-нибудь сюда.

Сун Ган опустил вскинутые вверх руки, подумал какое-то время и произнес:

— Я пропихну через дверной проем.

Ли быстренько спустился с подоконника, а потом с лавки, подбежал к двери и увидел, как сквозь самую широкую щель лезет конфетная обертка и шевелится там, в щели. Сама конфета не пролезала. Снаружи донесся голос Сун Гана:

— Не пролезает.

Бедный Ли от напряжения весь исчесался. Он сказал брату:

— Ну придумай еще что-нибудь.

Слышно было, как снаружи тяжко дышит Сун Ган. Прошло немного времени, и он произнес:

— Ну правда не лезет… Ты понюхал бы для затравки.

Сун Ган прижал тянучку снаружи прямо к щели, а нос Бритого Ли впечатался в зазор между створками. Он изо всех сил тянул в себя воздух и наконец почувствовал слабый сливочный запах. От этого Ли стал сам не свой и заплакал. Сун Ган спросил его:

— Бритый Ли, ты чего плачешь?

— Я почувствовал запах тянучки, — отвечал он сквозь всхлипы.

Сун Ган громко расхохотался снаружи. Услышав хохот брата,

Ли тоже рассмеялся сквозь слезы. За каждым его всхлипом следовал взрыв смеха, а за смехом — слезы. Потом они опустились по обе стороны от двери, прислонясь к ней спинами, и проговорили через нее очень-очень долго. Сун Ган рассказал Ли про свои деревенские новости: про то, как он научился ловить рыбу, научился залезать на деревья, научился высаживать рисовую рассаду и жать рис, а еще научился собирать хлопок. Бритый Ли рассказал Сун Гану про то, как умер патлатый Сунь Вэй, как избили ту самую Тетку Су из закусочной и повесили ей на шею табличку. Когда дошло до истории о смерти Сунь Вэя, Сун Ган зашмыгал снаружи носом и сказал:

— Уж больно жалостно.

Так дети самым душевным образом проговорили через дверь до позднего вечера. Увидев, как лучи солнца поползли по колодцу, Сун Ган спешно поднялся, постучал пальцами по двери и сказал Бритому Ли, что ему пора. Он добавил, что обратный путь не близок и хорошо было бы вернуться пораньше. Ли побарабанил по двери изнутри, умоляя Сун Гана поговорить еще чуть-чуть:

— Еще не стемнело…

Сун Ган, постучав, ответил:

— Если стемнеет, я заблужусь.

Уходя, он оставил пять конфет под камнем у дверей, чтоб не оставлять их на откосе окна — глядишь, еще заберет кто-нибудь. Сделав несколько шагов, он вернулся и сказал, что под камнем ими могут закусить дождевые черви. Он сорвал несколько листов платана, аккуратно завернул в них тянучку и убрал ее обратно под камень. Потом его глаза приникли к зазору между створками двери и посмотрели на брата.

— Пока, Бритый Ли, — попрощался Сун Ган.

Брат с горечью спросил его:

— А когда ты снова придешь повидать меня?

Сун Ган покачал головой:

— Я не знаю.

Ли услышал, как постепенно удалялись шаги брата, легкие, словно по дороге шел не девятилетний мальчик, а топала утка. Потом он приник к дверной щели, охраняя покой сливочной тянучки, упрятанной под камень. Когда кто-нибудь проходил мимо, у него екало сердце от ужаса, что этот кто-то догадается приподнять придверный камень. Ли с нетерпением ждал наступления сумерек, чтоб домой вернулась Ли Лань, открыла дверь и он смог бы затолкать в рот желанную тянучку.

Легкие шаги Сун Гана пронеслись по переулку, а потом вывернули на большую улицу. Он побрел по ней, озираясь по сторонам и бросая взгляды на знакомые дома и платаны. Вокруг кто-то дрался, кто-то плакал, кто-то гоготал во весь рот. Попадались и знакомые лица — Сун Ган улыбался им, но никто не обращал на него внимания. Он разочарованно прошагал пару улиц и перешел через мост, оказавшись у южных ворот. Выйдя за ворота, Сун Ган заблудился на первом же перекрестке. Еще не стемнело, но он уже жалко остановился на дороге, не зная, куда идти. Повсюду расстилались поля, торчали строения и везде маячил далекий горизонт. Он простоял на том перекрестке целую вечность. В конце концов на тропе показался какой-то мужчина, и Сун Ган кинулся к нему со словами «Дядя, дядя!», чтоб узнать, где находится деревня деда. Тот мужчина, покачав головой, сказал, что понятия не имеет. Потом, пошатываясь, он побрел прочь, а Сун Ган остался стоять посреди бескрайнего поля под бездонным небосводом. Чем дольше он торчал там, тем сильнее начинал бояться. Всплакнув пару раз, Сун Ган обтер слезы и пошел назад, доковылял до южных ворот и вновь вошел в Лючжэнь.

После ухода Сун Гана Ли все время просидел, припав к зазору между створками, так что у него заболели от напряжения глаза. Тут он внезапно заметил идущего обратно брата. Ли подумал, что тот небось опять соскучился по нему и потому вернулся. Лопаясь от радости, он замолотил по двери кулаками с воплем:

— Сун Ган, ты снова по мне соскучился?

Сун Ган покачал снаружи головой и горько выдавил из себя:

— Я заблудился. Не знал, как вернуться домой — чуть не помер со страху.

Ли расхохотался и, сотрясая дверь, стал утешать Сун Гана:

— А ты не волнуйся — подожди, пока мама придет. Она знает, как дойти до деревни, она отведет тебя обратно.

Сун Ган решил, что брат говорит дело, усердно покивал головой и, припав к двери, посмотрел сквозь щель на Бритого Ли. Потом он снова уселся на земле спиной ко входу, а Ли опустился со своей стороны на пол и прижался к двери. Дети снова оказались разделенными этой дверью и опять взялись за свои разговоры. На этот раз Сун Ган рассказывал Ли про то, что творилось в поселке: как там дрались, плакали и ржали. За разговором он вдруг вспомнил про «Большого белого кролика», быстрым движением перевернул камень и достал конфеты. Он сказал, что момент был очень опасный — дождевые черви уже проели листья, хорошо, что тянучка еще осталась целой. Сун Ган сложил конфеты в карман и зажал его рукой. Через какое-то время он тихонько сказал Бритому Ли:

— Бритый Ли, я проголодался, днем ведь не поел ничего толком. Можно мне съесть конфетку?

Ли заколебался. Его душила жаба. Снаружи Сун Ган продолжал увещевания:

— Ну я правда жутко голодный. Разреши мне съесть одну.

Ли закивал и выдавил из себя:

— Съешь четыре, одну оставь мне.

Сун Ган замотал головой со словами:

— Я съем одну.

Он вытащил из кармана тянучку, посмотрел на нее, а потом поднес к носу и понюхал. До малолетнего Ли в доме не донеслось ни чавка. Он слышал только мерное сопение брата. Не понимая, в чем дело, Ли спросил:

— Чой-то у тебя изо рта такие звуки доносятся, как из носа?

Сун Ган расхохотался:

— Я еще не ел, только нюхаю.

Ли поинтересовался:

— А че не ешь?

Давясь слюнями, Сун Ган сказал:

— Я не буду, это для тебя конфеты. Я понюхаю и все.

Тут как раз вернулась Ли Лань. Из своих комнат Ли услышал сперва радостный вскрик матери, потом ее торопливо бегущие шаги и, наконец, Сунганов вопль «Мама!». Ли Лань добежала до порога, всем телом обняла сына и затараторила что-то, совсем как пулемет. Бритый Ли тем временем, будто арестант, по-прежнему сидел в доме. Он изо всех сил бился в дверь и вопил на чем свет стоит. Прошло немало времени, прежде чем Ли Лань услышала его крики и отворила двери.

После этого братья встретились наконец-то чин чинарем. Ухватившись за руки, они запрыгали и заголосили так, что все взмокли, а сопли от прыжков стали вытекать из носа и затекать в рот. Когда они проскакали почти десять минут без перерыва, Сун Ган вспомнил про «Большого белого кролика», мирно лежавшего в кармане. Он обтер пот, нащупал конфеты, пересчитал их и одну за одной вложил в руки Бритому Ли. Тот упрятал четыре тянучки в карман, развернул пятую и затолкал ее в рот.

Ли Лань весь день провела на фабричном собрании, где ее клеймили и осуждали. Когда она вернулась домой, то от усталости еле держалась на ногах, но, едва увидев Сун Гана, пришла в такое приподнятое настроение, что аж раскраснелась. Со дня смерти Сун Фаньпина мать впервые так радовалась. Она пообещала сыновьям, что по случаю прихода Сун Гана они поедят чего-нибудь вкусненького. Взяв детей за руки, Ли Лань вышла на улицу и сказала, что пойдет с ними в «Народную» есть лапшу. Втроем они побрели по сумеречному поселку. Ли показалось, будто он не был на улице несколько лет. От веселья он уже и не шел вовсе, а подпрыгивал, и Сун Ган, вторя ему, двигался вперед такими же скачками. Ли Лань с широченной улыбкой тянула за собой детей. Ли давным-давно не видал ее улыбки, и оттого они с братом скакали еще веселее.

Дойдя до моста, они увидели, как Тетка Су из закусочной стоит там с деревянной табличкой на груди, низко понурив голову. Ее дочка стояла рядом и, вытянув вверх руку, цеплялась за одежду матери. Заметив Тетку Су, Сун Ган подошел к ней и спросил:

— Ты такая хорошая, почему тебе повесили табличку?

Тетка Су стояла с опущенной головой и молчала, как могила. Услышав слова Сун Гана, ее дочка принялась растирать слезы. Нагнувшись, Ли Лань толкнула слегка Бритого Ли и тихонько велела ему дать девочке конфетку. Захлебываясь слюнями, Ли выудил из кармана тянучку и с нечеловеческим усилием протянул ее Сестренке Су. Девочка, размазывая слезы, взяла конфету. Тогда Тетка Су подняла голову и улыбнулась Ли Лань, а та улыбнулась ей в ответ. Постояв так немного, Ли Лань потянула Сун Гана за руку. Он понял, что пора уходить, и сказал Тетке Су:

— Не волнуйся, тебе за это воздастся.

Тетка Су тихим голосом ответила ему:

— Хороший мальчик, тебе тоже за это воздастся. — Сказав это, она вскинула голову и произнесла: — Вам всем за это воздастся.

Наконец Ли Лань пришла с детьми в столовую. Братья давным-давно там не бывали. В прошлый раз их водил сюда Сун Фаньпин: отмахавшись красным флагом, в свой самый славный миг, он привел их сюда, и они ели лапшу, и все люди стояли вокруг них стеной, а повар подливал им мясного бульону. Сейчас в столовой было безлюдно. Ли Лань заказала им две миски пустой лапши, а себе не заказала ничего — пожалела. Она сказала, что поужинает дома тем, что осталось. Ли с Сун Ганом принялись за обжигающую лапшу, из носов у них закапало прямо в рот, и пришлось несколько раз засасывать сопли обратно. Им казалось, что бульон был на сей раз ничуть не плоше того, что они едали в прошлый. Тот же повар, что видел их раньше, улучив момент, когда вокруг никого не было, наклонился и тихо-тихо сказал:

— Для вас с мясным бульоном.

В тот вечер Ли Лань долго бродила с детьми по улицам. Когда стемнело, они пришли на стадион с лампами. Втроем с детьми Ли Лань уселась на камни рядом с площадкой и стала смотреть на пустое поле, залитое лунным светом. Она вспоминала, как сиял здесь прежде ослепительный свет, как шла здесь ожесточенная борьба и как Сун Фаньпин показал себя во всей красе — в особенности когда сделал свой ошеломительный слем-данк, так что народ враз смолк, а потом взорвался ревом. Ли Лань улыбалась в темноте одними уголками рта. Потом она сказала детям:

— С тех пор как ваш папа умер, в мире больше не осталось никого, кто умел бы так делать.

Сун Ган остался у Бритого Ли на два дня. На третий день утром его дед, тот самый старик помещик, пришел с мускатной тыквой. Не переступая порога, он остановился снаружи. Ли Лань тепло и сердечно крикнула ему «Отец!» и с небывалым пылом принялась тянуть его за рукав, стараясь затащить старика в дом. Тот зарделся, замотал головой и наотрез отказался проходить. Ли Лань не оставалось ничего другого, как притащить из дома скамейку, чтобы старик смог сесть на нее на улице. Но он не сел, а остался торчать столбом — только быстро наклонился и положил свою тыкву за порог. Он терпеливо ждал снаружи, пока Сун Ган доест свой завтрак. Когда Сун Ган вышел, тот взял его за руку, будто кланяясь, покивал Ли Лань и ушел вместе с внуком.

Ли подбежал к двери и с болью посмотрел на брата. Сун Ган много раз оборачивался и с болью глядел в глаза Бритого Ли. Его рука поднялась до плеча, чтоб помахать на прощанье, и Ли так же высоко вскинул ладонь и замахал вслед.

С тех пор Сун Ган приходил в поселок чуть не каждый месяц, но не один, а с дедом, который вез овощи на продажу. Они вдвоем входили в поселок еще затемно, пока Бритый Ли сладко спал. Миновав южные ворота, Сун Ган несся по предрассветным улицам, зажав в руках два вилка свежей капусты, прямо к дому Бритого Ли. Он тихо клал капусту на пороге, а потом бежал обратно на рынок, садился рядом с дедом и принимался драть за того глотку:

— Капуста! Капуста!

Сун Ган с дедом часто распродавали капусту уже к утру. Прихватив свое пустое коромысло, старик брал внука за руку и специально шел с ним обратно кружным путем, чтоб оказаться у дома брата. Они вдвоем тихонько останавливались у дверей и слушали, что происходит внутри: не встают ли уже Ли Лань с сыном? Но те всякий раз еще крепко спали, а капуста так и лежала у порога. Сун Ган с дедом нехотя шли назад бесшумными шагами.

Первый год Сун Ган всякий раз, отправляясь в поселок, приносил Ли несколько конфет. Он оборачивал их в листья платана и придавливал у двери камнем. Ли и представить себе не мог, сколько тянучки получил его брат от Ли Лань, да только выходило так, что в течение этого года ему почти каждый месяц доставался «Большой белый кролик».

Утром, встав с постели, Ли Лань раскрывала дверь, замечала покрытую росой капусту и кричала сыну:

— Сун Ган приходил.

Ли мигом вскакивал и кидался к камню у порога. Перевернув камень и вытащив из листвы конфеты, он бросался бежать вдоль по улице. Его мать знала, что Ли хочет увидеть брата, и не держала его. Когда он добегал до рынка, там уже не было и следа Сун Гана. Тогда Бритый Ли стремительно разворачивался и бежал к южным воротам. Несколько раз братьям удавалось там увидеться. Ли замечал вдалеке Сун Гана, который брел вслед за дедом с его коромыслом, и вопил из последних сил:

— Сун Ган! Сун Ган…

Услышав это, Сун Ган оборачивал голову и кричал что было мочи:

— Бритый Ли! Бритый Ли!

Его брат махал руками и выкрикивал его имя. Сам Сун Ган то и дело оборачивался на ходу, тоже махал брату рукой и звал того по имени. Ли вопил не переставая, даже когда Сун Ган пропадал из виду, он по-прежнему торчал у ворот и голосил:

— Сун Ган! Сун Ган…

От каждого его крика откуда-то с небес доносилось эхо:

— Ган…Ган…

Глава 24

Долгие годы бесшумно пронеслись над нашим поселком — семь лет прошло, как отрезало. А в Лючжэни женщине после смерти мужа месяц нельзя было мыть голову, самое долгое полгода.

Как умер Сун Фаньпин, Ли Лань так ни разу и не вымыла голову. Никто не ведал, каким было ее чувство к Сун Фаньпину — глубже самого синего моря. Семь лет она не мыла волос, да наяривала их брильянтином, так что стали они чернее черного, заблестели ярче яркого. Аккуратненько причесавшись и гордо вскинув голову, она выходила на улицу, и лючжэньские пацанята бежали за ней с криками:

— Помещица! Помещица!

Лицо у Ли Лань было все время растянуто в надменной улыбке. Хоть они с Сун Фаньпином и успели пожить как муж с женой всего только год да два месяца, однако ж в глубине души было это время для нее дольше всей жизни. Целых семь лет запах от немытых волос Ли Лань, сдобренных вдобавок брильянтином, становился все тошнотворнее. В самом начале, едва она приходила домой, комнаты тут же наполнялись вонью нестираных носков, а потом уж, едва она выходила на улицу, все прохожие унюхивали ее запах. Наш лючжэньский народец обходил Ли Лань за версту. Даже ребятня, что прозвала ее «помещицей», и та разбегалась во все стороны. Сверкая пятками, они зажимали себе носы и вопили:

— Вонючка! Вонючка!

Ли Лань гордилась этим. Ей хотелось, чтобы люди ни на секунду не забывали, что она была женой Сун Фаньпина. Когда, нацепив ранец, Бритый Ли пошел в школу, то, заполняя в анкетах графу с именем отца, он всякий раз по слову своей решительной матери писал «Сун Фаньпин». Это доставляло Бритому Ли уйму неприятностей: накарябав имя Сун Фаньпина, он вынужден был в графе «социальное происхождение» неизменно писать «из помещиков». В школе он на собственной шкуре испытал, что такое унижение. Все одноклассники дразнили его помещичьим сынком. Кроме родной матери и брата Сун Гана, что приходил из деревни навестить его, никто будто бы не мог больше припомнить его имени, даже учителя обращались к нему так:

— Вставай и отвечай урок, барчук.

В десять лет Бритый Ли вспомнил, что у него был еще родной отец, тот самый, что утонул в нужнике, глядя исподволь на женские задницы. Ли очень захотелось написать его имя, чтобы избежать потом треклятого слова «помещик». Он решил оказать сопротивление и, когда дело дошло до имени отца, спросил Ли Лань:

— Чего писать?

Ли Лань была занята стряпней, и вопрос сына заставил ее растеряться. Она озадаченно посмотрела на него и сказала:

— Сун Фаньпин.

Понурив голову, Ли произнес:

— А другой папа…

Ли Лань помрачнела и категорически отрезала:

— Нету никакого другого.

Она с гордостью носила свое имя помещицы и с гордостью хранила в глубине души живой образ Сун Фаньпина. Этой гордости Ли Лань хватило на целых семь лет, до того самого времени, покуда Бритому Ли не исполнилось четырнадцать. В тот год его схватили тепленьким в нужнике, пока он таращился тайком на женские задницы, и это вконец надломило Ли Лань. С тех самых пор она ластиком вымарывала из всех анкет сына имя Сун Фаньпина и вписывала туда совсем незнакомое ему имя — Лю Шаньфэн. Потом она переправляла социальное происхождение: «из помещиков» превращалось в «из крестьян-бедняков». Вручив исправленную анкету Бритому Ли, мать видела, как он стирает вписанные ею слова и поверх них выводит снова «Сун Фаньпин» и «из помещиков». В четырнадцать лет Ли было уже наплевать на «помещичьего сынка». Вымарывая имя родного отца, он бурчал себе под нос:

— Сун Фаньпин — вот кто мне отец.

Ли Лань смотрела на сына, будто не узнавая его. Слова Бритого Ли поражали ее. Когда сын вскидывал голову взглянуть на Ли Лань, она тут же опускала глаза и с присвистом бормотала:

— Твоего родного отца звали Лю Шаньфэн.

— Какой еще Лю Шаньфэн? — с небрежением бросал Бритый Ли. — Да если он мне отец, то, выходит, Сун Ган мне не брат.

Когда Ли прославился на всю округу своими туалетными подвигами, он мгновенно перестал быть «помещичьим сынком», а превратился в «малолетнюю жопу». Народ вообще-то давным-давно позабыл его родного отца, но тут его дурная слава, словно археологическая находка, вылезла на свет божий. Одноклассники больше не дразнили Бритого Ли барчуком, теперь они звали его малолетней жопой, а его отца — почтенной жопой. Даже учителя и те стали вызывать его так:

— Эй ты, жопа малолетняя, иди убираться.

К Ли Лань снова вернулось чувство собственной неполноценности — как после смерти первого мужа, сгинувшего в нужнике, и вся та гордость, которой одарил ее Сун Фаньпин, растаяла без следа. Она больше не разгуливала по улицам с высоко поднятой головой, а стала такой же робкой, как и четырнадцать лет тому назад. Оказавшись на улице, она всякий раз низко опускала голову и шла быстро-быстро, прижимаясь к стенам. Ей казалось, что все прохожие тычут в нее пальцами и честят на разные лады. Ли Лань расхотелось выходить из дому. Замуровав себя в четырех стенах, она сидела на краешке кровати, застывшая, как статуэтка. Вскоре к ней вернулись головные боли, и с утра до позднего вечера Ли Лань скрипела зубами.

А Ли в это время уже вовсю торговал секретом задницы Линь Хун. Он уже успел стрескать уйму мисок с лапшой саньсянь, по временам довольствуясь, правда, пустой, и нагулял себе от такого шикарного питания самую что ни на есть довольную и румяную физиономию.

Он чванно разгуливал по улицам с замашками настоящей знаменитости. Когда люди насмехались над ним и звали его «малолетней жопой», он плевал на это с высокой колокольни. Те, кто звали его так, не знали всей подноготной; а вот люди вроде Чжао, Лю, меньшого Точильщика и тому подобных, что заключали с ним сделку на предмет секрета Линьхуновой задницы и были в курсе всех дел, звали его не иначе как «повелитель жоп». Чжао к тому моменту уже заделался Стихоплетом Чжао, а Лю — Писакой Лю, и авторство замечательного прозвища Бритого Ли принадлежало именно этим двум литературным корифеям нашей Лючжэни. Самому Ли прозвище очень нравилось, оно казалось ему донельзя справедливым.

Трое молодых людей за несколько месяцев сдружились — не разлей вода. Их общим хобби было изучение и обсуждение прекрасных округлостей Линь Хун. Классики нашей Лючжэни все мозги себе сломали, пока не нашли целую кучу разных литературных выражений: реалистичных и лиричных, сравнений и метафор, описаний и рассуждений — и вывалили их все пред светлы очи Бритого Ли, желая, чтоб он выступил судьей и выбрал, какие из них будут для определения прелестей их дамы наиболее уместны и наиболее ярки. Наиболее уместные, по мнению Ли, слова все оказались донельзя реалистичными, а наиболее яркие — лиричными. После того как предмет их дискуссии был исчерпан, дружба Ли с литературными корифеями рассосалась сама собой. Но прежде, глубоко за полночь, юные дарования отправлялись воровать книги. Эти книги были изъята при обысках в культурную революцию, а потом на них был наложен арест. Бритый Ли несколько раз отправлялся стоять на стреме, пока они таскали добычу, и многие восхитительные словеса для красот Линь Хун были выужены потом из этих натыренных ими книг.

Из всех посвященных только Кузнец Тун не звал малолетнего Ли повелителем жоп. Он-то хотел обменять драгоценный секрет Линьхуновой задницы на миску бросовой лапши совсем без приварка, да Ли не пошел у него на поводу. Как говорится, отправился по шерсть, а вернулся стриженым — потерял Кузнец Тун свою пустую лапшу совсем зазря. Завидев на улице Ли, Кузнец ревел ему вслед:

— Ах ты, ублюдочья жопа!

Но Бритый Ли на это ничуть не сердился. Он со всем благоразумием советовал Кузнецу:

— Уж лучше называй меня «повелитель жоп».

Иногда Ли встречал на улице Линь Хун. Ей было тогда восемнадцать. Как говорится, девушка в восемнадцать лет — что цветок на ветке, так вот Линь Хун была тогда всем цветам цветок. Как только она появлялась на улицах поселка, все мужики тут же принимались пожирать ее глазами. Все эти типы знай себе пялились почем зря, а рта раскрыть никто не решался. Как-то раз Ли с энтузиазмом двинулся ей навстречу и, словно закадычный приятель, обратился к Линь Хун:

— Давненько не видались, Линь Хун! Как поживаешь?

Девушка зарделась от смущения. Этот пятнадцатилетний оболтус, что подглядывал за ней в нужнике, шел как ни в чем не бывало с ней рядом, не обращая ни малейшего внимания на удивленные и насмешливые рожи прохожих, и продолжал с энтузиазмом гнуть свое:

— Как там домашние?

Линь Хун заскрежетала зубами от злости и тихо сказала:

— Отвали!

Услышав это, Ли обернулся и посмотрел на толпу. Он замахал прохожим руками, будто Линь Хун велела убираться прочь именно им. Потом он, взвалив на себя обязанности ее опекуна, сказал едва не плачущей от раздражения спутнице:

— Куда идешь? Давай провожу.

Линь Хун потеряла уже всякое терпение. Она громко выругалась:

— Отвали! Шпана! — Ли снова обернулся и посмотрел на прохожих. Тут Линь Хун совершенно недвусмысленно обратилась к нему: — Я хочу, чтоб ты отвалил!

Под оглушительный хохот прохожих Бритый Ли остановился и стал глядеть вслед удаляющейся фигурке Линь Хун. Он разочарованно обтер губы и сказал толпе:

— Она еще сердится на меня. — Потом он покачал головой, тяжко вздохнул и с сожалением произнес: — Ох, не стоило мне допускать такой жизненно важной ошибки.

Слухи обо всех проказах Бритого Ли понемногу доходили до Ли Лань. От этого ее голова наклонялась все ниже и ниже. Из-за первого мужа ей случилось уже быть жертвой скандала, теперь ей приходилось выносить то же самое из-за сына. Прежде она умывалась слезами, теперь же ее слезы вытекли все, до последней капли. Ли Лань держала рот на замке и не вмешивалась в дела Бритого Ли. Она знала, что уже не в силах управлять им. Она часто просыпалась в ночи от головной боли и в страхе думала о том, что же с ним потом будет. Чуть не каждый раз ей не удавалось смежить глаз до рассвета, и она с горечью твердила сама себе:

— Господи, за что ж уродился мне этот дьявол?

Когда Ли Лань надломилась духом, ее здоровье тоже пошатнулось: мигрени становились все сильнее, потом что-то случилось и с почками. Пока Ли набивал себе брюхо лапшой саньсянь и отъедался почем зря, Ли Лань перестала ходить на работу. Она взяла больничный и сидела дома, вся пожелтевшая и иссохшая. Каждый день Ли Лань нужно было отправляться в больницу на уколы. Тамошние врачи и медсестры чуяли вонь от ее волос даже через свои марлевые повязки. Они говорили с ней, отвернув головы, и делали уколы, встав к ней боком. Когда Ли Лань стало хуже и потребовалась госпитализация, они сказали:

— Вымой голову, а потом приходи.

Ли Лань, поникнув от стыда, вернулась домой и переживала там в одиночестве два дня. Все это время она только и делала, что представляла себе облик улыбающегося, еще живого мужа. Ей казалось, что если она вымоется, то тем самым покажет себя недостойной Сун Фаньпина, недостойной любви всей ее жизни. Потом она подумала, что ей не так уж и много осталось, что совсем скоро она, возможно, свидится на том свете с Сун Фаньпином и ему, очень может быть, тоже не по сердцу придется тошнотворный запах ее волос. Поэтому воскресным вечером Ли Лань положила в бамбуковую корзинку смену чистой одежды, крикнула уже совсем было собравшегося испариться сына и, поколебавшись, сказала:

— Боюсь, что не вылечат меня. Пока я не померла, хочу вымыть как следует волосы.

С тех пор как Бритый Ли полюбовался женскими задницами в нужнике, Ли Лань впервые захотела, чтоб он вышел вместе с ней на улицу. Хотя сын, как и прежний муж, опозорил ее и она никак не могла простить этого прежнему мужу, пусть и покойному, с сыном все обстояло иначе: он ведь был все-таки своя кровинушка.

Когда они бок о бок двинулись по улице в сторону бань, Ли Лань вдруг заметила, что Ли уже перерос ее. На лице у матери заиграла удовлетворенная улыбка, и она, не удержавшись, схватила сына за руку. К тому времени Ли Лань уже ходила с одышкой. Пройдя метров двадцать, она прислонялась к дереву спиной и отдыхала, а Ли стоял с ней рядом и здоровался со знакомыми, всякий раз разъясняя Ли Лань, что это были за люди. Ли Лань с удивлением отметила, что знакомых у ее пятнадцатилетнего сына прямо-таки во много раз больше, чем у нее.

От их дома до бань было всего полкилометра, но Ли Лань понадобилось больше часа, чтоб одолеть это расстояние. Всякий раз, когда она приваливалась к дереву, Ли терпеливо ждал рядом, со взрослым видом развлекая ее рассказами о всяких лючжэньских делах — Ли Лань о них и не слыхивала. Тут пришел черед Ли Лань посмотреть на сына совсем другими глазами. В душе она ужасно обрадовалась и тут же подумала: вот если бы Бритый Ли был таким же порядочным, как Сун Ган, прожил бы он на этом свете, не знаючи горя, да только жаль… Ли Лань сказала себе: «Сын мой настоящий дьявол…»

Когда они добрались до входа в бани, Ли Лань снова немножко отдохнула у стены, а потом потянула Ли за руку, веля ему никуда не уходить, а дожидаться ее снаружи. Бритый Ли кивнул и поглядел вслед вошедшей в бани Ли Лань: шаги матери были медленными, как у старухи, а вот волосы, не мытые целых семь лет, черными и блестящими.

Ли проторчал у входа в бани незнамо сколько времени. Сперва у него от стояния заболели ноги, а потом заломило ступни и пятки. Он видел, как из здания наружу вываливалась куча раскрасневшегося народу с мокрыми волосами. Некоторые, заметив Ли, не забывали крикнуть ему «Эй, жопа малолетняя!», а некоторые окликали его «повелитель жоп». Для тех, кто обзывал его, Ли напускал на себя важный вид, не затрудняясь даже бросить взгляда в их сторону. Зато при тех, кто называл его «повелителем жоп», он расплывался в улыбке и приветствовал их со всем радушием, потому как это были все сплошь его лапшовые клиенты и приветливость Бритого Ли приносила свой процент.

А еще из бань вышел Кузнец Тун. Увидев торчащего при входе Ли, он проорал:

— Эй ты, ублюдочья жопа! — Потом он ткнул пальцем в здание и предложил: — Как славно подглядывать в банях! Жоп столько, что глаз на все не хватает…

Ли хмыкнул и сказал с неудовольствием:

— Да что б ты понимал! Ежели их так много, то разве все разглядишь? Даже и непонятно, на какую смотреть. — Произнеся это, он растопырил пальцы и принялся наставлять Кузнеца: — Самое большое должно быть не больше пяти, самое малое — не меньше двух. Если больше пяти, одуреешь смотреть. Ну а если меньше двух, то тогда выходит всего одна: попялиться-то попялился, запомнить-то запомнил, да никакого сопоставления.

Услышав это, Кузнец словно прозрел и будто бы с почтением сказал малолетнему Ли:

— Ты, ублюдочья задница, просто талантище! Я тебя как-нибудь непременно приглашу на миску саньсянь.

Ли сделал вежливый жест и поправил Кузнеца:

— Называй меня «повелитель жоп».

На сей раз Кузнец послушался и произнес:

— Ты и вправду «повелитель жоп».

Наш лючжэньский властелин жоп прочалился перед нашими лючжэньскими банями почти три часа, а его мать так и не вышла наружу. Временами его бросало в жар от злости, временами он начинал беспокоиться, не упала ли мать там, внутри, в обморок. Когда прошло три часа, вслед за несколькими молодыми девушками на пороге, с трудом передвигая ноги, появилась седенькая женщина. Ли был весь увлечен девушками, которые болтали и смеялись, пока с их волос капала вода, и даже не заметил, как та ковыляющая старушка подошла к нему. Седая женщина встала рядом с ним и тихонько сказала:

— Бритый Ли.

Он чуть не лишился чувств от удивления — не в силах поверить, что эта женщина его мать. Недавно космы входившей в бани Ли Лань были черны, как вороново крыло, теперь же она стояла перед сыном совсем седая. В память о Сун Фаньпине она восемь лет не мыла головы, а сейчас вмиг смыла с нее всю черноту, обнажив седые пряди.

Ли впервые подумал, что мать постарела — стала совсем как старая бабка. Цепляясь за руку сына, она побрела домой. Знакомые, что встречались им по дороге, завидев Ли Лань, приходили в несказанное удивление. Они глядели во все глаза и пораженно говорили:

— Ли Лань, ты — Ли Лань?!

Ли Лань обессилено кивала и чуть слышно отвечала им:

— Да, это я…

Глава 25

Когда Ли Лань вернулась домой и поглядела на себя как следует в зеркало, то испугалась до смерти своего внезапного старения. Ей показалось: если вернется в больницу, она уж больше никогда из нее не выйдет. Отмыв свои вонючие патлы, Ли Лань не отправилась в больницу сразу, а осталась на несколько дней дома. Она только и делала, что лежала в постели, сидела у окна, смотрела тревожным взглядом на Бритого Ли, по временам вздыхала и говорила сыну:

— Как же ты дальше будешь-то?

Ли Лань начала думать о похоронах. Больше всего она беспокоилась за сына — что с ним станется после ее смерти? Ей все время казалось, что сыну в этом мире ничего хорошего не светит. Кто в четырнадцать лет подглядывал за женщинами в уборной, тот после восемнадцати неизвестно — без стыда да без совести — каких еще делов наделает. Вот мать и тряслась в страхе, что сыну ее прямая дорога в казенный дом.

Она решила, что перед тем, как лечь в больницу, нужно сперва пристроить как следует малолетнего Ли. Сжимая в руках свидетельство о прописке, Ли Лань, опираясь на сына, побрела в гражданскую управу уезда*. Бедная женщина думала только о том, что она жена помещика, мать такого малолетнего отребья, как Бритый Ли, и голова ее стыдливо клонилась вниз. Дрожа как осенний лист, она вошла во двор управы и робким голосом спросила:

— Кто занимается делами сирот?

Ли, поддерживая мать, вошел с ней в комнату, где за письменным столом сидел мужик лет тридцати и читал газету. Ли тут же узнал его — это был тот, кто семь лет назад привез тело Сун Фаньпина с вокзала домой на тачке. Он помнил, что того звали Тао Цином, и радостно ткнул в мужика пальцем:

— Эт ты! Ты Тао Цин!

Ли Лань потянула сына за одежду. Ей показалось, что он повел себя невежливо, и она, кивая и кланяясь, принялась говорить:

— Вы, наверно, товарищ Тао?

Тао Цин кивнул, отложил лежавшую в руках газету и внимательно посмотрел на Бритого Ли, будто припоминая. Ли Лань торчала в дверях, боясь войти, и дрожащим голосом цедила:

— Товарищ Тао, у меня есть к вам дело.

Тао Цин, улыбнувшись, ответил:

— Проходите.

Ли Лань с тревогой опустила голову и промямлила:

— Я социальным положением не вышла.

Тао Цин, по-прежнему улыбаясь, повторил:

— Проходите.

Сказав это, он поднялся, притащил стул и предложил Ли Лань сесть. Она в ужасе вступила в комнату, но так и не осмелилась опуститься на стул. Постучав по нему, Тао Цин произнес:

— Присаживайтесь — поговорим.

Ли Лань поколебалась какое-то время и наконец села. Она с почтением передала Тао Цину свидетельство о прописке и, показав на Ли, произнесла:

— Это мой сын, там написано его имя.

Тао Цин, полистав бумаги, произнес:

— Я вижу, так что за дело?

Ли Лань горько усмехнулась:

— У меня уремия. Жить мне осталось недолго. Как я умру, так у сына моего никого из близких-то и не останется. Сможет он получать пособие?

Тао Цин с удивлением посмотрел на Ли Лань, потом бросил взгляд на Бритого Ли, покивал головой и сказал:

— Сможет. Восемь юаней в месяц, продталоны на десять кило, и еще карточки на масло и ткань раз в квартал будут выдавать, пока не начнет работать.

Ли Лань, не находя себе места, пробормотала:

— Я социальным положением не вышла — жена помещика…

Тао Цин улыбнулся и вернул Ли Лань свидетельство со словами:

— Да я знаю, успокойтесь. Этими делами я ведаю, так что пусть сын просто приходит потом ко мне и все.

Ли Лань наконец-то облегченно вздохнула, и от радости на ее бледном, как смерть, лице появился румянец. Тут Тао Цин, поглядев на Бритого Ли, рассмеялся:

— Оказывается, вот ты какой, Бритый Ли. Ты известный человек. Был же еще этот, как его?..

Ли знал, что он спрашивает о Сун Гане. Едва только он собрался ответить, как Ли Лань беспокойно вскочила на ноги. Она догадалась, что Тао Цин имел в виду, когда сказал о том, как Бритый Ли знаменит: наверняка речь шла обо всей этой истории с подглядыванием в женской уборной. Рассыпаясь в благодарностях, Ли Лань велела сыну помочь ей выйти. Только когда Ли, поддерживая, вывел ее из помещения обратно во двор управы и она смогла прислониться спиной к дереву, мать успокоилась. Задыхаясь, она в восторге произнесла:

— Этот товарищ Тао Цин такой хороший человек.

Тогда Бритый Ли рассказал Ли Лань, что, когда Сун Фаньпин умер на автовокзале, этот-то Тао Цин и приволок его тело домой на тачке. Мать внезапно пришла в волнение, залилась краской и, не нуждаясь больше в поддержке Ли, одна быстро прошагала весь двор, влетев в комнату Тао Цина со словами:

— Благодетель! Дай я тебе в ноги поклонюсь-то!

Ли Лань повалилась, как подкошенная, звонко шмякнувшись об пол лбом, мгновенно разбила его в кровь и громко запричитала. Тао Цин вскочил в полном замешательстве и только через какое-то время из надрывного плача Ли Лань понял наконец, отчего эта женщина вздумала бить ему земные поклоны. Он подался вперед, вытянув руки, чтоб поднять ее с колен, но та, по-прежнему стоя на коленях, умудрилась еще пару раз стукнуться об пол лбом. Затем Тао Цин, словно качая ребенка, наговорил много-много добрых слов, прежде чем ему удалось наконец поднять Ли Лань. Поддерживая ее, Тао Цин дошел с женщиной до ворот управы. Прощаясь, он вскинул вверх большой палец и тихо сказал:

— Сун Фаньпин был вот такой мужик!

Ли Лань от волнения пробила дрожь. Когда Тао Цин вернулся в свой дворик, она, размазывая слезы, с радостью сказала сыну:

— Слышал? Слышал, что товарищ Тао Цин только что сказал…

Покинув управу, Ли Лань побрела прямиком к гробовщику. Ее разбитый лоб сочился кровью. Пройдя несколько шагов, она останавливалась и отдыхала, всякий раз повторяя себе слова Тао Цина:

— Сун Фаньпин был вот такой мужик! — Потом она махала рукой и с гордостью говорила Ли: — Все в Лючжэни так думают, только сказать боятся.

Ли об руку с матерью тащился медленней черепахи. Добравшись до лавки гробовщика, Ли Лань уселась на пороге и, задыхаясь, принялась обтирать кровь со лба. Улыбнувшись, она обратилась к хозяевам:

— Я пришла.

Все в лавке знали Ли Лань и стали спрашивать ее:

— Кому на этот раз гроб покупаешь?

Она, смущаясь, отвечала:

— Себе.

Сперва хозяева остолбенели, а потом рассмеялись:

— Не бывало еще такого, чтоб живой сам себе гроб покупал.

Ли Лань тоже улыбнулась в ответ:

— Да, я что-то тоже такого не припомню.

Она вытянула руку и указала на Бритого Ли:

— Сын еще мал, не знает, какой гроб мне нужен. Так я выберу, а он потом заберет.

Все в лавке знали знаменитого на всю округу Бритого Ли. С диким хохотом они посмотрели на сына Ли Лань, стоявшего у порога как ни в чем не бывало, и сказали матери:

— Твой сын уже не маленький.

Мать понурила голову — она знала, почему все смеялись. Ли Лань выбрала самый дешевый гроб, всего за восемь юаней. Он был такой же, как у Сун Фаньпина — тонкостенный, безо всякого лака. Дрожащими руками она извлекла из-за пазухи завернутые в платочек деньги и отдала хозяевам четыре юаня, сказав, что остальные четыре донесут, когда будут забирать гроб.

Когда Ли Лань решила в управе дело с сиротским пособием для Ли и заказала себе в лавке гроб, с души у нее словно свалилось два тяжелых камня. Самое время было ложиться в больницу, но она, загибая пальцы, посчитала, что через шесть дней будет день поминовения усопших*. Ли Лань замотала головой и сказала, что на день поминовения пойдет в деревню на могилу к Сун Фаньпину, а потом уж отправится в больницу.

Волоча свое непослушное тело, она с остановками дотащилась до книжного магазина «Новый Китай»*. Там она купила стопку белой бумаги и, прижав ее к груди, так же, с остановками, приползла домой. Дома Ли Лань уселась за стол и принялась нарезать из бумаги «медяки» и «слитки металла». Каждый день поминовения после смерти Сун Фаньпина она непременно вырезала корзинку бумажных денег и с ней в руках отправлялась прочь из поселка в свой долгий путь, чтобы сжечь их на могиле мужа.

Но на этот раз Ли Лань совсем обессилела от болезни. Сделав один «слиток», она всякий раз отдыхала чуток, а когда пририсовывала медякам веревку и писала на слитках «золото» и «серебро», руки ее тряслись, не переставая. Работу, что можно было сделать за один вечер, она растянула на целых четыре дня. Когда она аккуратно упаковала готовые «слитки» в корзинку и сложила поверх нанизанные на белую нитку «медяки», Ли Лань улыбнулась, сделала глубокий выдох и залилась слезами. Ей подумалось, что она, верно, в последний раз отправляется на могилу к мужу.

Вечером она позвала сына к себе, внимательно оглядела его и решила, что он ничуть не похож на того, кого звали Лю Шаньфэн. Ли Лань улыбнулась и обессилено сказала:

— Послезавтра — день поминовения, я хочу пойти в деревню на могилу, но у меня нет сил пройти весь этот путь…

— Ма, да успокойся, — ответил он. — Я донесу тебя на себе.

Ли Лань улыбнулась и покачала головой. Она заговорила еще об одном сыне:

— Сходи завтра в деревню за Сун Ганом, чтоб вам вдвоем по очереди нести меня.

— Да не надо Сун Гана, — решительно замотал головой Ли. — И меня одного хватит.

— Не хватит, — ответила мать. — Дорога слишком длинная, ты один устанешь меня нести.

— Ну, устану, найду себе дерево, — замахал руками сын, — сяду под ним да отдохну.

Ли Лань по-прежнему качала головой:

— Сходи позови Сун Гана.

— Да не пойду я за Сун Ганом, — ответил Ли. — Сам придумаю, что делать.

Сказав это, он зевнул и собрался в соседнюю комнату спать. Дойдя до порога, Ли обернулся и протянул:

— Ма, да ты успокойся. Я тебе гарантирую, что ты с полным комфортом доберешься до деревни и с полным же комфортом вернешься оттуда.

Пятнадцатилетний Ли улегся на кровать, и ему понадобилось всего пять минут, чтобы найти выход. Потом он спокойно закрыл глаза и мгновенно захрапел.

На следующий день после обеда Ли не спеша вышел из дому и сначала отправился в больницу. Пошлявшись туда-сюда по больничным коридорам, словно родственник, пришедший навестить больного, он, улучив момент, проскользнул в ординаторскую. Оказавшись внутри, он, не торопясь, стал перебирать гору пустых емкостей от капельницы. Сперва он вытащил больше десятка использованных бутылочек от глюкозы и стал, поднимая их вверх, смотреть, в какой раствора осталось больше. Выбрав наконец самую полную, он быстро пихнул ее под одежду и мгновенно выскочил из ординаторской, а потом и из больницы.

Затем Ли с бутылочкой в руках счастливо вышел на улицу. Время от времени он вскидывал ее и покачивал перед глазами, чтобы проверить, сколько же там все-таки осталось глюкозы. Ему казалось, что больше пятидесяти граммов. За точным ответом Ли отправился в лавку, где торговали соевым соусом. Вскинув бутылочку, он поводил ей перед глазами продавца и спросил, сколько там было раствора. А продавец в лавке был большой мастак в этом деле. Взяв в руки бутылочку и качнув ее пару раз, он тут же определил, сколько в ней было жидкости: больше пятидесяти граммов и меньше ста. Бритый Ли ужасно обрадовался и, получив назад свой трофей, покачал его со словами:

— Это ж питательно.

С гордостью неся в руках свои не пятьдесят, но и не сто граммов глюкозы, он отправился в лавку к Кузнецу. Он знал, что у Кузнеца есть своя собственная тачка. На нее-то и нацелился Бритый Ли: он собирался призанять ее на денек и свозить на ней Ли Лань на могилу. Добравшись до лавки, Ли стал глядеть от порога, как Кузнец, обливаясь потом, кует железо. Посмотрев на это какое-то время, он сделал знак рукой, словно начальник, пришедший с проверкой:

— Передохни-ка.

Тун опустил свой молот и стал обтираться полотенцем, глядя на Ли, который уселся на излюбленной с юношеских лет лавке. Появление на пороге этой физиономии наглядно подтверждало пословицу о том, что без надобности в буддийский храм не ходят.

— Ты че пришел, шантрапа? — спросил Кузнец.

Бритый Ли рассмеялся и произнес:

— Я пришел за должком.

— Мать твою, — Кузнец махнул своим полотенцем. — Да когда я тебе, шваль малолетняя, был чего должен?

Ли снова посмеялся и напомнил Кузнецу:

— Да вот две недели назад, перед баней, ты кое-чего такое говорил.

— Что говорил? — Кузнец никак не мог вспомнить.

Бритый Ли самодовольно ткнул себя в нос и сказал:

— Ты сказал, что я талантище. Сказал, что непременно в этой жизни накормишь меня лапшой саньсянь.

Тут Кузнец Тун все вспомнил. Он повесил полотенце себе на шею и нагло произнес:

— Ну, сказал я это, и что ты теперь будешь делать?

Тут Ли принялся нахваливать Кузнеца почем зря:

— Что ты, Кузнец, за мужик? Ты как рыкнешь, весь поселок три раза встрепыхнется. Разве ж пристало тебе брать свои слова назад?

— Ах ты, дрянь эдакая.

Кузнец, рассмеявшись, ругнулся. После этих слов он уже не мог вести себя так бесцеремонно, как прежде. Подумав немного, Кузнец сказал:

— Я ж обещал тебе при жизни угостить тебя, дык я жить еще долго собираюсь. Когда угощу — это я еще не знаю.

— Хорошо сказано!

Ли, выставив большой палец, похвалил Кузнеца. Потом он рассмеялся и перешел прямо к делу:

— Вот что, лапшу твою я есть не буду. Ты лучше одолжи мне на денек свою тачку, и будем считать, что должок ты мне вернул.

Кузнец понятия не имел, что за кот припрятан в мешке у Бритого Ли, и спросил:

— На кой черт тебе сдалась моя тачка?

— Ох! — вздохнул Ли и признался Кузнецу: — Мамка хочет наведаться в деревню на могилу к папке. Знаешь ведь, что она заболела, столько не проковыляет. Вот я и одолжу у тебя тачку прокатить ее.

Говоря это, Ли поставил на лавку свою бутылочку с глюкозой. Кузнец ткнул в нее пальцем и спросил:

— А бутылка на кой ляд?

— Это солдатская фляжка, — выдал Ли. Потом он пустился в объяснения: — Ехать-то до деревни далеко, и солнце припекает. Ежели мамка в дороге пить захочет, как быть? А в бутылочку воды нальешь, она по пути пить из нее станет, вот и выходит тебе самая натуральная солдатская фляжка.

Кузнец хмыкнул и произнес:

— Вот так, ядрен картон, и не скажешь, что ты, шваль малолетняя, почтительный сын.

Ли смущенно улыбнулся, высоко вскинул свою бутыль, покачал ее немного и сказал Кузнецу Туну:

— Здесь есть еще чуть больше, чем пятьдесят граммов глюкозы. Питательно, как ни крути.

Тут Кузнец прямодушно сказал:

— Ну, раз ты такой почтительный сын, одолжу я тебе тачку, так и быть.

Бритый Ли рассыпался в благодарностях. Потом он похлопал по лавке и с самым загадочным видом поманил Кузнеца присесть с ним рядом:

— Не буду я за просто так брать у тебя тачку. Я тебе отплачу. Как говорится, добром за добро.

Кузнец не понял:

— Каким еще таким добром за добро?

Бритый Ли тихонько произнес:

— Задница Линь Хун…

— О… — тут до Кузнеца дошел наконец смысл его слов.

С загадочным видом Кузнец уселся рядом с загадочным Ли, и тот в самых сочных красках расписал ему секрет заветной задницы. Дойдя до самого напряженного, самого волнующего момента, Ли остановился. Кузнец подождал какое-то время, и губы собеседника вновь зашевелились, только говорили они теперь уже не о Линь Хун, а о том, как Стихоплет Чжао в самый ответственный миг выдернул его наружу. Кузнец был разочарован: он вскочил, потирая ладони, прошелся туда-сюда и, не выдержав, выругался:

— Ох уж этот гребаный Стихоплет…

Хотя секрет задницы Линь Хун открылся Кузнецу лишь наполовину, он по-прежнему сочувствовал Ли.

— Если потом понадобится, то ты только свистни, — отдавая тачку, сказал он.

Ли затолкал стыренную из больницы бутылочку с глюкозой в карман и покатил тачку Кузнеца прямиком к Зубодеру Юю за приглянувшимся ему плетеным креслом. Он собирался одолжить и это кресло, а потом привязать его к тачке, чтоб Ли Лань могла с полным комфортом полулежа добраться до деревни. Когда Ли добрался до места, Зубодер как раз дремал на своем снаряде. От звонкого удара остановившейся тачки он в испуге вздрогнул всем телом. Потом раскрыл глаза и увидел перед собой Ли с тачкой. Рассудив, что ни Ли, ни тачка никак не могут быть клиентами, он снова лениво прикрыл глаза. А Бритый Ли, словно большой начальник, подошел к клеенчатому зонту и, заложив руки за спину, осмотрел разложенные на столике клещи и зубы.

Тогда близился уже конец культурной революции: она не текла больше сплошным бурлящим потоком, а пробивалась тонкой струйкой. Зубодеру не нужно было больше с помощью выдранных по ошибке здоровых зубов демонстрировать свою идейную позицию. Надерганные по недосмотру зубы только бы навредили его репутации. Идя в ногу со временем, Зубодер припрятал их вместе с банкнотами, решив, что у всех, как водится, семь пятниц на неделе и однажды из струйки может вновь образоваться целая река, и вот тогда-то он и вытащит эти зубы на свет божий.

Попялившись на разложенное на столе богатство, Бритый Ли не заметил там здоровых зубов. Постучав по столу, он громко спросил у Зубодера, лежавшего в кресле с закрытыми глазами:

— А здоровые? Где здоровые-то?

— Какие еще здоровые? — возмущенно раскрыл глаза Зубодер.

— Ну те здоровые, что ты выдрал, — ответил Ли, указав на стол. — Раньше они здесь лежали.

— Фигня! — гневно сказал Зубодер, распрямляясь. — Я, Зубодер Юй, сроду не вырывал здоровых зубов. Я, Зубодер Юй, рву только порченые!

Ли и не думал, что Зубодер так рассердится. Он тут же состроил улыбку и, следуя, как и Юй, за эпохой, постучал себя по голове со словами:

— Да, да, ты отродясь не выдирал здоровых зубов, я запамятовал.

Сказав это, он придвинул лавку к креслу Зубодера, сел и принялся подлизываться к нему, как только что подлизывался к Кузнецу:

— Ты, Зубодер Юй, самый первый на всю округу. Да если ты даже с закрытыми глазами станешь драть, и то вытянешь больной зуб, как пить дать.

Тут Юй сменил гнев на милость, кивнул и с улыбкой сказал:

— Уж это точно.

Тогда Ли решил, что момент настал, и стал подводить Зубодера к нужной мысли:

— Ты здесь торчишь уже лет двадцать, всех девок небось в Лючжэни перевидал?

Зубодер с довольным видом ответил:

— Да если б только девок. Я и всех старух наперечет знаю. У кого кто замуж вышел, у кого приказал долго жить — я в тот же день узнаю.

— Ну скажи, — продолжал гнуть свое Бритый Ли. — Какая из девок самая красивая?

— Линь Хун, — недолго думая сказал Зубодер. — Конечно же Линь Хун.

— Ну скажи, — рассмеялся Бритый Ли, — кто из всех этих мужиков в Лючжэни видал ее голую задницу?

— Ну ты, — Зубодер показал на Ли пальцем и заржал. — Ты, балбесина эдакая.

Ли кивнул в знак того, что исполнение правого дела на кого попало не возлагают, и, опустив голову, прошептал:

— А ты хочешь послушать про ее задницу?

Заходившийся хохотом Зубодер тут же резко напустил на себя серьезный вид, приподнялся в кресле, посмотрел по сторонам и, подождав, пока рядом никого не будет, тихо сказал:

— Валяй!

Его глаза светились удивительным светом, а рот раскрылся, словно в ожидании, что с неба посыплются пироги. Но рот Бритого Ли в этот миг расчетливо захлопнулся. Все мужики в нашей Лючжэни знали: этот пятнадцатилетний шельмец был почище иной пятидесятилетней шельмы. Увидев захлопнутый рот Бритого Ли, между губами которого не светилось ни щелки, Зубодер стал, не находя себе места от беспокойства, подгонять его:

— Ну говори же!

Ли неторопливо потер плетеное кресло Зубодера и с деланой улыбкой произнес:

— Одолжи мне свое кресло на денек, и я тебе распишу за это каждый миллиметр.

Услышав это, Юй тут же замотал головой:

— Нет, как я без этого кресла зубы драть стану?

Ли принялся терпеливо наставлять его:

— Ну, не будет кресла, так ведь есть еще лавка. Все равно ж ты первый в округе зубодер — какая разница, сидя ли, стоя, а?

Юй хохотнул и стал взвешивать все за и против: ему показалось, что обменять один день без кресла на секрет лучшей задницы — не такая уж и плохая сделка. Он кивнул в знак согласия и, вытянув палец, сказал:

— Один день. Всего на один день.

Рот Бритого Ли приблизился к уху Зубодера Юя, и он принялся живописать все с большим чувством. За пятьдесят шесть мисок с лапшой и после идеологического воспитания со стороны Стихоплета Чжао и Писаки Лю он выковал свой талант, и его рассказ стал самым что ни на есть мастерским, похлеще, чем рассказ о заднице какой-нибудь феи. Лицо Зубодера, пока он слушал эту историю, было не описать словами. Когда наконец на его физиономии застыло такое выражение, как у тех, кто слушает байки о привидениях, то есть в самый волнующий момент, губы Бритого Ли внезапно прекратили двигаться. В этот миг он увидел клеенчатый зонт Зубодера и загорелся идеей заполучить и его. Но Юй нервно завопил:

— Ну говори же!

Ли обтер рот и, показав на зонт, произнес:

— Этот зонт мне тоже одолжишь.

— Вот дай ему палец, всю руку откусит! — злобно сказал Зубодер. — Заберешь у меня кресло, да еще и этот зонт, останется только столик! Ты что, меня ощиплешь, как воробья?!

Бритый Ли, покачав головой, сказал:

— Ну, даже если завтра будешь без перьев, послезавтра они уже нарастут.

Тут Зубодер оказался в положении читателя старого романа, который дошел до фразы: «Если вы хотите знать, что случилось дальше, извольте прочесть следующую главу». Сердце у него горело огнем, и ему только и оставалось, что одолжить свой клеенчатый зонт малолетнему Ли. Тот сказал о заднице Линь Хун еще пару фраз, а потом уж в дело вмешалась рука Стихоплета Чжао. Тут Зубодер замер и долго-долго не мог опомниться. Наконец он разочарованно произнес:

— Как так? Чего это такая славная задница превратилась в лапу какого-то Чжао?

— Ну, я тут ни при чем, — беспомощно сказал Бритый Ли. — Этот гребаный Чжао запорол мне такое славное дельце, да и тебе жизнь подпортил.

Зубодер смешался, и весь его гнев устремился в сторону Стихоплета. Скрежеща зубами, он пробормотал:

— У, какой мудак этот Чжао! Пока не вырву у него здоровый зуб, не успокоюсь.

Толкая перед собой тачку Кузнеца, нагруженную креслом и зонтом Зубодера, Ли отправился на лючжэньский склад промтоваров, где, пользуясь своим обаянием, он еще раз продал секрет Линьхуновой задницы, за что получил моток пеньковой веревки. Свершив свои подвиги и напевая революционный мотивчик, он с триумфом и скрипучей тачкой вернулся домой.

Было поздно, Ли Лань уже легла. Помня о том, что назавтра ей предстоит долгий путь, она отправилась спать сразу после ужина. С тех пор как Бритый Ли прославился на всю Лючжэнь своими сортирными похождениями, она была больше не в силах держать его в узде, и тот часто поздно возвращался домой, а Ли Лань только вздыхала.

Вернувшись домой, Ли увидел, что дома не горит свет, и понял, что мать уже легла. Он тихонько поставил тачку, бесшумно открыл дверь, нащупав шнур от лампы, включил свет и сел за стол уплетать с волчьим аппетитом оставленный матерью ужин. Потом он начал свою работу: в лунном свете, проникавшем снаружи, и свете от лампы Бритый Ли поставил кресло на тачку, крепко-накрепко примотав его туда веревкой. В ручке кресла было отверстие для стакана. Туда Ли воткнул раскрытый клеенчатый зонт, а потом так же крепко привязал его к ручке и тачке.

Была уже третья стража*. Бритый Ли еще раз проверил, насколько все хорошо крепилось, а потом намотал в самых ответственных местах еще один слой веревки. Когда последние приготовления были закончены, Ли заложил руки за спину и обошел тачку вокруг пару раз. Он хохотал, как заведенный. Ему казалось, что в итоге тачка, кресло и зонт срослись вместе, как руки, ноги и тело. Довольно зевнув, он пошел в комнату спать. Когда он улегся, то обнаружил, что не может заснуть от страха, что его шедевр, оставшийся снаружи, кто-нибудь стащит. В конце концов Ли с одеялом вышел на улицу, забрался на тачку Кузнеца и уселся в кресло Зубодера. Тогда на сердце у него стало спокойно, он закрыл глаза и тут же захрапел.

На рассвете Ли Лань, поднявшись, увидела, что кровать сына пустует. Одеяла тоже не было. Не понимая, что произошло, она, качая головой, раскрыла входную дверь и неожиданно вскрикнула от удивления. Она увидела самую чудную на свете тачку, на которой в кресле, обернувшись одеялом, спал ее сын. Надо всем этим торчал огроменный клеенчатый зонт.

Испуганный вскрик Ли Лань разбудил Бритого Ли. Увидев удивленное выражение ее лица, он потер глаза, слез с тачки и, лопаясь от гордости, рассказал матери, что тачка принадлежит Кузнецу Туну, кресло и зонт — Зубодеру Юю, а веревка вообще взята напрокат со склада промтоваров.

— Ма, вот теперь тебе будет удобно! — сказал матери Ли.

Посмотрев на своего чертяку сына, Ли Лань подумала про себя: как же это пятнадцатилетний мальчишка может быть при таких талантах? Ей показалось, что она вовсе не знает Бритого Ли: вечно он вытворяет такие дела, что у народа потом язык отнимается от удивления.

После завтрака Ли взял термос и осторожно налил воду в бутылочку с глюкозой, приговаривая:

— Здесь больше, чем пятьдесят граммов, но меньше, чем сто граммов глюкозы.

Потом он заботливо и аккуратно разложил на кресле свое одеяло и сказал, что дорога тряская, а если подложить под себя одеяло, то никакая тряска не страшна. Придавив левой ногой ручки тачки, он участливо помог Ли Лань забраться наверх и с тем же вниманием помог ей прилечь в кресло. Держа в руках корзинку с бумажными деньгами, она опустилась на сиденье и увидела над головой клеенчатый зонт, защищавший от дождя и солнца. Ли передал матери бутылочку с водой и глюкозой, чтобы пить в дороге. Взяв ее в руки, Ли Лань расплакалась. Заметив, что мать плачет, Ли удивленно спросил:

— Мама, ты чего?

— Ничего, — Ли Лань отерла слезы и, улыбаясь, произнесла: — Поедем, сыночек.

Тем утром Ли Лань на самой шикарной за всю историю Лючжэни тачке при помощи Бритого Ли проехалась по улицам нашего поселка. Лючжэньцы обалдели от такого зрелища — никто не мог поверить своим глазам. Такая тачка не являлась им даже в снах. Кто-то в толпе выкрикнул имя Бритого Ли и спросил, что это такая за штукенция.

— Эта штука? — отвечал самодовольно Ли. — Это моей мамки такая спецтачка.

Услышав это, тот тип аж вспотел от волнения и сказал:

— Какая такая спецтачка?

— Про спецтачку не знаешь? — гордо произнес малолетний Ли. — Самолет для председателя Мао называется спецсамолет, поезд для председателя Мао называется спецпоезд, а авто для председателя — спецмашина. А все почему? Потому как другой какой народ туда сунуться не может. Так и моей мамки тачка называется спецтачка, а все почему? А больше никому в ней сидеть нельзя.

Народ смекнул, в чем дело, и загоготал, даже Ли Лань и та, не удержавшись, хмыкнула. Глядя, как сын везет ее на тачке, задорно и бодро вышагивая по улицам, она не знала, что и думать. Прежде этот же самый сын опозорил ее, как и тип по имени Лю Шаньфэн, а теперь он, как и Сун Фаньпин, наполнял ее сердце гордостью.

А наши лючжэньские девки и бабы решили, что спецтачка Ли Лань больше похожа на свадебный паланкин. Они хихикали, не переставая, и спрашивали ее:

— Ты сегодня замуж собралась?

— Да нет же, — Ли Лань краснела от стыда. — Я еду в деревню на могилу к мужу.

Ли выкатил тачку с Ли Лань из южных ворот и зашагал по немощеной проселочной дороге. Когда Ли Лань услыхала, что скрип колес стал сильнее, она поняла, что они проехали деревянный мостик и тачка запрыгала по грязи. Она втянула деревенский воздух и распрямилась под свежим весенним ветром, пахнувшим ей в лицо. Из-под зонта ей было видно, как распустились на полях желтые цветы рапса, блестевшие под солнцем, как вилась межа, обрамленная зеленой каймой травы, как точками рисовались вдалеке дома и деревья, как вблизи плавали в пруду утки и даже их перевернутые отражения, как вились у дороги воробьи… Ли Лань в последний раз ехала по той дороге, и весна, увиденная ею с трясущейся тачки, была бездонна и прекрасна.

Потом Ли Лань заметила, что сын, толкавший из последних сил ее тачку, весь скрючился от усердия. Он то и дело вскидывал руку и вытирал пот с лица. Мать жалостливо позвала его и попросила оставить ненадолго тачку, чтоб отдохнуть. Ли, качая головой, ответил, что он не устал. Схватив бутылочку, Ли Лань стала просить сына остановиться и сделать пару глотков, но он, так же качая головой, сказал, что не хочет пить, и добавил:

— Эта вода с глюкозой для тебя.

В этот момент Ли Лань поняла, какой хороший у нее сын. Она заплакала, а потом засмеялась от радости и, всхлипывая, произнесла:

— Сыночек, умоляю тебя, умоляю, отдохни, выпей глоточек воды.

Тем временем Бритый Ли уже заметил стоявшего вдалеке, у деревни, Сун Гана и его деда, который сидел на земле, прислонившись к дереву. Каждый год в день поминовения Сун Ган и его дед у деревни ждали их появления. В руках у Сун Гана был навес из циновок. Заметив издалека странную тачку, он не понял сперва, что это Бритый Ли везет Ли Лань. Сам Ли, углядев брата, слегка приподнял свою прогнутую спину и, не выпуская тачки из рук, припустил бегом. Ли Лань страшно закачалась в подпрыгивающем кресле, а ее сын кричал что было мочи:

— Сун Ган! Сун Ган!..

Услышав этот крик, Сун Ган, маша руками, побежал навстречу и так же завопил:

— Бритый Ли! Бритый Ли!..

Глава 26

Вернувшись с могилы Сун Фаньпина, Ли Лань легла на кровать и задумалась. Ей показалось, что все, что нужно, она уже сделала, так что на следующий день она спокойно отправилась в больницу. Как Ли Лань сама и предполагала, после этого ей становилось только все хуже. Обратной дороги уже не было. Через два месяца она больше не могла мочиться без помощи катетера, ее не отпускал жар. Она впадала в долгое забытье и приходила в сознание все реже и реже.

Когда матери стало хуже, Ли перестал ходить в школу. Он целыми днями сидел у ее койки. Часто глубокой ночью, приходя в себя, Ли Лань видела, как сын спит, растянувшись на краешке кровати. Тогда она принималась плакать, напрягая силы, звать его по имени и умолять, чтобы шел домой.

Почувствовав, что ей осталось недолго, Ли Лань стала безмерно тосковать по своему второму сыну. Она велела Бритому Ли приложить ухо к своим губам и слабым, точно писк комара, голосом вновь и вновь просила его позвать из деревни Сун Гана.

Дорога до деревни была долгая, пешком она заняла бы полдня. Ли, думая, что мать в больнице нуждается в его заботе, не пошел туда сам, а добрел до мостика у южных ворот, остановился и просидел там два часа, пока не заметил идущего из поселка крестьянина. Он спросил у него, из какой тот деревни. Так Бритый Ли спрашивал человек десять, но ни один из крестьян не был из деревни Сун Гана.

В конце концов на мосту появился старик с поросенком. К тому моменту Ли уже не питал никаких надежд и думал, что ему придется, как марафонцу, самому бежать в деревню. Но старик оказался как раз оттуда, откуда нужно. Бритый Ли завопил, умоляя его передать весточку Сун Гану, чтобы тот скорей приходил в поселок:

— Очень срочное дело. Пусть разыщет Бритого Ли.

Сун Ган пришел рано утром и постучал в дверь комнаты брата. Тот всю ночь, не смыкая глаз, провел в больнице и, когда Сун Ган забарабанил в дверь, только что уснул. В смутном полусне он растворил дверь. Переросший его уже на голову Сун Ган нервно спросил:

— Что случилось?

Ли, растирая руками глаза, ответил:

— Мама долго не протянет. Она хочет видеть тебя. Иди скорей, я посплю немного и приду.

Сун Ган развернулся и побежал в больницу, а Ли закрыл дверь и стал дрыхнуть дальше. Он хотел поспать совсем чуть-чуть, но от многодневной усталости прохрапел аж до обеда. Когда он встал и пришел в больничный покой, то застал там удивительную сцену: Ли Лань самым неожиданным образом села и говорила громче, чем за день до того, а Сун Ган сидел на табуретке рядом и рассказывал про свои деревенские дела. Бритый Ли подумал, что от вида Сун Гана мать словно бы стала вполовину здоровее. Он не знал, что то было временное улучшение. Перед концом жизни Ли Лань внезапно собралась с силами. Увидев Ли, она улыбнулась и заботливо сказала:

— Как ты отощал.

Ли Лань призналась, что стосковалась по дому, и сказала врачу, что сегодня она чувствует себя намного лучше; теперь, когда оба сына с ней, ей хотелось бы наведаться домой. Врач, который знал, что ей осталось недолго, решил, что сходить домой можно, и кивнул в знак согласия, только предупредил братьев, что им нужно обернуться за два часа.

Сун Ган, который был выше Бритого Ли на целую голову, на спине вынес Ли Лань из больницы. Они пошли вдоль по улицам, и глаза Ли Лань, словно глаза ребенка, удивленно глядели на прохожих и дома. Какие-то попадавшиеся по дороге знакомые спрашивали ее, чувствует ли она себя лучше. Ли Лань казалась ужасно счастливой и отвечала, что ей немного полегче. Когда они прошли стадион с лампами, она вновь вспомнила Сун Фаньпина и, сжимая руками плечи Сун Гана, радостно сказала:

— Сун Ган, ты становишься все больше похож на папу.

Вернувшись домой, Ли Лань с любовью оглядела стол, табуретки и шкафы, с любовью окинула взглядом стены и окна, с любовью посмотрела на паутину под потолком и пылинки на поверхности стола.

Ее взгляд впитывал все, как губка воду. Она опустилась на табуретку, а Сун Ган встал сзади, чтоб поддержать ее. Ли Лань попросила Ли принести ей тряпку и принялась тщательно протирать стол, приговаривая:

— Как хорошо вернуться домой.

Потом она почувствовала ужасную усталость. Сыновья помогли ей опуститься на кровать. Ли Лань закрыла глаза и словно бы погрузилась в сон. Через какое-то время она раскрыла глаза, велела детям сесть в рядок перед кроватью, как школьникам, и слабым голосом произнесла:

— Я умираю…

Сун Ган завыл. Бритый Ли тоже, опустив голову, принялся размазывать слезы. Ли Лань сказала сыновьям:

— Не плачьте, не плачьте, сыночки…

Сун Ган послушно кивнул и перестал плакать. Ли тоже вскинул голову. А мать продолжила:

— Я уже заказала гроб. Похороните меня рядом с папой. Я говорила, что приду к нему, когда вы вырастете. Так простите меня, не дождаться мне…

Сун Ган заплакал навзрыд, и от этого Бритый Ли снова опустил голову, растирая слезы. Ли Лань повторила:

— Не плачьте, не плачьте.

Сун Ган обтер слезы и сдержал свой плач, но голова Бритого Ли по-прежнему осталась опущенной на грудь. Ли Лань улыбнулась:

— У меня тело сейчас чистое, как помру, не надо снова обмывать. Одежда главное, чтоб была чистая, только свитер не надевайте. На свитере много узелков, запутаюсь в них на том свете. Лучше наденьте хлопковую кофту…

Устав говорить, Ли Лань опять закрыла глаза и поспала немного. Минут через десять ее глаза вновь распахнулись:

— Я только что слышала, как ваш папа звал меня.

Ли Лань сладко улыбнулась, велела Сун Гану вытащить из-под кровати деревянный ящик и достать из него вещи. Когда братья раскрыли ящик, то нашли в нем сверток с землей, залитой кровью Сун Фаньпина, носовой платок, в который были завернуты те самые древние палочки, и три семейных фотографии. Мать сказала, что две из них — для Ли и Сун Гана и что они должны непременно беречь снимки как зеницу ока. Потом, когда они женятся и обзаведутся семьями, каждому достанется по фотографии. Оставшийся снимок она собиралась взять на тот свет показать Сун Фаньпину. Ли Лань сказала:

— Он не успел поглядеть на него.

Палочки она тоже хотела забрать с собой и пропитанную кровью землю тоже. Ли Лань произнесла:

— Когда я улягусь в гроб, посыпьте меня этой землей…

Сказав это, она велела сыновьям помочь ей приподняться и запустить руку в землю. За семь лет, что прошли с тех пор, окровавленная земля стала совсем черной. Ее рука шарила внутри, а губы шептали:

— Внутри так тепло. — Ли Лань сладко улыбнулась со словами: — Скоро я свижусь уже с вашим папой. Я так рада. Семь лет, семь лет я ждала его, мне так много нужно ему рассказать о Сун Гане и о Бритом Ли — за несколько дней всего не расскажешь. — Взглянув на сыновей, она вдруг заплакала: — Как же вы будете-то? Одному пятнадцать, другому шестнадцать… Сыночки, вы должны хорошенько позаботиться о себе, вы же братья, вам надо смотреть друг за другом…

Сказав это, она закрыла глаза и будто бы уснула ненадолго. Когда глаза ее вновь раскрылись, она послала Ли на улицу купить несколько пирожков. Отослав его, Ли Лань схватила Сун Гана за руку и произнесла свое последнее наставление:

— Сун Ган, Бритый Ли — твой младший брат, ты должен всю жизнь заботиться о нем… Сун Ган, о тебе я не беспокоюсь, я о нем беспокоюсь. Если он будет вести себя как следует, то добьется больших успехов, а если пойдет по кривой дорожке, то, боюсь, посадят его… Сун Ган, ты должен вместо меня присматривать за ним, чтоб он не пошел по кривой дорожке. Сун Ган, ты должен обещать мне: что бы он ни натворил, ты все равно будешь заботиться о нем…

Сун Ган, растирая слезы, сказал:

— Мама, успокойся, я буду всю жизнь заботиться о нем. Останется у меня последняя миска риса — я непременно накормлю ей Бритого Ли, останется последняя рубаха — непременно отдам ее тоже.

Ли Лань, заливаясь слезами, покачала головой:

— Последнюю миску нужно разделить между вами, братьями. Последнюю рубаху — носить вам по очереди.

Это был последний день в жизни Ли Лань. Она проспала в своей кровати до сумерек. Проснувшись, мать услышала, как Бритый Ли шепотом разговаривает с Сун Ганом. Свет вечернего солнца вливался в окно, и в комнате все было ярко-алым. Шепот детей показался ей близким и сердечным, и она легонько улыбнулась. Потом Ли Лань тихо сказала, что пора возвращаться в больницу.

Когда Сун Ган выносил ее из дома, а Ли запирал двери, она снова сказала:

— Как хорошо вернуться домой.

В больнице братья все время дежурили у постели Ли Лань, и в тот день настроение у нее было намного лучше. Она засыпала, потом опять просыпалась и всякий раз видела, как дети сидели с ней рядом, тихонько переговариваясь. Просыпаясь, она напоминала им, что пора идти домой спать.

Только в час ночи братья вышли из больницы и побрели вдвоем по пустынным улицам. Бритый Ли узнал тогда, что Сун Ган любит читать, и рассказал ему, что все вещи, отнятые во время обысков в начале культурной революции, свалены в кучу в одном большом доме в Краснознаменном переулке. Там были и книги, и картины, и игрушки, и самые непредсказуемые и невероятные вещи. Ли сказал брату, что Чжао и Лю много раз отправлялись туда тырить, и всегда притаскивали немало хороших книг. Он добавил:

— Почему Чжао стал Стихоплетом Чжао, а Лю — Писакой Лю? Потому что они сперли все эти книги, прочли их и в конце концов сами научились писать.

Бритый Ли с Сун Ганом бесшумно подошли к тому дому, намереваясь разбить стекло и влезть через окно, но в оконной раме давно не было никакого стекла. Только когда они пролезли в окно, то узнали, что все вещи внутри давным-давно растащили, остался только большой пустой шкаф. Они обшарили все уголки комнат, все места в том шкафу и нашли только пару красных туфель на высоком каблуке. Сначала они решили, что это что-нибудь ценное, вылезли в окно, спрятали туфли под одеждой и побежали, сломя голову. Добежав до безлюдного места, где торчал фонарь, они извлекли свое сокровище. В свете фонаря Ли с Сун Ганом долго-долго изучали находку. Оба они отродясь не видели туфель на высоком каблуке, и тем более красных. Братья спрашивали друг у друга:

— Это еще что за фигня?

Им то казалось, что это обувь, то чудилось, что обувью это быть не может. Потом они предположили, что это игрушечные кораблики. В конце концов братья уверились в том, что это точно игрушки, и даже если то были не игрушечные кораблики, им следовало ими быть. Ли и Сун Ган с радостью притащили туфли домой и, сев на кровати, еще раз их изучили, вновь удостоверившись, что перед ними игрушки, причем невиданные игрушки. Кончилось тем, что они спрятали их под кровать.

На следующий день, когда братья проснулись, солнце уже припекло им задницы, и они быстренько поскакали в больницу. Койка Ли Лань опустела. Пока они стояли, не зная, как быть, и глядели по сторонам не в силах понять, что случилось, в покой вошла медсестра и сказала, что Ли Лань умерла и уже лежит в покойницкой.

Сун Ган тут же заревел в голос и, плача, побежал по коридору больницы. Бритый Ли сначала не расплакался, а в растерянности последовал за Сун Ганом. Когда они вошли в покойницкую и он увидел, как мать, вытянувшись, лежит на бетоне, то тут же разрыдался, и плач его был еще громче, чем у Сун Гана.

Мертвая Ли Лань лежала с широко раскрытыми глазами. Перед смертью она хотела посмотреть на своих сыновей и не закрывала глаз, пока свет в них не угас, но так и не увидела детей, из-за которых ей приходилось столько терзаться.

Сун Ган упал на колени перед возвышением и затрясся в рыданиях. Ли стоял рядом и выл, качаясь, как дерево на ветру. Они плакали и в два голоса звали мать. В этот самый момент Бритый Ли по-настоящему ощутил, что остался сиротой на белом свете, что у него был теперь один только Сун Ган, а у Сун Гана — только он сам.

Потом Сун Ган взвалил на себя тело Ли Лань, а Ли пошел за ним следом. Так они втроем вернулись домой. Пока они шли по улицам, Сун Ган вовсю заливался слезами и его брат тоже не уставал смахивать слезы. Они больше не кричали, а плакали молча. Когда братья проходили мимо стадиона с лампами, Сун Ган снова заревел во весь голос и, плача, сказал брату:

— Вчера, когда мы здесь проходили, мама еще со мной разговаривала…

Сун Ган так плакал, что не мог идти дальше. Ли сквозь слезы стал умолять его дать ему понести Ли Лань. Сун Ган покачал головой со словами:

— Ты младший брат. Я должен заботиться о тебе.

Двое подростков, рыдая, проходили с мертвым телом по улицам нашей Лючжэни, и тело все время соскальзывало со спины Сун Гана, а Бритый Ли поправлял его сзади. Сун Ган то и дело останавливался, выгибал спину, как лук, и просил Ли подтолкнуть тело наверх. Потом он уже шел просто согнувшись и водрузив Ли Лань на спину, а Ли семенил сбоку, поддерживая тело руками. Братья обходились с телом Ли Лань заботливо и осторожно, словно бы она не умерла, а только уснула, и они боялись сделать ей больно. Многие видели эту сцену и переживали в душе. Тетка Су со своей дочкой тоже увидела это и, всплакнув, сказала дочери:

— Ли Лань была хороший человек. Так жалко. Осталось двое сыновей, а ее уже нет.

Через два дня двое подростков показались на улице с тачкой Кузнеца. В тачке лежал гроб, который выбрала себе Ли Лань. Сама она уже была в гробу, где вместе с ней покоилась семейная фотография, три пары древних палочек и земля, окропленная кровью Сун Фаньпина. Сун Ган тянул тачку спереди, а Ли толкал ее сзади. Они боялись, что гроб может соскользнуть, поэтому пригибались как можно ниже, чтобы дно тачки оставалось параллельным земле. Тело Сун Гана было похоже на вытянутый смычок, и тело Бритого Ли тоже. Оба они уже не плакали, а молча шагали. Тачка, подскакивая на мощеной дороге, скрипела.

Семь лет назад другая тачка с гробом так же проезжала по улицам, тогда в гробу лежал Сун Фаньпин, а тянул тачку старик помещик, пока Ли Лань с детьми толкали ее. Плач поднимался и опадал у них в груди, как волны, но они не смели заплакать в голос. Двое детей превратились теперь в двух подростков, Ли Лань упокоилась в гробу, и ничто не мешало им с рыданиями проводить ее в последний путь, вот только слез у них уже не было.

Они вышли из южных ворот и побрели по немощеной дороге. Семь лет назад в этом самом месте Ли Лань сказала им: «Плачьте» — и они вчетвером разрыдались так, что вспугнули своим горем воробьев на деревьях. Теперь была такая же тачка, такой же дощатый гроб и поля были такими же безбрежными, а небо — таким же далеким, вот только из четырех человек осталось двое, и эти двое не плакали навзрыд. Согнувшись пополам, они тащили и толкали с двух сторон тачку, нагибаясь ниже самого гроба, так что издалека казалось, будто у тачки взялись незнамо откуда еще один перед и один зад.

Мальчики отвезли мать в деревню, где родился и вырос Сун Фаньпин. Тот прождал ее семь лет в своей могиле за деревней, и теперь наконец его жена пришла. Старый помещик стоял у могилы сына, опираясь на палку. На вид он казался еле живым, и если б не эта палка, то давно повалился бы на землю. Он был так беден, что не мог позволить себе даже посоха. Эту палку остругал для него Сун Ган. Бедные родственники, как и семь лет назад, были одеты в тряпье и так же стояли, опершись на железные лопаты.

Когда гроб Ли Лань опустили в могилу, старый помещик залился слезами. Он закачался и потерял равновесие, Сун Ган поддержал его и усадил на землю. Прислонившись к дереву, старик стал смотреть, как засыпают землей могилу, и твердил сквозь слезы:

— У сына моего была счастливая доля. Такую хорошую женщину взял в жены! У сына моего была счастливая доля, такую женщину взял в жены! У сына моего была счастливая…

Когда могильный холм Ли Лань сравнялся с холмом Сун Фаньпина, старик, рыдая, стал говорить, какой славной была его невестка, как она каждый год приходила на могилу в день поминовения, а на Новый год — в гости с поздравлениями, как она навещала его по нескольку раз за год… Пока он плакал и твердил свое, Сун Ган попросил Бритого Ли помочь деду подняться, а потом отнести его домой на закорках. Ли понес на себе старого помещика, а нищие родственники с лопатами потянулись за ним следом. Сун Ган увидел, как они дошли до деревни, вокруг стало тихо, и тогда он опустился на колени у могилы Ли Лань со словами поруки:

— Мама, будь покойна: останется у меня последняя миска риса — я накормлю ей Бритого Ли; останется последняя рубаха — отдам ее тоже.

Глава 1

Ну, как говорится, мертвому — помины, а живому — именины. Как Ли Лань скончалась, отправилась она скитаться по тому свету, ища среди бессчетных привидений своего сгинувшего Сун Фаньпина. И не знала она, как носились по воле волн на этом свете ее сыновья.

А дед Сун Гана доживал свои последние годы. Старик помещик лежал лежнем на кровати и за пару дней съедал всего пару ложек риса да выпивал пару глотков воды. Он исхудал так, что остались одни кости. Зная, что ему уже осталось недолго, дед хватал Сун Гана за руку и, глядя за порог, все не желал его отпускать. Сун Ган знал, что хотели поведать его глаза. Когда по вечерам не бывало дождя и ветра, он взваливал старика себе на спину и медленно обходил с ним каждый деревенский двор. Старик помещик, словно прощаясь, глядел на знакомые лица. У ворот деревни Сун Ган останавливался под деревом, а дед припадал к его спине. Рядом с ними были могилы Ли Лань и Сун Фаньпина. Дед и внук молча смотрели, как солнце уходит на западе за горизонт и пропадают закатные отблески.

Сун Гану казалось, что дед был совсем легкий, словно пучок хвороста на спине. Каждый вечер, возвращаясь от ворот домой, он опускал деда, бесшумного, как покойник, на кровать, но на следующее утро глаза старика раскрывались вслед за рассветом, и свет жизни искрился в них по-прежнему. День за днем старик помещик был как бы мертв, а все-таки жив. Ни говорить, ни улыбаться сил у него уже не осталось. Однажды в назначенный день, в сумерках, под деревом у выхода из деревни, рядом с могилами Сун Фаньпина и Ли Лань, он внезапно вскинул голову и улыбнулся. Сун Ган не увидел этой улыбки, а только услышал, как дед прошептал ему на ухо:

— Отстрадался.

Голова старика упала на плечо Сун Гана, недвижная, будто бы он уснул. Сун Ган все так же стоял, поддерживая деда, и смотрел, как постепенно становились неясными в сгущающихся сумерках очертания дороги до Лючжэни. Потом он обернулся и пошел под луной в деревню, чувствуя, как голова деда качается в такт его шагам. Вернувшись домой, Сун Ган, как всегда, осторожно опустил старика на кровать и накрыл его одеялом. В тот вечер старик помещик два раза раскрывал тихонько глаза, чтоб посмотреть на своего внука, но видел только беззвучную темень. Потом глаза его навсегда закрылись и больше уже не распахнулись с рассветом.

Наутро, когда Сун Ган поднялся, он не понял, что дед оставил этот мир. Целый день он не знал об этом. Старик помещик лежал на кровати бездыханный и неподвижный, ничего не ел и не пил. Поскольку такое уже случалось не раз, Сун Ган не обратил на это особого внимания. Вечером он, как обычно, взвалил деда себе на спину и почувствовал, что тело старика словно бы отвердело. Когда он выходил из дому, голова старика соскользнула с его плеча, и он вытянул руку ее поправить, а потом продолжил свой обход. Голова все так же качалась в такт его шагам и была на ощупь твердой, словно качающийся камень. Выходя из деревни, Сун Ган внезапно почувствовал что-то не то. Качающаяся голова несколько раз соскользнула с его плеча, и Сун Ган, вытянув назад руку, коснулся ледяной щеки. Он остановился под деревом и протянул за плечо палец, приложив его к ноздрям деда. Дыхания не было очень долго. Почувствовав, что его палец начал мерзнуть, он наконец понял, что дед взаправду умер.

На следующий день утром деревенские увидели, как Сун Ган, сгибаясь пополам, тащил на себе мертвого деда, придерживая его левой рукой и зажав под мышкой правой руки циновку, а пальцами ухватив железную лопату. Он обходил двор за двором, с горечью повторяя:

— Дедушка умер.

Вслед за Сун Ганом к выходу из деревни потянулись бедные родственники старика-помещика. Вместе с ними пришли и другие люди, они помогли Сун Гану расстелить циновку на земле, и он осторожно опустил на нее со спины своего деда, словно на кровать. Бедные родственники скрутили циновку, обвязав ее три раза соломенным жгутом. Так вышел для старика помещика гроб. Пара деревенских мужиков помогла вырыть могилу. Сун Ган обхватил руками завернутого в циновку деда, подошел к могиле и, став на колени, опустил тело в яму. Потом он поднялся на ноги, отер мокрые глаза и принялся кидать в могилу землю. Глядя на сиротку Сун Гана, деревенские бабы не удержались и прослезились.

Старика помещика похоронили рядом с Сун Фаньпином и Ли Лань. Сун Ган соблюдал траур четырнадцать дней. Когда прошли первые и вторые поминки, он начал собирать свои вещи. Дрянной домишко и разбитую мебель Сун Ган отдал бедным родственникам. В деревне как раз кто-то собирался в поселок, и он поручил ему передать Бритому Ли, что Сун Ган возвращается.

В тот день Сун Ган проснулся в четыре часа утра. Он распахнул двери и увидел, что все небо усыпано звездами, но, вспомнив о предстоящей встрече с братом, захлопнул их и потопал прочь из деревни. Там он постоял немного в лунном свете, обернулся, посмотрел на деревню, в которой провел десять лет, опустил глаза и увидел старые могилы Ли Лань и Сун Фаньпина и свежую могилу старика помещика. Потом он побрел по пустынной тропинке, залитой лунным светом, в сторону спящей Лючжэни. Он простился с дедом, для которого жил десять лет, и отправился навстречу Бритому Ли, для которого хотел стать опорой.

В руках он нес вещмешок. На рассвете Сун Ган вступил через южные ворота в Лючжэнь и, утомленный долгой дорогой, вернулся в свой прежний дом. С этим самым вещмешком Ли Лань когда-то ездила лечиться в Шанхай. Когда она вернулась с ним из Шанхая и узнала о смерти Сун Фаньпина, то, опустившись на землю перед вокзалом, собрала в него испачканную кровью Сун Фаньпина землю. Когда Сун Ган отправлялся в деревню жить с дедом, Ли Лань в этот же самый вещмешок вложила его одежду и пакет «Большого белого кролика». Сейчас он вернулся с тем же вещмешком, где лежало немного старого изношенного тряпья — все имущество Сун Гана.

Прежний мальчишка, Сун Ган вернулся теперь видным молодым человеком. Когда он пришел, Бритого Ли еще не было дома. Ли знал, что брат должен вернуться, а потому тоже поднялся в четыре часа утра и стал радостно ждать его возвращения. Как только рассвело, он вышел на улицу и отправился к слесарю, чтоб заказать дополнительный ключ для Сун Гана. Он и думать не мог, что Сун Ган ни свет ни заря уже отправится в путь, а к рассвету окажется уже у дверей дома. А тот простоял с мешком под дверью больше двух часов, пока Ли торчал на улице в ожидании, что слесарь откроет свою лавку. К тому времени Сун Ган был уже одного роста со своим отцом, вот только не таким плечистым. Он был тощим и белокожим, одежда была ему коротка, а рукава и штанины изрядно надставлены кусками ткани разного цвета. Сун Ган спокойно стоял у дверей и спокойно ждал возвращения брата, то и дело перекладывая вещмешок из одной руки в другую. Он не ставил его на землю, боясь испачкать.

На обратном пути Бритый Ли издалека заметил Сун Гана. Он увидел, что высоченный брат оцепенело стоит с вещмешком у порога. Ли бросился бежать сломя голову. Потом он тихонько подкрался к брату сзади и, размахнувшись ногой, вмазал со всей дури Сун Гану по заднице. Тот пошатнулся и услышал громкий смех Бритого Ли. Потом они принялись бегать друг за другом перед домом и, поднимая пыль, пробесились минут тридцать. Ли то пинал Сун Гана левой ступней, то мазал по земле правой, бил вскинутой в воздух ногой и выделывал подсечки, а Сун Ган, сжимая в руках вещмешок, прыгал козлом и увертывался, стараясь не попасться. Ли нападал, как копье, а Сун Ган защищался, как щит. Оба брата смеялись, не переставая. Они досмеялись до слез, потом до соплей и в конце концов, согнувшись пополам, принялись заходиться кашлем. Потом Бритый Ли, переводя дыхание, нащупал новенький ключ и вложил его в ладонь брата со словами:

— Открой дверь.

Ли с Сун Ганом, как сорная трава, которую топчут ноги и мнут колеса, выросли полными сил, несмотря ни на что. Когда Ли с его дурной репутацией окончил среднюю школу, ни один завод не захотел взять его на работу. Тогда как раз завершилась «культурная революция» и началась эпоха реформ и открытости. А Тао Цин стал уже заместителем начальника в своей конторе; он вспомнил, как Сун Фаньпин умер жестокой смертью на мостовой у вокзала и как Ли Лань клала ему земные поклоны, так что разбила себе до крови лоб, и пристроил Бритого Ли рабочим в инвалидную артель. Всего там работало пятнадцать человек: двое хромых, трое идиотов, четверо слепых, пятеро глухих, да еще и Бритый Ли в придачу. Сун Ган был прописан в Лючжэни, поэтому после своего возвращения он попал по распределению рабочим на скобяную фабрику. Это была та самая фабрика, где главой отдела снабжения и сбыта служил Писака Лю.

Оба брата получили зарплату за первый месяц в один и тот же день. Поскольку фабрика Сун Гана была совсем близко от дома, он первым пришел домой и остановился на пороге, поджидая Бритого Ли. Его правая рука так сжимала в кармане восемнадцать юаней первой зарплаты, что вся покрылась потом. Когда появился Ли, Сун Ган увидел, что он возвращается с сияющим видом, а его правая рука торчит в кармане. Сун Ган понял, что брат тоже получил зарплату и тоже сжимает ее там мокрой от пота ладонью. Едва он подошел, как Сун Ган с радостью в голосе спросил его:

— Получил?

Ли кивнул. Заметив, какой счастливый вид был у Сун Гана, он тоже спросил:

— И ты получил?

Сун Ган в ответ принялся так же кивать головой. Братья вошли в дом и, словно в страхе, что кто-то придет обворовать или ограбить их, прикрыли двери. Потом они задернули занавески и рассмеялись. Оба положили свою зарплату на кровать: всего получилось тридцать шесть юаней, насквозь промокших от пота. Сун Ган и Бритый Ли сели на кровать и стали пересчитывать свои деньги, при этом глаза у Ли блестели, как звезды, а глаза Сун Гана стянулись в узенькие щелочки. Он уже начал страдать близорукостью и глядел на деньги в своих руках, чуть не припечатывая их к носу. Ли предложил сложить деньги вместе, чтобы всеми ими распоряжался Сун Ган. Тот решил, что он старший и потому должен распоряжаться деньгами. Он подобрал их с кровати, аккуратно сложил купюра к купюре, а потом велел брату последний раз всласть пересчитать их. Затем он сам с наслаждением пересчитал купюры и радостно сказал:

— Я никогда не видел столько денег.

С этими словами он поднялся с кровати, ударившись головой о потолок. Опустив голову, Сун Ган развязал свои закрученные на двойной узел штаны. Под ними оказались трусы, сварганенные из кусков старого тряпья. Внутри у трусов был маленький кармашек, и он с величайшей осторожностью вложил в него обе их зарплаты. Бритый Ли сказал, что этот кармашек сделан на редкость искусно, и спросил, кто это пришил Сун Гану такую штуку. Сун Ган признался, что сделал это сам и сам же смастерил себе эти трусы. Ли удивленно воскликнул:

— Да ты мужик или баба?

Сун Ган рассмеялся:

— А еще я умею свитера вязать.

Получив свою первую зарплату, братья первым делом отправились в «Народную» и съели каждый по миске обжигающе горячей лапши. Бритый Ли хотел заказать саньсянь, но Сун Ган был против и сказал, что потом, когда жизнь станет получше, можно будет позволить себе есть и саньсянь. Ли решил, что это верно. На сей раз лапша была своя собственная, а не каких-нибудь там мужиков, что пришли порасспрашивать про задницу Линь Хун. Он кивнул и согласился на миску пустой. Сун Ган подошел к кассе, развязал штаны и принялся шарить там внутри, глядя на тетку за аппаратом. Ли разразился хохотом. Тетка лет за сорок, стоявшая у кассы, с выражением полнейшего равнодушия ждала, пока Сун Ган нашарит деньги, словно таких сцен она уже навидалась вдосталь. Сун Ган выловил из трусов одноюаневую банкноту и протянул кассирше, придерживая свои трусы в ожидании сдачи. Две миски пустой лапши стоили один цзяо и восемь фэней, так что сдачи вышло восемь цзяо и два фэня. Получив свои деньги, Сун Ган свернул банкноты и запихнул их вместе с двумя фэнями мелочи обратно в трусы. Потом он наконец-то завязал штаны и уселся за пустой стол рядом с Бритым Ли.

Доев лапшу, братья вытерли пот со лба и вышли из «Народной». Они отправились в лавку «Красный флаг» за тканью. Там Ли с Сун Ганом выбрали темно-синюю плотную ткань. На этот раз за кассой стояла девушка лет двадцати, и, когда Сун Ган снова развязал штаны, запустил руку в трусы и принялся там шарить, она, глядя на это движение и идиотскую ухмылку Бритого Ли, покраснела до ушей. Она отвернулась и стала делать вид, что болтает со своей коллегой. Сун Ган ковырялся очень долго, считая про себя банкноты. Когда он наконец извлек деньги на свет божий, то их оказалось ровно столько, сколько нужно: ни фэнем больше, ни фэнем меньше. Девушка, заливаясь краской, взяла у Сун Гана деньги, и Ли с удивлением спросил его:

— Когда это ты выучился эдакой фигне? Прям как слепой!

Сун Ган сощурил глаза и посмотрел на смущенную девушку. Из-за своей близорукости он не видел, что она покраснела. Он с улыбкой завязал штаны и с улыбкой ответил:

— Если сложить купюры по порядку, от маленьких к большим, то будет понятно, какая где.

Потом братья с тканью в руках отправились вместе в лавку к портному Чжану, и каждый заказал себе по суньятсеновке*. Сун Ган в третий раз развязал свои штаны и запустил туда руку. Портной Чжан с сантиметром на шее смотрел, как шарит у себя в портках Сун Ган и, ухмыляясь, произнес:

— Ишь как спрятал.

Когда Сун Ган отдал ему деньги, портной поднес их к носу и втянул ноздрями воздух со словами:

— Хреном твоим воняют…

Близорукий Сун Ган сумел разглядеть, что портной нюхал его деньги. Когда братья вышли из лавки, он, сощурившись, спросил Бритого Ли:

— Он что, деньги мои нюхал?

Ли понял, что брат видит уже совсем неважно. Он настоял на том, чтоб пойти к окулисту и заказать там пару очков. Сун Ган замотал головой и сказал, что потом, когда жизнь станет получше, можно будет позволить себе и очки заказать. Только что, когда речь шла про лапшу саньсянь, Ли был горой за идею Сун Гана, но на этот раз, когда дело коснулось очков, он не согласился. Он встал посередь улицы и заорал на брата:

— Потом, когда жизнь станет получше, ты вообще ослепнешь!

Эта вспышка гнева так испугала Сун Гана, что он едва не подпрыгнул от страха. Он заметил своими прищуренными глазами, что куча народу остановилась и стала смотреть на них. Тогда Сун Ган попросил Бритого Ли говорить потише. Тот, понизив голос, злобно прошипел, что если сегодня они не пойдут заказывать очки, то он уедет от Сун Гана жить в другое место. Потом Ли громко крикнул:

— Все, пойдем очки заказывать.

Сказав это, он гордо потопал к окулисту, а Сун Ган нерешительно поплелся следом. Теперь они уже не шли, как раньше, плечом к плечу — один бежал впереди, а другой шел сзади. Настроение у обоих было такое, будто они только что подрались: Ли с гордостью победителя вышагивал вперед, а Сун Ган, как проигравший, безо всякого удовольствия тащился за ним.

Через месяц Бритый Ли с Сун Ганом натянули свои новенькие темно-синие суньятсеновки, а Сун Ган нацепил на нос еще и пару очков в черной оправе. Ли купил ему самую дорогую оправу, какая только нашлась в магазине. Сун Ган от этого чуть не расплакался: с одной стороны, ему было жалко тратить столько денег, с другой — он был очень тронут и думал про себя, что брат у него самый замечательный. Надев очки и выйдя из магазина, он невольно вскрикнул от радости:

— Как отчетливо!

Сун Ган сказал Бритому Ли, что весь мир стал для него как вымытый начисто, словно у него теперь было целых четыре глаза. Ли рассмеялся и добавил, что теперь с четырьмя глазами Сун Ган должен дергать его за рукав всякий раз, как увидит хорошенькую девушку. Сун Ган кивнул и тоже рассмеялся, а потом на полном серьезе стал вглядываться во всех проходящих девушек. В своих ослепительно новых нарядах братья темно-синей тучей шли по улицам нашей Лючжэни, и старики, что играли на улицах в шахматы, видя их, изумлялись. Они твердили, что вчера еще эти пацанята были одеты, как попрошайки, а теперича, гляди-ка, нарядились, как уездное начальство. Старики вздыхали:

— Вот уж верно говорят: встречают по одежке…

Сун Ган был высокого роста, с мужественным лицом, на котором, как у ученого, красовались очки в черной оправе, а вот Бритый Ли не мог похвастаться фигурой. Хоть на нем и была надета суньятсеновка, он все равно выглядел настоящим бандитом. Оба они, не разлучаясь ни на минуту, брели по Лючжэни, и старики, тыкая в них пальцами, говорили: один как гражданский, один как военный. А вот лючжэньские девки не церемонились. В их сплетнях выходило вот что: один был натуральный Сюань-цзан*, а другой — вылитый Чжу Ба-цзе*.

Глава 2

Сун Ган потихоньку проникся любовью к литературе. Он страшно уважал своего главу отдела снабжения и сбыта — Писаку Лю. На рабочем столе у Лю лежала стопка литературных журналов, и говорил он вечно обо всяких фантазиях. Писаке Лю нравилось разглагольствовать о литературе. Вцепившись в кого-нибудь из рабочих, он принимался изливать на него потоки словес. Жаль только, что рабочие на скобяной фабрике не понимали, что он им такое толкует. Улыбаясь во весь рот, смотрели на писаку Лю, а между собой обсуждали, на каком это языке тот сейчас говорит — ничего не понятно. Слухи об этом доходили до Писаки, и он с презрением думал про себя: «Деревенщина!»

Когда на фабрике появился наконец любитель литературы, Писака обрадовался так, словно нашел клад. Сун Ган не только понимал, о чем шла речь, но и относился к Лю с благоговением: кивал там, где нужно, и где нужно смеялся. Писака был на седьмом небе от счастья, его, как говорится, несло. Едва Сун Ган оказывался у него в поле зрения, как Лю начинал тараторить без умолку. Один раз в нужнике поймал Сун Гана за руку и продержал его там больше двух часов, не обращая никакого внимания на окружающую вонь и кряхтящих по сторонам мужиков. Когда у Писаки появился ученик, он возомнил себя литературным наставником. Раньше всякая деревенщина напрочь отбивала у него такое желание: у Писаки уже язык набок свешивался от усталости, а фабричные рабочие по-прежнему стояли вокруг с идиотскими ухмылками, словно на другое выражение лица были неспособны. Лю стал одалживать литературные журналы со своего стола Сун Гану. Он взял номер «Урожая»*, осторожно стер с него рукавом пыль и проверил при Сун Гане каждую страницу — на них не было ни пятнышка, ни разрывов. Писака пообещал, что, когда журнал вернется к нему в руки, он так же скрупулезно проверит его:

— Испоганишь — будет штраф.

Сун Ган принес журнал Писаки домой и набросился на него, как голодный на пищу. Потом он начал и сам потихоньку пописывать. Свой рассказ Сун Ган писал полгода: сперва он три месяца кропал его на обрывках бумаги, еще три месяца вносил в него правку, и через полгода текст был аккуратно переписан на бумагу в клеточку. Разумеется, первым читателем оказался Бритый Ли.

— Какой толстый! — воскликнул Ли, взяв рукопись в руки.

Пересчитал страницы — их было тринадцать. Закончив считать, Бритый Ли с почтением поглядел на брата:

— Ну, ты прям даешь, тринадцать страниц накалякал!

Когда Ли принялся за чтение, то снова вскрикнул от восторга:

— И почерк какой красивый!

Но, дочитав рассказ, он больше не восторгался, а погрузился в глубокие размышления. Сун Ган напряженно смотрел на брата, гадая, складно или нет написано первое в его жизни произведение. Он боялся, что вышла полная белиберда.

— Складно? — нервно спросил он.

Ли не издал в ответ ни звука, а продолжал сидеть, как истукан. У Сун Гана екнуло сердце:

— Наверно, вышло сумбурно?

Бритый Ли все еще размышлял. Сун Ган отчаялся, подумал про себя, что он наверняка сплоховал, вот Ли и не знает, что сказать. В этот миг рот Бритого Ли вдруг раскрылся и из него донеслось:

— Хорошо!

Сказав это, он прибавил еще «хорошо написано». Со всей серьезностью Ли поведал брату, что это был очень хороший рассказ. Хотя и не лучше, чем у Лу Синя и Ба Цзиня*, но уж точно лучше, чем у Писаки Лю и Стихоплета Чжао. Размахивая руками, Ли радостно произнес:

— Теперь Писаке и Стихоплету никакой жизни от тебя не будет!

Сун Ган был удивлен и обрадован. В ту ночь он не мог заснуть от возбуждения. Под храп Бритого Ли прочел зачитанный до дыр рассказ еще пять раз. Чем больше он читал его, тем сильнее ему казалось, что рассказ совсем не так хорош, как расписывал Ли. Он подумал, что Бритый Ли — его брат, а потому, естественно, похвалил его. Однако похвала брата была не лишена оснований: Ли на примерах показал, какие места в рассказе вышли особенно удачно. Когда Сун Ган перечитывал их, ему казалось, что они и правда неплохи. Набравшись смелости, Сун Ган решился отдать рассказ на растерзание Писаке Лю. Если и этот скажет, что все хорошо, тогда, наверно, он и в самом деле написал неплохо.

На следующий день Сун Ган с трепетом отдал свой рассказ Писаке. Писака Лю опешил: ему и в голову не могло прийти, что собственный ученик тоже возьмется писать рассказы. В руках у него был кусок туалетной бумаги, он как раз собирался в сортир. Подложив бумагу под рукопись, Писака, читая на ходу, пошел к нужнику. Там он одной рукой расстегнул портки, другой продолжая сжимать Сунганов рассказ. Потом принялся кряхтеть, не переставая ни на секунду читать. Закончив свои дела, он покончил и с рассказом. Положив на рукопись полкуска неизрасходованной бумаги, Писака Лю, хмуря брови, вернулся в кабинет. Всю первую половину дня он просидел в кабинете, наполняя рукопись своими пометами. В руках Лю сжимал красную ручку. Он исчеркал каждую страницу, и даже написал на последней многословный отзыв. Когда закончилась смена, трепещущий Сун Ган появился на пороге кабинета. Писака, напустив на себя строгий вид, махнул ему рукой, чтоб входил. Когда Сун Ган очутился в кабинете, Лю протянул ему рассказ со словами:

— Все свои критические замечания я написал.

Взяв рассказ, Сун Ган почувствовал, как холодеет у него сердце. Он увидел, что все расчеркано красной ручкой так, что и не узнать. Сун Ган подумал, что, наверно, у него в рукописи много огрехов. Тут Писака с довольным видом достал из ящика стола свой рассказ и протянул собеседнику, чтоб тот прочел его внимательно на досуге. Казалось, он вручал Сун Гану мировой шедевр.

— Посмотри вот, как я пишу.

Вечером Сун Ган прочел правку Писаки и его критический отзыв по нескольку раз. Чем больше он читал все это, тем больше запутывался. Он никак не мог взять в толк, что хотел сказать этот Лю. Потом он прочел несколько раз и рассказ Писаки. Рассказ этот тоже оставил Сун Гана в недоумении, он не понял, что было в нем хорошего. Бритый Ли заметил, что брат сам не свой, и решил из любопытства составить ему компанию. Сперва он прочел критический отзыв Писаки и произнес:

— Полная херня.

Затем он взялся за его новое творение: сперва посчитал страницы — их набралось всего шесть. Ли с презрением встряхнул рукопись — всего-то! Начав читать, он отбросил рассказ в сторону, не добравшись до конца.

— Скукотища, вообще неинтересно, — сказал он.

Зевая, Бритый Ли завалился на кровать и, отвернувшись, мгновенно засопел. А Сун Ган продолжал читать свою переправленную рукопись и рассказ Писаки. Хотя все это и приводило его в растерянность — в особенности отзыв, который словно бы отрицал все, что можно, в рассказе Сун Гана, и только в самом конце утешал его парой фраз, — ему все равно казалось, что Писака делал ему же лучше. В конце концов, он потратил свое время на правку и отзыв. Сун Гану казалось, что теперь он должен отплатить той же монетой: тоже написать на последней странице свой критический отзыв. Он принялся за него со всей серьезностью; сперва похвалил немного, а уж потом указал на отдельные недостатки. Он не стал писать так грязно, как Писака, а сперва потренировался на черновике, внес исправления, и только потом переписал свой текст на последнюю страницу рассказа.

На следующий день, когда Сун Ган принес Писаке Лю его новый рассказ, тот сидел в кабинете, закинув ногу на ногу, и, улыбаясь во всю пасть, ждал, когда Сун Ган придет его расхваливать. Он и подумать не мог, что Сун Ган скажет:

— Все свои критические замечания я написал на последней странице.

Писака Лю изменился в лице. Он быстро пролистал свое новое произведение до последней страницы и действительно увидел отзыв Сун Гана, в котором были указаны недостатки. Писака Лю пришел в ярость, подскочил со стула и врезал по столу. Тыча пальцем Сун Гану в переносицу, он проревел:

— Да как ты смеешь…

От гнева Писака Лю начал заикаться. Сун Ган стоял перед ним, как истукан, и никак не мог взять в толк, чего это Лю так бесится.

— Да что я сделал… — мямлил он.

Схватив рассказ, Писака пролистал его до последней страницы и сунул под нос Сун Гану:

— А это что такое?

Сун Ган растерянно ответил:

— Это мои критические замечания…

Писака был так зол, что в бешенстве швырнул рассказ на пол, но тут же бережно поднял. Отряхивая страницы, он продолжал орать на Сун Гана:

— Да как ты смел калякать тут на моей рукописи…

Сун Ган наконец понял, отчего Писака так рвал и метал.

— Так ты тоже расчиркал мне всю рукопись, — расстроенно произнес он.

Услышав это, Писака сперва замер на мгновение, а потом принялся беситься еще пуще. Без устали колотя по столу, он ревел:

— Да кто ты такой? А я кто? На твоей рукописи? Да если б я обоссал ее всю, и то тебе честь была бы, твою мать…

Тут Сун Ган тоже обозлился — подошел поближе и, тыча в Писаку Лю пальцем, произнес:

— Ты не можешь обливать грязью мою мать, если ты скажешь хоть что-нибудь о моей матери, я тебя…

— Ты меня что? — Писака вскинул кулаки. Заметив, что Сун Ган выше его на полголовы, он опустил их обратно.

Поколебавшись секунду, Сун Ган сказал:

— Врежу тебе.

Писака Лю проревел:

— Охренел, что ли?

Когда Сун Ган, бывший обычно вежливым и почтительным, осмелился сказать, что врежет Писаке, тот, не помня себя от гнева, схватил со стола бутыль красной туши и плеснул ей в Сун Гана. Тушь забрызгала ему очки, лицо и одежду. Он стянул с носа испачканные очки и втиснул их в карман пиджака, а потом, вытянув вперед руки, словно собираясь придушить обидчика, бросился вперед. Народ из отдела снабжения и сбыта тут же кинулся на помощь, схватил Сун Гана и вытолкал за дверь. Писака Лю, забившись в угол, отдавал приказания своим подчиненным:

— Оттащите его в отделение.

Несколько мужиков из отдела отвели Сун Гана в его цех. Весь залитый тушью и раскрасневшийся, он уселся на лавку. Его лицо было усеяно брызгами красного, которые стекали по щекам. Мужики стали рядом и принялись его утешать. Товарищи по цеху обступили их со всех сторон, стараясь разузнать, что случилось. Тогда народ из отдела пересказал всю историю ссоры. Кто-то спросил, отчего поссорились, и мужики растерялись. Они качали головами и разводили руками:

— Черт их этих интеллигентов разберет.

Сун Ган молчал как рыба. Он никак не мог взять в толк, отчего это благовоспитанный Писака вдруг принялся материться хуже базарной бабы и наговорил столько пакостей. На душе у Сун Гана было паршиво; он все думал, как же это Писака мог сказать такое, что даже деревенским мужикам говорить не пристало. Когда народ разошелся, Сун Ган отправился к пруду, чтобы вымыть свои очки в черной оправе, и стер с лица капли красной туши. Едва он смыл краску, как лицо его почернело от злости. В таком виде он вернулся в цех, а после обеда — домой.

Когда Бритый Ли пришел с работы, то увидел, что брат сидит за столом вне себя от гнева, а вся одежда у него заляпана пятнами красной туши, словно карта островами. Ли спросил, что случилось, и брат рассказал ему, как было дело. Дослушав до конца, Бритый Ли молча вышел из дому. Он знал, в каком переулке живет Писака Лю, и собирался пойти проучить эту неблагодарную рожу. Его крепко сбитая фигура покачивалась на ходу.

По пути Ли увидел Писаку, который выруливал из-за угла с бутылью для соевого соуса в руках. Жена отправила его в лавку за соусом. Ли остановился и проорал:

— Эй ты, подь сюда.

Услышав крик, Писака подумал, что голос ему страшно знаком. Обернувшись, он увидел Бритого Ли, который стоял на противоположной стороне улицы и махал ему рукой. Писака вспомнил, как в детстве он и Чжао (а еще был и Сунь Вэй) подзывали так Бритого Ли, чтобы отработать на нем свои подсечки, а теперь этот Ли точно так звал его самого. Писака понял, что Бритый Ли пришел по его душу из-за Сун Гана. Поколебавшись секунду, он перешел улицу и очутился перед ним.

Тыча пальцем в нос Писаки, Бритый Ли принялся материться на чем свет стоит:

— Ах ты мудло несчастное, да как ты посмел облить тушью Сун Гана. Жить тебе, мать твою, надоело…

Писака затрясся от злости. Он не посмел броситься с кулаками на Сун Гана, потому что тот был выше его на полголовы, а этот Ли был ровно на полголовы ниже. Ему не о чем было беспокоиться. Писака решил было обматерить Бритого Ли в ответ, но, поглядев на толпу, подумал, что не стоит позориться, и холодно пробормотал:

— Ведите себя приличнее.

Бритый Ли зло усмехнулся, схватил левой рукой Писаку за одежду и, отведя кулак правой, озверело проорал:

— Да я плевал на приличия. Сейчас я разукрашу своей грязной рукой твою чистенькую физиономию.

От такого ответа Писака струсил. Он бросил еще один взгляд на Бритого Ли и заметил, что тот хоть и был на полголовы его ниже, но мог похвастаться сложением. Писака изо всех сил старался отодвинуться от кулака Бритого Ли и одновременно не ударить в грязь лицом перед народом: он легонько бил Ли по руке, сжимавшей его одежду, надеясь, что тот отпустит.

— Я интеллигент, нам с тобой делить нечего… — твердил он.

— А я как раз бью интеллигентов.

Не успел Писака договорить, как кулак Бритого Ли — раз, два, три, четыре — впечатался в его физиономию. Голова Писаки мотнулась в сторону, а Бритый Ли, развивая наступление, вмазал ему еще четыре раза. От ударов Писака закачался и рухнул на землю. Ли приподнял его правой рукой и снова — девять, десять, одиннадцать, двенадцать — съездил Писаке Лю по морде. Бутыль для соевого соуса выпала из его рук и со звоном разбилась. Писака весь обмяк, словно был в обмороке, но Бритый Ли левой рукой тянул его вверх, не давая упасть, а правой остервенело молотил его по лицу, будто по мешку с песком. От побоев глаза у Писаки стянулись в щелочки, изо рта шла кровь. Всего Ли прошелся по Писаке двадцать восемь раз, пока тот не превратился в жертву автомобильной аварии. В конце концов у него устала рука, и он отпустил несчастного, а Писака, как тюфяк, повалился на землю. Бритый Ли быстро поймал его сзади за ворот. Писака Лю стоял на коленях, а Ли тянул его левой рукой за шкирку, не давая упасть.

— Вот он какой интеллигент… — со смехом кричал в толпу Ли.

Потом Бритый Ли принялся молотить Писаку правой рукой по спине. Вмазав одиннадцать ударов, он заметил, что Писака заойкал и заохал по-новому, уже не так визгливо. Его голос стал глуше. В восторге Бритый Ли прокричал в толпу:

— Слыхали, этот интеллигентишка выводит «раз-два, взяли!»…

Потом он взялся ставить научный опыт: врезал Писаке что было силы по спине и тут же услышал, как Лю ойкнул. Тогда Ли приложил его еще пять раз. Всякий раз Писака вскрикивал, словно то была общая запевка во время работы. Ли пришел в полный восторг.

— Вот оно, вышло на свет его настоящее лицо, — вопил он зевакам.

Сам Ли уже пошел потом от усердия. Едва он ослабил хватку, как Писака грохнулся на землю и остался лежать без движения, словно его разбил паралич. Бритый Ли отер пот со лба и с довольным видом произнес:

— Ну, на сегодня хватит.

Но этого Бритому Ли было мало. Он вспомнил, что у Писаки был еще сторонник в лице Стихоплета Чжао.

— Стихоплет — тоже интеллигентишка. Передайте ему, что в течение полугода я приду и его отделать, чтоб вышло на свет его настоящее лицо, — сказал он народу.

Бритый Ли ушел, не оглядываясь, а окровавленный Писака остался лежать под придорожным платаном. Тут же набежала толпа зевак, которые окружили его и, тыча пальцем, принялись злословить. Бритый Ли отделал Писаку так, что тот чуть не лишился рассудка и лежал, как паралитик, под деревом. Только когда пятеро мужиков с фабрики, проходя мимо, увидели своего избитого начальника, который бешено вращал глазами и дебильно улыбался, они отволокли его в больницу.

На койке травмпункта Писака с пеной у рта доказывал всем, что избил его совсем не Бритый Ли, а человек по имени Ли Куй. Мужики с фабрики никак не могли взять в толк, о чем это он:

— Какой еще Ли Куй?

Кашляя и отплевываясь от крови, Писака ответил:

— А вот тот самый Ли Куй из «Речных заводей»*.

Мужики обалдели от такого ответа. Они сказали, что Ли Куй ведь не лючжэньский, он из книжки. Писака закивал и добавил, что Ли Куй выпрыгнул из книжки и отделал его как следует. Кто-то заржал и попытался вызнать, какого черта этот забияка вылез из романа, чтоб накостылять Писаке Лю. Пользуясь случаем, Писака обругал Ли Куя и сказал, что этот недалекий ротозей (разъелся, как свинья, все мозги небось жиром заплыли) что-то недослышал, куда-то не туда забрел, да и отделал совсем не того человека. В итоге, продолжая кашлять и отплевываться, он произнес:

— Какой из Бритого Ли мне противник.

Мужики с фабрики подумали про себя, что Писака повредился в уме. Отозвав в сторонку врача, они решили узнать у него, уж не лишился ли начальник от побоев рассудка. Врач замахал руками и сказал, что все не настолько серьезно. Просто Писака немножко бредит.

— Проспится — будет как новенький, — добавил он.

Слухи о том, что следующей жертвой Бритого Ли должен был стать Стихоплет, вскоре дошли до самого Чжао. Стихоплет ругался очень редко, но тут не выдержал, побелев от гнева, хмыкнул и матюгнулся:

— Мудила несчастный.

Стихоплет рассказывал всем и каждому, как он двенадцать лет назад измывался над Бритым Ли и как малолетний Ли, распустив сопли, падал на улице от его подсечек. Чжао твердил, что Бритый Ли — настоящее дерьмо, уже в четырнадцать лет взялся подсматривать в сортире за бабами. А когда Стихоплет поймал его, он затаил в сердце недоброе, только и думал, как бы отомстить. Вспоминая о прошлом, Стихоплет заливался румянцем, а голос его звучал все звонче. Но тут всегда находился кто-нибудь, кто вспоминал, что Бритый Ли обещал отделать Стихоплета, чтоб вышло на свет его настоящее лицо. Чжао мгновенно бледнел и дрожащим от злости голосом говорил:

— Сперва я его отделаю. Увидите, как я сперва выколочу из него всю дурь, станет у меня интеллигентом: матюги все забудет, станет вежливый, обходительный, культурный…

Кто-то в толпе заржал и спросил:

— Да если так бить станешь, глазом не успеешь моргнуть — превратится он в Стихоплета Ли, разве нет?

Услышав это, Чжао сначала остолбенел, а потом забурчал:

— Ну и пусть его, пусть становится.

На улице Стихоплет бахвалился, но дома он чувствовал себя слабым. На душе у него было неспокойно. Чжао думал, что если б пришлось ему драться с Писакой не на жизнь, а на смерть, то он бы, наверно, одерживал верх совсем недолго, да и то вряд ли. А ведь Бритый Ли отколошматил Писаку так, что тот был не в силах дать сдачи, бредил и вообще принял своего обидчика за Ли Куя — об этом судачили все лючжэньцы. Стихоплету мнилось, что и сам он падет так же бесславно, если даже не хуже. Бритый Ли казался ему безалаберным юнцом, который избивает всех почем зря. Он двадцать восемь раз впечатал свой кулачище в физиономию незадачливого Писаки, который от этого начал бредить, чего с ним раньше никогда не бывало. Спрашивается: если этот Ли вмажет Стихоплету те же двадцать восемь раз, не останется ли он после этого на всю жизнь дурачком? Поэтому Стихоплет старался поменьше ходить на улицу, а уж если от этого никак нельзя было отвертеться, то озирался по сторонам, как разведчик на задании, и прислушивался к каждому шороху. Как только он получал сведения о противнике, тут же нырял в ближайший переулок.

После избиения Писака пролежал в больнице два дня и еще месяц — дома. Бритого Ли вызвал к себе в контору Тао Цин и пропесочил как следует, а больше ему за это ничего не было. Народ в лицо спрашивал Бритого Ли: зачем он избил интеллигента Лю и превратил его в простого трудягу Лю Чэнгуна? Ли клялся и божился, что он здесь ни при чем.

— Это не я, это Ли Куй, — с улыбкой добавлял он.

Когда Писака оказался в больнице, Сун Гану на душе стало тревожно. Хотя Писака и рассердил его, Сун Ган считал, что Ли был неправ. Он собирался навестить Писаку, но боялся, как бы не расстроить этим брата, и поэтому все время откладывал свой визит. Тем временем дело пошло к выздоровлению и Писака вот-вот должен был снова объявиться на боевом посту. Сун Ган понял, что больше откладывать нельзя, и решил сказать брату.

— Надо бы пойти проведать Писаку Лю, — промямлил он.

Ли, махнув рукой, ответил:

— Хочешь идти — иди, я не пойду.

Сун Ган продолжал гнуть свое. Он сказал, что если побил кого-то, то хорошо бы наведаться к нему не с пустыми руками. Бритый Ли никак не мог понять, что хочет от него брат.

— Че ты там бурчишь?

Сун Гану пришлось сознаться, что он собирается купить немного яблок и пойти проведать Писаку. Услышав про яблоки, Ли сглотнул и сказал, что он ни разу в жизни не ел яблок.

— Какого черта ему такая честь?

Сун Ган замолчал и понурил голову. Ли понял, что ему неловко, и, похлопав брата по плечу, произнес:

— Ладно, купи несколько яблок, сходи его проведать. — Сун Ган растроганно улыбнулся, а Ли, покачав головой, произнес: — Плевать на яблоки, я вот чего боюсь: с таким трудом я из него всю интеллигентность вышибал, как бы, откушав яблок, он опять не взялся за старое.

Сун Ган купил с фруктового лотка пять яблок и сперва пошел домой. Самое большое и румяное он отложил для брата, а оставшиеся четыре упаковал в старый портфель. С портфелем в руках Сун Ган пришел к Писаке, который к тому моменту уже совсем поправился, сидел во дворе и трепался с соседями. Услышав голос Сун Гана, он тут же вошел в дом и улегся на кровать.

Сун Ган осторожно вошел в дом. Писака, прикрыв глаза, лежал в постели. Когда Сун Ган подошел к нему, Писака зыркнул на него одним глазом и тут же снова зажмурился. Постояв немного перед кроватью, Сун Ган прошептал:

— Прости.

Писака снова бросил на Сун Гана быстрый взгляд и закрыл глаза. Постояв немного, Сун Ган раскрыл портфель, вынул из него яблоки и положил на стол со словами:

— Яблоки я на столе оставлю.

Услышав про яблоки, Писака распахнул глаза и сел. Он увидел на столе четыре яблока и расплылся в улыбке.

— Какая учтивость, — сказал он.

Писака схватил одно яблоко, потер его немного о простыни и срочно откусил кусок. От счастья глаза у него стянулись в щелочки, он звонко чавкал яблоком и смачно сглатывал. Как и предсказывал Бритый Ли, съев яблоко, Писака тут же стал такой, как раньше. Он принялся с сияющим видом рассуждать о литературе, словно бы между ним и Сун Ганом ничего не произошло.

Глава 3

Прошло полгода. Поскольку случая отделать Стихоплета так и не представилось, Бритый Ли позабыл о своем обещании. Ему теперь было не до того — он стал начальником артели. Когда Ли только появился на предприятии, один хромой заправлял там всеми делами, а другой был его заместителем. Не прошло и полгода, как оба они с радостью стали слушать приказания Бритого Ли.

Ему было всего двадцать лет, когда он стал большим начальником. В артели кроме него трудились двое хромых, трое дебилов, четверо слепых и пятеро глухих. Из года в год артель не вылезала из долгов, и вечно приходилось идти к Тао Цину за помощью. Денег на расходы у него в управе и так было немного, так что он еле сводил концы с концами. Артель была его детищем, и Тао Цин надеялся, что он сможет решить таким образом проблему, как содержать четырнадцать инвалидов. Но мало того что артель не приносила прибыли, так ему еще и приходилось все время отстегивать новые деньги, чтобы покрыть долги. Тао Цин принял на работу Бритого Ли только из-за мольбы его матери, он и думать не мог, что за первый же год Ли сумеет превратить все долги в прибыль. В итоге не только удалось выплатить зарплату четырнадцати инвалидам, но и заработать пятьдесят семь тысяч двести двадцать четыре юаня. На следующий год все было еще круче: до Тао дошло больше ста пятидесяти тысяч, а прибыль на душу составила целых десять. Глава уезда при виде Тао Цина расплывался в улыбке. Он твердил, что Тао — самый состоятельный на весь Китай глава гражданской управы, а потом тайком выпрашивал у него подачки, чтоб заткнуть дыры в уездном бюджете.

Так вот Тао Цин и стал начальником управы. Он несколько лет не был на предприятии, и в один прекрасный день, гуляя по поселку, решил навестить его обитателей. Тао был в курсе, что двое хромых давным-давно отошли от дел и превратились в подставных фигур, а Бритый Ли стал настоящим хозяином артели. Чего он не знал — так это того, как Ли через полгода после начала работы потащил хромых, идиотов, слепцов и глухонемых в фотоателье, чтоб сделать коллективный портрет. Потом он с фотографией в руках запрыгнул в автобус, шедший до Шанхая, затарившись перед тем в лавке у Тетки Су провиантом — десятью паровыми булками. В Шанхае он два дня оббивал пороги и успел обегать семь магазинов и восемь контор. Всюду Бритый Ли совал начальству под нос фотографию и, тыча в нее пальцем, рассказывал, кто на ней слепой, кто глухой, а кто вообще хромой. В конце он всегда показывал на себя и говорил:

— А этот вот — один нормальный.

Везде его ждало живое участие. Когда булки были вчистую подъедены, Ли получил в одной конторе контракт на изготовление бумажных коробок. Так вот ковалось все нынешнее артельное великолепие.

Когда Тао Цин пришел на предприятие, хромой заместитель начальника как раз выходил из туалета. Тао спросил у него, где сам главный. Хромой тут же ответил, что он работает в цеху. Тогда Тао Цин велел позвать его, а сам пошел в директорский кабинет. На стене он заметил тот самый коллективный портрет и вспомнил, что в прошлые разы в комнате стояло два стола и двое хромых резались в шахматы, все время переигрывая свои ходы и матеря друг друга. Тао Цин был немного удивлен и подумал: уж не выставил ли хромой начальник артели своего хромого заместителя? Он уселся за стол, и тут в комнату влетел Бритый Ли.

— Начальник управы пожаловали! — кричал он уже от порога.

Увидев, как радуется Ли, Тао Цин с улыбкой произнес:

— Ты неплохо тут все устроил.

Мотая из скромности головой, Ли ответил:

— Только развернулись, еще работать и работать.

Тао одобрительно покивал и спросил, доволен ли Бритый Ли своей работой.

Бритый Ли закивал в ответ. Тао Цин поболтал немного с Бритым Ли, поглядывая все время за порог и не переставая гадать, куда запропастился хромой директор. Цех был за стеной, и хромому даже с его медленной походкой все равно не потребовалось бы много времени, чтоб дойти. Тао спросил:

— Чего же это директор все не приходит?

Услышав это, Бритый Ли остолбенел. Потом он ткнул себя пальцем в нос и сказал:

— Так я пришел ведь. Я и есть директор.

— Ты директор? — удивился Тао. — Почему это я не в курсе?

Бритый Ли улыбнулся:

— Слишком занят по работе. Мне неловко было беспокоить, вот я и не сказал ничего.

Тао Цин изменился в лице.

— А прежние директор с замом — где они? — спросил он.

Ли покачал головой:

— Уже не начальники.

Тут Тао понял, почему в кабинете стоял всего один стол. Указывая на него, он спросил:

— Это твой стол?

— Да, — ответил Бритый Ли.

Тогда Тао Цин строго сказал:

— Директоров назначает и снимает организация, сперва это должна обсудить и одобрить гражданская управа, а потом передать на рассмотрение уездному начальству…

Бритый Ли закивал и с волнением в голосе произнес:

— Да, да, верно. Надо бы официально снять прежнего директора и официально утвердить меня.

Тао стал мрачнее тучи:

— У меня нет такого права.

— Скромничаешь, — Ли захохотал и ткнул пальцем в Тао. — Неужто твоего слова будет недостаточно?

Тао не знал, то ли плакать, то ли смеяться.

— Какая наглость, — сказал он.

То, что случилось дальше, еще больше вывело Тао Цина из равновесия. Самопровозглашенный директор потащил его осматривать цех, где клеили коробки. Все инвалиды обращались к Ли не иначе как «товарищ директор», даже бывшее колченогое начальство гнуло перед ним спину. Ли встал рядом с Тао Цином и стал хлопать изо всех сил в ладоши. Вслед за ним аплодировать принялись и четырнадцать инвалидов, а Ли, досадуя, что выходит слишком тихо, закричал своим верноподданным:

— Товарищ начальник управы пришел нас проведать! А ну давайте хлопайте, как хлопушки!

Верноподданные стали хлопать что было мочи и сотрясаться от собственных хлопков. Но Ли все казалось мало.

— Кричите громче: «Добро пожаловать, товарищ начальник управы!» — замахал он руками.

Двое хромых и четверо слепых принялись вопить во всю глотку:

— Добро пожаловать, товарищ начальник управы!

Пятеро глухих улыбались и понятия не имели, что кричат их товарищи. Бритый Ли подбежал к ним и велел посмотреть, как двигались его губы. Он шлепал ими, как всплывшая на поверхность рыба, пока глухие не смогли наконец скопировать его движения. Трое были глухонемыми, поэтому только у двоих получилось прокричать, что надо. Вышло совершенно оглушительно, и Ли был сам не свой от восторга. Он показал глухим два больших пальца.

Но тут появилась новая проблема: у троих идиотов никак не выходило кричать «начальник управы», вместо этого они вопили «Добро пожаловать, товарищ директор!». Это ужасно смутило Бритого Ли. Он подбежал к идиотам и стал учить их говорить что нужно, словно они разучивали слова песни. Он водил руками, как дирижер, и кричал так, что осип, а инвалиды все равно вопили «товарищ директор». Тао Цин не удержался и расхохотался. Тогда Ли смущенно сказал ему:

— Товарищ начальник, дай мне немного времени. Гарантирую, что, когда ты придешь в следующий раз, они будут кричать «начальник управы».

— Не нужно, — отмахнулся Тао Цин. — Уж больно здорово они кричат «товарищ директор». — Выходя из цеха, он бросил взгляд на хромых и произнес: — А я-то думал, что эти двое — подставные фигуры. Теперь я вижу, что даже на это они не годятся.

Через два месяца Бритого Ли официально назначили директором. Его вызвали в кабинет к Тао Цину, и Тао прочел ему бумагу о назначении от уездного начальства. От волнения Бритый Ли весь раскраснелся. Он рассказал Тао, что трое идиотов уже очень споро кричат «товарищ начальник». Тао Цин рассмеялся, а затем прочувствованно поведал Бритому Ли, что его официальное назначение столкнулось с большими препонами, потому что в прошлом у него было не все гладко. Тао нашептал ему, как доверенному лицу, что все считают Ли его ставленником. Он хотел бы, чтобы впредь Бритый Ли следил за своим образом и избавился от своих бандитских замашек. Наконец Тао Цин довел до сведения Ли, как до нижестоящей инстанции, приказ о прибыли.

— В этом году нужно отчислить двести тысяч, — вытянув два пальца, сказал он.

Ли вытянул три пальца:

— Я отчислю триста. А если нет — то уволюсь.

Тао Цин удовлетворенно кивнул. Бритый Ли свернул трубочкой бумагу от уездного начальства и засунул ее в карман.

— Что это ты делаешь? — спросил Тао.

Ли ответил:

— Заберу с собой.

Тао Цин замотал головой:

— Какой же ты все-таки бесцеремонный. Эту бумагу нужно сдать в архив организации, ты теперь — госслужащий.

— Я — госслужащий?! — Бритый Ли принял этот жест с радостью и тревогой. — Тогда я тем более должен забрать ее с собой показать Сун Гану.

Тао Цин вспомнил про Сун Гана — милого, несчастного ребенка, каким он был двенадцать лет назад. Поколебавшись, он согласился, чтоб Ли забрал документ домой и показал брату, но с условием, что уже к вечеру он принесет бумагу обратно. Выходя, Бритый Ли поклонился Тао в пояс и искренне сказал:

— Спасибо, товарищ начальник, что позволил мне стать директором.

Тао Цин похлопал его по плечу:

— Да чего благодарить. Ты ж меня перед фактом поставил.

Услышав это, Ли рассмеялся. Когда он вышел за ворота управы, то фраза эта приобрела для него совсем другое значение.

С бумагой в руках он пошел домой и, кто бы из знакомых ни встретился ему на пути, всем давал на нее полюбоваться. Лопаясь от гордости, Бритый Ли твердил, что теперь он директор артели. На мосту ему встретился Кузнец Тун. Потянув его в сторону, Ли уселся с Кузнецом на перила и, приняв гордую позу, принялся рассказывать, как он стал начальником. Он сказал, что давным-давно был настоящим директором и, потрясая бумагой, прибавил:

— Эта бумажка — только для статуса.

— Ага, — согласился Кузнец. — Вроде как свидетельство о браке. Кто ж будет до свадьбы держаться? Давно уже все спят напропалую, свидетельство токмо для статуса нужно. Это называется все по закону.

— Точно! Все по закону, — крикнул Бритый Ли. — Как говорит начальник Тао, я сперва девку-то обрюхатил, ей ничего и не осталось другого, кроме как за меня просвататься. Это называется поставить перед фактом.

Когда Бритый Ли пришел домой, Сун Ган уже состряпал обед, разложил приборы и ждал брата. Ли с ощущением собственного превосходства уселся за стол, пренебрежительно посмотрел на еду и пробурчал:

— Директор артели вынужден жрать каждый день одну и ту же дрянь…

А Сун Ган не знал, что брат уже официально стал начальником, он думал, что Ли — по-прежнему самопровозглашенный директор. Сун Ган рассмеялся, придвинул миску и начал есть. Тут только Ли извлек на свет божий бумагу из уезда и протянул брату. Продолжая жевать, Сун Ган прочел ее до конца и тут же подскочил со стула. Он кричал с набитым ртом что-то невразумительное. Сплюнув в кулак, Сун Ган сделал глубокий вдох и завопил:

— Бритый Ли! Да ты и впрямь…

— Товарищ директор, — уверенно поправил его Ли.

— Товарищ директор! Да ты и впрямь директор!

Голося от радости, Сун Ган запрыгал по комнате. Из его губ вырывались вопли «товарищ директор!». Сжимая кулаки, он три раза хлопнул брата по груди — пережеванная еда полетела наружу, прямо на физиономию Бритого Ли. Тот заржал, отирая лицо. Сун Ган продолжал колотить его по груди, а Ли уворачивался, как мог. Они бесились, как дети — так было, когда Сун Ган вернулся из деревни. Сун Ган носился по дому за Ли, а новоиспеченный директор улепетывал что было мочи. Они повалили все стулья и табуретки, врезали по столу так, что он накренился, а еда вылетела из мисок. Только тогда Сун Ган опустил кулаки и, вспомнив, что они запачканы едой, вытер руки тряпкой. Потом он собрал вывалившуюся еду в миски, поднял упавшие стулья и сделал вежливый жест в сторону тяжело дышавшего Ли:

— Товарищ директор, прошу к столу.

Еле дыша, Ли замотал головой:

— Я, директор артели, буду есть лапшу саньсянь.

У Сун Гана загорелись глаза, и, махнув рукой, он сказал:

— Верно! Съедим лапши, отметим-ка.

Поглядев с пренебрежением на домашнюю еду, он похлопал брата по плечу и вышел из дому. Сун Ган запер дверь и, сделав несколько шагов, остановился спросить у брата, сколько стоит миска саньсянь. Ли ответил, что три цзяо пять фэней. Кивнув, Сун Ган подошел к двери и, припав к ней, развязал штаны. Пошарив там немного, он вытащил семь цзяо и положил деньги в нагрудный карман. В приподнятом настроении Сун Ган зашагал вперед.

— Теперь ты директор, а я твой брат. Не стоит мне больше на глазах у всех искать деньги между ног. Нельзя, чтоб тебе было из-за меня стыдно.

Братья, словно герои-триумфаторы, пошли по лючжэньским улицам. Бритый Ли сжимал в руке бумагу из уезда, и Сун Ган два раза останавливался посмотреть на нее. Встав посередь улицы, он громким голосом декламировал приказ о назначении, а дочитав до конца, проникновенно говорил брату:

— Я правда так рад.

Едва они вошли в столовую «Народная», как Сун Ган от порога закричал тетке-кассирше:

— Две порции саньсянь!

У кассы он вытащил из кармана приготовленные семь цзяо и со звонким шлепком положил их на прилавок. Тетка от этого перепугалась не на шутку и проворчала:

— Всего-то семь цзяо. Да если б это были десять юаней, и то не стоило б так пыжиться.

Доев лапшу, братья, обливаясь потом, побрели домой. На обратном пути Бритый Ли трижды разворачивал свою бумагу и показывал знакомым, а Сун Ган два раза останавливался и читал ее вслух. Дома Сун Ган велел ему сохранить документ как следует, боясь, как бы Ли его не посеял. На это Ли ответил словами Тао Цина:

— Какой же ты бесцеремонный. Эту бумагу нужно сдать в архив организации, я теперь — госслужащий.

От этих слов Сун Ган обрадовался еще больше. Он подумал, что брат у него в самом деле необыкновенный. Взяв бумагу в руки, Сун Ган в последний раз принялся жадно есть ее глазами. Дочитав до конца и вспомнив, что больше он ее не увидит, Сун Ган расстроился. Но он тут же нашел решение: достал лист чистой бумаги и аккуратно переписал приказ черной тушью. Потом он осторожно перерисовал красной тушью печать. Бритый Ли не помнил себя от восторга — все твердил, что печать Сун Гана вышла даже лучше настоящей. Дорисовав, Сун Ган улыбнулся, словно у него гора с плеч свалилась. Вернув бумагу брату, он взял в руки свой экземпляр и сказал:

— Теперь можно будет читать эту.

За зарплату братьев отвечал Сун Ган. Всякий раз перед тем, как потратить деньги, он советовался с Ли и добивался его согласия. Когда Ли официально стал начальником, Сун Ган по собственному почину купил для него черные кожаные ботинки. Он сказал, что раз теперь Бритый Ли стал директором, нельзя ему больше разгуливать в старых потрепанных кедах, нужно ходить в блестящих ботинках. Увидев ботинки, Ли обрадовался и принялся, загибая пальцы, считать: от уездного секретаря досчитал до главы уездной администрации, от главы администрации — до директоров нескольких крупных заводов. Выходило, что все уважаемые люди в Лючжэни ходили в черных кожаных ботинках.

— Так я тоже уважаемый человек, — сказал он.

Свитер Бритого Ли тоже поизносился, да к тому же был связан из ниток разного цвета — еще Ли Лань состряпала его когда-то из нескольких распущенных кусков. Сун Ган купил для Бритого Ли семьсот пятьдесят граммов шерсти бежевого цвета и стал после работы вязать брату свитер. Он работал, все время прикладывая свое творение к модели, и через месяц свитер был готов. На Ли он сидел как влитой, а на груди красовался узор в виде волн, а по волнам плыл, расправив паруса, кораблик. Сун Ган сказал, что кораблик символизирует лежащую впереди карьеру. Ли вопил от счастья:

— Сун Ган, какой ты чудный! Даже все женские штуки делать умеешь.

Раньше Ли выходил из дому в черных ботинках, накинув темно-синюю суньятсеновку и как следует застегнув ее на все пуговицы (и даже на верхний крючок). Когда у него появился новый свитер, Ли перестал закупориваться под завязку, а откинув полы, гордо маршировал по улицам, чтобы все видели его волны и кораблик. Он держал ладони в карманах, выпятив грудь. Все прохожие улыбались.

Наши лючжэньские бабы отродясь не видали такой диковины, как вышитый кораблик. Заприметив Бритого Ли, они обступали его со всех сторон и принимались щупать свитер, силясь понять, как был вывязан узор. Все они охали от восторга:

— Да еще и парус приделан!

Бритый Ли, вскинув голову, посмеивался и слушал, как нахваливают его обновку. Бабы спрашивали, кто это такой умелец, и Ли с гордостью отвечал:

— Сун Ган. Только детей рожать не умеет, а так все умеет.

Похвалив узор, они принимались вызнавать, что это был за кораблик:

— Рыболовецкий или как?

— Рыболовецкий? Это карьерный корабль.

Эти пошлые вопросы бесили Бритого Ли, и он, отталкивая их руки, думал про себя, что показывать бабам свой замечательный корабль — все равно что метать бисер перед свиньями. Взбешенный Ли брел прочь и, обернувшись, издевательским голосом спрашивал:

— А вы, кроме как детей плодить, на что еще годны?

Глава 4

Когда Бритый Ли превратился в «товарища директора», он стал часто ходить на совещания с другими директорами. Все это были сплошь персоны в суньятсеновках и черных кожаных ботинках. Бритый Ли встречал их улыбкой, жал всем руки, а через месячишко-другой и вовсе стал со всеми на короткой ноге. Так Ли вступил в лючжэньское высшее общество и начал считать себя пупом земли. Он полюбил разговаривать, гордо вскинув голову.

Однажды на мосту он встретил Линь Хун — от его чванства тут же не осталось и следа: Ли остановился перед ней дурак дураком. Линь Хун исполнилось двадцать три, и она была уже не та девчушка, какую он видел лет шесть назад, а стала еще очаровательней. Держась подчеркнуто сдержанно, она спускалась с моста. Когда Линь Хун проходила мимо Ли, кто-то окликнул ее, и она резко обернулась, так что ее длинная коса чуть было не хлопнула Ли по носу. Тот глядел, как заколдованный, как она спустилась с моста и пошла вдоль по улице.

— Как прекрасно, прекрасно… — постанывал он.

Две струйки алой крови потекли у него из носа и добежали до рта. Бритый Ли очень давно не видел Линь Хун. С тех пор как он стал директором артели, Ли почти позабыл о том, что в Лючжэни есть такая красавица. От волнения у него пошла носом кровь. Имя Бритого Ли снова стало известно по всему поселку, почти как тогда, когда он подглядывал в сортире. Наши лючжэньские чуть животы не надорвали со смеху: загибая пальцы, они считали годы, прошедшие с той поры, и твердили, что в поселке с тех пор не произошло ничего интересного. Говорили, что год от года жить становилось все тоскливее, а народ делался все безразличнее, а теперь вот Бритый Ли снова вышел в свет и наводит шуму — опять все из-за Линь Хун.

Но Ли не обращал на эти толки никакого внимания. Он говорил, что «сдал кровь» на благое дело. Кто еще в целом свете жертвовал кровью ради любви? Колотя себя в грудь, он твердил:

— Кто, если не я.

Наши старики говорили учтиво:

— Люди с репутацией и дела отчебучивают соответствующие.

Когда эти слова дошли до Бритого Ли, он был очень доволен:

— Вокруг знаменитостей всегда шуму больше.

Бритый Ли предался бредовым идеям, как Писака Лю, когда он его отделал. Весь извелся от мыслей: почему же тогда на мосту Линь Хун прошла от него так близко, что чуть было не задела его косой по носу. Любовь с первого взгляда и сила воображения смешались в голове у несчастного Ли, и он решил, что Линь Хун в него по уши втюрилась, а если нет, то, значит, скоро втюрится. Он подумал, что на мосту и на улице было слишком много народу, а если б все происходило на пустынных ночных улицах, то Линь Хун наверняка остановилась бы, посмотрела бы на него полными чувств глазами, словно пытаясь запечатлеть в сердце каждый сосудик, каждую жилку на его лице. Тогда Бритый Ли сказал Сун Гану:

— Линь Хун на меня запала.

Сун Ган знал, что Линь Хун была чудесной ночной грезой всех лючжэньских мужиков. Ему казалось, что она недоступна, как луна или звезды на небе. Когда Ли сказал ему, что Линь Хун на него запала, Сун Ган от удивления потерял дар речи. Неужели Линь Хун могла влюбиться в Ли, который подглядывал за ней шесть лет назад в сортире? Сун Ган совсем не был в этом уверен.

— Почему это она на тебя запала? — спросил он.

— Я ведь товарищ директор! — колотя себя в грудь, сказал Ли брату. — Подумай сам, во всем этом поселке на двадцать с небольшим директоров — один я молодой, неженатый…

— Да уж! — согласился Сун Ган. — Как говорится, молодой — талантлив, молодая — прекрасна. Вы с Линь Хун — отличная пара.

— Вот именно! — Ли от полноты чувств хлопнул брата разок, глаза его горели. — Как раз про это я и говорю, — произнес он.

Слова брата помогли Бритому Ли найти основание для любви между ним и Линь Хун, и он начал официально добиваться ее расположения. В Лючжэни было полным-полно мужиков, которые приударяли за Линь Хун. Эти ни на что не годные типы один за другим пасовали перед трудностями, и только такой уникум, как Ли, обладал необходимым упорством и трудолюбием.

Он домогался благосклонности Линь Хун с размахом. Сперва Ли попросил Сун Гана быть своим стратегом. Сун Ган читал когда-то истрепанные старые книги, и рассказал брату, что в древности перед сражением всегда отправляли гонца с вестью.

— Не знаю, может, когда добиваются любви, нужно тоже гонца заслать?

— Конечно, — сказал Бритый Ли. — Чтобы Линь Хун уже готовилась. Не нужно неожиданностей. А то если она от волнения брякнется в обморок, как быть?

Гонцами Бритого Ли стали пятеро шестилетних сорванцов, которых он встретил по дороге в артель. Мальчишки шумели на улице, тыча в Ли пальцем и обсуждая, тот ли это бритоголовый, про кого рассказывают легенды, будто бы он подглядел в сортире задницу Линь Хун, а потом заработал при виде ее носовое кровотечение. Кто- то сказал, что это точно не он — того проныру звали Бритый Ли. Ли услышал их треп и подумал, что раз даже такая мелочь пузатая уже все про него прознала, значит, сам он превратился в местную легенду. Он остановился, вдохновенно помахал рукой и велел пацанам подойти. Малявки подбежали, утирая сопли, и, задрав головы, стали смотреть на нашу лючжэньскую знаменитость. Бритый Ли поднял вверх большой палец и, тыча себя в нос, произнес:

— Я и есть Бритый Ли.

Пацаны шумно втянули сопли и посмотрели на Ли с восторгом. Он махнул рукой, чтоб они поскорей привели себя в порядок, и спросил:

— Так вы и про Линь Хун знаете?

Пацаны закивали:

— Линь Хун с трикотажной фабрики.

Ли рассмеялся и сообщил, что хочет возложить на них почетную обязанность: чтоб они побежали к фабричным воротам и ждали там, как кошка ночью ждет мыша, пока не выйдет Линь Хун, а когда она появится, пусть они прокричат… Тут Ли завопил детским голосом:

— Бритый Ли хочет начать с тобой отношения!

Лопаясь от смеха, пацанва заголосила:

— Бритый Ли хочет начать с тобой отношения!

— Отлично, вот так и кричите, — в знак одобрения Бритый Ли похлопал их по головам. — Еще добавьте: ты готова?

Пацаны завопили:

— Ты готова?

Бритый Ли был ужасно доволен и похвалил своих гонцов за то, что они быстро учатся. Потом он пересчитал их — оказалось пятеро. Тогда Ли достал из кармана пять монеток и купил в лавке напротив десять леденцов, половину он роздал мальчишкам, а оставшиеся убрал к себе в карман. Им он сказал, что сперва выдаст каждому по леденцу, а еще по одному они получат после того, как выполнят свою задачу, уже в инвалидной артели. Вслед за тем Бритый Ли вскинул руку в направлении трикотажной фабрики, словно офицер, направляющий солдат в атаку.

— Вперед! — прокричал он.

Пацаны мгновенно содрали с леденцов обертки и тут же спрятали их за щеки. Счастливо посасывая конфетки, они и не думали никуда идти. Ли снова замахал руками, но малявки стояли как вкопанные.

— Мать вашу, быстро пошли! — проорал Ли.

Пацаны переглянулись и спросили:

— А что такое начать отношения?

— Отношения? — Ли крепко задумался. — Отношения — это женитьба, это когда ночью спят вместе.

Мальчишки захохотали, а Бритый Ли снова вскинул свою куцую лапу в направлении фабрики. Посланцы выстроились в ряд и завопили:

— Бритый Ли хочет начать с тобой отношения! Жениться! Спать вместе! Ты готова?

— Мать вашу, быстро пошли сюда. Нельзя кричать про женитьбу, про «спать» тем более, кричите только про отношения.

В тот вечер гонцы Бритого Ли, вопя изо всех сил, отправились на фабрику. Наши лючжэньские, глядя, как дерут глотки любовные посланцы, только диву давались. Никому и во сне не могло привидеться, чтоб Ли учудил такое: отправил сопливых пацанов в штанишках с разрезом* добиваться благосклонности Линь Хун. Качая головами и улыбаясь, народ твердил, что у Бритого Ли, наверно, совсем мозги расплавились, раз он решил выкинуть такой дурацкий фортель. Поговаривали, что это все оттого, что он сутками сидит в компании инвалидов — вот и повредился в уме.

Стихоплет Чжао был полностью с этим согласен. Он говорил, что давным-давно узнал Бритого Ли, понял, какая у него подноготная. Раньше-то он звезд с неба не хватал, но и дураком вроде не был. А с тех пор как Бритый Ли оказался в инвалидной артели, особенно после того, как заделался ее начальником, стал дуреть день ото дня.

— Это-то и называется: кто возле киновари, тот красный, кто возле туши, тот черный, — подпустил Стихоплет старинную поговорку.

Пацаны бежали и вопили что есть мочи. Сперва они пронеслись по одной улице с воплями про отношения, потом пробежали по другой с криками о женитьбе и, наконец, на третьей дошло до «спать вместе». Тут они вдруг вспомнили, что Бритый Ли не велел кричать про это, и вернулись снова к женитьбе. Потом кто-то сказал, что про женитьбу тоже не велено было упоминать. Как ни пыжились они, все никак не могли вспомнить, что должно было идти до женитьбы. Мальчишки остановились посередь улицы и стали глядеть по сторонам, вытирая кулаками сопли и размазывая их по уже блестящим от соплей задницам. Они так и не вспомнили про отношения.

Тут как раз подошел Стихоплет Чжао. Он услышал, как пацаны шумят на дороге, вспомнил, что Бритый Ли обещал набить ему морду и гаденько усмехнулся. Стихоплет помахал пацанве рукой и, когда мальчишки подбежали к нему, прошептал:

— Сношения.

Мальчишки переглянулись. Слово было вроде то самое, а вроде бы и нет. Стихоплет решительно сказал:

— Да точно сношения.

Пацаны закивали и радостно поскакали в сторону фабрики. Они остановились перед закрытыми железными воротами и, глядя на сидящего на проходной старикашку, заорали:

— Бритый Ли хочет начать с тобой сношения!

Старикашка от любопытства развесил уши и на третьем вопле расслышал наконец, что они орали. От этих слов он рассвирепел: схватив метлу, выскочил наружу, а пятеро сорванцов разбежались от страха в разные стороны. Размахивая своим оружием, привратник орал благим матом:

— Твою мать!..

Пацаны, дрожа, как осиновый лист, снова сбились в кучку и обиженно отвечали:

— Это Бритый Ли велел нам…

— Бритый Ли, туды его, — старикашка стукнул метлой оземь. — Как он посмел еще говорить про какие-то сношения со мной? Да я отметелю ему зад так, что он себя не вспомнит.

Головы мальчишек закачались, как погремушки.

— Не с тобой, с Линь Хун… — кричали они.

— Ни с кем нельзя, — сурово отрезал старик. — С собственной матерью и то нельзя.

Пацаны больше не осмеливались подойти к воротам. Вместо этого они спрятались невдалеке, под деревом, и продолжали смотреть на старикашку-привратника. Как только он выходил наружу, мальчишки тут же бросались врассыпную; едва старикашка возвращался к себе, как они снова осторожно вылезали из укрытия и пялились на него. Следуя наставлениям Бритого Ли, они караулили, как кошки, пока не прозвучал звонок со смены. Тогда они увидели Линь Хун, выходящую с фабрики в окружении других работниц. Двое пацанов знали, как она выглядит, и помахали ей рукой. Трое оставшихся, как постовые, неотрывно смотрели на привратника. Тогда двое стали тихонько подзывать ее:

— Линь Хун, Линь Хун…

Болтавшая с подругами Линь Хун услышала их загадочные крики. Она остановилась и с любопытством посмотрела на прятавшихся под деревом мальчишек. Другие работницы тоже остановились и рассмеялись: слава Линь Хун дошла до того, что даже совсем сопливые пацаны и те знали ее в лицо. Тут пятеро сорванцов завопили:

— Бритый Ли хочет начать с тобой сношения!

А один добавил:

— Тот самый, кто подсматривал за тобой в сортире.

Линь Хун побледнела. Работницы замерли на секунду, а потом, зажимая рты, принялись смеяться что было мочи.

— Бритый Ли хочет начать с тобой сношения! — продолжали голосить посланцы.

Линь Хун чуть не расплакалась со злости. Закусив губу, она пошла прочь, а остальные девушки побрели следом, давясь от смеха. Пацаны вспомнили, что кое-что забыли и понеслись вдогонку, как маленькие зверушки, вопя вслед удалявшемуся силуэту:

— Ты готова?

Так они наконец исполнили возложенную на них почетную обязанность. Раскрасневшись от радости, пятеро побрели прочь в толпе работниц. Девушки гладили их по головам и лицам, словно души в них не чаяли, а сами потихоньку вызнавали, как было дело. Мальчишки болтали без умолку, а работницы покатывались со смеху.

Потом сорванцы побежали в инвалидную артель. Там все тоже закончили работу, и дверь была заперта. Пацаны узнали, где живет Бритый Ли, и с шумом прибежали к его дому. На крики вышли Ли с Сун Ганом. Пять раскрытых ладоней одновременно потянулись к Бритому Ли. Он понял, что они пришли за вознаграждением, вытащил из кармана леденцы и роздал ребятне. Мальчишки мгновенно содрали с конфет обертки и засунули сладости в рот. Ли с надеждой спросил их:

— Она заулыбалась? — Он изобразил стыдливую улыбку: — Вот так, да?

Пацаны покачали головами:

— Она заплакала.

— Как это ее взволновало, — озадаченно сказал брату Ли. Потом он снова с надеждой произнес: — Она наверняка раскраснелась?

— Нет, она была белая как мел, — опять замотали головами мальчишки.

Ли разочарованно посмотрел на брата:

— Неправильно как-то. Она должна была покраснеть.

— Нет-нет, побелела, — сказали дети.

Ли с сомнением посмотрел на ребятню:

— Вы точно правильно кричали?

— Точно, — заверили его пацаны. — Мы кричали «Бритый Ли хочет начать с тобой сношения!», даже «Ты готова?» тоже прокричали.

Бритый Ли взревел, как дикий зверь:

— Кто вас просил кричать про сношения? Мать вашу, кто?..

Пацаны задрожали и, заикаясь, принялись рассказывать. Они не знали Стихоплета Чжао — так и не смогли объяснить, кто же это был. Слово за слово мальчишки начали отступать и наконец побежали бегом. Бритый Ли весь пошел пятнами от злости, хуже, чем Линь Хун. Размахивая кулаками, он гремел:

— Мудло такое! Враг народа! Вот уж я его отделаю, вот уж я покажу ему диктатуру пролетариата…

Ли разошелся так, что дышал тяжело, будто в груди у него шумели кузнечные мехи. Сун Ган похлопал его по плечу и сказал, что злиться бесполезно, лучше бы пойти скорей извиниться. На следующий день после работы Бритый Ли с Сун Ганом вместе пришли к воротам фабрики. Когда звонок прозвенел отбой и работницы начали вытекать во двор, Ли занервничал. Он сказал брату, что пришел ответственный момент, и велел ему, чтоб тот наблюдал со стороны и в случае чего потянул Ли за одежду.

Линь Хун издалека заметила стоящего у ворот. Она услышала, как вскрикнули рядом девушки, и, мрачная, как туча, подошла к воротам. Тут она увидела Сун Гана и невольно задержала на нем взгляд. Так Линь Хун впервые обратила внимание на его стройную, высокую фигуру и мужественное лицо.

Заметив выходящую Линь Хун, Бритый Ли со скорбью в голосе закричал:

— Линь Хун, вышло недоразумение! Вчера эти маленькие ублюдки все неправильно прокричали! Я не говорил им кричать «сношения», я велел кричать «отношения». Я хочу добиться твоей любви!

Выходившие с фабрики работницы, видя это, покатывались со смеху одна за другой. Линь Хун онемела от злости. Она с холодным видом прошествовала мимо Бритого Ли. Он побежал за ней, барабаня себя в грудь.

— Мамой клянусь, ничего дурного! — вопил он под аккомпанемент ударов. Он не обращал никакого внимания на девичий смех и продолжал оправдываться: — Это мудло малолетнее все напутало, какой-то враг народа их науськал… — Тут Ли воспылал благородным гневом и принялся молотить себя уже не в грудь, а по голове со словами: — Этот враг народа подгадил наши революционно-пролетарские отношения. Он специально велел этим уродцам вопить «сношения». Будь покойна, Линь Хун, куда бы эта дрянь ни спряталась, я все равно его найду и уделаю — покажу ему диктатуру пролетариата…

Потом он с глубоким чувством добавил:

— Линь Хун, не забывай о классовой борьбе!

Тут уже Линь Хун стало невмоготу. Она обернулась и посмотрела на вопящего Ли.

— Чтоб ты сдох! — скрежеща зубами, произнесла она, пожалуй, самую большую грубость в своей жизни.

От этих слов все воодушевление Бритого Ли как рукой сняло. Только когда все работницы прошли мимо и смолк их злорадный смех, он пришел в себя. Ли хотел было броситься вдогонку, но тут Сун Ган крепко схватил его сзади и сказал, что не надо. Только тогда Ли сердито остановился и с любовью посмотрел вслед удаляющейся Линь Хун.

Потом братья пошли домой. Бритый Ли вовсе не чувствовал себя побежденным, а по-прежнему вышагивал, надувшись, как индюк. Сун Ган же наоборот, как потерпевший любовную неудачу, свесив голову, брел рядом.

— Мне кажется, Линь Хун на тебя не запала, — удрученно сказал он.

— Ерунда, — самоуверенно произнес Ли и добавил: — Не может такого быть.

Сун Ган покачал головой:

— Если б она на тебя запала, то она бы так не ругалась.

— Да что б ты понимал! — взялся поучать брата Бритый Ли. — Женщины так и ведут себя: чем больше она тебя любит, тем сильнее делает вид, что ты ей противен. Когда ей захочется заполучить тебя, она станет прикидываться, что ты ей не нужен.

Сун Ган решил, что это похоже на правду. Он удивленно посмотрел на Бритого Ли:

— Откуда ты это все знаешь?

— Опыт, все опыт, — самодовольно отвечал Ли. — Ты подумай, я ведь часто бываю на собраниях с директорами заводов, они там все доки, умники. Они все так говорят.

Сун Ган восхищенно закивал и сказал, что раз Ли водится с другими людьми, то и кругозор у него совсем другой. Тут Ли вскрикнул:

— О! Есть такая поговорка, как раз про это. — Колотя себя по лбу, он расстроено бормотал: — Твою мать, что ж я все никак вспомнить не могу?

Всю дорогу Ли пытался вспомнить поговорку. Он матюгался семь раз, но на ум так ничего и не пришло. Сун Ган тоже ломал над этим голову, но все зря. Войдя в дом, он тут же побежал искать словарик, которым пользовался в школе. Усевшись на кровать, Сун Ган долго-долго листал его.

— А не «чтоб схватить, нужно сперва отпустить»? — выбрал он одну на пробу.

— Точно! — радостно завопил Ли. — Именно это я и хотел сказать.

В тот вечер Бритый Ли с братом работали в поте лица всю ночь, обсуждая, как же избавиться от этого «чтоб схватить, нужно сперва отпустить». Когда дошло до стратегии, Сун Ган показал себя во всей красе. Когда-то он прочел половину растрепанной книжки «Искусство войны»*. Теперь же Сун Ган, закрыв глаза, попытался вспомнить прочитанное, а раскрыв глаза, проанализировать сведения о противнике. Потом, отдав должное замыслу Линь Хун, он сказал:

— Эта ее стратегия — классная штука. Если выступить, можно атаковать, а если отступить, можно защищаться.

Затем Сун Ган вновь ушел с головой в словарь. Когда он выудил оттуда еще пять выражений, то радостно вытянул вперед пять пальцев и сказал:

— Нужно использовать пять тактических приемов. Тогда можно победить.

— Какие же? — весело спросил Ли.

Сун Ган загнул один за другим пять пальцев:

— Обходиться без обиняков; не ходить вокруг да около; подтянуть подкрепление; действовать в глубоком тылу; ну и, наконец, терпенье и труд все перетрут.

Сун Ган объяснил брату, что два первых приема они уже использовали. Когда за день до того мальчишки были отправлены добиваться любви Линь Хун — это и означало «обойтись без обиняков». Когда сам Ли вступил в бой — он перестал ходить вокруг да около. Так почему же третий прием называется «подтянуть подкрепление»? Потому что не стоит больше ходить одному. Ли должен призвать на помощь всех своих подчиненных, чтобы Линь Хун оценила внушительность его артели. Четвертый прием, по словам Сун Гана, был крайне важен, от него зависела победа.

Сверкая глазами, Ли спросил его:

— Как же нужно действовать в глубоком тылу?

— Прийти к ней домой, — отвечал Сун Ган. — Действовать в глубоком тылу значит действовать в ее семье, убедить ее родителей. Это называется «брать быка за рога».

Ли закивал.

— А «терпенье и труд все перетрут»? — спросил он.

— Каждый день преследовать ее, прилагать все силы, пока она сама не попросится замуж, — ответил Сун Ган.

Бритый Ли хлопнул что было силы по столу и прокричал:

— Сун Ган, ты и правда достоин быть моим стратегом!

Затем Ли перешел к немедленному исполнению — на следующий день он подтянул подкрепление. В компании своих верноподданных инвалидов Ли зашагал по улицам Лючжэни: народ аж охрип от хохота и животы себе растянул. Бритый Ли боялся, что хромые будут тащиться слишком медленно и отстанут, поэтому велел им идти первыми. В результате получилось, что колонна все время встречала на своем пути препятствия и шла в полном беспорядке. Один инвалид хромал на левую ногу, другой — на правую. Получалось так, что один дохрамывал до левой стороны улицы, а другой оказывался на правой. От этого трое идиотов приходили в полное замешательство: они клонились влево, потом бежали назад и вправо. Держась за руки, идиоты общими усилиями шатались из стороны в сторону, сбивая то и дело четверых слепцов, стучавших палками по мостовой. Слепцы падали и снова поднимались. В итоге один из них продолжал идти вперед, двое шли назад, а еще одному путь преградил придорожный платан. Тыча в него палкой, слепой кричал:

— Товарищ директор, товарищ директор, где это я?

Бритый Ли, обливаясь потом, крутился меж ними, как заводной. Сперва он вернул слепых, которые пошли назад. Тут переднего слепца снова сбили идиоты, а тот, что остался под деревом, продолжал издавать жалобные вопли. Слава Богу, оставалось еще пятеро глухих. Ли, жестикулируя что есть мочи, направлял их движения, запрещая идти гуськом и требуя рассредоточиться. Один глухой привел слепца, застрявшего под деревом, двое пошли вперед управлять идиотами, а еще двое подняли на ноги упавшего. Ли делал им знаки и руками, и ногами, словно выписывая по улице пируэты. Прыгая, как козел, и тыча себя в ухо, он кричал в толпу:

— Это глухие.

Стараясь сдержать ряды посланцев, Ли обнаружил, что проблема заключается в идущих впереди хромцах. Он тут же подбежал к ним и велел поменяться местами, чтоб припадавший на левую ногу шел вправо и наоборот. Теперь строй перестал расползаться — хромые через пару-тройку шагов стукались лбами, расходились и все повторялось сначала. Ли снова запрыгал козлом, давая понять, что на глухих возложена новая миссия. Двое встали с левой стороны строя, а трое — с правой, чтобы, как жандармы, надзирать за ним.

Наконец-то строй смог двигаться беспрепятственно. Обливаясь потом, Бритый Ли развернулся к хохочущей толпе зевак и, как начальник с инспекцией, приветственно помахал им рукой. Народ обсуждал странную шеренгу на все лады — и куда это она идет такая? Бритый Ли торжественно заявил, что пригнал всех инвалидов артели, чтобы подтянуть подкрепление под стены трикотажной фабрики и объявить Линь Хун о своей необъятной и бесконечной любви.

— Я хочу, чтобы Линь Хун знала, что моя любовь больше гор и глубже моря, — сказал он.

Это было самым изумительным зрелищем за всю историю нашей Лючжэни. Народ бросился делиться новостями, и вскоре все: мужики да бабы, малые и старые, побежали на трикотажную фабрику. Многие продавцы отпросились из лавок, а рабочие сбежали со смены. На улицы хлынула настоящая толпа. Зеваки теснились и толкались, как волны водоворота, окружая шеренгу инвалидов. Вместе они выплеснулись на фабрику.

Старикашка-привратник вздыхал от восторга: куда ни глянь — всюду были люди. Он твердил, что с тех пор как завершилась «культурная революция», столько народу зараз он больше не видел.

— Я уж подумал, что председатель Мао приехал, — пошутил он.

Кто-то в толпе, обделенный чувством юмора, ответил:

— Да уж, батенька, помер он давно.

— Знаю, — расстроенно сказал старик. — Кто ж этого не знает?

Шеренга посланцев выстроилась в два ряда перед воротами фабрики: хромые, слепые и двое глухих, что умели кричать, встали впереди, а трое идиотов и глухонемые — сзади. Ли натаскивал их во дворике артели целое утро — учил передний ряд кричать, а задний — громко хлопать. Что до идиотов, то тут Бритый Ли взял на заметку прежний урок и понял, что не вдруг все делается и если заставить дураков кричать «Линь Хун», то они того и гляди станут снова вопить «товарищ директор». Ли потратил полдня на то, чтоб научить их зажимать руками рты. Больше всего он боялся именно за этих слабоумных, а потому уже перед воротами фабрики снова прорепетировал с ними три раза нужное движение. Он зажал себе рот, и шесть рук тут же с шуршанием опустились на сжатые губы. Ли проверил каждого и остался очень доволен:

— Хорошо зажали. Даже и воде не просочиться.

Тут народ зашумел, и Бритый Ли, развернувшись к толпе, на дирижерский манер вскинул руки вверх, а потом резко опустил их, совсем как знаменитый Караян. Руки поднялись и опустились семь раз, прежде чем народ стал стихать.

Только разрозненные крики слышались еще по сторонам. Бритый Ли приставил указательный палец к губам и, вращаясь волчком, зашипел: тссс! Он делал это так усердно, что у него чуть было не закружилась голова. Зеваки наконец-то смолкли.

— Поможете мне, идет? — проревел он в толпу.

— Идет! — крикнули в ответ.

Ли удовлетворенно кивнул, и в толпе снова зашумели. Тогда он опять проделал свой трюк с указательным пальцем.

Звонок со смены все не звенел. Директор трикотажной фабрики по фамилии Лю, известный на всю Лючжэнь куряка, пыхтя папиросой, вышел с народом к воротам. Ему шепнули, что сам Бритый Ли подвел под стены фабрики войска — чуть ли не весь поселок. Этот самый Лю, которому был тогда тридцатник, за день приканчивал по три пачки курева и с утра до вечера дымил, как паровоз. Попыхивая очередной сигаретой, он вышел и увидел тьму-тьмущую зевак, столпившихся у входа. У директора душа ушла в пятки от такого зрелища. Он подумал про себя, что Бритый Ли — стопроцентный ушлепок. Куряка Лю часто встречался с ним на собраниях и знал его в лицо. Он издалека помахал Ли рукой и приветливо прокричал:

— Товарищ Ли, товарищ Ли…

Протиснувшись к Бритому Ли, Куряка, позабыв, что сигарета вот-вот прожжет руку, стал укорять его:

— Товарищ Ли, что же это ты такое творишь? Ты погляди, всю дорогу перегородил. Народ со смены пойдет — как они выбираться-то будут?

Ли рассмеялся:

— Товарищ Лю, если б ты попросил Линь Хун выйти, а я б ей сказал пару слов, то мы бы все и уладили. Я бы своих отвел. Как говорится, вернулся бы победителем.

Куряка понял, что это единственный выход. Тут он дернул правой рукой и выбросил окурок, который начал уже жечь пальцы. Кивнув, директор вытянул новую папиросу, зажег ее, нервно затянулся и вполоборота велел кому-то сбегать за Линь Хун.

Через десять минут появилась Линь Хун. Она шла, сцепив руки и низко опустив голову, шагая неповоротливо, словно хромая. При виде Линь Хун толпа взорвалась криками. Бритый Ли тут же развернулся к зевакам и снова замахал руками, как за дирижерским пультом. Народ постепенно смолк, и Ли обернулся к предмету своего обожания. Затем он дал отмашку своим верным слугам и, зажав рот левой рукой, воздел правую к небу. Идиоты, что стояли сзади, среагировали первыми и тут же зажали рты. Потом трое глухонемых принялись хлопать в ладоши, и, наконец, передний ряд начал скандировать:

— Линь Хун! Линь Хун! Линь Хун!

Сбежавшиеся зеваки тоже присоединились к крикам:

— Линь Хун! Линь Хун! Линь Хун!

— Становись первой леди инвалидной артели! Становись первой леди инвалидной артели! — вопили передние ряды.

Народ шумел так, что только на четвертый раз сумел расслышать, что горланили инвалиды. Тут зеваки отбросили все лишнее и стали вторить отряду Бритого Ли:

— Первая леди! Первая леди! Первая леди!

Бритый Ли сверкал глазами и растроганно шептал:

— Как здорово народ кричит, как здорово…

Линь Хун подняла голову и испуганно остановилась. Поглядев на толпу зевак, она развернулась и пошла обратно. Но тут вдруг случилось неожиданное: один из слабоумных, так славно зажимавший себе рот, внезапно увидел красоту вскинувшей голову Линь Хун. Потеряв всякий контроль над собой и распихивая стоящих впереди слепцов, он бросился за ней с вытянутыми вперед руками. Изо рта у него бежали слюни.

— Хорошая, обними, хорошая, обними… — вопил идиот.

В толпе сперва опешили и стали перешептываться на разные лады, а потом толпа взорвалась оглушительным, как гул падающей ракеты, смехом.

Бритый Ли и подумать не мог, что все испоганит какой-то озабоченный придурок. Вопя «мать твою!», он бросился вперед оттаскивать идиота.

— Мать твою, а ну быстро ко мне! Козел озабоченный! — ревел он.

Идиот изо всех сил старался вырваться, гнусавя свое:

— Хорошая, обними…

Ли опять кинулся к нему, обхватил умалишенного обеими руками и стал втолковывать:

— Не может она тебя обнять, она меня обнимать будет. Если со мной обнимется — будет первая на поселке, а с тобой обнимется — станет идиоткой…

Когда Ли скрутил придурка и тот не смог больше бежать за Линь Хун, он разозлился и вмазал Бритому Ли в левый глаз. Ли завопил и уцепился правой рукой идиоту за шиворот. Левой рукой он махал своим тринадцати верным слугам:

— Скорей, уберите его!

Умалишенный, не понимая, почему он не может бежать за Линь Хун, отчаянно махал руками, как утопающий. Вся бригада Бритого Ли в беспорядке кинулась к нему на помощь: первыми подбежали глухие, двое оставшихся дураков, озираясь по сторонам, неслись за ними следом, хромые зашаркали, кренясь каждый в свою сторону, и даже четверо слепцов, сообразив, в чем дело, неторопливо двигались в нужную сторону. Хромые и глухие припечатали озабоченного идиота к земле. Двое других дураков встали с боков и заржали в голос. Слепцы выстроились рядком, как патрульные, и мерно постукивали своими палками. Придавленный идиот голосил, как свинья на скотобойне:

— Хорошая, обними…

Бритому Ли ничего не оставалось, кроме как собрать свою дружину и отвести войска. Прикрывая левой рукой глаз, он скомандовал подчиненным, чтобы они отвели помешавшегося обратно в артель. Впереди прокладывали дорогу хромые, за ними шли глухие и двое идиотов, скрутившие нарушителя, а замыкали шествие четверо слепцов. Озабоченный идиот по-прежнему вопил «хорошая» и «обними», изо рта у него летела при этом слюна, и глухие конвоиры вынуждены были все время отирать с лиц плевки. Двое идиотов, которым тоже досталось, никак не могли взять в толк, откуда на них свалилось такое счастье, и, удивленно задрав головы, пялились в небо.

Наши лючжэньские все языки себе оттрепали. Поговаривали, что в тот день главный смак был даже не в Линь Хун, а в Бритом Ли с его озабоченным идиотом. Особенно здорово было, когда придурок съездил Ли по физиономии, так что глаз у него заплыл зеленым синячищем размером с цельное яблоко. От боли Бритый Ли всю дорогу скрежетал зубами. Лючжэньские хохотали на разные лады и говорили, будто никто и подумать не мог, что придурок перейдет на сторону противника и превратит Ли в одноглазого дракона. Вот уж правду говорят: за друга можно и два удара в грудь принять, а за бабу — дважды друга ударить. Эта поговорка уж больно подходила к случаю — ни убавить, не прибавить. Потом народ стал гадать, что было бы, вздумай Ли нацепить на свой заплывший глаз черную повязку:

— Стал бы он точь-в-точь европейский пират.

На третий день после всей этой катавасии, когда синяк все еще бросался в глаза, Ли отправился в глубокий тыл — домой к Линь Хун. На этот раз он велел Сун Гану лично сопровождать себя. Сказал, что нуждается в постоянной помощи брата: если все опять пойдет наперекосяк, то Сун Ган тут же предложит превосходный план. Бритый Ли вытянул вперед три пальца, давая понять, что планов должно быть по меньшей мере три, чтоб ему было из чего выбрать. Так они вдвоем — один низенький, другой высокий, один похожий на гражданского, а другой на военного — побрели по улицам Лючжэни.

Бритый Ли всю дорогу смеялся, не переставая. Ему казалось, что идея Сун Гана о действиях в глубоком тылу была гениальной. Он всю дорогу расхваливал брата.

— Эдак брать быка за рога — страшная штука, — говорил он, выставив вверх большой палец.

Под мышкой у Сун Гана красовался литературный журнал. Он с тревогой семенил вслед за Ли. Видя, что у того в голове уже есть выношенный план, Сун Ган трепетал всеми поджилками. Из пяти его тактических приемов три потерпели поражение, и он боялся, что проникновение в глубокий тыл тоже не предвещает ничего доброго. У дверей Линь Хун он робко остановился и сказал брату, что внутрь входить не будет, а подождет его снаружи. Ли был решительно против: раз приперся, чего б не зайти? Он потянул Сун Гана за собой. Сун Ган резко отскочил назад и сказал, что ему неудобно.

— Что ж тут неудобного? — заорал под дверью Бритый Ли. — Не ты ж пришел предложение делать, просто в сторонке постоишь, посмотришь.

Сун Ган покраснел и тихо ответил:

— Ты потише, а. В сторонке постоять мне тоже неловко.

— Вот уж точно в деле не годишься, — Ли покачал от безысходности головой. — Можешь только указания давать.

Затем Ли самодовольно вошел во внутренний дворик. На него выходили окна нескольких семей, но, когда Ли, лопаясь от гордости, вступил внутрь, во дворике не было ни души. Все двери были раскрыты.

— Дядюшка, тетушка, доброго дня вам! — с широченной улыбкой проорал Бритый Ли.

Он сунулся было в один дом, но увидел, как молодая пара за обеденным столом вылупилась на него, тут же замахал руками и рассмеялся:

— Ошибочка вышла!

Со смехом Ли вошел в другую дверь — на этот раз именно ту, что нужно. Родители Линь Хун были дома. Они не знали, как выглядит Бритый Ли, и, увидев какого-то коренастого паренька, который с воплями «дядюшка, тетушка!» влетел к ним в дом, удивленно переглянулись, как бы спрашивая друг друга: а это кто такой? Ли встал посередь комнаты и огляделся по сторонам.

— А Линь Хун нету? — с улыбкой спросил он.

Родители Линь Хун одновременно кивнули, и мать добавила:

— Вышла за покупками.

Ли кивнул, сунул руки в карманы и направился прямиком на кухню. Родители все никак не могли понять, кто же это к ним пожаловал. Напряженно переглядываясь, они последовали за ним. Ли подошел к буржуйке и, наклонившись, заглянул в бумажный короб с углем. Увидев, что там полным-полно прессованных угольных шариков, Ли распрямился и сказал:

— Дядюшка, вчера небось только купили угля-то?

Отец Линь Хун недвусмысленно кивнул, а потом мотнул головой:

— Позавчера.

Бритый Ли кивнул в ответ, подошел к чану с рисом и снял с него крышку. Чан был полон.

— Рисом-то вчера затарились? — обернувшись, спросил он.

Тут отец сперва покачал головой, а потом кивнул:

— Да, точно, вчера.

Ли вынул руки из карманов, потер свою лысину и сказал:

— Теперь я беру все такие покупки на себя. Вам больше не нужно ни о чем беспокоиться.

Наконец мать Линь Хун не выдержала и спросила:

— Да ты кто такой?

— А вы меня не знаете? — вскрикнул от удивления Бритый Ли. Лицо у него при этом было такое, как будто кто-то только что сообщил ему, что понятия не имеет, где находится Пекин. Колотя себя в грудь, он произнес: — Я начальник инвалидной артели товарищ Ли, по имени Ли Гуан, по прозвищу Бритый Ли…

Не успел он договорить, как лица у родителей Линь Хун помрачнели. Так вот, оказывается, кто подглядывал за их дочерью в сортире, кто раз за разом доводил ее до слез.

А тут этот всем известный подонок осмелился сам появиться у них на пороге. Родители Линь Хун гневно закричали:

— Убирайся! Вон! Вон отсюда!

Отец схватил из-за двери веник, а мать — со стола метелку из перьев. Вместе они нацелились на голую черепушку Бритого Ли. Прикрывая лысину руками, Ли стремглав выскочил за порог. Когда он очутился во дворе, народ из соседних домов, заслышав шум, вывалил во двор. Родители Линь Хун тряслись от гнева, а Бритый Ли был озадачен этой вспышкой ярости. Он поднял руки вверх, словно сдавался.

— Недоразумение, это все по недоразумению… Я не просил тех пацанов вопить «сношения», это какой-то враг народа подгадил… — твердил он.

Родители вопили:

— Убирайся! Пошел вон!

— Правда по недоразумению, — гнул Ли свое. — Этот козел озабоченный вылез посередь дороги, что я мог сделать… — Говоря это, он развернулся лицом к соседям: — Говорят же, что герою трудно обойти красотку стороной. Вот и идиот озабоченный не сдюжил.

— Пошел отсюда! — орало семейство Линей.

Веник что было силы молотил Бритого Ли по плечам, а метелка стукала по носу. Ли расстроился и, уклоняясь от ударов, повторял:

— Не надо так. Ведь станем скоро одной семьей. Вы ж мои тесть да теща, а я ваш зять. Если так себя сейчас вести, как нам потом быть?

— Хрен тебе! — проревел отец Линь Хун и врезал Бритому Ли веником.

— Хрен тебе с маслом! — вторила ему мать, колотя Ли своей метелкой.

Ли спешно выскочил на улицу и одним махом пробежал с десяток метров. Увидев, что родители Линь Хун и не думали его преследовать, он остановился и решил продолжить объяснения. Тут отец, тыча в Ли веником, обратился к толпе:

— Ты жаба! Хочешь слопать нашу лебедушку!

— Слушай, ты, — добавила мать, размахивая метелкой. — Наша доченька — цветочек. Не про твою душу, червяк навозный.

Ли поглядел на злорадствующую толпу, злобствующих родителей Линь Хун и переминавшегося с ноги на ногу Сун Гана и махнул рукой. Сун Ган засеменил следом, и они побрели по Лючжэни. Ли всегда думал, что он — фигура. На пятьсот метров такого не сыщется, а если и сыщется, то на пятьдесят — точно нет. Кто б мог знать, что он вдруг превратится в жабу и навозного жука. Ли шел в растрепанных чувствах и матерился всю дорогу.

— Мать твою, — сказал он брату, — и у героев бывают провалы.

После всего этого позора Ли дулся целую неделю, но через семь дней в нем снова вспыхнуло желание добиться любви Линь Хун. Он взялся ухаживать за ней с новой силой, применив наконец последний прием Сун Гана — терпенье и труд. Ли стал охотиться на предмет своего обожания по всему поселку, прихватив с собой брата. Когда Линь Хун появлялась в поле зрения, он, как возлюбленный и — по совместительству — телохранитель, не отставал от нее ни на шаг. Так Бритый Ли провожал Линь Хун до дома. Пока она заливалась горючими слезами и кусала от злости губы, Ли был полон радушия и болтал, не умолкая. Однажды он, как жених, представил ей Сун Гана:

— Это мой брат Сун Ган. Когда мы станем свадьбу играть, он нам шафером будет.

Когда Ли замечал, что кто-нибудь мужского пола смотрит на Линь Хун, он тут же вскидывал кулаки и орал:

— Че пялишься? А ну, щас как врежу!

Глава 5

Каждый раз, возвращаясь домой, Линь Хун падала на кровать, обнимала подушку и рыдала. Проплакав так раз десять, она вытерла насухо глаза и перестала плакать. Она поняла, что запираться дома и выть бесполезно, нужно самой придумать способ проучить этого бесстыдного Ли. От его навязчивых приставаний она задумала завести себе ухажера. Так тогда думали многие девушки, не только Линь Хун: стоит обзавестись другом, и назойливости Ли будет положен конец. Линь Хун перебрала в уме всех лючжэньских холостяков и наметила себе несколько целей. Потом она причесалась, накрасилась, повязала на шею бежевый платочек и вышла в поселок.

До этого Линь Хун редко гуляла по улицам, а теперь превратилась в их ангела-хранителя. Наши мужики всласть на нее насмотрелись. Почти каждый вечер, освещенная закатным солнцем, она появлялась на улице то в компании матери, то работниц с фабрики и уходила только с луной. Линь Хун знала, что весть о ее красоте разнеслась уже далеко и многие в Лючжэни сходили с ума по ней, но вот куда запропастился ее любимый мужчина — она не знала. Линь Хун надеялась, что родители подберут ей пару. Но им слишком просто было понравиться: едва находился более-менее подходящий, как они были на седьмом небе от счастья. Все твердили, что он куда лучше Бритого Ли. Но сама Линь Хун и взгляда не бросала в сторону таких кандидатов, что уж там говорить о нежных чувствах. Вот поэтому она и решила сама заняться собственной судьбой и выбрать муженька по душе. Линь Хун разгуливала по улицам с легкой улыбкой на красивом лице; когда ей встречался видный мужчина, она оглядывала его по всей форме, а потом, отойдя на пять шагов, оборачивалась и опять бросала на него взгляд. Перед ней всегда застывало лицо в немом экстазе.

Всего Линь Хун проверила так двадцать молодых мужиков. Девятнадцать из них чуть сознание от этого не потеряли, и только Сун Ган остался равнодушен к ее чарам. Девятнадцать жертв преисполнились уверенности, что глаза Линь Хун сообщили им нечто важное, особенно тот, второй, взгляд, игривый и полный страсти, что долго не давал им заснуть по ночам.

Из них восемь человек уже были женаты. Они горько вздыхали и жаловались на жизнь, оттого что не догадались повременить со свадьбой и упустили свой счастливый шанс, как шарик, отлетевший от края теннисного стола. У двоих жены были без слез не взглянешь — так они до того распереживались, что просыпались в растрепанных чувствах посреди ночи и от злости щипали как следует своих жен. Бабы с воплем пробуждались ото сна, и мужья их тут же делали вид, что спят, подтверждая это громким храпом. Так они и выходили сухими из воды. Один из мужиков щипал всегда за бедро, а другой за задницу, так что женам их приходилось несладко. Им было невдомек, что мужья мечутся в сомнениях. Оглядывая покрытые синяками тела, они думали, что у тех открываются во сне садистские наклонности. День-деньской эти бабы честили своих мужей, а ночью ни за какие коврижки не соглашались спать с ними в одной постели. Говорили, что трусят.

А еще девять мужиков были уже с подружками. Они точно так же вздыхали, плакались и думали про себя, что не вдруг все делается, тише едешь — дальше будешь. Многие подумывали, а не отстранить ли от должности нынешнюю подружку, да и приняться за Линь Хун, учтя прежние ошибки и поражения, разумеется. Восемь из девяти тряслись над свои сокровищем и рассуждали так: может, нынешняя подружка и не такая писаная красавица, как Линь Хун, но ведь было уже на нее потрачено столько нечеловеческих сил, столько медовых речей придумано, чтоб ее немножко полапать — из кожи пришлось вон лезть, чтоб с ней переспать! Хоть Линь Хун и хороша, да ведь посмотрела она всего разочек, ничегошеньки это не стоит. А со своей подружкой уже как за каменной стеной. Они решили, что раз дело начато, надо его доделать, а потому, подумывая о Линь Хун, не предпринимали никаких решительных действий. В общем, девять мужиков оказались осмотрительными ухажерами, и только один — рисковым. Этот кавалер решил сесть между двух стульев: вечером он еще нежничал со своей подружкой, а на следующий день отправился в кинотеатр и купил два билета — один сунул в карман, а другой попросил передать Линь Хун.

А Линь Хун к тому моменту, как заправский Шерлок Холмс, уже вызнала всю подноготную своих двадцати кандидатов. Она прекрасно знала, что рисковый парень, приславший билеты, уже живет со своей девицей вовсю. Когда она брала билеты, ни один мускул у нее на лице не дрогнул. Но про себя Линь Хун подумала, что этот тип, у которого уже свадьба на носу, еще смеет строить на нее виды. Тогда-то нравы были куда строже, чем сейчас: ежели чего такое приключалось, то парочка распутников тут же обесценивалась — место им было только на рынке подержанных товаров. Линь Хун знала, что подружка рискового парня — продавщица в лавке «Красный флаг». Она отправилась прямиком в лавку и, поглядывая на пестрые ситцы, завела с продавщицей разговор о том о сем. Потом она отдала ей билет. Девушка остолбенела от удивления, и Линь Хун сказала ей, что билет от друга. Потом она во всех подробностях рассказала растерянной продавщице, как было дело, и предупредила ее:

— Твой парень — настоящий Чэнь Шимэй*.

Этот рисковый парень был не кто иной, как знаменитый Стихоплет Чжао. Он пребывал еще в счастливом неведении и вечером нарисовался в кинотеатре, сияя от радости. Рассказывали, что он даже насвистывал. Проторчав полчаса перед входом, Чжао, как воришка, скользнул в зал только после того, как кино началось. Очутившись в темноте, он на ощупь нашел свое место. Лица было не разглядеть, и Стихоплет пребывал в полной уверенности, что рядом с ним сидит именно Линь Хун. Он позвал ее несколько раз по имени и самодовольно подумал, что угадал: явилась как миленькая.

Потом Стихоплет принялся изливать на свою подружку чувства к Линь Хун. Он расписывал их самыми поэтичными словесами. Не успел Чжао закончить, как вдруг услышал вопль, громкий, как гудок паровоза, и на него посыпались одна за другой пощечины. Подвергшись неожиданной атаке, Стихоплет, не понимая, что происходит, даже забыл прикрываться. Он сидел, остолбенело вытянув шею и подставив свое незащищенное лицо ударам противника. У его девицы от гнева аж изменился голос, и Чжао был уверен, что лупцует его по лицу с воплями сама Линь Хун. Стихоплет страшно разозлился и подумал: где это видано, чтоб так уверяли в любви?

— Линь Хун, а, Линь Хун, что о нас подумают… — шептал он.

Тут подружка Стихоплета наконец выкрикнула что-то членораздельное:

— Забью тебя к чертям, Чэнь Шимэй проклятый.

Стихоплет наконец-то разглядел лицо женщины и испуганно обхватил голову, вверяя себя визжащей подружке, которая уже расколотила его в пух и прах. На экране как раз шел «Монастырь Шаолинь». Народ потом рассказывал, что сумел посмотреть за раз два фильма с мордобоем: один про Шаолинь, а другой про Стихоплета Чжао, причем второй был намного лучше. Говорили, что все киношные мастера боевых искусств и в подметки не годились подружке Стихоплета, молотившей его с такими воплями, что даже экранный Джет Ли* спасовал бы. С тех пор дурная слава о Чжао разошлась по всей Лючжэни и даже перекрыла гремевшее в свое время имя Бритого Ли. Разумеется, подружка тут же прогнала Стихоплета куда подальше, просваталась за другого и родила ему настоящего богатыря. Чжао убивался потом ужасно, да так и остался холостяком: ни подружки, ни жены. Вспоминая о пережитых страданиях, он жаловался Писаке Лю:

— Что такое пошли по шерсть, а вернулись стрижеными? Это как раз про меня.

Писака ржал до упаду, оттого что в пустых мечтах о Линь Хун сам чуть было не бросил свою нынешнюю жену и не уподобился Стихоплету. Хлопая Чжао по плечу, он, нахваливая себя и утешая Стихоплета, говорил:

— Главное — знать свое место.

А еще двое из девятнадцати размечтавшихся были настоящими холостяками. Эти счастливцы приударили за Линь Хун по полной. Один даже приносил родителям Линь Хун выписку из медицинской карточки — что он не псих и не хроник. Когда про это узнал второй претендент, он тут же радостно схватил истории болезни своих родителей и понесся с ними к Линь Хун. Разложив их на столе, как знаменитые свитки, он стал листать бумажки, призывая всех посмотреть, что его родители ничем таким тоже не болели. Насчет себя он бил кулаком в грудь и твердил, что у него и карточки-то нет. Еще он рассказывал, что с рождения не знает, что такое болезнь — даже насморка не было. В детстве, когда кто чихал, так он умирал от любопытства: думал, что это они через нос пукают. Едва он произнес это, как в носу у него зачесалось, а рот непроизвольно раскрылся. Когда он вот-вот должен был чихнуть, претендент сделал над собой нечеловеческое усилие и сдержал чих, словно проглотил горькую пилюлю. Сделав вид, что зевает, и быстро прикрыв рот рукой, он сказал с ложной скромностью:

— Сегодня чего-то не выспался.

Эти двое холостяков наведывались домой к Линь Хун и видели там ее равнодушную физиономию. Потом они принимались болтать с ее родителями, те вежливо смеялись, и претенденты, воспарив в облака и не помня себя от счастья, тут же начинали изображать из себя будущих родственников. Родителей Линь Хун они звали не иначе как «пап» и «мам», так что те тряслись от отвращения.

— Не надо нас так называть! — махали они руками.

Один зятек, почувствовав неладное, перешел на «дядюшку» и «тетушку». А другой, еще наглее, чем Бритый Ли, все продолжал гнуть свое: говорил, что рано или поздно все равно станет так называть, так уж лучше раньше, чем позже. Родители Линь Хун разозлились:

— Да кто тебе здесь мама? Кто тебе папа?

Линь Хун терпеть не могла этих расфуфыренных скряг. Они всегда заявлялись с пустыми руками, а когда доходило до ужина, то все мешкали и не хотели уходить. Думали, как бы поесть задарма у Линь Хун. Один, правда, угостил ее как-то семечками. Сидя за обеденным столом, правую руку он все время прятал в кармане. Как только родители ушли на кухню, он вытащил свои семечки и протянул их Линь Хун с таким видом, будто протягивал южноафриканский бриллиант. Семечки были мокрыми от пота, между ними затесалась пара ниток от штанов. Линь Хун стало противно. Она отвернулась, словно ничего не видела, и подумала, что этот тюфяк еще хуже Бритого Ли.

Сначала родители из вежливости всегда оставляли не думавших уходить женишков на ужин. Откушав в доме Линь Хун, они тут же начинали хвастать, что теперь у них с Линь Хун любовь. Эти парни в красках расписывали всем встречным и поперечным, как было дело. Один бахвалился, что мать Линь Хун накладывала ему еду с большим энтузиазмом. Услышав это, другой тут же присочинил, что ему с неподдельным чувством накладывала сама Линь Хун. На этом женишки не успокоились: велели своим друзьям раструбить везде про свои воображаемые шашни. Их друзья считали, что дело не выгорит: понарассказать-то просто, а вот если сам предмет мечтаний узнает — то-то позору будет. Однако ж претенденты были совсем другого мнения: видя, как лезет вон из кожи противник, каждый думал, что ничем ему не уступает и нужно непременно превзойти его размахом. Если в конце концов ничего не получится, все равно ухаживать за Линь Хун — дело почетное, так можно и себе цену набить. Потом если с другими девками гулять, королем будешь.

И вот однажды двое любовных спекулянтов встретились на узкой дорожке. Один из них как раз шел по улице и самодовольно вещал о своих с Линь Хун делах, а другой, не в силах такое выносить, остановился и заорал благим матом:

— Херня какая!

Так эти двое сцепились посередь Лючжэни, ругаясь на чем свет стоит и брызжа слюной. Народ решил сперва, что они собрались драться: изливая потоки ругательств, женишки начали закатывать рукава — сначала один, потом второй. Толпа зевак отступила назад, освобождая им место для кулачного боя, который вот-вот должен был начаться. Тогда женишки наклонились и закатали штанины. Народ раздухорился еще больше: они наверняка собирались биться, поднимая клубы пыли, не на жизнь, а на смерть, как самые первоклассные боксеры. Закатав все, что можно было закатать, женишки так и не ударили ни разу. Они продолжали честить друг друга, только стали больше плеваться.

В самый напряженный момент появился Бритый Ли. Доложившись о проделанной работе Тао Цину, он шел обратно в артель и тут увидел собравшуюся на улице толпу. Ухватив кого-то за рукав, он спросил, что происходит.

— Щас Третья мировая война начнется! — ответил тот.

С горящими глазами Ли протолкался поближе. Когда народ заметил это, то пришел в еще большее возбуждение. Стали говорить: будет на что посмотреть, тут уже и так собралось двое молодцов, если к ним добавить еще Бритого Ли — выйдет настоящее Троецарствие*. Ли прислушался к ругани двух женишков, тыкавших друг в друга пальцами, и услышал, что оба они называли Линь Хун своей подружкой. Он пришел в неописуемую ярость, влез между ними, схватил обоих за грудки и заорал:

— Она моя подружка!

Претендентам и в страшном сне не могло привидеться, что между ними влезет какой-то Бритый Ли, и они замерли на месте. Взревев, как зверь, Бритый Ли отпустил того, что был справа и, вскинув правый кулак, смачно врезал пару раз тому, что был слева. Глаза у жертвы тут же заплыли синяками. Тогда Ли развернулся и, как по накатанному, разукрасил физиономию и второму женишку. В тот вечер он измолотил противников так, что они и думать забыли о сдаче — только постанывали. Народ от восторга был сам не свой, словно живьем увидел, как Цао Цао* отделал Лю Бэя*, а потом еще и Сун Цюаня*, а они ничем не смогли ему ответить. Какой-то мужик так разгорячился, что возомнил себя Чжугэ Ляном* и принялся подбивать женишков отделать Бритого Ли. Превратив того, что был справа, в Лю Бэя, еще какой-то мастак вопил, тыча в него пальцем:

— Объединяйся с У!* Громи Вэй!* Скорее!

Но двое парней уже были отметелены так, что голова у них шла кругом. Вопли толпы слились для них в один сплошной гул, а вот слова Бритого Ли звучали ясней ясного. Ли вкатывал им удар за ударом и вел милицейский допрос:

— А ну, говори, Линь Хун — чья подружка?

— Твоя, твоя… — шептали на последнем издыхании претенденты.

Народ был ужасно разочарован. Все говорили, качая головами:

— Экие ничтожества. Просто тряпки!

Отбросив несчастных, Бритый Ли обвел гневным взглядом толпу. Чжугэ Ляны тут же втянули от страха шеи, отступили назад и стали тише воды ниже травы. Вскинув правую руку, Ли махнул толпе и предостерег:

— Если кто еще вздумает тут заявлять, что Линь Хун — его девушка, я его отделаю так, что повернуться не сможет.

Сказав это, он гордо удалился. Многие слышали, как, уходя, он самодовольно хмыкнул:

— Председатель Мао верно сказал: винтовка рождает власть.

После хорошей трепки любовные спекулянты бросили ухаживать за Линь Хун. Осрамились-то они по полной. Встречая ее на улице, они, опустив голову, стыдливо проходили мимо. Линь Хун невольно расплывалась в улыбке и думала, что злодей Ли, считай, сделал наконец доброе дело.

Линь Хун глядела на толпу неженатых лючжэньцев, пеструю, как заросший сорняками луг, и не видела в ней ни одного высокого дерева. Ей становилось уныло: где они, великие люди прошлого? и кто их последователи в будущем? Но в этот самый момент в поле зрения Линь Хун четко обрисовалась одна фигура. Чистенький и приятный паренек в очках вызвал у нее интерес и симпатию. Хоть он и не был деревом до небес, но в глазах Линь Хун все же казался кустиком, намного крепче всяких сорняков. И потом, всякий кустик может однажды стать деревом, а вот трава так и будет стелиться по земле. Этим пареньком был Сун Ган.

Глава 6

Сун Ган был тогда настоящим пай-мальчиком. В руках у него всегда была книга или журнал, и выглядел он благовоспитанным и образцовым во всех отношениях. Когда он замечал на себе девичий взгляд, то краснел до ушей. Покуда Бритый Ли добивался своего не мытьем, так катаньем, Сун Ган стоял в сторонке. Он всегда сопровождал Ли во время его домогательств и именно поэтому — как ни удивительно — стал чаще попадаться на глаза Линь Хун, чем все остальные претенденты. Ли тратил все силы на то, чтоб добиться любви Линь Хун, и не знал, что она уже тайком положила глаз на молчаливого Сун Гана.

Пока Бритый Ли, как идиот, выполнял роль телохранителя, с жестокостью деспота не разрешая никому смотреть на предмет своего обожания, Сун Ган, опустив голову, всегда молча шел с ним рядом. Линь Хун уже привыкла к настойчивости Бритого Ли и относилась к ней спокойно. Она научилась не обращать на него никакого внимания и равнодушно идти дальше. Заворачивая за угол, Линь Хун бросала взгляд на Сун Гана. Несколько раз они встречались глазами, и Сун Ган испуганно отводил взгляд, а Линь Хун непроизвольно улыбалась. Пока Бритый Ли нес свою ахинею, она украдкой смотрела на его брата и видела, какой мукой искажалось его лицо. Получив свидетельство того, что Сун Ган сопереживает ей от всего сердца, Линь Хун вдруг почувствовала себя счастливой. Ли чуть не каждый день доставал ее, поэтому она почти все время видела Сун Гана. При взгляде на его то растерянную, то горестную физиономию сердце девушки радостно звенело, как весенний ручей. Она даже перестала досадовать на Бритого Ли — ведь именно из-за его настырности ей удавалось каждый день видеться с Сун Ганом. Вечерами, во сне, незабываемый образ потупившегося Сун Гана безмолвно проплывал перед ее глазами.

Линь Хун надеялась, что однажды вечером стройный и высокий Сун Ган появится у ее дверей и шагнет в дом, как вечно толкущиеся вокруг ухажеры. Ей казалось, что он уж точно не будет таким наглым, а робко остановится у входа и станет мямлить что-то от неловкости. Линь Хун подумала, что ей нравятся именно такие мужчины. Когда она представила себе покрасневшее от смущения лицо Сун Гана, то не удержалась и обхватила руками свои горящие щеки.

Однажды вечером Сун Ган действительно пришел. Он в нерешительности остановился у входа и дрожащим голосом спросил у матери:

— Тетушка, скажите, а Линь Хун дома?

Линь Хун была у себя в комнате. Мать сказала ей, что пришел тот самый парень, что вечно таскается с Бритым Ли. Линь Хун растерялась: хотела было выйти, да вернулась.

— Пусть он заходит, — прошептала она матери.

Мать понимающе улыбнулась и вышла к Сун Гану со словами, что дочь в доме и просит его проходить. Сун Ган в волнении вошел в комнату Линь Хун. Он пришел не по своей воле — его заставил прийти Бритый Ли. После пяти месяцев безрезультатных преследований он решил, что и пятый прием Сун Гана ни на что не годится и нужно, пожалуй, вернуться к тактике глубокого проникновения в тыл противника. Однако, вспомнив о том позоре, который он пережил в доме Линь Хун, Ли решил, что самому идти не с руки — нужно отправить сватом Сун Гана. Тот все никак не хотел. Только когда Бритый Ли пришел в бешенство и стал метать громы и молнии, Сун Ган наконец скрепя сердце согласился.

Когда Сун Ган вошел в комнату Линь Хун, она стояла спиной к нему у закатного окна и заплетала косу. Свет вечерней зари лился в дом, и хрупкий силуэт рисовался на фоне окна, словно обведенный блестящей нитью. Ветерок с улицы играл легонько с ее белой юбкой. Загадочное чувство пронзило Сун Гана, и он вздрогнул. В ту секунду девушка показалась ему небожительницей, спустившейся с облаков. Половина ее длинных волос лежала на правом плече, а другая половина, разделенная на три пряди, свешивалась с левого и легонько колебалась в ее руках. Отблески заката на облаках были похожи на красную дымку. Тонкая, длинная, белоснежная шея Линь Хун смутно виднелась в просветах волос. И Сун Ган, как озабоченный идиот из артели брата, остался стоять дурак дураком.

Линь Хун спокойно плела косу, слушая за спиной частое дыхание Сун Гана. Закончив плести, она тряхнула слегка головой, приподняла немного правую руку, и волосы с правого плеча вмиг перелетели вперед и легли у нее на груди. Линь Хун принялась за правую косу. Теперь ее белая шея полностью открылась взгляду Сун Гана. От этого у него словно перехватило дыхание — он не мог вздохнуть. Линь Хун улыбнулась и сказала:

— Ну же, говори.

Сун Ган чуть не подпрыгнул от испуга. Тут он наконец-то вспомнил о своей миссии и, запинаясь, пробормотал:

— Я пришел ради Бритого Ли…

Нервничая, он совсем забыл, что нужно говорить. От этих слов у Линь Хун екнуло сердце. Она закусила губу и, поколебавшись, произнесла:

— Если ты пришел ради Бритого Ли, то уходи, а если ради себя, то присаживайся.

Сказав это, Линь Хун невольно залилась краской. Она услышала, как за спиной Сун Ган налетел на стул, и подумала, что он остается. Но вслед за этим шумом раздались удаляющиеся шаги Сун Гана. Он понял только первую половину ее фразы, и, когда Линь Хун обернулась, его и след простыл.

В тот вечер, после ухода Сун Гана, она от злости расплакалась. Скрежеща зубами, Линь Хун поклялась, что она больше не даст этому дебилу ни одного шанса. Но когда стемнело, сердце у нее опять оттаяло. Она вспомнила о бесстыжих рожах прежних ухажеров и о том, как вел себя Сун Ган, и решила, что он — настоящий мужчина, настоящая опора. К тому же он был из всех самый красавец.

Линь Хун продолжала надеяться, что однажды он сам станет за ней ухаживать. Прошло несколько месяцев, но от Сун Гана не было ни слуху ни духу. А Линь Хун он начинал нравится все больше и больше: она думала о нем почти каждый вечер, думала о его потупленной голове, его горестном взгляде и его редко появлявшейся улыбке.

Время шло, и Линь Хун начинало казаться, что рассчитывать на инициативу Сун Гана не приходится. Она сказала себе, что стоит самой наконец сделать первый шаг. Однако всякий раз, как Линь Хун сталкивалась с предметом своего обожания, рядом всегда оказывался злодей Ли. Пару раз ей удалось все-таки увидеть его на улице одного, но, покуда она проникновенно глядела в глаза Сун Гана, он испуганно отворачивался и быстро шел прочь, словно беглый преступник.

У Линь Хун щемило сердце — такую ненависть и такую любовь вызывал у нее Сун Ган. Когда она встретила его в одиночестве в третий раз, Линь Хун поняла, что больше такого шанса ей не выпадет. Дело было на мосту. Линь Хун остановилась и, заливаясь краской, прокричала:

— Сун Ган!

Он уже было проскочил мимо, но услышал ее крик и вздрогнул. Потом он оглянулся по сторонам, словно бы на мосту скрывался еще один Сун Ган. Кругом был народ, который, услышав возглас Линь Хун, тут же развернулся и стал смотреть на нее во все глаза. Краснея, она произнесла при всех:

— Иди сюда.

Сун Ган подошел к ней, как нашкодивший ребенок.

— Пойди скажи этому Ли, чтоб он оставил меня в покое, — нарочно громко сказала она.

Выслушав такие слова, Сун Ган тут же приготовился идти дальше, но Линь Хун прошептала:

— Не уходи.

Сун Ган решил, что ослышался. Он растерянно посмотрел на Линь Хун. Народ на мосту разошелся, и лицо Линь Хун вдруг стало удивительно нежным, каким оно прежде никогда не бывало.

— Я тебе нравлюсь? — спросила она тихо.

От страха Сун Ган стал белее мела. Линь Хун смущенно произнесла:

— Ты мне нравишься.

Сун Ган застыл как вкопанный. Заметив, что кто-то поднимается на мост, Линь Хун произнесла последнюю фразу:

— Жди меня завтра в восемь вечера в роще за кинотеатром.

На сей раз Сун Ган понял, что хотела сказать Линь Хун. Весь день он был сам не свой. Забившись в уголок, сидел в цеху и думал: было ли это все взаправду? То заливаясь краской, то бледнея, страдая и смеясь, он восстановил в памяти, как все было. Его товарищи покатывались над ним со смеху, а он даже не слышал. Когда они громко позвали его по имени, он выпучил на них глаза, словно только что проснулся. Мужики от этого заражали в голос.

— Сун Ган, что ты там за сны видишь?

Он поднял голову и сказал «да», а потом снова ссутулился и погрузился в свои мысли. Какой-то шутник решил разыграть его и закричал:

— Сун Ган! Сходи проссысь!

Он снова сказал «да», вскочил и пошел вон из цеха в сторону нужника. Под оглушительный хохот товарищей Сун Ган дошел до дверей и остановился, словно вспомнил что-то, а потом вернулся в свой угол. Парни аж закашлялись от смеха.

— Че ж ты вернулся? — спросили они.

Сун Ган задумчиво ответил:

— Чего-то неохота.

Ближе к вечеру сцена на мосту обрела для Сун Гана плоть и кровь. Его мысли крутились вокруг раскрасневшегося лица Линь Хун, ее дрожащего голоса и напряженного, блуждающего взгляда. Особенно Сун Гана зацепили ее тихие слова о том, что он ей нравится. Всякий раз, когда он вспоминал о них, сердце его принималось биться, как сумасшедшее. Глаза горели, а щеки заливались краской, словно небо закатным светом.

Сун Ган сидел после ужина дома. Бритый Ли подозрительно смотрел на брата из-за стола, а тот — словно белены объелся — знай себе улыбался, как дурачок.

— Сун Ган, Сун Ган… — тихонько позвал его Ли по имени.

Сун Ган остался сидеть, как сидел. Ли хватил со всего маху по столу и заорал:

— Сун Ган, да что с тобой такое?

Тут брат наконец пришел в себя:

— Что ты сказал?

Ли смерил его взглядом и произнес:

— Чего ты лыбишься, как мой озабоченный?

Глядя на недоверчивую физиономию Бритого Ли, Сун Ган внезапно занервничал. Он отвел глаза, опустил голову и, поколебавшись немного, промямлил:

— Если б Линь Хун влюбилась в кого-нибудь другого, что б ты сделал?

— Размазал бы об стену, — прямо ответил Ли.

Сун Ган замер на мгновение и продолжил:

— Его или ее?

— Конечно, его! — махнул рукой Ли и отер губы. — Линь Хун было б жалко укокошить. Никак жена будущая.

Сердце у Сун Гана разрывалось.

— А если б она в меня влюбилась, что б ты сделал? — спросил он.

Ли заржал. Колотя по столу обеими руками, он решительно отрезал:

— Не может такого быть.

Глядя на самоуверенную морду Ли, Сун Ган почувствовал себя дурно. Ему казалось, что от родного брата скрывать ничего не стоит, и потому, словно погрузившись в далекие-далекие воспоминания, сделав глубокий вдох, он сбивчиво рассказал ему все, что случилось днем на мосту. Пока он рассказывал, Ли пучил глаза, как рыба, и руки его, молотившие по столу, постепенно успокаивались. Когда рассказ был закончен, Сун Ган выдохнул и стал нервно смотреть на Бритого Ли. Он ждал, когда тот начнет рвать и метать. А если и не рвать и метать, то хотя бы беситься.

Он и представить себе не мог, что Ли останется как ни в чем не бывало сидеть напротив. Его выпученные глаза моргнули пару раз и снова сузились. Ли недоверчиво посмотрел на Сун Гана и спросил:

— Что она тебе сказала?

Сун Ган, запинаясь, ответил:

— Что я ей нравлюсь.

— Да не может такого быть, — ответил Ли, вставая. — Ты не мог ей понравиться.

Сун Ган залился краской.

— А почему нет? — спросил он.

— Ну подумай, — плюхнулся Ли на стол и, заняв командную высоту, стал поучать Сун Гана. — Сколько в этом поселке народу вьется вокруг нее, все в жизни устроились получше тебя. С чего б ты ей стал нравиться? Ни отца, ни матери, сирота…

— Ты тоже сирота, — возразил Сун Ган.

— Я-то сирота, — кивнул Ли и ударил себя по груди, — зато я — товарищ директор.

— Ну, может, для нее это не важно, — гнул свое Сун Ган.

— Как это так не важно? — замотал головой Ли. — Она как небожительница, понимаешь, а ты — просто оборванец какой-то, вы… нет, не может такого быть.

Сун Ган вспомнил красивую легенду и сказал:

— Одна небожительница полюбила ведь бедняка…*

— Это все сказки. Небылица такая, не взаправду, — ответил Ли и, словно почувствовав что-то, серьезно посмотрел на Сун Гана. Тыча ему в нос, Ли спросил: — Тебе что, нравится Линь Хун?

Сун Ган снова покраснел. Ли спрыгнул со стола и встал перед ним.

— Говорю же тебе, не может она тебе нравиться.

Сун Ган огорчился:

— Почему это не может?

— Мать твою, — взвизгнул Ли и выкатил глазищи. — Она моя, как она может тебе нравиться? Ты ж мой брат, это другие могут у меня отбивать Линь Хун, а ты не моги.

Сун Ган не знал, что сказать. Он растерянно посмотрел на брата, а Ли с глубоким чувством произнес:

— Сун Ган, мы с тобой — родные братья, ближе никого нет. Ты ведь прекрасно знаешь, что мне нравится Линь Хун, какого черта она тебе далась? Это кровосмешение какое-то!

Сун Ган понурил голову и замолчал. Ли решил, что ему стало стыдно, и утешительно похлопал брата по плечу:

— Сун Ган, я тебе верю. Ты меня не обидишь.

Сказав это, Ли расчувствовался. Глядя на Сун Гана, он заговорил сам с собой:

— Почему она не сказала это никому другому? Какого черта она сказала это именно тебе? Может, она дала такой крюк, чтоб я это услышал?

В ту ночь Сун Ган долго мучился бессонницей. Он вертелся на кровати под сладкий храп и сонный смех Бритого Ли. В темноте перед ним то и дело вставал прекрасный образ Линь Хун, и от этого мысли его уносились далеко-далеко. Он даже забыл на какое-то время о Ли и почувствовал, что такое счастье. Его воображение рисовало в ночи, как они с Линь Хун идут рядом по улицам Лючжэни, бесконечно близкие, словно влюбленные. Потом он представил себе, что у них появилась своя комната, где они живут душа в душу, как муж с женой. Но это воображаемое счастье расцвело и увяло мгновенно, как цветок, — на него нахлынули воспоминания о том, как отец погиб на вокзале, как они выли над ним на два голоса и везли его потом домой на тачке, рыдали всей семьей, провожая его в последний путь, и пугали криками воробьев на деревьях. Он вспомнил, как они с Ли, помогая друг другу, везли хоронить свою мертвую мать. В конце он вспомнил, как Ли Лань перед смертью, сжимая его руку, велела ему хорошенько смотреть за братом. Сун Ган залился слезами так, что намочил подушку. Он решил, что никогда в жизни не обидит Бритого Ли. Когда стало светать, он наконец уснул.

Днем он потихоньку сбежал с работы пораньше и отправился быстрым шагом на ткацкую фабрику. Там он и остался ждать у ворот появления Линь Хун. Он хотел сказать ей, что вечером не сможет прийти в рощу за кинотеатром, только это. Ему казалось, что такие слова отлично выразят его решимость.

Сун Ган стоял под деревом, а вокруг бесились посланцы Бритого Ли, вопившие про сношения. Когда на фабрике прозвенел звонок, Сун Ган вдруг почувствовал страшную горечь, словно стоял на пороге смерти. Он собирался произнести слова, которые он больше всего на свете не хотел говорить. Сказав их, он спас бы себя.

Линь Хун вышла, окруженная толпой работниц, как обычно. Она заметила прятавшегося под деревом Сун Гана и подумала: «Вот дурачина! Ведь договорились с ним на восемь вечера, а он уже с обеда здесь». Увидев Сун Гана, работницы заверещали. Все прекрасно знали, что это брат Бритого Ли. Девушки улыбались, прикрывая губы, и перешептывались, гадая, что за штуку выкинет на сей раз этот оболтус. Линь Хун прошествовала в окружении девушек, не удостоив Сун Гана и взглядом. Она только краешком глаза скользнула по его фигуре, неподвижно торчавшей под деревом, как куст, и снова нежно обругала его про себя: «Вот дурачина!»

А он и правда стоял под деревом, как форменный идиот. Едва Линь Хун прошла мимо, как рот Сун Гана дернулся, но из него не донеслось ни звука. Только когда она оказалась далеко впереди и работницы тоже отошли на приличное расстояние, он понял, что она даже не заметила его. Он тут же подумал, что брат был прав: он совсем не может нравиться Линь Хун, и ее равнодушие только что доказало это. От этих мыслей на душе у него стало паршиво. Он вышел из-под дерева и побрел вдоль по улице, уплывавшей у него из-под ног. Ему казалось, что все случившееся было лишь прекрасным сном. Он усмехнулся и, словно пробуждаясь ото сна, стал вспоминать, что же произошло. Сун Ган решил, что фантазия гораздо лучше реальности. Придуманное счастье сделало его таким счастливым.

Вечером он по-прежнему чувствовал себя окрыленным. Мурлыкая под нос песенку, он склонялся над буржуйкой и кашеварил.

За ужином он не переставал напевать. Бритый Ли подозрительно смотрел на Сун Гана весь вечер. Было почти восемь часов, а Сун Ган даже и не собирался выходить из дому. Зато Бритый Ли только и думал, что о рощице за кинотеатром. Он смотрел на луну за окном и постукивал пальцами по столу.

— Чего это ты никуда не торопишься? — недовольно спросил он.

Сун Ган понял, к чему он клонит. Помотав головой, он ответил:

— Ты прав, я не мог понравиться Линь Хун.

Бритый Ли не сообразил, отчего это брат завел такой разговор. Сун Ган рассказал Ли о своем походе на фабрику и в красках расписал, как Линь Хун сделала вид, что его не знает. Выслушав Сун Гана, Ли задумчиво кивнул.

— Все верно! — заорал он, вмазав по столу.

Сун Ган испугался. Ли вскочил и произнес:

— Линь Хун точно сказала это для меня.

Ли уверенно шагнул за порог и побежал прямиком в рощицу. Пробежав кинотеатр, Ли вспомнил, что он как-никак товарищ директор, нельзя ему бегать сломя голову, как мальчишке, и тут же пошел вразвалочку. Войдя в рощицу, он снова превратился во влюбленного и, крадучись, вступил под освещенные луной деревья.

Линь Хун была уже там. Она специально опоздала на пятнадцать минут, в полной уверенности, что Сун Ган уже ждет ее, но в рощице было пусто. Пока она злилась, за спиной послышались тихие шаги, словно кто-то крался между деревьями, как вор. Линь Хун невольно рассмеялась от мысли, что благовоспитанный Сун Ган может так красться. И тут она услышала грубый смех.

Линь Хун испугалась и обернулась. Перед ней стоял совсем не Сун Ган, а Бритый Ли. Его лицо растянулось в улыбке, и он без зазрения совести произнес:

— Я знал, что ты будешь ждать меня здесь. Я понял, что ты сказала все Сун Гану, чтоб я это услышал…

Линь Хун, выпучив глаза, молча смотрела на Бритого Ли, не зная, как реагировать. Ли стал укорять ее:

— Линь Хун, я же знаю, что тебе нравлюсь, что ж ты мне сама не сказала…

Говоря это, он пытался ухватить ее за руку. Линь Хун завопила от страха:

— Пошел прочь, пошел отсюда…

Крича, она бросилась вон из рощи, а Ли топал за ней следом, окликая ее на бегу. Выбежав на улицу, Линь Хун остановилась, повернула голову и сказала:

— Стой.

Ли остановился и недовольно заметил:

— Что ты творишь? Кто ж так в любви признается?

— Да кто тут тебе в любви признается? — Линь Хун задрожала от злости. — Жаба!

Сказав это, она бодро зашагала прочь, а облитый грязью Ли остался стоять, сгорая от гнева и пуча глаза. Только когда Линь Хун исчезла из поля зрения, он побрел куда глаза глядят. Он шел и вспоминал о том унижении, что ему пришлось испытать в доме Линь Хун. Бритый Ли выругался:

— Мать твою, да твой папаша — сам жаба, а мамаша — куча навоза…

Он вернулся домой, как разбитый в пух и прах боевой петух, и со зверским выражением лица уселся за стол. Ли то и дело принимался гневно колотить по столу, а потом беспомощно вытирал пот. Сун Ган сидел с книжкой на кровати и нервно смотрел на брата. По его виду нетрудно было догадаться, что произошло.

— Линь Хун пришла в рощу? — осторожно спросил он.

— Пришла, — зло ответил Ли. — Обозвала меня жабой…

Сун Ган задумчиво поглядел на Бритого Ли. В его воображении рисовались все их встречи с Линь Хун. Он вспомнил каждое слово, что она сказала ему на мосту, и как потом, в комнате, заплетая косу, предостерегла его. Эти воспоминания, как живые, вставали перед его глазами. Тут Ли серьезно посмотрел на витающего в мечтах Сун Гана и, словно открыв для себя Америку, произнес:

— Мать твою, да Линь Хун, похоже, и вправду в тебя влюбилась…

Сун Ган горестно замотал головой, и Ли смерил его подозрительным взглядом.

— Тебе что, нравится Линь Хун? — спросил он.

Сун Ган кивнул. Ли, колотя по столу, заорал совершенно по-хамски:

— Сун Ган, она моя! Ты, твою мать, не можешь ее любить… Да если ты ее полюбишь, мы будем больше не братья, будем враги, классовые враги, понимаешь…

Сун Ган, понурившись, слушал вопли брата. Только когда тот проорал наконец все, что хотел, Сун Ган вскинул голову и страдальчески улыбнулся.

— Будь покоен. У меня с ней ничего не будет, я не хочу потерять брата… — сказал он.

— Правда? — радостно рассмеялся Ли.

Сун Ган уверенно закивал и расплакался. Отирая слезы, он ткнул пальцем в кровать, на которой сидел, и произнес:

— Ты помнишь? Мама перед смертью велела мне отнести ее домой. Она лежала здесь, на кровати…

— Помню, — кивнул Ли.

— А потом ты вышел на улицу за пирожками, помнишь? — Ли снова кивнул, а Сун Ган продолжил: — Когда ты ушел, мама взяла меня за руку и велела мне как следует смотреть за тобой. Я успокоил ее, сказал, что даже если останется последняя рубаха, я отдам ее тебе, а останется последняя плошка риса — накормлю тебя.

Сказав это, Сун Ган залился слезами. У Бритого Ли от полноты чувств на глазах тоже навернулись слезы.

— Ты правда так сказал? — спросил он.

Сун Ган кивнул. Бритый Ли отер слезы и произнес:

— Сун Ган, ты мне настоящий брат.

Глава 7

Бритый Ли продолжал преследовать Линь Хун. Теперь он уже не разрешал Сун Гану сопровождать себя: всякий раз, когда тот сталкивался с предметом его обожания, на сердце у Бритого Ли становилось беспокойно. Он велел брату избегать Линь Хун — завидев ее, бежать, как от прокаженной. А сам Ли взялся подражать во всем Сун Гану. Он решил, что Линь Хун полюбила того за воспитанность, за то, что он никогда не матерится и всегда ходит с книжкой в руках, как примерный ученик. Оттого Бритого Ли словно подменили: теперь у этого обожателя (и по совместительству телохранителя) в руках тоже очутилась книженция. Он перестал бросаться на лючжэньских мужиков с матюгами, а расплывался в улыбке, как политик перед выборами. Встретив знакомых, Ли не ограничивался приветствием, а бежал с ними поручкаться, не выпуская при этом из лап книги. Он шел и читал на ходу. Увидев, что с ним творится, все лючжэньцы сказали, что он, верно, встал утром не с той ноги: Ли, перелистывая страницы и читая нараспев, шел в ногу с Линь Хун. Народ, прикрывая рты, помирал со смеху. Все говорили, что вместо озабоченного бандита рядом с Линь Хун шагает озабоченный монах. Заметив, что прохожие живо интересуются его неустанным чтением, Ли громко сказал:

— Чтение — хорошая штука. Сутки не читать — хуже, чем целый день не срать.

Сказал он это, разумеется, для Линь Хун. Едва произнеся свои слова, Ли успел пожалеть, что опять сморозил что-то не то. Придя домой, он обратился за советом к Сун Гану и подправил формулировку:

— Чтение — хорошая штука. Можно целый месяц не есть, а без книжки и дня не выдержишь.

Наши лючжэньские были с этим решительно не согласны. Сказали, что за день без книжки не сдохнешь, а за месяц без еды гарантированно копыта откинешь с голоду. Бритый Ли расстроенно обвел толпу рукой и подумал: «Ох уж эти трусы!» С презрением к смерти он произнес:

— Ежели месяц не жрать, то с голоду помрешь. А ежели день не читать, то это хуже смерти.

Линь Хун прошла мимо этих прений совершенно равнодушно. Народ ржал в голос, а Ли был сам не свой от возбуждения. Все это ничуть не тронуло ее.

С тех пор как Бритый Ли превратился в правоверного конфуцианца и увлекся чтением, красивые слова лились из его губ сплошным потоком, но по временам нет-нет да и проскакивал матерок. Услышав от него какую-нибудь очередную грубость или ругательство, Линь Хун тихонько думала про себя: «Горбатого могила исправит».

Она прекрасно знала, что за тип был этот Ли. Ее было не провести: даже если б он был такой мастак на превращения, как Сунь У-кун*, как ни вертись, все-таки оставался бы той же противной жабой по фамилии Ли. Хоть Сунь У-кун и знал секрет семидесяти двух превращений, а все равно был всего-навсего мартышкой.

От того, что на встречу с ней в рощицу пришел не Сун Ган, а гогочущий Ли, Линь Хун чуть не лопнула со злости. Придя домой, она вычеркнула Сун Гана из сердца. Встретив его через пару дней на улице, она холодно усмехнулась и подумала: такой круглый идиот больше не получит ни единого шанса. Она пошла ему навстречу, чтобы изобразить полное равнодушие. Кто б мог подумать, что Сун Ган, заметив издалека Линь Хун, тут же бросится в сторону. Сун Ган избегал Линь Хун и во все прочие разы совсем так, как требовал от него Бритый Ли. Он улепетывал, как от прокаженного. С каждым его бегством гордость Линь Хун таяла на глазах. В конце концов она впала в полное расстройство, и удаляющийся силуэт Сун Гана заставлял ее страдать от утраты.

Так Сун Ган снова вернулся в ее сердце и закрепился там надежней прежнего. Линь Хун наблюдала за странными изменениями, что происходили у нее в душе: чем больше Сун Ган бегал от нее, тем больше он ей нравился. Вечерами перед сном, при чудном свете луны или под мерный шум дождя, она невольно представляла себе его мужественный облик, его улыбку, его потупленную голову, его горестный взгляд при встрече. Все это наполняло ее сердце небывалой сладостью. Со временем мысли о Сун Гане превратились в тоску, словно он уже стал ее возлюбленным, далеким-предалеким возлюбленным. Тоска по Сун Гану была как ручей, текущий в бесконечную даль.

Линь Хун верила в то, что Сун Ган втайне любит ее и избегает только из-за Бритого Ли. От мыслей о проклятом Ли она мгновенно приходила в страшное негодование. Его злодейский облик наводил ужас на всех лючжэньских парней, не смевших и думать о том, чтоб приударить за Линь Хун. В ее глазах все они были слабаками. Вот Сун Ган был совсем не такой. Она много раз представляла себе, как он по собственной инициативе робко приходит ухаживать за ней домой и смущенно начинает нести всякую чушь. Линь Хун думала: вот в этом весь Сун Ган, такой он бестолковый. Когда мечта рассеивалась, она качала головой и вздыхала. Она знала, что Сун Ган никогда не отважится по собственной воле появиться у нее на пороге. Тогда Линь Хун решила, что вновь пришло время действовать, и написала Сун Гану записку длиной в семь строчек и восемьдесят три иероглифа (плюс тринадцать знаков препинания). Пятьдесят один иероглиф был потрачен на отборную ругань в адрес Бритого Ли. В оставшихся строках она назначала Сун Гану встречу — в восемь вечера, под мостом, тем самым, где махал когда-то красным флагом Сун Фаньпин. Линь Хун сложила из записки бабочку, завернула ее в новый носовой платок и стала ждать Сун Гана после работы на улице. В последней строчке записки она просила Сун Гана вернуть ей платочек на свидании. Она верила, что из-за этого он непременно появится.

Стояла поздняя осень, в воздухе витала морось. Линь Хун ждала под зонтом у платана, и капли с листьев звонко ударялись о ткань над ее головой. Ее глаза вглядывались в туманно-серые улицы, по которым двигались зонты и бежало несколько молодых людей без зонтов. Линь Хун заметила Сун Гана, летевшего по противоположной стороне с плащом в руках. Растянув его от дождя над головой, он бежал вперед, и плащ развевался, как полотнище флага. Линь Хун быстро перешла на другую сторону и преградила ему путь. Сун Ган, как тормозящая машина, покатился по улице и чуть было не налетел на ее зонт. Линь Хун отвела зонт в сторону и увидела его удивленное лицо. Втиснув ему в руку платок, она развернулась и пошла прочь. Отойдя метров на десять с небольшим, она обернулась и посмотрела на ошарашенного Сун Гана. Тот стоял, сжимая обеими руками платочек и не понимая, что произошло. Плащ упал на землю, кто-то из прохожих уже успел наступить на него. Линь Хун повернулась обратно и, улыбаясь, пошла домой. Что было дальше, она не знала.

В тот дождливый день Сун Ган сделался сам не свой. Он не помнил, как вернулся домой и как — с бешено колотящимся сердцем — развернул платок. Внутри он увидел бумажную бабочку и дрожащими руками стал ее раскручивать. Завернуто было очень мудрено, и он битый час возился с бабочкой, боясь, как бы не испортить. Наконец, заполучив записку, он, тяжело дыша, прочел ее несколько раз подряд. Звук шагов у двери то и дело заставлял его запихивать бумажку в карман от страха, что это вернулся Бритый Ли. Когда соседи, шедшие с работы, открывали другие двери, он облегченно вздыхал, снова доставал свое сокровище и, дрожа от страха, читал его дальше. Потом он поднял голову и в волнении поглядел на окно, перечеркнутое уже струями дождя. Пламя, начавшее было гаснуть в его душе, из-за этой записки разгорелось с новой силой.

Сун Гану очень хотелось отправиться на свидание с Линь Хун. Он несколько раз подходил к двери и, открыв ее, вспоминал о Бритом Ли. Он не мог заставить себя переступить порог и, поглядев какое-то время на окутывавший все мелкий дождь, снова закрывал дверь. В конце концов та самая последняя строчка записки помогла ему найти себе оправдание, и Сун Ган решительно вышел из дому.

Как раз в это время Бритый Ли должен был возвращаться домой после работы, но его по счастливому совпадению задержали какие-то дела. Это дало Сун Гану шанс. Читая записку, он трясся от страха, что домой вернется Бритый Ли, а потому, едва выйдя за порог, бросился бежать сломя голову. Он знал, что если встретит брата и тот окликнет его, то вся смелость в мгновение ока испарится. Когда Сун Ган спустился по ступенькам к реке и встал под мостом, было шесть вечера. До прихода Линь Хун оставалось еще два часа.

Дрожа всем телом, Сун Ган ждал под мостом, по которому проходила куча народу. Они шумели над головой, словно кто-то топтался на крыше дома. В подступающих сумерках Сун Ган смотрел на реку, покрытую от дождя мелкой рябью, словно бы она тоже дрожала. Он был полон переживаний: то приходил в возбуждение, то отчаивался, то ждал встречи, то мучился от безнадежности. Протомившись час с небольшим, он постепенно успокоился. Кругом стало совсем темно. Перед его глазами нарисовался предсмертный облик Ли Лань, и Сун Ган вновь, отказавшись от счастья, поклялся, что не может обидеть Бритого Ли. Он сказал себе, что пришел вовсе не на свидание с Линь Хун, а просто чтоб вернуть ей платочек. Он вытащил его и поднес в темноте к глазам, словно на прощание. Потом Сун Ган решительно запихнул платок обратно в карман и сделал глубокий выдох. Ему стало намного легче.

Линь Хун пришла в полдевятого. Сжимая зонтик, она спустилась по ступенькам и бросила взгляд под мост. Увидев высокую безмолвную фигуру, она удостоверилась, что это Сун Ган, а не коротышка Ли, и расплылась в улыбке. Потом она со спокойной душой сошла под мост.

Подойдя к Сун Гану, она опустила зонт и отряхнула его. Подняв голову, Линь Хун посмотрела на Сун Гана, но не смогла разглядеть выражение его лица. Она услышала его неровное дыхание и почувствовала, как он поднял правую руку. Наклонив голову, Линь Хун увидела в ней свой платок. У нее екнуло сердце. Она не стала тут же брать платок, потому что поняла: как только примет его, свидание закончится. Линь Хун отвернулась и поглядела на реку, на которой поблескивали отсветы уличных фонарей. Прислушиваясь к частым вдохам Сун Гана, она невольно улыбнулась и произнесла:

— Ну, скажи что-нибудь. Я сюда пришла не твое пыхтение слушать.

Сун Ган дернул правой рукой и дрожащим голосом ответил:

— Вот твой платочек.

— Так ты просто платок мне отдать пришел? — зло спросила Линь Хун.

Он кивнул и дрожащим голосом ответил:

— Да.

Линь Хун покачала головой и горько усмехнулась в темноте. Вскинув голову, она с болью сказала:

— Сун Ган, я тебе не нравлюсь?

Сун Ган все не смел поднять на нее глаз.

— Бритый Ли — мой брат… — с горечью выдавил он из себя и отвернулся.

— Не надо об этом Ли, — перебила его Линь Хун и решительно продолжила, — даже если у нас с тобой ничего не получится, я все равно с ним не буду.

Услышав это, Сун Ган понурил голову и не знал, что сказать. Глядя на его виноватую физиономию, Линь Хун пожалела Сун Гана. Покусывая губу, она с нежностью проговорила:

— Сун Ган, это последний раз. Подумай хорошенько, больше такого никогда не повторится… Я стану чьей-нибудь подружкой, — со страданием в голосе добавила она.

Сказав это, Линь Хун с надеждой поглядела сквозь тьму на Сун Гана.

— Бритый Ли — мой брат… — снова прошептал он в ответ.

Линь Хун чуть не умерла от горя. Она опять отвернулась и посмотрела на реку, чувствуя, как Сун Ган протягивает ей платок. Она молчала, Сун Ган тоже. Через какое-то время она печально спросила:

— Ты умеешь плавать?

Он растерянно кивнул в знак согласия.

— А я вот не умею, — прошептала она себе под нос. — Если я прыгну в реку, я утону?

Сун Ган никак не мог взять в толк, отчего она так говорит, и безмолвно глядел на Линь Хун. Она протянула руку и погладила его лицо. Сун Ган отпрянул, словно его ударило током. Тогда Линь Хун показала на реку и твердо, словно произнося клятву, спросила:

— Последний раз спрашиваю: я тебе нравлюсь? — Сун Ган открыл рот, но из него не донеслось ни звука. — Если скажешь, что нет, я тут же прыгну, — по-прежнему тыча пальцем в воду, сказала Линь Хун.

От этих слов Сун Ган пришел в ужас.

— Говори же! — крикнула она.

И Сун Ган проныл умоляющим голосом:

— Бритый Ли — мой брат.

Линь Хун охватило отчаяние. Она никак не могла подумать, что он продолжит гнуть свое.

— Ненавижу тебя! — скрежеща зубами, прокричала Линь Хун в темноту.

После этих слов она, не колеблясь, прыгнула в воду, расплескав свет на темной глади реки. Сун Ган увидел, как ее тело ушло вниз, и брызги ударили ему в лицо. Сначала Линь Хун пропала из виду, а потом снова выбилась на поверхность. Сун Ган спрыгнул в ледяную реку и почувствовал, как придавил ненароком бившуюся под ним Линь Хун. Ее руки цепко схватились за одежду у него на груди. Сун Ган замолотил ногами по воде и стал с силой выталкивать Линь Хун на воздух. Она плевалась водой, брызгая ему на лицо. Обхватив ее руками, Сун Ган поплыл на ногах к берегу. Он чувствовал, как руки Линь Хун обвивались вокруг его шеи.

Вытащив ее на ступеньки, Сун Ган опустился перед ней на колени и тихонько позвал по имени. Глаза девушки раскрылись, и он внезапно понял, что обнимает ее. Сун Ган испуганно отдернул руки и встал на ноги. Линь Хун лежала поперек ступенек и кашляла, выплевывая воду. Потом она села и сжалась в комок, обхватив колени. Мокрая Линь Хун тряслась под холодным ветром и ждала, пока Сун Ган подойдет обнять ее так же крепко, как только что. Но он преспокойно стоял рядом, роняя капли и дрожа от холода. Она расстроенно встала и медленно поднялась по ступенькам, качаясь из стороны в сторону. Сун Ган даже и не подумал поддержать ее. Обняв себя за плечи и дрожа, она поднялась наверх, чувствуя, что Сун Ган тащится следом. Не оборачиваясь, Линь Хун вышла на улицу. Она все не оборачивала головы, и слезы, смешиваясь с дождем, катились по ее лицу. В пелене дождя она шла прочь.

А Сун Ган, выйдя на улицу, остановился. Когда он глядел на Линь Хун, которая, обняв себя за плечи и свесив голову, брела по мокрой пустой улице, погруженной в дремотное спокойствие, а вокруг, как снежинки, кружилась в свете фонарей дождевая морось, у него разрывалось от боли сердце. Дождавшись, пока силуэт девушки пропадет из виду, он вытер левой ладонью капли набежавших слез и дождя и зашагал в противоположном направлении.

Когда Сун Ган открыл дверь и вошел в дом, Бритый Ли уже успел нырнуть под одеяло. Он зажег лампочку, высунул черепок наружу и заорал:

— Ты куда делся, а? Я тебя тут ждал…

Отвернув одеяло, он сел и посмотрел на Сун Гана, который сидел на лавке, роняя с одежды капли. Ли совсем не обратил внимания на его расстроенный взгляд и продолжил гнуть свое:

— Даже ужин не приготовил! Я, директор артели, пахал весь день, как лошадь, пришел домой — а там шаром покати. Ждал тут, ждал, пришлось в конце концов идти на улицу за пирожками.

Накричавшись, Ли спросил брата:

— Ты сам-то ел?

Сун Ган глядел на Ли в полной растерянности, словно не узнавал его.

— Мать твою, ты ел или нет? — проревел Ли.

Сун Ган вздрогнул всем телом. Он наконец-то расслышал, что твердил брат, и, покачав головой, тихо произнес:

— Нет.

— Я так и знал, — Ли с довольным видом достал из-под одеяла миску, в которой лежала пара пирожков, и отдал ее Сун Гану. — Ешь скорей, еще горячие.

Сун Ган вздохнул, взял миску и поставил ее на стол, продолжая так же растерянно смотреть на брата. Ли ткнул пальцем в пирожки на столе и завопил:

— Ешь!

Сун Ган снова вздохнул и покачал головой:

— Не хочется.

— С мясом же! — отозвался Ли.

Тут Ли наконец обратил внимание, что под лавкой Сун Гана собралась огромная лужа и вода с него бежит ручьем во все стороны. Несколько струек затекли уже под кровать, а капли все падали с одежды. Тогда только Ли заметил, что намок Сун Ган совсем не под дождем и выглядит так, словно его выудили из речки.

— Ты с чего это как мокрая псина? — удивленно спросил он.

Потом он увидел в правой руке брата насквозь промокший платочек. Махнув в его сторону, Ли поинтересовался:

— А это что такое?

Сун Ган опустил глаза и заметил в руке платок. Он и сам был удивлен этим донельзя. Он помнил, как, сжимая в руке платок, бросился в реку за Линь Хун, но никак не мог подумать, что платок по-прежнему у него в кулаке. Бритый Ли сполз с кровати и, почувствовав что-то неладное, с подозрением спросил:

— Чье это?

Сун Ган положил платок на стол, отер с лица воду и мрачно произнес:

— Я был на свидании с Линь Хун.

— Мать твою.

Ругнувшись, Ли услышал, как Сун Ган три раза чихнул. Не продолжая ругани, он велел ему немедленно раздеваться и залезать под одеяло. Сказав это, Ли и сам чихнул и тут же нырнул обратно в кровать. Сун Ган кивнул, встал с лавки, стянул мокрые брюки и, уже собираясь улечься, вспомнил что-то. Он снова вскочил и вытащил из кармана записку Линь Хун, превратившуюся в бесформенный комок. Сун Ган протянул ее брату. Ли с недоверием взял ее в руки и сказал:

— Что это?

Сун Ган прокашлял в ответ:

— Записка от Линь Хун.

Услышав это, Ли наполовину высунулся из-под одеяла и осторожно развернул бумажный комочек. Чернила растеклись по нему мутными узорами, как на старом пейзаже. Ли выпрыгнул из кровати, встал у стола и приложил бумагу к слепящей глаза лампочке. Даже когда записка высохла от ее тепла, Ли все равно не мог разглядеть, что там было написано. Ему не оставалось ничего другого, как спросить брата:

— Что она написала?

Сун Ган уже лежа в кровати с закрытыми глазами ответил:

— Выключи свет.

Ли выключил лампочку и лег в свою постель. Когда братья очутились в кроватях, Сун Ган, чихая и кашляя, сбивчиво рассказал Бритому Ли все, что случилось в тот вечер. Ли слушал его молча. Едва Сун Ган закончил, как он тихо позвал его по имени.

Сун Ган отозвался, и Ли с опаской продолжил:

— Ты не провожал ее до дома?

В ответ прозвучал сиплый, словно простуженный, голос Сун Гана:

— Нет.

Ли безмолвно улыбнулся в темноте и снова тихонько позвал брата по имени. Тот опять отозвался, и Ли с чувством произнес:

— Ты такой хороший брат.

Сун Ган никак не отреагировал. Тогда Ли еще раз позвал его — Сун Ган подал голос. Ли хотел продолжить разговор, но брат устало сказал:

— Я спать хочу.

Ту дождливую ночь Сун Ган провел в непрекращающемся кашле. Порой ему казалось, что он уснул, а иногда, что по-прежнему бодрствует. Сон был тяжелым, словно его носило по волнам. Просыпаясь, Сун Ган начинал задыхаться, как будто поперек горла у него торчал большой камень. Только когда утреннее солнце полилось через окна и заставило его распахнуть глаза, Сун Ган наконец-то почувствовал, что на него опустился настоящий сон. Он увидел ясное утро после грозы: со стрех еще падали капли, на оконном стекле по-прежнему светились бисеринки дождя, но солнце уже озарило все комнаты. Воробьи чирикали на дереве, соседи звонко болтали за окном, и Сун Ган с наслаждением выдохнул. Он наконец-то одолел эту трудную и давящую ночь. Прекрасное утро наполняло его легкостью. Сун Ган сел на кровати и увидел, что брят еще спит без задних ног. Он закричал, как было заведено:

— Бритый Ли, Бритый Ли, пора вставать!

Голова Бритого Ли быстро высунулась из-под одеяла, а Сун Ган зашелся заливистым смехом. Ли, растирая глаза, все никак не мог понять, отчего смеется Сун Ган, а тот сказал ему, что уж больно он был похож на черепаху. Сказав это, Сун Ган принялся показывать в лицах, как было дело: он набросил на себя одеяло и, свернувшись под ним калачиком, глухим голосом спросил: похоже на черепаху? Потом он внезапно высунул голову, вытянул шею и замер так. Бритый Ли, продолжая тереть глаза, захохотал и подтвердил:

— Похоже, натуральная черепаха.

А потом Бритый Ли вспомнил, что случилось прошлой ночью, и удивлено посмотрел на Сун Гана. Тот как ни в чем не бывало спрыгнул с кровати, нашел в шкафу смену чистой одежды, выдавил на щетку пасты, взял в руки тазик и кружку и, накинув на плечо полотенце, вышел во двор умываться. Ли слышал, как он стал болтать у колодца с соседями: сквозь их слова до него долетал смех брата. Мучаясь сомнениями, Ли почесал репу:

— Мать твою.

Сун Ган провел тот день спокойно. Порой он вспоминал о том, что случилось: как спрыгнул в реку и как мокрая Линь Хун шла потом по мокрой улице. В такие моменты у него щемило сердце, но через секунду он вновь приходил в себя и бросал думать об этом. После бурной ночи ему стало по-настоящему спокойно, а вчерашнее расставание с Линь Хун на веки вечные казалось завершением придуманной истории. Теперь эта история, не дававшая ему нормально дышать, наконец-то закончилась. Пришла пора для новой. На сердце у Сун Гана стало чисто, как на небе после дождя.

В тот день Ли вернулся с работы с сеткой большущих красных яблок. Сун Ган уже приготовил ужин, и Ли с ухмылкой положил их на стул — он ел и смотрел, ухмыляясь, на брата. Эта дурацкая ухмылка беспокоила Сун Гана, гадавшего, что за непотребную затею задумал опять Бритый Ли. После еды Ли наконец раскололся: оказалось, что он побывал на трикотажной фабрике с расследованием и выяснил, что Линь Хун на работу не пришла, лежит дома с температурой. Постучав по столу пальцами, Ли произнес:

— Скорей иди к ней.

Сун Ган удивился и с недоверием посмотрел на довольного Ли. Потом он поглядел на яблоки и решил, что Ли собирается заставить его навестить Линь Хун с фруктами.

— Я не могу пойти. И уж тем более с яблоками, — качая головой, сказал Сун Ган.

— Да кто тебя заставляет их нести? Яблоки я сам отнесу, — вмазав по столу, Ли вскочил на ноги и сунул брату в руку сухой, аккуратно сложенный платочек. — Это вот ты отнесешь.

Сун Ган продолжал смотреть на брата с недоверием, гадая, что за кот спрятан у него в мешке. Ли с сияющим видом расписывал ему свой план: сперва Сун Ган должен был отправиться с платочком домой к Линь Хун, а Ли стал бы ждать его с яблоками снаружи. Сун Гану нужно было встать молча у кровати, а когда спящая Линь Хун раскроет глаза и увидит его, тут же холодно сказать: «И думать забудь», а потом бросить на кровать платочек и выйти из комнаты, не задержавшись ни на секунду. Когда Сун Ган выйдет наружу, настанет очередь Бритого Ли появиться на пороге с яблоками в руках и успокоить отчаявшуюся девушку. Досказав свою задумку, Ли обтер руками рот и с гордостью сказал брату:

— Так она сможет совсем выкинуть тебя из головы и начнет проникаться ко мне чувством.

Выслушав план, Сун Ган свесил голову. Ли, упиваясь собственной хитростью, радостно спросил:

— Правда ведь коварный замысел?

Видя, что брат молча сидит, понурив голову, Ли махнул рукой:

— Ну ладно, пора идти.

Сун Ган с горечью покачал головой. Ему не хотелось идти.

— Я не смогу сказать это, — выдавил он.

Ли расстроился, вытянул левую руку и стал правой рукой загибать на ней по очереди все пальцы со словами:

— Ну, подумай, те пять приемов, что ты придумал для меня: все эти «обходиться без обиняков», «не ходить вокруг да около», «подтянуть подкрепление», «действовать в глубоком тылу» ну и, наконец, «терпенье и труд все перетрут» — ничего они не стоят. Ни один из них не сгодился, какой из тебя стратег, горе-советчик? Вот я сам и придумал настоящий коварный план… — Сказав это, Ли показал себе самому большой палец и ткнул в сторону двери: — Иди скорей.

Сун Ган по-прежнему качал головой и кусал губы.

— Я правда не смогу сказать это.

— Мать твою, — выругался Ли. Потом он с нежностью позвал Сун Гана по имени и добавил: — Мы же братья, помоги мне всего разок. Богом клянусь, это последний раз, больше тебя просить о помощи не буду.

Говоря это, Ли стянул Сун Гана со стула и вытолкал его за дверь. Он втиснул брату в руку платок, сам схватил яблоки, и братья зашагали к дому Линь Хун. Упали сумерки, на улице все еще было влажно. Бритый Ли, размахивая ношей в правой руке, бодро шел вперед, а Сун Ган, сжимая левой рукой платочек, безразлично тащился следом. Всю дорогу Ли, не затыкаясь, пытался взбодрить Сун Гана, кормя его пустыми обещаниями. Он божился, что после того как у них с Линь Хун все наладится, он первым делом найдет брату девицу еще краше Линь Хун. Если в Лючжэни не найдется, то он станет искать в других поселках; если и там не будет — он отправится в город; ежели в городе дело не выгорит — поедет по провинции; не сумеет найти в провинции — станет искать по всему Китаю; а уж если в Китае не найдет, то придется ехать на поиски по всему миру. Расхохотавшись, Ли добавил:

— Может, найду тебе заграничную блондинку с голубыми глазами. Будешь ты жить в заморском доме, есть заморскую еду, спать на заграничной постели, обнимать заграничную девицу за талию, целовать ее заграничные губы и родишь себе пару близнецов совместного производства — мальчишку и девчонку…

Пока Ли с небывалым воодушевлением расписывал Сун Гану его заграничное житье-бытье, тот понурой деревенщиной тащился по нашим улицам. Все, что говорил Ли, пролетело мимо его ушей. Он, как автомат, топал следом за братом, а когда тот останавливался и начинал болтать с прохожими, тоже останавливался, вскидывал голову и безучастно смотрел на заходящее солнце. Когда Ли, закончив трепать языком, шел дальше, он снова принимался, свесив голову, брести за ним по улице. Народ, заметив в руках у Ли яблоки, громко спрашивал:

— Родню проведать пошел?

— Не только, — с довольным видом отзывался Ли.

Когда братья дотопали до дворика, где жила Линь Хун, Ли остановился и похлопал Сун Гана по плечу со словами:

— Вперед! А я здесь подожду от тебя вестей о победе. — Сказав это, он с чувством выложил свой последний козырь: — Помни, мы с тобой братья.

Сун Ган поглядел на улыбающуюся, розовую от солнца рожу Бритого Ли и горько усмехнулся. Покачав головой, он вошел во дворик. Когда Сун Ган внезапно вырос на пороге дома, родители Линь Хун были заняты ужином. Они слегка удивленно смерили его взглядом. Разумеется, все были в курсе вчерашнего. Сун Ган подумал, что ему следовало бы что-то сказать, но в голове у него было пусто, и он ничего не мог вспомнить. Без этих слов ноги Сун Гана отказывались перешагнуть через порог. В эту решительную секунду мать Линь Хун поднялась и сказала:

— Проходи.

Сун Ган наконец-то шагнул в комнату. Выйдя на середину, он не знал, что делать дальше, и стоял там как вкопанный. Мать Линь Хун, улыбаясь, приоткрыла дверь в спальню дочери и тихо проговорила:

— Она могла уснуть.

Сун Ган неловко кивнул и вошел в залитую закатным светом комнату. Он увидел, что Линь Хун мирно спит в кровати, как котенок. Он сделал пару беспокойных шагов вперед и подошел к постели. Легкие выпуклости одеяла обозначали мягкие контуры ее тела, прекрасное лицо было прикрыто волосами. Сун Ган почувствовал, как кровь приливает у него к лицу, а сердце начинает биться все быстрее и быстрее. Словно ощутив, что над кроватью нависла чья-то тень, Линь Хун слегка приоткрыла глаза. Сначала она испугалась, но, разглядев, что перед ней стоит Сун Ган, радостно заулыбалась от удивления. Она закрыла глаза и рассмеялась сквозь зубы. Вновь распахнув глаза, Линь Хун подняла правую руку и потянулась к Сун Гану.

Туг Сун Ган вспомнил, что он должен сделать, глубоко вдохнул и сухо произнес:

— И думать забудь.

Линь Хун вздрогнула всем телом, словно пробитая пулей. Она, выкатив глаза, смотрела на Сун Гана, и тот разглядел в этом взгляде ужас. Потом ее глаза страдальчески захлопнулись, и из уголков потекли слезы. Не в силах сдержать дрожь Сун Ган легким движением опустил платочек на одеяло. Потом он развернулся и бросился бежать вон из комнаты, словно спасаясь бегством. На пути к выходу он вроде бы расслышал, как родители Линь Хун говорили ему что-то, но, поколебавшись секунду, стремительно перешагнул порог.

Ждавший у входа Ли увидел, как мертвенно-бледный Сун Ган выбежал наружу, будто вырвавшись из лап смерти. Ли с радостью бросился ему на встречу.

— Победа? — спросил он.

Сун Ган с горечью кивнул и разрыдался. Потом он быстро зашагал прочь, словно собирался больше никогда не вернуться. Поглядев ему вслед, Ли сказал сам себе:

— И чего плакать-то?

Потом Бритый Ли погладил свою блестящую лысину, как кто другой причесал бы патлы, взвесил в руке яблоки и уверенной походкой вошел в дом.

Родители Линь Хун еще не успели понять, что произошло, как Ли уже вошел в дом, с улыбкой пропел свое «дядюшка, тетушка», юркнул в комнату Линь Хун и, так же широко улыбаясь, захлопнул дверь. Прежде чем дверь захлопнулась, Ли загадочно подмигнул семейству Линь. Родители остались переглядываться в полном замешательстве.

Улыбающийся Ли подошел к кровати и произнес:

— Линь Хун, говорят, ты приболела. А я тут яблочки купил, принес тебя проведать.

Линь Хун еще не отошла от обрушившегося на нее удара и молча смотрела на Бритого Ли, ничего не понимая. Видя, что Линь Хун при виде него не заорала тут же, чтоб он катился куда подальше, Бритый Ли обрадовался, но и виду не подал. Он присел на кровать, вытащил по одному свои яблоки и разложил их перед подушкой.

— Это самые большие и самые красные яблоки, какие только бывали в нашей Лючжэни. Я три лавки обегал, пока нашел, — расхваливал он себя.

Линь Хун продолжала смотреть на Бритого Ли, и он решил, что победа уже в кармане. Ли схватил ее правую руку, наглаживая и стараясь прислонить к своему лицу. Тут Линь Хун внезапно пришла в себя, отдернула руку и издала совершенно жуткий вопль.

Услышав крик дочери, родители тут же влетели в комнату. Они увидели, что она, сжавшись в комок у края кровати, тычет в Ли пальцем и голосит, как резаная:

— Вон! Пшел вон!

Бритый Ли не успел ничего объяснить, как снова был вынужден обратиться в бегство. На сей раз родители Линь Хун не пускали в ход ни веника, ни метелки. Они голыми руками вытолкали Ли сначала за дверь, а потом и на улицу. Они опять обругали его при всем честном народе, помянув и жабу, и навозного жука, да еще добавили к этому больше десяти разных обидных слов навроде проходимца, бездельника и гадины.

На середине слова родители Линь Хун вдруг вспомнили о дочери и быстро побежали в дом. Ли сердито возвышался посреди улицы, стараясь припомнить все матюги, какие знал, но ничто не шло ему на ум. Народ, похохатывая, пялился на Бритого Ли. Расспрашивали, что ж такое потрясающее стряслось.

— Ничего не стряслось, — Ли отряхнул руки как ни в чем не бывало и скромно добавил: — Так, любовь вызвала небольшие разногласия.

Сказав это, он собрался было уходить, но тут выскочили родители Линь Хун с яблоками в руках. Они окрикнули Бритого Ли и стали швырять в него яблоки, словно гранаты во врага. Ли уклонялся и так и сяк. Когда яблоки закончились, Ли покачал головой с видом безвинно обиженного, опустился на корточки и стал подбирать побитые фрукты.

— Это мои яблоки, — сказал он толпе.

Потом, сжимая в охапке яблоки, он невозмутимо зашагал прочь. Народ видел, как он потер одно об одежду, смачно куснул и пробурчал: «Вкусно ведь». Чавкая яблоком, Ли шел по дороге и читал нараспев строчку из председателя Мао:

— Ныне идем мы с первого шага, с первого шага, с первого шага…

Глава 8

А Сун Ган, как вышел, рыдая, из дома Линь Хун, так и зашагал в печали по лючжэньским улицам под последними лучами заката. Он совсем отчаялся. Перед его страдальческим взглядом то и дело вставали испуганные глаза Линь Хун и ее безмолвные слезы. Ему было так больно, словно кто-то резал его ножом по сердцу. Сун Ган топал по сумеречному поселку, скрежеща зубами, и наполнялся ненавистью к самому себе. Проходя по мосту, он думал одним рывком ухнуть с него в реку; шагая мимо телеграфных столбов, хотел раздробить себе о них голову. Мимо проскрипел с тачкой какой-то мужик. На тачке были сложены одна на другую две корзины, а сверху свисала пеньковая веревка. Сун Ган подошел к тачке, схватил веревку и быстро пошел прочь. Мужик бросил тачку, схватил Сун Гана за рукав и заорал:

— Эй! Эй! Ты че творишь?

Сун Ган остановился, злобно посмотрел на мужика и сказал:

— Убить себя хочу, понял?!

Мужик испугался, а Сун Ган набросил веревку себе на шею, потянул ее рукой наверх, высунул язык и злорадно захохотал.

— Повеситься хочу, понял?! — озверело крикнул он.

Хозяин тачки аж подпрыгнул от испуга. Он, выпучив глаза, смотрел вслед удаляющемуся Сун Гану. Когда мужик снова повез свою тачку, из рта у него сплошным потоком лилась ругань. Он думал, какая, мать твою, у него несчастная доля: еще и стемнеть не успело, как он уже наткнулся на психа, от которого чуть удар не схлопотал, да еще и веревку потерял. Матерясь без остановки, он проехал самую длинную улицу во всей Лючжэни и добрался до дома Линь Хун. Там, подобрав свои яблоки, вышагивал ему навстречу чавкающий Ли. Мужик жалобным голосом сказал ему:

— Мать твою, а! Совсем невезуха — встретил себе на беду психа ненормального…

— Ты и сам псих натуральный, — недовольно ответил Ли.

А Сун Ган, повесив веревку на шею, уже не снял ее, а продолжал разгуливать с ней на шее, словно с пеньковым шарфом. Он почти летел по улицам, будто делал финишный рывок навстречу смерти. Было слышно, как одежда поет на ветру. От скорости ему казалось, что он то и дело ступает по воздуху, не успевая касаться земли. Его тело качалось из стороны в сторону, как лодка на волнах. Сун Ган, как молния, пронесся по длиной улице, завернул в переулок и очутился у дверей своего дома.

Там он нащупал ключ, открыл дверь и вошел в темную комнату. Только подумав какое-то время, он сообразил, что нужно включить свет. Когда свет зажегся, он поднял голову и посмотрел на поперечную балку. «Здесь», — сказал он себе. Сун Ган поставил прямо под балкой лавку, влез на нее и тут обнаружил, что в руках нет веревки. Он растерянно посмотрел по сторонам, гадая, куда запропастилась веревка — не потерялась ли по дороге? Он спрыгнул с лавки и пошел к выходу. Тут под порывом ветра что-то смешно зашуршало на шее, и Сун Ган улыбнулся: оказывается, веревка все время была там.

Он снова залез на лавку, снял с шеи веревку и крепко привязал ее к балке мертвым узлом. Потянув веревку, Сун Ган продел голову в петлю и стянул шею. Сделав глубокий выдох, он прикрыл глаза. Снова налетел ветер, и Сун Ган почувствовал, что дверь в комнату не заперта. Раскрыв глаза, он увидел, как дверь ходит туда-сюда на ветру, и вытащил голову из петли. Спрыгнув с лавки, Сун Ган притворил дверь. Потом он опять влез на прежнее место и продел голову в петлю. Закрыв глаза, Сун Ган сделал последний вдох, а затем последний выдох и вытолкнул лавку из-под ног. Он ощутил, как сначала резко вытянулось его тело, а потом сдавило дыхание. В этот миг Сун Ган почувствовал сквозь туман, что в комнату вошел Бритый Ли.

Ли толкнул дверь и увидел, как дергается в воздухе тело Сун Гана. Вопя, как полоумный, он бросился вперед и обхватил брата за ноги, изо всех сил стараясь вытолкнуть их наверх. Но он скоро сообразил, что это не выход, и с криками заметался по комнате, как зверь в клетке. Заметив кухонный нож, Бритый Ли понял, что делать: он схватил его, поставил лавку стоймя, подпрыгнул с нее вверх и, махнув ножом, перерезал пеньковую веревку. Сун Ган рухнул на пол, увлекая за собой Бритого Ли. Ли тут же извернулся и встал перед ним на колени. Тряся брата за плечи, он кричал сквозь слезы:

— Сун Ган, Сун Ган…

Ли рыдал так, что все лицо у него было залито слезами. Тут Сун Ган пошевелился и начал кашлять. Увидев, что брат возвращается к жизни, Ли рассмеялся сквозь плач, но после пары смешков снова зашелся рыданиями.

— Сун Ган, ты чего? — повторял он сквозь слезы.

Кашляя, Сун Ган оперся о стену и сел. Он онемело смотрел на плачущего брата, который звал его по имени. Сун Ган горестно открыл рот, но голоса не было. Он опять раздвинул губы и глухо произнес:

— Жить не хочу.

Бритый Ли выпростал руку и потрогал красный шрам на шее Сун Гана. Плача, он разразился отборной руганью:

— Если ты помрешь, твою мать, то что я стану, мать твою, делать? У меня только одна родная душа осталась. Да если ты откинешься, твою мать, то я сиротой останусь.

Сун Ган отвел его руку и, страдальчески покачав головой, ответил:

— Я люблю Линь Хун. Я люблю ее больше, чем ты. А ты не даешь нам быть вместе, да еще заставляешь меня обижать ее, столько раз уже…

Ли вытер слезы и сердито произнес:

— Из-за бабы вешаться — разве оно того стоит?

— Ну а если бы ты был на моем месте, ты бы как поступил? — не выдержал и взвился в ответ Сун Ган.

— Если б я был на твоем месте, — заорал Ли, — я бы тебя пришил!

Сун Ган растерянно вылупился на Бритого Ли. Ткнув в себя пальцем, он сказал:

— Но я же твой брат, а?

— И брата пришил бы, — отрезал Ли.

Услышав это, Сун Ган замер на мгновение, а потом рассмеялся.

Он внимательно поглядел на Бритого Ли — своего единственного брата. Его слова вдруг принесли Сун Гану освобождение, и он почувствовал себя раскрепощенным, почувствовал, что может всем сердцем быть теперь с Линь Хун, и ничто не сможет ему помешать. Сун Ган смеялся в голос.

— Как хорошо ты сказал, — искренне поведал он брату.

Видя, как смеется Сун Ган, только что заявлявший «жить не хочу», Ли пришел в совершенное замешательство. А Сун Ган вскочил, как прыгун в высоту, и бодро пошел к двери. Ли не понял, что он собирается сделать, вскочил с пола и закричал:

— Ты куда?

Сун Ган обернулся и спокойно произнес:

— К Линь Хун. Пойду скажу ей, что люблю ее.

— Ты не можешь пойти! — завопил Бритый Ли. — Мать твою, нечего тебе к ней ходить, она моя…

— Нет, — качая головой, твердо сказал Сун Ган. — Она тебя не любит, она любит меня.

Но тут Ли снова достал свой козырь и трогательно пропел:

— Сун Ган, но мы же братья…

— И брата пришил бы, — радостно откликнулся Сун Ган.

Сказав это, он переступил через порог и звонко зашагал прочь.

Бритый Ли рвал и метал. Он со всей дури врезал кулаком по стене и скривился от боли. Он тер свой разбитый кулак, дышал и дул на него, переходя от ойканья к тихому свисту. Когда боль стихла, Ли поглядел на безлюдную темень за окном и прокричал исчезнувшему Сун Гану:

— Вали отсюда! Из-за юбки друга бросил! Твою мать, из-за бабы брата забыл — вали отсюда, мудачье!

А Сун Ган шел по залитой луной улице, и палые осенние листья шуршали у него под ногами. Он смеялся, не переставая — слишком долго пришлось ему сдерживаться, а теперь он мог наконец-то отпустить на волю свое счастье. Он вдыхал полной грудью холодный ночной ветер и шагал прямо к дому Линь Хун. Он почувствовал, как прекрасна была лючжэньская ночь: небо, усеянное звездами, мягкий осенний ветерок, качающиеся тени деревьев и свет фонарей, что переплетался с лунным светом, как собранные в косицу волосы Линь Хун. На пустых улицах по временам появлялись прохожие. Когда они проходили под фонарями, то кто-то будто бы набрасывал им на плечи сияние, и Сун Ган шире раскрывал глаза от удивления. Ступив на мост, он поразился еще больше: волнующаяся река до краев наполнялась звездами и луной.

Глава 9

В тот вечер родители Линь Хун испытали немало. Сперва немой Сун Ган оказался в комнате у их дочери и довел ее до отчаяния; потом притащился бесстыдный Ли и напугал ее до поросячьего визга. Весь вечер они вздыхали да охали. Когда они разделись и собрались ложиться, кто-то снова постучал в дверь. Они переглянулись, гадая, кто бы это мог быть. Родители оделись и подошли к двери, но стук стих. Они стали обсуждать, не ослышались ли, и собирались уже идти обратно в дом, как вдруг стук раздался опять.

— Кто там? — спросили они через дверь.

— Это я, — ответил снаружи Сун Ган.

— Да кто ты? — спросил отец Линь Хун.

— Это я, Сун Ган.

Услышав, кто пришел, родители обменялись рассерженными взглядами. Когда они открыли дверь и настроились уже прочесть Сун Гану нотацию, он радостно произнес:

— Я вернулся.

— Вернулся? — сказала в ответ мать Линь Хун. — А это вообще-то не твой дом.

— Уму непостижимо, — мрачно добавил отец.

Все счастье на лице Сун Гана как водой смыло. Он беспокойно уставился на родителей, понимая их правоту. Мать Линь Хун хотела было сказать ему какую-нибудь грубость, но в самый последний миг передумала и холодно произнесла:

— Мы уже спали.

Мать закрыла дверь, и родители вернулись в спальню. Уже в постели отец Линь Хун вспомнил все, что приключилось с дочерью, и с досадой ругнул Сун Гана:

— Как идиот, ей-богу.

— Идиот и есть, — зло добавила мать.

У дверей ей показалось, что на шее у Сун Гана было что-то навроде кровоподтека, и она спросила мужа, видел ли он. Отец Линь Хун подумал немного и кивнул. Потом они погасили свет и уснули.

А Сун Ган остался отупело стоять под окнами Линь Хун. Ночь была так тиха — ни шороха. Потом на крышу прыгнули две кошки и стали гоняться друг за другом с жалкими воплями. Когда Сун Ган услышал их, он затрепетал душой от страха. Только тогда он понял, что была уже глубокая ночь, и пожалел, что пришел ломиться к Линь Хун в такое время. Он вышел из дворика и снова зашагал по дороге.

Когда он оказался на улице, на душе у него опять стало радостно. Словно тренируясь в спортивной ходьбе, Сун Ган принялся печатать с пятки шаг. Он без устали бродил туда-сюда по нашей Лючжэни. И на пятый заход ему по-прежнему казалось, что он полон нерастраченных сил. Дело шло к рассвету, и Сун Ган в седьмой раз за день оказался перед дверью Линь Хун. Он решил прекратить ходьбу и разбить лагерь перед домом, дожидаясь рассвета.

Он опустился на корточки у столба, по которому с гудением бежал ток. Устроившись, Сун Ган весело рассмеялся, не зная, что его смех отзовется в ночи гулким эхом. Сосед Линь Хун как раз возвращался домой с ночной смены и, услышав, как смеется столб, чуть не подпрыгнул с испуга. Он подумал, что, раз столбы захохотали, дело, видно, идет к землетрясению. Приглядевшись, сосед заметил, что какая-то тварь сидит у столба на корточках и смех слышится именно от нее. Не понимая, что за зверушка там прячется, он бочком скользнул во дворик. Закрыв дверь на замок, сосед нырнул под одеяло, но все равно не мог успокоиться. Натянув на голову одеяло, он наконец уснул и проспал до обеда. Потом он всем встречным и поперечным рассказывал, как встретил до рассвета какую-то невидаль. Вроде и не человек — больно круглая, да вроде и не свинья — слишком тощая, и уж точно не корова — куда меньше. В конце концов он уверенно заключал:

— Так я встретил первобытную живность.

А мать Линь Хун поднялась с рассветом и пошла выносить ведро. Увидев под дверью влажного от росы Сун Гана, она ужасно удивилась — на небе сияло солнце, и не было ни следа дождя. Тогда она поняла, что Сун Ган проторчал там всю ночь и совсем промок от росы. Мокрый, как упавшая в воду псина, Сун Ган встретил ее широченной улыбкой. Матери показалось, что улыбка у него какая-то странная. Она поставила ведро и пошла в дом сказать мужу, что под дверью всю ночь ошивался все тот же Сун Ган.

— Может, спятил? — спросила она.

Отец Линь Хун от удивления аж рот раскрыл. Он выкатился на улицу, сгорая от любопытства, словно там его ждал целый выводок панд. Сун Ган и правда стоял снаружи и улыбался.

— Ты чего, всю ночь здесь стоял? — полюбопытствовал отец.

Сун Ган радостно кивнул в ответ. Где ж это видано, чтоб после бессонной ночи так радовались? Отец вернулся в дом и сказал жене:

— И правда немножко того.

Линь Хун проснулась и поняла, что температура спала. Ей стало немного лучше, но когда она села, то почувствовала слабость, и снова опустилась на кровать. Тут она услышала, что Сун Ган прождал целую ночь под дверью и удивилась. Потом она вспомнила все, что случилось, и, кусая губы, заревела от обиды. Накрывшись с головой одеялом, Линь Хун выла в голос, промакивая возвращенным платочком глаза.

— Пусть уходит, я не хочу его видеть, — сказала она отцу.

Отец вышел на улицу и бросил улыбающемуся Сун Гану:

— Уходи, моя дочь не станет с тобой говорить.

Улыбка мгновенно исчезла с лица Сун Гана, и он растерянно уставился на отца Линь Хун. Тот, видя, что парень и не думает уходить, замахал руками, словно отгоняя гусей. Оттеснив Сун Гана больше, чем на десять метров, он остановился и, ткнув в него пальцем, сказал:

— Иди куда подальше. И чтоб я тебя больше не видел.

Войдя в дом, отец Линь Хун сообщил домочадцам, что отогнал идиота и было это ой как непросто — хуже гусей, ей же богу: все оборачивался и знай себе стоял, как в землю врос… Вот хорошо говорил председатель Мао: пока веником не поработаешь, пылюка никуда сама не денется. Отец Линь Хун семь раз обозвал Сун Гана идиотом, и Линь Хун, услышав это, почувствовала себя неприятно. Она повернула голову и прогнусавила:

— Ничего он не идиот, просто искренний.

Отец подмигнул жене и, пряча улыбку, вышел на двор. Там он как раз повстречал соседа, возвращавшегося с базара с жареным хворостом.

— А этот парень, которого ты только что выгнал, опять там стоит, — сказал он.

— Правда, что ль?

Отец Линь Хун вернулся в дом и бесшумно подошел к окну. Он отвел в сторону занавеску и выглянул на улицу. Там действительно торчал Сун Ган. Улыбаясь, отец Линь Хун показал на него жене. Она тоже подошла к окну и увидела, что Сун Ган растерянно стоит под дверью, свесив голову. Мать не выдержала и рассмеялась.

— Этот Сун Ган опять приперся, — сказала она дочери.

Глядя на чудные ухмылки родителей, Линь Хун поняла, о чем они думают. Она отвернулась к стене, чтобы никто не видел ее лица. Тогда она опять вспомнила о вчерашнем и зло сказала:

— Черт с ним.

Мать ответила:

— Если не будешь обращать на него внимание, он все время будет так стоять.

— Выгоните его! — закричала Линь Хун.

Тогда на улицу вышла мать и, подойдя вплотную к переживавшему Сун Гану, тихо прошептала:

— Ты бы пошел домой, а через пару деньков наведался.

Сун Ган посмотрел на женщину мутным взглядом, не понимая, к чему она клонит. А мать наконец-то сумела разглядеть кровоподтек, который заметила еще прошлой ночью.

— Что у тебя с шеей-то? — озабоченно спросила она.

— Вешался, — ответил беспокойный Сун Ган.

— Вешался? — испугалась мать.

— Вешался на веревке, — кивнул Сун Ган и неловко добавил: — Не вышло.

Мать Линь Хун в растрепанных чувствах вернулась в дом и сказала дочери, что Сун Ган пытался повеситься, но не сумел. Потом мать добавила, что своими глазами видела у него на шее кровоподтек, еще глубже и толще, чем он показался ей ночью. Сказав это, она вздохнула и, подтолкнув Линь Хун, произнесла:

— Выйди к нему, а.

— Не пойду, — сказала Линь Хун. — Пусть валит ко всем чертям.

Едва она произнесла это, как у нее защемило сердце. Линь Хун лежала на кровати и думала с нарастающим беспокойством о Сун Гане, который стоял снаружи, и о шраме на его шее. Ей становилось все тяжелее и все больше хотелось выйти к нему. Она села, посмотрела на родителей, а те тут же тактично юркнули за дверь. Линь Хун с мрачным видом слезла с кровати и пошла в предбанник. Там она стала, как обычно, неторопливо чистить зубы и умываться, а потом села перед зеркалом, как следует причесала свои длинные волосы и заплела из них две косички.

— Пойду куплю завтрак, — встав, сказала она родителям.

Увидев, что Линь Хун вышла на улицу, Сун Ган чуть не расплакался от волнения. Он обхватил себя за плечи, будто его бил озноб, раскрыл рот, но не произнес ни звука. Линь Хун бросила на него взгляд и равнодушно зашагала мимо в закусочную. Мокрый Сун Г'ан побежал за ней следом.

— В восемь вечера я буду ждать тебя под мостом, — наконец-то прохрипел он.

— Я не приду, — тихо ответила Линь Хун.

Она вошла в закусочную, а Сун Ган остался печально ждать снаружи. Купив, что хотела, Линь Хун вышла на улицу и тут заметила кровоподтек на шее Сун Гана. Она вздрогнула. А Сун Ган решил тем временем сменить место свидания и осторожно спросил:

— Может, я буду ждать тебя в рощице?

Поколебавшись секунду, Линь Хун кивнула. Сун Ган чуть не лопнул от счастья — он никак не мог сообразить, что нужно дальше делать, и потащился вслед за Линь Хун обратно к ее дому. Входя вовнутрь, Линь Хун обернулась и тайком сделала ему знак глазами, чтоб он поскорей шел домой. Тут Сун Ган понял, что должен сделать, и усердно закивал. Он дождался, пока Линь Хун скроется в доме, и лишь тогда зашагал прочь.

Тот трудный день он провел, как в тумане, — умудрился заснуть за смену целых тринадцать раз: пять раз прикорнул в уголке цеха, два раза соснул во время обеда, три раза — пока играл с работягами в карты, еще два — прислонясь к станку и один — в уборной, упершись головой в стену. Вечером, сгорая от нетерпения, он пришел в рощицу за кинотеатром. Солнце только село, и Сун Ган воровато разгуливал туда-сюда по дорожке перед деревьями, как заключенный по двору. Пара встретившихся ему знакомых окликнула его по имени и спросила, что он делает, но Сун Ган промямлил в ответ что-то невразумительное. Они поинтересовались, уж не кошелек ли он потерял, и Сун Ган кивнул в ответ. Тогда спросили, в себе ли он, и Сун Ган снова закивал. Прохожие, расхохотавшись, пошли прочь.

В тот вечер Линь Хун опоздала на целый час. Когда Сун Ган увидел, как неспешно приближается по залитой луной дорожке ее прекрасная фигурка, он в волнении бросился навстречу и замахал руками. Невдалеке разгуливал кто-то, и Линь Хун шепнула:

— Не маши руками, идем за мной.

Она пошла к рощице, а Сун Ган потащился за ней следом.

— Иди поодаль, — снова тихо сказала она.

Сун Ган мгновенно остановился. Он не знал, насколько далеко нужно держаться от Линь Хун, и замер как вкопанный. Отойдя немного, Линь Хун заметила, что Сун Ган стоит вдалеке и позвала его:

— Ну же, идем.

Тогда он быстро затопал к рощице и, когда Линь Хун вошла в нее, тоже вступил под деревья. Линь Хун остановилась посреди лесочка и осмотрелась. Она удостоверилась, что вокруг никого нет, и замерла, прислушиваясь к приближающимся шагам Сун Гана. Вдруг шаги прекратились. Было слышно только напряженное дыхание. Линь Хун поняла, что Сун Ган уже стоит у нее за спиной и стала ждать, но Сун Ган не двигался. «Что ж этот козел не встанет передо мной?» — подумала она. Подождав еще какое-то время, Линь Хун сама обернулась к нему лицом. Она увидела, как дрожит под луной Сун Ган, и стала внимательно изучать его шею. На ней виднелся расплывчатый кровоподтек.

— Что у тебя с шеей? — спросила она.

Сун Ган начал долгий, сбивчивый и бессвязный рассказ про то, как Бритый Ли заставлял его сказать те самые слова, как он, сказав их, вернулся домой и стал вешаться, а тут как раз пришел Ли и спас его. Пока он рассказывал, Линь Хун плакала, не переставая. Закончив говорить, Сун Ган снова завел ту же пластинку, но Линь Хун прикрыла ему рот, чтоб он замолчал. Губы Сун Гана коснулись ее ладони, и он задрожал всем телом. Линь Хун отдернула руку, склонившись, вытерла слезы и, вскинув голову, скомандовала Сун Гану:

— Снимай очки!

Сун Ган тут же снял очки и стал стоять с ними в руках, не зная, что делать дальше. Линь Хун снова скомандовала:

— Положи в карман!

Он сунул очки в карман и снова замер в нерешительности. Линь Хун с любовью улыбнулась и бросилась вперед, обхватив Сун Гана за шею. Ее губы прижались к кровоподтеку.

— Я люблю тебя, Сун Ган, люблю тебя… — не помня себя, шептала она.

Сун Ган с трепетом обнял ее и растроганно заплакал. Он ревел так, что чуть не захлебнулся.

Глава 10

Вот и разъехались Бритый Ли с Сун Ганом. Сун Ган так боялся встречи с братом, что украдкой еще до вечера сбежал с работы. Там он запихнул всю одежду в старый вещмешок, разделил общие деньги надвое: одну половину взял себе, другую положил на стол, примешав к ней оставшуюся мелочь и водрузив сверху ключ от дома. Потом он закрыл дверь и с вещмешком в руках зашагал прочь от их родного угла по направлению к фабричному общежитию.

После месяца тайной любви Сун Ган и Линь Хун решили обнародовать свои отношения. Конечно, решила Линь Хун. Она выбрала для этого кинотеатр: в тот вечер все лючжэньцы с удивлением наблюдали, как парочка вошла в здание плечом к плечу. Линь Хун лузгала семечки, болтала и смеялась. Отыскав свои места, они уселись рядом, и она продолжила свой самозабвенный треп, словно рядом не было ни души. Сун Ган приветливо покивал по сторонам, и лючжэньских мужиков стали обуревать противоречивые чувства. Когда фильм начался, все женатые и холостые стали одним глазом смотреть на экран, а другим — на наших голубков. Те, кто сидел сбоку, свешивали головы набок, передние ряды оборачивались, а задние тянули что было сил шеи. После фильма незнамо сколько любвеобильных лючжэньцев вертелись в кроватях, потеряв сон. Сун Ган довел их до белого каления от зависти.

Потом уж Линь Хун часто появлялась на улице с Сун Ганом. Она стала от этого словно еще краше, и ее лицо всегда озарялось легкой улыбкой. Старики тыкали в нее пальцем и приговаривали, что девка, гляди ты, как сыр в масле катается. Сун Ган рядом с ней был сам не свой от счастья, через пару месяцев он так и не отошел от свалившейся на него удачи. Говорили, что он ни капельки не похож на влюбленного. Даже этот нервный Ли и то хоть вел себя как телохранитель, а Сун Гана с натяжкой можно было принять разве что за служку.

Помешавшийся от счастья Сун Ган купил себе блестящий велосипед марки «Вечность»*, спустив на это почти все свои сбережения. Да что такое был этот велосипед?.. Все равно что сейчас «мерс» или «бэха»! В год на весь уезд приходило по три таких велосипеда. Тут уж будь ты при деньгах — все равно не оторвать тебе так просто сверкающую «Вечность». А дело в том, что дядька Линь Хун был директор скобяной фабрики и лично отвечал за распределение велосипедов. Он был фигура видная, и всяк, завидев его издали, спешил скрючиться в поклоне. Ради того, чтоб Сун Ган оказался на голову выше всех прочих лючжэньцев, Линь Хун не отставала от дядьки ни на шаг, чуть ли не закатывала тому истерики, чтоб он раздобыл ее обожаемому Сун Гану велосипед. Отец Линь Хун тоже держал своего младшего братца мертвой хваткой, а мать честила его последними словами чуть не в лицо. В общем, дядьку Линь Хун взяли за горло, и он скрепя сердце отдал отложенный для начальника военной части велосипед обожаемому Сун Гану.

С тех пор Сун Ган стал еще радостней, чем прежде. Он вихрем проносился по лючжэньским улицам — появлялся, как дух, и исчезал, как демон. Его сверкающий велосипед слепил так, что у народа рябило в глазах. По временам он пускал в ход звонок, и его чистый звон заставлял всех судорожно сглатывать или распускать от зависти слюни. Соскочив с велосипеда, Сун Ган доставал из-под седла комочек ниток и тщательно стирал всю грязь, поэтому его «Вечность» всегда сверкала, как молния. Лил ли на улице дождь, дул ли ветер, сыпал ли снег — к велосипеду Сун Гана все равно не приставало и пылинки. Он был даже чище, чем сам владелец: тот ходил в баню четыре раза в месяц, а вот «Вечность» протирал каждый день.

А Линь Хун казалось, что живет она, как принцесса. Каждое утро, едва раздавалась заливистая трель велосипедного звонка, она понимала, что ее экипаж прибыл — у ворот уже сверкает начищенными боками «Вечность». Она, смеясь, выбегала из дому и садилась боком на велосипед. Всю дорогу до фабрики Линь Хун наслаждалась завистливыми взглядами. Каждый вечер, когда она выходила после смены, могучий Сун Ган и его сверкающий друг уже ждали ее у ворот. Она опускалась на велосипед позади мужчины, делавшего ее счастливым, и сразу же напоминала Сун Гану:

— Позвони в звонок! Ну, скорее!

Сун Ган тут же выводил звонком длинную руладу. Линь Хун глядела в пол-оборота, как другие работницы остаются далеко позади, и ее охватывало чувство превосходства. Утомившись за день, эти женщины были вынуждены тащиться домой на своих двоих, а ее уже ждал спецтранспорт.

Как только Линь Хун оказывалась на сиденье велосипеда, он начинал звенеть, не смолкая. Встречая по дороге знакомых, она обязательно напоминала о звонке Сун Гану, а тот изо всех сил выжимал трели длиной почти с целую улицу. Улыбка Линь Хун была исполнена гордости. Улыбаясь, она приветственно махала по дороге всем знакомым.

Тогда наши старики решили, что Сун Ган наконец-то стал похож на влюбленного. Говорили, что он носится на велосипеде, как в прежние времена скакали на конях генералы, а этот звон напоминает свист хлыста.

Сун Ган на своем сверкающем велосипеде с прекрасной Линь Хун всех приветствовал звоном, одному Бритому Ли он никогда не звенел. Тот по-прежнему показывал характер и ходил с высоко поднятой головой, выпятив грудь и не бросая косых взглядов. А вот на душе у Сун Гана скребли кошки — он отворачивался, как нашкодивший ребенок, и ехал, перекосившись на сторону, словно уши у него были заместо глаз. Но Линь Хун вела себя совсем по-другому: заметив Бритого Ли, она велела Сун Гану звенеть что есть мочи. Правда, выходило это у него кое-как, и удивительно длинной трели совсем не получалось. Чувствуя, что происходит с Сун Ганом, Линь Хун обнимала его за талию, прижималась лицом к его спине и гордо, счастливо смотрела на Бритого Ли. Видя, что тот сохраняет хладнокровие, она принималась смеяться и говорила как бы невзначай:

— Сун Ган, погляди, это что за пришибленный?

Слыша это, Бритый Ли бурчал под нос «твою мать», еще дольше, чем длились трели Сун Гана. Потом на лице у него застывало горестное выражение. Он думал про себя, что его собственная баба сбежала с его собственным братом, а этот брат дал деру к бабе, а сам он, твою мать, остался ни с чем — у разбитого корыта, твою мать, как воду решетом таскал. Только когда сверкающая «Вечность» пропадала из поля зрения, он приходил в себя.

— Спешить некуда, это еще кто пришибленный будет, посмотрим… — бубнил он под нос.

Потом он принимался себя подбадривать и, брызжа слюной, заводил:

— Да я достану себе супер-«Вечность», спереди посажу Си Ши*, а сзади — Дяо Чань*, на колени ко мне сядет Ван Чжаоцзюнь*, а на плечи — Ян-гуйфэй*. Да я стану кататься с этими четырьмя красотками сорок девять дней из настоящего в прошлое, а потом обратно из прошлого в настоящее. Будет весело, так я и в будущее наведаюсь…

Когда о любви Линь Хун и Сун Гана стало всем известно и самая большая забота лючжэньцев рассосалась сама собой, все холостые мужики один за другим, как падают косточки домино, выкинули из головы напрасные надежды. Потом они бросились на поиски других незамужних девушек, и вот милующиеся парочки повылезали в нашем поселке и тут, и там, как грибы после дождя. Вся Лючжэнь была окутана сладостной дымкой, и у наших стариков аж глаза разбежались. Выставив вперед палец, они говорили:

— Вроде все обзавелись уже девками… Один Ли остался.

Бритого Ли редко можно было встретить на улице. Он исхудал, словно после тяжелой болезни.

В тот вечер, когда счастливо избежавший самоубийства Сун Ган радостно выскочил из дома, Ли проматерился, меча громы и молнии, целый час. Потом он проспал еще восемь, заходясь громоподобным храпом. На утро он увидел, что кровать брата пустует. Осмотрев весь дом и все вокруг дома, он не нашел и следа его возвращения. Покрякивая от удивления, Ли и предположить не мог, что брат проторчал всю ночь у дверей Линь Хун. Он решил, что брат от него прячется, и хмыкнул:

— Ну, не будешь же всю жизнь прятаться.

На следующий день, когда Сун Ган так и не появился, Ли сел вечером за стол и стал придумывать, как нужно вести себя с Сун Ганом, но никакого хитрого плана сочинить не смог. Ничего не оставалось, как забыть все к черту. В конце концов Бритый Ли придумал, как раздуть в Сун Гане угасшие чувства. Всего-то и нужно взять брата за руку и, подпустив соплей, начать вспоминать их залитое слезами и кровью одинокое детство. Он верил, что от этого Сун Гану точно станет стыдно, он свесит голову и через силу уступит ему Линь Хун. Ли был ужасно доволен. Ему казалось, что это и есть самый настоящий коварный замысел, коварнее не бывает. Он ждал до глубокой ночи, зевая во всю пасть, стараясь разлепить слипающиеся глаза, но Сун Ган так и не появился. Матерясь, Ли заполз в кровать, но перед этим оглядел как следует комнату. «От судьбы не уйдешь, — подумал он про себя. — Да будь он хоть семи пядей во лбу, все равно придется вернуться домой, а уж тут Бритый Ли пустит в дело свой приемчик».

На третий день, придя с работы, Ли увидел на столе деньги и ключи. Он тут же понял, что дело плохо и братец таки ушел от него. От злости Ли волчком завертелся по комнате, перебирая все возможные китайские ругательства. Потом он ввернул пару японских слов из фильмов про войну и хотел добавить еще чего-нибудь по- американски, но не знал ни слова, а потому молча рухнул на кровать. Он думал, что недооценил Сун Гана, который прочел половину подранного «Искусства войны». Не успел он пустить в ход свой коварный план, как Сун Ган сам использовал лучшую тактику — бегство.

В тот вечер Ли первый раз в жизни не смог заснуть. Целый месяц после этого он страдал бессонницей и не чувствовал вкуса еды. Он отощал, стал малословен, но по-прежнему разгуливал по улицам с угрожающим видом. Несколько раз он встречал по пути Сун Гана, но тот издалека обходил его стороной. Пару раз ему попадалась и Линь Хун, всегда в компании Сун Гана. Она жарко сжимала его руку, так что Бритому Ли становилось совсем невмоготу. А потом Сун Ган обзавелся велосипедом и, пристроив сзади Линь Хун, как ветер, проносился мимо Бритого Ли. Тому было от этого уже не просто гадко, ему казалось, что он вчистую потерял лицо.

А у наших, у лючжэньских, у всех отменная память. Все прекрасно помнили, что сказал Бритый Ли, когда отметелил двух спекулянтов-ухажеров. Он поклялся, что, если кто еще вздумает заявлять, будто Линь Хун — его девушка, он его отделает так, что тот повернуться не сможет. В толпе всегда находилось несколько черных душ, что, завидев Ли, заносчиво кидали ему:

— А Линь Хун не твоя подружка. Как это она вдруг сделалась Сунгановой?

— Да если б это был не Сун Ган, я б давно его размазал! Уже бы давно подался скитаться по свету! Но кто такой Сун Ган, а? Сун Ган — мой родной брат. Лучше уж примириться с судьбой, лучше уж, поскрежетав зубами, проглотить обиду, — горько говорил Бритый Ли.

След от веревки пропал у Сун Гана только через месяц. У Линь Хун при виде него всякий раз краснели глаза. Она во всех подробностях рассказала о неудавшемся самоубийстве родителям и, не удержавшись, самым близким подружкам с фабрики. Те, в свою очередь, разболтали о нем другим людям. Так из одного получилось десять, из десяти — сотня, а из сотни — тысяча: весть о самоубийстве Сун Гана неслась по Лючжэни с невиданной быстротой. Не прошло и пары дней, как об этом знали все. Все лючжэньские женщины завидовали Линь Хун черной завистью. Они допрашивали своих мужей или будущих мужей:

— А ты бы пошел ради меня на такое?

Лючжэньские мужики страдали от этого невыразимо. Все они согласно твердили «да» и напускали на себя бесстрашный и доблестный вид. Но бабы не отставали и все мучили их вопросами: спросили раз сто, наверно, или пятьдесят. Несколько человек дошли совсем до ручки: набросив на шею петлю или прижимая к запястью кухонный нож, они торжественно клялись:

— Только прикажи — я тут же убью себя.

А Стихоплет Чжао как раз оказался тогда без девки. Прежняя сбежала к другому, новая еще от другого не прибежала, так что в любви наметился полный досадный пробел. Он знай себе глумился над страданиями лючжэньцев и думал про себя, что эти подкаблучники получают по заслугам. Он торжественно клялся, что не станет искать себе такой подружки, чтоб нужно было ради нее сводить счеты с жизнью, — он найдет себе такую, чтоб она ради него сама была готова наложить на себя руки.

— Да вы поглядите на Мэн Цзяннюй*, на Чжу Интай*. Настоящая любовь — это когда девки с собой кончают, — заявлял он голосом знатока.

Стихоплет был уверен, что они с Бритым Ли — товарищи по несчастью и оба пострадали из-за Линь Хун. С тех пор как Ли отметелил Писаку Лю, Стихоплет скрывался от него как мог. Но, встретив Ли пару раз на улице, он увидел, что тот, кивая, проходит мимо. Стихоплет решил, что он в безопасности и стал набиваться к Ли в друзья. Заметив того в городе, он бежал с приветствиями навстречу и горячо интересовался:

— Товарищ директор, как поживаете?

— Херово, — мрачно парировал Ли.

Посмеиваясь, Стихоплет хлопал его по плечу и пускался в долгие рассуждения прямо посреди улицы. Он говорил, что Ли совсем не нужно было доставать Сун Гана из петли — он как ожил, тут же отбил у Бритого Ли подружку, а вот если б он не ожил…

— Неужто бы весы не склонились в твою сторону? — завершал он тираду.

От этих слов настроение у Бритого Ли портилось окончательно. Он думал, как это такое мудло смеет поносить при нем Сун Гана. Но Чжао вовсе не замечал, как мрачнеет Бритый Ли, и продолжал гнуть свое:

— Это как та байка про крестьянина и змею. Один крестьянин увидел на дороге замерзшую змею, положил ее себе на грудь, а та отогрелась и укусила мужика — вот он и помер… — Не помня себя от гордости, он закончил так: — Ты и есть тот крестьянин, а Сун Ган — змея.

Бритый Ли чуть не захлебнулся от гнева. Он сгреб Стихоплета и прорычал:

— Твою мать, ты и есть тот крестьянин! Твою мать, ты и есть та змея!

Стихоплет посерел от страха, глядя, как поднимаются в воздух прославленные кулаки Бритого Ли. Он мгновенно выпростал руки и схватил Ли за запястья, умоляя:

— Успокойся, товарищ директор, успокойся ради Бога. Я ведь из лучших побуждений, о тебе забочусь…

Ли одолели сомнения: а ведь, похоже, что и правда из лучших побуждений. Он опустил кулаки и ослабил хватку.

— Слушай, мать твою, Сун Ган мне брат. Да если даже небо перевернется и земля опрокинется, он и то будет мне брат. Если ты, мразь, еще раз скажешь хоть что-то о Сун Гане, я тебя… — предостерегающе произнес он.

Пауза была вынужденной: Ли остановился в нерешительности, выбирая, что лучше: «отметелю» или «укокошу». Наконец он решительно выбрал второе и сказал:

— Я тебя укокошу.

Стихоплет согласно покивал головой, развернулся и пошел прочь, думая, как бы поскорее унести ноги от эдакого грубияна. Спешно отбежав шагов на десять, он заметил, что народ покатывается со смеху. Тогда Чжао замедлил шаг, напустил на себя независимый вид и со вздохом обратился к толпе:

— Да, непросто быть честным.

Заметив, что Стихоплет улепетывает, Бритый Ли внезапно вспомнил о своей клятве, которую дал, когда избивал Писаку. Он тут же призывно замахал Чжао рукой:

— Эй ты! А ну поди сюда, твою мать.

У Стихоплета екнуло сердце. Ему было неловко бежать при всем честном народе, а потому он остановился и, показывая свое хладнокровие, медленно обернулся. Ли продолжал призывно махать ему и радушно кричал:

— Иди сюда, сейчас я покажу всем твое настоящее лицо.

Стихоплет заметил, как раздухарился народ, и решил, что сейчас схлопочет. Сердце у него чуть не выпрыгнуло из груди.

— В другой раз, — нашелся он. Тыча себя в черепушку, он объяснил: — Ко мне пришло вдохновение. Нужно скорей бежать домой записать. Пропустишь — все испарится.

Услышав про вдохновение, Бритый Ли сделал жест, чтоб Стихоплет убирался. Народ был разочарован.

— Что ж ты его отпустил? — спросил кто-то.

Глядя на удаляющуюся фигуру Стихоплета, Ли веско произнес:

— Ему и так непросто. У него ж вдохновению в башке появиться сложнее, чем в пузе младенцу.

Сказав это, он снисходительно удалился. Когда Ли проходил мимо магазина, внутри счастливая Линь Хун болтала с продавцом, выбирая ткани для себя и Сун Гана. Ли ее не заметил. Он и знать не знал, что Линь Хун с Сун Ганом собрались пожениться.

Глава 11

В день свадьбы Линь Хун в «Народной» накрыли роскошный банкет в несколько столов. Всех родственников и друзей позвали гулять на той свадьбе. Линь Хун взяла чистый лист и написала на нем имена всех своих приглашенных, а потом сунула еще один Сун Гану, чтобы тот тоже заполнил его. Он взял в руки ручку так, словно поднимал пудовую гирю, и долго-долго не мог ничего нацарапать. Потом он промямлил, что у него и нет никаких родственников, кроме Бритого Ли. Линь Хун обиженно спросила:

— А я разве тебе не родственница?

Сун Ган замотал головой и ответил, что он совсем не это имел в виду.

— Ты мой самый близкий родственник, — с любовью сказал он невесте.

Линь Хун радостно улыбнулась:

— И ты мой самый близкий родственник.

Но Сун Ган по-прежнему не мог выдавить из себя ни слова. Он осторожно спросил Линь Хун, стоит ли пригласить Бритого Ли. Хоть они и не общаются, но ведь братья все-таки. Смысл этого заявления был в том, что если Линь Хун не согласится, то он, без сомнений, Ли звать не будет.

— Да давай позовем, — радостно пропела в итоге Линь Хун.

Видя, что Сун Ган сомневается, она рассмеялась:

— Пиши.

Едва на листе появилось имя Бритого Ли, Сун Ган быстро заполнил его своими коллегами по фабрике. Потом он, поколебавшись немного, добавил и Писаку Лю. После этого Сун Ган заполнил по спискам ярко-красные приглашения. Линь Хун, склонив голову ему на плечо, смотрела, как красиво выписанные слова одно за другим слетают с кончика его ручки.

— Так красиво, так красиво ты пишешь, — восторженно вздыхала она.

В тот вечер Сун Ган, нагруженный приглашениями, отправился на сияющем велосипеде к тому месту, где улица делала поворот, — ждать Бритого Ли с работы. Он сидел верхом на велосипеде, а другой ногой упирался в платан, чтоб сохранять равновесие. Когда появился Ли, он не скрылся, как раньше, а стал издалека махать ему рукой и кричать. Это радушие смутило Бритого Ли. Он даже обернулся и посмотрел назад, решив было, что Сун Ган машет кому-то другому. Подойдя поближе, он сумел разобрать, что Сун Ган окликает его по имени.

Ли ткнул себя пальцем чуть ли не в нос и спросил:

— Ты меня зовешь?

Сун Ган горячо закивал. Ли огляделся по сторонам и странным голосом произнес:

— Прям как будто не с той ноги встал, что ли.

Сун Ган смущенно улыбнулся. А Ли заметил, что тот восседает на блестящей «Вечности» и одной ногой опирается на платан. Вид у брата был очень важный. Чем больше Ли глядел на это, тем завидней ему становилось.

— Мать твою, — сказал он. — Да ты прям как небожитель.

Сун Ган тут же соскочил с велика и, ухватив его за руль, предложил и брату побыть немножко небожителем. Бритый Ли никогда не сиживал на велосипеде, даже на заднем сиденье, но он с ловкостью бывалого перекинул ногу через раму. Однако стоило ему оказаться в седле, как вся подноготная показалась наружу: тело стало крениться то вправо, то влево, а руки вцепились в руль, как в спасительную соломинку, и одеревенели. Сун Ган зажал ногами заднее колесо велосипеда и закричал, чтоб Ли расслабился и держал руль прямо. Потом он стал подталкивать брата вперед, придерживая его руками, чтоб он не шатался из стороны в сторону и не вздумал упасть. Постепенно Бритый Ли сумел нащупать нужное ощущение и сел ровно. Сун Ган катил его сзади с такой быстротой, что Ли вовсе перестал крутить педали, целиком полагаясь на брата. Тогда Сун Ган побежал бегом. Ли распробовал, что такое скорость, и, паря над лючжэньскими улицами, радостно вопил:

— У, какой ветрила! Какой ветрила!

А Сун Ган совсем запыхался от бега: пот лил с него в три ручья, глаза вылезли из орбит, изо рта текла слюна. Ли слышал, как свистит в ушах ветер, как хлопает на ветру одежда, и его бритой башке становилось легко и прохладно.

— Быстрей, быстрей, еще быстрей, — командовал он.

Пробежав с велосипедом целую улицу, Сун Ган вконец выбился из сил. Он медленно остановился, снова зажал ногами заднее колесо и помог брату слезть. Потом он опустился на корточки и тяжело задышал — длилось это с полчаса, не меньше. А Бритый Ли, соскочив с велосипеда, все не мог прийти в себя: поглаживая сверкающую «Вечность», он вспоминал испытанное только что приятное ощущение скорости. Только взглянув на хрипящего у ног Сун Гана, он понял, что тот пробежал с ним целую улицу. Ли нагнулся и, словно помогая брату продышаться, легонько постучал его по спине со словами:

— Сун Ган, ну ты даешь. Прям как мотор. — Сказав это, он с сожалением добавил: — Жаль, что ты не настоящий мотор. Был бы настоящий, я бы махнул прямиком до Шанхая.

Сун Ган улыбнулся. Похлопывая себя по животу, он поднялся и произнес:

— Потом и у тебя появится велик, Бритый Ли. Тогда мы вместе прокатимся до Шанхая.

Глаза Бритого Ли засверкали, как Сунганова «Вечность». Похлопав себя по голове, он сказал:

— Точно! У меня тоже будет велик, и мы вместе поедем в Шанхай.

Тут Сун Ган пришел в себя и, поколебавшись, с тревогой произнес:

— Ли, мы с Линь Хун собрались пожениться.

С этими словами он вручил Ли приглашение на банкет. Лицо Бритого Ли вмиг из довольного стало угрюмым. Он не взял приглашения. Медленно развернувшись, Ли побрел в одиночестве прочь.

— Дело сделано, какой тут банкет, — с горечью выдавил он из себя.

Сун Ган отупело смотрел, как уходит прочь брат. Вдруг вернувшееся чувство вновь растаяло без следа. Толкая рядом с собой «Вечность», Сун Ган с тяжелым сердцем побрел по улице, позабыв сесть в седло. Придя домой, он положил приглашение на стол. Увидев, что приглашение Бритого Ли вернулось, Линь Хун спросила:

— Бритый Ли не придет?

Сун Ган кивнул головой и неловко промямлил:

— Он, кажется, еще не выкинул из головы надежду.

— Дело сделано, чего ему тут ловить? — хмыкнула Линь Хун.

Услышав это, Сун Ган удивился, отчего это они оба сказали так похоже.

В «Народной» на свадьбу накрыли семь столов; шесть из них заняли друзья и родственники Линь Хун. Бритый Ли не появился. Писака Лю тоже не пришел, потому как нужно было сделать подарок. Он прикинулся, что считает ниже своего достоинства принимать участие в свадьбе Сун Гана, но на самом деле ему было жаль денег. Выставив вверх мизинец, он заявил, что Сун Ган — мелкая сошка, а он отродясь не набивал себе пузо за счет таких типов. При этом он сказал, словно делая одолжение, что пойдет посмотрит на молодых к ним домой и потом, когда будут дразнить новобрачных*, выразит им свои сердечные пожелания. Все товарищи Сун Гана по цеху пришли на свадьбу, их как раз хватило на один стол. Веселая пирушка началась в шесть вечера. На каждый стол выставили по десять блюд и по одному супу: были там и курятина, и утятина, и рыба, и мясо. Водки выжрали четырнадцать бутылок, а шаосинского — двадцать восемь. Одиннадцать человек были слегка пьяны, семеро — наполовину, а трое упились в хлам. Трое упившихся заползли под столы — там их и стошнило. От этого соблазна семеро полупьяных тоже решили проблеваться, а одиннадцать мужиков навеселе так растрогались увиденным, что разинули рты и огласили мир терпкой отрыжкой. Нашу роскошную «Народную» изгадили так, что она стала походить на цех фабрики по производству удобрений. Кислый запах блевотины совсем заглушил сладкий аромат еды.

В тот вечер Бритый Ли тоже напился. Он в одиночестве хлестал дома водку. Влив в себя с пол-литра, он почувствовал, что первый раз в жизни захмелел. Пьяный Ли разразился гнусавыми рыданиями, а потом заснул в слезах. Поутру, когда он проснулся, то все еще подвывал. Все соседи слышали этот рев утраченной любви: говорили, что он был ни на что не похож — то казалось, что орут мартовские коты, то что визжит свинья под ножом, а то что мычит в поле корова или кукарекают утренние петухи. Соседи были ужасно недовольны: Ли шумел так, что не дал им и глаз сомкнуть, а кто уснул, так тому снились одни кошмары.

Проревев всю ночь, на следующее утро Ли отправился в больницу и сделал себе перевязку семявыводящих протоков. Сперва он пошел в инвалидную артель и написал там официальную бумагу от организации. Просителем был записан Бритый Ли, подпись от начальства оставил тоже Бритый Ли. В довершение всего он поставил по всей форме печать и с трагическим лицом отправился в хирургическое отделение нашей больницы. Звонким шлепком опустив на стол врача заявление, он громко сказал:

— Я пришел откликнуться на государственный призыв ограничить рождаемость.

Врач, разумеется, был знаком с такой известной фигурой, как Бритый Ли. Тот обрушился на него лавиной и потребовал немедленно сделать перевязку. Глядя, как ладонь Ли топором рубит воздух прямо у него перед носом, доктор подумал про себя, что, оказывается, бывают такие идиоты! Посмотрев на бумагу, где в качестве просителя и одобряющей инстанции красовался Бритый Ли, он подумал, что, оказывается, бывают такие прошения! Рассмеявшись, доктор произнес:

— У тебя ни жены, ни детей. Зачем тебе перевязка?

Ли гордо ответил:

— Если холостому сделать перевязку, разве планирование рождаемости не станет от этого более полным?

Доктор подумал, что, оказывается, бывают и такие доводы, и снова, склонив голову, рассмеялся. Ли нетерпеливо сгреб врача со стула, словно это он собирался его кастрировать, и поволок в операционную. Там Ли расстегнул ремень, спустил штаны, закатал майку и плюхнулся на операционный стол.

— Ну, давай, вяжи, — приказал он врачу.

И часу не прошло, как он слез со стола. Покончив с перевязкой, крепыш Ли с довольной ухмылкой выкатился из ворот больницы. Сжимая в левой руке запись об операции, а правой придерживая свежую ранку, он медленно поплелся к Линь Хун и Сун Гану.

А к Линь Хун уже пришло веселиться девок двадцать с ее фабрики. Писака Лю тоже приперся и с умильным видом восседал среди них, как петух в курятнике. Девки спустили с потолка веревку, привязали на нее яблоко и наперебой стали заставлять жениха и невесту попробовать откусить от него. Когда Бритый Ли вошел в комнату, все тут же завопили, как резаные, потому как были, конечно, в курсе отношений между Линь Хун, Сун Ганом и Бритым Ли: вроде как любовный треугольник, а вроде и нет — черт его разберет, что это были за отношения. Девки решили, что Бритый Ли явился за скандалом. Заметив, как он решительно шагнул в комнату, Линь Хун тоже напряглась. Она подумала, что он наверняка замыслил что-то недоброе. И только один Сун Ган ничего такого не почувствовал. Увидев брата, он расплылся в счастливой улыбке и подумал про себя, что Ли наконец-то пришел. Выудив сигарету, он протянул ее брату со словами:

— Бритый Ли! Ну наконец-то!

Ли махнул правой рукой и отстранил жениха в сторону.

— Я не курю, — зло добавил он.

Девки от страха не смели и пикнуть, а Бритый Ли непринужденно передал свое свидетельство об операции Линь Хун. Она, не понимая, что перед ней, не протянула руки в ответ, а только посмотрела на своего новоявленного мужа. Сун Ган хотел взять бумагу, но Бритый Ли отвел его ладонь и сунул свидетельство стоявшей рядом девке, чтоб та передала его Линь Хун. Взяв в руки бумагу, Линь Хун все никак не могла взять в толк, что это.

— Разверни да посмотри. Что там написано? — спросил Ли.

Она послушно развернула свидетельство и увидела слово «перевязка», но не поняла его. Тогда она шепотом спросила у стоящей рядом девицы:

— Что такое перевязка?

Когда в ответ на ее вопрос рассматривать свидетельство слетелось несколько девок, Ли произнес:

— Что такое перевязка? Кастрировали меня, вот что! Я только что из больницы…

Девки завопили на разные голоса. Невеста тоже изменилась в лице. А надо сказать, что у нас тогда в Лючжэни модно стало покупать петухов, делать из них каплунов и откармливать на убой. Такие каплуны на вкус были пальчики оближешь, совсем не воняли петушатиной. Звали их «свеженькими». Так одна девка, услышав про операцию, как завопит:

— Ты что ж, теперь «свеженький»?

И тут настал черед выступить на сцену Писаке Лю. Он медленно поднялся, взял из рук Линь Хун бумагу, прочел ее и с ученым видом поправил:

— Э, нет. Кастрировать и перевязать — совсем разные вещи. Если кастрировать, так выйдет евнух, а если перевязать, то он может еще…

Оглядев полную комнату юных созданий, Писака замялся, но девица не отставала:

— Что он может?

Тут Бритый Ли не выдержал и вставил:

— Трахнуть тебя может, вот что.

Девица от злости вся залилась краской.

— Никто с тобой спать не станет, — прорычала она в ответ.

Писака закивал головой, выражая полное согласие со всем сказанным, и добавил:

— Только детей у него быть не может.

Услышав это, теперь с довольным видом закивал Бритый Ли. Он забрал свою бумагу и сказал:

— Раз уж у меня от тебя детей быть не может, то пусть ни от кого не будет.

С этими словами преданный Ли покинул комнату. За порогом он остановился и, обернувшись, прибавил:

— Знай же, что я где упал, там и поднимусь.

Потом он развернулся и пошел прочь, как испанский тореадор. Пока он шагал от дверей — раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь, — в комнате все было тихо, но едва Ли сделал восьмой шаг, как она взорвалась смехом. Он пошел медленнее, разочарованно покачивая головой. Тут за ним выбежал Сун Ган. Он легко обогнал прихрамывающего Ли и, схватив его за рукав, хотел что-то сказать:

— Бритый Ли…

Тот не обратил на Сун Гана никакого внимания. Обнимая себя левой рукой за живот и прихрамывая, он вышел на улицу. Брат вышел следом. Обернувшись, Ли тихо сказал ему:

— Ступай обратно.

Сун Ган покачал головой. Он раскрыл рот, но оттуда донеслось лишь прежнее:

— Бритый Ли…

Видя, что брат не двигается, Ли прикрикнул на него:

— Мать твою, ты сегодня жених, а ну пошел обратно.

Тут Сун Ган наконец-то смог выговорить:

— Почему ты отказался от потомства?

— Почему? — скорбно произнес Ли. — Я не ослеплен мирской суетой.

Сун Ган горестно замотал головой, а Бритый Ли медленно побрел прочь по краешку улицы. Отойдя шагов на десять, он обернулся и искренне добавил:

— Береги себя, Сун Ган!

На душе у Сун Гана стало паршиво. Он понял, что теперь их пути и вправду разошлись дальше некуда. Глядя, как тащится по улице Бритый Ли, Сун Ган вспомнил их первое расставание: дед держал его за руку у деревенских ворот, а Ли Лань тащила Бритого Ли прочь по тропинке.

Тем временем наш лючжэньский тореадор отошел уже далеко. По дороге ему встретился меньшой Гуань. Заметив, что Ли еле ползет по дороге, а левой рукой обнимает живот, он из любопытства окликнул его и поинтересовался, уж не прихватило ли у него пузо. Не успел Ли ответить* как Точильщик уже проявил инициативу:

— Глисты, наверняка это глисты щас там тебя щиплют.

Но Ли все еще переживал свой подвиг. Он горестно вцепился в Точильщика, вскинул руку со свидетельством и пренебрежительно произнес:

— Да что мне глисты!

Потом он развернул бумагу и ткнул ее под нос Гуаню, специально подчеркнув пальцем слово «перевязка». Точильщик внимательно прочел документ, честя последними словами врача за его неразборчивый почерк. Закончив читать, он так и не понял, о чем шла речь.

— А что такое перевязка? — спросил он.

Ли мгновенно расцвел и с гордостью ответил:

— Перевязка? Да это ж кастрация.

— Ты что, себе все хозяйство отрезал? — испуганно завизжал Точильщик.

— Ты че? — недовольно поправил Ли. — Не отрезал, перевязал.

— Так выходит, — парировал Точильщик, — у тебя все на месте?

— Ну конечно, — Ли пошарил у себя в штанах и добавил: — В лучшем виде.

Потом он героически заявил:

— Я сначала хотел отрезать. А потом как подумал, что придется, как баба, по нужде ходить — уж больно непрезентабельно, так решил перевязать.

Сказав это, он похлопал Гуаня по плечу и, придерживая живот, поплелся дальше, размахивая свидетельством. Точильщик заржал и никак не мог остановиться. Всем любопытным он рассказывал, тыча в спину удалявшегося Ли, что тот сделал себе перевязку, ну, то есть кастрировался. Правда… тут он с деловым видом добавлял: «Все у него на месте». Чем дальше отходил Ли, тем больше народу собиралось вокруг Точильщика. Все на разные лады обсуждали, что случилось. Говорили, что денек выдался на славу. Никто и представить себе не мог, что через каких-то десять лет Бритый Ли станет общим ВВП всего уезда.

Глава 12

Путь к ВВП Бритый Ли начал с инвалидной артели. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Когда он со своей любовью к Линь Хун сел в калошу, артель стала выдавать одно экономическое чудо за другим. Реформы тогда шли полным ходом, и все заделались коммерсантами. Бритый Ли стал прикидывать то одно, то другое, и чем больше думал, тем сильней убеждался, что он самый настоящий коммерческий гений. Под его руководством двое хромых, трое идиотов, четверо слепых и пятеро глухих аж залоснились от собственного благополучия. Так если б под началом у него было пятьдесят бакалавров, сорок магистров, тридцать кандидатов наук и штук двадцать докторов, то разве не наполнился бы он богатством, как нефтяной танкер!

Ли вошел в такой раж, что тут же отдал приказ своим верноподданным бросить все дела и немедленно (как на пожар!) провести самое экстренное совещание в истории артели. Минуту назад размещавший по телефону заказ Бритый Ли в одно мгновение решил уволиться. Он произнес проникновенную речь, пятьдесят девять минут которой были посвящены воспеванию его талантов, а одна последняя минута — назначению двух хромых на должности начальника артели и его зама. Затем он с горечью и неподдельным сожалением объявил: все сотрудники артели единогласно приняли прошение об увольнении директора Ли. В конце он со слезами на глазах добавил:

— Спасибо!

Сказав это, он развернулся и быстро ушел. Четырнадцать верноподданных остались торчать как вкопанные. Трое улыбающихся идиотов вовсе не поняли, что такое сказал Бритый Ли, поэтому, когда он ушел, они продолжали по-прежнему улыбаться. Пятеро глухих видели только, как двигались толстые губы директора и как потом они перестали двигаться, а сам директор убежал прочь. Глухие решили, что ему приспичило, вот он и бросился сломя голову в сортир. Они сидели как ни в чем не бывало и ожидали его возвращения. Двое хромых переглядывались, не зная, что делать. Уже лет пять прошло с тех пор, как Бритый Ли так же когда-то открыл первое заседание работников артели, на котором он внезапным ударом устранил их от дел и самовольно назначил себя директором. Теперь все опять поменялось. Четверо слепых, уставившись невидящим взглядом в никуда, своими ясными мозгами первые сообразили, что Бритый Ли больше не вернется. Один из них засмеялся, и трое других подхватили его смех. Идиоты, которые и так знай себе улыбались, увидев смеющихся слепцов, решили не отставать и заржали в голос. Глухие ничего не услышали, но, увидев, как все смеются, решили, что Бритый Ли перед выходом отпустил шутку, и тоже разинули рты, подражая смеху: двое смеялись в голос, а трое — беззвучно. Тут в себя наконец пришло обескураженное начальство. Хромые поняли, что Ли уволился, но никак не могли взять в толк, отчего все так радуются. Хромой директор сказал, что товарищ Ли всегда так хорошо ко всем относился, теперь, когда его не стало, не стоит так веселиться. Хромой зам согласно закивал в ответ и добавил, что товарищ директор все верно заметил, он бы тоже так сказал. Четверо слепцов спросили, а чего это Бритый Ли решил вдруг ни с того ни с сего уволиться. Небось сделался он теперь начальником гражданской управы.

— Товарищ Ли теперь товарищ начальник управы, — твердили слепые.

— И верно, — внезапно прозрели хромые.

Начальник управы Тао Цин только через месяц с небольшим узнал, что Бритый Ли уволился. К тому моменту инвалиды закончили выполнять последний добытый им заказ. Старое закончилось, а ничего нового не приходило. Двое хромых переехали обратно в свой кабинет, снова извлекли на свет божий старую шахматную доску и принялись опять честить друг друга, тыча пальцами и отменяя уже сделанные ходы. Оставшиеся слонялись по цеху, не зная, чем заняться. Идиоты по-прежнему веселились, а слепые соревновались с глухими, кто кого перезевает.

Тогда четырнадцать верноподданных начали тосковать по Бритому Ли. По инициативе слепых и с одобрения хромых работники артели собрались в нестройные ряды и в полном беспорядке пришли во двор гражданской управы.

— Товарищ Ли! Товарищ Ли! Мы пришли тебя навестить! — принялись они орать во все горло.

Тао Цин, который как раз проводил собрание управы, увидел вопящих инвалидов через окно. Он читал директиву из центра, и вопли снаружи страшно его раздражали. Тао швырнул директиву на стол и рассерженно сказал:

— Ну, этот Ли совсем обалдел — перевез тут своих инвалидов прямо в управу.

Сказав это, он махнул рукой сидевшему сбоку начальнику отделения, чтоб тот отправлялся и прогнал их. Этот начальник взъелся похлеще Тао Цина и закричал:

— Что вы тут творите? Что творите? Мы заняты изучением директивы.

Хромые, как начальники, конечно, осознали всю важность изучения директивы и примолкли от страха. Слепые ничего в глаза не видели, им на директиву было наплевать. Услышав такой выговор, они недовольно отвечали:

— Да кто ты такой? Так с нами разговаривать смеет только товарищ Ли, да и он-то не смеет.

Увидев, как размахивают палками и напирают слепые, начальник отделения заорал, как бешеный:

— Вон! А ну пошли все вон отсюда!

— А ну пошел откуда пришел! — отвечали слепые. — Пойди скажи своему начальнику, товарищу Ли, что работники инвалидной артели по нему соскучились, пришли его проведать.

— Какой такой товарищ Ли? — ошарашенно произнес начальник. — Нет здесь никакого Ли, только Тао.

— Врешь, — констатировали слепые.

Начальник отделения не знал, плакать ему или смеяться. «Вот и правда, слепые совсем ослепли», — подумал он. Тут наконец вышел Тао Цин. Он был вне себя от злости.

— Бритый Ли, а ну подь сюда! — не видя перед собой Бритого Ли, закричал он в толпу.

Слепые понятия не имели, кто с ними говорит, а потому продолжали орать как ни в чем не бывало:

— Да ты кто такой? Как смеешь так звать своего начальника, товарища Ли!

— Какого такого начальника? — так же ошарашенно произнес Тао Цин.

— Тоже мне, даже начальника не знает, — захмыкали по очереди слепые. — Да нашего начальника Ли, из артели, он теперь в гражданской управе начальник.

Тао Цин оглянулся на своего подчиненного, не понимая, о чем толкуют слепые. Глава отделения стал увещевать их:

— Полная ерунда! Да если Ли сделался начальником управы, то наш товарищ Тао что, по-вашему, делает?

Слепые застыли без звука. Тут только они вспомнили, что в управе уже был начальник — Тао Цин. Но один неугомонный тут же выпалил:

— Так товарищ Тао небось заделался начальником уезда.

— Точно, — радостно подтвердили остальные трое.

Тао Цин сперва был сам не свой от злости, но, услышав, как слепые назначают его начальником уезда, разразился громким идиотским хохотом. Тут он заметил, что Бритого Ли в толпе и правда нет, а двое хромых прячутся за слепыми.

— Вы двое, подойдите, — махнул он рукой.

Хромые мгновенно поняли, что дело принимает опасный оборот и что весть о повышении Бритого Ли была измышлением слепых. Дрожа всеми поджилками, хромые вылезли из укрытия и сперва заковыляли в разные стороны, а потом сбились вместе. Так они и предстали перед Тао Цином.

Тогда Тао Цин и узнал о том, что Ли уволился уже больше месяца назад, но так и не соизволил появиться в управе. Он и не думал совещаться с работниками артели, а просто объявил, что все единодушно принимают его прошение. Побледнев, товарищ Тао произнес трясущимися губами:

— Да этому Ли плевать на организацию, плевать на дисциплину, плевать на начальство, плевать на коллектив… — А потом Тао Цин, не матерившийся уже с десяток лет, не удержался и брякнул: — Сучий сын!

Затем, отдав распоряжение хромым увести инвалидов, он вернулся в зал заседаний и продолжил изучать директиву. На заседании обсуждали серьезнейшие ошибки товарища Ли. Тао Цин предложил навсегда исключить его из системы гражданской администрации, и заседание единодушно утвердило это предложение. Тут же изготовили соответствующий документ для представления его правлению уезда. Держа в руках бумагу, Тао Цин перечитал текст и произнес:

— К таким бессовестным людям, как этот Ли, неприменимо слово «уволился», следует писать «выгнан с позором».

Глава 13

Пока Тао Цин с позором выгонял Бритого Ли, тот сидел в закусочной Тетки Су рядом с автовокзалом. В одной руке он сжимал билет до Шанхая, а в другой — пирожок с мясом и был сам не свой от возбуждения. Чавкая пирогом, зажмуривая глаза от удовольствия и шумно сглатывая, он воодушевленно расписывал Тетке Су, как собирается начать свое дело. Ли взглянул на билеты и, увидев, что через час с небольшим он уже вскочит в шанхайский автобус, кивнул и стал смотреть на часы на стене закусочной. Напустив на себя серьезный вид, он стал отсчитывать минуты, словно перед запуском ракеты. Досчитав до одного, Ли махнул рукой хозяйке:

— Ровно через час! Я, Бритый Ли, наконец расправлю крылья!

После своего внезапного увольнения Ли отправился домой, закрыл накрепко дверь и взялся выбирать направление, в котором надлежало расправлять крылья. На это он убил полдня и еще полвечера. Опыт успешного руководства артелью подсказывал ему, что свое дело начинать стоит в обрабатывающей промышленности. Как накопишь капитал, так можно и свою собственную марку состряпать. Вот только что обрабатывать? Сперва-то он думал клеить те же коробки, что производила инвалидная артель, потому как дело это было ему знакомо как свои пять пальцев. Пораскинув мозгами, Бритый Ли вынужден был с болью в сердце отказаться от этой задумки — из жалости к своим четырнадцати верным инвалидам. Не отнимать же у них кусок изо рта. В итоге он надумал заняться пошивом одежды. Стоило только набрать в Шанхае побольше заказов, и дело Бритого Ли пошло бы в гору, как на дрожжах.

Идущий в гору Ли с картой мира в руках появился на пороге лавки Кузнеца. А надо сказать, что Кузнец Тун был уже к тому моменту председателем нашей лючжэньской ассоциации частных предпринимателей. Бритому Ли нужен был стартовый капитал, и он понимал, что от государства и шиша с маслом не дождешься. Тогда в мозгу у него всплыл Кузнец Тун. Как начались реформы, так частники сразу начали богатеть, и денег у них на счету становилось все больше и больше. Улыбающийся Ли вкатился в лавку, рассыпаясь в приветствиях:

— Председатель Тун, председатель Тун!

От этого Кузнецу стало не по себе. Он опустил молот, вытер пот и сказал:

— Товарищ Ли, хватит звать меня председателем. Зови Кузнецом Туном, так куда забористей.

Ли заржал:

— И ты кончай звать меня товарищем. Зови, как раньше, Бритым Ли. Тож намного живее.

Потом Бритый Ли рассказал Кузнецу Туну, что он больше не начальник артели и им уже не будет. Стоя прямо у плавильной печи, он, брызгая слюной на все четыре стороны, принялся расписывать Кузнецу свои наполеоновские планы. Он не уставал напоминать, что, даже имея под началом четырнадцать инвалидов, все равно умудрялся зарабатывать в год по нескольку сотен тысяч. А если б у него было сто сорок или, скажем, тысяча четыреста здоровых людей, а промеж них, как приправа в готовом блюде, были б рассеяны бакалавры, магистры, кандидаты и доктора, то это ж какой куш можно было срубить? Ли выставил вперед пальцы и, бормоча что-то, принялся считать. Он считал битый час, но все без толку. Кузнец аж вспотел от ожидания.

— Ну так сколько? — спросил он.

— Вот уж правда не сосчитаю никак, — покачал головой Ли. Он выпучил глаза и мечтательно произнес: — У меня перед глазами уже не деньги, а целое море денег. — Потом он снова перешел к делу и добавил: — Ну все равно на пожрать, затариться и кошелек набить хватит.

После этого он протянул к Кузнецу свою лапу, как грабитель на большой дороге:

— Давай бабки. Сто юаней — одна доля. Сколько дашь, столько потом прибыли и получишь.

Физиономия у Кузнеца стала красней его печки. От слов Бритого Ли у него внутри все вспыхнуло. Запустив грубую ладонь за пазуху и, помусолив там немного, он выставил наружу три пальца и произнес:

— Я дам тридцать долей.

— Да это целых три тыщи юаней! — взвизгнул Ли и с завистью добавил: — Ну ты и толстосум!

Кузнец расхохотался и сказал, как само собой разумеющееся:

— Ну, три тыщи-то я дать могу.

Тогда Бритый Ли раскрыл карту мира и рассказал Кузнецу, как сперва будет шить одежду для шанхайских компаний, а потом, едва настанет нужный момент, создаст свою марку. Назовет он ее «Бритоголовый» и сделает первой во всем мире. Ткнув в карту пальцем, он пояснил:

— Везде, где здесь кружочки, будет по бутику.

Кузнец почувствовал, что здесь что-то не то, и спросил:

— Только твоей марки? Других не будет?

— Нет, — отрезал Ли. — На фига другие?

Кузнец расстроенно ответил:

— Я дал тебе целых три тыщи. Должна быть и моя марка.

— И то верно, — закивал Бритый Ли. — Будет и тебе марка «Кузнец».

Он потянул себя за френч и добавил:

— Вот такая одежка будет моей марки. Это я ни за что не уступлю. И еще хочу, чтоб на груди был лейбл вышит. А из оставшегося ты выбирай себе что-нибудь — штаны там, или рубаха, или майка, или трусы. Только одно.

Кузнец решил, что требование Ли вполне справедливо, и согласился выбрать из оставшегося. Майки и трусы не заслуживали никакого внимания. Кузнец колебался между рубашками и штанами: ему казалось, что рубаха — хорошо, на груди тоже можно вышить логотип, вот только он все время будет прикрыт верхней одеждой, один ворот торчит, ни черта не видно. В итоге он выбрал штаны.

— Везде, где кружочки, и моя марка будет? — ткнув в карту, спросил он Бритого Ли.

— Ну конечно, — колотя себя в грудь, заверил его Ли. — Куда мой бренд, туда и твой.

Кузнец радостно вскинул указательный палец:

— Ради такого дела, я добавлю еще десять долей. Еще тысчонку накину.

Бритый Ли и представить себе не мог, что сумеет сразу же раздобыть у Кузнеца четыре тысячи. Выходя из лавки, он улыбался во весь рот. Кузнец Тун был промеж наших лючжэньских частников как вожак в стаде. Сила примера, как известно, заразительна, и, прослышав про его подвиг, все прочие тоже объявляли над раскрытой картой свои доли, к тому же об успехах инвалидной артели не знал только ленивый.

Покинув лавку Кузнеца, Ли тут же отправился к Портному Чжану. Ему хватило десяти минут, чтоб убедить того. Портному досталась марка рубашек. От кружочков на карте у него зарябило в глазах. Схватив иголку, он принялся пересчитывать кружочки со стороны Европы, но ему не удалось сосчитать все города даже в одном маленьком государстве. Подумав о том, как его марка «Портняжка» прогремит на весь мир, Портной восторженно вскинул палец со словами:

— Я дам десять.

Ли отвалил ему от своих щедрот еще десять долей и сказал, что этот подарок дается ему в счет мастерства. В будущей фирме Портной займет пост технического директора — будет заниматься подготовкой кадров и по совести отвечать за качество.

Заполучив уже пять тысяч капитала, Бритый Ли взял под свое крыло и меньшого Точильщика Гуаня, и Зубодера Юя с его клеенчатым зонтиком. Старшой Гуань за несколько лет до того заболел чем-то серьезным и больше не точил ножей, а целыми днями на покое сидел дома. Все дела лавки полностью перешли к его сыну, и тот сделался, по его же собственному выражению, ее холостым командиром. Точильщику на откуп были отданы майки, и он остался весьма доволен. Даже сказал, что две лямки очень похожи на лезвия. За это он оторвал от себя тысячу юаней.

Распрощавшись с Гуанем, Бритый Ли отправился к Зубодеру. Его зонт по-прежнему красовался в конце улицы, а под ним стоял тот же столик, на котором слева покоились щипцы, а справа — несколько десятков выдранных зубов. Когда приходили больные, Зубодер усаживался на скамеечку, а когда никого не было — валялся на плетеной кушетке. Эта кушетка уже была залатана вдоль и поперек раз двадцать, и новые полоски тростника переплетались со старыми, словно улицы на карте Лючжэни. Наблюдая, как революция сперва из мощного потока превратилась в тонюсенькую струйку, а потом и вовсе сошла на нет, Зубодер понял, что и она тоже состарилась, тоже вышла на пенсию. Он решил, что на его веку революция уж точно не вернется. Так выдранные им по ошибке здоровые зубы вполне могли из революционных сокровищ превратиться в пятна на его зубодерной репутации. Поэтому однажды безлунной ветреной ночью он, как вор, тайком выскользнул из дому и, пока никто не видел, выкинул их в канаву.

Зубодеру было уже за пятьдесят. Послушав немножко, как Ли расписывает свои блестящие перспективы, он в возбуждении вспрыгнул с залатанной кушетки и вырвал у него из рук карту мира. В полном восторге он растроганно выпалил:

— Я, Зубодер, уж половину жизни, считай, прожил, а из уезда и не выезжал никогда. Да я ж ни черта не видел! Только знай себе пялился в раскрытые рты. Ты, Бритый Ли, — моя надежа, как ты заделаешься богатеем, так я, мать твою, брошу свою паршивую работу. Не буду больше глядеть в эти, мать их, раззявленные пасти, а поеду по миру смотреть на всякие красоты. Все эти точечки объезжу!

— Вот это цель! — одобрительно выставил вверх большой палец Бритый Ли.

Зубодер поколебался секунду, поглядел на разложенные щипцы и решительно добавил:

— А это все выкину!

— Не выкидывай, — замахал руками Ли, — как поедешь к ним туда, вдруг руки зачешутся — сможешь всегда вырвать в свое удовольствие по паре зубов и у черных, и у белых. Всю жизнь драл китайские зубы, а как разбогатеешь, сможешь драть иностранные.

— И то верно, — блеснув глазами, ответил Юй. — Тридцать лет с лишком я все драл эти зубы, и ведь сплошь у народа с нашего уезда! Даже шанхайских зубов мне не перепало ни штуки. Вот поеду по миру и стану в каждой точке выдирать по одному.

— Ага, — сказал Ли. — Другие все думают прочесть уйму томов и прошагать кучу ли*, а ты — прошагать кучу ли и вырвать уйму зубов!

Потом они взялись обсуждать проблему брендов. К тому моменту незанятыми остались одни труселя, и Зубодер был жутко недоволен. Тыча Ли пальцем в физиономию, он завопил:

— Мать твою, ты всякие рубахи со штанами роздал другим, а мне оставил трусищи. Вообще меня ни во что не ставишь!

— Клянусь тебе, — проникновенно произнес Ли, — я тебя очень даже во что и ставлю. Просто я с другой стороны улицы пришел. Кто тебя заставлял сидеть здесь в конце? Да если бы ты был в начале, то рубашки со штанами твои бы и оказались.

Но Зубодер не сдавался:

— Да я здесь сидел, еще когда ты пешком под стол ходил. Был ты маленький ублюдок, так ведь по паре раз на дню наведывался. Это сейчас ты расправил крылья, меня и знать не знаешь. Че ж ты ко мне сперва не пришел? Мать твою, зуба больного на тебя нет…

— Да, это правда, — кивнул Ли. — Это называется: выпил воды — вспомни, кто вырыл колодец; болят зубы — вспомни о Зубодере. Ежели у меня зуб разболится, то я первым делом к тебе пойду, это точно.

Выразив свое возмущение по поводу трусов, Юй на этом не успокоился. Название марки «Зубодер» его тоже не устраивало.

— Ухо режет, — сказал он.

— Может, назовем просто «Зубы»? — предложил Ли.

— Еще паршивей, — возразил Зубодер.

— Может, «Бивень»?

Пораскинув мозгами, Зубодер согласился:

— Ну, это еще куда ни шло. Я дам тыщу. А если ты мне отдашь майки, то и все две.

Так Ли сумел нахрапом добиться успеха. Побалакав полдня языком, он набалакал семь тысяч юаней. Пока он возвращался с триумфом, за ним увязался Мороженщик Ван. Этот наш революционный мороженщик тоже разменял уже пятый десяток. Когда Ли развернул перед Кузнецом свою карту, Ван, как назло, оказался под боком и громкие обещания Бритого Ли запали ему в душу. Кузнец разом выложил четыре тыщи, так что у Мороженщика душа ушла в пятки. Вот он и пошел следом за Ли и своими глазами видел, как Портной, Точильщик и Зубодер насобирали ему еще три тыщи.

Ван трепыхался, как карась на сковородке: когда еще представится в жизни такой случай! Потому, когда Ли самодовольно выруливал из переулка, Мороженщик схватил его сзади за рукав.

— Я дам пять сотен, — выдавил он, вытягивая вперед пять пальцев.

Бритый Ли и подумать не мог, что посередь дороги вдруг выскочит, как черт из табакерки, какой-то Мороженщик и станет предлагать ему пять сотен. Даже сам товарищ Ли, как ни выгребай деньги — даже с мелочью, все равно не сумел бы столько набрать. Ли смерил взглядом задрипанного Мороженщика.

— Мать твою, — проскрежетал он. — Бабки только у вас, у частников, и водятся. А мы, госслужащие, ходим тут несолоно хлебавши.

Ван согнулся и закивал:

— Да и ты тоже частник. Скоро совсем разбогатеешь так, что из тебя масло капать начнет.

— Не, — поправил его Ли, — я буду, как нефтяной танкер.

— Да-да-да, — заискивающе тянул Ван. — Вот я за тобой и увязался.

Ли посмотрел на его вытянутые пальцы и тяжело покачал головой:

— Не, не пойдет. Марки все закончились, последние труселя отдал Зубодеру…

— Да не нужна мне марка, — замахал рукой Мороженщик. — Мне нужна доля.

— И так не пойдет, — решительно мотнул головой Ли. — Я всегда дела по-честному веду: вон у Кузнеца, у Портного, у Точильщика, даже у Зубодера — у всех своя марка. Ежели у тебя не будет — нехорошо это.

Сказав свое слово, Ли гордо зашагал прочь. С семью тыщами ему и дела не было до пяти сотен Мороженщика. А Ван жалостливо засеменил следом, по-прежнему раскорячив пальцы, будто они были приставные. Всю дорогу он умолял Бритого Ли, чтоб на его танкере нашлось немного места и для кадушки Мороженщика. Он все ныл и ныл, напирая на то, как трудно ему живется: заработок только летом, все остальное время приходится перебиваться какой-то поденщиной, а уже ведь не мальчик, так просто себе дела не разыщешь. Тут Ван пустил слезу. Оказалось, что пять сотен — это все, что сумел он накопить за эти годы. Больше всего ему хотелось вложить эти деньги в роскошный план Бритого Ли и заработать себе на безбедную старость.

Тут Бритый Ли что-то внезапно вспомнил. Он остановился, хлопнул себя по бритому затылку и заорал:

— Дык еще ж носки.

Мороженщик не сразу понял, в чем дело. Ли бросил взгляд на его растопыренные пальцы:

— Убери, убери, возьму я твои пятьсот. Тебе отдадим марку носков, будет называться носки «Эскимо».

Ван чуть не умер от счастья. Он стал колотить себя в грудь и благодарить.

— Нечего меня благодарить, — отрезал Ли. — Благодари своего предшественника.

— А кто это? — в недоумении спросил Мороженщик.

— Даже этого не знаешь? Ну ты совсем одурел на старости лет. — Ли похлопал Мороженщика по плечу свернутой картой. — Это тот парень, что носки придумал. Ты посуди, если б он такое не сотворил, не было бы на этом свете никаких носков «Эскимо». Я бы тогда не взял твои деньги. И не было бы на моем танкере твоей кадушки.

— Точно, — сообразил Ван и, кланяясь Ли, добавил: — Вот спасибочки предшественнику.

Собрав семь с половиной тысяч инвестиций, Ли безо всякой передышки отправился смотреть пустые помещения. Приглянулся ему бывший склад — тот самый, в котором когда-то держали Сун Фаньпина и где отец патлатого парня втемяшил себе в голову гвоздь. Он много лет стоял пустой, и Бритый Ли взял его в аренду. На склад тут же поставили тридцать швейных машинок и наняли тридцать девок из окрестных деревень, чтоб Портной Чжан проводил с ними профподготовку. Чжан сказал, что склад слишком велик — в него влезло бы и двести. А Ли в ответ вытянул вперед три пальца со словами:

— Не пройдет и трех месяцев, как я привезу из Шанхая целую гору заказов. Тогда двести машинок, если будут стрекотать двадцать четыре часа в сутки, и то не управятся.

Через месяц, все устроив, Бритый Ли решил наконец отправиться в Шанхай, сказав, что не хватает лишь попутного ветра. Все оставшиеся после покупки машинок деньги Ли вручил Портному, чтоб тот мог вовремя отдавать арендную плату и выплачивать жалованье работницам. Но важнее всего было обучить их за неделю портняжному делу, потому что меньше чем через неделю материалы уже прибудут из Шанхая в Лючжэнь. Сам Ли быстро возвращаться не собирался — он думал бегать по городу, как бешеный пес, пока не перетянет весь пошив одежды в родную Лючжэнь. Как только он сумеет урвать первый заказ, так сразу отправит телеграмму — за этим надо следить. В конце концов Бритый Ли отер слюни и крепко сжал ладонь Портного Чжана.

— Все дела здесь остаются на твоей совести, а я отправляюсь в Шанхай за попутным ветром, — отважно произнес он.

Вот потому-то и оказался он в закусочной. Ли и слыхом не слыхивал, что Тао Цин с позором выгнал его из системы гражданской администрации. В нагрудном кармане у него лежали все собственные сбережения — четыре с лишним сотни юаней. Это были деньги на житье-бытье в Шанхае. Ли думал, что не успеет он их потратить, как по всей Лючжэни дружно застрекочут машинки. Когда он в первый раз отправлялся в Шанхай за заказами для инвалидной артели, Ли так же сидел в заведении Тетки Су, жевал пироги и ждал автобуса. Тогда при нем была парадная фотография инвалидов, а теперь — карта мира. Уминая пирог, он развернул перед Теткой Су свою карту. Точечки, которыми она была усеяна, неизменно приводили всех в восторг. Тетка Су тоже не стала исключением.

До нее уже дошли слухи о грандиозных планах Бритого Ли и о том, как Кузнец, Портной, Точильщик, Зубодер и Мороженщик вложились в эти планы. Но Тетка Су все думала, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. И вот теперь, внимая восторженному Ли, она разошлась похлеще старого Вана. Ей тут же захотелось тоже вложиться в общее дело. Но Ли замотал головой:

— Все, кончились марки. Верхняя одежда вся моя, штаны — Кузнеца, рубахи — Портного, майки — Точильщика, трусы — Зубодера, да чего мне стоило вспомнить про чертовы носки — и те отдал Мороженщику…

Тетка Су сказала, что марка ей не нужна, но Ли твердо стоял на своем: без марки ничего не будет. Так спорили они битый час, пока чавкающий Ли не опустил глаза на роскошный бюст Тетки Су.

— Что ж я забыл про баб-то? Еще лифчики! — сверкая глазами, выпалил он. — Назовем твою марку «Пирожок», — сказал Ли, продолжая уплетать свой завтрак. — Если дашь пятнадцать долей, то вместе с дармовыми долями старого Чжана выходит ровнехонько сотня!

Тетка Су от радости не обратила внимания даже на странно звучащую марку «Пирожок». Она радостно вздохнула:

— Я тут давеча как раз в храм ходила. Вот как славно, что сходила, сегодня встретила тебя, Бритый Ли…

Тут она вспомнила, что нужно спешить домой за сберкнижкой, а потом в банк за деньгами. Но Ли сказал, что так они точно ничего не успеют — вот-вот уж автобус отходит. Лучше он пока запомнит это для себя. Но Тетка Су все никак не могла успокоиться, она боялась, что, вернувшись из Шанхая, Ли и не вспомнит про ее долю.

— Нет, это ненадежно, давай-ка лучше состряпаем расписку, — сказала она.

С этими словами она вышла из зала, велев Ли ждать ее возвращения, уже с деньгами. Но тот заорал, чтоб она возвращалась:

— Стану я тебя ждать, так автобус меня ждать не будет.

Он поглядел на часы и увидел, что уже пора. Схватив сумку и скрутив в трубочку карту мира, Бритый Ли покинул заведение. Тетка Су бежала за ним до самых ворот вокзала и вопила:

— Бритый Ли, не вздумай меня облапошить! Я тебя еще маленьким помню.

Тут и Бритый Ли вспомнил свое детство: как Сун Фаньпина забили палками на улице и как они с Сун Ганом ревели смертным ревом, а Тетка Су одолжила им тачку. Эта же Тетка Су уговорила Тао Цина отвезти труп отца домой… Ли обернулся, поглядел на нее и проникновенно произнес:

— Вспомнил я. Мы с Сун Ганом ждали здесь мать из Шанхая, всем было на нас наплевать. А ты дала нам по пирогу и отправила домой.

Глаза у Ли увлажнились. Растирая их руками, он подошел к контролеру и снова обернулся к Тетке Су:

— Я тебя не облапошу, не бойся.

Глава 14

Когда Бритый Ли, расправив крылья, подался в Шанхай, Кузнец, Портной, Точильщик, Зубодер и Мороженщик, вытянув шеи, смотрели ему вслед. По ночам, едва они закрывали глаза, перед ними вставала карта мира со всеми ее точечками, что сверкали, будто звезды на небе. Мороженщику Вану являлись не только горящие точки, но и рассекающий волны нефтяной танкер. Тетка Су тоже не могла сдержать своих чувств: точки на карте каждый вечер мерещились и ей, но на душе у нее было неспокойно: ведь ее доля так и осталась неучтенной. Когда Ли уехал, она, вооружившись корзинкой горячих пирожков, обошла всех пятерых компаньонов и рассказала каждому свою историю. Как говорится, путь к сердцу лежит через желудок: компаньоны слопали Теткины пирожки и дружно покивали в подтверждение ее слов. На том Тетка и успокоилась — если Ли теперь вздумает ее облапошить, то эти пятеро теперь встанут за нее горой.

После отбытия Бритого Ли лавка Кузнеца превратилась в место их регулярных собраний. Как только начинало темнеть, все пятеро проскальзывали в лавку, но закусочая Тетки Су находилась дальше всего, и она приходила последней, когда высоко в небе уже висела луна. Все шестеро принимались болтать и смеяться, нахваливая Бритого Ли на разные лады. Они наперебой рассказывали про успехи его инвалидной артели и чем больше говорили, тем сильнее начинали завираться, а завравшись, принимались представлять и свое дело в самом радужном свете. Кузнец Тун говорил, что нынче в бизнесе самые большие доки — гуандунцы*. Из Гуандуна ты или нет, а для дела хорошо бы знать хоть пару местных словечек:

— Наш-то Бритый Ли небось как вернется будет только по-местному балакать, как гонконгский спекулянт.

Потом заслушали доклад Портного Чжана о проделанной работе. Тот ради обучения деревенских девок даже прикрыл на время собственную лавку. Он рассказал, что девки все как одна притащили с собой постель. Хорошо еще, что на дворе стоял апрель месяц и склад был неимоверного размера — все улеглись спать в три ряда прямо там, на полу, как тридцать солдаток. Еще он рассказал, что попадались среди них и смекалистые, и туповатые. Смекалистые освоили технику кройки и шитья за три дня, а на тупых уйдет не меньше десяти дней, а то и полмесяца. Тут Кузнец сказал, что это больно медленно — Ли-то вернется с заказами уже через неделю, ежели к тому моменту не успеется, как тогда быть?

Так они и проводили время в постоянных обсуждениях. Не успели и глазом моргнуть, как прошла неделя. Вот близилась к концу уже и вторая, а от Бритого Ли не было ни слуху ни духу. Тогда они стали меньше болтать и больше сводить в уме баланс. Первым не выдержал Мороженщик.

— Может, он сбежал, этот Бритый Ли, а? — бурчал он себе под нос.

— Хрень какая, — решительно возразил Портной. — Он, когда уезжал, оставил мне все деньги, чего ему было бежать?

Кузнец кивнул головой и подтвердил:

— В бизнесе всегда так. Бывает быстро, бывает медленно, бывает много, бывает мало.

— Ну да, — вставил Зубодер, — бывает, что за день десяток зубов вырвешь, а бывает, что ни одного.

— И с ножами так же, — сказал Точильщик. — Бывает, что не продохнешь, а бывает, чуть со скуки не сдохнешь.

Потом прошло еще две недели, а от Ли не было ни весточки. Шестеро компаньонов по-прежнему каждый вечер собирались у Кузнеца, но позже всех приходила теперь не Тетка Су, а Портной Чжан. Каждый вечер, исполненный надежды, он шел на почту и спрашивал, нет ли телеграмм из Шанхая от Бритого Ли. Работники почты за полчаса до конца рабочего дня всегда замечали робкую фигуру Портного. Он заискивающе улыбался, но почтовый служащий только махал рукой без единого слова. Физиономия у Портного тут же мрачнела — он понимал, что телеграммы нет как нет. Не успевал служащий и рта открыть, как Чжан уже вылетал из здания. Он понуро стоял у дверей до самого закрытия и продолжал торчать там, даже когда все расходились по домам и запирали двери. Потом он всегда говорил запиравшему, что если ночью придет для него телеграмма, чтоб несли ее прямо к Кузнецу Туну. Сказав это, он потерянно плелся домой, в отупении съедал свой ужин и удрученно приползал к Кузнецу.

Шестеро компаньонов ждали тем временем шанхайской телеграммы, словно луны или звезд на небе. Через месяц и пять дней Бритый Ли, словно погруженный в непроглядную тьму, так и не блеснул им из Шанхая. Они растерянно глядели друг на друга без тени прежнего возбуждения. Все сидели в полном молчании, и каждый думал о своем. Наконец не выдержал Точильщик:

— Как этот Ли подался в Шанхай, так и пропал с концами! Все равно что пирог в собачей пасти!

В прошлый раз, когда Мороженщик стал подозревать, что Ли сбежал, все накинулись на него с возражениями. А слова Точильщика вызвали у них живой отклик. Первым заговорил Зубодер:

— Да! Любой зуб вырви — все равно кровь потечет. Нашел он там в Шанхае что или нет — должен же он был передать нам хоть какую-то весточку.

— Я ж говорил, — вставил Мороженщик. — Может, он сбежал?

— Не, не может такого быть, — покачал головой Портной. Потом он вздохнул и добавил: — Но вот так не прислать нам ни весточки — это уже слишком.

Но Тетка Су подумала совсем про другое.

— А вдруг с ним случилось чего? — нервно сказала она.

— Да что с ним случится? — спросил Точильщик.

Тетка Су посмотрела на всех пятерых и неуверенно процедила:

— Ну, я не знаю, сказать, что ли?

— Говори! — разнервничался Зубодер. — Что тут такого?

Тетка Су, запинаясь, произнесла:

— Шанхай — такой большой город, машин много. Может, его машина сбила? Лежит лежнем в больнице, а?

Услышав такое, все разом замолчали и тоже начали беспокоиться: ведь вполне могла случиться с Ли такая история. Каждый из пятерых в душе умолял Боженьку защитить Бритого Ли, чтобы его не дай Бог не сбила машина. А даже если б и сбила, то не сильно — чтоб отделался он парой царапин. Лишь бы только он сильно не покалечился! И тем более не превратился бы совсем в инвалида!

Через некоторое время Портной пришел в себя и сказал, что уплатил уже аренду за этот месяц и выдал жалованье своим тридцати девкам. С учетом покупки машинок, на руках все равно осталось больше четырех тысяч.

— Наших, кровных, денежек, — с горечью прибавил он.

От этих слов сердце у всех екнуло, даже у Тетки Су. Потом она вспомнила, что свои деньги так и не отдала, и успокоилась. Все посмотрели на председателя ассоциации частных предпринимателей Кузнеца Туна, который дал больше всех, в надежде, что он выступит с каким-нибудь предложением. Все это время он молчал, но тут не сказать было нельзя.

— Еще подождем пару дней, — вздохнул он.

Вечером следующего дня в Лючжэнь наконец-то пришла телеграмма от Бритого Ли. Он отправил ее не Портному, а Тетке Су. В ней говорилось только, что лифчик «Пирожок» звучит ужасно, надо исправить на «Лакомство».

Схватив телеграмму, Тетка Су понеслась к Кузнецу, как ошпаренная. Молчаливый Кузнец тут же пришел в волнение. Все пятеро компаньонов обсмотрели телеграмму со всех сторон — и на сердце у них стало наконец спокойно, а на лице выступил румянец. Они вновь, смеясь и перебивая друг друга, пустились в свои фантазии. Все говорили, что раз Бритый Ли за это время прислал всего одну телеграмму, то, видать, заказов он насобирал уже целую гору. Для начала Ли как следует похвалили, а потом как следует отругали: ублюдок такой, специально пугал нас, так что все поджилки тряслись незнамо как.

Тут вдруг Мороженщик обнаружил в телеграмме изъян. Его раскрасневшееся лицо мгновенно стало белее мела. Дрожащей рукой он протянул телеграмму и сказал:

— Вроде тут ничего нет про бизнес?

— И верно! — подтвердил стремительно белеющий Точильщик. — Нету же про бизнес, да?

Четверо оставшихся внимательно перечитали текст еще раз. Потом они уставились друг на друга. Первым сказал свое слово за Бритого Ли Портной Чжан:

— Если он еще думает про то, как бы поправить название марки лифчиков, то наверняка уже обстряпал там хороших дел.

— Правильно говоришь, — ткнул пальцем в лавку, на которой сидели компаньоны, Кузнец. — Я уж этого Ли знаю. Он когда еще мелкий совсем ушлепок был, каждый день упражнялся тут с моей лавкой. Он точно не такой, как все, за чтоб ни взялся — все спорится…

— Верно, — перебил его Зубодер. — У него аппетиты побольше, чем у прочих. Помнится, приходил он брать взаймы у меня кушетку, так еще и зонтик утащил! Чуть было не лишил меня стола, чуть не сделал из моей лавчонки общипанного воробья…

— Вот правда, — вспомнил Точильщик, — этот поганец тот еще бизнесмен. Обдурил меня жопой Линь Хун на целую миску саньсянь. Так жрал, гад, аппетитно, а я только слюнями обливался…

— Вы все верно говорите, — сменил мнение Мороженщик. — Эта шваль в мечтах выше неба запрыгивает. Прочие все разбогатеют и знай радуются, а этот ведь хочет непременно быть богатством гружен, как нефтяной танкер!

Глядя, какой уверенностью пышут все пять компаньонов, Тетка Су снова забеспокоилась насчет своей доли.

— Если он вернется домой с заказами и не захочет признавать мою долю, как быть? Вы все должны быть моими свидетелями! — завопила она.

— Нечего трепыхаться, — Кузнец показал на телеграмму, — вот тебе свидетельство. Куда сильнее нашего.

Услышав это, Тетка Су вырвала телеграмму из рук Портного и прижала к груди, как сокровище.

— Слава тебе Господи, что в храм сходила. Вот Ли-то мне телеграмму и прислал. Теперь он меня не обманет. Вот какие чудеса богомолье творит-то! — радостно затараторила она.

Эта загадочная телеграмма, словно алеющий Восток*, мгновенно освободила компаньонов из мрака отчаяния. Все шестеро счастливо провели еще полмесяца, но потом Ли снова как испарился. Все ждали его каждый день, каждый вечер, каждый час, каждую минуту, каждую секундочку, но о нем не было ни слуху ни духу. Он залег в Шанхае, как камень, ушедший под воду, и больше ни одной телеграммы от Бритого Ли не появлялось в нашей Лючжэни.

Все опять понурили головы и стали дрожать от страха все дни напролет. Прошло два месяца, Портной заплатил второй раз аренду склада и выдал зарплату своим девкам. Потом он дрожащим голосом произнес:

— Наших кровных-то осталось не больше двух тысяч.

Всех забила нервная дрожь. Тетка Су снова машинально содрогнулась вместе со всеми, но потом вспомнила и успокоилась. У компаньонов случился кризис доверия к Бритому Ли. Первым свое возмущение на сей раз выразил Зубодер:

— Разве этот сучий сын бизнес с нами делает? Да этот ублюдок просто в прятки играет!

— Да, — вставил свое слово Портной, — если иголка упадет на землю, и то звон будет. А этот Ли молчит как рыба, куда это годится.

— Да что там иголка! — возмутился Точильщик. — Если перднуть, и то звук будет.

Мороженщик подхватил:

— Этот ублюдок даже пердака не стоит.

Кузнец Тун сидел мрачнее всех и по-прежнему молчал. Компаньоны укоряюще глядели на него, и Кузнец понимал, к чему они клонят. Все будто говорили: если б он не отдал первым свои четыре тыщи, они бы никогда не вложились. Сам Кузнец думал про себя: говорят, за компанию и удавиться можно, но, мать твою, разве так дела делаются? Все немного помолчали, и Портной Чжан дрожащим голосом произнес:

— Пройдет еще месяц, и денег на аренду не хватит.

Голос у Портного был совсем подавленный. Сказав свое, он уныло поглядел на Кузнеца. Тот почувствовал, что остальные тоже угрюмо таращатся прямо ему в глаза и только Зубодер глядит в рот, словно прицеливаясь на его здоровые зубы. Кузнец глубоко вздохнул и произнес:

— Ну ладно, пусть пока девки отправляются по домам. Когда понадобятся, мы их снова вызовем.

Никто не произнес ни слова, и все продолжали мрачно мерить глазами Кузнеца Туна. Он прекрасно понимал, что мысли их сейчас заняты арендой склада — всем ни капельки не хотелось пускать на это остаток денег. Кузнец помотал головой, а потом кивнул со словами:

— Вот что, давайте пока склад снимать не будем. Если Ли, паче чаяния, вернется с заказами, то снова снять его никогда не будет поздно.

Компаньоны дружно закивали.

— А че с машинками делаем? — спросил Портной.

Кузнец подумал и ответил:

— Поделим между нами по деньгам — кто сколько давал. Каждый свою долю себе заберет.

Тогда Портной поспешил отправить девок по домам, вернуть арендодателю склад и раздать машинки. Тетка Су никаких живых денег не давала, поэтому и машинка ей не досталась. Когда все было кончено, шестеро компаньонов продолжили по-прежнему собираться по вечерам у Кузнеца Туна. Теперь они уже не были похожи на живых людей, а, как шесть привидений, безмолвно и безучастно торчали в лавке, словно то была могила.

Прошел еще месяц, но от Бритого Ли не было никаких вестей. Первой к Кузнецу перестала ходить Тетка Су. За ней последовали Портной, Точильщик и Зубодер. Один только Мороженщик, оторвавший от сердца самую мелкую сумму, беззаветно отдавался ожиданию и по-прежнему каждый вечер появлялся на пороге лавки. Он садился напротив мрачного, как туча, Кузнеца, вздыхал, отирал слезы и жалостливо спрашивал:

— Что ж, наши кровненькие вот так и пропадут?

— А что делать, — бесстрастно отвечал Кузнец. — Снявши голову, по волосам не плачут.

Глава 15

И вот в этот момент крайнего отчаяния, утомленный долгой дорогой Бритый Ли вернулся наконец в Лючжэнь. С его отъезда прошло к тому времени три месяца и одиннадцать дней. В предзакатных сумерках он вышел из ворот автовокзала в той же самой одежде, по-прежнему сжимая в одной руке сумку, а в другой — свернутую в трубочку карту. Ли доковылял до закусочной и уселся за столик. Тетка Су едва его признала. Когда он уезжал, то сверкал бритой головой на все четыре стороны, а теперь был заросший как черт: с бородой и длинными волосами. Ли вдарил со всей дури по столу и прогремел:

— Тетка Су, я вернулся!

Хозяйка закусочной чуть не померла со страху и, тыча пальцем в отросшие патлы, заверещала:

— Ты, ты… да что с тобой стало?

— Уработался я, — мотнув головой, ответил Ли. — Умаялся я в этом Шанхае, даже постричься времени не было.

Тетка Су сложила руки на груди, посмотрела на удивленную дочку и осторожно спросила:

— А дело-то выгорело?

— Подыхаю с голоду, — сказал Ли. — Просто подыхаю, дай, что ли, штук пять пирогов с мясом.

Тетка тут же велела дочке принести пирожков. Бритый Ли мгновенно запихнул один из них в рот и забубнил:

— Ты пойди извести всех, чтоб собирались на складе — заседать будем. Я щас дожую и приду.

Настрой Бритого Ли подсказал Тетке Су, что он наверняка привез гору заказов. Она кивнула, развернулась и выбежала из закусочной. Пробежав метров двадцать, она вспомнила, что склада уже нет и в помине, и понеслась обратно.

— Может, лучше к Кузнецу в лавку? — тревожно спросила она от порога.

Ли был слишком занят пирогом и не мог ничего сказать, а потому кивнул в ответ. Тетка Су побежала в переулок к Кузнецу, словно получив высочайший указ. Добежав до дверей Портного, она завопила:

— Бритый Ли вернулся…

Так она собрала Портного, Точильщика и Зубодера. На вопли выскочил и Кузнец. Все вчетвером они встали перед лавкой Кузнеца и стали слушать, пока Тетка Су, задыхаясь, рассказывала о возвращении Бритого Ли: как тот живой и невредимый вошел в закусочную, как ударил по столу и как заорал. Дослушав сбивчивый рассказ до конца, Кузнец глубоко вздохнул, а потом заулыбался:

— Выгорело, выходит, дело, выгорело.

— Вы подумайте, если б ничего не вышло, разве стал бы он так бесчинствовать? Разве стал бы звать нас на совещание? Уже б давно сбежал куда-нибудь.

Портной, Точилыцик и Зубодер усердно закивали головами и разразились радостной бранью:

— Вот мудак, ублюдок эдакий, паршивец…

Кузнец, улыбаясь, спросил Тетку Су:

— Этот гаденыш небось уже только по-гуандунски балакает, как местный?

Тетка Су подумала как следует и покачала головой:

— Нет, все по-нашему.

— Ну, все ж немного по-шанхайски говорит-то, а? — спросил недоверчиво Кузнец.

— Тоже нет.

— Вот, паршивец, о прошлом-то не забывает, — похвалил Бритого Ли Кузнец.

Тетка Су закивала в ответ:

— Он теперь с длинными волосами, как певец какой.

— Понял, — безапелляционно заявил Кузнец. — Этот сучий сын — тот еще честолюбец. Что ему гонконгские бизнесмены? Он решил учиться сразу у западников. Вот вы подумайте: Маркс и Энгельс — иностранцы, оба с волосищами и с бородами.

— Верно, — закричала Тетка Су, — он был весь в бороде.

Как главный активист, она отерла пот со лба и решила отправиться за Мороженщиком. Точильщик Гуань сказал, что видел его только что с бутылью для соевого соуса — он как раз выходил из переулка. Тетка Су тут же понеслась вдогонку в лавку, где торговали соевым соусом.

Кузнец, Портной, Точильщик и Зубодер остались в лавке. От возбуждения они все раскраснелись и смеялись, как душевнобольные, бегая по комнатам туда-сюда и натыкаясь на вещи. Первым пришел в себя Кузнец — он махнул рукой, приглашая всех сесть на скамейку, и сказал, что Бритый Ли не знает пока о складе, машинках и девках. Небось как узнает, станет рвать и метать и материться как черт.

— Он как матюгаться начнет, так изо рта, как из пулемета, строчит. Вы только не злитесь ни в коем случае. Надо сохранять спокойствие — пусть себе поматерится. Как остынет — обсудим наши проблемы.

— Верно говоришь, — повернувшись к компаньонам, одобрил Портной. — Обязательно надо сохранять спокойствие.

— Не боись, — сказал Точильщик. — Да пусть себе ругает меня сколько влезет, даже отца моего, старого Гуаня, пусть честит последними словами, а я все равно не разозлюсь.

— Да, — вторил Зубодер, — если только он привез заказы, то пусть себе поминает хоть предков моих до восемнадцатого колена, а я все равно буду улыбаться.

Кузнец успокоился и оглядел свою лавку. Потом он сказал, что во всем доме ни одного целого стула днем с огнем не сыщешь, надо бы добыть нормальный стул триумфатору. Не успел он сказать это, как Зубодер тут же побежал за дверь и притащил свою плетеную кушетку. Портной с Точильщиком поглядели на залатанное вдоль и поперек сиденье и сказали, что это уж слишком убого. Кузнец тоже замотал головой и обозвал кушетку убогой. Зубодер расстроился и, тыча пальцем в обожаемую кушетку, сказал:

— На вид-то убогая, зато лежать удобно.

Тут наконец вернулась Тетка Су с Мороженщиком. Она от порога заверещала, что к ним вразвалочку движется Бритый Ли. Кузнец тут же упал на кушетку, чтобы ее опробовать. После испытаний он согласился с доводом Зубодера:

— Ну так, ниче.

Когда обросший, как иностранец, Ли вошел в лавку, он увидел радостные физиономии своих шести компаньонов, почтительно вскочивших его поприветствовать.

— Сколько лет, сколько зим! — заржал он.

Кузнец поглядел на уставшего с дороги Ли и вежливо предложил ему присаживаться.

— Наконец-то ты вернулся, устал небось, — сказал он.

Все пятеро остальных стали ему поддакивать.

— Нет, не устал, — замахал руками Ли. — В бизнесе об усталости и речи быть не может.

Кузнец закивал и засмеялся, но Ли и не подумал опускаться на кушетку, а всей жопой уселся на скамейку, уложив рядом сумку и карту. Все стали усердно предлагать ему кушетку Зубодера, но Ли замотал головой. Потом он подмигнул Кузнецу и произнес:

— Лучше я на скамеечке. Старый друг все-таки.

Кузнец заржал и прибавил:

— Ну, я ж говорил — Бритый Ли старого не забывает.

Увидев, что все стоят, Ли помахал им, чтоб садились. Компаньоны, мотая головами, стали наперебой твердить, что им и так неплохо. Ли кивнул, как бы соглашаясь на их стояние. Потом он закинул ногу на ногу, оперся на стену и, удобно устроившись, изобразил на лице начальственное выражение.

— Меня не было три месяца, какие у вас тут успехи? — сказал он.

Компаньоны переглянулись, не говоря ни слова, а потом все посмотрели на Кузнеца. Тот поколебался секунду и выступил вперед, будто бросаясь на меч. Он прокашлялся и медленно стал рассказывать. Пересказав, что случилось с момента отъезда во всех подробностях, он прибавил:

— Мы, в общем, не по своей воле, надеемся, что ты поймешь.

Дослушав до конца, Ли понурил голову. Все глядели на него, не находя себе места. Каждый думал, что если он поднимет голову, то наверняка разразится потоком отборных ругательств. Но когда голова Бритого Ли наконец поднялась, произошедшее превзошло все ожидания.

— Был бы лес, а дрова найдутся, — великодушно произнес он.

Компаньоны шумно выдохнули и успокоились. Шесть напряженных физиономий расслабились и заулыбались.

— Всего за один день склад можно снова взять в аренду. Тогда и машинки поставим. Еще дня через два и девки вернутся, — заверил Бритого Ли Кузнец.

— Не к спеху, — кивнул Ли.

Что значит не к спеху? Компаньоны в полном недоумении посмотрели на Бритого Ли, но тот по-прежнему восседал на скамейке, закинув ногу на ногу с полным комфортом. В этот ответственный момент десять глаз снова обратились к Кузнецу в надежде, что тот что-нибудь скажет. Кузнец опять выступил вперед и осторожно спросил:

— Тебя не было три месяца, как там у тебя успехи в Шанхае?

— Шанхай — большой город, — возбужденно произнес Ли, едва услышав слово «Шанхай». — Возможностей заработать — как щетины на хряке, слюни и те можно пустить в оборот…

Портной осторожно поправил:

— Может, как на быке?*

— Да нет, поменьше, — ответственно заявил Бритый Ли. — Вот хряк в самый раз.

Компаньоны заметили, как оживился Ли, и счастливо заулыбались друг другу.

— Шанхай — большой город. И пары шагов не сделаешь — вот тебе и банк какой-нибудь. А народу там — Целая очередина, машинка для счета денег знай себе щелкает. Универмаги все многоэтажные, пока влезешь, пока слезешь — как на горе побывал. Людей внутри море, словно что на киносеансе. А уж про улицы я вообще не говорю — и днем, и вечером толкучка. Даже на людей непохоже, как, мать твою, муравьи чертовы… — продолжал вдохновенно вещать Ли.

Так он расписывал шанхайские красоты, поливая слюнями лючжэньское убожество, даже плюнул случайно на Кузнеца. Тот отер лицо и поглядел на компаньонов, застывших с дурацкими улыбками на физиономиях. Никто и не заметил, что разговор ушел уж далеко. Кузнецу ничего не оставалось, кроме как прервать Бритого Ли, и снова осторожно спросить:

— Так ты договорился насчет бизнеса с шанхайскими фирмами…

— Поговорили мы, — перебил Кузнеца Ли и начал, загибая пальцы, рассказывать: — Не меньше двадцати фирм, а три из них — вообще иностранные…

— Вот почему ты так на Маркса-то похож! — вскрикнул Точильщик.

— При чем тут Маркс? — не понял Ли.

— Ты такой волосатый приехал, — взялся объяснять Портной. — Мы решили, что ты, значит, с иностранцами дела вел, стал им подражать.

— В чем это таком подражать? — все не мог взять в толк Бритый Ли.

Видя, что разговор опять уходит в сторону, Кузнец снова взял слово:

— Так, давайте про бизнес. До чего договорились?

— Хорошо поговорили. И про бизнес, и про марки мы с ними пообщались…

Тут пришел черед кричать Тетке Су:

— Так вот почему ты отправил мне телеграмму? Насчет лифчиков?

Ли подумал как следует и, сверкнув глазами, подтвердил:

— Да, точно…

Тетка Су с довольным видом обвела глазами всех остальных. Компаньоны покивали. Но Кузнец Тун опять подумал, что все, мать твою, забыли, о чем речь.

— Ты общался с двадцатью, со сколькими договорился? — спросил он.

Тут Бритый Ли охнул, и этот ох, как ледяная вода, плеснувшая на раскаленные головы, мгновенно вонзился всем в уши. Возбужденные лица тут же сделались мрачными. Бритый Ли поглядел на каждого и, вытянув пять пальцев, сказал:

— Пять лет назад я ездил в Шанхай за подрядами для инвалидной артели. Вытаскивал из-за пазухи фотографию с инвалидами, брал искренностью, всех умудрился растрогать, навез тучу заказов. А сейчас я доставал карту и был еще искреннее, еще горячее, еще взрослее, чем тогда, но вот…

Ли собрал вытянутые пальцы и изобразил жестом шуршащие купюры:

— Теперь другие времена. Народ уже другой, теперь где подмаслишь, там и поедешь. Кто ж мог подумать, что такие вредные веяния так быстро распространяются…

Большой палец перестал скользить по указательному. Ли снова вытянул их и произнес:

— Всего за пять лет они уже пролетели по всей стране…

Компаньоны все обратились в слух. Наконец Кузнец тревожно спросил:

— Так ты давал на лапу?

— Нет, — покачал головой Ли. — Когда я понял, что надо давать, денег у меня уже осталось только на обратный билет.

— Так выходит, — дрожащим голосом произнес Кузнец, — ты ни о чем не договорился?

— Не договорился, — решительно ответил Ли.

Слова эти прозвучали как гром среди ясного неба. Компаньоны почувствовали, как кружатся у них от удара головы, и безмолвно уставились друг на друга. Портной отреагировал первым. Он посмотрел на Кузнеца и, дрожа всем телом, спросил:

— Что ж, наши кровненькие вот так и пропадут?

Но Кузнец Тун был сам не свой. Он тупо уставился на Портного, не зная, кивать ему или мотать головой. Мороженщик завыл:

— Это ж я на крайний случай заначил!

Тетка Су тоже пару раз всхлипнула, но потом, вспомнив, что так и не вложилась, мгновенно перестала. Точильщик и Зубодер от страха все покрылись потом. Они испуганно смотрели на Бритого Ли и, запинаясь, бормотали:

— Ты, ты, так ты все профукал?

— Не совсем, — Ли посмотрел на шесть растерянных рож и решительно произнес: — Поражение — мать успеха. Если вы сможете набрать мне еще столько же, я тут же опять отправлюсь в Шанхай. Всех там подмажу, всех ублажу. Обещаю вернуться с кучей заказов!

Мороженщик продолжал выть, растирая слезы:

— У меня денег нет.

Кузнец Тун поглядел на испуганные лица Точильщика и Зубодера, на дрожащего Портного и покачал головой. Он сделал глубокий выдох и сказал:

— Откуда ж у нас еще деньги возьмутся?!

— У вас нету? — разочарованно произнес Ли и замахал руками. — Ну, тогда я тоже не знаю, как быть. Остается только считать, что мы понесли убытки. Мои-то четыреста с лишком юаней тоже потрачены.

Сказав это, он посмотрел на шестерых растерянных компаньонов, не выдержал и рассмеялся. Мороженщик ткнул в него пальцем и спросил Кузнеца:

— Чего это он ржет еще?

— Победы и поражения — все на поле боя случается. Настоящий мужик должен уметь держать удар, — указывая на своих компаньонов, произнес Ли. — А вы тут нюни распустили из-за такой ерунды. Прям как пленные…

— Мать твою, — взбесился Кузнец. — Сам ты военнопленный!

Взмахнув правой рукой, он сочно вмазал Бритого Ли по физиономии, будто по железу. От одного удара Ли свалился со скамейки.

— Я тебе четыре тыщи дал! — проревел Кузнец.

Ли подпрыгнул, обхватив руками лицо, и зло закричал:

— Ты че творишь? Че творишь?

Потом он снова опустился на скамейку, сложил ноги и занял позицию, собираясь объясниться с Кузнецом. Но тут Портной, Точильщик и Зубодер с воплями «тыща юаней!» накинулись на Бритого Ли и стали пинать его ногами. Ли, ойкая, вскочил на скамейку и с криками «Вы че творите?» уселся на ней орлом. Нападавшие стали молотить друг друга и сами заверещали от боли. Самым патетическим оказался Мороженщик Ван — он бросился вперед, будто на амбразуру, горестно выкрикивая «пятьсот юаней!», повис на руке Бритого Ли и вцепился в нее зубами, словно в шмат мяса, будто пытаясь выкусить оттуда свои потерянные деньги. Ли завизжал, как свинья под ножом, соскочил со скамейки и стал трясти рукой, пока не скинул с нее острозубого Мороженщика. Видя, что дело принимает опасный оборот, он схватил свою сумку и карту и выскочил из лавки. Оказавшись снаружи, он решил, что спасен, и возмущенно заорал тем, кто остался внутри:

— Че вы творите? Че вы творите-то? Ну, не выгорело дело, но можно ж себя по-людски вести. Можно сесть да поговорить по душам.

Ли думал было продолжить толковать с ними, но, заметив, что из лавки выскочил Кузнец с молотом в руках, закричал:

— Но сегодня чего разговаривать!

Как говорится, с сильным не борись, с чиновным не судись. Ли тут же обратился в бегство, и бежал он быстрее иного зайца. Кузнец несся за ним с молотом до самого конца переулка. Только там он остановился и проревел вслед улепетывающему Ли:

— Мать твою, слушай сюды: если еще тебя увижу, врежу от души! И все мои будут твоих метелить до скончания веков!

Произнеся эти воодушевляющие слова, Кузнец развернулся и пошел обратно. По дороге он думал о своих уплывших из рук тыщах, и душа у него скукоживалась, как росток, прибитый инеем. Свесив голову, он доковылял до лавки. Четверо компаньонов от мыслей о своих потерянных сбережениях были уже все в слезах. Заметив входящего Кузнеца, Мороженщик заревел в голос.

— Что ж, наши кровненькие, вот так и пропадут без следа? — проныл Портной.

Услышав это, Зубодер и Точильщик тоже заплакали. Кузнец швырнул молот к печи, плюхнулся на кушетку Зубодера и стал звучно молотить себя кулаками по голове, будто то была башка треклятого Ли.

— Вот я мудак, мудак, мудак распоследний! — орал Кузнец. — Как я мог поверить этому сучьему мудачью!

Точильщик и Зубодер не выдержали и тоже стали хлестать себя по башкам, приговаривая:

— Вот мы сучьи дети…

Одна только Тетка Су не потеряла ничего, но, глядя, как неистовствуют компаньоны, тоже расплакалась.

— Вот как хорошо, что в храм-то сходила… — бубнила она, растирая слезы.

Когда Кузнец измолотил себя так, что у него голова пошла кругом, он, скрежеща зубами, поклялся:

— Пока этого мудака, Бритого Ли, не сделаю инвалидом, не успокоюсь.

Услышав это, захлебывающийся плачем Мороженщик, вытер слезы. Напустив на себя героический вид он, как Цзин Кэ*, собирающийся убить Цинь Шихуана*, замахал кулаками:

— Изувечу…

Точильщик и Зубодер тоже поклялись страшными клятвами. Точильщик сказал, что отрежет к чертовой матери Бритому Ли все его хозяйство, нос и уши тоже отрежет, а потом оттяпает ему пальцы. Зубодер поклялся, что выдерет у Ли все зубы и все жилы. Но и после этого им не стало легче — компаньоны продолжали отрезать, и выдирать, и клясться, пока от Бритого Ли и вовсе ничего не осталось.

Воспитанный и тихий Портной тоже вдруг заговорил, как отъявленный храбрец. Он сказал, что так ненавидит Бритого Ли, что с удовольствием отрезал бы ему голову. Чтобы доказать, что это не шутка, Портной добавил, что под кроватью у него спрятана японская шашка. Немножко заржавела, конечно, но если Точильщик согласиться поточить, то за пару часов она опять засверкает, как новенькая. Вот так он и отрежет Бритому Ли его чертову башку.

Тетка Су, которая все это время слушала клятвы злобствующих компаньонов, от страха стала белее мела. Дослушав до шашки, она приняла все за чистую монету и, глядя на изнеженные руки Портного, обеспокоенно закудахтала:

— Да у Ли шея толщиной с хорошую ногу, ты отрезать-то сможешь?

Портной замер на секунду, а потом подумал, что и правда, мастак по этой части из него не большой.

— Не обязательно голову, — поправился он.

— Если не голову, — завизжал Точильщик, — то яйца.

Но Портной несогласно замотал головой:

— Не, такая подлянка мне не по силам.

Глава 16

Компаньоны вовсе не бросали слов на ветер: каждый, кто встречал на улице Бритого Ли, спешил съездить ему по морде. Как писатель славится своими литературными штучками, так и драчун — своими выкрутасами, и каждый бил в собственной неповторимой манере. Кузнец Тун, завидев Бритого Ли, мгновенно вскидывал правую руку и одним шлепком опускал ее на противника, у которого тут же подкашивались ноги. После этого Кузнец подчеркнуто корректно отправлялся восвояси. Он отродясь не бил по второму разу, а добивался всего одним ударом. Портной Чжан, заметив Ли, принимался с досадой вопить «ты, ты, ты!», поднимал кулаки и махал ими перед лицом обидчика. Ближе к лицу его кулак превращался в выставленный палец, который, как игла машинки, прошивал Ли всю физиономию. Портной был все равно что мастер массажа.

Зубодер Юй подходил к задаче профессионально. Он нацеливался прямо в рот Бритому Ли своей рабочей правой рукой и бил по зубам, пока изо рта у того не начинала течь кровь, а на пальцах Зубодера не оставались отпечатки зубов. Юй вскидывал ушибленную руку и принимался махать ей, будто обожженной. Он ойкал и радостно думал, что Ли небось потерял уже все свои клыки, но тот каждый раз встречал его белозубой улыбкой. Зубодер удивленно просил его открыть рот и пересчитывал зубы — все были на месте. Поэтому, мутузя Бритого Ли, он всякий раз восторженно вздыхал:

— Хороши зубы!

А Точильщик Гуань вел себя, как настоящая сука. Первый раз он нацелился Бритому Ли промеж ног, причем сначала обманным приемом попинал его по ногам, так что тот, раскорячившись, согнулся пополам, обнажая ширинку. Тут Точильщик и пнул его прямо по яйцам, и Ли упал, обхватив себя за живот, и катался по земле от боли. После первого раза Ли, едва завидев Точильщика, сжимал ноги что было мочи и прикрывал ширинку руками с тем прицелом, что как бы ни колошматил его Точильщик, а он все равно будет до последнего защищать свои яйца. Гуань пинал его по ляжкам и так, и сяк, и лягал по бедрам, обливаясь потом, но ноги Бритого Ли так и оставались сомкнутыми. Точильщик бесился и орал:

— А ну разведи, разведи…

Но Ли отрицательно мотал головой и, высвободив левую руку, тыкал пальцем в свое сокровище:

— Уже и так перевязали, ты бы хоть пожалел их, отпусти их с миром.

Мороженщик Ван бил так, словно резал тупым ножом мясо. Всякий раз, встретившись с Бритым Ли, он принимался реветь, будто только что потерял родителей. Схватив Ли за ворот, он бил его прямо по лицу, пока тот, прикрывая голову, не опускался на карачки. Мороженщик придавливал его левой рукой и, найдя опору своему шатающемуся телу, правой клал удар за ударом. Он всегда бил не меньше часа, а минут двадцать из этого часа тратил на передышки. Восстанавливая дыхание, он принимался плакать и со слезами на глазах говорил зевакам:

— Пятьсот юаней!

Пятеро компаньонов колошматили Бритого Ли с самой весны и до жаркого лета. Ли стал выглядеть как раненый солдат, вернувшийся с поля боя. Всякий раз, если у него не была разбита физиономия и расквашен нос, то, значит, висела рука или хромали ноги. К тому моменту Ли разгуливал по улицам в драной одежде с волосами длиннее, чем у Маркса, и бородой гуще, чем у Энгельса. Прежний грозный Ли неизвестно куда подевался. Теперь он выглядел, как настоящий побирушка. Когда Ли оброс волосами, наши лючжэньские дарования тут же придумали ему звездные западные прозвища. Писака Лю звал его битлом, а Стихоплет Чжао — Майклом Джексоном. Наши лючжэньцы оставались в полном недоумении. Они-то из звезд знали одну Терезу Тэн* и понятия не имели ни о битлах, ни о Майкле Джексоне. Все тут же бросались спрашивать у дарований, кто это такие. Но те, нарочно напустив на себя важный вид, уходили прочь и думали про себя, что эта деревенщина вообще ничего в жизни не понимает. Юные дарования были до глубины души возмущены неотесанностью лючжэньских обывателей и гордо удалялись, не желая быть запятнанными этой скверной. Народу ничего не оставалось, как спросить у самого Бритого Ли. Хотя он понятия не имел, о ком шла речь, но с радостью отвечал на вопросы зевак.

— Иностранцы они, — гордо встряхивал головой Ли.

Из всех компаньонов Ли больше всего боялся Точильщика с его приемчиками. Хотя Кузнец и бил основательно, зато всего один раз. Зубодер, усвоив, что зубы у Бритого Ли крепкие, тоже шлепал раз от разу все слабее. Легче всего выдержать было напор Портного, на втором месте после него шел Мороженщик: хоть и бил он долго, но сил у него явно не хватало. Крепкий Ли ни капельки его не боялся. Ничто не предвещало, что к лету сильнее всех разойдется именно Ван. К этому времени он уже начал выходить на улицу со своим ларем, сжимая в правой руке дощечку, которой всю дорогу колотил по ларю, зазывая покупателей. Завидев Бритого Ли, он принимался колотить заместо ларя его. Традиционное оружие Мороженщика доставляло Бритому Ли неизъяснимые страдания. От ударов твердой, как камень, дощечки о заросшую черепушку у него голова шла кругом. Когда Ли наконец, прикрывая голову, опускался на корточки, Мороженщик садился верхом на ларь и, оплакивая свои пропавшие юани, шлепал Ли, не переставая. При этом он не забывал рекламировать свое эскимо. Ли, чтоб уберечь голову, вынужден был пожертвовать руками. Скоро они становились красными и опухшими, как вареная рулька. Ли по-прежнему плотно сжимал голову и думал, что мозги — самое важное, потом придется еще ими деньги зарабатывать.

Однажды, увидев, как неистовствует на улице Мороженщик, Тетка Су не выдержала. Она подбежала и ухватила его за руку со словами:

— Будешь так делать, тебе за это рано или поздно воздастся.

Мороженщик остановился и жалостно произнес:

— Так пятьсот юаней!

— Не важно, сколько, все равно ты их из него не выбьешь, — сказала Тетка Су.

Мороженщик закинул на спину свой ларь и горестно удалился. Тетка Су поглядела на скорчившегося Ли и стала его корить:

— Ты ведь прекрасно знаешь, что они хотят тебя избить, а все равно каждый божий день шляешься по улицам. Ты что, не можешь дома тихо сидеть?

Ли вскинул голову и, увидев, что Мороженщик отошел уже далеко, опустил руки. Потом он встал и ответил:

— Дома со скуки сдохнешь.

Сказав это, он откинул длинные волосы и пошел дальше как ни в чем не бывало. Тетка Су покачала головой. Вздыхая, она прокричала ему след:

— Как хорошо, что я в храм сходила-то. Потому при деньгах и осталась. Если б нет, я бы тебе тоже врезала. — Глядя на удаляющуюся фигуру, она добавила: — Вот какие чудеса богомолье творит-то!

Стихоплет Чжао первый заметил, что Ли всякий раз и не думал давать сдачи своим обидчикам. Сперва он никак не мог взять в толк, почему это пятеро кредиторов дубасят Бритого Ли в свое удовольствие, а тот только становится все никудышнее. Даже слабосильный Мороженщик мог безо всякого стеснения метелить его битый час! Тут в Стихоплете взыграла отвага. Он вспомнил, как этот сукин сын собирался и его отделать, чтоб вышло на свет его настоящее лицо. Если сейчас не отомстить, то как после этого жить? Так Стихоплет решился на глазах у всей Лючжэни вернуть себе потерянную честь.

В тот день, когда Мороженщик закончил свое дело и, закинув на спину ларь, побрел восвояси, на смену ему явился Стихоплет. Он вытянул ногу и пнул все еще сидящего на карачках Ли. Завидев приближающихся зевак, он заорал:

— Вот уж не думал, что так выйдет! Ли-то превратился в Майкла Джексона. Его мутузят все кому не лень, а он даже ответить не может.

Ли поднял голову и посмотрел на Стихоплета. На лице у него застыло ленивое выражение. Но Стихоплет решил, что Ли испугался, и снова пнул его.

— Разве ты не собирался отделать меня, чтоб все увидели мое настоящее лицо? Что ж ты ничего не делаешь?

Ли медленно поднялся, и Стихоплет, дойдя до ручки, толкнул его что было силы. Оглядев толпу, он с довольным видом произнес:

— Давай!

Когда голова Стихоплета повернулась обратно к Бритому Ли, ее встретила серия точных ударов. Опухшая левая рука Бритого Ли сгребла Стихоплета за рубаху, а опухшая правая принялась впечатывать один удар за другим. Стихоплет не успел даже понять, что к чему, как оказался с разбитой в кровь физиономией. Кровь из носа натекла ему в рот, а оттуда покатилась по шее. Чжао орал, как резаный. Только тогда он понял, что Ли ничуть не потерял своей воинственности. Стихоплет бухнулся на землю, но Ли и не думал отпускать его, а продолжал метелить.

— Они меня били, так я не отвечал, потому что я им должен. А тебе я, дрянь этакая, ничего не должен. Я тебя укокошу, щенок, — радостно орал Ли.

Стихоплету задали такую порку, что он чуть было не потерял сознание, но он все же расслышал слова Бритого Ли, сказанные громко и нараспев. Тут только Стихоплет понял, почему Ли никогда не давал сдачи. Понял он, что ему пришел конец. Чжао заохал и заойкал. Но Ли и не думал отступаться. Охая, Стихоплет кричал ему:

— Вышло! Вышло!

— Что вышло? — не сообразил Ли.

Заметив, что он остановился, Стихоплет снова немного поойкал. Потом он повис на сжимавшей его руке и проныл:

— Ты же слышал. Это я издаю не интеллигентские, а самые рабоче-крестьянские звуки. Все ты.

Тут Ли понял, в чем дело.

— Слышать-то я слышал. Маловато будет, — заржал он.

Сказав это, он снова замахнулся правой рукой, так что Стихоплет опять испуганно заблеял.

— Поздравляю, поздравляю, — проныл он.

— Поздравляешь? — переспросил Ли.

— Да, да, да, — закивал Стихоплет. — Поздравляю, что ты смог выбить из меня мое настоящее лицо.

Услышав это, Ли раздумал бить. Он опустил кулаки, бросил рубаху Стихоплета и, похлопывая того по плечу, прогоготал:

— Не стоит благодарности.

После трех месяцев избиений Ли снова показал себя на лючжэньских улицах во всей красе. Хохоча, народ наблюдал, как в панике покидает поле боя Стихоплет. Тут кто-то заметил в толпе Писаку. Зеваки растерялись, не зная, куда и глядеть: то ли на Писаку, то ли на отдыхающего от трудов праведных Ли. Все тут же вспомнили, как славно Ли когда-то отделал этого Лю. Народ ностальгически ожидал, когда Ли вскочит с земли и выбьет и из Писаки его настоящее лицо. Все уставились на Писаку и принялись обсуждать Бритого Ли. Говорили, что он сильно похудел без еды, да еще пятеро кредиторов изукрасили его мама не горюй — кто ж знал, что целый здоровый Чжао будет биться у него в руках, как цыпленок. Поглядев на Писаку, кто-то заключил:

— Вот уж точно: худой верблюд и то больше мерина.

Писака Лю прекрасно понимал, к чему народ клонит. Все вокруг только спали и видели, чтоб он последовал по стопам Стихоплета. От мыслей Лю аж раскраснелся, уши у него горели. Сперва он собирался просто уйти, но так он превратился бы в очередную послеобеденную шутку всякого лючжэньца. Ему оставалось только упрямо стоять на месте. Народ начал задирать Бритого Ли, пока тот сидел на земле под платаном. Живот у него бурчал от голода. Он глотал слюни и плевать хотел на любые провокации. Тогда приставать стали к Писаке: говорили, что вся писательская братия гроша ломаного не стоит и что Стихоплет со своей раболепной предательской рожей только что опозорил не только себя, но даже своих родителей.

— Да что там родителей, — вставил кто-то, — и Писаку Лю тоже опозорил дальше некуда.

Народ усердно поддакивал.

Писака весь пошел пятнами от злости и подумал, что это мудачье непременно хочет стравить их друг с другом — но он ни в коем случае не должен поддаваться, ни в коем случае не должен сам лезть на рожон. Все так пялились на него, что в конце концов Писака не выдержал. Примеряясь к обстоятельствам, он выступил вперед и стал громко соглашаться:

— Да, Стихоплет опозорил всю писательскую братию в мире.

Не зря Писаку Лю звали в Лючжэни корифеем от литературы. Он сумел одним предложением поставить себе на защиту всех писателей и поэтов: древних и современных, китайских и заграничных. Лю обвел взглядом замершую толпу и, увидев, что сумел развернуть ситуацию в свою пользу, обрадовался так, что не смог остановиться:

— Да, даже Лу Синь опозорился, и Ли Бо, и Ду Фу и Цюй Юань…* Цюй Юань был такой патриот, что утопился в реке, а все потому, что Стихоплет его опозорил… И иностранные тоже: Толстой, Шекспир, и — кто там пораньше был? — Данте, Гомер… Сколько славных имен он опозорил!

Народ заржал. Ли тоже рассмеялся — слова Писаки очень его обрадовали.

— Сколько известного народу я опозорил, вот уж не думал, — расплылся Ли в счастливой улыбке.

Тут мимо как раз проезжал на своей сверкающей «Вечности» Сун Ган. Увидев, что толпа перегородила дорогу, он стал звонить что было мочи в звонок, торопясь скорей встретить с завода Линь Хун. Услышав звонок, Ли понял, что приехал брат. Опираясь на дерево, он поднялся и закричал:

— Сун Ган, Сун Ган, я целый день ничего не жрамши…

Глава 17

В то время со свадьбы Сун Гана и Линь Хун прошло уже больше года, а их сверкающая «Вечность» носилась по улицам Лючжэни уже целых два. Велосипед Сун Гана каждое утро был начищен до блеска, будто на утро после дождя, и Линь Хун каждый день опускалась на его заднее сиденье. Ее руки обнимали Сун Гана за талию, а лицо прижималось к его спине. Лицо Линь Хун было при этом безмятежно, будто она дремала щекой на подушке. Их «Вечность» проносилась то тут, то там по поселку, гремя звонком, и ничто не могло ее остановить. Всяк, кто видел их, говорил, что союз этот был заключен на небесах.

Когда с Бритым Ли случилось несчастье, Линь Хун в душе очень обрадовалась. Раньше, едва заслышав его имя, она изменялась в лице, а теперь принималась смеяться:

— Я всегда знала, что этот день придет, такие, как он…

Она хмыкала и больше не говорила ничего. Бритый Ли был уже запятнан дальше некуда, и если сболтнуть лишнее, то велик был риск спалить и свою шкурку. Сказав свое веское слово, Линь Хун оборачивалась к Сун Гану за подтверждением:

— Ну, скажи, так или нет?

Но Сун Ган молчал как рыба. Он места себе не находил от свалившихся на брата напастей — не мог ни есть, ни спать. Молчание мужа бесило Линь Хун.

— Говори! — пинала она Сун Гана.

Сун Гану ничего не оставалось, кроме как кивнуть головой.

— Пока он директором был, так хорошо все шло… — бурчал он под нос.

— Директором? — недовольно спрашивала Линь Хун. — Директор инвалидной артели — что уж тут хорошего?

Сун Ган смотрел на красавицу жену и растроганно улыбался своему счастью. Но Линь Хун никак не могла взять в толк, чего он улыбается.

— Чего ты? — не отставала она.

— Повезло мне, — отвечал Сун Ган.

Он бы с головой ушел в собственную счастливую жизнь, но Бритый Ли преследовал его, как тень, не отставая ни на секунду. Сун Гану все время казалось, что на душе у него лежит камень. Конечно, про себя он ругал Бритого Ли, который отказался от такой отличной должности, зачем-то решил затеять собственное дело и в итоге прогорел, вернулся в долгах как в шелках. Потому вот и избили его, так что живого места не осталось.

Однажды ночью Сун Гану приснилась Ли Лань. Сперва она шла по лючжэньским улицам и вела их обоих за руки, а потом стала умирать. Мать хватала его за руку и просила, чтоб он хорошенько смотрел за братом. Сун Ган заплакал во сне так громко, что разбудил Линь Хун. Она тут же стала взволнованно выяснять, что стряслось.

Сун Ган замотал головой, вспоминая свой сон, и сказал, что ему приснилась мать. Поколебавшись немного, он рассказал и про то, от чего защемило у него сердце. Ли Лань держала Сун Гана за руку и умоляла его позаботиться о Бритом Ли. Сун Ган пообещал ей, что последнюю плошку риса отдаст брату и последнюю рубаху — тоже… Линь Хун зевнула.

— Она ж тебе не мать родная, — перебила она мужа.

Услышав это, Сун Ган замер. Он хотел было возразить, но, уловив; как зазвучало ровное дыхание жены, понял, что она уснула, и проглотил свои слова обратно. Линь Хун слабо представляла себе, что там творилось в детстве между Сун Ганом и Бритым Ли. Она знать не знала, что значили эти воспоминания — для нее имело значение только то, что Сун Ган был ее мужем и она каждый вечер засыпала в его объятьях.

После свадьбы за деньги в доме стала отвечать Линь Хун. Ей казалось, что здоровенный Сун Ган наверняка проголодается быстрее всех остальных. Поэтому она всегда вкладывала ему в карман два цзяо и продталон на два ляна зерна, чтоб он ходил в закусочную, покупал себе чего-нибудь для поднятия сил. Каждый день она тщательно проверяла его карманы — потратил ли муж деньги, подпитал ли силы. Сперва Сун Ган не тратил ничего из этих денег. Залезая в карман, Линь Хун неизменно натыкалась там на те же самые деньги с талоном. Так шло, пока однажды она не рассердилась: почему это он ничего не тратит?

— Да я не голодный, — отвечал Сун Ган с улыбкой. — С тех пор как женился, ни секунды не голодал.

Линь Хун тоже улыбнулась. Вечером, нырнув под одеяло, она нежно обняла его за грудь и потребовала, чтобы Сун Ган честно сказал ей, почему он не тратит деньги. Обхватив Линь Хун, растроганный Сун Ган принялся говорить без умолку: он сказал, что жена обычно на всем экономит, чуть ли не из каждого фэня делает два, все самое вкусное складывает ему в тарелку, в магазине всегда думает, чего ему не хватает, о себе не вспоминает. В конце концов он не выдержал и признался, что действительно иногда чувствует голод, но никак не может позволить себе расстаться с деньгами из кармана.

Линь Хун ответила, что тело Сун Гана принадлежит ей, поэтому она хочет, чтобы он как следует следил за собой. Она потребовала, чтобы Сун Ган поклялся, что, как оголодает, так сразу пойдет и купит себе поесть. Сун Ган, как дурачок, соглашался со всем, что ни скажет Линь Хун. Он кивнул и сказал «ага». Потом Линь Хун уснула спокойно, как младенец, тихонько выдыхая мужу в шею. Сам Сун Ган долго не мог уснуть. Он сжимал левой рукой Линь Хун, а правой гладил ее гладкое и горячее, словно нежное пламя, тело.

С того дня, по-прежнему доставая из кармана Сун Гана нерастраченные деньги, Линь Хун легонько качала головой, попрекая мужа. Сун Ган больше не говорил, что он не голоден.

— Жаль тратить, — честно отвечал он.

Линь Хун несколько раз говорила мужу:

— Ты обещал мне.

Но Сун Ган всегда упрямо гнул одно и то же:

— Жалко тратить.

Однажды он подвозил жену до фабрики, объясняя ей в который раз, почему не может потратить свои цзяо. Линь Хун сидела на заднем сиденье, обнимая мужа со спины и прижимаясь к ней лицом.

— Ну пусть это будет, как будто ты для меня тратишь, хорошо? — сказала Линь Хун.

Но Сун Ган упрямо не соглашался. Потом он громко зазвонил в звонок. В тот день Сун Ган все-таки потратил свои деньги. Забросив жену на фабрику, по дороге он встретил голодного как черт Ли. Тот как раз подобрал с земли кусок сахарного тростника и, пожевывая его, подошел к Сун Гану. К тому моменту он уже был в такой нужде, что не всегда удавалось ему поесть; руки у него висели, как плети, ноги хромали, но боевой дух по-прежнему был весь при нем. Чавкая выброшенным кем-то тростником, он был доволен, словно то были самые отборные деликатесы. Заметив Сун Гана, Ли демонстративно отвернулся, будто и знать его не знал. При виде этого жалкого подобия человека Сун Гану стало тяжко на сердце. Он затормозил прямо перед Бритым Ли, достал из кармана деньги с талоном, спрыгнул с сиденья и прокричал:

— Бритый Ли!

Ли повернулся, не переставая жевать, оглянулся по сторонам и спросил:

— Кто это меня зовет?

— Это я тебя зову, — с этими словами Сун Ган протянул деньги и талон, — сходи купи себе пирожок.

Ли вообще-то сначала думал продолжать выделываться, но, увидев деньги и талон, тут же рассмеялся. Он выхватил их одним движением и радушно спросил:

— Сун Ган, я знал, что ты не сможешь не обращать на меня внимания. А все почему? Потому что мы братья. Да пропади оно все пропадом, мы все равно будем братья, — ответил он сам себе.

С тех пор, едва заметив на улице велосипед Сун Гана, Ли тут же призывно махал ему рукой и выковыривал у него из кармана деньги и талоны. Вид у него при этом был самый что ни на есть бравый, словно то были его кровные деньги, временно хранимые в карманах Сун Гана.

Глава 18

В тот день Бритый Ли триумфально отмутузил Стихоплета Чжао и заставил здорово потрепыхаться Писаку Лю. Он сидел на корточках под платаном и слушал люжэньские пересуды, глотая голодные слюни. Услышав велосипедный звонок, Ли понял, что приближается брат, мгновенно вскочил на ноги и уверенно заорал:

— Сун Ган, Сун Ган, я целый день ничего не жрамши…

Сун Ган услышал вопли брата и тут же перестал звонить. Скользя ногами по земле, он подкатился к Ли, пробиваясь через толпу, и увидел перед собой натурального попрошайку. Сун Ган покачал головой и собирался было слезть с велосипеда, но Ли остановил его жестом:

— Да не слезай ты, гони бабки.

Сун Ган привстал на носках и вытащил из кармана две купюры по одному цзяо. Бритый Ли воодушевленно схватил их, словно Сун Ган был ему должен. Тот опять запустил руку в карман — на этот раз за талоном, но Ли, зная, что он торопится встретить Линь Хун с работы, замахал руками, словно отгонял комаров:

— Езжай, езжай.

Сун Ган выудил наконец талон и протянул Бритому Ли. Ли замотал патлатой башкой и, бросив взгляд на продталон, сказал:

— Это не надо.

— У тебя есть? — спросил Сун Ган.

— Езжай скорей, Линь Хун тебя ждет, — нетерпеливо подгонял его Ли.

Сун Ган кивнул, спрятал талон обратно и опять заскользил ногами по земле к выезду. Выбравшись из людского окружения, он обернулся к Ли со словами:

— Ну, я поехал, Ли.

Тот кивнул. Звонок опять зазвенел, и Сун Ган полетел прочь. Тогда Бритый Ли обернулся и сказал народу:

— Слишком уж братец мой слабак.

Сжимая в руке полученные от Сун Гана деньги, он, размахивая волосами, отправился по делам. Народ проводил его глазами до «Народной». Все думали, что Ли непременно тут же умнет две миски лапши безо всякого приварка. Никто и подумать не мог, что он прошагает мимо столовой и решительно направится прямо в парикмахерскую. Народ стал удивленно восклицать: не тронулся ли этот Ли рассудком с голодухи? может, он принял обрезанные волосы за макароны?

— И правда похоже, такие длинные-длинные и тонкие-тонкие, — сказал кто-то.

В толпе откликнулись:

— Женские похожи, а мужские слишком короткие. На лапшу непохоже, только на щетину.

От предположения, что Ли мог принять женские волосы за макароны, все заржали. Писака Лю подумал, что народ-то совсем темный, и громко поправил:

— Бритый Ли, если с голоду помирать будет, и то не пойдет жрать волосню — это он бриться пошел.

Писака добавил, что Ли совсем превратился в одного из персонажей Лу Синя*, только вот имя он запамятовал; как получил деньги, нет бы пойти живот набить, так он все думает о своей черепушке. Наконец Писака не выдержал и подпустил крепкое словцо:

— Этот, мать его, Бритый Ли, совсем закоренел в своем бритоголовстве.

Так и вышло: из парикмахерской Ли выкатился уже с начисто выбритой, как всегда, головой. На следующий день все увидели, как он, сияя, снова вышел на улицу. Как только голова его опять начала сверкать, как начищенная, опухшая рожа тоже покрылась румянцем, словно он только что умял целую рыбину и тарелку мяса в придачу. Оголодавший Ли хоть и выглядел, как побитый солдат, по-прежнему громко приветствовал всех знакомых. Он брел по Лючжэни, оглаживая живот и рыгая, словно только что побывал на роскошном банкете. Народ спрашивал его:

— Что ж ты такое вкуснющее ел? Все рыгаешь и рыгаешь.

— А ниче не ел, — отвечал Ли, поглаживая пустой живот, — это воздух из меня выходит.

Так он прошагал до самой инвалидной артели. В своей вотчине Ли не был уже больше семи месяцев. Едва войдя во двор, он услышал, как матерятся напропалую в своем кабинете хромые начальники, и понял, что они снова режутся в шахматы и мухлюют. Ли громко рыгнул, и две брызжущие слюной головы мгновенно развернулись в его сторону. Увидев Бритого Ли, хромые бросили шахматы и заголосили:

— Товарищ Ли, товарищ Ли…

Потом они потащили его в цех за стеной, где мирно дремали трое идиотов, четверо слепых и пятеро глухих.

— Товарищ Ли пришел! — орали хромые.

После трех месяцев избиений Ли вновь вернулся в прежнее великолепие. Четырнадцать верных слуг окружили его и стали с любопытством разглядывать синяки на физиономии товарища директора и его красные, как тушеная рулька, руки. Все как один ойкали и спрашивали, что случилось. Ближе всего подползли идиоты — аж оплевали Бритому Ли всю голову. Он со счастливой улыбкой отер слюни, но на провокационные вопросы отвечать и не подумал, наслаждаясь любовью и заботой инвалидов. Покричав минут десять, верноподданные смолкли. Тут Бритый Ли смачно рыгнул раза три, и хромые завистливо спросили:

— Товарищ Ли, что ты такое ел вкусное на обед?

— Что вкусное? — Ли сделал знак рукой, чтобы инвалиды перестали голосить. — У кого из вас нюх лучше? — спросил он хромоногое начальство.

Хромой директор посмотрел на хромого заместителя, а тот — на четверых слепцов:

— У них лучше всего.

— Не-не, эти слышат хорошо, — покачал головой Ли и ткнул пальцем в глухих, — а глухие видят. — Потом он смерил взглядом собеседников и произнес: — А у вас руки сильные.

В конце концов Бритый Ли призывно помахал стоявшему рядом озабоченному идиоту, чтоб тот понюхал, чем пахнет его отрыжка. Идиот, хихикая, сунул нос чуть не в пасть Бритому Ли.

— Ну как? Пахнет мясом или рыбой? — спросил он, рыгнув.

Идиот хихикал, не переставая. Ли не оставалось ничего другого, как самому заключить:

— Нет, ничем не пахнет.

Дурак тут же согласно замотал головой, а Ли с довольным видом опять замахал ему руками, чтоб он понюхал еще раз. Проделав тот же трюк, Ли спросил, учуял ли дурак запах риса, и тот, как по заведенному, снова стал мотать головой. Ли довольно ухмыльнулся и велел идиоту понюхать воздух. Тот резво втянул полные легкие, и тогда Ли спросил:

— Не правда ли, пахнет точно так же?

Идиот по привычке мотнул головой, но Ли разозлился и, кивая, поправил:

— Моя отрыжка — чистый воздух.

Придурок, заметив, что Ли кивает, тоже стал повторять за ним. Тогда Бритый Ли опять ухмыльнулся и объявил:

— А почему это так? Да потому что у меня за целый день маковой росинки во рту не было. Да че там день! Я уже три месяца как не ел от пуза, три месяца рыгаю чистым кислородом.

Хромые тут же удивленно вскрикнули, потом охнули слепые. Глухие не слышали, что сказал Бритый Ли, но, глядя на потрясенные физиономии, тоже изобразили удивление. А трое идиотов так и не поняли, в чем дело, и продолжали ржать. Ли решительно вытянул вперед распростертые руки и произнес:

— Давайте все, что у вас там есть в карманах — деньги и продталоны. Накормите своего товарища директора как следует!

Хромые наконец пришли в себя и запустили руки в карманы. Слепые тоже стали ощупывать себя в поисках денег и талонов. Глухие опять ничего не услышали, но смекнули, что к чему — их деньги и талоны тоже отправились в общий котел. От усердия они даже вывернули карманы наружу. Одни идиоты все гоготали, не думая ничего доставать.

— Мать вашу, — честили их хромые.

Из денег набралась одна мелочь, а продталоны были такие мятые — без слез не взглянешь. Ли с самым серьезным видом все пересчитал: денег вышло четыре цзяо восемь фэней, а талонов — ровнехонько на полкило. Он вскинул голову и, глотая слюни, разочарованно выдал:

— Если б еще два цзяо и шесть фэней, то я б смог съесть две миски лапши саньсянь.

Хромые тут же вывернули карманы, показывая, что отдали все. Потом они велели слепым, дуракам и глухим сделать то же самое. Качая головами, они расстроенно обернулись к Бритому Ли:

— Больше ничего нет.

Ли великодушно сделал отрицательный жест:

— Ну ничего, зато можно съесть пять мисок пустой лапши.

Потом он в окружении своих верных инвалидов отправился в столовую «Народная». Карманы курток и штанов у всех были вывернуты и болтались снаружи, словно б кто их ограбил. Лица при этом у инвалидов были довольные, будто в день получки. Двое хромых вышагивали впереди, трое идиотов, взявшись за руки, топали следом, слепые стучали своими палками в самом хвосте колонны. А сам Ли и глухие — по трое с каждой стороны — шли сбоку и поддерживали строй. После прошлой неудачи на фабрике, когда вся толпа отправилась просить для Бритого Ли руки Линь Хун, они шли на загляденье ровно, как войска почетного караула.

Они грозно вступили в «Народную», и Ли шмякнул монеты об стойку кассирши. Сверху он припечатал их жеваными талонами. Тут хромой начальник крикнул:

— Пять порций пустой лапши!

— Иди ты! — перебил Ли. — Не надо пять порций, дайте одну порцию простой и одну саньсянь!

Хромой озадаченно посмотрел на товарища Ли:

— Разве ты не голодал три месяца?

Ли покачал головой в ответ:

— Да я, мать твою, если б три года голодал, и то не смог бы умять за раз пять мисок. Максимум две. Так раз их всего две, че б не съесть одну саньсянь?

Хромой с понимающим видом опять обратился к кассирше и проорал:

— Две лапши: одну пустую, одну саньсянь.

Ли остался очень доволен и похвалил своего хромого:

— Хорошо сказал!

Потом он уселся за круглый стол, и четырнадцать верных слуг окружили его: хромые сели справа и слева от Бритого Ли, чтобы подчеркнуть свое особое положение, а остальные распределились по сторонам, оглядывая обстановку в зале и народ на улице. Слепые оказались аккурат напротив Бритого Ли. Они вели себя тише всего: сложив палки и запрокинув лица, улыбались в пространство.

Официант, что принес лапшу, увидев за столиком целую компанию, остановился в нерешительности: перед кем ее нужно поставить? Ли резво замахал ему:

— Мне, мне, все мне.

Когда две дымящиеся миски лапши оказались на столе, Ли ухватил палочки и, тыча в лапшу, принялся вещать с улыбкой своим инвалидам:

— С какой бы начать? Если с мясной, то плюс в том, что сразу съешь самое хорошее. Минус в том, что тогда от вкуса простой лапши ничего не останется. Это погоня за сиюминутным успехом. Если начать с пустой, то плюс будет в том, что оба вкуса выйдут на славу, и саньсянь еще вкуснее покажется. Это путь высоких устремлений…

Не успев договорить, Ли услышал, как шумно сглатывают слюну его подопечные. У дураков изо рта потекли слюни, и Ли понял, что если еще помедлить, они первыми набросятся на его еду.

— Мать твою, начну с мясной! — проорал Ли.

Оберегая левой рукой пустую лапшу, он с хлюпаньем, чавканьем и сопением зарылся с головой во вторую миску. Проглотив все в момент, Ли оторвался от миски и стал отирать жир со рта и набежавший на лоб пот. Инвалиды по-прежнему глотали слюни, и Ли стал ублажать их посулами:

— Потом, когда у меня будут деньги, я каждый день буду кормить вас такой лапшой.

Четырнадцать верных подданных шумно сглотнули, и Ли понял, что дело дрянь, а потому тут же нырнул в миску с оставшейся лапшой и проглотил ее одним махом. Когда и с пустой лапшой было покончено, все мгновенно перестали завистливо сглатывать. Ли успокоенно вытер рот, и верные инвалиды поспешили сделать то же самое. Только трое идиотов по-прежнему пускали бесполезные слюни. Все как завороженные глядели на пустые миски. Бритый Ли вылизал весь бульон до капли. Он отер еще раз жир со рта и пот с физиономии, встал и проникновенно произнес:

— Небо наверху, земля внизу, а вы, братцы, посередке. Я, Ли, клянусь перед вами, и землей, и небом, что непременно вернусь и снова стану вашим начальником!

Инвалиды замерли, как громом пораженные. Первыми пришли в себя слепые и начали аплодировать. За ними стали хлопать в ладоши хромые, а пятеро глухих, хотя и не расслышали ни слова из того, что сказал Ли, зато заметили аплодисменты и присоединились ко всеобщему ликованию. Последними влились в нестройный хор все еще истекающие слюной идиоты. Хлопали они целых пять минут, и Ли, выпятив грудь, с улыбкой наслаждался аплодисментами. Потом он в окружении верных инвалидов покинул «Народную» и пошел прямиком к Тао Цину. Колонна инвалидов так же стройно вышагивала по Лючжэни. Ли потирал пузо и сыто рыгал, с удовольствием топая рядом с хромым директором. А тот радостно спрашивал:

— Все чистый воздух?

— А вот и нет! — уверенно отвечал Ли.

Покатав языком во рту, вспоминая недавний вкус, он радостно говорил:

— Чистый саньсянь.

Когда они почти уже подошли к зданию гражданской управы, Ли почувствовал, что вкус во рту изменился. Он снова покрутил языком и расстроенно произнес:

— Вот мать ее, саньсянь-то, похоже, переварилась.

— Так быстро? — удивленно спросил директор. — А как отрыжка?

— Теперь вся пустая! — утирая губы, сказал Ли. — Это, видно, пустая лапша начала перевариваться.

А Тао Цин как раз проводил совещание у себя в администрации. Он читал вслух директиву из центра, словно бонза сутру. Услышав, что во дворе шумит толпа, он обернулся и посмотрел в окно: весь двор заполнили инвалиды из артели. Тао Цин отложил бумагу и, хмуря брови, вышел из зала заседаний во двор, где и наткнулся на улыбающуюся рожу Бритого Ли. Тот радушно пожал Тао Цину руку и, не переставая рыгать, произнес:

— Товарищ Тао, я вернулся!

Тао бросил взгляд на заплывшую морду Ли. Он для виду пожал его красную ладонь и грозно сказал:

— Что это значит «вернулся»?

— Я, — произнес Ли, ткнув себя пальцем в нос, — вернулся, чтоб занять место директора инвалидной артели!

Не успел он сказать это, как слепые принялись аплодировать, идиоты подтянулись за ними следом, и последними, оглядевшись по сторонам, захлопали глухие. Только хромые и не подумали присоединиться: они вскинули руки и тут же опустили их, заметив, как изменился в лице товарищ Тао Цин.

— Хватит хлопать, — с вытянувшимся лицом произнес Тао.

Слепые посовещались и стали хлопать тише, а идиотам, едва вошедшим в раж, было совсем не до слов Тао. Глухие не услышали ни звука, но, заметив, как колеблются незрячие и надрываются изо всех сил слабоумные, двое прекратили аплодисменты. Трое продолжили хлопать как ни в чем не бывало. Увидев, что ситуация принимает опасный оборот, Бритый Ли развернулся к инвалидам и, вскинув руки, как дирижер, резко опустил их вниз. Аплодисменты мгновенно стихли.

— Больше не хлопают, — довольно сказал он.

Тао Цин сурово кивнул и, не мешкая, заявил, что вина товарища Ли, самовольно оставившего пост, чрезвычайно тяжела. Гражданская управа уже выставила его с работы, потому и обратная дорога в артель ему не светит. Оглядев заполнивших двор инвалидов, Тао сказал:

— Хотя артель… — Тут он остановился на полуслове и, опустив слово «инвалидная», продолжил: — Артель — тоже госпредприятие. Здесь тебе не постоялый двор, захотел — ушел, захотел — пришел.

— Верно говоришь, — кивнул Ли. — Как есть госпредприятие, совсем не постоялый двор. Это ж моя родная семья, вот я и вернулся!

— Нет уж, — отрезал Тао Цин. — Да тебе плевать на организацию, плевать на начальство…

Не успел он закончить, как какой-то слепой с улыбкой перебил его:

— Товарищ Ли, конечно, самовольно оставив пост, проявил неуважение к начальству. А вот товарищ Тао, не желая слушать наши требования, проявляет неуважение к массам.

Услышав это, Ли заржал в голос. Тут Тао Цин позеленел от злости, и Ли перестал смеяться. Тао Цин чуть не разразился матом, но потом, смерив взглядом убогих, сдержал себя. Он решил попросить хромых увести народ — те попрятались где-то в задних рядах, и ему ничего не оставалось, кроме как обратиться к Бритому Ли:

— Уведи их.

Ли тут же махнул инвалидам:

— Пошли!

Выведя толпу из дворика управы, он сказал, что еще не закончился рабочий день, и велел своим четырнадцати верным слугам отправляться в артель. Глядя, как потерянно разбредаются они в разные стороны, Ли ощутил внезапную тяжесть.

— Как я, Ли, сказал, так и будет, я слов на ветер не бросаю. Будьте спокойны, я все равно вернусь к вам директором! — орал он вслед инвалидам, желая их успокоить.

Слепые, постукивая палками по мостовой, услышали его крик и, зажав палки между ног, принялись аплодировать. Хромые, дураки и глухие тоже остановились и стали хлопать в ладоши. Ли заметил, что они развернулись, словно собирались идти обратно, и подумал, что инвалиды еще хуже Сун Гана. Он быстро замахал им руками, а сам затопал прочь, не оборачиваясь.

На протяжении нескольких дней Бритый Ли обивал пороги уездного партсекретаря, главы уезда, начальника уездного орготдела — пятнадцати чиновников всех мастей, с невиданным пафосом расписывая им свое желание вернуться в инвалидную артель. Высокое начальство, не дожидаясь, пока он раскроет рот, тут же звало кого-нибудь вытолкать посетителя взашей. На мелких сошках он сменил тактику и стал, цедя слова, напускать на себя жалостный вид. Выслушав излияния Бритого Ли, чинуши как один выливали на него ушат холодной воды и говорили решительное «нет». Государство, вишь ли, — система, кто из нее вышел, того поминай как звали. Ли думал про себя, что такое, мать ее, за система: не хотят мудаки из уездной администрации по-хорошему, будет по-плохому. Взбесившись, он решил показать им кузькину мать и устроить сидячую забастовку. Каждое утро он приходил к воротам уездной администрации, садился строго посередине и сидел там до самого вечера. Только когда сотрудники администрации начинали расходиться по домам, Бритый Ли покидал свой пост.

Поджав под себя ноги, он восседал у входа. На лице у него отчетливо читалось выражение: «Они не пройдут». Сперва наши лючжэньские не понимали, что это Ли такое творит, и он по собственной инициативе втолковывал всем и каждому:

— Это у меня сидячая забастовка.

Народ ржал, как полоумный. Все говорили, что с такой мордой он совсем непохож на мирно бастующего, больше смахивает на гневного мстителя из какого-нибудь фильма про боевые искусства. Кто-то посоветовал ему напустить на себя жалкий вид. Совсем классно было бы, конечно, сломать руку или ногу — так можно было б рассчитывать на сочувствие народа и партии и быстренько вернуться в инвалидную артель. Выслушав совет, Ли покачал головой:

— Нет нужды.

Обернувшись, он бросил взгляд на здание администрации и сказал, что уже ходил туда с жалким видом к пятнадцати разным мудакам (всего-то на одного больше, чем инвалидов в артели), ползал там перед ними на коленях, твердил про свое желание, и что в итоге? Хрена лысого и того не получил. Он решительно объявил народу, что ему не оставили другого выбора, кроме сидячей забастовки, и теперь он намерен бастовать до победного, пока не высохнут моря, не раскрошатся камни и не погибнет планета. Услышав это замечательное бахвальство, все одобрительно заойкали. Потом у Бритого Ли спросили, какие же есть такие способы, чтоб он прекратил свою забастовку.

— Во-первых, разрешить мне вернуться в артель. Во-вторых, торчать мне здесь, пока не окочурюсь, — ответил Ли, вытянув вперед два пальца.

Изрядно пообтрепавшийся Ли сидел целыми днями без еды и питья. По дороге к уездной администрации он подбирал всякий хлам, навроде пивных банок, пластиковых бутылок, газет и коробок, которые кучами копились перед входом. Все работники знали, что Ли принялся собирать мусор, и приносили ему всю домашнюю макулатуру. Площадка перед входом превратилась в настоящий пункт приема вторсырья. Заметив кого-нибудь с газетой в руках, Ли кричал ему, прочел ли он газету. Дочитанные газеты он немедленно требовал себе. Если кто-нибудь пил прохладительные напитки, то Ли останавливал несчастного, ждал, пока тот допьет, и забирал себе его бутылку или банку. Иногда, увидев кого-нибудь в изношенной одежде, он говорил:

— Такому человеку, как ты, в эдаком рванье ходить не пристало. Ну-ка снимай.

Задумав вернуться в артель, Ли так и не стал снова ее директором, а заделался вместо этого старьевщиком. Все в Лючжэни стали звать его Старьевщик Ли. А ведь он начал собирать всю эту дребедень исключительно в надежде прокормиться, никто и подумать не мог, что Ли сумеет благодаря этому прославиться и станет настоящим лючжэньским Королем старья, под стать прежнему Повелителю жоп. У кого дома заводилось что на выкид, тот шел к воротам администрации и просил Ли забрать. Но Ли по-прежнему продолжал свою сидячую забастовку и относился к ней со всем усердием. Он отвечал, что сейчас забрать не сможет и, тщательно записав адрес, говорил:

— Как пойду с работы, так и заберу.

Глава 19

А Линь Хун была поглощена своим счастьем. Ее представительный супруг каждое утро подвозил жену до фабрики на сверкающем ультрамодном велосипеде «Вечность», и она не один раз оглядывалась на него от ворот, всякий раз видя, как, не в силах расстаться, Сун Ган машет ей рукой, придерживая велосипед. Вечером, выходя из ворот фабрики, она видела его счастливую улыбку. Линь Хун понятия не имела, что у нее за спиной муж тайком помогает Бритому Ли. Когда она это обнаружила, уже прошел месяц.

Впервые заметив, что деньги и продталоны пропали из кармана мужа, она невольно улыбнулась и молча положила новые на прежнее место. Сун Ган стоял рядом, не говоря ни слова. От искренней улыбки жены ему было не по себе.

Линь Хун не знала, что Бритый Ли, как разбойник, каждый день отбирал у брата его деньги и продталоны. День за днем Линь Хун добавляла новые. Сначала она радовалась, думая, что Сун Ган стал заботиться о себе и есть, как проголодается. Но потом ей стало казаться странным, что раньше муж не решался потратить ни фэня, а теперь стал спускать все подчистую, не оставляя даже мелочи. Она подумала: «Что бы он ни покупал, все равно ведь должна оставаться какая-то сдача». Линь Хун подозрительно посмотрела на Сун Гана, и тот спрятал глаза.

— Что ты ел днем? — наконец спросила она.

Сун Ган раскрыл рот, но ничего не сказал. Линь Хун повторила вопрос, и муж, покачав головой, признался, что ничего не ел. Линь Хун замерла на мгновение, и тогда Сун Ган, пряча глаза, с тревогой сообщил ей о местонахождении денег и карточек:

— Я все отдал Бритому Ли.

Линь Хун молча осталась стоять посреди комнаты. Тут только она вспомнила, что Бритый Ли превратился тем временем в ободранного попрошайку. Она совсем забыла о его существовании: в ее мире остался один только Сун Ган и никого больше, и вот теперь этот козел снова ворвался в ее жизнь. Линь Хун, загибая пальцы, принялась считать, во сколько им встало месячное содержание Бритого Ли. Вышло шесть юаней, и она даже расплакалась от расстройства. Повторяя про себя «шесть юаней», она сказала, что им двоим, если жить экономно, этих денег хватило бы на целый месяц.

Сун Ган, понурив голову, сидел на краешке кровати, не глядя на жену, пока она не начала рыдать, спрашивая, зачем так надо было делать. Тогда он поднял голову, бросил быстрый взгляд на Линь Хун и тихо произнес:

— Он мой брат.

— Не брат он тебе, — ответила Линь Хун. — А будь и брат и то пора уже самому зарабатывать себе на жизнь.

— Нет, он мой брат, — перебил ее Сун Ган. — Потом он сможет зарабатывать. Мама перед смертью просила меня позаботиться…

— Хватит об этой твоей мачехе! — завопила вдруг Линь Хун.

От этих слов Сун Гану стало больно, и он тоже закричал:

— ОНА МНЕ МАТЬ!

Линь Хун растерянно посмотрела на мужа. Он впервые закричал на нее после свадьбы. Молча покачав головой, она прошептала «мачеха», и тут Сун Ган завизжал, как от боли. Удивленная Линь Хун решила, что, наверно, действительно сказала что-то не то и замолчала. Комната погрузилась в совершенное безмолвие.

Сун Ган, скрючившись, сидел на своем месте, и далекое прошлое кружилось перед ним, как снежинки, а их с Бритым Ли общая жизнь тянулась, будто снежная дорога, добегая до настоящего, и там пропадала. Сун Ган думал и думал, а потом вдруг забывал, о чем думает, словно белый снег покрыл все пути. Только когда его взгляд упал на ноги жены, стоящей в центре комнаты, к нему вернулось сознание. Он увидел, что ее туфли износились, штаны тоже. Он знал, что кофта тоже старая. Тут Сун Ган вспомнил о бережливости Линь Хун, и у него стало тяжело на душе. Не стоило тайком от жены отдавать деньги Бритому Ли. Это и правда было ошибкой.

Прошло немало времени, прежде чем Линь Хун, наблюдая за молчащим мужем, перестала злиться.

— Ну, скажи что-нибудь, — сказала она.

Сун Ган поднял голову и честно признался:

— Я был неправ.

У Линь Хун сразу потеплело на сердце. Глядя в искренние глаза Сун Гана, она невольно вздохнула. Потом она начала его успокаивать и наговорила целую кучу слов: что шесть юаней — это ерунда, что можно считать, как будто их украли, что где найдешь, там и потеряешь и что если Сун Ган перестанет общаться с Бритым Ли, то все будет хорошо. Говоря это, она снова выудила из своего кармана деньги и продталоны и вложила их в карман Сун Гана. Заметив это, он растроганно произнес:

— Мне не нужны деньги…

— Нужны, — сказала она, глядя ему в глаза, — ты обязательно должен потратить их на себя.

В тот вечер, оказавшись в постели, они снова стали нежны, как прежде. Сун Ган с любовью сжимал в объятьях Линь Хун, а она наслаждалась этим мощным, как поток, чувством. На лице у нее играла сладкая улыбка. Когда Линь Хун заснула, улыбка так и не исчезла с ее лица.

На следующий день, когда Сун Ган, возвращаясь с работы, заворачивал на фабрику за Линь Хун, бастующий перед уездной администрацией Ли увидел его и тут же остановил. Сердце у Сун Гана екнуло, он вцепился в руль и затормозил, удержав велосипед ногами. Заслышав неуклюжую поступь брата, он вдруг испугался, что тот снова станет выпрашивать деньги. Ли, как назло, протянул руку и, ничуть не смущаясь, произнес:

— Сун Ган, я целый день ничего не жрамши…

У Сун Гана чуть не взорвалась голова. Рука тем временем привычно скользнула в карман и ухватила деньги с талонами. Потом он покраснел и, качая головой, сказал:

— Сегодня нету…

Ли разочарованно убрал протянутую руку и, глотая слюну, печально заявил:

— Я целый день слюнями питался, теперь вот еще ночь мучиться…

Тут Сун Ган, как по волшебству, вытащил из кармана деньги и продталоны и отдал их Ли. Тот сначала удивился, а потом заржал:

— Мать твою, и ты научился подтрунивать!

Сун Ган с горькой усмешкой покатил прочь. Момент, которого он так боялся весь день, настал вечером, перед ужином. Рука Линь Хун скользнула в карман, и тут обнаружилось, что он пуст. Она рассчитывала найти там деньги и талоны, но, убедившись, что их нет, запаниковала и испуганно поглядела на мужа, надеясь, что он скажет ей, что на сей раз потратил их на себя. Когда рука жены оказалась у него в кармане, Сун Ган страдальчески зажмурился, а раскрыв глаза, увидел испуганное лицо жены.

— Я виноват, — дрожащим голосом произнес он.

Линь Хун поняла, что все забрал Ли, и разочарованно посмотрела на мужа.

— Какого черта ты так сделал? — зло закричала она.

Сун Ган был сам не свой от стыда. Он хотел было объяснить, как все получилось, но смог произнести только:

— Я виноват.

Линь Хун заплакала от злости и, кусая губы, сказала:

— Только вчера дала тебе деньги, а ты сегодня уже отдал все этому Ли. Ты не мог подождать пару дней? Ты не мог дать мне хоть чуть-чуть порадоваться?

Сун Ган, коря себя, хотел сказать, скрежеща зубами, что-нибудь про то, как он себя ненавидит, но смог выдавить все то же:

— Я виноват.

— Хватит! — взвизгнула Линь Хун. — Достало! Только и знаешь свое «я виноват».

Сун Ган не осмеливался больше раскрыть рот. Он, понурив голову, стоял в углу комнаты, как Сун Фаньпин во время культурной революции. Линь Хун плакала и твердила что-то, но муж совсем не реагировал на ее слова. Ей было больно, она злилась, а потом упала на кровать, не желая обращать на него внимание, и накрылась с головой одеялом. Постояв немного беззвучно, Сун Ган принялся мерить шагами комнату. Услышав стук плошек и палочек, Линь Хун поняла, что он начал готовить ужин. В комнате потихоньку стемнело. Приготовив еду, Сун Ган поставил ее на стол и разложил палочки перед мисками. Линь Хун подумала, что сейчас он подойдет и заговорит с ней, но Сун Ган сел за стол и опять замолчал, как мертвый. От злости она закусила губу. Скоро в комнате стало темно хоть глаз выколи, а Сун Ган по-прежнему восседал за столом, как истукан, словно дожидаясь, когда жена проснется, чтоб поужинать с ним вместе.

Линь Хун поняла, что Сун Ган будет сидеть так до бесконечности: если бы ей вздумалось валяться до рассвета, он так и проторчал бы за столом до самого утра. Он дышал так тихо, будто боялся разбудить ее. Линь Хун стало его жалко. Она начала вспоминать обо всем хорошем, что в нем было, о его любви к себе, о его доброте и верности, о его талантах и его непринужденности… Вспомнив это, она невольно улыбнулась и, не выдержав, позвала тихонько мужа:

— Сун Ган.

Он мгновенно вскочил со стула, но Линь Хун больше не произнесла ни слова. Поколебавшись, Сун Ган опять плюхнулся на прежнее место. Увидев, как дернулся в темноте силуэт мужа, Линь Хун опять улыбнулась и тихо проговорила:

— Сун Ган, подойди. — Он подошел к кровати. Его высоченная фигура сгорбилась перед ней. — Садись, Сун Ган, — мягко сказала Линь Хун. — Муж осторожно присел на краешек, и Линь Хун взяла его руку: — Садись ближе. — Он сел чуть поближе. Тогда жена прижала его руку к своей груди и сказала: — Сун Ган, ты слишком добрый. Я не смогу больше давать тебе деньги. — Он кивнул, и Линь Хун прижала ладонь мужа к своему лицу: — Ты не разозлился?

Сун Ган замотал в темноте головой:

— Нет.

Линь Хун села и схватила его за вторую руку. Потом она нежно произнесла:

— Я не стану тут распинаться про то, какой Ли поганец. Если б он был хороший человек, мы бы все равно его не прокормили. Ну, подумай, сколько мы с тобой вдвоем зарабатываем в месяц? А потом дети пойдут, их ведь растить надо будет. Нам никак с такой обузой не управиться. Сейчас у него нет работы, а если он и потом ее не найдет, то будет всю жизнь висеть у тебя на шее… Сун Ган, я ведь не из-за того, что сейчас происходит, переживаю, я о будущем беспокоюсь. Ты подумай о нашем будущем ребенке. Тебе непременно нужно разорвать с Ли все отношения…

Сун Ган кивнул ей сквозь темноту. Линь Хун не разглядела этого и спросила:

— Сун Ган, ты кивнул?

— Да, — ответил он, кивая.

Линь Хун замерла на мгновение и снова спросила:

— Верно я говорю?

— Да, — кивнул опять Сун Ган.

Тем вечером после грозы снова наступило затишье, а Сун Ган стал с тех пор избегать Бритого Ли всеми возможными способами. По пути с работы на фабрику Линь Хун он должен был проезжать мимо ворот администрации, где восседал бастующий Ли. Теперь Сун Ган объезжал это место кругами, и Линь Хун часто приходилось ждать его у входа. Раньше не успевала она выйти за ворота — Сун Ган уже был тут как тут. Но сейчас она, вытянув шею, подолгу высматривала мужа на улице, прежде чем он в спешке подлетал к воротам, когда все работницы уже разошлись по домам. В один прекрасный день у нее наконец испортилось настроение. С каменным лицом она молча опустилась на заднее сиденье и за всю дорогу не сказала Сун Гану ни слова. Дома Линь Хун принялась обвинять Сун Гана в том, что он заставляет ее нервничать почем зря: а вдруг с ним что-то случилось по дороге? а вдруг он раскроил себе голову о телеграфный столб? Путаясь в словах, Сун Ган объяснил, почему опоздал. Услышав это, Линь Хун звонко спросила:

— Чего ты боишься?

Потом она добавила, что такие люди, как Бритый Ли, всегда садятся на шею тем прочнее, чем больше их боятся. Она велела мужу все равно проезжать мимо ворот администрации:

— Просто не смотри на него, как будто его не существует.

— А если он окликнет меня? — спросил Сун Ган.

— Сделай вид, что не услышал, — ответила Линь Хун. — Как будто его не существует в природе.

Глава 20

К тому времени бастующий Ли скопил перед воротами целую гору хлама, а потому решил изменить свою манеру. Теперь он, сложив ноги, торчал во дворе только утром и вечером, когда народ шел на работу и с работы. В другое время людей мимо сновало немного, и он, задрав кверху зад, радостно копошился в старье, выбирая лучшее. Его жопа победоносно торчала над головой, пока он наматывал круг за кругом у своей кучи, словно намывая золото. Едва заслышав, как звенит отбой, Ли сломя голову несся к воротам, чтобы застыть там с дежурным выражением «они не пройдут». Работники администрации выходили из здания, покатываясь со смеху. Все говорили, что Бритый Ли смотрится намного уверенней, чем уездный начальник за чтением докладов. От удовольствия Ли звонко бросал им вслед:

— Хорошо Сказано!

За месяц он ни разу не видел Сун Гана. Когда брат вдруг опять вырулил из-за поворота на своей сверкающей «Вечности», Ли, забыв напрочь про забастовку, вскочил и, размахивая руками, заорал:

— Сун Ган, Сун Ган…

Тот сделал вид, что не слышит воплей Бритого Ли. Но крики брата, словно схватившая его внезапно рука, заставили Сун Гана перестать крутить педали. Поколебавшись, он развернул велосипед и медленно покатился в сторону Бритого Ли. На сердце у него было беспокойно. Сун Ган гадал, стоит ли говорить Ли, что его карман совершенно пуст. Ли с воодушевлением кинулся наперерез, стащил Сун Гана с сиденья и загадочно произнес:

— Сун Ган, я разбогател!

Правой рукой он выудил из кармана потасканные часы, а левой придавил лицо брата к ним вплотную, чтоб тот рассмотрел их как следует.

— Вишь, на них написано по-иностранному. Это небось иностранные часы, и время они показывают не пекинское, а по Гринвичу. На помойке нашел… — сказал он с восторгом.

Сун Ган не увидел в часах стрелок и спросил:

— А что это стрелок нету?

— Да прикрутить три проволочки — вот тебе и стрелки, — ответил Ли. — Немножко потратишь на ремонт, зато потом будут тебе тикать все по Гринвичу!

Потом Ли вложил часы в карман брата и с пылом произнес:

— Это тебе.

Сун Ган удивился. Он и представить себе не мог, что Бритый Ли отдаст ему вещь, которая так нравится ему самому. Он неловко вытащил часы из кармана и вернул брату со словами:

— Оставь лучше себе.

— Возьми, — решительно отрезал Ли. — Я их десять дней назад нашел. Ждал тебя десять дней, чтоб подарить. Где ты целый месяц шлялся?

Сун Ган покраснел до ушей, не зная, что сказать. Ли решил, что он по-прежнему смущается из-за часов, и насильно запихнул их обратно в карман к брату.

— Ты каждый день встречаешь Линь Хун с работы, тебе нужны часы. А мне зачем? Я на рассвете выгребаюсь бастовать, а на закате возвращаюсь… — сказал он.

С этими словами Ли поднял голову в поисках закатных лучей. Вскинув руку, от ткнул пальцем на отсветы, игравшие в листве и гордо произнес:

— Вот мои часы.

Прочитав на лице Сун Гана замешательство, он пояснил:

— Да не дерево, а солнце.

Брат рассмеялся.

— Нечего ржать, ступай, Линь Хун тебя ждет, — сказал Ли.

Сун Ган запрыгнул на велосипед, касаясь обеими ступнями земли, и повернулся к Ли со словами:

— Ты как этот месяц, ничего?

— Ничего! — махая руками, гнал его прочь Бритый Ли. — Езжай скорее.

— Что ты ел-то? — не отставал Сун Ган.

— Что ел? — Ли, сощурившись, задумался и покачал головой. — Не помню. Ну, не помер же.

Сун Ган хотел еще что-то сказать, но Ли взвелся и закричал:

— Сун Ган, какой ты копотун.

Ли стал толкать брата сзади и так подвинул его на пять-шесть метров. Сун Гану ничего не оставалось, как начать крутить педали. Ли отнял руки, глядя, как удаляется прочь брат. Потом он опять притопал к воротам, уселся перед ними и только тогда вспомнил, что рабочий день закончился и все уже разошлись по домам. С чувством глубокой утраты он поднялся и выругался.

Забрав жену, Сун Ган колебался очень долго, все не решаясь вытащить наружу подарок Бритого Ли. Он решил сказать о нем как-нибудь потом. Оставшись без денег и карточек, он все-таки мог рассчитывать на обед. Каждый вечер они с Линь Хун нарочно готовили побольше, чтобы упаковать потом все остатки в судки — себе на обед. Скрываясь от Ли, Сун Ган все же по временам вспоминал о нем, а увидевшись, уже не мог отделаться от вновь вспыхнувших в сердце братских чувств. От воспоминания о том, что Ли подобрал где-то сломанные иностранные часы и хранил их десять дней, как сокровище, чтобы подарить Сун Гану, у него становилось тепло на душе. На следующий день во время обеда Сун Ган вспомнил о Бритом Ли. С судками в руках он отправился к воротам администрации, где Ли, согнувшись пополам, ковырялся в своем старье. Сун Ган подъехал к нему вплотную, но Ли даже не заметил. Тогда Сун Ган зазвонил в звонок, и Ли аж подпрыгнул от неожиданности. Оглянувшись, он заметил в руках у брата судки и расплылся в улыбке:

— Сун Ган, ты понял, что я проголодался.

Сказав это, он выхватил судки из рук Сун Гана. Откинув быстрым движением крышку, он увидел, что еда была нетронута. Ли замер.

— Ты не ел, что ли? — спросил он.

— Ешь скорей, я не голодный, — улыбаясь, ответил Сун Ган.

— Быть того не может, — сказал Ли и отдал судки обратно. — Давай есть вместе.

Ли выудил из груды хлама старую газету и постелил ее на земле, чтобы брат мог сесть на нее, а сам плюхнулся прямо в пыль. Так братья оказались плечом к плечу перед горой мусора. Ли снова выхватил судки, разделил палочками рис и овощи на две равные половины, прорыв посередине траншею, и сказал:

— Это тридцать восьмая параллель. С одной стороны — Северная Корея, а с другой — Южная.

С этими словами он впихнул судки в руки Сун Гану:

— Ешь первый.

Но Сун Ган вернул еду Бритому Ли:

— Ты первый.

— Говорят тебе, ешь первый, значит, ешь, — обиженно процедил Ли.

Сун Ган не стал больше возражать. Ухватив в правую руку палочки, он взял в левую судки и принялся за обед. Ли, вытянув шею, заглянул ему через плечо:

— Ты ешь Южную Корею.

Сун Ган рассмеялся. Он ел неторопливо, а Ли пускал рядом слюни, изнемогая от нетерпения. Услышав, как шумно сглатывает брат, Сун Ган остановился и отдал Ли судки:

— Ешь.

— Доешь сначала, — Ли оттолкнул свой обед. — Ты можешь побыстрее жевать, Сун Ган? А то и еду жуешь, как тюфяк.

Сун Ган разом запихнул в рот все, что оставалось, так, что щеки у него раздулись, как кожаные мячи. Ли взял судки и быстренько втянул все в себя, как пылесос. Когда он закончил, Сун Ган еще не проглотил то, чем был под завязку набит его рот. Ли сердечно похлопал брата по спине, помогая ему проглотить. Справившись, Сун Ган сперва отер рот, а потом промокнул слезы — он вдруг вспомнил, что завещала ему, умирая, мать. Увидев на глазах брата слезы, Бритый Ли испуганно спросил:

— Что с тобой, Сун Ган?

— Маму вспомнил… — пробормотал он. Ли застыл, как истукан. Поглядев на него, Сун Ган произнес: — Она все о тебе беспокоилась, велела мне глядеть за тобой. Я ей поклялся: если останется у меня последняя миска риса, я непременно накормлю ей тебя. А она качала головой и говорила, что последнюю миску нужно разделить пополам… — Указывая на опустевшие судки, он добавил: — Вот мы и делим.

Так, сидя перед воротами администрации, братья вновь вернулись в мучительное прошлое. Размазывая среди груд мусора слезы, они вспоминали, как, держась за руки, спустились с моста к автовокзалу и увидели под палящим летним солнцем мертвого Сун Фаньпина; как они, взявшись за руки, стояли перед автовокзалом до самой ночи, дожидаясь из Шанхая Ли Лань… Последней всплыла их дорога в деревню, когда братья везли на тачке мертвую Ли Лань к мужу.

Потом Ли осушил слезы и сказал:

— Тяжко же было нам с тобой в детстве.

Сун Ган тоже перестал плакать и кивнул:

— Все нас в детстве обижали почем зря.

— Сейчас куда лучше, — улыбнулся Бритый Ли. — Теперь уж никто не посмеет.

— Нет, не лучше, — запротестовал Сун Ган. — Сейчас совсем не лучше.

— Как это не лучше? — Ли обернулся и посмотрел на брата. — Ты женился на Линь Хун, чем тебе плохо? Вот уж правда — своего счастья не знаешь.

— Да я про тебя, — ответил Сун Ган.

— А что со мной не так? — Ли обернулся и окинул взглядом свои сокровища. — Мне тоже живется неплохо.

— Неплохо? Да у тебя и работы никакой нет.

— Это еще кто сказал? — расстроился Ли. — Забастовка — вот моя работа.

Сун Ган замотал головой и с горечью добавил:

— Как же ты будешь?

— Да не ссы, — как ни в чем не бывало отвечал Ли. — Выход есть всегда.

Сун Ган по-прежнему качал головой:

— Я уж испереживался весь.

— Че ты трепыхаешься? — сказал Ли. — Я и то не психую, тебе-то что?

Сун Ган вздохнул и замолчал. Тогда Ли принялся как ни в чем не бывало спрашивать про свой подарок — снес ли брат часы в починку? Сун Ган подобрал с земли судки, поднялся и сказал, что ему пора на завод. Оседлав велосипед, он взял в левую руку судки и, придерживая правой руль, покатил прочь. Увидев это, Ли невольно выпалил:

— Сун Ган, да ты и одной рукой водить умеешь?

Сун Ган улыбнулся и, обернувшись, прокричал:

— Да что одной! Могу совсем без рук.

Сказав это, он развел руки и, словно летящий, исчез за поворотом. Ли был поражен до глубины души. Он побежал вслед за братом с криком:

— Сун Ган! Ну ты даешь!

Весь следующий месяц Сун Ган приезжал в рабочие дни на обед к Бритому Ли со своими судками. Братья садились перед грудой старья и за разговорами и смехом уговаривали на двоих их содержимое. Сун Ган не решался сказать об этом Линь Хун. К ужину у него в животе уже бушевал целый ураган, но из страха, что жена что-то заподозрит, он боялся есть много и стал есть даже меньше, чем раньше. Обнаружив, что аппетит у мужа сдулся, Линь Хун стала озабоченно смотреть на Сун Гана и выспрашивать, все ли у него в порядке с самочувствием. Сун Ган мямлил в ответ, что стал меньше есть, но сил у него ничуть не убавилось — со здоровьем все прекрасно.

Слухами земля полнится, и через месяц Линь Хун узнала, в чем было дело. Одна работница с фабрики рассказала ей обо всем. За день до этого она взяла отгул и днем проходила мимо ворот уездной управы: там она увидела, как Бритый Ли с Сун Ганом восседают бок о бок посреди кучи хлама и едят один обед на двоих. На следующий день девушка, смеясь, рассказала Линь Хун, что они выглядят совсем как два голубка, лучше, чем муж с женой. Линь Хун как раз сидела у входа в цех со своими судками. Услышав это, она изменилась в лице, отложила еду и быстрым шагом вышла с фабрики.

К тому моменту, когда она доковыляла до здания администрации, братья уже поели и, сидя на земле, улыбались друг другу, а Бритый Ли что-то вещал во весь голос. С каменным лицом она подошла к ним вплотную. Ли заметил Линь Хун, вскочил с земли и тепло сказал:

— О, Линь Хун, и ты пришла…

Сун Ган тут же побелел, как полотно. Линь Хун бросила на него холодный взгляд, развернулась и пошла прочь. Ли успел только выудить из груды старья газету и собирался постелись ее на земле для Линь Хун. Обернувшись, он увидел, что она уходит, и разочарованно прогудел:

— Пришла и сразу уходишь?

Сун Ган стоял столбом, не зная, что делать. Только заметив, что Линь Хун отошла уже далеко, он вспомнил, что нужно догнать ее. Сун Ган тут же запрыгнул на велосипед и полетел следом. Линь Хун сосредоточенно шла вперед. Она услышала, как сзади приближается велосипед мужа и как тот тихо зовет ее сесть на заднее сиденье. Линь Хун, вскинув голову, продолжала шагать не глядя по сторонам, словно ничего не слышала, словно Сун Гана не существовало в помине. Он не решился снова заговорить с женой, а соскочил с седла и молча побрел сзади, толкая велосипед рядом. Так они безмолвно брели по лючжэньским улицам, будто двое незнакомцев. Много народу видело тогда это. Все останавливались и с любопытством провожали их глазами. Было понятно, что Линь Хун с Сун Ганом поссорились, а наши лючжэньские страсть как охочи до чужих дел. Кто-то окликал Линь Хун по имени, но она не отвечала — ни кивка, ни улыбки. Другие пытались окликнуть Сун Гана, но и он молчал, только улыбался и кивал, только вот его улыбка выглядела чуднее не бывает. Стихоплет Чжао тоже оказался тогда на улице и, не упуская момента, ткнул в Сун Гана пальцем, обращаясь к народу:

— Видали, вот что называется горькая усмешка.

Так Сун Ган дошел с велосипедом до самых ворот фабрики Линь Хун. Жена и тогда не посмотрела в его сторону. Она почувствовала, как Сун Ган остановился, и заколебалась. В этот миг ее сердце внезапно смягчилось, и Линь Хун обернулась к мужу, но потом снова взяла себя в руки и пошла в цех.

Сун Ган остался потерянно стоять перед входом. Когда Линь Хун пропала из виду, он не двинулся с места. Едва прозвенел звонок вечерней смены, как во дворе стало хоть шаром покати. Так же пусто было и у него на сердце. Простояв очень долго, Сун Ган наконец пошел обратно, по-прежнему толкая велосипед рядом. Он совершенно забыл, что можно сесть за руль сверкающей «Вечности», и тащился с ней под боком до самого завода.

Сун Ган промучился весь вечер. Большую часть времени он тупо глядел в угол цеха как в воду опущенный. Порой он принимался думать, но в такие моменты в голове у него становилось совсем пусто и Сун Ган опять погружался в свое забытье. Только когда прозвенел звонок со смены, он вдруг опомнился, выбежал на улицу, запрыгнул в седло велосипеда и бросился с завода, словно в атаку. Он пролетел по лючжэньским улицам, как молния, и оказался у ворот трикотажной фабрики. Работницы одна за другой начали выходить из здания, и Сун Ган остановился у входа, придерживая велосипед. Он увидел Линь Хун, болтавшую с девушками, и задохнулся от радости, но в следующее мгновение сердце у него опять упало: он не знал, станет ли она садиться с ним вместе.

Он и подумать не смел, что жена как ни в чем не бывало подойдет к нему, помашет на прощание девушкам и сядет боком на заднее сиденье, будто ровным счетом ничего не произошло. Сперва Сун Ган обомлел, а потом облегченно вздохнул. Раскрасневшись от счастья, он перебросил ногу через раму и, звеня в звонок, полетел домой. Вновь обретя счастье, он исполнился силы — ноги Сун Гана давили на педали с такой мощью, что Линь Хун, сперва державшаяся руками за сиденье, вынуждена была схватить мужа за одежду.

Но недолго музыка играла. Дома, едва закрыв входную дверь, Линь Хун вновь обратилась в лед. Подойдя к окну, она задернула шторы да так и осталась стоять, глядя на них, словно то был пейзаж за окном. Сун Ган торчал, как столб, посреди комнаты. Через какое-то время он промямлил:

— Линь Хун, я виноват.

Жена хмыкнула и продолжала стоять, как стояла. Потом она обернулась и спросила:

— В чем виноват?

Свесив голову, Сун Ган рассказал жене, как он больше месяца делил все свои обеды с Бритым Ли. Слушая это, Линь Хун залилась слезами: муж готов был сам голодать, лишь бы накормить чертова подонка. Едва заметив, что жена заплакала, Сун Ган захлопнул в нерешительности рот. Немного погодя он увидел, как Линь Хун отерла слезы. Тогда Сун Ган извлек на свет божий те самые иностранные часы и, запинаясь, рассказал, что он вообще-то перестал уже общаться с Ли, но в один прекрасный день тот остановил его, когда он проезжал мимо уездной администрации, и подарил ему часы. Это заставило Сун Гана вспомнить об их братской дружбе. Пока Сун Ган в час по чайной ложке тянул свою историю, Линь Хун присмотрелась к часам в его руках и закричала:

— Даже стрелок нет, разве это часы?!

Тут ее наконец прорвало, и Линь Хун, завывая, принялась честить Ли на чем свет стоит. Она припомнила ему все: и как он подглядывал за ней в нужнике, и как он бесстыдно приставал к ней при всем честном народе, да еще притащил своих инвалидов на трикотажную фабрику, опозорил ее перед всеми, так что она и головы поднять не смела. Кончив перечислять все прегрешения Бритого Ли, Линь Хун зарыдала в голос. Она сказала, что даже решила от этого утопиться, а Ли все не отставал, и Сун Гана заставлял говорить это дурацкое «и думать забудь» — да Сун Ган сам чуть было не удавился, что уж там.

Линь Хун сорвала весь голос от плача. Покончив с Ли, она принялась за Сун Гана: она-де после свадьбы экономила на всем, чтобы скопить денег ему на часы марки «Бриллиант»*. Она и подумать не могла, что Ли сумеет подкупить его сломанными часами, которые кто-то выбросил на помойку. Тут Линь Хун вдруг перестала плакать. Она вытерла слезы и с горькой усмешкой прошептала:

— Да нет, не подкупил. Вы ведь всегда были одной семьей, это я встряла между вами.

Закончив ругаться и плакать, она надолго замолчала. Потом глубоко вздохнула и с болью посмотрела на Сун Гана.

— Я придумала, Сун Ган, — спокойно произнесла она. — Ты живи, как раньше, с Бритым Ли. Давай разведемся.

Сун Ган в панике замотал головой. Он раскрыл пару раз рот, но звука не было. Увидев это, Линь Хун стало его жаль. Она снова заплакала и, качая головой, забормотала:

— Сун Ган, ты знаешь, что я люблю тебя. Но я правда больше не могу так жить.

Сказав это, Линь Хун подошла к шкафу, достала несколько своих вещей и сунула их в карман. Потом она подошла к двери и обернулась поглядеть на Сун Гана. Он трясся от ужаса. Линь Хун на секунду заколебалась и раскрыла наконец входную дверь. Тут Сун Ган повалился на колени и, рыдая, стал умолять:

— Линь Хун, не уходи.

Ей до смерти хотелось кинуться к нему в объятья, но она сдержалась и нежно сказала:

— Я вернусь к родителям на пару дней, а ты подумай пока сам, останешься ли ты со мной или будешь с Бритым Ли.

— И думать нечего! — заливаясь слезами, ответил Сун Ган. — С тобой.

Линь Хун спрятала лицо в ладонях.

— А как же быть с Ли?

Сун Ган встал и решительно произнес:

— Я пойду скажу ему, что разрываю с ним отношения. Прямо сейчас пойду.

Тут Линь Хун не выдержала и бросилась к мужу в объятья. Они тесно прижались друг к другу в закутке за открытой дверью, и Линь Хун, припадая к Сун Гану, тихо прошептала:

— Хочешь, я пойду с тобой?

— Вместе пойдем, — решительно кивнул Сун Ган.

Их сердца согрелись в огне любви и, вытирая друг другу слезы, они вместе вышли из дома. Линь Хун по привычке подошла к велосипеду, но Сун Ган замотал головой и сказал, что не поедет на нем. Он хотел хорошенько подумать по дороге, как нужно говорить с Бритым Ли. Линь Хун слегка удивленно поглядела на мужа, но тот махнул ей рукой и пошел вперед, а она послушно засеменила следом. Так они вышли из переулка и оказались на большой улице. Линь Хун взяла мужа под локоть, то и дело задирая лицо, чтоб заглянуть ему в глаза. На лице у него появилось невиданное доселе выражение непреклонности, и ей вдруг стало казаться, что муж могуч, как богатырь. С самой свадьбы не помнила она такого. До этого Сун Ган был тише воды ниже травы и вечно слушался ее во всем, а теперь ей подумалось, что придется слушаться самой. В последних лучах закатного солнца они подошли к воротам администрации. Бритый Ли все еще рылся в своем старье. Линь Хун потянула мужа за руку и спросила:

— Ты придумал, как сказать?

— Да, — кивнул Сун Ган. — Его собственными словами.

— Какими словами? — не поняла Линь Хун.

Сун Ган не ответил. Левой рукой он снял со своей правой ладонь Линь Хун и решительно зашагал к Бритому Ли. Линь Хун остановилась и увидела, как высокая и крепкая фигура Сун Гана грозно приблизилась к коротышке Ли.

— Бритый Ли, я должен тебе кое-что сказать, — невозмутимо произнес Сун Ган.

Ли подумал, что Сун Ган несет что-то странное, да еще и Линь Хун торчит зачем-то рядом. Он бросил на брата подозрительный взгляд, а потом смерил Линь Хун, которая пряталась у того за спиной. Сун Ган достал из кармана часы без стрелок и отдал их Ли. Тот понял, что ничего хорошего ждать не приходится, взял часы, тщательно осмотрел их и надел себе на запястье.

— Что ты хотел сказать? — спросил он.

Сун Ган слегка смягчил тон и серьезно произнес:

— Бритый Ли, с тех пор как мой отец и твоя мать умерли, мы с тобой больше не братья…

Ли кивнул и тут же перебил Сун Гана:

— Верно-верно. Твой отец мне не отец, моя мать тебе не мать, да и мы с тобой не родные…

— Поэтому, — перебил в свою очередь Сун Ган, — что бы со мной ни случилось, я к тебе не пойду, и ты тоже не приходи. Мы с тобой теперь каждый сам за себя…

— То есть, — не выдержал Ли, — мы с тобой разрываем все отношения?

— Да, — решительно кивнул Сун Ган и добавил напоследок: — И думать забудь.

Сказав это, он обернулся к Линь Хун и с видом победителя произнес:

— Его собственными словами.

Линь Хун распахнула навстречу мужу объятья, и он обнял ее в ответ. Они зашагали домой в обнимку. Бритый Ли, почесывая черепушку, наблюдал, как голубки уходят прочь, и все никак не мог взять в толк, почему Сун Ган добавил свои последние слова.

— Твою мать, про что думать забыть-то? — ворчал он.

Линь Хун с Сун Ганом в обнимку прошагали лючжэньские улицы, вошли в свой переулок и наконец вернулись домой. Дома Сун Ган внезапно затих и в молчании опустился на стул. Взглянув на сосредоточенное лицо мужа, Линь Хун поняла, что он переживает. В конце концов их с Ли многое объединяло с детских лет, и разорвать такую связь было тяжело. Линь Хун не хотела его винить — это было неизбежно. Она подумала, что время лечит и что чем больше они проведут вместе, тем бледнее будут становиться эти детские воспоминания.

Вечером, улегшись в кровать, Сун Ган продолжал переживать. Он не удержался и вздохнул пару раз в темноте. Тогда Линь Хун легонько похлопала его и приподняла немного голову — Сун Ган привычным движением протянул руку и обнял ее. Жена прильнула к нему, умоляя не думать больше ни о чем и отправляться спать. Сказав это, она уснула первой, а Сун Ган еще долго не мог заснуть. Той ночью ему опять снился сон, где он плакал и не мог остановиться. Его слезы упали Линь Хун на лицо — она проснулась от испуга и включила свет. Сун Ган тоже проснулся. При свете стала видна его зареванная физиономия. Линь Хун подумала, что ему опять привиделась мачеха. Она потушила свет, будто желая успокоить, похлопала мужа по спине и спросила:

— Тебе опять снилась мама?

На сей раз она не стала называть ее мачехой, но Сун Ган все равно замотал в темноте головой. Он постарался припомнить в подробностях свой сон, а потом, растирая слезы, ответил:

— Мне снилось, что ты развелась со мной.

Глава 21

Бритый Ли продолжал свою забастовку перед воротами уездной администрации. Всякий хлам, что скапливался вокруг, уже тянул на небольшой холм. Ли стало больше не до сидения — он носился туда-сюда между кучами старья и раскладывал его отдельными кучками, а потом разными способами сбывал по всей стране. Поджав под себя ноги, Ли специально провозился со своим злосчастным подарком Сун Гану целых два часа и, обливаясь потом, приладил к нему три проволочки разной длины, а потом с воодушевлением нацепил на руку. Раньше ему нравилось тыкать всем и каждому правой рукой, но теперь, когда его запястье украсили иностранные часы с навечно застывшими стрелками, за дело взялась левая рука. Как только кто-то проходил мимо, Ли принимался радушно махать ему. Вскоре многие заметили у Ли на запястье иностранные часы. Некоторые даже подходили рассмотреть их повнимательнее и с любопытством спрашивали:

— А че это стрелки как проволока выглядят?

Ли обиженно отвечал:

— Да все стрелки на проволоку похожи.

Но народ обнаружил очередной изъян:

— И время че-то неправильное.

— Конечно, неправильное, — с гордостью отвечал Бритый Ли. — У меня время по Гринвичу, а у вас — пекинское, не чета моему.

Ли повыпендривался со своими гринвичскими часами полгода. В один прекрасный день они куда-то исчезли, а на руке у него появились новехонькие часы «Бриллиант». Увидев это, народ удивленно вскрикивал:

— Ты часы поменял, что ли?

— Поменял. Теперь у меня пекинское время, — покачивая сверкающим циферблатом, отвечал Ли. — По Гринвичу — это, конечно, хорошо, но нам тут в Китае такое не подходит, вот и поменял.

Народ, лопаясь от зависти, спрашивал, где он подобрал свой новенький «Бриллиант». Ли злился, вытаскивал из кармана чек и отвечал:

— На свои деньги купил.

Тут зеваки жутко удивлялись, откуда у такого помоечника деньги на часы, и Ли разводил полы своей драной куртки, обнажая привязанный к поясу кошель. Потом он расстегивал на нем молнию и выставлял на всеобщее обозрение толстенную пачку купюр. Под изумленные возгласы толпы Ли с удовольствием говорил:

— Видали — все сплошь наша народная валюта.

Народ отупело разевал рты и долго еще не мог их потом закрыть. Правда, кто-то вспомнил про иностранные часы и заискивающе спросил:

— А те, с Гринвичем?

— Подарил, — отвечал Ли. — Своему дебилу озабоченному из артели и подарил.

Вооружившись новыми часами, Бритый Ли взялся за дело с удвоенной энергией — сварганил себе прямо во дворе администрации хибару. Он натаскал бамбука и соломы и развернул строительство по полной: из четырнадцати обитателей инвалидной артели пришло тринадцать человек, один только озабоченный идиот не явился. Слепые выстроились в цепочку и стали передавать из рук в руки охапки соломы. Дураки таскали бамбуковые палки, а двое хромых (силы рук им было не занимать) принялись туго перевязывать их вместе. Боевой резерв в составе пятерых глухих разбился надвое: трое мастерили из соломы стены, а двое, забравшись наверх, клали крышу. Бритый Ли сновал по стройплощадке с указаниями, как командующий армии. За три дня, обливаясь потом и исходя криками, они соорудили наконец домишко. Тут только Бритый Ли вспомнил про озабоченного идиота и спросил о нем хромого директора. Тот сказал, что придурок раньше никогда не опаздывал и не убегал раньше времени, вот только едва он нацепил новые гринвичские часы, как совсем пропал из артели.

— Может, это время по Гринвичу сбило его с толку? — спросил хромой.

— Да наверняка, — заржал Ли. — Это вот и называется разница между часовыми поясами.

Стройными рядами инвалиды отправились к Ли домой и притащили оттуда кровать, стол, одеяло, одежду, тазик для воды, керосинку, миски, палочки, стаканы и еще целую уйму вещей. Довольный Ли вступил, как король, в свою халупу. Так окончательно был разбит его лагерь у здания уездной администрации. Не прошло и дня, как наши лючжэньские увидели работников почтово-телеграфной конторы, устанавливающих в хибаре телефон. Это был первый частный телефон во всем поселке. Народ щелкал языками, и все говорили, что это уму непостижимо. Телефон Бритого Ли трещал весь день с утра до позднего вечера и даже ночью. Работники администрации твердили, что звонит он куда как чаще, чем у их начальника.

Так Ли чинно-благородно начал свой мусорный бизнес. Он больше не брал старье за просто так, а начал покупать его с рук. Кучки мусора перед зданием администрации превратились в огромную гору, даже хибарка Бритого Ли и та оказалась заваленной старьем. Сам он говорил, что в ней лежит только высококлассный мусор. Прохожие часто видели, как он, улыбаясь, восседает среди этой высокосортной дряни, словно на горе самоцветов. Еще видели, как каждую неделю приезжает откуда ни возьмись грузовик и увозит с глаз долой рассортированный Бритым Ли утиль. Ли стоял перед лачугой, смотрел вдаль удаляющемуся грузовику, слюнявил пальцы и пересчитывал купюры.

Он по-прежнему одевался в рвань, только поменял кошелек на здоровенное портмоне, и деньги раздули его изнутри, как воздушный шарик. В нагрудном кармане у него хранилась небольшая тетрадочка: с лицевой стороны были записаны все его мусорные приобретения, а с оборотной — прежние долги.

К тому моменту у пятерых его кредиторов начисто пропала всякая надежда. Все признали себя прогоревшими. Никто из них и представить не мог, что Ли, заработав на старье денег, вздумает отдавать долги.

Однажды вечером Мороженщик Ван проходил со своим ларем мимо хибары Бритого Ли. Тот торчал в лачуте в одних трусах. Заметив Вана, он мгновенно выбежал наружу и стал звать его во все горло. Мороженщик медленно обернулся и увидел, как Ли призывно машет ему рукой и кричит:

— Иди сюда!

Мороженщик остановился как вкопанный, гадая, что взбрело Ли в голову. Тот сказал, что хочет вернуть ему деньги, и Мороженщик подумал, что ослышался. Он даже оглянулся и посмотрел, не прячется ли кто у него за спиной. Ли начал терять терпение. Ткнув в Мороженщика пальцем, он произнес:

— Тебе, тебе! Я ведь тебе должен.

Ван подошел, не веря своему счастью, нырнул в халупу вместе с ее владельцем и сел посреди кучи тряпья. Ли развернул свой блокнотик и стал рассчитывать капитал и проценты. Мороженщик с интересом оглядывал лачугу: внутри было все необходимое, даже электрический вентилятор.

— Даже вентилятор у тебя есть, — с завистью процедил Ван.

Ли сказал «угу», нажал кнопку, и вентилятор стал крутиться, разворачиваясь из стороны в сторону.

— Чудо как прохладно… — постанывал Мороженщик.

Высчитав наконец, сколько причитается Мороженщику, Ли поднял голову от блокнотика и смущенно сказал:

— У меня сейчас денег немного. Могу вернуть только в рассрочку. Каждый месяц понемножку — за год рассчитаюсь.

Потом он раскрыл свое портмоне, вытащил деньги, отсчитал нужную сумму и большую ее часть спрятал обратно, а меньшую сунул в руку Мороженщику. Когда Ван брал деньги, руки у него затряслись и губы тоже. Он все повторял: кто бы мог подумать, что Ли запишет все в блокнот — он и сам-то давно забыл. От этих слов у Вана даже глаза покраснели и наполнились слезами: ему и во сне привидеться не могло, что потерянные пятьсот юаней когда-нибудь вернутся. Тыча пальцем в свои проценты, он добавил:

— Да еще и с приплодом.

Мороженщик осторожно засунул деньги в карман, наклонился и достал из ларя эскимо. Он сказал, что ему нечем отблагодарить Бритого Ли, только мороженым. Ли отрицательно покачал головой:

— Я, Ли, ни гроша с народа не беру.

Но Мороженщик возразил, что это не народный грош, а его личный — от всей души. Тогда Ли сказал, что он тем более не может съесть мороженое и велел Вану спрятать его обратно.

— Лучше сослужи мне службу: пойди извести Кузнеца, Портного, Точильщика и Зубодера, что Ли начал отдавать долги.

К ночи Кузнец, Портной, Точильщик, Зубодер и Мороженщик все пришли к Ли в его хибару. Они встали перед входом и принялись звать его самыми теплыми голосами:

— Товарищ директор, товарищ директор!

Ли вышел к ним опять голый по пояс и, замахав руками, поправил:

— Я не товарищ директор, я мусорный Ли.

Все засмеялись. Кузнец Тун посмотрел на своих товарищей, а те поглядели на него. Тут он понял, что пора действовать, и с улыбкой спросил:

— Говорят, ты деньги раздаешь?

— Не деньги, а долги, — поправил Ли.

— Да все одно, — кивнул Кузнец. — Говорят, и проценты набежали?

— Конечно, набежали — ответил Ли. — Я как Народный банк*. А вы — вкладчики.

Все поспешили согласиться, а Ли обернулся и посмотрел на свою хибару. Потом он заметил, что там слишком тесно — вшестером не впихнуться, лучше вести расчет на улице. Сказав это, Ли шлепнулся наземь, выволок блокнотик и стал, пришептывая, считать. Трусы на нем были грязнее половой тряпки, потому он и сел не раздумывая. А вот кредиторы застыли в нерешительности: не стоит ли им тоже усесться на землю? Все специально нацепили самое чистое, чтобы красиво прийти одной большой компанией. Портной, Точильщик, Зубодер и Мороженщик посмотрели на Кузнеца, и тот подумал про себя, что за бабки не то что на землю плюхнешься, а в дерьмо ляжешь как миленький, и решительно опустился в грязь. Вслед за ним в кружок сели и остальные четверо. Ли разбирался с каждым по отдельности и выдавал причитающееся. Когда кредиторы получили на руки свои кровные, Кузнец произнес речь от лица всей честной компании: он торжественно извинился перед Ли за все кулаки и пинки, за то, что они выколачивали деньги, пока у того не распух нос и не отекла физиономия. Внимательно выслушав Кузнеца, Ли педантично уточнил:

— Отделывали меня так, что распух нос и отекла физиономия.

Кредиторы неловко засмеялись, и Кузнец опять выступил от всех:

— С сегодняшнего дня, как захочешь кого из нас отделать, — милости просим. Мы не будем давать сдачи. Целый год.

Четверо остальных согласно выдохнули:

— Целый год.

Услышав это, Ли расстроился:

— Эх вы! По себе-то мерить не надо.

Слухи о том, что Ли начал раздавать долги, быстро облетели весь поселок. Народ глубоко вздыхал и говорил, что Бритый Ли — удивительная личность. Поговаривали, что он даже на мусоре сумел сделаться толстосумом, а будь то золото — был бы уже первый богач на всю страну. Когда эти пересуды дошли до самого Ли, он скромно сказал:

— Народ слишком много про меня думает. Я ведь кручусь тут по маленькой, так — на еду хватило бы, и ладно.

Но скромность скромностью, а вспомнить, как все закрутилось, было занятно. Расправив крылья да погорев на открытии швейной фабрики, Ли вновь обратился к своей инвалидной артели, а когда и туда вернуться не вышло, взялся за забастовку. Потом он стал подбирать всякий хлам, лишь бы немного подзаработать, и подумать было невозможно, что из этого выльется целый бизнес. Обобщая свой жизненный опыт, Ли наставлял лючжэньских зевак:

— В бизнесе оно ведь как выходит: посадишь нарочно цветок — так он цвести не будет; а случайно куда воткнешь черенок — разрастется в дерево, еще и тень тебе даст.

Глава 22

Когда мусорный бизнес Бритого Ли стал быстро разрастаться, наше уездное начальство потеряло уже всякое терпение. Перед воротами администрации возвышались горы хлама. Стали считать и насчитали, что забастовка Бритого Ли тянется уже четыре года, а старье он собирает без малого три. В самом начале перед воротами администрации появилась небольшая кучка мусора, и вот теперь четыре огромные горы маячили по обе стороны от входа, а между ними сновали десять наемных рабочих, уходивших и приходивших вместе с работниками в здании. Сперва за мусором приезжали откуда-то большие грузовики — теперь эти же грузовики свозили хлам в Лючжэнь, а уж потом Ли рассылал его по всей стране. Народ не уставал удивляться. Все спрашивали, уж не вздумал ли Бритый Ли заделаться главой какого-нибудь Общества побирушек. Тот мотал головой и с гонором толстосума заявлял, что он теперь бизнесмен и до власти ему дела нет. Он-де превратил уже Лючжэнь в главный пункт по сортировке мусора во всем Восточном Китае.

— И это только первый шаг! Второй — во всем Китае, а третий — во всем мире. Немного уже ждать осталось. Вы посудите сами: как Лючжэнь станет главным мусоросборником планеты, не будет ли в поселке, как в стихах председателя Мао, «прекрасней вид, чем в целом мире»? — добавлял он.

Все наше уездное начальство было из бедных семей. Из них никто не боялся ни грязи, ни вони от сваленного на дворе мусора. Все боялись только, что если вдруг нагрянет с проверкой вышестоящее руководство, то им не поздоровится. Наверняка руководство это выйдет из себя и скажет, что администрация ни капли непохожа на официальное учреждение — просто помойка какая-то! А наше-то уездное начальство ни Бога, ни черта не боялось, лишь бы повышение не зарезали. Уж если руководство, не дай Бог, будет недовольно, то в уезде никому ничего не светит. Тогда уездное начальство собралось на экстренное заседание и стало обсуждать, как бы побыстрее решить эту проблему, пока Бритый Ли не превратил Лючжэнь в главный мировой мусоросборник, а то ведь тогда хрен разрулишь. Все единодушно согласились, что очистку двора от хлама нужно объявить работами по изменению имиджа уезда. Всего придумали два плана: по первому предстояло задействовать силы милиции и внутренних войск и принудительно ликвидировать груды мусора. Этот план быстро отвергли. С тех пор как Ли разбогател на своих мусорных делах и вздумал раздавать долги, его авторитет в народе стал расти как на дрожжах и давным-давно стал куда больше, чем у начальника уезда. Начальство решило, что народному гневу противостоять будет трудно. Все сказали, что управиться с Бритым Ли — дело плевое, но кое-кто может захотеть из-за этого поскандалить да выразить публично свое недовольство. Тогда все обратились ко второму плану: выполнить требования Бритого Ли и разрешить ему наконец вернуться в инвалидную артель на прежнее место директора. Так можно будет и спасти заблудшую овцу, и двор администрации очистить.

Получив указания начальника уезда и партсекретаря, глава гражданской управы Тао Цин отправился беседовать с Бритым Ли. Четыре года назад он выставил его за дверь, а теперь сам пошел его возвращать. Когда он выходил из здания управы, на душе у него было погано. Тао Цин прекрасно представлял себе, что за тип был Бритый Ли: дай ему палец — всю руку отхватит. Про себя он решил, что хорошо бы для начала задать ему острастку, а уж потом возвращать в артель.

Когда Тао Цин подошел к подножию мусорных гор, Ли, раздавая указания своим работникам, суетился так, что дым стоял коромыслом. Начальник управы проторчал какое-то время у него за спиной, но Ли ничего не замечал, и тогда Тао Цин громко откашлялся. Ли обернулся и, увидев свое прежнее начальство, радушно закричал:

— Товарищ Тао пришел меня проведать!

Тао напустил на себя суровый вид и махнул рукой со словами:

— Так, мимо проходил, решил глянуть одним глазком.

— Ну, все одно заглянул, — радостно пропел Ли и заорал десятерым работникам: — Мой прежний начальник товарищ Тао Цин зашел всех проведать. А ну хлопайте в ладоши!

Работники отложили свои дела и стали нестройно аплодировать. Тао Цин нахмурил брови и по-простому кивнул работникам. Ли остался недоволен и тихо зашептал:

— Товарищ Тао, что ж ты не скажешь им: «Спасибо за вашу работу!»?

Тао отрицательно качнул головой:

— Не стоит.

— Ну ладно, — кивнул Ли и опять прокричал подопечным: — Принимайтесь за дело, а я прогуляюсь с товарищем Тао до конторы.

Бритый Ли заботливо проводил Тао Цина до своей хибары. Там он уступил ему единственный стул, а сам плюхнулся на кровать. Тао оглянулся по сторонам и увидел, что халупа была обставлена всем необходимым, вот уж верно говорят: не велика птичка, да голосиста. Тут Тао углядел электрический вентилятор и заметил:

— Даже вентилятор у тебя есть!

— Да уж два лета пользуюсь, — с довольным видом ответил Ли. — В следующем году уже вентилятором сыт не буду, думаю кондиционер поставить.

Тао Цин подумал, что это чмо специально так выделывается, и с невозмутимым видом произнес:

— Здесь кондиционер не поставишь.

— Че это не поставишь? — спросил Ли.

— Да тут сквозит, — ответил Тао. — Больно электричества расход большой выйдет.

— Ну, заплачу побольше, — спесиво возразил Ли. — А с кондишеном тут пятизвездный отель будет.

Тао Цин про себя снова назвал собеседника чмо, встал и вышел из хибары на улицу. Ли тут же выбежал следом и заботливо спросил:

— Товарищ Тао, что, уже пошел?

— Пошел. Мне еще на собрание успеть надо.

Ли обернулся и закричал работникам:

— Товарищ Тао уходит, похлопайте ему на прощанье!

Рабочие опять нескладно захлопали, а Тао Цин снова кивнул.

— Товарищ Тао, счастливого пути, — заискивающе пропел Ли.

Тао махнул рукой, показывая, что провожать не нужно. Пройдя несколько шагов, он сделал вид, что вспомнил что-то, остановился и сказал:

— Иди-ка сюда.

Ли мгновенно подбежал к нему, и Тао, похлопав его по плечу, прошептал:

— Напиши-ка ты объяснительную.

— Какую объяснительную? — не понял Ли. — Какого рожна ее писать?

— Вспомни, что четыре года назад было, — сказал Тао. — Напиши-ка бумагу, признай свои ошибки и сможешь снова стать директором инвалидной артели.

Тут Ли наконец понял и заржал:

— Да мне давно начхать на эту должность.

Тао еще раз назвал его про себя чмо, и сурово произнес:

— Подумай как следует. Для тебя это шанс.

— Шанс? — Ли вытянул руку и, загибая пальцы, пересчитал свои мусорные горы. Потом с гордостью прибавил: — Вот мой шанс.

Тао Цин, посуровев лицом, продолжал:

— Советую тебе все-таки подумать.

— А че тут думать, — отрезал Ли. — Если я брошу такое дело и пойду директором артели, то покажу себя крохобором!

Когда начальник уезда узнал, что Тао Цин не смог вернуть Бритого Ли в артель, он ужасно разозлился и стал честить Тао за то, что тот выгнал когда-то Ли взашей:

— Это ты пустил козла в огород, изгадил жизнь всему уезду.

Тао Цин послушно выслушал ругань, вернулся к себе в управу и вызвал двух начальников отделений. Потом он пропесочил их как следует, так что те даже не поняли, что они сделали не так. Выпустив пар, Тао Цин больше не занимался Бритым Ли. Так прошел месяц, но Ли и не думал никуда переезжать — он, наоборот, взялся за дело с новыми силами и принялся сооружать пятую гору. Глава уезда понял, что на Тао Цина рассчитывать не приходится, и отправил к Бритому Ли своего проверенного человека — начальника канцелярии.

Ли, разумеется, уважал Тао Цина как своего благодетеля, а вот на начальника уездной канцелярии ему было начхать. Когда посланец подошел к воротам, он был занят разбором мусора. Изобразив радушную улыбку, проверенный человек стал сновать за Бритым Ли туда-сюда, не скупясь на теплые слова: не отрываясь от хлама, Ли с невозмутимым видом слушал его излияния. Начальник канцелярии подумал, что время-то идет, а от Ли никакого энтузиазма не дождешься, остается только вытащить главный козырь.

— Глава уезда зовет тебя к себе, — сказал он.

Ли, качнув головой, ответил:

— Сейчас времени нет.

Начальник канцелярии похлопал его по плечу и зашептал, что глава уезда, партсекретарь и их заместители посовещались и решили удовлетворить его просьбу о возвращении в артель в качестве директора.

— Иди скорей, нельзя упускать такой шанс, — поторопил он.

Ли не выказал никакой признательности. Не поднимая головы, он забурчал:

— Ты не видишь — я занят?

Начальник канцелярии вернулся ни с чем и пересказал весь свой разговор главе уезда. Тот разозлился не на шутку и, швырнув бумаги на пол, закричал:

— Какие у него такие дела…

Выпустив пар, он вынужден был сам отправиться к воротам за Бритым Ли. Через несколько дней предстоял визит заместителя губернатора провинции, и от мусора нужно было освободиться загодя. Ругая про себя Бритого Ли последними словами, он одарил его сверкающей улыбкой.

— Все трудишься, а? — спросил он.

Увидев, что пришел сам глава уезда, Бритый Ли прекратил работу и поднял голову. Перед лицом высокого начальства он стал намного скромнее.

— Да что тут за труды? Вашим не чета, — сказал он.

Начальник решил, что ему не стоит задерживаться на этой помойке слишком долго — мало ли что народ подумает, а потому он рубанул сплеча и тут же объявил, что уезд удовлетворил его просьбу о возвращении в артель. Единственное условие — он должен за два дня вывезти весь свой хлам от ворот администрации. Выслушав это, Ли не произнес ни слова, а продолжил копошиться в помойке. Глава уезда стоял рядом и ждал ответа. В душе он уже дошел до белого каления и думал про себя, что этот Ли — форменная свинья, нечего перед ним бисер раскидывать. Тут Ли заметил, что в одной из пластиковых бутылок среди мусора была еще вода, открутил крышку и выдавил в себя все остатки. Потом он, отерев рот, спросил главу уезда, сколько тот положит ему в месяц как директору артели.

Начальник ответил, что это еще неизвестно — у кадровых работников зарплату определяет государство. Тогда Ли спросил, сколько получает в месяц сам глава уезда. Тот уклончиво промямлил что-то про несколько сотен юаней. Ли заржал и, тыча пальцем в своих покрытых потом работников, сказал:

— Да они больше, чем ты, получают.

Потом он из лучших побуждений пригласил главу уезда к себе:

— Переходи ко мне работать, товарищ начальник. Положу тебе в месяц тысчонку, а за хорошую работу будет и премия.

Глава уезда вернулся чернее тучи и закатил у себя в кабинете сцену почище прежней. Он снова вызвал к себе начальника канцелярии и сказал, что отдает ему Бритого Ли на откуп — можно ни на что не скупиться, лишь бы избавиться от мусора до приезда руководства. Начальник канцелярии обескураженно пополз обратно к воротам. Завидев Ли, он решительно выдал:

— Ну, говори, на каких условиях ты отсюда исчезнешь?

Услышав это, Бритый Ли понял, что все идет как по маслу и, размахивая руками, категорически заявил, что в артель ему теперь обратной дороги нет. Ли пустился во все тяжкие и сказал, что зарплаты директора артели ему на жизнь не хватит.

— И потом, дважды в одну реку не войдешь, — важно прибавил он.

Когда начальник канцелярии дошел уже до ручки, Ли вдруг стал сама скромность, будто его подменили. Он сказал, что сбор мусора — тоже дело, тоже строительство социализма, тоже служение народу и тоже нуждается в поддержке администрации. Ли, оказывается, давно собирался и сам перебросить хлам от здания — чего ему перед начальством да народом позориться, просто у него не было другого места, вот он и держался за свое, как мог.

Бритый Ли говорил так убедительно, что начальник канцелярии не уставал кивать головой. Тогда он окончательно перешел в наступление и заявил, что в поселке туча зданий стоит пустая — вот и склад, что он для фабрики снимал, тоже пустует, а ведь склад-то совсем на отшибе стоит, там и площадочка спереди имеется — как раз мусор сваливать. А в остальных пустых домах можно еще отделения по приему утиля открыть. Так выйдет и здания занять, и свалка рассосется. В конце он добавил:

— Всем выгодно.

Начальник канцелярии покивал и удалился посовещаться. Через час с небольшим он вернулся вместе с главой бюро недвижимости и объявил, что начальство согласилось сдать внаем Бритому Ли три пустующих здания с видом на улицу, а склад доставался ему на три года и вовсе бесплатно. Единственным условием был полный вывоз мусора в двухдневный срок.

— Двухдневный? — Ли замотал головой. — Два дня — это слишком долго. Председатель Мао учил нас дорожить каждой минутой и каждой секундой. Я все за день вывезу.

Сказано — сделано. Ли нанял сто сорок человек крестьян и вместе со своими десятью работниками принялся за дело. Через двадцать четыре часа пять груд перед зданием уездной администрации исчезли, как по волшебству. Во дворе не просто навели чистоту, но аккуратно расставили в два ряда двадцать кадок с родеями. На следующее утро, когда уездное начальство пришло на работу, никто не поверил своим глазам. Все решили, что ошиблись местом. Пока все недоумевали перед входом, глава уезда сказал:

— А этот Ли все-таки чем-то да хорош.

А наши лючжэньские за это время успели уже привыкнуть к грудам мусора — теперь, когда их не стало, все будто Америку для себя открыли и побежали доложить о том знакомым. Народ тек к воротам администрации нескончаемым потоком. Все оглядывались по сторонам и твердили, что только сейчас заметили, что площадь перед зданием — просто как с картинки.

Через неделю официально открылась фирма Бритого Ли по закупке утильсырья. За два дня до этого Кузнец Тун собрал Портного, Точильщика, Зубодера и Мороженщика на совет. Они решили вот что: во-первых, нужно скинуться и купить по такому случаю фейерверков, а во-вторых, позвать для моральной поддержки всех своих родственников и друзей. В первый день работы с поздравлениями пришло больше ста человек. Еще человек двести ржущих зевак столпились снаружи, а фейерверки не смолкали больше часа. Веселуха была, как на новогодней ярмарке. Ли, заливаясь краской от восторга, приколол на свой прежний костюм попрошайки большой красный цветок. Он запрыгнул на стол и стал с волнением, запинаясь, говорить:

— Спасибо… спасибо… спасибо… спасибо… спасибо…

Продравшись наконец через целую тучу «спасибо», он продолжил на удивление связно:

— Такую уйму народу и не на всякой свадьбе увидишь; да и на похоронах не всяких…

В ответ ему ударил гром аплодисментов. От этого Бритый Ли опять смутился. Он принялся вытирать слезы и сопли и, едва управившись со слезами, обнаружил, что в горле застрял ком. Спешно засосав его в себя, он наконец гнусаво продолжил:

— Была, помните, такая песня:

Ни небо, ни земля не сравнятся с заботой Партии,

Ни отец, ни мать не роднее Председателя Мао,

Ни сотни, ни тыщи благ не лучше социализма,

Ни моря, ни реки не глубже классовой любви…*

Продолжая размазывать слезы, он говорил:

— Я немного изменил бы ее, вот так…

Сказав это, он запел в нос:

Ни небо, ни земля не сравнятся с заботой Партии и вашей заботой!

Ни отец, ни мать не роднее Председателя Мао и вас!

Ни сотни, ни тыщи благ не лучше социализма и вашей доброты!

Ни моря, ни реки не глубже вашей классовой любви!

Глава 23

Утильный бизнес Бритого Ли цвел буйным цветом. Через годик у него появился загранпаспорт, а в нем — японская виза. Оказалось, что он и впрямь намылился в Японию — организовывать там с местными международный бизнес по переработке мусора. Перед отъездом Бритый Ли специально отправился навестить своих прежних кредиторов с вопросом: не хотят ли они снова вложиться в дело? Нужды в деньгах никакой не было. Ли, того и гляди, должен был трещать по швам от богатства, как нефтяной танкер, но, вспомнив про пятерых прежних партнеров, решил дать им еще один шанс вступить вслед за ним на путь к обогащению.

Ли снова пришел к Кузнецу Туну в той же затасканной одежде, но на сей раз в руках у него была не карта мира, а новенький паспорт.

— Видал такое когда-нибудь? — заорал он с порога.

Кузнец слыхать-то слыхал, но отродясь загранпаспорта не видел. Отерев ладони о фартук, он взял из рук Ли диковину и с завистью стал вертеть ее и так, и эдак. Заглянув внутрь, Кузнец издал удивленный визг:

— А внутри что за иностранная бумажка?

— Это японская виза.

Ли с довольным видом забрал паспорт и аккуратно вложил в свой драный карман. Потом он уселся, заложив ногу на ногу, на свою знакомую с детства лавку и стал, не скупясь на слова, рассказывать о невиданных перспективах мусорного дела. Он говорил, что одного Китая ему теперь мало и, кто знает, хватит ли целого мира. Вот он сперва съездит в Японию на закупку…

— Закупку чего? — спросил Кузнец.

— Мусора, — ответил Ли. — Я тут решил заняться международной торговлей утильсырьем.

Потом Бритый Ли поинтересовался, не хочет ли Кузнец Тун еще раз вложиться в дело. Он сказал, что теперь бизнес его цветет и пахнет, не то что четыре года назад, а потому и доля теперь не сто юаней, а тыща — и то по знакомству. Сказав это, Ли посмотрел на Кузнеца с выражением деланого безучастия.

Кузнец вспомнил о своем горьком опыте и поглядел на ободранного Ли с сомнением. Он подумал про себя, что этот ублюдок, не покидая Лючжэни, сумел сотворить такую штуку — да если он вырвется из поселка, кто знает, каких делов еще натворит? Кузнец отрицательно покачал головой и произнес:

— Мне и своего небольшого богатства хватает. Нечего на барыши рот разевать.

Ли, посмеиваясь, поднялся и с выражением исполненного долга подошел к дверям. Там он достал паспорт и, помахав им перед Кузнецом, добавил:

— Я теперь боец-интернационалист.

Покинув лавку Кузнеца, Бритый Ли отправился к Портному и Точильщику. Те, выслушав его идею, заколебались. И тот и другой стали спрашивать, вложился ли Кузнец. Ли, покачав головой, ответил, что Кузнец вполне доволен своим небольшим богатством и никаких грандиозных планов не вынашивает. С жалостью посмотрев на своих прежних кредиторов, Бритый Ли закивал и забурчал себе под нос:

— Чтоб быть бойцом-интернационалистом, нужна смелость.

Как только Ли ушел, Портной и Точильщик побежали в лавку к Кузнецу узнавать насчет инвестиций. Кузнец, морща брови, ответил:

— Да я как представлю, что этот Ли вырвется из Лючжэни, так сразу поджилки трястись начинают. И потом, ну что это за дело — торговля хламом?

— Ну да, — закивали остальные.

Кузнец сплюнул и продолжил:

— Четыре года назад одна доля стоила сто юаней, а теперь — тыщу. Да и то, говорит, по знакомству. У этого урода что-то цены больно быстро растут.

— Ну да, — подтвердили Портной и Точильщик.

— Даже в войну такого не было, — рассердился Кузнец. — Сейчас мирное время, а этот ублюдок все хочет нажиться на национальном бедствии.

— Ну да, — согласились компаньоны. — Такое чмо.

А Бритый Ли встретил по дороге Мороженщика. Наученный горьким опытом, он заговорил с ним о деле постольку поскольку, чисто для формы. Мороженщик, дослушав до конца, погрузился в глубокую думу. Он тоже вспомнил о своем горьком опыте, но, в отличие от Кузнеца, вспомнил и о том, как Ли раздавал долги, и о том, что Ли способен найти выход из самого безнадежного тупика. Потом он стал думать о своем бедственном положении. К тому моменту всех накоплений была у него одна тыща, но ее для спокойной старости и приличных похорон наверняка не хватило бы — уж лучше еще раз рискнуть. Проиграешь, ну и черт с ним, все равно уже жизнь прожил. Ли стоял и смотрел, как молча думает, понурив голову, Мороженщик. Наконец он не выдержал:

— Ну так что?

Ван поднял голову и спросил:

— Пятьсот юаней выходит всего полдоли?

— Полдоли это по знакомству.

— Ладно, — стиснув зубы, ответил Мороженщик. — Я даю тыщу.

Ли изумленно посмотрел на собеседника и сказал:

— Вот кто бы мог подумать, что ты, Ван, такая птица? Правду говорят — не суди о человеке по первому взгляду.

Потом Бритый Ли отправился к Зубодеру. Тот пребывал в глубоком профессиональном кризисе: уездное управление здравоохранения выпустило циркуляр о том, что все бродячие эскулапы теперь должны проходить аттестацию. Только после этого им выдадут разрешение на работу. А не сдашь экзамен — все, тю-тю. Когда Ли подошел к лавке Зубодера, тот, сжав в руках толстенную «Анатомию» и прикрыв глаза, читал из нее вслух по памяти, но, выдавив из себя первую половину фразы, тут же забывал вторую. Тогда он раскрывал глаза и утыкался обратно в книгу. Дочитав до конца, Зубодер снова зажмуривался и мгновенно забывал начало. Так он моргал без остановки, словно делал гимнастику для глаз.

Ли плюхнулся в плетеное кресло, и Зубодер решил, что пришел больной, но, распахнув как следует глаза, увидел Бритого Ли. Захлопнув «Анатомию», он рассерженно спросил:

— Вот скажи, что на свете самое подлое?

— Ну и что самое подлое? — переспросил Ли.

— Человечье тело, — похлопав по «Анатомии», отвечал Зубодер. — Мало того что какого-то черта нарастило себе столько органов, так еще и мышцы, и сосуды, и нервы… Я уже не мальчик, куда мне все это? Вот скажи, разве не подлость?

Ли послушно кивнул:

— Настоящая подлость, мать твою.

Зубодер дал себе волю: сам он трудится уж больше тридцати лет, зубов вырвал немерено, все его любят, окрестили первым зубодером на всю округу. А это, мать его, уездное управление здравоохранения решило тут вдруг ввести, понимаете ли, аттестацию, да как это выдержать-то? Зубодер подпустил слезу и добавил, что его доброе имя спустили в сточную канаву — а все эта чертова «Анатомия». Глядя на проходящий по улицам народ, он страдальчески продолжил:

— Вот народ глядит, как первый зубодер на всю округу пропадает. Ни за что пропадает.

Все это время Ли ржал, как заведенный. Похлопав Зубодера по тыльной стороне руки, он спросил, не думает ли тот снова вложиться в дело. Юй зажмурился и, как и все остальные, стал прикидывать что да как. Когда он вспомнил о провале Бритого Ли, ему стало тошно, но едва он бросил взгляд на «Анатомию», как стало еще тошнее. Поразмыслив как следует, Зубодер стал вызнавать, вступили ли в дело Кузнец, Портной, Мороженщик и Точильщик. Ли рассказал, что все, кроме Мороженщика, отказались. Зубодер ужасно удивился и подумал про себя, что, несмотря на прежний провал, тот все-таки отважился опять вложиться в дело!

— И где он только смелости набрался? — забурчал себе под нос Юй.

— Он стремится к большему, — похвалил Мороженщика Бритый Ли. — Ты подумай, ведь у него никакой надежды нет, остается только на меня, Бритого Ли, надеяться.

Зубодер еще раз поглядел на «Анатомию» и подумал, что у него тоже никакой надежды. Тогда он напустил на себя смелый вид и, вытянув два пальца, сказал:

— Я тоже стремлюсь к большему. Дам две штуки — возьму две доли. — Сказав это, он швырнул «Анатомию» на землю, пнул ее ногой и, схватив Ли за руку, проникновенно произнес: — Я, Зубодер, пойду за тобой, Бритый Ли, хоть на край света. Гляди-ка чего ты добился своим сбором мусора — а если б это был не мусор, то кто знает, чего бы ты достиг? Да даже на государственном поприще…

— Политика меня не интересует, — прервал его взмахом руки Ли.

Но Зубодер так просто не сдался и продолжил с прежним воодушевлением:

— А как же карта мира? Все эти точечки до сих пор там, поди? Я как благодаря тебе разбогатею, так непременно объеду их все.

Во второй раз расправив крылья и покидая Лючжэнь, Бритый Ли вновь отправился перед отъездом в закусочную Тетки Су. Жуя пирожок, он вытащил из своего ободранного кармана загранпаспорт и показал его хозяйке. Она обескураженно облапала его со всех сторон, а потом стала сравнивать фотографию с сидящим перед ней Ли.

— Уж больно на тебя похож, — сказала Тетка Су.

— Что значит похож? — удивился Ли. — Это ж я и есть.

Тетка Су по-прежнему любовно сжимала в руках паспорт и наконец пораженно спросила:

— А что, можно с этой штуковиной и в Японию податься?

— Еще бы, — с этими словами Ли отобрал у нее паспорт. — У тебя руки все в жире.

Тетка Су смущенно обтерла руки о передник, а Бритый Ли прошелся по паспорту своим драным рукавом.

— Ты что, так и поедешь? — спросила она.

— Будь покойна, я там страну не опозорю, — отряхивая грязь с одежды, ответил Ли. — Как буду в Шанхае, сразу куплю себе охрененный костюм.

Набив живот, Ли вышел из закусочной и вспомнил, что четыре года назад Тетка Су чуть было не вложилась в дело. Тогда он решил, что стоит и ей дать второй шанс. Ли остановился и быстренько изложил ей суть. У Тетки екнуло сердце: она тут же вспомнила о прошлом провале и подумала, что в тот раз Бог миловал — хорошо, что в храм сходила. В последнее время дела у закусочной шли неплохо, работы была целая гора, так она в храме не была уже недели три. В общем Тетка решила, что без молитвы такое дело затевать не стоит и покачала в ответ головой. Бритый Ли с сожалением кивнул, развернулся и горделиво зашагал к нашему лючжэньскому автовокзалу. Так он во второй раз расправил крылья и полетел прочь.

Глава 24

На своих широких крыльях Ли облетел Токио, Осаку, Кобе и кучу других японских городов — не упустил ни Хоккайдо, ни Окинаву — и всего проторчал в Японии больше двух месяцев. Там он скупил три тысячи пятьсот шестьдесят семь тонн подержанных костюмов. Эти секонд-хенд костюмы выглядели совсем как с иголочки и сидели так же складно, как костюмы от «Армани», которые уж много лет спустя начал носить наш Бритый Ли. Японцы продали их ему как безнадежное старье, а Ли нанял китайский грузовой корабль и притащил все это дело в Шанхай. На японское судно он не решился, сказал, что слишком дорого выходит — и так грузчикам в порту заплатил больше, чем стоило все это секонд-хенд барахло, вместе взятое. Как только Ли оказался в Шанхае, он стал сбывать товар с рук. В тот день в город съехались мусорные воротилы со всей страны. Рассказывали, что на Нанкинской улице* все четырехзвездные отели были забиты под завязку. Воротилы приехали с полными мешками налички. Холлы гостиниц перед стойкой регистрации были завалены этими мешками, от них ломились лифты и комнаты. В итоге все эти деньжищи перетекли в карманы Бритого Ли, а секонд-хенд по железным дорогам, рекам и шоссе разошелся по всему Китаю. Народ поскидывал свои мятые френчи и облачился в барахольные костюмы.

Но Ли, разумеется, не мог забыть о своих земляках. Он специально отложил пять тысяч костюмов и повез их в Лючжэнь. А надо сказать, что тогда костюмы уже вошли в моду. Все мужики перед свадьбой непременно отправлялись за костюмом к Портному Чжану. Тот, шивший больше двадцати лет подряд сплошные суньятсеновки, теперь переключился на них. По его словам, было это раз плюнуть: плечи кроятся как у суньятсеновки, только воротник другой. Эти доморощенные костюмы уже через два месяца начинали плыть: то тут, то там перекорежит. Когда до Лючжэни добрались японские костюмы, всех охватил ажиотаж. Народ повалил валом на склад и, будто ныряя в реку, занырнул в груды привезенного Ли секонд-хенда. Все принялись выбирать себе костюм по размеру. Говорили, что костюмы выглядят так, будто их и не носил никто, а цена ниже, чем у тряпья. Не прошло и месяца, как все размели вчистую.

В те дни на фирме Бритого Ли народу было больше, чем в хорошей чайной. Вернувшись в Лючжэнь, сам он опять нацепил прежний драный наряд и воодушевленно уселся у себя в конторе. Народ окружал Бритого Ли стеной, пока тот плел свои японские истории — одну лучше другой. Всякий раз, вспоминая о японских ценах, он скрежетал зубами — за утреннюю булку с соевым молоком в Лючжэни вполне можно было сожрать целого хряка. А уж молока-то там кот наплакал — не то что у нас, стаканище. Там у них в Японии стакан меньше нашей самой мелкой чашки, а булка тонкая, как палочки для еды. Народ, слыша это, приходил в ужасное возбуждение. Все говорили, что в Японию эту нечего и ездить. Да даже если б поехал сам Чжу Ба-цзе, и то отощал бы, как скелет.

— Да, нечего ездить, — махнув рукой, подтвердил Бритый Ли. — Там у них бабки-то есть, а культуры нету.

— Как так? — удивился народ.

Ли подпрыгнул, и зеваки тут же освободили для него дорогу. Тогда он подошел к доске для записи прихода-расхода, взял мел и написал на ней цифру девять. Потом он обернулся и спросил:

— Это как читается?

— По-нашему, по-китайски, цзю.

— Верно. — Ли пририсовал за девяткой восемь. — А это вот?

— Ба.

— Вот, — Ли удовлетворенно кивнул. — А ведь это арабские цифры. — Сказав это, он отбросил мел и снова плюхнулся на стул со словами: — Так эти япошки даже арабских цифр не знают.

— Правда, что ль? — поразевали рты зеваки.

Ли закинул ногу на ногу и самодовольно произнес:

— Я там пока пахал в этой Японии, решил немножко развеяться. Думаю, куда бы мне пойти? Конечно, в какое-нибудь шикарное место. Так где ж оно? Конечно, в баре. Ну, так ведь я не знал, где мне этот бар искать. И по-японски не спросишь, и по-китайски они ведь не поймут. Как быть? — Ли сделал интригующую паузу. Обтерев рот, он обвел глазами аудиторию и, насладившись сполна ее напряжением, медленно продолжил: — И тут меня осенило. Я вспомнил про арабские цифры. Япошки ведь, когда по-нашему написано, не понимают, ну ведь арабские цифири понять должны, так? — Народ согласно закивал, и Ли вновь заговорил: — Так я и стал рисовать на ладони 98. Ведь слово «бар» и получается*.

— Точно! — закричала толпа. — Цзюба! Бар!

— Я и подумать не мог, что семнадцать человек япошек не смогут смекнуть, что к чему. Вот и спрашивается: есть ли в них хоть капля культуры?

— Нет, нету, — согласно завопил народ.

— Зато бабки есть, — отрезал Ли.

Глава 25

Так все наши мужики, кто хоть что-нибудь из себя представлял, нацепили на себя секонд-хенд костюмы. Остальные, правда, тоже нацепили. От этого они пришли в неописуемый восторг; говорили, что все теперь стали как главы иностранных государств. Когда слухи об этом дошли до Бритого Ли, он чуть не лопнул от удовольствия. Посмеиваясь, Ли говорил, что благодаря его заслугам в поселке вдруг, как грибы после дождя, выросло несколько тыщ президентов. А вот нашим лючжэньским бабам похвастать было нечем: они по-прежнему ходили в своей задрипанной одежде. Мужики дразнили их «товаром местного производства». Потом все принимались рассматривать свои отражения в витринах — западный костюм, кожаные ботинки, все дела — и говорили, что если б раньше знали, как обернется, то разве стали бы жениться на этих «товарах»? Один только Бритый Ли не ходил в костюме. Он думал, что все равно все костюмы — старье, а свое старье к телу куда ближе. Но так он говорил сам себе, а народу на все вопросы отвечал с ложной скромностью:

— Так ведь я мусором торгую. Вот мусорная одежка мне в самый раз.

А надо сказать, что на этих японских костюмах были нашиты ярлычки с японскими фамилиями — прямо на внутреннем кармане. Едва нацепив на себя костюмы, лючжэньцы чуть не извелись от любопытства из-за этих фамилий. Целый день они торчали на улицах и, отворачивая полу, заглядывали друг другу в карманы, а потом ржали, как сумасшедшие.

Писака Лю и Стихоплет Чжао тогда все еще грезили литературой. Узнав, что Ли притащил из Японии секонд-хенд костюмы, они мигом кинулись на склад и забурились в груду тряпья. Часа через три Писака Лю нашел себе «Мисиму»*, но Стихоплет не желал ему ни в чем уступать и выудил через каких-то четыре часа «Кавабату»*. Тут наши лючжэньские талантища исполнились неслыханной гордости. Завидев знакомого, они тут же отворачивали полу пиджака и демонстрировали свои фамилии, объясняя лючжэньским простецам, что это не простые фамилии, что самые великие японские писатели зовутся Мисима и Кавабата. Когда они говорили это, лица у них покрывались довольным румянцем, будто сами они превращались в Мисиму и Кавабату. Сталкиваясь на улицах Лючжэни, два литературных дарования сперва раскланивались друг с другом, а потом стали обмениваться протокольными репликами. Писака кивал и с улыбкой спрашивал Стихоплета:

— Ну, как дела?

Стихоплет тоже кивал и отвечал с улыбкой:

— Да так, ничего.

— Как там со стихами? — спрашивал Писака.

— Я в последнее время не пишу стихи, — отвечал Стихоплет. — Я в последнее время размышляю над эссеистикой. Название уже придумал — «Красотой Лючжэни рожденный».

— Отличное название, — нахваливал его Писака. — Только одним словом отличается от «Красотой Японии рожденный» Кавабаты.

Стихоплет сдержанно кивнул и спросил Писаку:

— А ты чем из рассказов нас порадуешь?

— Я в последнее время рассказы не пишу, — ответил тот. — Я размышляю над романом, название уже придумал — «Храм небесного спокойствия».

— Прекрасно! — воскликнул Чжао. — Всего чуть-чуть отличается от «Золотого храма» Мисимы.

Тут наши люжэньские таланты вновь обменивались поклонами. На том обычно и расходились. Народ, заливаясь хохотом, пялился на них и говорил, что эти два полудурка за час до того стояли и трепались вовсю — как этот жалкий час сумел превратиться в «последнее время»? Еще все спрашивали, какого хера они вечно кланяются друг другу. Наши старики, кто видел в детстве японцев, выскакивали вперед и объясняли, что это япошки так делают. На это некоторые зеваки, тыча пальцем в удаляющиеся фигуры, замечали:

— Эти двое — наше, лючжэньское, мудачье, ежу ясно. Какие из них япошки?

А Зубодер с Мороженщиком вдохновенно разгуливали по улицам поселка. Когда Ли еще больше разбогател на своем японском тряпье, они, как корабль, поднявшийся с наступлением воды, тоже обзавелись деньжатами. Зубодер Юй забросил к чертям свою толстенную «Анатомию», прибрал экипировку и объявил, что оставляет дело — все, кончился добрый зубодер; теперь, ежели у кого зубы и заломит, то ему будет на это наплевать. Тогда Мороженщик Ван последовал по его стопам — выбросил свой ларь и сказал, что уже со следующего лета нельзя будет увидеть в поселке старого Вана с его эскимо. Теперь, хоть сдохни ты от жажды, а ему будет все по барабану.

Зубодер в костюме «Мацусита»* и Мороженщик в костюме «Санъё»* знай себе били баклуши. Столкнувшись на улице, они принимались ржать, как заведенные, хуже лиса в курятнике. Отсмеявшись, Зубодер шлепал себя по карману и спрашивал:

— Денежки-то появились?

Мороженщик тоже хлопал по карманам и отвечал:

— А то.

Тогда Зубодер с удовольствием отмечал:

— Вот что называется одним скачком на небо запрыгнуть.

Потом он принимался с любопытством выспрашивать, что за фамилия красуется на костюме Мороженщика. Тот с гонором распахивал пиджак и демонстрировал вышитые на ярлычке иероглифы «Санъё».

— Ух ты! Да ты король электроники! — кричал Зубодер.

Мороженщик улыбался во все щеки, а Зубодер, не желая ни в чем уступать, распахивал свой пиджак. Там красовались иероглифы «Мацусита», и старый Ван тоже принимался вопить:

— Да ты тоже король электроники!

— Мы с тобой коллеги, — говорил Зубодер и добавлял: — Хоть и коллеги, а все ж конкуренты.

— Да уж, да уж, — кивал Мороженщик.

Тут к ним подошел в таком же костюме Сун Ган. Когда все лючжэньские мужики нацепили секонд-хенд, Линь Хун тоже бросилась на склад и через два часа раскопок отыскала там обновку на мужа. Статный Сун Ган в черном костюме по фигуре был красой всего поселка. Все, завидев его, вздыхали и говорили, что в таком виде он куда молодцеватей Сун Юя* и куда краше Пань Юэ*. Потом добавляли, что ему на роду было написано ходить в костюме. Слыша это, Зубодер с Мороженщиком согласно кивали, но в душе никак не могли согласиться.

Зубодер помахал Сун Гану, чтоб тот подошел.

— А у тебя чей? — спросил он, когда тот оказался рядом.

Сун Ган отвернул полу и ответил:

— Фукуда.

Зубодер подмигнул Мороженщику, и тот сказал:

— Отродясь о таком не слышал.

— И я не слышал, — поддержал его довольный Зубодер. — Да если сравнивать его с нашими, то он просто пешка.

— Правда, если поменять один иероглиф, то выйдет «Тоёда»*, - предложил Зубодер. — Будешь автомобильный король!

Сун Ган рассмеялся в ответ:

— Да мне и с Фукудой неплохо.

Зубодер разочарованно покачал головой, и Мороженщик повторил за ним. Они хоть и не могли похвастаться фигурой, продолжили гордо вышагивать по лючжэньским улицам, довольные победой над Сунгановыми ярлычками. Так они добрели до своего переулка и подошли к лавке Портного. Сам Портной успел уже, как и все, нацепить секонд-хенд костюм и потерянно сидел на лавке, где обычно торчали клиенты. Зубодер с Мороженщиком, улыбаясь, замерли у входа. Чжан бросил на них невидящий взгляд.

— А у тебя чей? — спросил с улыбкой Зубодер.

Портной очнулся, заметил пришедших и, горько усмехнувшись, ответил:

— Этот Ли — такая гнида. Припер столько иностранного шмотья, что теперь никто не заказывает у меня отечественное.

Но Зубодеру не было дела до переживаний Портного. Он продолжил допрос:

— Так чей у тебя-то?

Чжан вздохнул и развел руками:

— Если так пойдет, то никто у меня заказывать не станет.

Зубодер разозлился и закричал:

— Да я спрашиваю, чей у тебя?

Тут только Портной пришел в себя, отвернул полу и, поглядев внутрь, ответил:

— Хатояма.

Зубодер с Мороженщиком переглянулись, и Мороженщик спросил:

— Уж не из «Красного фонаря»* ли Хатояма?

— Точно, — кивнул Портной.

Тут Мороженщика с Зубодером ждало страшное разочарование: оказывается, у Портного на костюме фамилия была вполне себе известная.

— А этот Хатояма — тоже знаменитость? — спросил у Зубодера старый Ван.

— Да уж, — ответил Юй. — Но отрицательный персонаж.

Мороженщик кинул в знак согласия:

— Точно-точно, отрицательный.

Решив, что они взяли-таки свое у Портного, двое приятелей самодовольно отправились дальше и добрели до лавки Точильщика. Тот раздобыл себе целых два костюма: один черный и один серый. Едва надев костюм, он решил больше не точить ножниц — теперь он вольготно красовался перед лавкой с утра в черном костюме, а с вечера — в сером. Увидев прохожего, Точильщик тут же принимался болтать почем зря, незаметно отряхивая с плеч перхоть: левая рука обрабатывала правое, а правая — левое. Лючжэньские мужики, нарядившись в костюмы, начали, распахивая полы, проверять, кто чей костюм получил. Только когда это стало обычным делом, Точильщик обратил внимание, что сам он известной японской фамилией похвастаться не может. Из-за этого он ходил сам не свой пару дней, потом еще пару дней не находил себе места и в итоге сорвал со своих костюмов две непонятные бирки и нашил вместо них «Сони» и «Хитачи». Ему было невдомек, что ни то ни другое на фамилию никак не тянуло. Гуань знал только, что бытовая техника «Сони» и «Хитачи» была уж больно известной. Когда к лавке на всех парах пристали Мороженщик с Зубодером, Точильщик в черном костюме с ярлычком «Сони» гордо выплыл им навстречу и первым спросил:

— А у вас чьи костюмы?

Зубодер распахнул пиджак и показал ярлычок «Мацусита». Потом он ткнул пальцем в Мороженщика и добавил:

— А у него «Санъё».

— Неплохо, — одобрительно закивал головой Точильщик. — Семьи с положением.

Тогда Зубодер с хохотком спросил:

— А у тебя?

— Тоже неплохо, — распахнул свой пиджак Точильщик. — «Сони».

— Так ты тоже из королей электроники! — закричал Зубодер.

Точильщик, показывая за спину большим пальцем, с гордостью произнес:

— А в шкафу у меня еще «Хитачи» висит.

— Так ты сам себе коллега! — сказал Мороженщик.

А Зубодер добавил:

— И сам себе конкурент.

— Верно, — расплылся от удовольствия Точильщик и похлопал Зубодера по плечу. — Это называется бросать вызов самому себе.

Смеясь, Зубодер с Мороженщиком выкатились из лавки Точильщика и пошли к Кузнецу. Тот ковал железяку в темно-синем костюме, подпоясанном прожженным фартуком. Зубодер с Мороженщиком чуть языки себе не откусили от удивления.

— А что, костюм можно того… как спецовку надевать? — шепотом спросил старый Ван.

— Костюм — спецовка и есть, — прогремел Кузнец и отложил молот. — По телику иностранцы все в костюмах шастают.

— Точно, — тут же взялся вразумлять Мороженщика Зубодер. — Костюм — это иностранная спецодежда.

Мороженщик поглядел на свой костюм и с легким разочарованием произнес:

— Оказывается, мы все в спецовках ходим.

Но Зубодер не поддался отчаянию и бодро спросил Кузнеца:

— А у тебя чей костюм?

Кузнец неторопливо стянул фартук, отвернул полу и сказал:

— Тунов.

— Ой, а что, в Японии тоже такая фамилия есть? — удивился Зубодер.

— При чем тут Япония? Это моя фамилия, — ответил Кузнец.

Зубодер вконец смешался.

— Так вроде на ярлычке вышита фамилия Тун, нет? — спросил он.

— Сам я и вышил, — гордо парировал Кузнец. — Велел жене отпороть к чертовой матери япошкин ярлык и вышить мою китайскую фамилию.

Тут до Зубодера с Мороженщиком дошло, в чем дело. Зубодер кивнул:

— Да, своя фамилия — хорошо, только кто ее знает?

Кузнец хмыкнул, повязал снова фартук и с презрением произнес:

— Вот что вы за людишки — как нацепили иностранные шмотки, так про предков и забыли, никакого у вас характера нет. Почему, спрашивается, в войну столько предателей было? Да поглядеть на вас, так сразу все ясно становится.

Сказав это, он взмахнул со всей дури молотом и снова принялся за свое железо. А Зубодер с Мороженщиком, чтобы не нарваться на неприятности, попятились из лавки.

— Мать твою, у него, значит, характер есть. Так не носи, мать твою, японский костюм… — кипел Зубодер.

— Да уж, — отвечал старый Ван. — И блядки водить, и ордена носить — вот как это называется.

Даже наш начальник уезда нацепил секонд-хенд костюм. У него на ярлычке было вышито «Накасонэ» — фамилия тогдашнего японского премьера. Когда начальник прослышал, что Бритый Ли притащил из Японии гору костюмов, и стал замечать, как сотрудники администрации один за другим облачаются в желанный секонд- хенд, он захотел и сам обзавестись обновкой. Тогда он потащил Тао Цина на склад к Бритому Ли с инспекцией. Там начальник откопал для себя костюм «Накасонэ», а Тао Цин выудил из груды «Такэситу». Костюм премьер-министра оказался на редкость удобным, как будто сшит он был точно по мерке. Начальник уезда принялся крутиться перед зеркалом и даже подумал про себя, что он-то, оказывается, эвона как на этого Накасонэ похож — правду люди говорят: пока своими глазами не увидишь, не поверишь никогда. Разумеется, он не мог трубить о своей фамилии на каждом углу, как Мороженщик с Зубодером, и уж тем более по собственному почину показывать всем заветный ярлычок. Когда он сбрасывал пиджак на спинку кресла, посетители замечали вышитые иероглифы и вскрикивали:

— Товарищ начальник, да у вас костюм японского премьера!

Глава уезда расплывался от счастья, но виду не подавал.

— Совпадение, чистое совпадение, — отмахивался он от комплимента.

Тао Цин тоже присутствовал при всем этом. На сердце у него от такой комедии становилось гадко. Все дело было в том, что «Накасонэ» обнаружил именно он, но в тот момент, когда Тао Цин уже готов был взять его для примерки, он почувствовал на себе тяжелый взгляд начальника. Вот он и не решился взять костюм себе, и тот достался главе уезда. Видя, как уплывает из рук «Накасонэ», Тао Цин страшно переживал, но должен был изображать улыбку и расхваливать новоявленного «премьера». Чтоб не раскрыть своих политических амбиций, он схватил первый попавшийся костюм и был таков. Каждый день, надевая «Такэситу», он с болью вспоминал о «Накасонэ». Кто б мог подумать, что через полгода Накасонэ перестал быть японским премьером, и вместо него пост занял Такэситу. Начальника уезда тоже перевели куда-то, и на его место назначили Тао Цина. Разглядывая себя в зеркале, он наполнялся самыми смелыми мечтами и бурчал под нос:

— Вот точно, на все Божья воля.

Глава 26

Разбогатев на секонд-хенде, Бритый Ли первым делом вспомнил о Сун Гане. Он решил, что кое-чего добился и пора уже привлечь к делу брата, чтобы вместе взяться за построение бизнес-империи. Перерыв все закрома, Ли выудил из них свитер, что ему когда-то связал Сун Ган, и на следующий день, распахнув драную куртку, чтоб было видно кораблик, широким шагом отправился в старом свитере к брату. Он давным-давно не был у Сун Гана дома — с тех самых пор, как заявился на пороге с документом о перевязке. Бритый Ли остановился у входа, глядя, как шевелятся в окне тени от фигур Сун Гана и Линь Хун. Когда брат с женой отперли дверь и выглянули на улицу, он радостно распахнул куртку, на которой не было уже живого места, и пропел:

— Сун Ган, помнишь этот свитер? Помнишь этот карьерный кораблик? Ты ведь все верно сказал тогда — вот я и делом уже обзавелся. Я теперь этому кораблику командир. Айда ко мне старпомом, а?..

Сун Ган, распахнув дверь и увидев перед собой Бритого Ли, чуть родимчик не схватил от удивления. Он не мог себе представить, что тот окажется у него под дверью однажды утром. За все эти годы он не перекинулся с братом и парой слов. Они сталкивались на улице от силы раз десять, и Сун Ган всегда тут же прыгал на велосипед и давал тягу.

Пока Бритый Ли знай себе голосил, Сун Ган беспокойно обернулся и посмотрел на Линь Хун, но она держалась на удивление непринужденно. Тогда он, понурив голову, вывез велосипед, сел в седло и стал ждать, пока жена пристроится сзади. Линь Хун села боком.

А Ли продолжал гнуть свое:

— Сун Ган, я вчера всю ночь не спал — все думал, что ты, брат, слишком бесхитростный, тебя обмануть легко. Ты ничего делать не сможешь, только деньги считать. Так если ты за это возьмешься, я буду наконец спокоен, как танк!

Сун Ган оседлал велосипед и холодно произнес:

— Я ведь тебе давно сказал — и думать забудь.

Услышав это, Бритый Ли застыл, как дурачок. Он и подумать не мог, что Сун Ган окажется таким бесчувственным. Постояв какое-то время в отупении, Ли разразился отборной бранью:

— Сун Ган, ах ты, мудак несчастный! Да ты, мать твою, послушай: ты со мной порвал, так теперь я с тобой порву. Больше ты мне не брат! — Ли стало больно, и он закричал вслед удаляющимся Линь Хун и Сун Гану: — Сун Ган! Мудак! Ты все забыл!

Сун Ган услышал вопли брата, и от этих последних слов на глазах у него навернулись слезы. Молча он покатил прочь, и жена сзади тоже не произнесла ни звука. Сун Ган изо всех сил изображал равнодушие — все ради нее, но Линь Хун никак не реагировала. За поворотом муж шепотом позвал ее по имени. Линь Хун отозвалась и тихо ответила:

— Он ведь из лучших побуждений…

Сун Гану стало еще тревожнее.

— Я сказал что-то не то? — осипшим голосом спросил он.

— Нет-нет.

Произнеся это, Линь Хун обеими руками обхватила Сун Гана за поясницу и прижала лицо к его спине. Он успокоился и сделал глубокий выдох.

— Да будь у него еще больше денег — все равно он помоечник. Тоже мне фифа! А мы, как ни крути, государством обеспеченные, не то что он. Кто знает, что с ним дальше будет, — добавила Линь Хун.

Потерпев сокрушительный провал, Бритый Ли вспомнил о своих верных инвалидах. Он отправился в гражданскую управу к Тао Цину, который вот-вот должен был стать начальником уезда, но сам об этом еще не догадывался. Он как раз ломал себе голову, что делать с инвалидной артелью, приносившей год от года одни убытки. Увидев Тао Цина, Бритый Ли с места в карьер объявил, что покупает инвалидную артель. Сперва товарищ Тао опешил и подумал, взаправду ли все это. Но Ли самым проникновенным тоном заверил его, что четырнадцать инвалидов хоть ему и не родные, но гораздо ближе любых родственников будут. Тао Цин в душе жутко обрадовался: артель давно превратилась в главную головную боль гражданской управы, от которой было невозможно избавиться. Неужели Бритый Ли решился купить ее на собственные деньги? Так Тао Цин с Бритым Ли тут же нашли общий язык и ударили по рукам. Купив артель, Ли полностью перестроил ее и превратил в Лючжэньский НИИ экономразвития, даже табличку сменил. Не прошло и нескольких дней, как он решил, что слово «НИИ» звучит слишком старомодно. Вернувшись из Японии, он переименовал институт в акционерное общество. Табличку опять поменяли на «Лючжэньское АО экономразвития». Потом Ли разослал всем инвалидам приглашение поступить на службу: хромого директора артели он сделал главой корпорации, хромого заместителя — его замом, а всем остальным подобрал должности высококласнных научных сотрудников — с оплатой, как у университетских профессоров. Получив приглашения, хромые были ужасно растроганы. Они поняли, что Бритый Ли собирается взять их на содержание, и, заливаясь слезами, спросили:

— Товарищ директор, а что же мы будем изучать?

— Шахматы, — ответил тот. — Что вы еще можете изучать?

— Конечно, — закивали хромые. — А что будут изучать научные сотрудники?

— Эти-то? — задумался Ли. — Слепые пусть изучают свет, глухие — звук, а вот идиоты? Мать твою, пусть изучают теорию эволюции.

Пристроив своих инвалидов, Бритый Ли нанял двоих ландшафтных дизайнеров из провинциального центра и уйму рабочих, чтоб разбить газон, высадить цветы и соорудить фонтан перед зданием уездной администрации. Так площадка перед администрацией превратилась в главную достопримечательность Лючжэни. Каждый вечер и каждые выходные толпы лючжэньцев со стариками и детьми приходили к зданию и восторгались на все лады. Когда приехало с инспекцией вышестоящее начальство и увидело, что взамен мусорных куч там красуется цветник с фонтаном, даже оно не смогло удержаться от похвалы. Ублажив начальство, глава уезда лично отправился в своем японском костюме навестить Бритого Ли и передать ему благодарность всей уездной администрации и жителей всего уезда. Ли ничуть не выказывал гордости, а, наоборот, стыдливо пожал ему руку и стал мямлить извинения — мол, не надо было, конечно, сваливать перед зданием мусор. Все эти фонтаны и клумбы — просто компенсация за провинность.

Так Бритый Ли превратился в любимчика уездного начальства и стал депутатом от уезда. Через полгода, когда место главного начальника занял Тао Цин, Ли возвысился еще больше и превратился в члена постоянного комитета*. Он все продолжал ходить в рванье и, поднимаясь на трибуну, выглядел, как настоящий попрошайка. Тао Цина это порядком достало, и он указал на собрании, что Ли нужно следить за внешним видом. Едва он закончил, как Ли опять выскочил на трибуну в своем дырявом костюме. Все решили, что он решил публично отказаться от рванья. Но он огорошил публику своим заявлением. Перво-наперво Ли объяснил, почему он одет, как последнее отребье: мол, когда денет нет, нужно бороться с трудностями, а когда есть — тем более. Тыча пальцем в свои обноски, он добавил:

— Это я учусь переносить лишения у нашего героического Гоу Цзяня* и у наших героических бедняков и низших середняков.

К концу года Бритый Ли вызвал к себе в офис Зубодера с Мороженщиком. Там он сказал, что прибыль была в этом году очень неплохая, а потому и они неплохо заработали. За свои две доли Зубодер получил двадцать тысяч юаней, а Мороженщик — десять. А надо сказать, что тогда еще не было купюр по сто юаней, самая большая купюра была десятка. Ли придвинул к компаньонам по толстенной пачке денег. Они переглянулись, не решаясь поверить, что это взаправду. А Ли откинулся в кресле, как будто перед телевизором, и, глядя на них, заржал.

Зубодер с Мороженщиком взялись, пришептывая, пересчитывать деньги. Не прошло и года, как их вложения обернулись десять раз. С идиотской улыбкой Зубодер промычал:

— За две тыщи заработал двадцать. Такое и во сне не приснится.

— Не заработал, а поучаствовал в прибыли, — поправил его Бритый Ли. — Вы двое мои акционеры, теперь каждый год будете получать прибыль.

— Каждый год по десять тыщ? — словно во сне, спросил Мороженщик.

— Не обязательно, — ответил Ли. — В будущем году, думаю, штук пятьдесят набежит.

Мороженщик вздрогнул всем телом, как от выстрела, и чуть не упал со стула. Зубодер, выпучив глаза, заплетающимся языком проговорил:

— А мне, выходит, сто тыщ?

— Ну да, — кивнул Ли. — Одному пятьдесят, другому сто.

На лице у Зубодера с Мороженщиком опять застыло недоверчивое выражение. Они переглянулись, не веря собственному счастью. Потом старый Ван осторожно спросил Зубодера:

— Че, взаправду?

Юй кивнул, потом покачал головой и сказал:

— Хрен знает.

Ли заржал.

— А вы ущипните себя за руку, если больно, то взаправду. А если нет, то нет, — предложил он.

Акционеры тут же стали щипать себя.

— Тебе как, больно? — спросил Зубодер.

Мороженщик нервно замотал головой:

— Нет что-то.

Зубодер тоже разнервничался:

— И мне.

Бритый Ли чуть живот себе не надорвал со смеху.

— Черт, у меня уже брюхо от вас болит, а вам все не больно. Давайте руки, я вас ущипну, — прокричал он.

Зубодер с Мороженщиком тут же протянули Бритому Ли руки, и тот схватил каждого да и ущипнул как следует. Оба завопили, как резаные.

Умирая от счастья, Зубодер сказал Мороженщику:

— Взаправду.

Старый Ван радовался еще сильнее. Он протянул руку Зубодеру и произнес:

— Аж до синяка.

Так Зубодер с Мороженщиком превратились в Центральное народное радио Лючжэни. Получив прибыль, они, переполненные радостью, тут же спешили рассказать об этом каждому встречному и поперечному. Народ завидовал черной завистью. Кузнец, Портной и Точильщик ходили чернее тучи. Портной с Точильщиком проводили все дни, перемывая косточки Кузнецу и досадуя, что не вложились в дело. Договорились до того, что вроде как Кузнец силой помешал им вложить деньги: если б не он, были бы они сейчас в шоколаде, совсем как Мороженщик с Зубодером, а может, еще лучше. Портной и Точильщик почем зря махали кулаками и говорили, что те двое наверняка продали исподнее, чтоб вложиться в дело. Когда слухи об этом дошли до Кузнеца, он сделал вид, что ничего не произошло, но, сидя в лавке, тоже принялся раскаиваться: первый раз, когда деньги давать не следовало, он, как назло, вложился; а вот во второй раз, когда надо было поучаствовать, не стал — какой же он был слепой! Кузнец восседал в лавке, поглаживая кулаки и потирая ладони. Вся его злость уходила в руки. Еще об упущенной возможности убивалась Тетка Су. Когда Бритый Ли, расправив крылья, во второй раз покидал Лючжэнь, он ведь спрашивал ее, не хочет ли она вложиться. Но Тетка Су, глядя на наплывающее богатство, вспомнила, что давно не была в храме, и решительно отказалась. Всякий раз, вспоминая об этом, она вздыхала: если б получилось сходить в храм, наверняка бы вложилась. Всем знакомым Тетка Су говорила:

— В храм не сходишь, вот как бывает.

Вернувшись из Японии, Бритый Ли понял, что дело по переработке мусора уже находится в зените. Если продолжать заниматься им и дальше, то ничего, кроме заката, впереди не предвидится. Тогда он взялся за новый бизнес: сперва открыл фабрику по производству одежды и по старой памяти нанял техническим замдиректора Портного Чжана. Портной чуть не расплакался от счастья. С сантиметром на шее он первым появлялся на фабрике и уходил последним. Все свое время без остатка Портной посвящал контролю за качеством. Когда бизнес с одеждой пошел в гору, Бритый Ли продолжил развивать дело и открыл еще два ресторана и спа-салон. Потом он занялся торговлей недвижимостью. На следующий год Зубодер с Мороженщиком действительно получили обещанную прибыль. На сей раз они уже не удивлялись, а вели себя так, словно это было в порядке вещей. Каждый пришел с вещмешком, и, упаковывая деньги, они выглядели так же расслабленно, как если бы сыпали рис в чан для крупы.

Ли, оседлав стул, глядел, как неторопливо перекладывают они наличность в сумки. Он был очень доволен таким отношением и даже похвалил их:

— Вот она, зрелость.

Зубодер с Мороженщиком сдержанно улыбнулись и спокойно уселись рядом. Бритый Ли опустил черепушку и задумался. Потом он вскинул голову и произнес:

— Вот правильно говорят: есть купцы, а есть коробейники. Кто сидит на одном месте, тот и барин, тот дела и делает. А если бегать туда-сюда, большой бизнес не забацаешь.

Потом он рассказал акционерам, что сейчас его бизнес цветет и пахнет. Торговля мусором еще жива, на фабрике работает все больше народу, рестораны со спа-салоном процветают, да и пара объектов недвижимости имеется, а сам он мельтешит целыми днями, как мальчик на побегушках — везде нужно поспеть с проверкой. Сейчас-то он еще справляется, а вот если предприятий станет штук сорок или четыреста, то тут даже на истребителе F-16 не поспеешь. Он ведь думал, что наворотил уже больших дел, а оказывается — все коробейник. Размахивая руками, Бритый Ли вскочил и решительно объявил акционерам, что решил стать настоящим «купцом» — как Цинь Шихуан, объединивший Китай, он создаст холдинг, в который войдет все скопом. Тогда он засядет в офисе и станет вершить дела централизованно. А с проверкой можно будет только иногда наведываться. Увидев, что собеседники закивали, он спросил:

— Вот вы знаете, почему Цинь Шихуан объединил Китай?

Зубодер с Мороженщиком переглянулись и замотали головами:

— Нет.

— Все потому, — с довольным видом объявил Ли, — что этот прохвост решил намутить больших делов, решил больше не бегать, как коробейник, а процветать, как купец.

Услышав это, Зубодер с Мороженщиком залились краской.

— А с нами что будет? — спросили они.

— А вы станете акционерами холдинга и членами его правления, — ответил Ли и добавил: — А я буду председателем правления и генеральным директором.

Акционеры переглянулись и засмеялись.

— А визитки у нас будут? — с улыбкой спросил Мороженщик.

— Ну конечно, — радостно подтвердил Ли. — Если захотите себе еще какую должность, то можно подумать над заместителем генерального.

— Да! — выдохнул Зубодер. Потом он повернулся к Мороженщику со словами: — Лучше должностью больше, чем должностью меньше.

— Это точно, — кивнул Мороженщик. — А еще какие должности есть? — спросил он у Ли.

— Больше нету, — разозлился тот. — Откуда я столько возьму?

Заметив, что Ли недоволен, Зубодер пнул Мороженщика:

— Ну, нельзя ж так наседать.

Получив новые почетные звания, Зубодер с Мороженщиком обзавелись визитками даже раньше, чем Бритый Ли. Они встали посередь улицы и стали раздавать карточки всем подряд, как рекламные листовки.

Кузнец с Точильщиком тоже получили от них по визитке. Когда Портной продался Бритому Ли, Точильщик остался без приятеля — пришлось ему заново искать дружбы Кузнеца. Поглядев на визитки, он сказал Кузнецу, что эти два мудака раздают бумажки почем зря, даже курам с шавками раздали.

Наш дельный Кузнец был вторым человеком в поселке, кто разбогател вслед за Бритым Ли. Глядя, как жизнь в Лючжэни становится все лучше и лучше и как богатеют один за другим окрестные крестьяне, он понял, что железками больше не заработаешь. Тогда Кузнец перестал ковать свои кухонные ножи, мотыги и косы. В один прекрасный день его лавка вдруг превратилась в магазин, где продавались ножи на любой вкус.

Не пьющий и не курящий Кузнец бодро встал за прилавок. Его толстые грубые руки на удивление ловко научились пересчитывать купюры — быстрее, чем у иного операциониста в банке. Он молниеносным движением слюнил палец, и деньги так и летали у него в руках, словно в банковской машинке.

Клиентов у Точильщика тоже становилось все меньше, а как только открылся магазин Кузнеца, они пропали вовсе. Точильщик был зол как черт. Он считал, что Кузнец вырвал у него кусок хлеба изо рта, и разорвал с ним все отношения. Так кончилась дружба Кузнеца с Точильщиком.

Едва дело Кузнеца пошло в гору, Точильщик вынужден был закрыть свою лавку. Теперь он целыми днями шлялся по улицам без дела. Там его часто встречали Мороженщик с Зубодером, тоже не знавшие, чем себя занять. Так они снова стакнулись вместе. Точильщик, скрежеща зубами, честил Кузнеца: сперва за то, что тот помешал ему вложиться в бизнес, потом за то, что отнял у него дело и заставил закрыть лавку, принадлежавшую еще его деду, после чего сам несчастный Гуань оказался на улице.

Зубодер с Мороженщиком выражали живейшее сочувствие. Старый Ван даже предложил своему приятелю:

— Может, пойти к Ли, попросить его пристроить Гуаня?

— Что за нужда беспокоить генерального? — отвечал Зубодер. — Мы с тобой оба замы. Уж за воротами смотреть мы его и сами устроим.

— Чтоб я на воротах сидел? Идите в жопу, — гневно закричал Точильщик. — Да если б я тогда не сплоховал, тоже был бы сейчас и акционером, и заместителем генерального. Еще бы раньше вас был.

Сказав это, он, шипя, побрел прочь. Мороженщик озадаченно посмотрел на Зубодера, а тот только отмахнулся:

— А, кусает руку, которая кормит!

Предаваясь мыслям о пережитых мучениях, Точильщик решил, что раз нет ему жизни в Лючжэни, почему б не попробовать себя где-то еще? Тут он вспомнил, как Ли, первый раз отправившись в Шанхай, потерпел полный крах, а во второй раз, после Японии, вернулся богачом. Тогда Точильщик решил, что чем дальше он заберется, тем лучше. Сложив вещички, он побрел по главной улице поселка прямиком к автовокзалу.

Стояла теплая весенняя пора, цвели цветы. Точильщик с чемоданом и рюкзаком за плечами шел, исполненный самых дерзновенных чувств, а его отец — старый Точильщик — жалко ковылял с клюкой следом. Уезжая, сын наобещал ему с три короба: сказал, что поедет по миру куда дальше Бритого Ли, увидит куда больше и вернется куда опытней и куда богаче. Старый согбенный Точильщик, не поспевая за сыном, отставал все сильнее и умолял его не уезжать.

— Да у тебя на роду написано: не быть тебе богачом. Другие, может, чего и заработают, а ты нет, — хрипел он.

Но Гуань делал вид, что не слышит. Он в высоком порыве помахал на прощание лючжэньцам. Народ решил, что Точильщик собрался не иначе как в Америку или в Европу. Все закричали «браво!» и стали выяснять, куда он поедет сначала. Народ ждало глубокое разочарование.

— Сперва махну на Хайнань*, - ответил Точильщик.

— Да это не дальше, чем Япония, — загудел народ.

— Верно, но намного дальше, чем Шанхай, — парировал Точильщик.

Только когда автобус Точильщика выехал с автовокзала, старый Гуань доковылял до места. Вцепившись обеими руками в клюку, он глядел на клубящуюся пыль и, заливаясь слезами, говорил:

— Сынок, что на роду написано, того не изменишь…

Бритый Ли к тому моменту тоже покинул Лючжэнь и отправился в Шанхай. В своем прежнем драном наряде он пришел на автовокзал, а вот вещи за ним тащил какой-то молодой человек, похожий по виду на телохранителя. Кто-то заметил их и спросил, это еще что за чудо природы. Бритый Ли ответил, что это его шофер. Народ стал смеяться. Все говорили, что Ли обзавелся шофером, да машины-то у него нет — вот он вместе с этим типом и покатился в Шанхай на общественном транспорте.

Через несколько дней Ли вернулся, правда, не на автобусе. В Шанхае он купил себе красный «фольксваген-сантана». Персональное авто с персональным водителем остановилось перед зданием универсама. Из седана вышел человек в черном костюме от «Армани». Дырявое старье покоилось теперь в мусорном баке где-то в Шанхае.

Сперва народ не узнал Бритого Ли. Все привыкли к его драной одежде, и потом, на таких роскошных машинах разъезжали только товарищи руководители. Зеваки стали гадать, что это за тип в кожаных ботинках пожаловал в Лючжэнь. Его сверкающая бритая голова казалась смутно знакомой, словно бы ее показывали по телику. Может, это из города начальство? Или из провинции? Пока народ гадал, уж не из Пекина ли приехала важная птица, озабоченный придурок, по-прежнему не снимавший свои гринвичские часы, выбился вперед и звонко пропел:

— Товарищ директор!

Толпа удивленно загудела. Потом кто-то ошарашенно произнес:

— Выходит, это Бритый Ли!

И кто-то добавил:

— Лицом-то как похож! Прям вылитый!

Глава 27

Так наша Лючжэнь перевернулась с ног на голову. Бритый Ли и глава уезда Тао Цин спелись не разлей вода. Вместе они заявили, что сметут к черту старый поселок и выстроят на его месте новый. Народ поговаривал, что это в чистом виде сговор власти и капитала: Тао Цин выпускал директиву, Бритый Ли давал деньги, и дома сносили целыми улицами. Скоро старой Лючжэни не стало. Целых пять лет с утра до вечера по поселку клубилась пылища, и народ устал жаловаться, что дышит ей вместо кислорода и носит на шее заместо платка. Говорили, что Бритый Ли, как самолет В-52, ведет ковровую бомбардировку поселка. Некоторые ответственные товарищи воспылали совсем лютой ненавистью. Они заявляли, что один из эпизодов «Троецарствия»* разворачивался в Лючжэни, в «Путешествии на Запад»* тоже про нас есть пол-эпизода, а из «Речных заводей»* так вообще целых две истории. А теперь все это сносит Бритый Ли.

Уничтожив старый поселок, Ли принялся возводить новый. За каких-то пять лет улицы расширили, да и переулки тоже, понастроили многоэтажных домов, а пыли заметно поубавилось — даже стало, чем дышать. Но народ все равно был недоволен: поговаривали, что старые дома хоть и были маленькие да убогие, но ведь их государство раздавало за так; а в нынешних, больших да новых, можно было поселиться, только заплатив за это Бритому Ли. Ведь говорят, лиса близ норы на промыслы не ходит, так этот Ли, чтоб ему пусто было, все, что мог, вокруг норы выжрал — нажился на своих земляках. Еще жаловались, что и деньги теперь стали не те. Нынче тыща юаней и в подметки прежним ста не годится. Старики ругались, что улицы стали шире — сплошные машины да велосипеды, сигналят с утра до ночи. Раньше-то улицы хоть и были узкие, зато можно было, стоя по обе стороны от дороги, через нее переговариваться. А теперича мало того что через дорогу ничего не слышно, так и рядом стоя все орать приходится. Раньше-то был всего один на весь поселок универсам и один магазин «Ткани». Теперь супермаркетов одних штук семь-восемь наберется, а одежный магазин чуть не под каждым кустом. Все витрины шмотками завешали.

Народ, разинув рты, наблюдал, как Бритый Ли превратился в настоящего воротилу. Пойдешь в самый роскошный лючжэньский кабак — так он ему принадлежит; захочешь в самый лучший спа-салон — так и тот тоже; отправишься в самый большой торговый центр за покупками — и тут не промахнешься. Народ в Лючжэни повязал на шеи галстуки и обрядился в иностранные бренды: нацепил новые носки, майки, трусы, кожаные ботинки и куртки, джемперы, пальто и костюмы — все это была продукция Бритого Ли. Он производил по лицензии одежду двадцати с лишним иностранных марок. Дома, в которых народ жил, тоже были выстроены Бритым Ли, и ели лючжэньцы фрукты и овощи из его поставок. Он даже купил крематорий и кладбище. Так и мертвые оказались в его власти. Ли, как гигантский трест, обеспечивал лючжэньцев всем необходимым: от питания до одежды, от жилья до утвари, от жизни до смерти. Никто не знал, насколько же велик его бизнес и сколько он зарабатывает в год. Сам Ли бил себя в грудь и кричал, что вся сраная администрация уезда живет на его сраные налоги. Некоторые заискивающе объявляли его совокупным ВВП всего уезда. Когда слухи об этом дошли до Бритого Ли, он был очень доволен.

— Я и есть этот сраный ВВП, — кивал он.

Так разжились и Зубодер с Мороженщиком. Старый Ван целыми днями лениво бродил по улицам и, закатывая глаза, жаловался, что совершенно не умеет тратить деньги. Бабок-то столько, что не перечесть, а он, бедный, все никак не возьмет в толк, на что их употребить. А Зубодер, разбогатев, совсем пропал из виду. Он круглый год проводил в поездках и сумел за пять лет исколесить весь Китай. Тогда Зубодер стал ездить с тургруппами по миру. Четырнадцать инвалидов превратились в высококвалифицированных научных сотрудников и стали жить в свое удовольствие: сладко ели, сладко пили, сладко спали. Народ называл их «золотой молодежью».

Тут как раз обанкротилась наша лючжэньская скобяная фабрика. И Писака Лю, и Сун Ган оказались сокращенными. Писака и представить себе не мог, что мир так быстро изменится: побирушка Ли станет самым богатым человеком в поселке, а сам он, обеспеченный верным куском хлеба от государства, окажется на распутье. Встречая на улице Сун Гана, он изображал жалость. Похлопывая товарища по плечу, Писака говорил, будто вспомнив что-то:

— Как ни крути, а ты ж все-таки ему брат…

Потом он, пользуясь моментом, принимался честить Бритого Ли: мол, где еще сыщется такая черствая душа, чтоб, разбогатев, обеспечивать чужих людей всякой фигней, а о брате родном и не вспомнить. Взять хоть Зубодера с Мороженщиком — да что там, инвалиды уже стали местной знатью, а родной-то брат зубы на полку положил, пока Бритый Ли делает вид, что ничего не знает.

— Это называется «Вина и мяса слышен запах сытый, а на дороге — кости мертвецов»*, - добавлял он.

— Я не кость, — холодно отвечал Сун Ган. — И Ли не вино и не мясо.

Потеряв работу, Сун Ган, как обычно, вечером приехал на ткацкую фабрику за женой. Велосипед «Вечность» служил ему уже больше десяти лет — все это время Сун Ган в любую погоду отправлялся встречать на нем Линь Хун. К тому моменту работницы фабрики обзавелись собственными велосипедами — сплошь иностранных марок, а многие так и вовсе пересели на мотороллеры. Во всей Лючжэни было не сыскать больше места, где бы торговали «Вечностью». Хотя Линь Хун с Сун Ганом жили не то чтобы очень богато, но и они обзавелись в свое время цветным телевизором, холодильником и стиральной машиной. В общем-то купить новый велосипед не составляло труда. Линь Хун так и не завела его, потому что верная «Вечность» каждый день провожала и встречала ее с работы. Она понимала, что «Вечность» поизносилась и стала совсем старомодной, но, пока другие работницы уносились прочь на своих новеньких великах и мопедах, Линь Хун все так же опускалась на заднее сиденье, обхватывала велосипедиста за спину и сладко улыбалась. Ее счастье было не тем, что раньше: она радовалась не тому, что ее ждет спецмашина, а тому, что вот уже больше десяти лет ее ждет тот же верный мужчина с тем же стальным другом.

Сун Ган, придерживая старомодный велосипед, остановился перед воротами фабрики. Закатное солнце набросило на него свой покров. Сун Ган уныло смотрел на плотную толпу женщин за чугунной оградой. Когда прозвучал звонок со смены, двери ограды распахнулись и несколько сотен велосипедов с мопедами хлынули наружу, как на соревнованиях. Их гудки слились со звоном отбоя. Когда волна спала, Сун Ган увидел Линь Хун. Как обломок коралла, забытый волнами на песчаном берегу, она одиноко торчала на пустой фабричной дорожке.

Новости о закрытии скобяной фабрики мгновенно разлетелись по поселку. Линь Хун узнала об этом после обеда, и на сердце у нее мигом похолодело — да так и не отпустило. Она беспокоилась не из-за утраченной работы мужа, а из-за того, как он сможет это перенести. Выйдя из ворот, она подошла к Сун Гану и снизу вверх посмотрела на его горько улыбающуюся физиономию. Сун Ган шевельнул губами, готовясь рассказать, что произошло, но Линь Хун не дала ему.

— Я уже знаю, — первой сказала она. Заметив в волосах мужа листочек с дерева, она вытащила его и с легкой улыбкой добавила: — Поехали домой.

Сун Ган кивнул, развернулся и прыгнул на сиденье, а Линь Хун боком села сзади. Пока велосипед, крякая, катился по лючжэньским улицам, она обеими руками обняла мужа за поясницу и впечатала свое лицо в его спину. Сун Ган почувствовал, что ее руки обнимают его еще горячей, чем обычно, а лицо еще сердечней прижимается к спине. Он улыбнулся.

Дома Линь Хун сразу отправилась на кухню готовить ужин. Сун Ган перевернул велосипед и поставил его на землю перед домом. Потом он достал инструменты и снял два колеса. За ними последовали педали и рама. Разобрав весь велосипед, Сун Ган аккуратно разложил его части на земле, сел на скамеечку и стал осторожно протирать тряпочкой каждую деталь. Стемнело, зажглись огни. Линь Хун приготовила ужин и позвала мужа есть. Сун Ган покачал головой и сказал, что не голоден.

— Кушай сама, — добавил он.

Тогда Линь Хун приставила стул к открытой двери и с миской в руках стала наблюдать за сидящим под фонарем Сун Ганом. Тот отработанным движением протирал детали. Все это выглядело до боли знакомо. Раньше Линь Хун часто говорила, что муж относится к велосипеду как к ребенку. Не удержалась она и на этот раз — Сун Ган рассмеялся в ответ. Потом он сложил протертое детали и сказал жене, что завтра отправится искать новую работу. Кто знает, что это будет за работа — когда она будет начинаться и когда заканчиваться; наверно, он не сможет отвозить и привозить ее… Сказав это, он поднялся, распрямил затекшую поясницу и прибавил:

— Тебе придется самой ехать на велосипеде с работы.

Линь Хун согласно кивнула.

Собрав велосипед заново, Сун Ган смазал подшипники, вытер тряпкой руки и, вскочив в седло, сделал пару кругов перед входом. Велосипед больше не крякал. Сун Ган удовлетворенно спрыгнул с него и опустил сиденье. Затем он подвез старенькую «Вечность» к Линь Хун и попросил ее попробовать. Линь Хун уже дожевала свой ужин и стояла с миской для мужа в руках. Он взял еду, а Линь Хун приняла из его рук велосипед. Тогда Сун Ган опустился на стул, где сидела жена, и, заняв свой рот едой, стал смотреть, как она управляется с велосипедом. Линь Хун сделала три кружка под фонарем и сказала, что все очень удобно, как будто велосипед совсем новый. Но Сун Ган заметил, что что-то не так — он поставил миску с палочками на стул и, дождавшись, пока жена слезет, еще чуть-чуть опустил сиденье. Потом он снова попросил ее примериться и успокоился, только когда увидел, что обе ее ноги касаются земли. Кивнув, он дал Линь Хун последнее наставление:

— Когда тормозишь, обязательно опускай ноги на землю. Так не упадешь.

Глава 28

А надо сказать, что прежний дом Линь Хун и Сун Гана снесли. Они переехали жить на первый этаж нового многоквартирного дома. Закусочная Тетки Су тоже переместилась от вокзала аккурат напротив. На втором этаже поселился Стихоплет Чжао, прямо над квартирой Линь Хун. Стихоплет нарочно поставил свою кровать точно над кроватью супругов. Ночью, когда все замирало, он весь обращался в слух в надежде расслышать хоть пол любовного вздоха, но ничего не слышал. Тогда Стихоплет ложился ничком на пол, прикладывал ухо к цементу — но увы. Чжао думал: странное дело, чтоб муж с женой в постели не издавали ни звука. Ведь они женаты так много лет, а детей все нет. Тут он подумал, что дело наверняка в Сун Гане, и решил, что тот импотент. Он потихоньку стал нашептывать об этом Писаке Лю.

— Да они в постели как пистолеты с глушителями, — добавил Чжао.

Потеряв работу, Сун Ган нашел выход и устроился грузчиком. Он таскал тюки на лючжэньском причале: с кораблей на склад и со склада на корабли. Оплата была сдельной: чем больше тюков перетаскаешь, тем больше денег заработаешь. Сун Ган носился с тюками по стометровой складской дорожке, не щадя себя. Другие работники брали всегда по одному, а он ухватывал по два. Старики, трепавшиеся у дороги, каждый день слышали его тяжелое дыхание, когда он проходил мимо. Сун Ган пыхтел, как кузнечные мехи. Он был весь покрыт потом, словно только что вылез из реки. Мокрые от пота кроссовки болтались на ногах и хлюпали при каждом шаге. Старики, качая головами, говорили:

— Ох уж этот Сун Ган. Жизни ему не жалко.

Другие грузчики, сделав три-четыре ходки, опускались, тяжело дыша, на каменные ступеньки у воды. Они пили воду, курили, болтали о том о сем и только потом снова отправлялись за тюками. Сун Ган никогда не садился на ступеньки. Сбегав раз семь-восемь, он, белый, шатающийся, с трясущимися губами, опускал тюк с плеч на палубу, сбегал по сходням на берег и тут же падал на землю. Другие грузчики призывно махали ему руками, но ему казалось, что сил пройти десять метров до ступенек не хватит. Вместо отдыха он вытягивался в рост на мокрой траве. Было слышно, как трава растет между шеей и воротником и как шумит рядом с раскинутыми руками река. Сун Ган закрывал глаза. От неровного дыхания его грудь бешено подпрыгивала, а сердце внутри, как кулак, колотилось о ребра.

Растянувшись на земле, Сун Ган быстрее восстанавливал силы. Пока он лежал, грузчики ржали на ступеньках, называя его «Отчаянным Ши Сю»*. Но он был слишком изможден, чтоб услышать. Ему казалось, что земля и небо вертятся вокруг, а за закрытыми глазами поджидает сплошная чернота. Только минут через десять с лишним, когда успокаивалось дыхание, а глаза просветлялись под ярким солнцем, он начинал слышать оклики. Сун Ган медленно поднимался и видел, как отдыхающие работники машут ему, протягивают стакан воды; кто-то даже собирался бросить ему сигаретку. Но Сун Ган легким жестом отказывался от всего этого, брел к водопроводному крану и, открыв его, надувался водой от пуза. Потом он опять, взвалив два тюка, принимался бегать мимо причала.

Проработав так больше двух месяцев, он заработал в два раза больше денег, чем все остальные, и в четыре раза больше, чем раньше получал на фабрике. Когда он первый раз отдавал зарплату Линь Хун, она страшно удивилась. Кто бы мог подумать, что он сумеет заработать так много грузчиком. Пересчитывая деньги, жена сказала Сун Гану:

— Ты теперь за месяц зарабатываешь больше, чем раньше за четыре.

Сун Ган с улыбкой ответил:

— Вот выходит, что в увольнении нет ничего плохого.

Но Линь Хун знала, каким трудом достались эти деньги. Она умоляла мужа не надрываться:

— Больше ли, меньше, мы все равно как-то проживем.

Каждый вечер, возвращаясь домой, Сун Ган был белее мела. Понурив голову, он даже не мог выговорить ни слова, а после ужина сразу падал в койку. Раньше он спал очень спокойно, так, что был слышен только ровный звук дыхания, но теперь стал громко храпеть, а по временам к храпу примешивались тяжелые вздохи. Несколько раз Линь Хун просыпалась от этих звуков, а потом никак не могла уснуть. Слушая храп и слабые вскрики, она не находила себе места от беспокойства. Ей казалось, что Сун Ган и во сне не находит себе отдыха.

К утру Сун Ган просыпался на удивление бодрым. На его лице снова играл румянец, и Линь Хун успокаивалась. С улыбкой на лице он управлялся с завтраком и, захватив судки с обедом, звонкими шагами выходил из дома навстречу утреннему солнцу. Линь Хун катила старенькую «Вечность» за ним следом. Пройдя вместе метров пятьдесят, они останавливались на углу, и Сун Ган глядел, как жена садится на велосипед, умоляя ее быть осторожнее. Линь Хун кивала и уезжала прочь, на запад, а Сун Ган шел на восток, к причалу.

Так продолжалось всего два месяца. На третий месяц Сун Ган повредил себе поясницу. Схватив два тюка, он спускался по сходням, когда кто-то на корабле окликнул его по имени. Сун Ган обернулся слишком быстро. В теле что-то хрустнуло, и он понял, что все кончено. Опустив тюки на землю, он попытался пошевелиться, но поясницу пронзила острая боль. Обхватив ее руками, Сун Ган с горькой улыбкой посмотрел на двух товарищей, спускавшихся с тюками по сходням. Они до беспамятства были напуганы его видом и стали спрашивать, что случилось.

— Кажется, кость сломал, — печально улыбаясь, ответил Сун Ган.

Грузчики тут же сбросили с плеч тюки и, поддерживая товарища, довели его до ступенек. Когда он тяжело опустился вниз, стали спрашивать, где сломалось. Сун Ган показал на поясницу и сказал, что слышал, как в теле что-то хрустнуло. Работники велели ему поднять руки, а потом пошевелить головой. Только когда он проделал все это, они успокоились и сказали Сун Гану, что в теле всего один позвоночник. А уж если позвоночник сломался, то все — паралич. Сун Ган тут же снова вскинул руки, покачал головой и тоже успокоился. Придерживая поясницу правой рукой, он сказал:

— Как услышал хруст, решил, что кость сломалась.

— Да вывихнул небось, — ответили грузчики. — Тоже иногда со звуком бывает.

Сун Ган рассмеялся, но работники велели ему отправляться домой. Он отрицательно замотал головой и сказал, что с него хватит и немного посидеть на ступеньках. Там он и остался — впервые за два месяца работы. Ступеньки были сплошь забросаны окурками, по обе стороны от них аккуратно выстроилось почти два десятка белых фарфоровых чашек. На каждой чашке красной краской было надписано имя грузчика. Сун Ган улыбнулся и решил, что завтра он тоже принесет чайную чашку, непременно белую. На складе валяется ведро красной краски, и можно будет надписать какой-нибудь палочкой свое имя.

Просидев чуть больше часа у мирно плещущей воды, наблюдая за покрикивающими товарищами, которые суетливо бегали туда-сюда, Сун Ган не выдержал и поднялся размяться. Ему показалось, что болит уже не так сильно. Решив, что все в порядке, он поднялся по сходням на корабль и, вспомнив о вывихе, взял не два тюка, а один. Едва тюк улегся на плечо и он с силой распрямил спину, как шум причала разорвал пронзительный крик. Сун Ган, как подкошенный, повалился на землю, а выпавший из рук тюк придавил ему плечо и голову.

Грузчики отодвинули тюк и вытащили Сун Гана. Он кричал от боли, согнувшись пополам, как креветка. Двое работников осторожно подняли пострадавшего и положили на спину третьему. Когда этот третий спускался по сходням на берег, Сун Ган вопил, как резаный. Грузчики поняли, что с ним случилось что-то серьезное. Они пригнали тачку и опустили в нее Сун Гана, который кричал, как будто его режут. Потом грузчики повезли его по мощеной улочке в город — Сун Ган, скрючившись, стонал всю дорогу. Всякий раз, когда тачка подпрыгивала на камнях, он издавал протяжный стон. Сун Ган догадался, что везут его в больницу, и, когда тачка оказалась на асфальте, промычал:

— Не надо в больницу, везите домой.

Грузчики переглянулись и повернули к дому Сун Гана. Так встретились в тот вечер на лючжэньских улицах Сун Ган в тачке и Бритый Ли в седане. Умирающий от боли Сун Ган ясно увидел своего прежнего брата, но Бритый Ли его даже не заметил. Он сидел в красном «фольксвагене», обнимая смазливую бабенку, и ржал в голос. Седан просвистел мимо, и Сун Ган раскрыл рот, но из него не донеслось ни звука. В душе он кричал:

— Бритый Ли!

Глава 29

Линь Хун узнала о том, что случилось, перед самым отбоем. Белая, как мел, она помчалась на велосипеде домой, спешно открыла двери и увидела, что Сун Ган, согнувшись пополам, лежит на погруженной в сумрак постели и, выпучив глаза, безмолвно оглядывает себя. Она заперла дверь, села на край кровати и погладила его лицо. Сун Ган бросил на нее стыдливый взгляд и сказал:

— Я заработал вывих.

Линь Хун залилась слезами. Она обняла Сун Гана и прошептала:

— А врач что сказал?

Когда жена коснулась его тела, он зажмурился от боли, но не закричал. Едва боль немного утихла, Сун Ган распахнул глаза и произнес:

— Я не был в больнице.

— Почему? — спросила Линь Хун.

— Просто вывих. Через пару деньков пройдет.

Линь Хун покачала головой:

— Нет, обязательно надо в больницу.

Но Сун Ган с горькой усмешкой ответил:

— Сейчас я двинуться не могу. Через несколько дней схожу.

Сун Ган пролежал в постели полмесяца. Только после этого он смог встать и начать ходить, но его спина так и не распрямилась. Сгорбленный Сун Ган в сопровождении жены отправился в больницу. Там ему поставили банки и налепили пять штук специальных пластырей — стоило все это удовольствие чуть больше десятки, но Сун Ган страшно распереживался. Он стал думать, что если так и дальше пойдет, то скоро денег, заработанных за два месяца потом и кровью, на лечение не хватит. Больше он в больницу не ходил. Ему казалось, что вывих лечится, как простуда: лечи — не лечи, все равно выздоровеешь.

Через два месяца он уже смог распрямиться и вновь отправился на поиски работы. Он ковылял круглые сутки, придерживая руками поясницу, по улицам и переулкам Лючжэни, но кому приглянется такой калека? Сун Ган, исполненный надежд, выходил из дома навстречу утреннему солнцу, а к вечеру с горькой улыбкой возвращался обратно. Видя это, Линь Хун понимала, что он опять ничего не добился. Она заставляла себя казаться веселее и успокоить мужа: если жить чуть экономнее, то можно продержаться вдвоем и на ее зарплату. Ночью, ныряя под одеяло, она нежно обнимала руками травмированную поясницу и говорила, что не нужно ни о чем беспокоиться, пока она рядом. Сун Ган растроганно отвечал:

— Я виноват перед тобой.

Линь Хун изображала веселую улыбку. На фабрике уже несколько лет дела обстояли не очень, и давно начались сокращения. Директор фабрики по фамилии Лю, тот самый куряка, давно имел на Линь Хун виды. Он несколько раз вызывал ее к себе в кабинет и за закрытой дверью шепотом сообщал, что уже два раза лично вычеркивал ее имя из списка сокращаемых. Потом он принимался голодным волком таращиться на ее роскошный бюст. Куряка Лю пыхтел сигаретой уже лет сорок из своих пятидесяти с лишком — зубищи у него во рту были черные-пречерные. Он оглядывал Линь Хун с похабной улыбкой, и мешки у него под глазами смотрелись совсем как два синяка.

Линь Хун сидела перед ним, как на иголках, и прекрасно понимала, на что он намекает. От одного его вида ей становилось дурно: даже через стол можно было учуять жуткую вонь, исходившую от Куряки Лю. Но, вспоминая о том, что увечный Сун Ган потерял работу, она думала, что не может оказаться на улице, и с улыбкой продолжала сидеть в кабинете в надежде, что кто-то постучит в дверь.

Директор теребил пальцами авторучку и говорил, что этой самой ручкой вымарал из списков имя Линь Хун. Увидев, что она улыбается, но молчит, он подался вперед и прошептал:

— Ты меня даже не отблагодаришь за это?

Линь Хун улыбнулась и сказала:

— Спасибо!

Тогда Куряка спросил:

— Как же ты меня отблагодаришь?

— Спасибо! — снова улыбнулась Линь Хун.

Куряка застучал ручкой по столу и стал перечислять имена работниц, которые по собственной инициативе отдали себя в его распоряжение, чтобы не быть уволенными. Линь Хун все еще улыбалась. Директор, сощурившись, посмотрел на нее и снова спросил:

— Так как ты думаешь меня отблагодарить?

— Спасибо! — твердила свое Линь Хун.

— Ну вот что, — директор отложил ручку, встал и обогнул стол. — Давай я по-братски обниму тебя.

Заметив его движение, Линь Хун тут же вскочила на ноги и попятилась к двери. Открыв ее, она с улыбкой произнесла:

— Я вам не сестра.

Не переставая улыбаться, Линь Хун вышла из кабинета директора. Она расслышала, как он матюгнулся за спиной, и пошла в цех, по-прежнему улыбаясь. Но после работы, когда она ехала на стареньком велосипеде домой и вспоминала сощуренные глаза Куряки Лю и его мерзкие намеки, ей невольно стало обидно до слез.

Линь Хун несколько раз думала сказать об этом Сун Гану, но его подавленное настроение и горькая улыбка заставляли ее проглотить вот-вот готовые сорваться с губ слова. Ей казалось, что если рассказать об этом сейчас, то выйдет еще хуже. Так проходил день за днем, но работу отыскать все не удавалось. Тогда она вспомнила о Бритом Ли. Он к тому моменту был уже знатная шишка, и народу у него в подчинении бегало больше тыщи человек. После минутного колебания Линь Хун решилась напомнить Сун Гану:

— Ты бы сходил к Бритому Ли.

Муж понурил голову и замолчал. Он думал, что идти теперь на поклон к успешному, разбогатевшему брату после всего, что было, не пристало. Сун Ган не отвечал, и Линь Хун добавила:

— Он наверняка отнесется с пониманием…

Тогда муж вскинул голову и твердо произнес:

— Я с ним порвал.

Тут Линь Хун чуть было не проговорилась про Куряку Лю, но, закусив губу, все-таки сдержалась. Потом она безнадежно покачала головой и замолчала.

Сун Ган знал, что не сможет больше заниматься тяжелым физическим трудом. Не найдя работы, он стал размышлять над тем, не заняться ли по мелочи каким бизнесом. Через какое-то время он объявил жене, что пока искал, куда пристроиться, частенько видел, как деревенские девочки продают белые магнолии, связанные проволочками — пять цзяо за две штуки. Лючжэньские девки покупали цветы и цепляли их потом на грудь или вплетали в косу. Выглядело это очень симпатично. Дойдя до этого места, Сун Ган стыдливо улыбнулся. Он выяснил, что магнолии покупались в питомнике, себестоимость каждого цветка составляла от силы пять фэней. Линь Хун удивленно поглядела на мужа. Ей было трудно представить, как такой здоровенный мужчина пойдет по улицам с корзинкой цветов, но Сун Ган произнес со всей искренностью:

— Дай я попробую.

Линь Хун решила, пусть он попробует, и согласилась. На следующий день Сун Ган рано утром вышел из дома с бамбуковой корзинкой, где лежали маленькие ножницы и моток тонкой проволоки. Через час с небольшим он уже был в деревенском питомнике. Затарившись еще не распустившимися магнолиями, он сел на землю между цветов и стал обрезать своими маленькими ножницами листья, осторожно сматывать проволокой по два цветка вместе и аккуратно раскладывать в корзинке. Потом, вскинув корзинку, он счастливо зашагал по проселочной дороге.

Он шел, сощурив глаза и уставившись на далекий горизонт. Минут через десять Сун Ган почувствовал, что вспотел, и испугался, что солнце опалит его свежие цветы. Тогда он свернул с тропинки в поле и, сев на корточки, сорвал несколько тыквенных листьев, чтоб прикрыть ими магнолии. Не успокоившись на этом, Сун Ган побрызгал сверху воды из соседнего пруда. Потом он спокойно побрел дальше, по временам опуская взгляд на белые магнолии, спрятавшиеся под широченными тыквенными листьями. Он несколько раз приподнимал их и проверял, как чувствуют себя цветы, и на лице у него играла при этом улыбка, будто он смотрел на спеленатого младенца. Сун Гану казалось, что он давно так не радовался, как шагая по узенькой дорожке между огромных полей. Проходя мимо очередного пруда, он всякий раз сбрызгивал магнолии водой.

Когда он вернулся в поселок, было уже за полдень. Сун Ган не стал обедать, а сразу отправился на улицу и начал продавать свои белые цветы. Осторожно отвернув тыквенные листья, так что белое оказалось объято зеленым, Сун Ган остановился с корзинкой под платаном и стал с улыбкой провожать каждого прохожего. Некоторые замечали у него в корзинке магнолии и, бросив быстрый взгляд, проходили мимо. Две девушки поглядели на цветы и стали восторженно вздыхать от того, как красиво и мило смотрелись на зеленом белые бутоны. Это был настоящий шанс. Сун Ган с улыбкой посмотрел на них. Когда девушки отошли прочь, он пожалел о том, что не крикнул ни разу «Продается!». Может быть, они не догадались, что цветы на продажу.

Потом появилась деревенская девчушка, торговавшая цветами. На левой руке у нее висела корзинка, а в правой трепыхались связанные магнолии. Она шла и кричала во все горло:

— Белые магнолии! Белые магнолии!

Сун Ган последовал за ней и тоже повесил на правую руку корзинку. Каждый раз когда девочка выкрикивала свое, Сун Ган робко прибавлял:

— И у меня тоже.

Заметив проходившую мимо девушку, торговка завопила:

— Сестричка, купи магнолию.

Сун Ган тоже подался навстречу и нерешительно произнес:

— И у меня тоже.

Так он прошел за девчушкой пол-улицы и раз десять повторил свою присказку. Тут торговка разозлилась и, обернувшись, недовольно бросила Сун Гану:

— Нечего за мной ходить.

Сун Ган остановился и в полном недоумении проводил ее глазами. В эту минуту к нему навстречу, выпятив живот, зашагал Мороженщик Ван. Он прошатался по улицам уже целый день и, заметив Сун Гана с магнолиями, который не знал, как продать свой товар, а все ходил следом за деревенской девчушкой, чуть живот не надорвал со смеху.

— Нельзя вечно ходить за другими хвостом… — ткнув в Сун Гана, сказал он.

— Почему же? — спросил Сун Ган.

— Я ведь с рождения продаю мороженое, — с удовольствием Пустился в объяснения Ван. — Если будешь так делать, то спереди уже все продадут, кто ж у тебя покупать станет? Нельзя удить двоим вместе, нужно разделиться.

Сун Ган понимающе закивал. Взяв в правую руку цветок и повесив на левую корзинку, он зашагал в направлении, противоположном тому, куда скрылась девчушка. Мороженщик вспомнил еще что-то и закричал Сун Гану:

— Она их кличет «сестричка» — ты так не говори, лучше просто «девушка».

Сун Ган задумался и ответил:

— У меня не выйдет.

— Тогда никак не обращайся, — обтер рот Мороженщик. — Куда тебе их сестричками называть, здоровый мужик уже. Лет тридцать небось.

Сун Ган стыдливо кивнул. Когда он уже собрался отправиться восвояси, старый Ван снова остановил его. Он выудил из кармана юань и сказал:

— Я возьму две связки.

Сун Ган взял деньги, протянул магнолии и стал благодарить.

— Запомни, — сказал Мороженщик, приставляя ароматные магнолии к носу. — Я первый твои цветочки купил. Потом, если дело выгорит и будешь делать цветочный бизнес, я непременно вложусь. — Сказав это, он напустил на себя вид знатного инвестора и самодовольно добавил: — Вложился успешно в мусорное дело, так можно и цветочки попробовать.

Потом, двумя руками прижав магнолии к носу, Мороженщик зашагал прочь. Он шумно вдыхал цветочный аромат с такой жадностью, словно не цветы нюхал, а жевал два белых пломбира.

Так Сун Ган научился продавать магнолии. Хоть его голос и был робок, но он все-таки начал говорить хоть что-то. Потом он сам сообразил, что лучше всего стоять у входа в магазин с одеждой. Девок там толклось больше всего, и Сун Ган поджидал снаружи, пока они выйдут из магазина, выбрав наряд. Тогда он протягивал магнолии и вежливо, мягко произносил:

— Купите магнолию, пожалуйста.

На его мужественном лице играла трогательная улыбка, которая так нравилась нашим лючжэньским кралям. Все они как одна покупали чистые, белые цветы. Некоторые девки знали Сун Гана в лицо и были в курсе, что он повредил поясницу. Они начинали озабоченно справляться о здоровье, и Сун Ган отвечал, что с поясницей все в порядке, только теперь он не может заниматься тяжелой работой.

— Потому я цветы и продаю, — смущенно прибавлял он.

С корзинкой в руках Сун Ган обошел все лючжэньские магазины одежды. Он задерживался перед каждым надолго и, продав хоть цветок, растроганно улыбался. За целый день он так ничего и не съел, но совсем не чувствовал голода. Если магазин был закрыт, то он отправлялся к следующему. Сун Ган совсем забыл о времени и не знал, что уже очень поздно. Его тень металась между уличных огней и лунных пятен, а магнолий в корзинке становилось все меньше и меньше, пока наконец не осталась всего одна связка. Тогда же закрылся последний магазин. Едва Сун Ган развернулся, чтоб пойти домой, как к нему подлетела девушка с тучей сумок и пакетов. Ей приглянулись те самые последние магнолии. Вытащив кожаный бумажник, она спросила, сколько они стоят.

Сун Ган опустил голову и поглядел на цветы, а потом с сожалением ответил:

— Я не могу их продать.

Девушка раздосадованно посмотрела на Сун Гана:

— Разве ты не цветы продаешь?

— Да, — смущенно ответил тот. — Последние два для моей жены.

Девушка кивнула в ответ, спрятала бумажник и пошла по своим делам. Сун Ган побежал за ней следом:

— Где ты живешь? Я завтра принесу. Бесплатно.

— Не нужно, — сказала она и, не оборачиваясь, ушла.

Когда Сун Ган вернулся домой, было уже больше десяти. Дверь к квартиру была открыта, и Линь Хун стояла в круге света за ней и ждала. Увидев радостного мужа, она облегченно выдохнула.

— Где ты был? Я тут чуть не померла, — посыпались обвинения.

Сун Ган с улыбкой взял ее за руку, потянул в комнату и, закрыв дверь, стал рассказывать все, что случилось за день, даже забыв присесть. Линь Хун давно не видела мужа таким воодушевленным. На левой руке Сун Гана по-прежнему моталась корзинка. Он вытащил из кармана деньги и стал пересчитывать их, не прекращая свой рассказ. Потом он с радостью объявил, что заработал за день двадцать четыре юаня с половиной. Протягивая деньги жене, он прибавил:

— Вообще, я мог заработать двадцать пять, но мне было жаль отдавать последние цветы…

Сказав это, он достал из корзинки последние две магнолии и вложил их в руку Линь Хун. Потом Сун Ган рассказал, как их хотела купить девушка у магазина и как он не продал ей цветы.

— Это тебе. Я не мог их продать.

— Надо было продать, — сухо сказала Линь Хун. — Мне не нужны никакие цветочки.

Страстный огонь в глазах Сун Гана мгновенно погас. Линь Хун замолчала, сняла с руки мужа корзинку и усадила его за ужин. Тут только он вспомнил, что голоден, и, приставив миску к самому рту, набросился на еду, как волк. Линь Хун подошла к зеркалу, прицепила магнолии к косе и переложила ее на грудь. Потом она опустилась рядом с Сун Ганом, чтобы он смог увидеть свои цветы, но тот даже не посмотрел на ее косу. Он был весь поглощен счастливой улыбкой на ее лице. Счастье снова захватило Сун Гана, и он опять пустился рассказывать о своих похождениях. Пересказав их еще раз, Сун Ган стал вздыхать о том, что такая плевая работа приносит почти столько же денег, сколько труд грузчика. Тут Линь Хун сделала вид, что недовольна, и толкнула мужа:

— Ты заметил или нет?

Сун Ган наконец-то обратил внимание на белые магнолии. Его глаза засверкали.

— Тебе нравится? — спросил он жену.

— Нравится, — кивнула она.

Той ночью Сун Ган уснул, как младенец. Слушая его ровное дыхание, Линь Хун подумала, что он давным-давно не спал так спокойно. Она все никак не могла заснуть. Положив цветы на подушку, вдыхала их аромат и чувствовала глубокую верность и глубокую любовь Сун Гана. В эти мгновения все перенесенные обиды растаяли, как дым. Потом она стала с беспокойством думать о будущем всего предприятия: ей казалось, что всю жизнь нельзя продавать цветочки, к тому же что это за работа для такого здоровенного мужика?

Опасения Линь Хун вскоре подтвердились. Работницы фабрики начали злословить, целыми днями измываясь над Сун Ганом. Говорили, что отродясь не видали мужиков, торгующих цветочками, да еще таких здоровенных. Заходясь смехом, они добавляли, что и голос у него при этом звучит совсем не по-мужски, а как у маленькой девочки. Говорили об этом и за спиной у Линь Хун, и при ней, так что она вся шла красными пятнами от стыда. Вернувшись домой, Линь Хун не выдержала и вызверилась на Сун Гана. Она велела ему не ходить больше с цветочками, перестать позориться на всю округу. Упрямый Сун Ган не соглашался, но на самом деле выручки от магнолий становилось все меньше и меньше. Многие лючжэньские девки знали Сун Гана: они больше не покупали магнолии за деньги, а просто протягивали руку и требовали свое. Сун Гану было неловко отказаться. Он тратил немало сил на то, чтоб дойти до сельского питомника и купить там цветы, а потом аккуратно смотать их парами, а в итоге все растаскивали девки. Работницы трикотажной фабрики, высмеивавшие Сун Гана при Линь Хун, тоже не стеснялись попросить себе цветочек. Они цепляли магнолии на грудь или вплетали в косы и, встретив Линь Хун, всегда с улыбкой говорили:

— Это мне Сун Ган подарил.

Слыша это, Линь Хун разворачивалась и топала прочь. Вечерами, возвращаясь домой, она срывала зло на Сун Гане. Закрыв дверь, зло шептала:

— Больше не пойдешь продавать цветочки.

Вечера казались Сун Гану невыносимо долгими. Линь Хун была слишком усталой и, поклевав немного ужин, тут же отправлялась спать. Сун Ган тоже ел мало. Он сидел за столом целую вечность, обдумывая, стоит ли действительно продавать магнолии. Его точили грусть и разочарование: едва отыскав работу, он опять ее лишался. Глубокой ночью, когда все стихало, Сун Ган бесшумно ложился рядом с женой и слушал ее легкое сонное дыхание. Так на сердце у него постепенно становилось спокойно. Он знать не знал про то, что творилось с Линь Хун на фабрике, где Куряка Лю уже начал распускать руки.

Проснувшись на следующий день, Сун Ган увидел, что Линь Хун уже встала и полощет в туалете рот. Он быстро вскочил с кровати, натянул на себя что-то и подошел к двери туалета. Жена бросила на него мимолетный взгляд и ничего не сказала, продолжая чистить зубы.

— Я больше не буду продавать цветы, — сказал Сун Ган.

После этого он, поколебавшись, подошел к входной двери, и Линь Хун выскочила из туалета спросить, куда это он собрался.

— На поиски работы, — ответил Сун Ган, обернувшись.

Линь Хун взяла в руки полотенце и сказала:

— После завтрака пойдешь.

— Что-то не хочется, — покачал головой Сун Ган и открыл дверь.

— Не уходи.

Сказав это, Линь Хун вытащила деньги и сунула их мужу в карман, чтоб он купил себе что-нибудь по дороге. Когда она подняла голову и увидела на лице у него улыбку, ей стало тяжело на душе, и она снова опустила голову. Сун Ган, улыбаясь, похлопал Линь Хун по спине, обернулся и вышел. Она последовала за ним до дверей, словно бы муж отправлялся в далекое странствие и тихо прошептала:

— Будь осторожен.

Сун Ган обернулся, кивнул и пошел прочь. Линь Хун еще раз окликнула его и с внезапной искренностью сказала:

— Ты сходил бы к Бритому Ли.

Сун Ган замер, а потом решительно покачал головой.

Линь Хун вздохнула, провожая глазами своего упрямого мужа до залитой рассветным солнцем улицы. Так Сун Ган вступил на долгий путь поиска новой работы. Целый год он уходил рано поутру, а возвращался поздно, проводя день в упорных попытках отыскать возможность заработать. Скоро он стал выглядеть изнуренным. Когда он дотаскивал ввечеру свое усталое тело до дома и молча садился за стол, Линь Хун не смела заглянуть ему в глаза. Она знала, что муж опять вернулся ни с чем. Сун Ган, пряча лицо, молча уписывал ужин, молча ложился в кровать и на следующий день, когда рассвет будил его, с надеждой выходил из дома. За этот год ему попадались одни подработки: например, сторож склада должен был уехать по делам, и Сун Ган заменял его; продавец в торговом центре, билетер в кинотеатре, кассир на вокзале, человек, продававший билеты на паром — у всех у них находились дела, и Сун Ган подменял их на день. Так он превратился в главного подменщика всего поселка. В лучшие времена его ждало больше двадцати разных мест, где требовалась замена, но за год он не проработал и двух месяцев.

Линь Хун становилась день ото дня все подавленнее. Она часто вздыхала, иногда ужасно ругалась. Но все те дурные слова, что она произносила, относились, в отличие от вздохов, не к Сун Гану, а к мерзкому директору по фамилии Лю. Однако Сун Ган думал, что он всему виной. Возвращаясь домой, он низко опускал голову и со временем стал говорить совсем мало. Хотя его заработок был невелик, он все до последнего фэня отдавал Линь Хун. Больше всего его расстраивало то, что, когда он вытаскивал эти жалкие гроши — плод всех его стараний, жена качала головой и, горестно отвернувшись, шептала:

— Оставь себе.

Слыша это, Сун Ган страдал, будто по сердцу его ножом полоснули. Через два года после травмы он наконец-то нашел себе постоянную работу на лючжэньском цементном заводе. Там можно было работать двенадцать месяцев в году, даже сверхурочно — по субботам и воскресеньям. На угрюмом лице Сун Гана вновь заиграла улыбка и уверенность, неизменно сопутствовавшая ему, когда он восседал на «Вечности», опять вернулась. Отыскав работу, он не пошел домой, а взволнованно зашагал к воротам трикотажной фабрики, чтоб дождаться, когда жена выйдет со смены. Когда схлынули работницы на своих новомодных великах и мопедах, за ними выкатила старенькую «Вечность» Линь Хун. Раскрасневшийся Сун Ган бросился ей навстречу и прошептал:

— Я нашел работу.

Линь Хун посмотрела на возбужденного Сун Гана, и у нее защемило сердце. Она отдала велосипед в распоряжение мужа, а сама, как раньше, села сзади и обняла его обеими руками, прижавшись лицом к его спине. В тот вечер она вдруг заметила, как сильно постарел Сун Ган: на лбу и в уголках глаз появились морщины, густые волосы поредели. Ей стало жаль мужа. В постели она долго-долго разминала Сун Гану поясницу. В ту ночь они крепко обнялись, словно молодожены, и к ним вернулось былое счастье.

Сун Ган принялся за работу с удвоенным рвением, потому что боялся вновь ее потерять. Тем, чем он занимался на цементном заводе, не хотел заниматься никто — Сун Ган засыпал в мешки цемент. Несмотря на марлевую повязку он все равно вдыхал каждый день кучу цементной пыли. Через два года его легкие стали совсем ни к черту, и Линь Хун убивалась очень долго. Так Сун Ган снова потерял работу. На этот раз он не пошел в больницу за лекарствами, потому что боялся потратить деньги.

Так он опять сделался поденщиком. Опасаясь заразить Линь Хун, он не спал больше с ней на кровати, а ютился на диванчике. Линь Хун была против и настаивала на том, чтоб уступить кровать Сун Гану и отправиться на диванчик самой. Тогда он не нашел ничего лучше, как спать у нее в ногах. Когда по временам выпадала возможность подменить кого-нибудь на работе, Сун Ган выходил из дома, нацепив повязку, чтоб никого не заразить. Даже в самые жаркие летние дни он все равно появлялся в повязке. Поскольку он был такой в поселке один-единственный, лючжэньские шалопаи, завидев медленно идущего человека в повязке, тут же узнавали его и принимались кричать:

— Главный подменщик идет!

Глава 30

Бритому Ли было уже не до Сун Гана. Он выставлял вперед два пальца и говорил, что днем зарабатывает деньги, а ночью — завоевывает женщин. Трудился в поте лица круглые сутки и, кроме денег и баб, ни о чем не думал. Ли был все еще холост, но женщин с ним спала целая туча — он и сам не смог бы их сосчитать. Кто-то однажды спросил его, сколько же их в конце концов. Ли задумался, зашевелил пальцами, но в итоге не без сожаления ответил:

— Меньше, чем персонала.

Ли переимел не только всех баб в Лючжэни, но завел себе и гонконгских, и макаоских, и китаянок из других мест вплоть до заграницы. Даже иностранных краль сумел уложить в койку штук десять. В Лючжэни с ним тайно и явно спали все подряд: высокие и коротышки, толстухи и скелеты, красавицы и уродины, и девчонки, и тетки. Народ говорил, что Бритый Ли больно великодушен — никому не отказывает, даже если ему свиноматку притащить в постель, и ту небось обслужит. Некоторые женщины спали с ним за деньги и держали это в секрете. Другие, взяв деньги, спешили раструбить на всю округу о его похождениях. Все они нахваливали Бритого Ли и расписывали, какой он поразительный да особенный — прям не человек, а зверь. Как запрыгнет в постель, так и принимается частить, что твой автомат. Многие бабы после этого вообще не могли ноги вместе собрать. А другие, слезая с его кровати, радовались, словно от смерти убежали.

Сплетен о Бритом Ли гуляло больше, чем дыма на поле боя. Среди женщин находились и такие, что думали на веки вечные прибрать к рукам его богатство. Первой на это решилась девица двадцати с чем-то лет, приехавшая в Лючжэнь из деревни на заработки. Она заявилась к Бритому Ли в офис со своим младенцем и радостно сообщила, что ребенку нужно выбрать имя. Ли выпучил на нее глаза, силясь припомнить, кто это. В конце концов он раздраженно спросил:

— А я тут, мля, при чем?

Девица разразилась потрясающими воплями. Она голосила, что на свете бывают, оказывается, такие отцы, которые собственного дитятю знать не желают. Бритый Ли оглядел ее со всех сторон, задумался, но так и не сумел вспомнить, чтоб между ними что-то было.

— Ты что, правда со мной спала? — спросил он.

— А скажешь, нет? — накинулась на него девка с младенцем. Она велела Бритому Ли присмотреться и, заливаясь слезами, сказала: — Ты погляди, погляди, брови точь-в-точь твои, глаза точь-в-точь твои, нос точь-в-точь твой, рот точь-в-точь твой, лоб точь-в-точь твой, подбородок…

Бритый Ли посмотрел на ребенка и подумал, что похож он на младенца, а больше ни на что не похож. Тут девка размотала пеленки и, ткнув в них Бритого Ли, добавила:

— И прибор точь-в-точь твой.

Тут Ли пришел в бешенство оттого, что его могучее орудие сравнили с какой-то горошиной. Он зарычал, чтоб помощники вытолкали бабу взашей.

Тогда она начала демонстрацию перед входом в контору — каждый день сидела с младенцем и плакалась всем без исключения прохожим, что совесть Бритого Ли растащили собаки, сожрали волки, обглодали тигры и выдристали львы — ничего-то от нее не осталось. Через несколько дней к ней присоединилась еще какая-то баба с ребенком. Она говорила, что держит в руках родную дочь Бритого Ли. Эта краля тоже распускала сопли и рассказывала, как Ли обманом заманил ее в постель и обрюхатил. Она рыдала еще горше первой претендентки, жалуясь на то, что Ли даже глазком не пришел на нее глянуть, когда она рожала. Наконец появилась и третья, таща за руку мальчика лет четырех-пяти. Эта не плакала, а хладнокровно предъявила Ли официальное обвинение: якобы он сперва поклялся по всей форме, что непременно на ней женится и будет жить с ней вместе до седых волос — вот она в постель-то его поганую и влезла, вот она дите его незаконное и прижила. Тыча пальцем в собственного сына, она говорила, что по возрасту он должен быть наследником всего состояния. Едва разнеслась эта весть, как у входа в офис нарисовалась четвертая тетка с семилетним пацаном. По ее словам выходило, что наследником Бритого Ли должен считаться именно он.

Женщин становилось все больше и больше. В конце концов их набралось штук тридцать — вместе с детьми они запрудили улицу перед офисом и день за днем проливали там слезы, перечисляя преступления Бритого Ли. Они шумели и толкались так, что улица стала походить на рынок. За самые выгодные места у входа и за право вставить от себя пару крепких словечек развязалась борьба. Бабы начали драться между собой: тягать друг друга за волосы, плеваться, драть ногтями лица. С утра до ночи по поселку разносились их нецензурная брань и детский плач.

Сотрудники фирмы больше не могли проходить на работу как положено, и на улице образовалась огроменная пробка. Тогда убеждать орущих баб разойтись по домам примчалась председательница уездного комитета Всекитайской федерации женщин* со всей своей ратью. Она уговаривала их поверить администрации, которая непременно уладит конфликт. Но женщины ни в какую не хотели расходиться. Они принялись всем скопом жаловаться председательнице и требовать, чтобы Федерация женщин защитила их права — заставила Бритого Ли на них жениться. Та не знала, плакать ей или смеяться. Она убеждала протестующих, что закон запрещает многоженство и Ли никак не может жениться на всех тридцати сразу.

Начальник уездного управления коммуникаций лично позвонил Бритому Ли, чтоб сообщить, что главная улица поселка — эта большая транспортная артерия — забита уже целый месяц, что не могло не сказаться самым отрицательным образом на экономике уезда. Тао Цин тоже набрал номер Бритого Ли и сказал, что если такая влиятельная фигура не сможет управиться с подобным делом, то это сильно повредит не только самому Ли, но и репутации всего уезда. Ли заржал в трубку: мол, пусть беснуются. Тогда Тао Цин напомнил, что женщин колобродит и так уже тридцать штук, если не пресечь это сейчас — будет больше.

— Да чем больше, тем лучше. Как говорится, больше блох — меньше боишься, что тяпнут, — ответил Ли.

Некоторые из протестующих действительно спали с Бритым Ли, другие только были с ним знакомы. Находились и такие, что раньше и в глаза его не видели. Но несколько спавших с ним женщин на самом деле думали, что дети их родились от Бритого Ли. Уверенности им было не занимать. Посовещавшись, они решили, что протестовать перед офисом выходит очень утомительно и совершенно бестолково, лучше уж сразу в суд.

В тот день, когда Ли превратился в обвиняемого, в суде было не протолкнуться. Сбежав с церемонии открытия дочерней фирмы, он, смеясь, прорезал толпу и вступил в зал заседаний, словно жених — в костюме, кожаных ботинках и с красным цветком в петлице. Потом он прошествовал на скамью подсудимых, будто и вправду собирался выслушать обвинение. Там он провел два веселых часа, увлеченно слушая рассказы женщин, как ребенок — сказки. Когда те, заливаясь слезами, расписывали, как им хорошо было с Бритым Ли, он покрывался счастливым румянцем. Иногда он даже удивленно вскрикивал:

— Правда?

Через два часа он устал. Рассказы женщин начали повторяться, но число их еще не перевалило даже за половину. Ли решил, что этого вполне достаточно, и поднял руку с просьбой дать ему слово. Получив согласие судьи, он осторожно извлек из нагрудного кармана свой козырь — свидетельство об операции десятилетней давности.

Когда судья взял в руки документ о перевязке и прочел его, то заржал, обхватив живот, и не мог остановиться минуты две. Потом он объявил, что Бритый Ли невиновен, потому что больше десяти лет назад сделал перевязку и с тех пор начисто утратил способность к деторождению. В зале на несколько минут воцарилась гробовая тишина, а потом он взорвался гомерическим хохотом. Тридцать истиц застыли с открытыми ртами и, выпучив глаза, начали переглядываться. Тогда судья сообщил Бритому Ли, что он имеет право обвинить их в клевете и мошенничестве. Штук десять женщин тут же стали белее простыни, а две даже грохнулись в обморок. Четверо заревели в голос, а трое попытались сбежать, но народ затолкал их обратно. Но те несколько, что на самом деле спали с Бритым Ли, повели себя совсем по-другому: они заявили, что не согласны с решением суда и намерены подать в вышестоящие инстанции. Пусть дети и не от Ли, но уже одного того, что он с ними спал и лишил их драгоценной девственности, будет достаточно, чтоб добиться своего. Они пойдут в суд на ступень выше, если там дело не выгорит, то будут подавать апелляцию в провинциальный суд, а если и там не выйдет — то в Верховный суд в Пекине. А то и в Гаагу.

Народ стал подливать масла в огонь:

— Давайте-давайте, обвините его в том, что он вас поимел. А он вас обвинит в том, что это вы его поимели. Хотите, чтоб он из вас целок обратно сделал — так почему бы вам ему девство не вернуть?

В суде стало шумно, как в курятнике. Народ весь встал на сторону Бритого Ли и поливал помоями обманщиц, которых суд должен был, по общему мнению, наказать в соответствие с законом. Как судья ни колотил по столу, как ни орал — ничего не помогало. В конце концов Бритый Ли поднялся со скамьи подсудимых и поклонился в пояс всем собравшимся. Народ стал мало-помалу стихать. Тогда Ли сказал:

— Дорогие земляки! Благодарю вас, благодарю… — Он вытер растроганные слезы и продолжал: — Без вашей, друзья, поддержки сегодня б все так не обернулось. Скажу вам нынче от сердца: я ведь и правда перетрахал кучу баб, да что толку? За все это время так и не встретил ни одной девки… — Лючжэньцы заржали, хватаясь за животы, и одобрительно закричали. Ли махнул рукой, веля замолчать, и закончил мысль: — Я ведь почему решил перевязаться? Все потому, что женщина, которую я любил, вышла замуж за другого… С тех пор я махнул на себя рукой, стал жить без оглядки, стольких перетрахал, а какого хера? Трахал-трахал, одни потаскухи мне и попадались. Я сегодня только понял: сказать по-простому, так если целку в постель уложить — вот это значит по-настоящему с женщиной переспать. Сказать покрасивше — так только с той, что тебя на самом деле любит, по-настоящему и выйдет. Так ведь ни одна падла меня искренне не любила! Трахай не трахай, все одно. Как будто сам с собой трахаешься.

Лючжэньцы дыхание не успевали перевести от смеха. По залу суда волнами проносились вздохи и хохот. Ли разозлился и, замахав руками, проревел:

— Я не шутки с вами шучу…

Когда народ потихоньку замолк, Ли, тыча себя в грудь, произнес со всей искренностью:

— Я вам о наболевшем… — Он отер увлажнившиеся глаза и снова завел: — Сказать по правде, я уж разучился ухаживать. Крутил любовь, да все без толку. Почему? Потому что я распущенная тварь… Ведь, когда ухаживаешь, девушки всегда подпускают немножко эмоций, а я-то уж от этого бешусь знатно. Могу не сдержаться, да и ругнуть ее пару раз. Или мать ее. Вот ору я «мать твою», и что по-вашему? Так пару раз прикрикнешь — смотришь, и нет уже девушки! — Тут Ли остановился на секунду и с горькой усмешкой продолжил: — Почему? Потому что я уже привык спать с женщинами за деньги. Разумеется, за мои бабки они ко мне льнут. Это ведь как в бизнесе — какая тут любовь. Я уж и забыл, как женщин уважать. Вот и не могу ухаживать. Какой же я несчастный!

Под оглушительный хохот лючжэньской толпы Ли завершил свое выступление. Он промокнул глаза, вытер рот и, показывая в сторону истиц, великодушно произнес:

— Ведь и им непросто. Целый месяц буянили у меня под окнами. Будем считать, как будто это они месяц на меня работали…

Обернувшись, он бросил какому-то подчиненному:

— Известите главного финансового директора, что нужно выплатить каждой по тыще юаней. Будем считать, что это зарплата за месяц.

Лючжэньцы издали радостный крик, и у истиц отлегло от сердца. Они выдохнули и подумали про себя, что пусть курицу стянуть не удалось, зато они не потеряли на этом ни зернышка риса, да еще и заработали на целую пригоршню. Ли под одобрительные возгласы с сияющим лицом покинул зал суда и нырнул в свой красный седан. Потом он обернулся, помахал толпе рукой на прощанье и опустил стекло, чтоб махать все время, пока не скроется из виду.

После этого случая Ли стал еще больше ценить свое свидетельство о перевязке. Ведь это опрометчивое решение избавило его нынче от стольких хлопот. Он подумал, что много всего хорошего совершается на свете совершенно случайно. Ли аккуратно вырвал свидетельство из больничной карточки, велел его изящно оформить и повесил у себя между картинами Ци Байши и Чжан Дацяня*.

Народ в поселке был уверен, что перевязка была для Бритого Ли мудрейшим решением. Ведь если б он тогда не перевязался, то сколько бы маленьких Ли бегало уже по улицам и переулкам Лючжэни — одному Богу известно. А ведь были бы среди них и светловолосые, и голубоглазые.

И вот народ пустился фантазировать, сочиняя удивительную легенду о перевязанном Ли. Историю о его разбитом сердце и его злосчастной операции выписывали самыми сочными красками. Рассказывали, что он, накинув на шею пеньковую веревку, решил повеситься на ближайшем дереве, но веревка оборвалась. Ветка, кстати, тоже сломалась, и Ли распластался в уличной пыли. Потом он решил утопиться в речке, но, спрыгнув, вспомнил, что умеет плавать. Выкарабкавшись на берег, Ли сказал: «Мать твою, опять не умер». Тогда он вернулся домой, скинул штаны и, вытащив из них свое хозяйство, распластал его на кухонной доске. Потом он схватился за тесак и уж думал было оттяпать все с концами, но вдруг захотел пописать. После этого ему стало жаль своего прибора. Тогда он достал перочинный ножик, собираясь отрезать себе яйца. Те сжались от этого в одно, и Ли умилился им до невозможности. Он так и не сумел их отчекрыжить. Вот как он оказался в больнице на операции по перевязке.

Когда слухи разнеслись по всему поселку, народ снова вспомнил о Линь Хун. На нее стали показывать пальцем, и многие жалели ее, а другие не одобряли. Некоторые злорадные бабы говорили, что Линь Хун, может, и выглядела умницей, а на деле оказалась дура дурой — красивая, но несчастливая. Но мужики защищали ее и говорили, что никто своего будущего не знает, даже гадалка и та только другим гадает, а себе — ни-ни. Еще говорили, что если б все обладали даром провидения, то и император не потерял бы в свое время престола, а Линь Хун ни за что не потеряла бы Бритого Ли.

Глава 31

Один из наших двух литературных талантов — Писака Лю — в тот день тоже отправился в зал суда послушать. Он собственными глазами наблюдал весь дикий фарс и своими ушами слышал темпераментный монолог Бритого Ли. Вечером от возбуждения Писака долго не мог уснуть — все думал, что нашел редкостного качества материал. Тогда он накинул одежду, встал с постели и за ночь написал длиннющий очерк «Миллионер в поисках любви». Писака не скупился: выписал Ли самыми сочными красками, превратив несколько сотен перетрахов в несколько сотен маленьких трагедий. Он писал, что Ли с пылкостью отдавался непорочной влюбленности, но, так и не встретив ни одной девушки, остался на бобах в окружении самых отборных шлюх. В очерке были изложены все детали — в нем нашлось место и для истории про то, как Бритый Ли подсматривал по малолетству за бабами в нужнике. Выходило так, что мальчик Ли забежал туда по нужде, но не успел присесть и потужиться, как у него выпал ключ и соскользнул в зловонную жижу. Когда Ли повернулся и втиснул туловище в дырку в поисках ключа, в нужник вбежал некий Чжао и, не дав себе труда подумать, сгреб малолетку в охапку и возвел на него злостный поклеп — якобы тот любовался на женские задницы. Потом он потащил его по Лючжэни. Так литературное дарование в лице Стихоплета Чжао превратилось под пером Писаки в некого неизвестного идиота, который белого от черного не в состоянии был отличить. Дойдя до этого момента, Лю вдохновенно написал: «Так чистый, добрый мальчик пострадал от незаслуженного обвинения, но он не сгинул, нет! С детских лет он научился сносить обиды и, повзрослев, отдал все свои силы и разум во имя благоденствия страны, свершив наконец великие дела».

Сперва этот очерк опубликовали в нашей вечерней газете. Через пару месяцев перепечатали сотни мелких изданий. Когда Бритый Ли прочел этот опус, он остался весьма доволен. Больше всего ему понравилось как раз описание сцены в нужнике — Ли молотил от счастья левой рукой по столу, а правой тряс газету и кричал:

— Ох уж этот мудила! Ну и талантлив же, сукин сын! Как он управился с самой большой несправедливостью за всю историю Лючжэни — одним ключиком! — Потом он с довольной улыбкой добавил: — История в конце концов все расставит по местам.

Правда, название очерка Бритому Ли не понравилось. Вытянув вперед всю пятерню, он сказал, что, как ни считай, а личного капитала у него уже пятьдесят миллионов, а Писака сделал его всего-навсего миллионером — ну да он придираться не будет.

— Кто отродясь денег не видал, тому и «миллион» написать непросто, — сказал он подчиненным.

Очерк бродил из издания в издание, меняясь на глазах, и превратился в итоге в «Миллиардера в поисках любви». Прочтя это, Бритый Ли остался доволен. Размахивая газетенкой из какого-то медвежьего угла, он сказал:

— Вот это по всей правде написано.

Облетев всю страну, очерк Писаки вернулся наконец к нам, и его опубликовала провинциальная газета. На сей раз он назывался «Триллионер в поисках любви». Новое название Ли встретил со скромной улыбкой:

— Ну, это уж через край хватили, через край.

Писака Лю и представить не мог, что его творение опубликуют несколько сот изданий — их число почти сравнялось с числом обкрученных Ли женщин. Так он наконец-то прославился. Так наконец-то разогнал он мучившую его много лет тоску. С широченной улыбкой разгуливал он теперь по улицам Лючжэни, размахивая бланками денежных переводов, и всем встречным и поперечным говорил:

— Каждый день переводят, каждый день на почту мотаюсь. — Потом он громко вздыхал и добавлял: — Тяжело быть звездой.

Когда Писака прославился, Стихоплет не находил себе места от отчаяния. Он жалел, что не пошел в суд на заседание и первым не написал о Бритом Ли. Тыча пальцем в пассаж про историю с подглядыванием, он с горечью говорил толпе:

— Это моя история! Все Писака подтырил…

Наконец заклятые враги встретились на церемонии открытия Кузнецом супермаркета. К тому моменту он уже обзавелся тремя магазинами и, глядя на то, как по стране один за другим, словно грибы после дождя, появляются новые торговые площадки, решил последовать моде. Так в Лючжэни появился супермаркет в три тыщи квадратных метров. Церемония была устроена на высшем уровне: Тао Цина пригласить не удалось, зато пришел партсекретарь уезда, и хоть обошлось без глав уездных управлений, но притащились главы отделений. Бритый Ли, занятый интервью и переговорами, тоже не смог присутствовать. Он прислал вместо себя самый большой венок. Зубодер Юй как раз пересекал Европу на поезде из Милана в Париж и прислал поздравительную телеграмму со швейцарской границы. Зачитать ее было поручено Мороженщику. Тот, схватив телеграмму, никак не мог выговорить, что написано: вверху красовались две строчки иностранных слов, то ли итальянских, то ли французских. Кузнец бодро вырвал ее у Мороженщика и, замахав народу, прогремел:

— Даже иностранные товарищи поздравляют!

Кузнец пригласил и наших местных знаменитостей: Писаку Лю и Стихоплета Чжао. Заметив Писаку, Чжао стал мрачнее тучи, а тот, наоборот, весь расцвел. Оба в молчании пялились друг на друга. Вообще-то все шло хорошо, пока Кузнец, представляя гостей, не нарвался на мину. Указывая на Лю, он произнес:

— А это знаменитый автор очерка «Миллиардер в поисках любви».

Народ шумно зааплодировал, и Писака раскраснелся от счастья. Потом Кузнец перешел к Стихоплету и сказал:

— А это один из главных персонажей очерка — некий Чжао.

Тут никто не хлопал, но по залу поползли смешки. Чжао был уже зол оттого, что Писака назвал его в очерке «неким Чжао». Услышав это снова, он взбеленился и, тыча Лю пальцем прямо в нос, заорал:

— Были бы силенки, написал бы «Стихоплет Чжао». А нет, вот и придумал какие-то недомолвки.

Со сладкой улыбкой Писака попросил коллегу не злиться и добавил:

— В таком возрасте это опасно. И до удара недалеко.

После этого укола мрачная физиономия Стихоплета стала красней помидора.

— Ведь ежу ясно, что это моя история. Какого черта ты взялся ее писать? — кинулся он на Лю с обвинениями.

— Что еще за твоя история? — изобразил дурачка Писака.

— Как Бритый Ли подсматривал за бабами в нужнике, — обратился Стихоплет к толпе. — Все, кто постарше, в Лючжэни помнят, что это я схватил его на месте преступления, это я потащил его на улицу…

— Это верно, — кивнул Писака, — это и правда твоя история. Так ведь я про это и не писал. Я написал, как он уронил ключ. Вот моя история.

Народ зашелся оглушительным хохотом, нахваливая изобретательность Писаки. Стихоплету нечего было на это возразить, и он из красного сделался опять мрачным. Кузнец, заметив, что эти двое вот-вот сцепятся, решил, что не стоит из-за такого расстраивать церемонию. Он махнул рукой и проорал, чтоб пускали хлопушки. Загремели шутихи, и народ утратил интерес к словесности, занявшись фейерверком.

Благодаря очерку Писаки Лю Бритый Ли стал известен на весь Китай. Журналисты из газет, с радио и с телевидения толпами приезжали в Лючжэнь и брали у него бессчетные интервью. Утром, едва разлепив глаза, он уже давал интервью, а вечером, закрыв глаза и наконец готовясь отойти ко сну, просыпался от звона мобильника, по которому очередной журналюга пытался его проинтервьюировать. Случилось, что на него были наставлены объективы четырех камер, слепили вспышки двадцати трех фотоаппаратов и тридцать четыре человека забрасывали одновременно вопросами.

Ли наслаждался этим, как собачонка костью. Он понял, что ему выпал шанс, какой бывает раз в сто лет. Отвечая на вопросы о любви, Ли всегда искусно переводил разговор на свой бизнес. Потрепавшись немного о возвышенных материях, перескакивал на свое убогое детство и рассказывал, почему его зовут Бритым Ли: семья была не из богатых, денег на стрижку не хватало, и мать всякий раз просила парикмахера брить наголо из экономии. На этом месте он всегда пускал слезу и, промокая глаза, громогласно благодарил реформы, партию, правительство и всех жителей уезда. Покончив с благодарностями, Бритый Ли принимался рассказывать, как начал дело и как добился успехов. При этом он всякий раз махал руками и скромно объяснял, что вовсе не считает свое дело большим — это в газетах говорят, что большое, вот он и заразился.

После этого в газетах, на радио и по телику стал появляться не только неудачливый любовник Ли, но и успешный бизнесмен Ли. Он ничуть не уронил себя: уже через пару недель притащил к своей корпорации на коротком поводке все китайские газеты. Так прославилась фирма Бритого Ли, и за спинами журналистов последовали толпы банкиров, а за ними — стаи партнеров. Были среди них и китайские богатеи, и гонконгские миллионеры, были китайцы из-за границы — все хотели вложиться в дело или открыть совместное предприятие. Власти тоже оказывали поддержку. Раньше, когда он задумывал новый проект, его приходилось пробивать пару лет, а теперь все устраивалось за месяц.

В те дни Ли спал от силы часа два-три в сутки. Он то давал интервью, то вел деловые переговоры, раздавая в день по нескольку десятков визиток и получая столько же взамен. К нему приходило немало прощелыг, но он-то был не промах: с одного взгляда мог распознать, кто пришел вести с ним дела, а кто — нажиться на его денежках. Он общался, сощурившись, — все думали, что Ли спит, но он был бодрее прочих бодрствующих. Он не отказывал никому, единственным условием была необходимость сразу же перевести инвестируемый капитал на счета его корпорации. А уж заставить самого Ли расстаться с деньгами мог только полный идиот — он не оставлял проходимцам ни шанса.

Ли был щедр только с журналистами — их он таскал по ресторанам, барам и караоке, а на прощание всегда щедро одаривал. На тех, кто приезжал на переговоры, он не тратил ни фэня и встречался с ними в кафетерии собственного офиса.

— Это международная норма. Каждый сам за себя платит, — говорил Ли.

Этот кафетерий был самым жутким разбойничьим притоном во всем Китае. В Пекине и Шанхае чашка эспрессо стоит юаней сорок, а у Бритого Ли стакан быстрорастворимого «Нескафе» обходился в сотню. Проходимцы в душе стонали. Как когда-то Чжоу Юй, потерявший и госпожу, и войско*, они не выигрывали ни пол-юаня, да еще и попадали на деньги за кофе.

Гостиничное хозяйство, ресторанный бизнес и розничная торговля росли в Лючжэни как на дрожжах. Отовсюду приезжала куча народу, и весь этот рой жил и столовался в поселке, да затаривался в наших магазинах. Все приезжали из разных мест со своими говорами, но в Лючжэни переходили на норму. А лючжэньские, отродясь ни на чем, кроме местной мовы, не говорили. Теперь и им пришлось забалакать по-нормальному. Наговорившись так за целый день с приезжими, они продолжали говорить так и дома, и во время еды, и даже в супружеской постели.

Народ каждый день мог наблюдать Бритого Ли в разных видах. Откроешь с утра газету — он оттуда лыбится, послушаешь радио — он оттуда смеется, включишь телик — он и оттуда ржет. Правда, Ли не только прославился сам, но и наш поселок знаменитым сделал. История Лючжэни насчитывала-то уже тысячу лет, но за то время немножко это подзабылось. Люди рассказывали о Бритом Ли и так, и эдак, и иногда, сами того не замечая, они превращали Лючжэнь в Личжэнь. Когда мимо проезжали залетные пташки, то они, опустив стекло, спрашивали у прохожих:

— Простите, это Личжэнь?

Глава 32

Пока Бритый Ли сиял, как солнце на горизонте, Сун Ган в марлевой повязке по-прежнему искал работу, с жалостным видом шатаясь по улицам поселка, обсаженным платанами. Куряка Лю раз за разом вызывал Линь Хун к себе в кабинет и, заперев дверь, принимался за свое, только теперь не гнушаясь распускать руки. Он придвигал свое кресло вплотную к Линь Хун и с поддельной нежностью гладил ее запястье. Больше всего ей хотелось вскочить и влепить ему пощечину, но с мыслями о муже она сносила все, только сбрасывала ладонь Лю со своей. Куряка, загребущие руки, принимался целовать своим чернозубым ртом ее в щеку. Линь Хун воротило от этого и, отстранившись, она кидалась к двери. Однажды, не успела она открыть дверь, как Куряка подскочил и обнял ее, одной рукой смяв грудь, а другую сунув ей в штаны, усердно толкая Линь Хун к дивану. Она цепко ухватилась за дверную ручку, понимая, что, лишь открыв дверь, сможет спастись. Потом Линь Хун заорала. Директор на секунду пришел в замешательство, и она распахнула дверь. Снаружи кто-то зашел в комнату, Куряка выпустил жертву из рук, а та перемахнула за порог. Слышно было, как он матерится внутри. Оправив волосы и одежду, Линь Хун быстрым шагом пошла прочь. Еще не пробили отбой, как она вскочила на велосипед и вылетела из ворот фабрики. Заливаясь слезами, она мчалась домой.

Сун Ган только вернулся. Он успел присесть на диван, но еще не успел стянуть повязку, когда рыдающая Линь Хун распахнула входную дверь. Сун Ган, не понимая, что случилось, вскочил на ноги. Увидев мужа, Линь Хун разревелась еще пуще. Сун Ган спросил, что произошло, но она только раскрыла рот и, поглядев на убогую повязку, ничего не сказала. Ей показалось, что муж не вынесет этого. Она терпела Куряку только потому, что Сун Ган потерял работу. Линь Хун подумала, что, если бы он работал на Бритого Ли, ей не пришлось бы сносить это унижение. Плача, она сказала мужу:

— Ты бы сходил к Бритому Ли…

После секундного колебания Сун Ган опять решительно замотал головой. Линь Хун не выдержала и, захлебываясь слезами, заорала:

— Когда он разбогател, он о тебе вспомнил, специально пришел к тебе, а ты его с порога выставил за дверь.

— Так ты тоже присутствовала, — пробурчал Сун Ган.

— А ты со мной посоветовался? — прокричала со слезой в голосе Линь Хун. — О таком важном деле ты даже и не подумал со мной посоветоваться. Просто выставил его за дверь.

Сун Ган понурил голову. Заметив это, Линь Хун зло замотала своей и сказала:

— Только и умеешь, что голову вешать…

Она качала головой, не понимая, почему муж так упрямится. Как говорится, пока водка не кончится, мужик домой не пойдет. Сун Ган же идти домой не намеревался. Тогда она решила самой отправится к Бритому Ли и объявила об этом Сун Гану. Линь Хун сказала, что будь они даже выросшими вместе приятелями, а не то что родными братьями, Ли все равно обязан был найти ему работу. Вытерев слезы, она добавила:

— Я о другом толковать не стану. Скажу только о твоей болезни. И места попрошу.

Говоря это, она раскрыла шкаф в поисках наряда посимпатичнее. Вытащила всю одежду и, разложив ее на кровати, принялась выбирать, не переставая плакать. На все про все ушло больше часа. Все было куплено много лет назад и давно вышло из моды. Линь Хун уже несколько лет не покупала обновок. Роняя слезы, она надела что-то более-менее приличное. На располневшей Линь Хун оно смотрелось, словно тугие бинты.

Заметив это, Сун Ган стал переживать. Он подумал, что страшно виноват перед женой. Вскочив с дивана, он решительно произнес:

— Я пойду.

Выйдя на улицу, он побрел к офису Бритого Ли. Так самый бедный человек во всем поселке отправился к самому богатому, все еще своему брату. Добравшись до офиса, Сун Ган остановился в холле и осмотрелся. Он заметил, что Бритый Ли торчит в кафетерии и треплется с журналистами. Тогда Сун Ган встал у него за спиной и тихо позвал брата по имени.

Уже давно никто не звал его так, все обычно называли «господин директор». Услышав, что кто-то за спиной произнес его имя, Бритый Ли подумал, кто бы это мог быть. Он обернулся и увидел Сун Гана в его повязке. Его глаза улыбались за стеклышками очков. Ли вскочил и сказал журналистам:

— Я вас на минутку оставлю.

Он потянул Сун Гана в лифт, а оттуда — к себе в кабинет. Закрыв дверь, он первым делом сказал брату:

— Сними повязку.

— У меня больные легкие, — пробубнил тот из-за марли.

— Иди ты со своими легкими, — сказал Ли, срывая повязку. — Уж перед собственным братом мог бы и не выеживаться.

— Я боюсь заразить тебя, — ответил Сун Ган.

— А я вот не боюсь, — парировал Ли.

Потом он усадил Сун Гана на диван, а сам плюхнулся с ним рядом и произнес:

— Наконец приперся меня проведать, твою мать.

Сун Ган оглядел роскошный кабинет Бритого Ли и с невольной радостью заметил:

— Если бы мама была жива, уж как бы обрадовалась!

Ли совсем растрогался и, приобняв брата за плечи, сказал:

— Сун Ган, что с тобой? Я тут пашу без продыха, не до тебя, знаешь. Слышал, ты покалечился, потом заболел. Все думал тебя навестить, да за делами подзабыл.

Сун Ган горько улыбнулся и рассказал, как он сначала работал грузчиком и покалечил поясницу, а потом загубил свои легкие на цементном производстве. Выслушав это, Бритый Ли вскочил, как мячик, с дивана и заорал:

— Ах ты, сучий сын! Везде, значит, ты искал работу, а ко мне не пришел. Мудак! Посмотри, до чего ты себя довел: поясница ни к черту, легкие тоже. Почему ты ко мне-то не пришел, придурок?

От ругани Бритого Ли на сердце у Сун Гана потеплело. Он почувствовал, что они все еще братья и с улыбкой ответил:

— Вот я и пришел.

— Поздно уж, — зло отрезал Ли. — Теперь ты уже развалина.

Сун Ган кивнул в знак согласия. Потом он робко прибавил:

— У тебя работы для меня не найдется?

Ли вздохнул и замотал головой. Потом он вновь опустился на диван рядом с братом и похлопал его по плечу.

— Сперва вылечись как следует. Я отряжу своих, чтоб свезли тебя в самую лучшую клинику в Шанхае, — сказал он.

Но Сун Ган отрицательно покачал головой:

— Я не за этим к тебе пришел, а за работой.

— Мать твою, — не выдержал Ли, — ну ладно, сделаем тебя для начала у меня на фирме заместителем гендиректора. Хочешь — ходи, не хочешь — отсыпайся дома, но все-таки вылечись сперва как следует.

— Это мне не по плечу, — по-прежнему мотал головой Сун Ган.

— Ну ты и мудак! — снова ругнулся Ли. — А что ты делать-то можешь?

— Меня все зовут «главный подменщик», — иронически улыбнулся Сун Ган. — Я могу только убираться, разносить письма или газеты, всякое такое. Остальное мне не по плечу, правда. Нет у меня таких способностей…

— Нет у тебя, придурка, амбиций. Вот Линь Хун прогадала, когда за тебя замуж выходила, — выкрикивал Ли, мотая от злости головой. — Как я могу позволить брату заниматься такой фигней…

Отругавшись, он понял, что больше честить Сун Гана не имеет смысла, и добавил:

— Иди-ка ты домой. Меня там еще толпа журналистов дожидается. Потом поговорим.

Сун Ган опять нацепил марлевую повязку и вышел из офиса, исполненный счастья. Чем больше раз называл его Бритый Ли мудаком, тем сильнее он радовался. Ему казалось, что Ли ничуть не переменился и что они по-прежнему братья.

Вернувшись домой, радостный Сун Ган стянул повязку и уселся на диване. С улыбкой он сказал жене:

— Бритый Ли точно такой, как был: обозвал меня мудаком, сказал, что у меня нет амбиций и что ты прогадала, когда выходила за меня…

Сперва Линь Хун тоже обрадовалась, но, дослушав до этого момента, она пришла в замешательство.

— А работу-то он тебе дал? — спросила она.

— Он велел мне сначала вылечиться, — ответил Сун Ган.

Линь Хун разочарованно повторила вопрос:

— Так он не дал тебе работу?

— Он хотел, чтоб я был заместителем гендиректора, но я не согласился.

— Почему?

— Ну куда мне.

Линь Хун снова заплакала и, растирая слезы, проныла:

— Ну ты и тряпка беспомощная!

Сун Ган беспокойно прошептал:

— Он велел мне сначала вылечиться.

— А где деньги взять, он не сказал? — проревела в ответ Линь Хун.

Тут кто-то постучал в дверь, и она вытерла слезы. Приоткрыв маленькую щелку, Линь Хун увидела на пороге главного финансового директора корпорации Бритого Ли. Он бесшумно помахал рукой, чтоб она вышла из квартиры. Линь Хун оторопело переступила порог, продолжая вытирать слезы. Отойдя метров на тридцать с небольшим, директор остановился и сунул в руку Линь Хун сберкнижку. Потом он сказал, что на ней на ее имя лежит сто тысяч юаней — это от Бритого Ли на жизнь и на лечение. Ли боялся, что Сун Ган не примет денег, вот он и сделал счет на имя Линь Хун — только она должна хранить это в секрете, чтоб муж не узнал. В конце посланец прибавил:

— Господин директор сказал, что Сун Ган тяжело болен и нужно как можно быстрее класть его в клинику. Он сказал, что не нужно думать о деньгах: на этот счет каждые полгода будет перечисляться сумма в сто тысяч. Если этого будет недостаточно, то тебе нужно просто намекнуть. Господин директор устроит все.

Линь Хун, сжимая сберкнижку, отупело стояла, пытаясь сообразить, что значит сто тысяч. Она никогда в жизни не думала о подобной сумме. Заметив, что прохожие пялятся на сберкнижку в ее руках, Линь Хун испугалась и только тогда пришла в себя. Она быстро зашагала домой, но, дойдя до порога, передумала. Финансовый директор сказал, что Сун Гану не стоит знать о деньгах, а потому Линь Хун развернулась и пошла в банк. Там она сняла со счета две тысячи, намереваясь отправить Сун Гана на следующий день в больницу. Потом медленно побрела. Перед ней то и дело появлялся из прошлого ржущий во всю глотку Ли. Ей вдруг стало казаться, что он отличный малый и ей не нужно было относиться к нему с отвращением.

Глава 33

Не прошло и двух месяцев восторгов, как Писака Лю внезапно понял, что безнадежно устарел и на него опять никто не обращает внимания. Гонорары тоже закончились. Тогда Писака стал бить себя в грудь: он, мол, своими руками изваял славу Бритого Ли, а его труд так быстро забыли. Понаехала куча журналистов, и все как один набросились на этого Бритого — никому и дела не было до Писаки. Писака отлавливал журналистов на улице, чтоб поведать, что первый репортаж о Бритом Ли написал именно он, а те мямлили что-то в ответ и неслись к офису Ли за интервью. Кто приходил поздно, до того не доходила очередь, и приходилось ждать следующего дня.

Писака оброс щетиной и взъерошенными патлами. Он разгуливал по Лючжэни в жеваном костюме. Его черные ботинки покрылись пылью и стали серыми. Приезжие не обращали на него внимания, и он взялся за своих. Ухватив какую-нибудь жертву, Писака принимался нудеть, перечисляя до бесконечности свои великие заслуги в деле прославления Бритого Ли. В конце он всегда добавлял:

— И все для других старался. Чужим людям приданое отшивал.

Эти жалобы расползались и постепенно достигли Бритого Ли.

Тогда он велел подчиненным разыскать и притащить Писаку.

— Уж я его образумлю, — сказал он.

Когда Писаку нашли, он стоял на улице с яблоком во рту. Посланцы сообщили, что Ли хочет с ним встретиться. Писака от возбуждения аж вдохнул не в то горло свое жеваное яблоко. Согнувшись пополам, кашляя и молотя себя кулаками по груди, красный как рак, он следовал за посланцами. Добрался наконец до офиса и только там сумел откашлять попавший не туда кусок. Отдышался, словно ему чудом удалось избежать гибели, и вытер показавшиеся на глазах слезы.

— Я знал, что Ли в конце концов пришлет за мной. Все ждал, когда же он это сделает. Я знал, что он человек приличный, что добра не забывает… — твердил Писака.

Писака вошел в стометровый кабинет Бритого Ли, когда тот обсуждал по телефону какую-то сделку. Он огляделся по сторонам, щелкая языком от восторга, и как только Ли положил трубку, с улыбкой произнес:

— Слышал я, что кабинет у тебя роскошный. Сегодня вот убедился, что не брехня это. Приходилось мне бывать в кабинете у начальника уезда — он у него довольно большой, но по сравнению с твоим — просто сортир.

Бритый Ли смерил Писаку холодным взглядом, так что у того отбило всякое воодушевление. Тогда Ли, наморщив брови, спросил:

— Говорят, ты там мутишь по поселку воду?

Писака, побледнев, как полотно, усердно замотал головой:

— Нет, нет, нет-нет…

— Мать твою, — грохнул Ли по столу. — МАТЬ ТВОЮ!

Писака дернулся два раза на каждое ругательство и подумал, что песенка его спета: нынче Бритый Ли высоко взлетел и справиться с ним для такого человека ничего не стоит — все равно что муху прихлопнуть. Тогда Бритый Ли с холодной усмешкой спросил:

— Что ты там треплешь? Говоришь, ты для меня приданое отшивал?

Писака, согнувшись пополам, ответил:

— Извините, товарищ директор, извините, виноват…

Ли подергал себя за фалду костюма со словами:

— Это, что ли, твое приданое?

Писака задергал головой:

— Нет-нет…

— Да ты знаешь, что это за фирма? — с гордостью объявил Ли. — Это «Армани». А Армани кто такой? Итальяшка один, самый известный на весь мир портной. Да ты знаешь, сколько это стоит?

Писака закивал, как болванчик:

— Наверняка очень дорого, очень дорого…

Ли выставил вперед два пальца и сказал:

— Два миллиона лир.

Услышав про два миллиона, Писака затрясся от ужаса. Откуда этому простаку было знать про итальянские лиры? Он знал только, что иностранные деньги всегда дороже китайских. А потому, разинув рот, заверещал:

— Мамочки, два миллиона…

Бритый Ли сполна насладился его испуганным видом и с улыбкой добавил:

— Мой тебе искренний совет: следи за тем, что мелешь.

— Да, да, всенепременно. Говорят же: язык мой — враг мой. Я обязательно буду следить, — ответил Писака.

Отчитав Писаку как следует, Бритый Ли изменился в лице и дружелюбно произнес:

— Присаживайся.

Лю не сразу пришел в себя. Только когда Бритый Ли повторил свою просьбу еще раз, он осторожно опустился на стул.

— Очерк-то я твой прочел, — дружелюбно проворковал Бритый Ли. — Ну ты, мать твою, даешь! Как ты до ключа-то этого додумался?

Писака облегченно выдохнул и с радостью ответил:

— По вдохновению!

— Вдохновению? — Ли показалось, что это уже слишком, и он выдохнул: — Мать твою, скажи попросту.

Писака многозначительно улыбнулся и, вытянув шею, прошептал:

— Я ведь раньше тоже частенько в уборной того. Я человек опытный…

— Правда, что ль? И ты тоже? — возопил Ли. — И что ж у тебя за опыт?

— Опыт с зеркальцем, — Писака вскочил и принялся изображать все в лицах. — Если протянуть куда надо зеркальце, то можно в нем на отражение любоваться. Так и не упадешь, и вовремя можно поймать момент, когда кто-то входит.

— Мать твою! — Ли ударил себя по лбу. — Как же я тогда до этого не додумался?

— Зато ты видел задницу Линь Хун, — почтительно произнес Писака. — А я одну жопу Кузнецовой жены.

— Мать твою, — сверкая глазами, произнес Бритый Ли. — Да ты, паршивец эдакий, талантище. У меня всего в жизни три страсти: деньги, бабы и талант. Ты, поганец, как раз третий выходишь. Контора-то моя сейчас стала большая, нужен нам специалист по связям с общественностью. Сдается мне, что ты, паскуда, как раз подходишь…

Так Писака Лю стал пресс-секретарем Бритого Ли. Через пару дней перед лючжэньцами предстал уже не прежний простофиля, а аккуратно причесанный тип в костюме с иголочки, блестящих кожаных ботинках, белой рубашке и красном галстуке. Когда Бритый Ли выскакивал из своего «фольксвагена», вслед за ним вылетал и Лю. Его больше не звали Писакой, а стали величать Пиарщиком Лю. Он накрепко запомнил слова Бритого Ли о том, что нужно держать рот на замке, и, если кто из лючжэньцев хотел чего-нибудь добиться, Лю был нем как рыба.

— Я больше не могу трепать языком, как раньше. Я теперь глашатай господина директора, — делился он в кулуарах.

Ли не прогадал: когда следовало молчать, из Писаки было и тремя палками не вышибить ни слова, зато уж когда нужно было пустить в ход красноречие, он разливался соловьем. Покуда лючжэньцы смаковали подробности приключившегося с Бритым Ли скандала, Писака не уставал поправлять их:

— Господин директор — мужчина холостой. Ежели холостой мужчина какую женщину оприходует, то это не скандал. А что такое скандал, спрашивается? Это когда муж с чужой женой развлекается, а жена — с чужим мужем.

Народ спрашивал:

— А если чужая жена с Бритым Ли развлекается — то это как?

— Это скандал, — кивнул Писака. — Только у них там скандал, а господин директор чист, как стеклышко.

Скоро вести о трепе Писаки дошли до Бритого Ли. Он остался ими чрезвычайно доволен:

— А ведь этот ушлепок верно толкует. Такому, как я, холостяку — да отымей он хоть всех баб в мире, — скандал не светит.

Заделавшись Пиарщиком Лю, Писака первым делом занялся бесконечными письмами, приходившими от девиц со всей страны. От мыслей о том, что обладатель такого несусветного богатства не познал еще вкуса любви и не видал еще настоящей девки, женщины пускались в мечтания и строчили Бритому Ли письма с признаниями в самых чистых чувствах. Были среди них и девочки, и молодые бабы, были приличные, а были и сущие оторвы, встречались и городские, и деревенские, школьницы, студентки, аспирантки — все писали о том, что они еще девушки, даже одна профессорша. В письмах одни намекали, а другие заявляли черным по белому, что готовы подарить свое драгоценное, оберегаемое девство нашему Бритому Ли.

Почтовый фургончик каждый день извергал мешок писем у проходной. Его тут же подхватывали два дюжих молодца и тащили в кабинет к Писаке, вернее, Пиарщику Лю. Недавно вступивший в свои права, Лю принимался за работу с невероятным усердием. Его кабинет находился через стенку от Бритого Ли, и он, совсем как начальник, трудился каждый божий день не покладая рук, так что на сон оставалось не больше пары-тройки часов. Он проглатывал бесконечные письма, выбирал из них самые стоящие и зачитывал их Бритому Ли. Тот вкалывал так, что едва находил время вздохнуть, и Писаке не оставалось ничего другого, как читать урывками, выкраивая подходящее время. Пока Ли справлял малую нужду, он успевал прочесть кусочек, пока восседал на унитазе — еще кусочек, пока тот ел — еще один; когда Бритый Ли выходил из дому, он несся, читая, следом, когда он нырял в свой «фольксваген», Лю устремлялся, читая, за ним. Глубокой ночью, когда Бритый Ли возвращался домой и падал в постель, Пиарщик становился у кровати и продолжал потчевать его своими историями. Едва Ли засыпал, он, скрючившись, уплывал в сон у него в ногах, а едва тот просыпался — мгновенно подскакивал с кровати и продолжал чтение, пока его начальник чистил зубы, умывался, завтракал, доезжал до офиса и принимался там в кабинете за обычную работу. Лишь тогда Пиарщик Лю бежал чистить свои собственные зубы, умывать свою физиономию и поглощать свой завтрак. Потом он тут же зарывался в новую груду писем.

Лю не расставался с Ли ни на секунду. Девичьи письма возбуждали Бритого Ли почище иного допинга. Стоило ему подумать, сколько девиц, выстроившись в очередь длиной с Великую Китайскую стену, ожидают его по всей стране, руки сами собой начинали почесывать от волнения ляжки. Пиарщик Лю отбирал самые эффектные пассажи, и, когда он принимался за чтение, у Бритого Ли загорались глаза. Он взвизгивал, как детсад овец:

— Правда? Правда?

В конце концов Бритый Ли так привязался к этим письмам, что они превратились в его духовную опору. Когда на него наваливалась усталость, он, как заправский наркоман, просил Лю почитать ему немного и тут же, исполнившись сил, вновь погружался с головой в работу. Отвечая на вопросы интервью или ведя переговоры, он часто срывался, обуреваемый своей страстью, и сбегал, чтоб послушать очередной кусочек, а потом, сияя, вновь усаживался перед журналистами и партнерами. В такие моменты он подчас забывал, что его пресс-секретаря зовут Пиарщик Лю, и звал его просто «этот, с письмами». Пиарщик Лю был в конце концов тоже человек — и ему порой приходилось отправлять естественные надобности. Иногда Бритый Ли, которому приспичило послушать девичьи письма — закинуться этим душевным героином, не находил его на месте. Тогда он принимался орать, сам не свой от беспокойства:

— Где этот, с письмами? Куда, мать твою, он делся?

Тут из сортира выскакивал, придерживая штаны, Пиарщик Лю и начинал читать.

Глава 34

Журналисты нахлынули, как прибой, и так же отступили. Все длилось от силы месяца три. Тут Бритый Ли, крутившийся как белка в колесе, обнаружил, что их не стало. Хотя народу, приезжавшего потолковать о бизнесе, не убавилось, журналисты пропали, и Ли заскучал. В первые два дня у него будто гора упала с плеч — он все говорил, что сумеет выспаться, как человек. Но, проспав восемнадцать часов, так и не отоспался как следует. А Пиарщик Лю продрых семнадцать часов и тоже сказал, что ему этого было мало. Лежа дома в постели, он все равно читал по телефону Бритому Ли девичьи письма, пока часа через два на том конце провода не раздался громоподобный храп. Лишь тогда он отложил письма, закрыл глаза и захрапел сам. Так они проспали вместе еще пять часов, а потом с красными, заплывшими глазами встретились в офисе.

Еще неделю потом Бритый Ли валялся на диване у себя в кабинете, слушая, как Лю читает пересохшим языком девичьи откровения. Хотя они по-прежнему будоражили его не хуже героина, однако исчезновение журналистов оставило ощущение какой-то неправильности. Бритый Ли стал отвлекаться. Однажды он прервал Пиарщика Лю и пробурчал:

— Где журналюги?

Стоя навытяжку, Пиарщик ответил, что вся эта газетная, теле- и радиотусовка такое мудачье: где горячо, туда и кидаются. Как собаки на кость.

Бритый Ли резко сел и произнес:

— Что, я им уже и на кость негож?

— Господин директор, не надо вам так про себя говорить… — загнусавил Лю.

Ли упал обратно на диван и печально слушал девичьи письма. Пока вдруг, сияя, не прокричал:

— Нетушки! Я еще какая кость!

Поток писем вдохновил Бритого Ли — он задумал провести Всекитайские олимпийские игры среди целок. Услышав это, Пиарщик тоже засверкал глазами, а Ли, меряя шагами кабинет, пустился в долгие объяснения, раз двадцать помянув разными словами всех, кто пришел ему на ум. Он сказал, что нужно сделать так, чтобы мудаки-журналисты прискакали в Лючжэнь как бешеные псы, а сраное телевидение — организовало прямые трансляции; нужно сделать так, чтоб в треклятом Интернете тоже велось онлайн-вещание, а суки-спонсоры выложили бы свои чертовы денежки; чтобы все улицы завесили бы рекламой и долбаные девицы разгуливали бы по ним в своих поганых бикини, а все наши козлы-лючжэньцы огребли бы наконец свое ублюдочное счастье. Потом Ли добавил, что нужно, мать твою, собрать оргкомитет конкурса и пригласить придурочное начальство на место засранца-председателя и его барана-заместителя, да еще найти десяток дебилов, которые выступят долбаным жюри. Тут он специально подчеркнул, что судьи должны быть, бля, только мужиками, гребаных баб не надо. В конце этой тирады он произнес:

— А ты, падлоухий, будешь пресс-секретарь.

Пиарщик ухватил ручку и быстро-быстро записал все матерные указания. Когда Ли утомился, замолчал и плюхнулся на диван, Лю вставил свое слово. Сперва он пропел дифирамбы потрясающей идее Бритого Ли, а потом позволил себе два небольших замечания. Во-первых, название «Олимпийские игры» немножко неудачное, может быть, лучше назвать Первым всекитайским конкурсом красоты среди девственниц?

— Неплохо, — кивнул Бритый Ли.

Тогда Лю озвучил свое второе предложение: может, то, что все судьи будут мужики, тоже не проканает? Все-таки хорошо бы пригласить парочку женского пола. Но с этим Бритый Ли был категорически не согласен. Он отмахнулся от Пиарщика и сказал:

— Не надо баб. Кто из девок краше, нам, мужикам, решать. На хера нам тетки?

Подумав немного, Пиарщик ответил, что если все будут мужиками, то это может отрицательно сказаться на конкурсе — пресса осудит, а народ будет перетирать все до опупения.

— Вот и славно, — взвизгнул Ли. — Я и хочу, чтоб они обсуждали, чтоб они возмущались, чтоб они судачили и так и эдак. Так я им вечную косточку и подброшу.

Пиарщик Лю взялся за дело. Уже на следующий день он разослал пресс-релизы и, провисев весь день на телефоне, определился со списком начальников, которых следовало позвать в председатели, и других членов жюри. Бритый Ли тоже весь день потратил на звонки, пробив всех тех председателей правления и генеральных директоров, что приезжали к нему на переговоры. Так был сформирован список спонсоров и информационных партнеров. Напоследок он набрал номер Тао Цина. Доложив ему о своих грандиозных планах, он попросил его тоже внести свою лепту и предоставить для проведения конкурса самую широкую улицу Лючжэни. Шумно сглатывая, Ли вещал:

— На конкурс съедется больше тыщи краль со всей страны. Все девки, мать твою. А на весь уезд самая большая площадка — наш кинотеатр, да в нем всего восемьсот гребаных мест, даже всех девок не впихнешь, а уж про нас я вообще молчу. И про прочее начальство, и про жюри. Мы ж на коленки к ним не сядем. Да еще столько, мать твою, народу смотреть придет, только на долбаной улице и устраивай…

Начальник уезда Тао Цин обрадовался услышанному, как сумасшедший. Он сказал, что это решающий момент в истории развития Лючжэни — при удачном стечении обстоятельств ВВП уезда может подскочить на три, а то и на все пять процентов.

— Будь покоен, — заверил он Бритого Ли. — Не то что улицу, а и две, и три выделим. Да если надо, все твои будут. Пускай приезжают девицы со всей страны, мы их всех принять сможем.

Весть о Первом всекитайском конкурсе красоты среди девственниц в мгновение ока облетела все уголки. Журналисты, схлынувшие, как прибой, вновь заполонили Лючжэнь, и наш Бритый Ли опять сделался наипервейшей на всю страну костью, а его улыбающаяся физиономия замелькала, как прежде, в газетах и в телевизоре. Пиарщик Лю тоже поднялся на этой волне в полную силу, при этом не забывая ни на миг, кому он всем обязан. Он знал, что, если бы не поддержка Бритого Ли, не было бы сейчас Пиарщика Лю. И на пресс-конференциях, отвечая на любой вопрос, непременно поминал «господина директора».

Журналисты спрашивали:

— Почему решено было устроить Всекитайский конкурс красоты среди девственниц?

И Лю без запинки отвечал:

— В целях продвижения традиционной китайской культуры, а также, чтобы современные женщины исполнились бы позитивного самоощущения, обретя после этого истинную уверенность в своих силах, и чтобы они стали здоровее и больше думали о гигиене, наш господин директор и решил устроить Всекитайский конкурс красоты среди девственниц…

— Что вы имеете в виду под «больше думали о гигиене»? — перебили его.

— Девственная плева играет важную роль в защите репродуктивной системы от болезнетворных бактерий и сохранении детородной функции. Вот что наш господин директор подразумевает под гигиеной, — ответил Лю.

— Каковы требования к конкурсанткам? — встрял еще один журналист.

Лю скороговоркой оттарабанил в ответ:

— Красота и благопристойность, здоровье и очарование, исключительность и неординарность, изящество и таланты, отзывчивость и чуткость, нежность и заботливость, уважение к старшим и любовь к детям, чистота и преданность, разумеется, отсутствие сексуального опыта…

— Имеют ли право участвовать те, кто лишился девственности из-за физической нагрузки? Или в результате сексуального насилия? — продолжил допрос журналист.

Пиарщик не сдавался:

— Наш господин директор испытывает глубокое уважение к таким девушкам. Он много размышлял над этим вопросом — даже спать не мог, но в конце концов, дабы сохранить чистоту и авторитет конкурса, вынужден был скрепя сердце отказаться. Он специально уполномочил меня выразить на пресс-конференции свое почтение этим несчастным и призвать мужчин всей страны окружить их удвоенной любовью и заботой.

Тут влезла какая-то тетка:

— Этот ваш так называемый Конкурс красоты среди девственниц на самом деле просто феодальный шовинизм. Это дискриминация по половому признаку!

Но Пиарщик покачал головой и произнес:

— У всех у нас есть матери, и все мы горячо любим и уважаем наших матерей. А поскольку все они женщины, то мы горячо любим и глубоко уважаем всех женщин.

Последний вопрос был такой:

— Станет ли победительница конкурса невестой господина Ли?

Лю, улыбаясь, ответил:

— Наш господин директор устраивает конкурс красоты, а не смотрины. Разумеется, полностью исключать вероятность того, что господин директор влюбится в одну из конкурсанток, нельзя, конечно, при условии, что и она полюбит его. Но любовь — штука непредсказуемая.

На пресс-конференции было и телевидение. Все лючжэньцы видели, как Пиарщик Лю в костюме и ботинках, с набриолиненными волосами и припудренной физиономией отвечал на вопросы так, что комар носу не подточит. Бритый Ли тоже смотрел телевизор и остался ужасно доволен.

— Сукин сын, талантище! — заключил он.

Пресс-конференцией было положено начало Первому всекитайскому конкурсу красоты среди девственниц. Были запланированы отборочный тур, полуфинал и финал. Все расходы кандидатки должны были оплачивать сами, только сотне финалисток оргкомитет конкурса должен был компенсировать их траты. За первое место полагался миллион юаней, за второе — пятьсот тысяч, а за третье — двести. Оргкомитет конкурса обязался отправить победительниц завоевывать Голливуд и сделать из них суперзвезд мирового уровня. Письма со всей страны хлынули лавиной, и почтовая машина опять стала оставлять каждый день у проходной по толстому мешку. На фоне такой небывалой активности наши уездные девки и их товарки из соседних уездов тоже бросились сломя голову подавать заявки. Они клялись и божились, что своего не упустят и непременно сделают так, чтоб все три первых места достались местным красавицам, а приезжих не подпустят и на пушечный выстрел. Многие из кандидаток давным-давно расстались с невинностью: некоторые были замужем, другие — уже в разводе, кто-то мирно сожительствовал с одним мужчиной, а кто-то — Бог знает со сколькими. Все они дружными рядами отправились в гинекологические отделения разных клиник и сделали себе операцию по восстановлению девственности.

А наши лючжэньские-то были настоящие лохи. Откуда им было знать, что такие операции делают по всему Китаю. Только когда в поселке объявился проходимец по имени Чжоу Ю, они поняли, что к чему. Чжоу поведал лючжэньцам, что теперича наступила эпоха коммерциализации невинности и сказал это один столичный экономист. Так наши простачки узнали, что не только конкурсантки благополучно восстановили себе девственность, но и уйма других женщин, вовсе не собиравшихся участвовать ни в каком конкурсе, захваченные мощной волной, вдруг решили, что девственность стоит ох как дорого и отправились в больницу на операцию. В один миг свои услуги по восстановлению невинности стали предлагать все — от крупных заведений в мегаполисах до деревенских медпунктов. Реклама операций заполонила теле- и радиоэфир и газетные полосы. В Интернете она вылезала на каждой странице. В аэропортах, на автовокзалах, в порту и на улице — она была везде. Чжоу Ю сообщил лючжэньцам, что восстановление девственности превратилось в самый прибыльный бизнес. Потом он добавил, что та самая коммерциализация невинности, о которой толковал пекинский профессор, «с вашего поселка-то и началась».

— Потому я и приехал, — заключил он.

К тому моменту народ уже ощутил на собственной шкуре, что такое эта коммерциализация. Местные уездные госпиталя и деревенские медсанчасти позавесили объявлениями всё — перила мостов, телеграфные столбы, дома, стены в общественном туалете. Куда ни глянь — везде красовались предложения восстановить невинность. Стоило уснуть, как реклама появлялась на двери; стоило сесть за обеденный стол, ее подбрасывали под дверь. Пойдешь за ботинками в торговый центр — непременно всучат листовку, купишь билет в кино — огребешь флаер, в ресторане раскроешь меню — а тут уже втиснута реклама! Вроде заказывал рульку в красном соусе, а она уже превратилась в восстановление девственности. И стар и млад обоих полов — все прекрасно знали, что такое эта операция, и говорили:

— Да это все равно что эпикантус* удалить, фигня.

Наша детвора читала нараспев, как стихи: «Операция длится тридцать минут под местным наркозом, не требует реабилитации, не оказывает никакого влияния на обычный ритм жизни, трудоспособность или месячный цикл».

Уездные госпиталя даже умудрились понавесить свою рекламу на велорикш. На красном пластиковом фоне красовались желтые иероглифы, а посередине была сделана дырка для головы, как в дождевике. У каждого рикши на спине и на груди было написано: «Вернем утраченную невинность. Операция успешна в 100 % случаев! 99,8 % остались довольны! 99,8 % в первую брачную ночь вновь видели кровь!»

Внезапная коммерциализация девственности только подлила масла в огонь конкурса. Деньги спонсоров и информационных партнеров стали стекаться на его счета, а сам он по-прежнему, не высыпаясь, обзванивал всех и вся в поисках новых желающих. Он целыми днями ревел в трубку охрипшим голосом: «Нельзя упускать возможность, шанса больше не будет, скорее, скорее, скорее…»

А Пиарщик Лю тем более работал, как вол. Он вроде как был долбаным пресс-секретарем Бритого Ли, но на деле выходило, что все дела приходилось разруливать именно ему. Ли не занимался ничем, кроме как рычал в трубку, словно душегуб, и выпрашивал деньги, как побирушка. Пиарщик давно перестал справляться в одиночку и каждый день нанимал себе подручных. Его кабинет тоже стал ему мал, и он все время занимал чужие, а в конце концов попросту снял себе отдельное здание и повесил на нем официальную табличку «Оргкомитет Первого всекитайского конкурса красоты среди девственниц». Для обеспечения секретности и беспристрастности Пиарщик попросил Бритого Ли позвонить уездному милицейскому начальству, и на посту перед зданием появилось двое вооруженных караульных. Работники комитета повесили себе на грудь бейджи с фото — без них в офис не пропускали.

Когда Бритый Ли прославился на всю страну, наш поселок стали звать Личжэнью, а теперь, благодаря конкурсу, — попросту Девичьим. В преддверии конкурса началось в бывшей Лючжэни большое строительство. Уездная управа решила привести в порядок все дома, что стояли при дорогах, и объявила по местному радио и телевидению, а также в спущенных по организациям директивах, что все стекла должны быть вымыты до блеска, чтобы их и вовсе не было заметно, что нужно перестать выбрасывать мусор в окно, особенно когда начнется конкурс, и что на это время следует прятать его под кровать. Нарушителей ждало суровое наказание. Кто выкидывал десять кило мусора, тот уплачивал штраф ценою в десять кило свинины. Уездная управа призывала народ мобилизоваться и навести марафет, чтобы встретить Первый всекитайский конкурс красоты среди девственниц во всеоружии. По поселку стали развешивать фонарики и гирлянды. Через улицы протянулись транспаранты, на домах повисли вымпелы, а на той улице, где должен был проходить конкурс, поставили высоченный щит, на котором меняли рекламу спонсоров.

За неделю до начала конкурса наш поселок оказался переполнен хуже некуда. Сперва приехали журналисты: газетные корреспонденты и фотографы валили пачками, не отставали от них и машины телевидения; потом стали съезжаться гости — приглашенные Ли спонсоры и информационные партнеры; за ними прикатило начальство с жюри. Самые шикарные отели в Лючжэни принадлежали Бритому Ли, и, когда он запихнул туда гостей и журналистов, они оказались забиты под завязку. Заявки на конкурс прислали больше двадцати тысяч девушек, но, поскольку расходы им не оплачивали, в итоге приехало всего три тыщи. Когда все эти девицы нахлынули в Лючжэнь, комнаты в гостиницах и пансионах тут же разлетелись. Номера на двоих превратились в номера на четверых, но девки все равно не лезли. Дабы сохранить имидж нашего поселка, нельзя было позволить приезжим красавицам спать на улице — да ежели кто не совладает с собой и пару-тройку конкурсанток оприходует, что делать прикажете? А не оприходует, но полапает от души — тоже будет стыдоба знатная. Уездная управа стала призывать народонаселение уступить свои кровати приезжим девушкам. Хорошо, что стояло лето, и лючжэньцы откликнулись на призыв. Многие мужики вытащили свои циновки на улицу, пожертвовав койко-места конкурсанткам. Стихоплет Чжао тоже отправился спать под открытое небо. В его двухкомнатной квартире разместились аж две девушки. Каждая платила ему за постой по сотке, и Стихоплет зарабатывал в день по двести юаней. У Сун Гана с Линь Хун тоже была двухкомнатная квартира. Видя, что Чжао каждые сутки становится богаче на две сотни, он, прихватив циновку, тоже собрался было заночевать на улице и оставить в доме одну Линь Хун. Хотя двоих девушек осчастливить не получилось бы, но на одну места вполне хватило и можно было б поиметь свои законные сто юаней. Но Линь Хун была решительно против. Она сказала, что Сун Ган болен и нечего ему спать на улице. Сун Ган упорно стоял на своем, и жена разозлилась. Она напомнила ему, что он каждый день ходит в больницу на уколы, того и гляди, скоро поправится и если, не дай Бог, после такой ночевки станет хуже, то потерянных денег будет намного больше, чем заработанных. Сун Ган понятия не имел, что Бритый Ли помогает им деньгами — жена говорила ему, что деньги присылают друзья, родители и прочие родственники. Расстелив свою циновку рядом со Стихоплетом, он увидел, что Линь Хун стоит у порога и плачет от расстройства. Тогда он поднялся, скатал циновку и вернулся в дом, ничего больше не оставалось. По утрам, открывая дверь, он первым делом наталкивался на Стихоплета, который потягивался под телеграфным столбом. Заметив Сун Гана, он принимался болтать без умолку, рассказывая, что спать под открытым небом много лучше, чем в квартире, да и прохладнее. И двести юаней можно заработать опять же. Сун Ган страшно ему завидовал. Глядя на искусанную комарами физиономию Стихоплета, он спрашивал:

— А что у тебя с лицом?

И Чжао с довольным видом отвечал:

— Да так, прыщики.

Глава 35

Именно в это время и заявился в Лючжэнь проходимец Чжоу Ю, то бишь Бродяга Чжоу. На вид он был круче некуда, ну да нынешние аферисты все выглядят, как в кино. С двумя коробками от цветных телевизоров с диагональю 29 дюймов в руках он вышел из здания автовокзала. В кармане у него лежало пять юаней. Пожалуй, за вычетом главного подменщика Сун Гана, любой лючжэнец имел при себе больше денег, но все считали себя при этом бедняками, а Чжоу Ю со своими пятью юанями лучился счастьем, словно попал в список журнала «Форбс».

Смеркалось, но луна еще не показывалась на небе. Фонари и вывески бросали перекрещивающиеся полосы света. На улице было так жарко, что лючжэньцы ходили чуть не нагишом. Чжоу Ю в костюме и кожаных ботинках опустил коробки на землю и остановился посреди улицы словно в зале под кондиционером. На лице у него по-прежнему играла форбсовская улыбка, будто жара и не мучила его вовсе.

— Простите, это Девичий поселок? — спросил он у прохожего.

Всего ему пришлось задать свой вопрос пять раз. Прохожие спешно кивали или дакали в ответ, но никто не остановился и не поглядел на него внимательно, и уж тем более никто не собирался подходить, чтоб перекинуться с ним парой словечек. Поскольку народ не поддавался на провокации, Чжоу Ю не за что было ухватиться. В прежние времена, если бы на улицах Лючжэни вдруг появилась такая незаурядная фигура, наши зеваки непременно бы окружили ее и стали пялиться, как на орангутанга. Но теперь, когда из трех тысяч конкурсанток в поселок уже съехалось почти две тыщи восемьсот, да еще нагрянуло штук двести репортеров, приехали ведущие, которых народ раньше видел только в телевизоре, начальство и члены жюри и когда лючжэньцы перевидали их всех, они заделались стреляными воробьями. Чжоу Ю был уверен, что стоит ему упомянуть пару раз Девичий поселок, как все заахают от удивления. Где ему было знать, что приезжие звали так Лючжэнь уже больше недели, даже наши и то так звать начали.

Чжоу Ю простоял перед вокзалом до темноты, но никто так и не подошел к нему потрепаться, так что ему не с чего было начать свою аферу. Только несколько велорикш подъезжали с вопросом:

— Господин хороший, вам в какой отель?

В кармане у Чжоу покоились те самые пять юаней, и если бы он прокатился разок на велорикше, то они тут же бы растаяли. К тому же он знал, что с рикшами шутки плохи — и за юань недостачи семь шкур сдерут. Поэтому делал вид, что не обращает на них внимания, и извлекал из кармана игрушечный телефон, совсем как настоящий, но внутри стоит батарейка АА, и, если нажать тайком на кнопку, он трезвонит. Когда в поле зрения показывались велорикши с вопросами, телефон принимался звонить. Чжоу Ю доставал его из кармана и злобно орал в трубку:

— Почему моя машина не подана?

Когда стемнело, он понял, что дальше стоять не имеет смысла, и пошел с коробками вперед. На сей раз, как он ни старался, а форбсовской походки не выходило — получалось только плестись, как кули. Улицы поселка были запружены народом — в основном девицами, которых Чжоу то и дело задевал коробками по бедрам. Так, молотя лючжэньцев по ногам, в свете фонарей и неоновых вывесок, под звуки китайских и иностранных песен, под грохот джаза и рок-н-ролла, в нежном ореоле европейской классики и китайской народной музыки он шел и останавливался, оглядываясь по сторонам на остановках и любуясь созданной Бритым Ли новой Лючжэнью. Между классическими европейскими и современными американскими зданиями красовались целые улицы домов, совсем как в фильме «Высоко висят красные фонари»*. Он видел греческие колонны — то был бутик Бритого Ли, видел покрытые черепицей традиционные домики — то был его китайский ресторан, в японском дворике прятался суши-бар, а над всем этим царили готические окна и барочные крыши… Чжоу Ю подумал, что Лючжэнь — тот еще гибрид.

Никто не знал, куда шел вечером этот обманщик. Обряженный в костюм и кожаные ботинки, мучаясь от жары, голода, жажды и усталости, он тащил две огромные, тяжелые, совершенно несуразные коробки. Здоровью Чжоу Ю можно было только позавидовать: в таком виде он протаскался по улицам до одиннадцати и не только не схлопотал тепловой удар, но и не брякнулся в обморок. Наверняка он умудрился обмануть и собственное тело. Сделав круг по поселку, он заметил, что все улицы заполнены ночующими на них лючжэньцами, а послушав их разговоры, узнал, что все гостиницы забиты под завязку и по домам расквартированы конкурсантки.

Дойдя до циновки Стихоплета Чжао, Чжоу Ю остановился. Стихоплет еще не спал. Он лежал на циновке и отбивался от комаров. Чжоу смерил его взглядом и кивнул. Стихоплет не обратил на это никакого внимания, а про себя подумал: этому еще что здесь надо? Тут Чжоу заметил на противоположной стороне закусочную Тетки Су. От голода у него совсем подвело живот, и он понял, что если сейчас не съест хоть что-то, то обманщика из него не получится — разве что голодное привидение. С коробками в руках Чжоу пересек улицу походкой беженца. Оказавшись в заведении, он обрадованно ощутил дуновение кондиционера и уселся за столик у входа.

Было уже поздно, в закусочной болтались всего двое посетителей. Тетка Су уже ушла домой спать, а за кассой сидела ее дочка и трепалась с двумя официантками. Сестренке Су было уже за тридцать, но никто в Лючжэни не знал, был ли у нее парень, так же как никто не знал, кем был ее отец.

Девушка заметила, как в закусочную вплыл Чжоу Ю и как величественно уселся он за стол. Только его коробки были начисто лишены величия. Чжоу понял, что некрасивая, даже страшненькая Сестренка Су — здешняя хозяйка. Водрузив на мужественное лицо мужественную улыбку, он стал глядеть на нее, словно любуясь прекрасной картиной. У девушки, на которую не смотрел так прежде ни один мужчина, запрыгало сердце. Только когда официантка подала Чжоу Ю меню, он нехотя оторвал глаза от Сестренки Су и стал изучать список блюд. Порция паровых пельменей стоила ровно пять юаней, и Чжоу Ю заказал пельмени. Официантка с барной картой в руках спросила, что он будет пить, засыпав Чжоу названиями напитков, но тот покачал головой и произнес:

— У меня слишком густая кровь, я соки-воды пить не могу. Будьте добры стакан простой воды.

Официантка ответила, что простой воды нет, есть только минеральная. Но Чжоу снова покачал головой со словами:

— Я не пью минералку. Это все обман: нет в ней никаких минералов. Больше всего минералов как раз в простой воде.

Сказав это, он снова зачарованно уставился на Сестренку Су, и у той вновь часто-часто забилось сердце. Он был уверен, что она непременно принесет ему стакан воды. Его рука нырнула в карман, и игрушечный телефон взорвался звоном. Чжоу достал мобильник, отвернулся и сделал вид, что отвечает на звонок. Потом он принялся ругаться, словно на том конце провода был его секретарь. Чжоу отчитывал подопечного за то, что тот не заказал заранее номер, и теперь, прибыв в Лючжэнь, он оказался на улице. На сей раз, в присутствии девушки, Чжоу Ю вел себя совсем не так, как с велорикшами, — он не кипятился, а ругался очень интеллигентно, а в конце даже добавил пару слов утешения. Когда он выключил телефон, убрал его в карман и повернулся обратно, Сестренка Су со стаканом воды уже стояла рядом. Обманщик Чжоу понял, что в стакане минералка, и, хотя он умирал от жажды, будто вышедший из пустыни, вежливо поднялся и выразил по всей форме искреннюю благодарность. Потом он опустился на стул и стал прихлебывать воду маленькими глоточками, закусывая маленькими кусочками пельменей. Так завязался его разговор с Сестренкой Су.

Начал Чжоу с пельменей и первым делом сказал, что на вкус они просто божественные. Потом он похвалил само заведение за чистоту и аккуратность. Обернувшаяся было девушка от этих слов остановилась как вкопанная. Тогда Чжоу решил, что железо нужно ковать, пока горячо, и тут же предложил, чтобы Сестренка Су занялась новым видом пельменей. Она опустилась рядом и вся обратилась в слух. Чжоу Ю начал рассказывать ей о пельменях с трубочкой — мол, в Пекине и Шанхае, в самых высококлассных заведениях подают такие штуки, из которых торчит по трубочке для коктейля. Тесто у них тонкое, а фарша внутри много, бульона выходит, естественно, тоже немало, так посетители сначала, не торопясь, выпивают ароматный мясной бульон, а уж потом принимаются за сам пельмень. Потом Чжоу Ю добавил, что это сейчас самая роскошная закуска, символ новой народной жизни, понимаешь ли. Выходит, теперь пельмени едят не за тесто и не за мясо, а исключительно ради навара.

— А некоторые, высосав бульон, сразу и уходят. К мясу с тестом даже не прикасаются, — заключил он.

От этих слов у девушки загорелись глаза, и она объявила, что завтра начнет испытывать новый вид пельменей. Тогда Чжоу Ю заявил, что он-де завтра придет проинспектировать качество и непременно передаст свой бесценный опыт по высасыванию сока, ни капельки не утаив от своей новой знакомой, чтобы помочь ей в деле продвижения пельменей с трубочкой, — и выйдет так, что не только народ со всей округи станет приходить за этими пельменями, но и из Пекина прилетать будут. Услышав это, Сестренка Су заулыбалась и робко спросила:

— Правда, что ль, поможешь?

— А то, — лихо махнул рукой Чжоу Ю.

Так, спустив те пять юаней, что были у него с собой, и объявив во всеуслышание, что собирается несколько дней тестировать пельмени, он обеспечил себе надежный харч. С коробками в руках он выплыл из закусочной и зашагал куда бодрее, чем давеча. Теперь ему предстояло найти место, где можно бесплатно заночевать. Тут Чжоу Ю снова стал подбираться к Стихоплету Чжао — с видами на его циновку.

Если бы не комары со своим писком, Стихоплет давно бы уже видел третий сон. От укусов у него чесалось все тело и зудела душа, и он, размахивая руками в разные стороны, покрывал конечности звонкими шлепками. Все ладони у него были в крови от придавленных комаров. Тут к нему подошел с коробками Чжоу Ю и, опустив свою ношу прямо перед циновкой, сложил их. Стихоплет развел под фонарем руками и произнес:

— Все моя кровушка.

Чжоу Ю вежливо кивнул в ответ. В этот момент его игрушечный телефон принялся надсадно звонить. Он принимался звонить всякий раз, когда Чжоу предоставлялась возможность кого-нибудь объегорить. «Хэлоу», — пропел он в трубку и продолжил разговор длинной тирадой на непонятном Стихоплету языке. Чжао с любопытством смерил Чжоу Ю взглядом и, подождав, пока он закончит, осторожно спросил:

— Ты сейчас на английском говорил, что ли?

— Да, — кивнул Чжоу Ю, — по бизнесу, с главой своего американского отделения.

Обрадовавшись отгадке, Стихоплет добавил:

— Ну, уж по-ихнему я понимаю немного.

Стихоплет ликовал, и Чжоу Ю понял, что не смог застать его своей выходкой врасплох, а потому игрушечный мобильный должен был зазвонить еще раз. Взяв трубку, он произнес:

— Не понимаю…

За этим опять последовало много непонятных Стихоплету иностранных слов. Дождавшись, когда Чжоу закончит говорить и уберет телефон в карман, он с прежней осторожностью спросил:

— Небось сейчас ты не на английском говорил?

— На итальянском, обсуждал дела с главой своего итальянского отделения.

Стихоплет снова заметил с удовольствием:

— Я сразу понял, что это не английский.

Нарвавшись на самодовольного простака, которого не могли расшевелить даже два телефонных звонка, обманщик Чжоу вынужден был решиться на третий.

— Юбо сайё… — пропел он в трубку.

На сей раз Стихоплет наконец был приведен в покорность. Больше он не отваживался бахвалиться своим всезнайством и скромно спросил:

— А сейчас по-каковски?

Чжоу Ю с улыбкой ответил:

— По-корейски, обсуждал дела с главой своего корейского отделения.

На лице у Стихоплета появилось выражение крайнего почтения, и он обратился с новым вопросом:

— А на скольких языках ты разговариваешь?

Чжоу Ю вытянул вперед три пальца со словами:

— На тридцати.

— Так много! — испуганно вскрикнул Чжао.

Чжоу Ю изобразил смущенную улыбку:

— Включая китайский.

— Все равно двадцать девять штук, — заметил Стихоплет.

— Быстро ты сосчитал, — похвалил Чжоу Ю собеседника и, беспомощно покачав головой, добавил: — Нечего делать, у меня бизнес от Северного полюса до Южного, от Африки до Латинской Америки. Жизнь заставила.

Стихоплет был полностью очарован и немедленно перешел на «вы»:

— А чем вы занимаетесь?

— БАДами, — ответил Чжоу Ю.

Сказав это, он скинул пиджак на коробки, развязал галстук и засунул его в карман. Пока он расстегивал рубашку, Стихоплет осторожно поинтересовался:

— А что в коробках?

— Девственность, — бросил в ответ Чжоу.

Стихоплет был поражен до глубины души. Тем временем Чжоу Ю скинул рубашку на коробки и остался голым по пояс.

— Ты чего, не слыхал о такой штуке?

— Конечно, слыхал, — растерянно ответил Стихоплет. — У баб целки внутри торчат, как они могли в твоей коробке-то оказаться?

Чжоу Ю расхохотался:

— Это искусственные.

— А что, искусственные тоже бывают? — поразился Стихоплет.

— Само собой.

Чжоу Ю плюхнулся на циновку Стихоплета, скинул ботинки, носки и брюки и сложил их на коробки. Так он остался в одних трусах, как и Чжао.

— Даже сердечные имплантаты бывают, что уж там говорить! А эти искусственные штуки совсем как настоящие: тут тебе и боль, и кровища.

Он опустился на циновку Стихоплета, словно на кровать в собственном доме, и даже попинал его немного, чтоб тот подвинулся. Но Стихоплет не поддался и подумал, что тут в конце концов его постель, а этот малый вздумал его выпихнуть. Чжао вышел из себя и, снова перейдя на «ты», пнул Чжоу Ю в ответ:

— Эй, эй, это моя постель. Какого черта ты здесь пристроился?

Чжоу Ю брезгливо ткнул пальцем в циновку и спросил:

— И это еще называется постель?

— Все в пределах этой циновки называется «постель». Моя постель, — ответил Стихоплет.

Чжоу Ю устроился поудобнее, прикрыл глаза и произнес с зевком:

— Ладно, пусть так. Пустил бы друга из вежливости.

Стихоплет сел с намерением выдворить засыпающего побыстрее.

— Какой такой друг? Мы парой слов перекинулись, — произнес он.

Чжоу Ю, прикрыв глаза, ответил:

— Бывает так, что только познакомишься, а уже не разлей вода. А бывает, что всю жизнь человека знаешь, а все равно дружбы нет…

Стихоплет вскочил на ноги и пнул Чжоу Ю.

— Вали, мать твою, отсюда, кто тут тебе друг?

Потом он пнул Чжоу еще раз по бедру, и тот с воплем сел на циновке. Обхватив себя руками за ноги, он закричал на Стихоплета:

— Прям по яйцам попал!

Но Стихоплет продолжил пинаться, приговаривая:

— Да я омлет из твоих яиц сделаю! Раз целку можно искусственную поставить, ты себе тоже искусственные пришьешь.

Чжоу Ю подпрыгнул и заорал:

— Слушай сюды, да я Чжоу, директор. Куда б я ни поехал, везде живу в президентском номере пятизвездного отеля…

Тут только Стихоплет узнал, что его зовут Чжоу, и, не реагируя на пламенную тираду, продолжил:

— Будь у тебя фамилия хоть Чжоу, как у премьера*, хоть Мао, как у самого председателя, нечего тебе делать в моей постели. Ступай в свой президентский номер.

Чжоу Ю сошел с циновки и принялся урезонивать Стихоплета:

— Да у вас тут не то что президентских апартаментов, даже обычного номера в самой обычной гостинице днем с огнем не сыщешь. Разве бы стал я иначе ложиться на твою циновку?

Стихоплет решил, что это не лишено смысла: ведь во всей Лючжэни действительно нет ни одного свободного номера — иначе откуда в доме у Стихоплета взялись бы две красавицы? Подумав как следует, он согласился на то, чтоб Чжоу Ю занял место на его циновке, но запросил за это плату.

— Эта постель стоит самое малое двадцать юаней за ночь. Поскольку ты, парень, не местный, да еще говоришь на двадцати девяти языках плюс китайский, я цену набивать не стану. Я, как хозяин, займу половину этой двадцатиюаневой койки, а с тебя, как с постояльца, возьму десятку.

— По рукам, — радостно отозвался Чжоу Ю. — Я заплачу тебе двадцатку за ночь, считай, я тебя поспать пригласил.

Стихоплет с улыбкой согласился и подумал про себя, что этот малый — настоящий барин, не абы кто. Он снова перешел на «вы» и протянул руку со словами:

— Расплачивайтесь, пожалуйста, сейчас.

Чжоу Ю никак не рассчитывал на такой исход событий. Он недовольно сказал:

— Так ведь в гостинице только при выписке рассчитываются…

Сказав это, он поднял костюм с коробок, и, когда его рука потянулась к карману, Стихоплет решил, что Чжоу полез за деньгами. Однако всякий раз, едва рука Чжоу ныряла в карман, после нажатия нужной кнопки раздавался звонок игрушечного телефона, потому на свет божий он вытащил вовсе не деньги, а мобильник и тут же принялся срывать свой гнев на собеседнике, ругая его за то, что тот не снял заранее номер и он вынужден теперь ночевать под открытым небом. Он вопил в трубку, как оглашенный:

— Что? Связаться с их губернатором? Да уже поздно. Что? Чтоб губернатор позвонил их уездному начальству? Час ночи, хрен тут позвонишь…

Стихоплет весь обратился в слух, аж глаза выпучил. Бросив на него быстрый взгляд, Чжоу переключился на другие материи:

— Ладно уж, Бог с ним, с жильем. Что там с моими дилерами? Почему еще никого нет? Что? Авария? Мать твою, и мой «мерседес» раздолбали… Ну, не могу же я сам заниматься распространением продукции… Ладно, ладно, хватит тут сопли распускать, дуй в больницу и присмотри там за ними, а я сам со всем разберусь.

Чжоу Ю положил трубку и спрятал мобильник в карман.

— Мои дилеры попали в аварию, они не смогут приехать, хочешь на меня поработать? — спросил он Стихоплета.

Тому было невдомек, что в кармане у Чжоу Ю не было ни фэня. Когда он убрал мобильник на место, но денег не достал, Чжао решил, что он просто забыл, а услышав вопрос Чжоу Ю, и вовсе перестал думать про свои двадцать юаней.

— А что делать? — прощупывая почву, спросил он.

Чжоу Ю ткнул пальцем в коробки и ответил:

— Распространять продукцию.

— Целки, что ли?

Чжоу кивнул:

— Положу тебе сто юаней в день. Будешь хорошо работать, еще премия выйдет.

Сто юаней в день? Стихоплет чуть с ума не сошел от радости.

— А когда зарплату выдавать будут? — осторожно поинтересовался Чжао.

— Разумеется, после распространения продукции, — отрезал Чжоу Ю.

Его равнодушный вид отбил у Чжао всякую охоту продолжать расспросы про зарплату. Он только потребовал, чтобы Чжоу Ю сообщил ему свой номер телефона, мол, хорошо бы работнику знать номер своего работодателя. Тогда Чжоу сообщил ему совершенно удивительный номер: сначала 000, потом 88, а в конце 123. Ни тебе «Чайна Мобайл», ни «Чайна Юником»*.

— Это еще что за номер? — спросил Стихоплет.

— На Британских Виргинских островах, — ответил Чжоу.

Чжао был совершенно уничтожен: он отродясь о таком месте не слышал. От удивления он начисто забыл про свои двадцать юаней и резво отодвинулся в сторонку, высвобождая максимум места на циновке для своего временного начальника.

— Ложитесь, пожалуйста, господин Чжоу, — пропел Стихоплет.

Чжоу Ю остался чрезвычайно доволен тем, как все обернулось, кивнул и немедленно растянулся на циновке. Вскоре раздался его храп, и Чжао вспомнил, что он так и не заплатил те самые двадцать юаней, но не посмел его опять беспокоить.

На следующее утро, когда Стихоплет разлепил глаза, его временный начальник уже успел надеть костюм и повязать галстук. Заметив, что Стихоплет проснулся, Проходимец Чжоу с деланой неуверенностью спросил:

— Я вроде тебя вчера нанял, так?

— Да, за сто юаней в день, — специально подчеркнул Чжао.

Чжоу Ю кивнул и принялся раздавать указания, как настоящий начальник. Сперва он велел Стихоплету отнести коробки на склад. Стихоплет обалдело посмотрел на него, гадая, где этот склад расположен. Видя, что подчиненный и не думает трогаться с места, Чжоу Ю сказал:

— Быстро пошел.

— Господин Чжоу, — спросил Стихоплет, — а где находится ваш склад?

— А где ты живешь? — тут же отреагировал Чжоу. — У тебя дома и находится.

Тут Стихоплет наконец понял, что к чему, и решил, что раз этот малый собирается превратить его дом в склад, то пусть раскошеливается. Со сладкой улыбкой он произнес:

— Господин Чжоу, а сколько вы собираетесь платить за аренду?

Чжоу Ю посмотрел вниз на циновку и ответил:

— Двадцать юаней в день.

Стихоплет с радостью согласился. Но когда он подхватил коробки, чтоб потащить их наверх, Чжоу снова окликнул его и достал из одной две стопки рекламных листовок. Одни рекламировали товар китайской марки «Мэн Цзяннюй» по сто юаней за штуку, другие — импортную продукцию «Пречистая дева» по триста. Чжоу Ю с рекламками в руках огляделся и произнес:

— Вообще-то должны были приехать двадцать дилеров, но они попали в аварию и все скопом лежат сейчас в больнице. Тебя одного будет мало…

Тут из дома как раз вышел Сун Ган. Заметив его, Стихоплет прокричал:

— Сун Ган, я тебя нанимаю дилером, восемьдесят юаней в день, ты как?

Сун Ган еще не успел отреагировать, как Чжоу Ю, похлопав себя по пиджаку, спросил:

— Я нанял тебя за сотку в день, если ты станешь платить ему восемьдесят, выходит, ты заработаешь всего двадцать?

— Нет-нет, — замотал головой Стихоплет. — Это ты будешь платить ему восемьдесят юаней в день, а двадцать — мои комиссионные.

Чжоу Ю снова похлопал себя по бокам и сказал:

— Так, выходит, это я его нанимаю, а не ты. — Тут он заметил, что Сун Ган летом ходит в марлевой повязке и с любопытством спросил: — У тебя что, со ртом проблемы?

— Да нет, — улыбнулся Сун Ган под повязкой. — С легкими.

Чжоу кивнул:

— В общем, я тебя нанимаю. Главное, чтоб рот был на месте.

Сказав это, он разделил рекламки между Стихоплетом и Сун Ганом и велел им раздавать их каждой встреченной женщине.

— И старух не пропускайте, — закончил он наставления.

Так Чжоу Ю отправил своих подопечных гулять по раскаленным от солнца улицам, раздавая листовки, а сам укрылся в кондиционированной закусочной Сестренки Су. За весь день он так и не вышел наружу — был занят изготовлением пельменей с трубочкой. С самого утра Чжоу Ю засел на кухне и стал вместе с сияющей от счастья Сестренкой Су руководить работой повара. Тетка Су сидела на кассе и видела, что ее дочери весело. У нее защемило от тревоги сердце: ей казалось, что эффектный Чжоу Ю — ненадежная партия. В молодости и ее обманул один роскошный мужчина, она забеременела и родила дочку, а ухажер, клявшийся ей самыми страшными клятвами, испарился. Больше она о нем не слыхала.

Проходимец Чжоу весь день дегустировал пельмени: то ему было мало сока, то казалось, что он недостаточно ароматный. С утра до вечера он умял тридцать семь штук и рыгал, не переставая, так что Сестренка Су посмотрела на него с тревогой и спросила, не стоит ли прерваться, а завтра продолжить свое нелегкое дело. Чжоу Ю погладил себя по животу и, пока была возможность, согласился. Потом, попивая заваренный девушкой чаек, подсел под кондиционер и принялся вдохновенно бахвалиться.

Сун Ган со Стихоплетом всю первую половину дня бродили по улицам, да так, что у Сун Гана аж повязка промокла от пота. К тому времени почти все конкурсантки добрались до Лючжэни: улицы были запружены девицами всех мастей. Несмотря на жару и усталость, двое дилеров были сами не свои от возбуждения — Сун Ган радовался тому, что такой плевой работой он сумеет заработать сто юаней за день, а Стихоплет — тому, что отродясь не видал столько девиц. Чжао прошептал Сун Гану, что чувствует себя как в женской бане, жаль только, что все в юбках да майках. Стихоплет с Сун Ганом раздавали девицам рекламки Чжоу Ю, те с улыбкой складывали их в сумочки, а потом гордо заявляли:

— Нам это не нужно.

В полдень, возвратившись домой, Стихоплет бросил украдкой взгляд на закусочную напротив и, заметив, что Чжоу Ю уплетает там вовсю новомодные пельмени, сунул все оставшиеся в руках рекламки Сун Гану и пробурчал, что у него еще вечером есть дела, а Сун Ган может заняться раздачей. Линь Хун была еще на фабрике, и Сун Ган принялся за обед в одиночестве. Потом он сменил повязку, нахлобучил на голову соломенную шляпу, повесил на шею полотенце, наполнил бутылку водой и с рекламками в руках вновь вышел из дому. В закусочной Чжоу Ю по-прежнему упражнялся с пельменями, и Сун Ган улыбнулся. Тут Чжоу поднял голову и заметил выходящего Сун Гана, но, не увидев с ним Стихоплета, подумал: «А эта шельма что еще вытворяет?» Чжоу кивнул Сун Гану, и тот, кивнув в ответ, зашагал на восток.

Стихоплет, сбежав домой, уписал сперва обед, а потом, пользуясь тем, что две его девицы были в городе, улегся на диван и заснул. Так он проспал до сумерек, пока не вернулись квартирантки, которые, увидев Стихоплета в одних трусах на диване, подняли такой вопль, что он мгновенно проснулся, вскочил и был таков. Добежав до первого этажа, он увидел, что Чжоу Ю все еще торчит в закусочной, размахивая руками и отдавая распоряжения, а вокруг него образовалась целая толпа из сидящих за столиками и пришедших просто послушать его россказни зевак.

Стихоплет бесшумно прокрался к раскрытой двери Сунгановой квартиры и увидел, что Линь Хун только принялась готовить ужин, а ее муж сидит на диване и смотрит телик.

— Все роздал? — спросил Стихоплет.

Сун Ган кивнул, а Чжао обернулся и посмотрел в сторону закусочной. Убедившись, что Чжоу Ю его не замечает, он вышел из дома и тренировочной трусцой пробежал сто семьдесят метров. Убегавшись так, что его прошиб пот, Стихоплет выковырял из глаз засохшие со сна слезы и, словно умаявшись за целый день от раздачи рекламок, устало вполз в закусочную. Заметив его, разглагольствующий Чжоу Ю помахал ему рукой и сказал народу:

— О, генпом Чжао!

Народ не понял, что это значит, а Чжоу пояснил, что это помощник генерального директора. Стихоплет испытал прилив страшной гордости: он-то думал, что стал всего-навсего дилером. Его усталая физиономия мгновенно засветилась довольным румянцем. Расталкивая толпу, он подошел к Чжоу Ю сзади и, согнувшись, сообщил, что все рекламные листовки розданы, да так и остался стоять позади, как заправский помощник. Чжоу Ю поднял голову и спросил:

— Ты всю вторую половину дня дрых, что ли?

— Э, нет! — замотал головой Чжао. — Я всю Лючжэнь обошел, все листовки роздал.

— А изо рта несет, как будто только что проснулся, — заметил Чжоу.

Народ заржал, а Чжао покраснел и повторил, что он все это время раздавал рекламки вместе с Сун Ганом. Чжоу Ю с улыбкой произнес:

— Сун Гана-то я видел, а вот тебя нет.

Стихоплет хотел оправдаться, но Чжоу замахал на него руками, чтоб он молчал, а сам продолжил разливаться соловьем. Сестренка Су, сидя напротив, глаз не могла от него отвести. Заметив, что Стихоплет обливается потом, Чжоу сказал ему пару слов утешения и продолжил вещать, как был в Африке:

— У африканских крестьян самая высокая производительность во всем мире…

— Это почему? — спросил народ.

— Потому что с голым задом пашут. И поле обрабатывают, и землю удобряют.

Народ пришел в полный восторг и заключил, что это действительно шикарный метод, позволяющий заниматься двумя делами одновременно и силы экономить. Да и зад не надо подтирать: ветерком обдует.

Потом Чжоу Ю, указывая на разгуливающих перед закусочной конкурсанток, обратился к зевакам:

— У вас от этих девиц уже в глазах рябит, а ведь их всего тыщи три, а?

Он рассказал, как однажды оказался на острове в Тихом океане. Квакнув пару раз, Чжоу изобразил его название и сообщил, что переводится оно как «Остров женщин». Ступив на остров, он понял, что оказался в царстве амазонок: там было больше сорока пяти тысяч восьмисот женщин, красивых, словно небожительницы, но ни одного мужчины. Какой-то странник, правда, забирался на остров, но это было за одиннадцать лет до Чжоу. Выпучив глаза, Чжоу Ю сообщил толпе:

— Вы подумайте, они одиннадцать лет без мужика сидели, как меня увидели, так…

Дойдя до этого момента, он выжидательно отхлебнул чаю и велел официантке подбавить еще кипятка. Мужики едва не загорелись от нетерпения, понося медлительную девицу последними словами. Когда Чжоу сделал очередной глоток, все как один, выпучив глаза, спросили:

— Как тебя увидели, так что?

Чжоу Ю сделал вдох в свое удовольствие и наконец произнес:

— Выстроились в очередь, чтоб меня изнасиловать. Разумеется, право первой ночи отошло королеве…

Потом Чжоу Ю сказал, что королева была совсем не старуха. У них там в женском царстве на этот пост могла претендовать только самая красивая женщина. Описав цветущую наружность этой восемнадцатилетней девушки, он добавил:

— Иностранцы бы сказали, что вылитая Венера. Мы бы сказали, что натуральная Си Ши.

Мужики непременно хотели знать, оприходовал ли он королеву.

— Ну и твоя первая ночь досталась ей? — спросили они.

— Да нет, — покачал головой Чжоу.

— Это почему? — удивилась толпа.

— Хотя она и была красавица, но любви у нас с ней не получилось.

Мужики замотали головами и спросили:

— Ну а потом?

— Потом? — сухо переспросил Чжоу. — Потом я сбежал.

— Как сбежал?

— Да очень просто. Переоделся женщиной и сбежал.

Толпа издала огорченный стон.

— Какого черта ты сбежал? — спросил кто-то. — Да если б я там был, то хоть целься мне в лоб из пистолета, хоть в жопу из пушки, да хоть ракетами «томагавк» бомбардируй, я бы, мать твою, и то не уехал!

— Точно! — поддакнули остальные.

— Ну уж нет, — отрезал Чжоу Ю. — Мой первый раз должен достаться только любимой женщине.

Сказав это, он бросил взгляд на сидящую напротив Сестренку Су. Та была само смущение. Дослушав рассказ о женском царстве до конца, какая-то баба в толпе спросила:

— Так в скольких странах ты побывал?

Чжоу сделал вид, что сильно задумался, и ответил:

— Слишком много, на электронном калькуляторе и то не сосчитаешь.

Тут настал звездный час Стихоплета Чжао, и он произнес:

— Наш господин Чжоу говорит на тридцати языках. Конечно, включая китайский.

Толпа испустила восторженный возглас, а Чжоу Ю стыдливо отмахнулся:

— Ну, уж это ты хватил. Из этих тридцати я на десяти могу толковать по бизнесу, еще на десяти — только обо всяких житейских мелочах, а на остальных — поздороваться максимум.

— Все равно круто! — выдохнула толпа.

А Стихоплет снова подпустил свое:

— Наш господин Чжоу везде останавливается только в президентских апартаментах пятизвездочных гостиниц.

Тут Чжоу подумал, что многие видели, как он вчера ютился вместе со Стихоплетом на его циновке, и быстро направил нить разговора в нужную сторону, сказав, что он, как настоящий мужчина, способен приноровиться к обстоятельствам: и в президентских апартаментах жить может, и на улице под открытым небом. Потом он рассказал, как однажды провел три дня и три ночи в арабской пустыне под палящим солнцем, которое едва не превратило его в мумию. А еще он ночевал однажды неделю в латиноамериканских джунглях: едва заснул, как вокруг стали бродить туда-сюда дикие звери. Было и так, что целая тигрица спала с ним бок о бок. Он приклонил голову на упавшее дерево, а утром его разбудили щекотавшие лицо усы — тут только Чжоу понял, что всю ночь проспал с тигрицей, словно с собственной женушкой.

А Стихоплет Чжао все никак не мог уняться:

— У нашего господина Чжоу даже номер мобильника не китайский. Какой-то британский, что ли.

— Британских виргинских островов, — поправил его Чжоу.

Тут кто-то удивленно спросил:

— Так ты тамошний гражданин?

Чжоу замотал отрицательно головой:

— У меня там компания зарегистрирована. Чтоб на американской фондовой бирже NASDAQ разместиться.

— Да у тебя американская акционерная компания? — прокричал кто-то.

Чжоу Ю скромно ответил:

— Ну, многие китайские компании в Штатах размещаются.

В толпе был народ, поигрывавший на бирже. Чжоу Ю тут же спросили, какой у его компании биржевой код, и он назвал четыре латинских буквы — ABCD. Потом стал агитировать народ, когда выпадет возможность поехать в Америку, непременно купить акции ABCD, потому что компания каждый год увеличивает свой капитал в два раза — и так уже три года! Народ с восхищенными охами стал спрашивать его номер телефона и, словно драгоценность, вкладывать в карманы записанные цифры 00088123. Чжоу Ю предупредил всех, что не стоит звонить по этому международному номеру без дела.

— Только успеете сказать «алло», как месячную зарплату с вас и спишут.

Так Проходимец Чжоу окончательно покорил лючжэньских зевак. Толпа окружила его и внимала с почтением аж до часу ночи. Генпом Чжао вышел из обдуваемой кондиционером закусочной вслед за своим начальником, раскатал на раскаленной земле циновку и завалился спать. А Сестренка Су, дожившая до тридцати с лишком, но никогда прежде не знавшая, что такое влюбленность, осталась полностью во власти обмана. Заметив, что Чжоу со Стихоплетом улеглись, она нерешительно вышла на улицу с зажженным фумигатором. Предыдущей ночью комарье знатно покусало Чжоу Ю, и на физиономии у него расцвело штук десять «прыщиков», как у Чжао. Девушка опустила дымящую спираль рядом с Чжоу и робко сказала:

— Это из закусочной. Как поставили кондиционер, так мы пользоваться перестали. Возьмите.

Чжоу Ю тут же вскочил на ноги и выразил по всей форме искреннюю благодарность. Сестренка Су смерила его нежным взглядом и обратилась к Стихоплету:

— Вы бы пошли, что ли, спать в закусочную. Там кондиционер — и не жарко, и комаров нет.

Не успел Стихоплет согласиться, как Чжоу уже вежливо отказался.

— Да ничего страшного. Здесь получше, чем в арабской пустыне и в латиноамериканских джунглях, — сказал он.

Глава 36

Проблаженствовав три дня на дармовых харчах в закусочной Сестренки Су, за день до официального начала конкурса Чжоу Ю наконец вступил в бой собственной персоной. Дождавшись, когда Линь Хун уйдет на работу, а Сун Ган будет дома, он потратил целых два часа на инструктаж подчиненных, как им следует продавать товар. Тот факт, что Стихоплет не был женат, несказанно расстроил Чжоу. Он спросил, нет ли у него любовницы, но Чжао сперва замотал в ответ головой, а потом принялся кивать со словами:

— Настоящей нет, зато вымышленных — целая туча.

Тут уж настал черед Чжоу Ю мотать головой.

— Вымышленных? Ну мы ж не вымышленную девственность продаем, а самую что ни на есть настоящую. Тут живая женщина нужна, иначе и говорить нечего.

Потом он с удовольствием обратился к Сун Гану и сказал, что его жена — писаная красавица, говорят, была раньше первой девкой во всей Лючжэни, настоящая звезда. Тут на Чжоу нахлынуло вдохновение, и он принялся убеждать собеседника, что нужно непременно воспользоваться ее известностью. Он потребовал, чтобы Сун Ган отправился на улицу покорять всех личным примером и рассказал бы, как Линь Хун воспользовалась их товаром и сколько пользы и приятства это им принесло. Сун Ган впервые слышал, чтобы кто-то говорил о его жене подобные вещи. Заливаясь краской, он произнес:

— Но она же ничем таким не пользовалась.

— Если ты скажешь, что пользовалась, то так и будет, — парировал Стихоплет. — Твое слово верное.

Чжоу Ю одобрительно кивнул Стихоплету.

— Генпом Чжао дело говорит, — добавил он.

Но Сун Ган покачал головой и выдавил:

— Я не могу этого сказать.

— Да господин Чжоу платит тебе каждый день по сотне юаней, а ты и пары слов сказать не можешь… — взвился Стихоплет.

— Другое что сказать могу. А такое нет, — упорно качал головой Сун Ган.

Стихоплет хотел еще что-то сказать, но Чжоу Ю махнул рукой, чтоб он молчал. Подумав немного, он произнес:

— Вот что, ты ничего не говори. Пусть генпом Чжао говорит, а ты просто рядом постоишь. Даже кивать не придется. Только головой не мотай.

Услышав, что не нужно будет ничего говорить и даже кивать не придется, Сун Ган успокоился. Чжоу приказал своим подопечным, как рабам, взять каждому по коробке и последовать за собой, а сам с пустыми руками зашагал впереди. На коробке Сун Гана сверху покоилась табуретка.

Когда они втроем дошли до середины улицы, где должен был проходить конкурс, Чжоу забрался на табуретку и велел Стихоплету с Сун Ганом открыть коробки, достать оттуда по одной штукенции каждого вида и начать торговлю. Девицы и прочий народ окружили их троицу, словно комарье, зудевшее ночью над Стихоплетом и Чжоу Ю. Сперва Чжоу принялся за импортную «Пречистую деву». Он высоко вскинул руку со своим товаром и громко завопил:

— Эго импортный имплант марки «Пречистая дева», розничная цена — триста юаней за штуку. Сейчас в клинике операция по восстановлению девственности стоит три тыщи юаней! За эти деньги девушкой можно побыть всего один раз, а с нашим имплантом — целых десять!

Потом, словно исполняя пантомиму, Чжоу принялся объяснять, как нужно пользоваться его товаром:

— Первое. Вымойте руки и вытрите их насухо (он изобразил, что моет и вытирает руки). Извлеките пленку из защитной фольги и скатайте в небольшой комок. Второе. Поместите вышеозначенный комок в самый дальний угол влагалища (рука Чжоу потянулась к ширинке), при этом действовать нужно быстро, чтобы пленка не прилипла к рукам (рука Чжоу дернулась от ширинки, словно ошпаренная). Третье. Через три тире пять минут можно приступать к половому сношению (тут Чжоу ничего изображать не стал). Четвертое. После сношения можно направиться в ванную, чтобы подмыться (его рука снова скользнула вниз и изобразила там поглаживание). Пятое. Во время сношения следует менять положение тела соответствующим образом (Чжоу наклонился вбок), чтобы затруднить проникновение; также при разрыве пленки можно изобразить болевые ощущения (он наморщил брови и напустил на себя страдальческий вид). Если вы будете постанывать и выказывать смущение (стонать Чжоу не стал, но смущение изобразил), эффект будет еще сильнее.

Под оглушительный гогот толпы Чжоу перешел к товару отечественного производства:

— Это имплант нашей марки «Мэн Цзяннюй». Розничная цена — сто юаней. При сравнении с операционными расценками увидим, что с помощью этого импланта девственность можно вернуть себе целых тридцать раз…

— А ты покажи нам, что уж там, — выкрикнул кто-то из толпы.

Чжоу Ю с улыбкой спросил:

— Кто-нибудь из милых дам согласиться попробовать?

Народ зашелся нечеловеческим хохотом.

— Да ты возьми в одну руку, а другой попробуй проткнуть, — предложил давешний активист.

Все одобрили эту идею, а Чжоу, по-прежнему улыбаясь, заметил:

— Для этого требуется сто юаней. Вас тут больше сотни человек. Если все скинутся по юаню, то я с удовольствием вам продемонстрирую.

Народ полез за деньгами. Стихоплет с Сун Ганом, обливаясь потом, протискивались в толпе и собирали пожертвования. Когда они набрали ровно сотню одноюаневых купюр, Чжоу Ю начал свой эксперимент. Он открыл коробочку с имплантом, разорвал защитную упаковку и взял пленку в левую руку. Указательным пальцем правой руки он попытался пробить ее, но с первого раза ничего не вышло. Чжоу кольнул свою фиговину еще раз, но она не поддалась. Толпа расхохоталась, и какой-то мужик произнес:

— Это что, старая дева, что ли?

— Это ж товар марки «Мэн Цзяннюй», — гордо ответил Чжоу. — Да она своим плачем повалила Великую Китайскую стену. У нее и целка — кремень.

Под смешки зевак Чжоу пырнул снова — на сей раз пленка разорвалась и по руке у него потекла кровь. Помахав ладонью, он с довольным видом констатировал:

— Видали? Видали? Вот она кровушка!

Когда смех стал постепенно стихать, Чжоу снова закричал, как по заведенному. Поскольку Стихоплет был холост, он обратился к Сун Гану:

— Сун Ган, какой маркой пользовалась вчера твоя жена?

— Конечно же импортной, «Пречистой девой», — вставил свое слово Стихоплет. — Разве Сунганова половина станет пользоваться отечественной? — гордо заключил Чжао.

Чжоу Ю снова громогласно обратился к Сун Гану:

— И как она вчера вела себя, когда дошло до дела?

Ему опять отозвался Стихоплет:

— Кричала, как резаная!

Чжоу удовлетворенно кивнул и продолжил допрос:

— А ты что чувствовал?

— Аж холодный пот прошиб с испугу, — отозвался Стихоплет.

На сей раз Чжоу остался недоволен ответом. Морща брови, он произнес:

— Должно быть, в жар бросило от удовольствия.

Чжао тут же исправился и пропел:

— Сперва-то холодный пот пошел, а потом стало в жар кидать!

— Ай, славно! — прогремел Чжоу. — За три секунды от Северного полюса до африканской жары.

Он остался очень доволен быстрой реакцией Стихоплета и одобрительно кивнул, а потом опять уверенно поглядел на Сун Гана.

— Ну, скажи нам напоследок, в чем главное достоинство искусственной девственности? — спросил Чжоу.

Тут Сун Ган покраснел так, что стало видно даже под маской. Краска залила лоб и шею. Он и представить не мог, что, если не будет говорить и не будет кивать, все равно окажется в такой идиотской ситуации. Ему хотелось забиться в какую-нибудь щель. Последние слова за него снова произнес Стихоплет. Тыча в Сун Гана пальцем, он прокричал:

— Сун Ган от роду ни с кем не спал окромя своей половины. Когда она воспользовалась нашей продукцией…

Чжао выставил два пальца и заключил:

— Он умудрился лишить ее девственности целых два раза!

— Отлично сказано! — сверкнул глазами Чжоу Ю и прогремел: — Вот в чем главное достоинство искусственной девственности. Она не только позволяет женщине вернуть себе уверенность и самоуважение! Но и упрочивает верность жене! Налетай! Наша продукция пригодится не только милым дамам, но и их кавалерам! В сравнении с операционными расценками — сущая выгода, «Пречистая дева» позволит вам десять раз сорвать нежный цветок невинности, а «Мэн Цзяннюй» — целых тридцать!

Приезжие девушки, заливаясь смехом, наблюдали представление бок о бок с лючжэньцами. В конце концов все они оказались сбиты с толку. Один мужик, тыча пальцем в Сун Гана, спросил у Стихоплета:

— Да ведь Сун Гана спрашивают, ты-то что лезешь?

— А ты бы согласился рассказать всем о своих с женой делах? — ответил Чжао. — Ведь нет. Вот и Сун Гану неохота. Он меня уполномочил говорить за него.

Сам Сун Ган к тому моменту был охвачен горьким раскаянием. Он стоял понурив голову, молчал и страдал, словно тупой нож кромсал его тело. Акция Стихоплета и Чжоу оказалась невероятно успешной. На месте никто не отважился купить их товар, зато ночью люди, тихонько будившие спящих на улице предпринимателей, потекли нескончаемым потоком. За несколько ночей количество побудок перекрыло с лихвой число комариных укусов. Покупали по большей части приехавшие на конкурс девицы. Конечно, и наши лючжэньские крали не отставали, и мужики тоже — все они подпали под влияние сказанных Чжоу Ю слов и думали, что если не смогут отыметь какую другую бабу, так хоть от собственной жены добьются еще пару раз девичества. Чжоу стал смотреть на Стихоплета совсем другими глазами.

— Ты редкостный талант. Нам и впредь нужно сотрудничать. И премия тебе полагается больше условленной зарплаты, — говорил он.

Услышав это, Стихоплет неимоверно обрадовался.

— А сколько премия-то? — спросил он.

— Узнаешь еще, — ответил Чжоу.

Слухи о представлении бравой троицы в тот же день дошли до Линь Хун. Ее аж в дрожь кинуло от злости. Вернувшись домой, она хотела сперва устроить сцену, но, заметив, как потерянно сидит на диване Сун Ган, смягчилась. Линь Хун подумала, что он затеял все это, чтобы заработать чуть-чуть, только и всего. Покачав головой, она вышла из квартиры и увидела сияющего Стихоплета — весь ее гнев мгновенно перешел на Чжао. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что рядом никого нет, она зло процедила:

— Мудак!

Глава 37

Будоражившему общественность Первому всекитайскому конкурсу красоты среди девственниц наконец-то был дан старт. Принимая во внимание, что конкурс должен был проходить под палящим солнцем, губительным для нежной девичьей кожи, оргкомитет решил провести отборочный тур после обеда, до наступления темноты. Это был самый грандиозный вечер в истории нашей Лючжэни. Три тысячи высоких и низеньких, худых и толстых, страшных и ослепительных девиц в бикини выстроились в ряд длиной в два километра. Даже самой длинной улицы в поселке не хватило, чтоб вместить их всех. Хвост этой очереди протянулся через мост на другую улицу.

Еще до захода солнца Лючжэнь опустела. Все магазины закрылись, предприятия прекратили работу, а учреждения отправили сотрудников по домам. Народ сбился в кучу по обе стороны самой длинной улицы. Зеваки, совсем как мартышки, облепили платаны. Мужики устроили настоящие танцы с шестом вокруг телеграфных столбов: то и дело кто-нибудь забирался на столб и соскальзывал с него вниз. В домах распахнулись забитые головами окна. Все крыши были усеяны наблюдателями. Даже врачи и медсестры из больницы пришли посмотреть на это безобразие. Они твердили, что если сейчас не увидят, что происходит, то следующего случая нужно ждать тыщу лет. Больные тоже выползли на свет: кто ковылял на костылях, кто тащил сломаную руку, кто тянул за собой капельницу, а кого и вовсе несли на носилках после операции сердобольные родственники. Одни лежали в тачке, другие восседали на заднем сиденье велосипеда.

Народ из соседних уездов тоже прикатил на великах полюбоваться на заезжих красавиц. Времени на дорогу туда-обратно ушло, наверно, часов десять — двенадцать. В нашей Лючжэни жило-то всего тридцать тыщ человек, но в тот день набралась бы вся сотня. Конкурсную улицу перекрыли, и девушки выстроились в ряд на одной стороне, а другую сторону расчистили от народа милиция и автоинспекция. Милиционерам в тот день повезло больше всего — им было видно лучше всех прочих, но самыми счастливыми оказались журналисты — только им было разрешено перемещаться по перегороженной улице. Завидев симпатичную физиономию, они тут же подскакивали с микрофонами, не в силах оторвать глаз от высокой девичьей груди. Потом их взгляд соскальзывал куда-то в район пупка, словно они хотели просверлить девушку насквозь.

За спинами у конкурсанток столпилась целая уйма мужиков. Все их задницы были под шумок облапаны, ни одна не осталась без внимания. Кое-кто в толпе пришел поглазеть на девушек в одних шортах. Эти зеваки шумели и кричали, чтоб сзади их перестали теснить, а сами прикладывались голым торсом к пышным формам в бикини. Некоторые девицы принимались плакать, другие — ругаться, а третьи — вопить. Но мужики тут же напускали на себя невинный вид, оборачивались и орали в задние ряды, чтоб там перестали толкаться и пинаться.

Бритый Ли неизменно твердил, что конкурс решили провести на улице, чтобы народ смог бесплатно понаблюдать за всем этим делом. Однако отправившись в уборную, он вышел оттуда с новой бизнес-идеей и велел Пиарщику Лю отрядить людей для продажи входных билетов. Лю принялся сбывать билеты, как заводной, и одним махом продал больше пяти тысяч штук. Он арендовал все грузовики, какие сумел найти в нашем уезде и в соседнем, но пять тысяч счастливцев с билетами никак в них не влезали. В итоге пришлось взять в аренду у крестьян в округе и все тракторы. Люди с билетами наблюдали за конкурсантками из грузовиков и с тракторов, словно парад принимали, и если девушки растянулись на два километра, то они — на целых четыре.

Впереди катились двадцать кабриолетов, в которых восседали Бритый Ли, Тао Цин, товарищи руководители и товарищи судьи из оргкомитета, а также товарищи гости, выложившие на конкурс свои денежки. В последней машине ехали Мороженщик Ван и Зубодер Юй. Зубодер вообще-то собирался как раз переместиться из Европы в Африку, но, когда старик Ван рассказал ему по телефону про конкурс, он тут же изменил планы и вернулся, решив, что в такой ответственный момент непременно стоит показаться на людях. Он стоял в кабриолете в идеально скроенном костюме и ботинках. Рубашка с галстуком были подобраны в тон костюма. Зубодер смотрелся до крайности импозантно, словно бы и не носил никогда другой одежды, а уже в колыбели лежал в таком виде. Мороженщик, возвышавшийся рядом, тоже напялил костюм, но рукава были ему длинны, так что даже ногтей не видно, а ворот рубашки широк — все ключицы наружу. Поверх рубашки алел дешевенький галстук, как у охранника. Увидев, как нарядился его товарищ, Зубодер ужасно огорчился и сказал:

— Ты в шмотках ничего не смыслишь.

За двадцатью кабриолетами потянулись бесконечные грузовики. Сперва шли машины с местами высшей категории. В их кузовах торчали сиденья и столы с напитками и фруктами. За ними ехали грузовики первого класса — там были только стулья, а столов уже не было. В машинах второго класса люди просто стояли в два ряда, а в третьем классе — в четыре. Классом ниже народ вообще чуть не сидел друг у друга на головах. За грузовиками выступали бессчетные тракторы, докуда хватало глаз. Билеты на них были самыми дешевыми, и народ свисал с них гроздьями, как летучие мыши.

А Пиарщик Лю вовсе даже не ехал в одном из лимузинов. Он, как судья на Олимпиаде, торчал у самого начала улицы со стартовым пистолетом. Председатель оргкомитета, которого Пиарщик разыскал по приказанию Бритого Ли, стал толкать в микрофон нудную речь про то, что с начала реформ по всей стране наблюдается улучшение обстановки. Он начал с роста общекитайского ВВП и дошел до ВВП всей провинции, а потом от ВВП города спустился до ВВП Лючжэни. Тут, добравшись наконец до дела, он снова стал толковать обо всей стране и, пробежав по всем провинциям, опять вернулся в наш поселок и заговорил наконец о конкурсе, который вот-вот должен был начаться. Он объявил, что проведение конкурса красоты среди девственниц показывает, что жизнь народонаселения становится день ото дня все лучше, а международное положение нашей страны крепнет на глазах. Потом он добавил, что конкурс способствует продвижению традиционной китайской культуры, а также теснейшим образом стыкует ее с глобализационными тенденциями. Через полчаса, брызгая слюной, товарищ руководитель наконец-то прокричал:

— Первый всекитайский конкурс красоты среди девственниц объявляю открытым!

Пиарщик Лю громыхнул пистолетом, и машины со зрителями, гудя, торжественно тронулись вдоль улицы, как на марафоне. Они катились внушительно и медленно, как ползущий по земле человек, прямо к заходящему солнцу. Три тыщи конкурсанток, непрерывно подвергавшихся сексуальному харассменту, были уже к тому моменту вне себя от гнева и обиды, но едва прозвучал выстрел, как они собрались с духом, выпятили бюст, изогнулись в талии, раскрыли томные глаза и заулыбались, каждая на свой манер.

Они увидели, что вслед за кабриолетами начальства и жюри катятся бессчетные грузовики и тракторы со зрителями. Мужики, стоявшие за ними, продолжали лапать где ни попадя. Девушкам ужасно хотелось сбежать оттуда, помыться как следует и начисто стереть следы этих касаний. Но ведь каков был Бритый Ли? Он всегда умел предугадать то, чего не видели другие. Он давно понял, что девки думают только про судей, а вовсе не про зрителей и что, как только проедут их кабриолеты, они тут же развернутся и уйдут, а тогда народ на зрительских местах ничего не увидит окромя заходящего солнца. Ежели выйдет так, то люди, купившие билеты, тут же станут деструктивным элементом в обществе, соберутся, станут бузить и пойдут громить в итоге здание оргкомитета. Чтобы взять ситуацию под контроль и успешнее продавать билеты, Ли запретил жюри судить в отборочном туре, а полностью возложил ответственность за выбор на зрителей, купивших билеты.

А теперь представьте себе, что тем летним вечером в поселке собралось сто тысяч зрителей, и все они обливались потом, так что перебродившая вонь от этого ползла кислятиной по лючжэньским улицам, все они выдыхали углекислый газ, а пять тысяч ртов еще добавляли к нему отрыжку, из двухсот тысяч подмышек шесть тысяч пахли так, что можно было удавиться, а из ста тысяч задниц тыщ семь воняли. Некоторые перднули даже не один раз. Кроме людей, пердели, само собой, и их носители. Чем медленнее ехали машины, тем больше тянулось за ними выхлопов. Эти выхлопы были еще ничего — серая дымка от них кружилась по улице, как пар в душе, но вот выхлопы тракторов казались совершенно невыносимыми. Черные клубы отделялись от них, как от горящего дома.

Сажа оседала на конкурсантках, а они выпячивали сиськи, отклячивали задницы, лыбились во весь рот и поводили томными глазами целых три часа, чтобы их выбрали сидевшие в машинах и на тракторах местные лохи. Эти пять тыщ простаков считали себя настоящими судьями, у каждого были заготовлены ручка и бумага. Они галдели, как сороки. Особенно старались люди на тракторах. Хотя они гроздьями свисали со своих агрегатов, вели они себя как самые ответственные судьи в мире: пучили глаза, отпихивали заслонявшие вид чужие головы (и тут же оказывались отпихнуты кем-нибудь еще), стараясь разглядеть конкурсанток как можно лучше. Высоко воздев бумагу с ручкой, они записывали номера симпатичных девушек и обсуждали их между собой так серьезно, словно покупали акции. Еще активнее были те, кто стоял в задних рядах. Едва они замечали приятное личико или фигуру, как трактор проезжал мимо, так что они даже не успевали разглядеть номер нужной девушки, висевший у нее на груди. Тогда эти зрители принимались взволнованно спрашивать у впередистоящих, что за номер был у такой-то девушки, будто бы, пропустив одну, они вызвали бы тем самым обвал рынка.

Девушки пришли на улицу после обеда. Одни были густо накрашены, другие щеголяли естественностью. На то, чтобы выстроиться в очередь, у них ушло больше двух часов, а вся процедура выбора заняла еще три. От пота косметика потекла всеми цветами радуги. Когда машины и тракторы проехали, на лицах осела копоть. Все они оказались черны, как трубочисты, и народ со смехом твердил, что это африканские красавицы.

Когда стемнело, отборочный тур, больше похожий на ярмарку, наконец закончился. Пять тыщ купивших билеты простачков все еще были бодры и веселы. Вытащив мятые, залитые потом листочки, они выстроились в длинную очередь перед зданием оргкомитета, чтобы отдать свои заметки. Все это длилось до глубокой ночи. Народу казалось, что они за свои кровные купили не билеты, а судейские места на всекитайском конкурсе. Пиарщик Лю наблюдал и думал, что лохи они лохи и есть, закинь их в Нью-Йорк или Париж — так лохами и останутся. Но эти простачки и отобрали из трех тысяч конкурсанток тыщу для полуфинала.

Из двух постоялиц Стихоплета Чжао одна отсеялась, а другая прошла. Пролетевшая мимо кассы девица сложила вещи и невозмутимо покинула Лючжэнь. Вторая тоже упаковала чемоданы и с улыбкой на лице переехала в опустевшую гостиницу.

К тому моменту Чжоу Ю уже проспал на циновке Стихоплета семь ночей и продал сорок три импланта. Теперь у него появились деньги, и он заплатил Чжао сто сорок юаней, объявив, что это плата за постой, и особо подчеркнул, что разрешил ему спать рядом с собой из великодушия. Потом он отправился в закусочную, уселся за столик и принялся, посасывая бульон из пельменей, болтать с Сестренкой Су, как с родной. Эти волшебные пельмени с трубочкой уже успешно прошли испытания, и Чжоу не мог больше набивать ими пузо за просто так. Тогда он открыл в закусочной счет, чтоб не платить каждый день по мелочи, а расплатиться за все сразу перед отъездом.

Когда Чжоу вышел из закусочной на улицу, Стихоплет подумал, что он тоже отправится в отель, однако Чжоу каким-то образом очутился у него дома. Оглядев небольшую квартирку Стихоплета, он с небрежением заметил:

— Ладно уж, буду спать на твоем калеке-диване.

— Это уж слишком несправедливо получается. Шли бы вы в гостиницу, — отозвался Стихоплет.

Чжоу покачал головой и сел, закинув ногу на ногу, на драный диван, словно у себя дома.

— Мне в обычном номере плохо будет. Я в гостиницах только в апартаментах останавливаюсь, а они все заняты начальством, — сказал Чжоу.

Тогда Стихоплет внес предложение:

— Так можно снять два номера, вот и получатся апартамента.

— Хрень какая! — возмутился Чжоу. — Какие ж это апартамента? Как я в двух номерах одновременно спать буду?

— Ну, можно полночи спать в одном, а полночи — в другом, — ответил Чжао.

Чжоу Ю расхохотался:

— Скажу тебе по правде, мне даже в апартаментах не по себе. Я в отеле могу только в президентском номере ночевать.

На это Стихоплет сказал:

— Так забронируйте весь этаж. Если в каждом номере подремать немножко, разве не получится президентский люкс?

Чжоу выкатил на Стихоплета глаза и произнес:

— Хватит мне зубы заговаривать. Мне на твоем драном диване нравится, и все тут. Я акульих плавников переел, хочу каши.

Поскольку Проходимец Чжоу оказался временно работодателем Стихоплета и еще не выплатил ему денег, тот не мог возразить, а должен был встречать все милой улыбкой. Если б он выгнал его к чертовой бабушке, то и зарплата б ему не видать как собственных ушей.

Глава 38

Полуфинал конкурса состоялся через два дня в то же время и на том же месте. Лючжэнь опять опустела, а на самой длинной улице вновь завертели ушами несколько сот тысяч голов. Правда, грузовиков с тракторами уже не было видно, а посреди проезжей части соорудили огромную трибуну, которая была со всех сторон обвешана рекламными плакатами. По обеим сторонам улицы тоже пестрели объявления — рекламировалось все: от телефонов до путешествий, от салонов красоты до слабительного, от трусов до одеял, от игрушек до фитнеса… Можно было встретить рекламу на любой вкус: еды, вещей, развлечений, иностранных и отечественных товаров, для живых и мертвых, для людей и животных. Даже если напрячь мозги, как школьник на экзаменах, все равно не удалось бы придумать, что осталось неохваченным.

Бритый Ли вместе с начальством из оргкомитета восседал на трибуне. Зубодер Юй и Мороженщик Ван окопались там же. Под чутким руководством Зубодера старик Ван надел костюм попристойнее. Из колонок зазвучала музыка: какая-то звезда визгливо выводила песню, через каждые две строчки прерываемую радиороликами. Каждый номер прерывался по меньшей мере четыре раза. Говорили, что это были официально установленные рекламные паузы. Певшие в репродукторах поп-дивы спотыкались, словно заики, а в промежутках между их воплями лезла реклама. Тысяча красавиц выстроилась в два ряда и дружно продефилировала три раза перед трибуной. На сей раз народ был отделен от них веревкой, и мужики уже не могли лапать девичьи задницы. Им оставалось только дистанционно пожирать их глазами и доставать замечаниями. Когда девушки исполнили свою миссию, солнце уже зашло, и на том полуфинал закончился. Ли с судьями и начальством удалились, конкурсантки тоже ушли, и несколько сот зрителей вслед за ними разошлись по домам, но репродуктор продолжал плеваться рекламой до полночи.

В полуфинале отсеялось еще девятьсот конкурсанток, и лишь сотня дошла до финала. Финал уже проводили в кинотеатре — так Бритый Ли снова получил возможность продавать билеты и набить карман. За это время он превратился в настоящего эскорт-профи и сопровождал жюри, гостей и начальство повсюду. Он ел с ними, развлекался и с ними же любовался девицами. Ли, наводивший некогда трепет на всех окружающих, целыми днями с милой улыбкой обслуживал гостей. На лице у него даже появилось угодливое выражение, как у Пиарщика Лю. От девичьих физиономий у Ли уже рябило в глазах и кружилась голова. Когда их осталась тыща, голова кружиться перестала, а когда набралась всего сотня — тут уж и зрение восстановилось. За ним к Ли вернулась и прежняя трезвость. Он вызвал Пиарщика Лю и сказал, что если сейчас не трахнуть пару-другую девок, то уж потом такого шанса не будет. Как только конкурс закончится, эти девицы разъедутся по домам — ищи-свищи, если надумаешь кого оприходовать, то разве только во сне. Потом Ли добавил, что оставшаяся сотня очень даже ничего и ему бы хотелось проверить каждую, но за несколько дней он не управится, так что нужно отобрать лучших из лучших. Первым ему приглянулся номер 1358 — горячая штучка ростом не меньше метра девяносто с роскошными формами. Ли поведал Пиарщику, что самая высокая девка, с какой ему доводилось спать до этого, была всего метр восемьдесят пять, и он решил одним махом побить два личных рекорда Гиннесса: по росту и по целкам.

Пиарщик нашел время и встретился с номером 1358. Самому ему, вконец охрипшему, с красными глазами, было уже не до красот, но даже он, увидев стройную фигурку и милое личико, почувствовал, как сердце забилось чаще. Хоть и провел он промеж конкурсанток немало времени, а не сумел обнаружить такой брильянт. Лю подумал, что Бритый Ли и впрямь мастак, раз он смог отыскать ее среди бесчисленных девушек. Сразу видно, что в бабах шарит мама не горюй.

Лю не стал встречаться с номером 1358 в конторе оргкомитета, а пошел в офисное кафе, в то самое, где цены были, как в бандитском притоне. Как представитель Бритого Ли, Пиарщик, разумеется, платил. Сперва он, улыбаясь, поздравил номер 1358 с выходом в финал, а потом принялся трепать о том о сем. Лю в первый раз в жизни выпало играть роль сводни, и ему, конечно, не хватало опыта. Он все никак не мог придумать, как перейти к делу: ведь нельзя же сказать прямым текстом, а в то же время нужно сделать так, чтобы собеседница все поняла.

Откуда ему было знать, что номер 1358 — давно не девушка и у нее даже ребенок имеется. Потратив три тысячи юаней на операцию по восстановлению девственности, она приехала на конкурс издалека, но, оказавшись в Лючжэни, быстро поняла, что это за история с конкурсом, особенно после того, как прошедшие в полуфинал девицы стали спать со всеми судьями почем зря. Судей было всего десять человек, а девушек — не пересчитать. Несчастные члены жюри были измочалены ими в хлам. Номер 1358 ужасно жалела, что потратила бешеные деньги на операцию. Это было, считай, что стрелять из пушки по воробьям — ведь можно было попросту воспользоваться товаром Чжоу Ю. Глядя, как другие девки раз за разом, вооружившись волшебными имплантами, обслуживали судей, номер 1358 не находила себе места — ее дорогущая девственность оставалась невостребованной, а дешевки искушали судьбу и в хвост и в гриву. Ей казалось, что нужно брать быка за рога, а не ждать, пока судьи очухаются. Жюри уже было обработано до полуобморочного состояния, так что едва не превратилось в сборище доходяг, которые сгодились бы разве на секс-утиль. Когда б это произошло, то будь она хоть сто раз фея, у судей при одном взгляде на нее пропало бы всякое желание.

Тут-то Пиарщик Лю и пригласил ее для беседы. В душе она страшно обрадовалась, решив, что это сам Лю положил на нее глаз. За прошедшие дни она поняла, что он не просто пресс-секретарь, а фигура, которая может так или иначе повлиять на исход конкурса. Потому, опустившись за столик в кафе, она с милой улыбкой стала смотреть на него, не отрываясь и не заводя разговора, а только отвечая на реплики Лю, а сама потихоньку присматривалась к каждой сказанной им фразе. Из полунамеков Пиарщика она поняла, что глаз на нее положил вовсе даже не Лю, а его начальник Бритый Ли. Лю без устали твердил, что Бритый Ли чрезвычайно высоко ее оценивает и что ее шансы войти в тройку лучших очень и очень велики, разумеется, если она приложит к тому усилия. Но что за усилия? Об этом Пиарщик молчал, только знай себе улыбался. Девица занервничала и сама стала направлять разговор в нужную сторону. Едва Лю произнес, что она нравится господину директору, как номер 1358, изобразив смущение, спросила:

— Да как я могла ему понравиться?

Пиарщик с улыбкой ответил:

— Очень понравилась.

Девица изобразила недоверие и произнесла:

— Да он и парой слов со мной не перекинулся.

Тогда Пиарщик Лю подался вперед и сказал:

— Вот сегодня вечерком и поговорили бы.

— Сегодня вечером? — радостно пропела она. — Где?

— Да у него дома, — медленно произнес Пиарщик, глядя на расцветшую девушку.

А та обрадовалась еще сильнее и поведала, что страсть как хочет поглядеть на роскошную виллу господина директора. Потом она спросила Пиарщика, не собирается ли господин директор устраивать там вечером какое-нибудь большое мероприятие. Но Лю покачал головой и, загадочно улыбнувшись, ответил:

— Нет-нет, очень даже небольшое — на вас двоих.

Девица мгновенно перестала улыбаться и молча уставилась на него. Пиарщик, постукивая пальцами по подлокотнику кресла, стал терпеливо дожидаться ее ответа. Тут номер 1358 встала, вытащила мобильник и сказала, что должна позвонить маме. Набирая номер, она отошла подальше. Пиарщик наблюдал, как она, разгуливая туда-сюда по залу, общается с мамой. Когда девушка положила трубку и вернулась к столику, на лице ее опять светилась радость.

— Мама разрешила мне поехать к господину директору, — произнесла она, и Пиарщик возликовал.

В тот вечер Бритый Ли забросил к черту эскорт-услуги. Чтобы подготовиться как следует к вечернему сражению с номером 1358, он проспал всю вторую половину дня. Когда проснулся, Пиарщик Лю уже восседал в гостиной с барсеткой в руках. Ли спросил, что в барсетке. Лю неторопливо раскрыл ее и достал оттуда лупу, бинокль и микроскоп.

— Лупу и бинокль купил, а микроскоп занял в больнице.

Ли по-прежнему смотрел на него непонимающим взглядом.

— На кой черт мне все это? — спросил он.

— Чтобы ты мог как следует целку-то изучить, — ответил Лю.

Ли заржал, но остался очень доволен своим пресс-секретарем. Похлопывая Пиарщика по плечу, он произнес:

— Ну ты, сучий потрох, и талантище!

От этой похвалы Пиарщик воспарил духом и стал восторгаться тем, как Ли с его исключительной прозорливостью выбрал не просто потрясающую красавицу, а самую целомудренную из красавиц. Он поведал Бритому Ли, что перед тем, как прийти вечером к нему домой, номер 1358 даже позвонила маме спросить разрешения. Ли кивнул и похвалил на сей раз мать номера 1358:

— Мама у нее шарит.

Ровно в восемь вечера Пиарщик Лю лично доставил номер 1358 на виллу Бритого Ли, сопроводил ее до спальни и лишь тогда удалился.

Бритый Ли к тому моменту уже помылся, сидел в пижаме на диване и смотрел телевизор. Когда девушка вошла в комнату, он подумал, что с ней нужно вести себя по-джентельменски — выключил телик, поднялся навстречу и склонился в поклоне. Он даже хотел сказать пару слов про любовь, но ничего подходящего вспомнить не смог. Тогда Ли гневно ударил себя по черепушке:

— Мать твою, ну не умею я про любовь!

Заметив, что номер 1358 робко остановилась в дверях, он решил, что не стоит терять зря время — пора переходить прямо к делу. Он ткнул пальцем в сторону ванны и проворковал:

— Иди помойся.

Но номер 1358 продолжала растерянно стоять где стояла, словно бы не поняла, что сказал ей Ли. Он вспомнил, что забыл сказать «пожалуйста», и тут же поправился:

— Пожалуйста, иди помойся.

Номер 1358 испуганно спросила:

— В смысле?

— В смысле — сполоснись, — ответил Ли.

Но девица продолжала затравленно смотреть на него.

— Почему надо мыться? — спросила она.

— Почему? — отозвался Ли. — Да я тут собираюсь заценитъ…

Тут он остановился и проглотил оставшуюся часть фразы, словно слюну. Номер 1358 снова бросила на него испуганный взгляд:

— Что заценить?

— Да целку твою, — почесав ухо, рубанул правду-матку Бритый Ли.

Тут девица завизжала от страха и расплакалась.

— Как же ж можно так говорить? — запричитала она.

— Мать твою, — снова шлепнул себя по черепушке Бритый Ли. — Да я только так говорить и умею.

Номер 1358 умоляюще посмотрела на Ли и страдальчески проблеяла:

— Не надо так говорить девушке.

Тут Ли почувствовал, что и правда немного перегнул палку. Он поклонился и сказал:

— Извини.

Девушка по-прежнему не сдвинулась с места и, заливаясь слезами, продолжала смотреть на Бритого Ли с выражением немой мольбы.

— Извини, я с целками отродясь дела не имел, понятия не имею как с вами разговаривать, — продолжал извиняться Ли.

Номер 1358 вытерла слезы и снова вытащила мобильник, сказав, что ей опять нужно посоветоваться с мамой. После этого она прошествовала в ванную и закрыла дверь. Ли слышал, как она шептала там что-то в трубку. Потом послышались звуки льющейся воды, и Ли засмеялся, подумав, что разрешение ее матери избавило его от необходимости разводить демагогию.

— Мама ее точно шарит, — сказал он сам себе.

Из ванной номер 1358 вышла уже в ночной рубашке. Она юркнула прямиком в постель Бритого Ли и, распластавшись, зарылась лицом в подушку. Ли скинул свою пижаму и, вооружившись лупой, биноклем и микроскопом, тоже забрался на кровать. Он отвернул рубашку словно подол юбки и, увидев круглую, роскошную задницу девицы, радостно воскликнул:

— Отпад!

Сперва он ухватился именно за эту задницу, поцеловал ее четыре раза и четыре раза укусил. Номер 1358 аж задрожала от такой наглости. Потом Бритый Ли взялся за бинокль с лупой, потому что понял, что микроскоп ему здесь не понадобится, за что тот и был отброшен на кровать. Однако угол наблюдения не позволял Бритому Ли ничего разглядеть в свои приборы. Тогда он велел девице перевернуться, но та, подрагивая задницей, упорно сопротивлялась. Ли пришлось отступить. Он велел ей вздернуть зад повыше, однако она по-прежнему упорствовала.

— Мать твою, как сложно с вами, целками, — непроизвольно выругался Ли.

Бритый Ли начал уговаривать:

— Если поднимешь зад повыше, даю слово — войдешь в тройку лидеров.

Номер 1358 продолжала трястись, словно бы еще не решаясь смириться, но ее дрожащие ягодицы взмывали между тем все выше. Лицо оставалось зарытым в подушку, откуда глухо доносился голос:

— Мама сказала, только смотреть, больше ничего делать нельзя.

Бритый Ли с воодушевлением взял в руки лупу и посмотрел. Потом он сменил ее на бинокль, но, рассудив, что с ним выходит не так отчетливо, опять взялся за лупу. Ли обсмотрел что мог и так и эдак, пока не стал видеть предмет своего любопытства отчетливей собственных пальцев. Тут он снова схватил бинокль и перевернул его от себя, так что все расплылось, словно в тумане.

— Какая-то хренотень эта целка. Как ни погляди — все равно ни капельки невинности, ни грамма романтики! — разочарованно пробормотал он себе под нос.

— Ну как там, все? — прогнусавила из подушек номер 1358.

— Нет, — отрезал Ли.

Он отложил бинокль и опять вцепился в лупу. А потом одним махом сделал именно то, что запретила мама номера 1358. Девица завопила как резаная.

— Мама не велела… — зарыдала она.

— Да пошла она.

Ли вовсю упражнялся с ее задницей и радостно нашептывал:

— Давай, звони маме. Ты теперь победительница, миллион у тебя в кармане.

Тут номер 1358 перестала плакать и, постонав немножко, глухо заныла:

— Мамочка, мамочка…

Какое-то время провозившись у нее на спине, Бритый Ли велел девице перевернуться, чтоб сменить позу, но та ни в какую не хотела переворачиваться. Тогда Ли стал сам ее переворачивать, но номер 1358 опять ударилась в плач. Она умоляла Ли оставить ее в покое и твердила, что это ее первый раз, а потому она боится и не отваживается смотреть ему в глаза. Ли изобразил галантность и продолжил упражняться в прежней позиции.

— Вот, мать твою, одни проблемы с целками, — кипятился он.

Тем вечером Ли отделал номер 1358 так, что она еле ноги унесла. Она-то думала, что, добившись своего, Ли отпустит ее восвояси, но тот не ограничился одним разом, а получил свое целых четыре. Первые два раза номер 1358 лежала ничком на кровати, упорно не желая переворачиваться. Она думала, что стоит ей перевернуться, как Ли увидит на животе растяжки. В итоге она утомилась и уснула. Ли тоже провалился в сон. Девица не могла и представить, что через два часа Ли проснется и, воспользовавшись тем, что она крепко спит, перевернет ее на спину, чтобы позабавиться в третий раз. Тут-то он и заметил у нее на животе полосы. Когда номер 1358 пришла в себя, она увидела, что Ли изучает ее стрии, и мгновенно перевернулась обратно. Ли не оставалось ничего другого, как продолжать упражняться прежним манером. Между делом он поинтересовался происхождением полос, и девица, постанывая, сказала, что переболела в детстве какой-то кожной заразой. Бритый Ли не стал выспрашивать дальше, но номер 1358 больше не решалась заснуть из страха, что он снова увидит проклятые растяжки и правда выплывет наружу. Обнимая подушку, она впечаталась в кровать. Бритый Ли, покончив с делом, снова заснул, но конкурсантка так и не сомкнула глаз до рассвета, пока Ли не сделал последний заход, снова придавив ее к постели. Потом он проспал пять часов, как младенец. Когда Бритый Ли проснулся, номер 1358 уже сидела в одежде на диване.

Проводив ее, Ли блаженствовал два часа. Когда Пиарщик Лю заглянул к нему, на лице у него все еще играла улыбка. Лю ужасно обрадовался и подумал, что прошедшей ночью Ли наверняка показал себя во всем блеске. Расплывшись от удовольствия, он пропел:

— Видел только что номер 1358. Еле ноги переставляет! Господин директор вчера знатно побушевал…

— Четыре раза! — вытянул Ли вперед четыре пальца.

Лю аж опешил от удивления. Выставив свои пальцы, он произнес:

— Да я если за неделю сумею один раз побушевать, и то, считай, неплохо.

— Вот я наконец узнал, что такое целка, — улыбнулся сияющий Ли. — Совсем, мать ее, на то, как я себе представлял, непохоже. Ничего в ней романтического нет!

Ткнув в сторону своих приборов, он продолжил:

— Микроскоп не пригодился. В бинокль интересно только наоборот смотреть — вроде как через дорогу получается. Лупа оказалась самая полезная — все как на ладони. — Единственная ложка дегтя, — добавил Ли, — что все четыре раза она на животе лежала.

Сказав это, он нахмурился и вспомнил о растяжках на животе номера 1358. Раньше, когда он развлекался с молодыми матерями, частенько замечал у них такие полосы. Тут он наконец понял, почему номер 1358 прижималась к кровати что было сил и ни в какую не желала переворачиваться.

— Мать твою, обдурила! — завизжал Ли.

Пиарщик испуганно выкатил глаза и посмотрел на начальника.

— Рожавшая она, — сказал Ли, — у нее растяжки на пузе. Мать твою, наверняка себе операцию сделала. Не фирменной сборки машинка-то, значит, а самопал…

Пиарщик смерил Бритого Ли долгим взглядом и только тогда понял, что произошло. Он пришел в страшное беспокойство и затараторил:

— Простите, господин директор, виноват, не сумел вам подсобить…

— Да ты здесь ни при чем, — отмахнулся от него Ли. — Я ж сам выбирал.

Потом он вновь великодушно улыбнулся и добавил:

— Тело-то у нее мама не горюй. Задница круглая, талия в рюмку, плечи покатые, ноги длинные, ладные такие, да и лицо ничего. Выходит, я все равно побил рекорд по росту…

Пиарщик поклялся Бритому Ли, что он немедленно отправится на поиски новой девицы, самой настоящей девицы, чтобы господин директор имел возможность до окончания конкурса побить и второй рекорд.

Получив представления о вкусах Бритого Ли, Пиарщик тщательно изучил конкурсанток и выбрал одну круглозадую, длинноногую красавицу ростом никак не меньше ста восьмидесяти сантиметров. Только лицо у нее было не такое симпатичное, как у предыдущей. Лю решил, что и такая сойдет.

Чего он не знал, так это того, что номер 864 — давным-давно не девушка. И ладно бы была ее девственность переупакована, как у номера 1358, так нет же — она была в лучшем случае развесная. Чтобы выиграть конкурс, эта девица уже обработала шестерых членов жюри и шесть раз отоварилась у Проходимца Чжоу импортными целками. Все шесть раз она истекала кровью, и судьи пребывали в уверенности, что отымели самую настоящую девицу. Номер 864 над девственностью не тряслась — это тебе не номер 1358, что сберегла свою драгоценность аж до постели Бритого Ли.

Когда Пиарщик подослал к ней гонца, номер 864 была вовсю занята флиртом с седьмым судьей, которого она тоже намеревалась затащить в свою постель.

Пиарщик встретился с ней в том же кафе. Ее непринужденность по контрасту с показной скромностью предыдущей кандидатки сразу подкупила Лю. Едва войдя в зал, она уселась с ним плечом к плечу и принялась болтать без умолку. Пиарщик решил, что на сей раз все выйдет намного проще и не придется ходить вокруг да около, а можно будет говорить напрямую. Он с места в карьер заявил о том, что на конкурсе обнаружены нарушения — многие девушки оказались совсем не девушками, а еще кое-кто стал водить шашни с членами жюри, чтобы обеспечить себе призовые места.

Пиарщик не стал говорить о том, что они спали с судьями, а ограничился расплывчатым словом «шашни». Услышав это, номер 864 напряглась. Она решила, что кто-то наябедничал Пиарщику. Она разнервничалась и стала кричать о том, что некоторые девушки, переспав с судьями, возводят поклеп на других, невинных. От полноты чувств номер 864 даже расплакалась и заявила, что она-то чиста и незапятнана — готова подвергнуться самой тщательной проверке.

— Отведите меня в поликлинику на осмотр. Или сами осмотрите.

Пиарщик и представить себе не мог, что на сей раз переговоры выйдут столь успешными — всего пары фраз будет достаточно, чтоб добиться нужной степени взаимопонимания. С приятной улыбкой он обратился к номеру 864:

— Безусловно, для подтверждения вашей невинности требуется осмотр. Личный осмотр господина директора.

Расставшись с Пиарщиком, номер 864 немедленно отправилась к Чжоу, в кармане у которого покоилась последняя искусственная плева отечественной марки «Мэн Цзяннюй». Он восседал в закусочной и был полностью поглощен галантным разговором с Сестренкой Су. Стоя у порога, номер 864 сделала ему знак глазами, и он понял, что девице позарез нужен его товар, ведь она была его постоянным клиентом. Чжоу сделал вид, что не заметил ее, и продолжил вешать лапшу на уши хозяйке закусочной. Номер 864 распсиховалась так, словно дома у нее случился пожар. Выждав, пока Сестренка Су отправится на кухню, Чжоу подошел ко входу. Тут номер 864, не находя себе места от нетерпения, потребовала у него «Пречистую деву». Нащупав в кармане последнюю «Мэн Цзяннюй», Чжоу произнес:

— Больше нету. Одна «Мэн Цзяннюй» осталась, последняя.

Номер 864 схватила желанную упаковку, протянула деньги и выругалась:

— Вот суки.

Ровно в восемь вечера Пиарщик Лю сопроводил ее в спальню Бритого Ли. Тот, как и в прошлый раз, восседал в пижаме перед телевизором. Когда номер 864 робко замерла у входа, он опять понял, что не может толковать с ней о любви. Выключив телик, Ли поднялся навстречу, заранее изобразил вежливый поклон и, показав на ванную, нежно промурлыкал:

— Сходи помойся.

Номер 864 осталась стоять как вкопанная, заявив, что ей нужно сначала кое-что рассказать Бритому Ли. Не в силах угадать, что она затеяла, Ли подумал, что с девицами одни проблемы и пора завязывать их трахать — а то никакого терпения не хватит.

Тогда номер 864 раскрыла рот и принялась, не затыкаясь, рассказывать, как она восторгается Бритым Ли. Она поведала, что, прочитав в газете очерк о нем, тут же сказала себе, что жертвовать собой стоит только ради такого мужчины, как он. Закончив излияния, она повернулась и прошагала в ванную.

Ли остался чрезвычайно доволен. Он решил, что номер 864 с таким жизнерадостным и открытым характером сэкономит ему кучу усилий, не то что давешняя номер 1358. Если б знать заранее, что так выйдет, можно было б и без поклона обойтись. Помывшись, номер 864 тайком вставила отечественный имплант, купленный не из экономии, но доставшийся ей как последний приз.

Надев рубашку, она увидела, что Ли уже скинул пижаму. С голым задом и довольной усмешкой он уселся на кровати. Девица вскрикнула и закрыла лицо руками. Ли сорвал с нее рубашку и швырнул номер 864 на кровать. Все это время она не отнимала рук от лица.

Сперва Ли с лупой изучил ее живот, но растяжек не обнаружил, чему страшно обрадовался. Тогда он принялся рассматривать в лупу целку, которая показалась ему совсем непохожей на то, что он видел у номера 1358. Однако Ли не стал ломать себе над этим голову, решив, что небольшое несходство — дело нормальное. «И у одной бабы сиськи разного размера бывают», — подумал Ли.

Пока Ли с биноклем и лупой радостно исследовал открывшиеся ему красоты, номер 864 не отводила рук от лица, но ее тело начало потихоньку двигаться. Робость и податливость девушки доставили Ли колоссальное удовольствие. Он тут же потерял всякий интерес к исследованию. Отбросив лупу и бинокль, Ли накинулся на нее, и номер 864, отняв руки от лица, обняла его за шею. Она застонала, Ли запыхтел, но непробиваемая «Мэн Цзяннюй» не поддалась, а неожиданно вывалилась наружу.

Так непотребный товар Проходимца Чжоу чуть было не испоганил номеру 864 все радужные перспективы. Когда Ли взял в руки выпавшую пленку и смерил ее подозрительным взглядом, девица подумала, что все кончено, и задрожала от самого настоящего страха. Едва Ли понял, что оказалось у него в руках, он выругался:

— Мать твою, опять подделка!

Ли гневно отшвырнул пленку в сторону, и номер 864 завыла, умоляя позволить ей объясниться. Пока она прикидывала, какую бы историю состряпать в свое оправдание, Ли махнул рукой — у него не было ни желания, ни терпения слушать ее объяснения.

— Хватит сопли распускать, мать твою. И не хера тут объяснять. Раз ты не девушка, так побудь немного шлюхой. Если мне понравится, то третье место тебе обеспечено, — сказал он.

Номер 864 сперва оторопела, а потом, быстро просушив глаза, перевернулась и подмяла Ли под себя. Тут пришел черед удивляться Бритому Ли. «Откуда только в ней такая силища?» — подумал он. Усевшись на него верхом, номер 864 принялась стонать и подпрыгивать, словно исполняя самую непристойную в целом свете пляску. Даже такой тертый калач, как Бритый Ли, застыл с открытым ртом. Он никогда не знал поражений в постельных баталиях, а тут в первый раз встретился с достойным противником. Оба они показали все, на что были способны, и в ту ночь не раз сошлись в битве лицом к лицу.

Когда на следующий день Пиарщик Лю пришел проведать своего начальника, тот светился от радости, и Лю решил, что он наконец-то набрел на настоящую невинность. Но Ли огорошил его:

— Нет, тоже поддельная. Вообще с искусственной фигней какой-то — вывалилась на меня, чтоб ее.

Ли рассказал Пиарщику, что, едва пустив в дело свое орудие, он понял: что-то здесь не то.

— Как будто в ботинке носок торчит, — пустился он в объяснения, — ногу сунешь, так тереть начинает.

Лю в ужасе принялся чернить себя, твердя, что вечно у него из рук все валится. Потом он обматерил себя как следует и напоследок обиженным голосом проныл:

— Если б что другое — я бы мог за вас сперва опробовать. А целки эти — как опробуешь, так в подделку и превращается.

Ли махнул рукой и сказал, что прошлой ночью номер 864 — хоть и оказалась порченой — порадовала его так, что он бы на седьмом небе от счастья. За все те годы, что Ли носился по городам и весям, трахая баб направо и налево, ему впервые попалась такая безбашенная, такая напористая противница. Он поведал Лю, что на сей раз неприятель оказался вполне его достоин — как говорится, встретил родственную душу. Не уступая друг другу ни на полшага, весь марафон они шли голова к голове: то один начнет неистовствовать, то другой пойдет в атаку; как говорится, хочешь жить — умей вертеться, и едва каким-то чудом удавалось приблизиться к победе, как противник отвечал особенно хлестким приемом. В итоге Ли заключил, что назвать номер 864 просто шлюхой выйдет, чтоб его, чересчур интеллигентно — ей по праву принадлежит первое место супермегашлюхи среди всех мировых шлюх-тяжеловесов. Ночью, сойдясь в битве, какой свет не видывал, оба они потерпели сокрушительное поражение и расползлись зализывать раны.

Сказав это, Ли велел Пиарщику обработать десятерых членов жюри, чтоб они ограничились присуждением второго места, а первое и третье не трогали. Первое место он отдал номеру 1358, а третье — 864. Не за девственность, разумеется, а за то, что обе побывали в его постели. Там же в минуту восторга были даны два обещания, и Ли, колотя себя в грудь, произнес:

— Мое обещание дорогого стоит. Я своих слов на ветер не бросаю.

Так наконец-то завершился Первый всекитайский конкурс красоты среди девственниц. В лючжэньском кинотеатре устроили церемонию закрытия. Пиарщик Лю исполнил возложенную на него миссию и уговорился с судьями о призовых местах. Второе место досталось номеру 79 — самой преданной клиентке Чжоу Ю. Она не мелочилась, как номер 864, - одним махом купила десять «Пречистых дев», а уж потом обрабатывала всех десятерых членов жюри.

Так конкурс начался за здравие, а кончился за упокой. Сто красавиц-финалисток разъехались за один день. Ли, стоя перед офисом, прощался с ними, с начальством из оргкомитета и с судьями. Пожимая руку номеру 1358, он прошептал:

— Сколько лет ребенку-то?

Номер 1358 оторопела, а потом понимающе улыбнулась и шепотом ответила:

— Два года.

Ручкаясь с номером 864, Бритый Ли приник к ее уху и пропел:

— Признаю свое поражение.

Десятерых членов жюри загрузили в машины, словно инвалидов. Все они были истощены и выжаты досуха, у двоих аж поднялась температура, трое не могли ничего есть, а четверо твердили, что у них проблемы со зрением. Только один был еще похож на человека: он сам добрел до машины и, прощаясь с Бритым Ли, даже сумел что-то пролепетать в ответ. Ли спросил, удалось ли ему вкусить с полна радостей общения с прекрасным полом, но судья вздохнул и сказал, что женщинами не интересуется.

Когда конкурс подошел к концу, газеты, радио и телевидение принялись судить да рядить, как он прошел. Наперебой твердили, что это было проявлением настоящего феодального духа, отвратительным попранием чувства собственного достоинства в каждой женщине и т. д., и т. д., и т. д. Острие критики было, конечно, направлено на зачинщика всего этого безобразия — Бритого Ли, но под горячую руку попал и Пиарщик Лю. Потом распространились новые слухи: некоторых девиц, которым не удалось отхватить призового места, чем дальше, тем больше глодало чувство несправедливости, а потому они, не раскрывая собственных имен, принялись трубить о сексуальном подкупе, в котором участвовали и судьи, и конкурсантки. Разумеется, самый большой скандал был связан с номером 1358 — весть о том, что первое место в конкурсе для девственниц заняла рожавшая женщина, облетела всю страну. В общении с журналистами номер 1358 разыгрывала эдакого Бритого Ли в женском обличье: всех встречала с улыбкой и никому не отказывала в интервью. Она даже признала, что у нее есть двухлетняя дочь, но упорно настаивала на том, что в душе она все еще девушка и останется такой навсегда, потому как удалось ей сохранить девственную чистоту души. Так номер 1358 переопределила само понятие девственности, что мгновенно спровоцировало самый широкий общественный отклик. Многие поддерживали ее, многие решительно были против. В спорах и пререканиях незаметно прошло полгода.

Все эти полгода Бритый Ли был сам не свой от счастья. Ведь покуда не прекращались вокруг него сплетни и пересуды, он оставался самой сладкой косточкой во всей Поднебесной. Новое определение девственности пришлось ему весьма по душе, он даже сказал Пиарщику, что душа важнее всего. Распереживавшись, он добавил, что нынешним девкам веры нет — вот как за двадцать лет пошатнулась общественная мораль: двадцать лет назад из десяти незамужних девять были еще невинны, а сейчас все наоборот — из десяти, дай Бог, будет одна девица. Едва произнеся это, он поспешил сам себя опровергнуть: среди этих десяти и полдевицы не сыщешь, потому как гуляют по улицам сплошь одни порченые, нынче разве только в детском саду осталась еще невинность. А так ищи-свищи.

— Однако, — снова извернулся Ли, — невинных в душе еще много.

Сказав это, он снова уцепился за теорию номера 1358 и развил ее еще дальше: свора журналюг, без сомнения, скоро опять позабудет про него, но ему от души плевать.

— В душе, — заключил Ли, — я навсегда останусь самой лакомой костью.

Глава 39

Когда Чжоу Ю сбыл с рук последнюю целку, до завершения конкурса было еще далеко. Уже на подступах к финалу Проходимец Чжоу решил проститься с Лючжэнью, с закусочной Сестренки Су, с ее пельменями и с толпами покупательниц. Проститься предстояло и со Стихоплетом: Чжоу сказал, что тот проработал на него десять дней и ему причитается тыща юаней, что склад он снимал тоже десять дней и за это полагается двести, а поскольку Стихоплет работал самым выдающимся образом, то Чжоу готов положить ему еще и премию в две тыщи. Облизав пальцы, он шумно отсчитал нужную сумму. Потом Чжоу еще раз обслюнил свои сосиски и выдал Стихоплету еще пятьсот юаней — за пельмени Сестренке Су. Он и помнить забыл, сколько денег было потрачено в закусочной, но сказал, что пятисот юаней хватит с лихвой, и велел Чжао передать деньги Сестренке Су.

С Сун Ганом Чжоу прощаться не стал. Он также заплатил ему тыщу юаней зарплаты и две тыщи премии. Потом он как ни в чем не бывало уселся на диване у Сун Гана в квартире. Колоссальный лючжэньский успех авантюры с целками распалил его воображение, и он принялся в самых ярких красках расписывать открывающиеся перспективы. Чжоу поведал Сун Гану, что ему нужен помощник — именно Сун Ган. Конечно, Стихоплет по способностям его намного превосходит, но надежды на Стихоплета никакой нет — продаст при первом удобном случае. Чжоу сказал, что за десять дней, проведенных бок о бок с Сун Ганом, он уверился, что ему можно полностью доверять как другу…

— Ты вот какой человек, — сказал Чжоу, закинув ногу на ногу на Сунгановом диване, — если я отдам тебе все деньги, ты ни одного моего фэня зазря не потратишь.

Потом он прочувствованно добавил:

— Поехали со мной, Сун Ган!

Сун Ган был тронут. Перед ним раскрылись перспективы. Он знал, что в Лючжэни ему уже ничего не светит — вечно останется он «главным подменщиком», но если отправиться с Чжоу Ю, то, возможно, что-нибудь да получится. Он понятия не имел, сколько денег потратила жена, чтоб вылечить его, и уж тем более невдомек ему было, что в трубу улетали деньги Бритого Ли — Линь Хун рассказывала, что деньги приходили от родственников и друзей. Зато Сун Ган прекрасно знал, что среди ее родственников и друзей не было ни одного богача. Он думал, что она занимает деньги на лечение и что если так пойдет и дальше, то ничего хорошего из этого не выйдет. Сун Ган кивнул Чжоу Ю и решительно произнес:

— Поехали.

Вечером, когда он отдал жене заработанное на имплантах, она опешила от удивления. Она не догадывалась, что за десять дней, проведенных на улицах поселка с этим самым Чжоу, муж заработал целых три тысячи. Увидев, как удивилась Линь Хун, Сун Ган пустился в долгие сбивчивые объяснения: сперва сказал, что после лечения ему стало намного лучше, потом повздыхал о потраченных деньгах и напоследок начал толковать о том, что дорогу осилит идущий и что рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Услышав это, Линь Хун осталась в недоумении. Она никак не могла взять в толк, о чем это муж толкует. В конце концов он признался ей, что собирается отправиться на заработки вместе с Чжоу Ю. Он слово в слово повторил жене все, что сказал Чжоу, и искренно спросил:

— Ты согласна на это?

— Нет, — отрицательно мотнула головой Линь Хун и решительно добавила: — Сперва вылечись, а там посмотрим.

Сун Ган горестно отозвался:

— Боюсь, что тогда поздно будет.

— Что поздно-то? — не поняла Линь Хун.

Сун Ган вздохнул и произнес:

— Наших денег на лечение никак не хватит. И тех, что тебе присылают, тоже. Я знаю, что ты берешь в долг. Даже если я вылечусь, нам с долгами никогда не расплатиться.

— Нечего тебе об этом думать, — отрезала Линь Хун. — Лечись себе спокойно.

Сун Ган покачал головой и замолчал. Он знал, что Линь Хун все равно не согласится — что бы он ни говорил. За двадцать лет супружеской жизни он никогда не делал того, с чем жена была не согласна. Линь Хун подумала, что раз он молчит, то уже отказался от своей затеи. Она не знала, что муж уже решил отправиться вместе с Чжоу Ю, и забыла о его упрямстве. Когда она уснула, как обычно, Сун Ган остался лежать рядом без сна, прислушиваясь к ее ровному дыханию и поглаживая ее теплые нежные икры. Прошлое захватило его. От мысли, что надо расстаться, ему стало горько. Это была первая их разлука со свадьбы.

На следующее утро Линь Хун на велосипеде уехала на фабрику. Сун Ган от порога проводил ее глазами. Потом он вернулся, сел за стол, расстелил лист бумаги и стал писать послание жене. Он писал, что на сей раз добьется успеха и, хоть с Бритым Ли ему не сравниться, заработанных денег хватит на безбедную жизнь для Линь Хун. Что возьмет с собой их совместную фотографию и ключ от квартиры. Каждую ночь перед сном будет любоваться снимком. А ключ берет в знак того, что намерен вернуться. Как только денег будет достаточно.

Дописав, он поднялся и достал фотографию. Она была сделана сразу после покупки сверкающей «Вечности», и на ней улыбающиеся супруги держались за новенький велосипед. Сун Ган долго-долго смотрел на фотографию, а потом убрал ее в нагрудный карман. Перерыв все шкафы, он отыскал тот самый вещмешок, на боку которого красовались иероглифы «Шанхай» — единственное наследство отца. Упрятав в него пару комплектов одежды на разные сезоны, он сложил туда же непочатые лекарства. Решив, что в запасе у него есть еще немного времени, Сун Ган запихнул в стиральную машинку одежду Линь Хун и начал убирать дом. Обливаясь потом, он вылизал весь дом до блеска и протер окна так, что они засверкали, как зеркала.

В полдень Сун Ган с Чжоу Ю, словно двое воришек, слиняли из Лючжэни. Чжоу был ужасно недоволен старомодным мешком своего спутника. Он сказал, что с эдакой дореволюционной штуковиной бизнеса не забацаешь. Чжоу высыпал одежду Сун Гана в картонную коробку, а вещмешок выкинул в ближайшую урну. Заметив, с какой тоской тот проводил глазами свой вещмешок, Чжоу утешил его, пообещав купить Сун Гану в Шанхае чемодан с иностранной надписью.

Потом оба они, понурив головы, быстро зашагали в сторону автовокзала: Сун Ган с коробками в руках, а Чжоу — с большой черной сумкой. Сун Ган не знал, что в этой сумке лежит больше ста тысяч наличности. Перед приездом в Лючжэнь Проходимец Чжоу вложил все свои деньги в импланты и остался с пятью юанями в кармане. Он поставил все на карту и сорвал банк, а теперь покидал поле боя со ста тысячами чистого дохода. Когда автобус выкатился из здания вокзала, Чжоу обернулся и попрощался с поселком:

— До скорого свиданьица!

Сун Ган тоже обернулся и посмотрел на свою Лючжэнь. Он видел, как отдалялись знакомые лица, как постепенно становились все дальше дома и улицы, и на сердце у него сделалось тоскливо. Сун Ган подумал, что через несколько часов Линь Хун поедет по этим улицам домой и, узнав, что он уже уехал, наверно, рассердится, а может быть, станет плакать. «Прости», — сказал он про себя жене. Автобус все ехал, и Лючжэнь становилась все дальше, растворяясь в полях. Сун Ган повернул голову и увидел, что сидящий рядом Чжоу уснул, обнимая черную сумку. Ему показалось, что по щекам потекли слезы, но их скрыла повязка.

В сумерках Линь Хун вернулась домой. Раскрыв дверь, она заметила, что дома очень чисто и, улыбаясь, прокричала пару раз, что все сверкает. Потом она, зовя мужа, прошла на кухню, но там никого не оказалось. Обычно в это время Сун Ган уже готовил ужин. Линь Хун понятия не имела, где он. Выйдя из кухни, она прошла к входной двери, не заметив оставленную на столе записку. Постояла снаружи. Мимо шли подсвеченные закатным солнцем пешеходы, в закусочной напротив уже зажгли освещение. Линь Хун вернулась в квартиру, прошла на кухню и принялась стряпать ужин. Ей послышалось, что кто-то открывает ключом дверь. Подумав, что это Сун Ган, она вышла из кухни, лишь затем, чтоб обнаружить, что все тихо. Тогда она вернулась к готовке.

Сделав ужин, Линь Хун поставила еду на стол. Стемнело, и, включив свет, она заметила на столе листок бумаги, но решила не брать его в голову, опустилась за стол и стала ждать возвращения Сун Гана. Тут Линь Хун показалось, что на бумаге что-то написано. Она с удивлением взяла ее в руки и лишь тогда поняла, что Сун Ган уехал. Схватив записку, она кинулась к выходу и быстрым шагом пошла в сторону автовокзала, словно пытаясь догнать его. Прошагав в свете фонарей и неоновых вывесок метров сто, она замедлила поступь. Линь Хун внезапно пронзила мысль, что муж уже оставил Лючжэнь. Она остановилась и, как в тумане, стала смотреть на поток людей и машин, бежавший рядом. Потом опустила глаза и медленно побрела домой.

В тот вечер Линь Хун при свете лампы прочла короткое послание Сун Гана не раз и не два. Из глаз ее капали слезы. Только когда они совсем размыли написанное, Линь Хун отложила бумагу. Она вовсе не винила мужа. Ей было известно, что он поступил так ради нее. Линь Хун винила саму себя — оттого, что не смогла распознать в его душе решение уйти. После исчезновения Сун Гана каждый день для нее стал равен году. На заводе ей по-прежнему приходилось сносить приставания Куряки Лю, а дома ее ждало только безмолвие. Измученная одиночеством, она включала на полную катушку телевизор и, слушая звенящие в нем голоса, думала о Сун Гане, тоскуя даже по его марлевой повязке. Ночью, перед сном, ее всегда пронзала острая горечь: муж не взял перед уходом из семейных денег ни фэня.

Линь Хун никому не сказала, что Сун Ган уехал вместе с Чжоу Ю. Она рассказывала знакомым, что он отправился по бизнесу на юг, в Гуандун. Ей казалось, что торговля имплантами, затеянная в Лючжэни Проходимцем Чжоу, была чем-то неприличным. Она была уверена, что в Гуандуне они собираются заниматься тем же самым, а потому молчала как рыба.

Она каждый день ждала весточки от мужа. В полдень Линь Хун приходила на фабричную проходную, на подоконник которой почтальон швырял связку писем, быстрым движением разрывала веревку и пробегала глазами конверты в поисках своего имени. Но Сун Ган не писал ей писем. Через месяц он позвонил. В тот вечер телефон задребезжал в закусочной Тетки Су — хозяйка кинулась через дорогу и забарабанила в дверь Линь Хун. За ней и Линь Хун перебежала улицу, влетела в закусочную и схватила трубку. В ней раздался голос Сун Гана.

— Линь Хун, как ты? — спросил он нервно.

Услышав родной голос, Линь Хун расплакалась.

— Возвращайся, немедленно возвращайся! — прокричала она.

— Я вернусь… — сказал Сун Ган на другом конце провода.

Но Линь Хун продолжала кричать:

— Немедленно возвращайся!

Так они и поговорили. Линь Хун все требовала, чтоб муж немедля возвращался, а тот твердил, что вернется. Сперва Линь Хун приказывала, а потом стала умолять, но Сун Ган все время отвечал, что вернется, всенепременно вернется. Потом он сказал, что это междугородний звонок, стоит уйму денег и пора вешать трубку. Но Линь Хун все умоляла:

— Сун Ган, возвращайся скорей…

Он отключился, а Линь Хун все продолжала что-то говорить. Услышав в трубке короткие гудки, она потерянно положила ее на рычаг. Тут она вспомнила, что совсем забыла расспросить мужа, как у него дела, а только гнула свое. Она расстроенно закусила губу и посмотрела на мрачную Сестренку Су, восседавшую за кассой. Линь Хун кисло улыбнулась ей, и та так же кисло улыбнулась в ответ. Выходя из закусочной, она хотела ей что-нибудь сказать, но опустила голову и переступила порог.

Следующие несколько месяцев обе женщины провели в совершенно растрепанных чувствах. Когда Проходимец Чжоу, не простившись, покинул Лючжэнь, живот Сестренки Су начал расти. Народ, разумеется, принялся точить лясы, гадая, кто же это сотворил такое чудо. Лючжэньцы подозревали всех и каждого, и чем дальше, тем больше. В конце концов число подозреваемых раздулось до ста, и даже Стихоплет Чжао оказался не обойден народным вниманием. Ему выпала честь стать сто первым подозреваемым. Чжао, колотя себя в грудь, клялся и божился, что он здесь ни при чем, но чем дальше в лес, тем больше дров — народ еще прочнее уверился, что это сделал именно он. Стихоплет терпеливо разъяснял лючжэньцам, что хоть Сестренка Су с лица и страшна, но все равно, считай, богатая невеста — да если б он ее обрюхатил, разве ютился бы по-прежнему в своей конуре?

— Я б давно переехал через дорогу и стал директором закусочной, — говорил он.

Тут только народ начал мало-помалу верить в невиновность Чжао, множа новые подозрения. Удивительно, но никто и не думал подозревать Чжоу. Этот Чжоу был феноменальный обманщик. Он приехал в Лючжэнь вместе с тремя тыщами девиц, которые спали с судьями, с начальством из оргкомитета, с Бритым Ли, с Пиарщиком Лю… да с кем они только не спали! Однако же все эти уважаемые товарищи имели и в хвост и в гриву исключительно переоборудованных девок после известной операции или клиенток Чжоу с их развесной девственностью. Только сам Чжоу Ю сумел заграбастать настоящую невинность, так что единственная на всю Лючжэнь девица — Сестренка Су — тоже стала его стараниями экс-девицей.

Через пять месяцев после отбытия Чжоу живот у Сестренки Су был уже такой, что не скроешь. Она продолжала сидеть целыми днями за кассой, но трепаться с официантками и посетителями перестала. Ей было невыносимо больно от того, что Чжоу уехал, не сказав ни слова. Постепенно ее лицо становилось все угрюмее, и в конце концов с него совсем исчезла улыбка. Мать то сидела, как истукан, то принималась вздыхать, а иногда и подпускала тайком слезу. Она никак не могла понять, отчего ее судьба должна была повториться в судьбе дочери. Сперва народ лопался от любопытства и возбуждения, но мало-помалу страсти начали остывать. Говорили, что саму Тетку Су неизвестно кто обрюхатил, и вот на свет появилась Сестренка Су. Теперь ее живот раздулся благодаря какому-то неизвестному, и через девять месяцев у нее тоже родилась девочка, которую назвали Су Чжоу. Но и тут народ не заподозрил бродягу Чжоу Ю. Люди уже потеряли всякий интерес к прежним догадкам и обратились в предсказателей. Лючжэньцы строили смелые предположения, что эта девочка, когда вырастет, тоже таинственным образом заведет себе в животе ребенка.

— Эт называется судьба, — заверяли многоопытные лючжэньцы.

Глава 40

После невиданного успеха с продажей имплантов в Лючжэни Проходимец Чжоу, прихватив с собой Сун Гана, подался на юг из Шанхая по железным дорогам и не покладая рук продавал по всему пути таблетки для повышения потенции. Эта пилюли тоже имелись у него двух видов: отечественные и импортные. Импортные назывались «Аполлон», а наши — «Безумный Чжан Фэй»*. Чжоу с Сун Ганом сходили с поезда в небольших городах и сбывали с рук свои таблетки где придется: на вокзалах, на пристанях и на торговых улицах. Чжоу в костюме и ботинках, сжимая в левой руке «Аполлона», а в правой — «Безумного Чжан Фэя», вопил:

— Каждый мужчина мечтает о большом приборе, который может показать его способности мачо, но — в силу разных обстоятельств — многие сталкиваются с возрастом с проблемой уменьшения потенции. Это происходит на каждом шагу…

Чжоу повел банкой с таблетками, чтобы окружавшая его толпа услышала перестук. Потом он объявил, что пилюли «Безумный Чжан Фэй» — блестящая разработка отечественных медиков, основанная на историях болезни императоров двух последних династий, хранящихся в Гугуне*, и отобранная из множества первоначальных рецептов. Что до пилюль «Аполлон», то это гордость заграничной медицины, рожденная благодаря применению уникальных генных и нанотехнологий к основе хорошо известной «Виагры». Чжоу Ю загремел таблетками, словно коробейник своим барабанчиком, и сердечно поведал зевакам, что эти препараты называются пилюлями для повышения потенции, а попросту — для увеличения, утолщения и замедления. Колотя себя в грудь, он клялся и божился, что, пропив два-три курса, любой гарантированно станет «настоящим мужиком высшего сорта»!

К тому моменту Сун Ган уже понял, что Чжоу — форменный аферист. Когда их автобус, покинув Лючжэнь, покатился по шанхайским улицам, Чжоу сорвал с лица Сун Гана повязку и выбросил ее в окно. Там она и осталась висеть на каком-то шанхайском дереве. Чжоу сказал ему, что вокруг теперь нет никого, кто бы знал о его болезни, а значит, он исцелился. Сун Ган вдохнул городской воздух, обернулся и посмотрел на свисающую с ветки повязку. Автобус завернул за угол, и повязка пропала.

Через несколько дней Сун Ган понял, что за человек этот Чжоу. Изрядно поплутав, они добрались до какого-то подземного склада на окраине. Весь он был забит контрафактом — алкоголем и сигаретами. В одном из темных складских углов Чжоу купил две коробки таблеток для повышения потенции. Потом с коробками в руках Чжоу и Сун Ган прыгнули в отходящий на юг поезд и начали свое странствие, растянувшееся на год.

В тот момент Сун Ган сидел в жестком общем вагоне, окруженный сезонными рабочими, которые болтали на всех мыслимых и немыслимых диалектах. Некоторые из них ехали в Гуандун, другие собирались переправиться через пролив на остров Хайнань. Все они были холостые парни и надеялись, подзаработав деньжат, вернуться в родные края, чтоб завести жену и нарожать детей. Чжоу Ю, восседая меж них, улыбался самым сдержанным образом, временами перекидываясь с кем-нибудь парой ничего не значащих фраз. Иногда он вскидывал голову и бросал быстрый взгляд на коробки с пилюлями, которые покоились на багажной полке. Сун Гану казалось, что одетый с иголочки Чжоу выглядит уморительно среди простых рабочих. Двое работяг спросили его, каким бизнесом он занимается, и Чжоу, сверкнув Сун Гану глазами, небрежно бросил: «БАДами». Чжоу прекрасно понимал, что у рабочих нет денег и они не годятся для обмана, а потому ему было лень для них распинаться.

Сун Ган уже понял: все, что наговорил Чжоу в Лючжэни, было сплошным враньем. Он с горечью глядел на расстилавшиеся за окном поля и думал: что же будет, если последовать за таким проходимцем? Ответа на этот вопрос Сун Ган не знал. Когда он вспомнил, что Чжоу действительно срубил в Лючжэни большой куш, в его сердце затеплилась надежда. Он надеялся, что сможет быстро заработать приличный куш и вернуться домой. Ему представлялась сумма в сто тысяч юаней — ее вполне хватило бы, чтоб обеспечить жене безбедную жизнь. Ради Линь Хун он сказал себе:

— Я на все готов.

Вот уже несколько лет он дышал через намокшую от слюны повязку, а сбросив ее, ощутил, что воздух стал заметно суше. Немногословный Сун Ган в компании расточавшего пустые обещания Чжоу сделался еще молчаливее. Среди тихих ночей он часто просыпался, и перед ним вновь и вновь возникала покинутая Лючжэнь. Он думал об одинокой жизни, которую вела теперь Линь Хун, о том, как она возвращалась каждый вечер домой на велосипеде, и на его глаза наворачивались слезы. По утрам Сун Ган выходил из незнакомых маленьких гостиниц и шел по чужим улицам, пронзенный острым желанием вернуться в родной поселок, к жене. Но дело было сделано, и он говорил себе, что не может вернуться с пустыми руками, а только с достаточной суммой в кармане. Оставалось только, стиснув зубы, терпеть и следовать за Чжоу Ю по городам и весям.

Он часто доставал фотографию и тщательно изучал ее. Прежде их жизнь была такой полнокровной, а сверкающая «Вечность» служила символом семейного счастья. Первые месяцы эта фотография поддерживала его дух, но через полгода Сун Ган не осмеливался больше смотреть на нее. Едва завидев прелестную улыбку Линь Хун, он приходил в беспокойство, его обуревало страстное желание вернуться домой. Тогда Сун Ган положил карточку на самое дно чемодана и заставил себя позабыть о ней.

За два месяца они вдвоем с Чжоу обошли пять городов. Чжоу Ю сам сбывал свои пилюли и вел себя при этом, как настоящий разбойник с большой дороги. Схватив кого-нибудь за руку, он принимался изливать на него потоки нескончаемых словес. Так, разодрав все горло криками, Чжоу сумел продать одиннадцать банок: пять «Аполлонов» и шесть «Чжан Фэев». Сун Ган тоже продавал эти несчастные пилюли. Сжимая в руках банки, словно когда-то белые магнолии, он вежливо спрашивал у каждого взрослого мужчины:

— Вам не нужны таблетки для повышения?

— Повышения чего?

Сун Ган с улыбкой протягивал инструкции от препаратов и терпеливо ждал, пока прохожий дочитает, чтоб самостоятельно решить, стоит ли покупать. Некоторые мужики, прочитав инструкцию и вдоль, и поперек, уходили с пустыми руками. Чжоу считал, что Сун Ган упустил массу возможностей, но тот был решительно не согласен: он говорил, что эффект от таблеток вообще-то довольно сомнительный, и если толкать их с напором, то это вызовет подозрения. Сун Ган считал, что продавать нужно, ослабив нажим, чтоб потом крепче прицепиться. За два месяца он сбыл с рук двадцать три банки пилюль — в два раза больше, чем Чжоу с его разбойничьими методами.

Тогда Чжоу посмотрел на своего помощника другими глазами. Он перестал называть его подручным, а стал вежливо обращаться к нему как к партнеру. Чжоу пообещал, что теперь все деньги будут делиться из расчета два к восьми: он сам будет получать восемьдесят процентов, а Сун Ган — оставшиеся двадцать, причем Чжоу раскроет ему всю бухгалтерию. В тот вечер они остановились в небольшом фуцзяньском* городке, в подвале крохотной гостиницы. Чжоу, морща брови, сказал, что, хоть они и живут в самых дешевых местах, а питаются самой простой едой, за два месяца все деньги, заработанные на продаже тридцати трех банок с пилюлями, улетели в трубу.

Сун Ган долго не говорил ничего в ответ. Его мысли были далеко, с оставшейся в Лючжэни Линь Хун.

Придя в себя, он рассказал Чжоу, как продавал когда-то в Лючжэни магнолии. Он обнаружил, что стоять перед магазинами одежды проще, чем просто на улице, а почему? Потому что девки, падкие на красотень, все толкутся в таких магазинах. Затарившись шмотками, они как бы невзначай покупали цветы.

— Верно, — кивнул Чжоу и спросил: — А где мужиков больше всего? Таких, которые хотят стать настоящими мачо высшего сорта.

— В спа-центре, — ответил, поразмыслив, Сун Ган и с улыбкой добавил: — Стоит только посмотреть — и понятно, у кого проблемы…

— Верно, — сверкнул глазами Чжоу. — Вот что значит правильно нацелиться.

— Но, — заколебался Сун Ган, — спа-центр дорого стоит.

— Что надо потратить, то потратим, — отрезал Чжоу. — Не разбив яиц, омлета не сделаешь.

Договорившись, они принялись за дело — отправились в ближайший к гостинице спа-центр с десятью банками «Аполлона» и десятью «Чжан Фэя». Спрятав их в шкафчики, они скинули одежду и стали нагишом прогуливаться туда-сюда. Центр был совсем не роскошный, но и он произвел на Сун Гана неизгладимое впечатление. Там было три бассейна: посередине один с обычной водой, а слева и справа от него — один с розами, другой — с молоком. Чжоу первым нырнул в молочный бассейн, и Сун Ган последовал за ним. Чжоу оглядел купающихся и шепотом сказал, что раз уж деньги уплачены, нужно получить максимум удовольствия от процесса. Сун Ган кивнул и плюхнулся в бассейн.

— А это что, правда молоко? — тихо спросил он Чжоу.

— Из сухого развели, — ответил опытный Чжоу Ю. — Низкокачественное сухое молоко.

Промариновавшись в растворе сухого молока полчаса, Чжоу встал и, обойдя центральный бассейн, уютненько занырнул в розовый. Сун Гану, который остался сидеть в одиночестве в молочном бассейне, стало как-то не по себе. Он поднялся и тоже опустился в воду, где плавали розовые лепестки. Захватив пригоршню лепестков и бросив взгляд на розовую воду, он с удивлением сказал Чжоу Ю:

— Аж вода покрасилась.

— Красные чернила, — спокойно ответил Чжоу. — Несколько бутылочек чернил и немного лепестков.

Услышав, что это чернила, Сун Ган тут же вскочил. Чжоу удержал его одной рукой и велел сесть рядом, приговаривая, что даже вода с чернилами дороже обычной воды. Сказав это, он понюхал пар, поднимавшийся от лепестков, и с довольным видом заметил:

— И розовой эссенцией побрызгали.

Сощурив глаза, они со всем комфортом растянулись в розовом бассейне. Тут к нему подошел какой-то крепко сбитый парень с увесистым прибором. За парнем бежала немецкая овчарка. Чжоу бросил взгляд на то, что находилось у него ниже пупка, и тихо сказал:

— Настоящий мачо высшего сорта.

Парень услышал, как Чжоу сказал что-то про него, и, остановившись у среднего бассейна, проревел:

— Что ты там толкуешь, недоносок?

За окриком детины последовал заливистый лай овчарки. Сун Ган вздрогнул, а Чжоу с натянутой улыбкой вытащил руку из воды и, ткнув парня пониже пояса, произнес:

— Говорю, что ты настоящий мачо высшего сорта.

Детина опустил глаза и посмотрел на свое хозяйство. Потом он удовлетворенно ухмыльнулся и, как глубоководная бомба, упал в средний бассейн, так что брызги, перелетев через ползала, оплевали Чжоу с Сун Ганом. Парень стал купаться, а собака легла у бортика. Ее хозяин правой рукой почесывал грудь, а левой гладил овчарку по спине. Псина уставилась на Чжоу с Сун Ганом, словно профессиональный убийца. От этого взгляда им стало не по себе. Сун Ган тихо пробурчал: «Разве с собаками можно?», — и овчарка ответила ему сумасшедшим лаем. От страха Чжоу с Сун Ганом больше не осмеливались ничего говорить. Они, как заколдованные, сидели в бассейне.

В этот момент в зал, болтая и смеясь, вошло несколько голых мужчин с белыми полотенцами в руках. Они собирались искупаться, но, заметив распластавшуюся у воды псину, побелели от страха и выкатились из зала. Из раздевалки донеслись их громкие гневные голоса: «Разве с собаками можно? Мать вашу, да еще с овчаркой». Услышав шум снаружи, псина на долю секунды отвернулась от Чжоу с Сун Ганом и пролаяла что-то в сторону раздевалки. Там тут же все смолкло. Потом в зал осторожно вошел работник салона и, остановившись метрах в пяти от овчарки, тихим голосом позвал ее хозяина:

— Уважаемый, уважаемый…

Он собирался уговорить хозяина псины вывести ее из зала, но едва она раскрыла пасть и загавкала, как банщик попятился со страху назад и пулей вылетел обратно в раздевалку. Воспользовавшись моментом, Чжоу Ю переполз к краю бассейна и поднялся на ноги. Собака обернулась и, заметив, что Чжоу уже стоит на ступеньках бассейна, залилась предостерегающим лаем. Чжоу, будучи не в силах ни отступить, ни продолжить движение, обернулся с заискивающей улыбкой к владельцу овчарки. Тот похлопал овчарку по спине, чтоб она опустилась обратно. Чжоу, задержав дыхание, с деланой непринужденностью спустился и, заметив деревянную дверцу, юркнул внутрь. Тогда Сун Ган тоже начал медленно перемещаться к краю — собака снова резво вскочила на ноги и залаяла. Мужик еще раз постучал ее по спине, и, когда овчарка улеглась на место, Сун Ган быстро сбежал вниз по ступенькам, увидел деревянную дверцу и нырнул за нее.

Так оба они оказались в финской сауне. Только внутри Сун Ган понял, что это жарко натопленная, обитая деревом комнатушка. Чжоу, еще не оправившись от потрясения, опустился на лавку.

— А это еще что такое? — спросил у него Сун Ган.

Тут Чжоу заметил, что Сун Ган последовал за ним, и, напустив на себя непринужденный вид, ответил:

— Сауна.

Сун Ган, шумно дыша, опустился рядом с Чжоу. Тот вылил на горячие камни черпак воды, и волна обжигающего пара поднялась к потолку. Сун Ган почувствовал, как у него перехватывает дыхание.

— Здесь слишком жарко, — сказал он.

Чжоу удовлетворенно ответил:

— Так на то и сауна.

Тут деревянная дверца раскрылась, и в сауну вошел тот самый крепкий парень. И Чжоу, и Сун Ган обмерли со страху, но, видя, что собака осталась снаружи, облегченно вздохнули. Здоровяк приготовился опуститься на лавку, и Чжоу с Сун Ганом вскочили на ноги, уступая ему место. Он удовлетворенно кивнул и улегся на самом верхнем настиле, а двое компаньонов сели на самый нижний. Попарившись какое-то время, Чжоу решил, что с него хватит, и сказал, что выходит. Он раскрыл дверцу и увидел, что овчарка лежит перед входом. Собака вскинулась с оглушительным лаем, и Чжоу с испуга быстро захлопнул дверцу, обернулся и, успокаивая сам себя, произнес:

— Еще попарюсь.

Он опустился рядом. Парень сверху скомандовал им:

— Подбавьте воды.

— Да-да, — Чжоу плеснул водой на камни, горячий пар окутал комнату, и Сун Гану показалось, что он сейчас хлопнется в обморок.

— Кажется, я спекся, — сказал он.

— Так выходи, — подтолкнул его Чжоу.

Сун Ган встал и, прекрасно зная, что у порога лежит свирепая овчарка, решительно распахнул дверцу. Псина вскочила на ноги и залаяла, словно бы намереваясь ухватить его за зад. Сун Ган мгновенно захлопнул дверь и, машинально прикрыв зад, попятился в сауну. Там он с горькой усмешкой занял свое место рядом с Чжоу. Оба они уже одуревали от жара, но собака у входа была страшней противопехотной мины. Чжоу с Сун Ганом продолжали сидеть в сауне, тихо плавясь и надеясь, что детина с верхней полки надумает выйти и заберет свою овчарку от дверей. Но парень лежал как ни в чем не бывало и даже начал насвистывать веселый мотивчик. Чжоу подумал, что так наверняка откинет в сауне копыта. Он поднялся, шатаясь, подошел к детине и зашептал ему на ухо:

— Уважаемый, уважаемый…

Парень распахнул глаза и смерил Чжоу взглядом. Тот бессильно пробормотал:

— Ваш телохранитель…

— Что еще за телохранитель? — непонимающе отозвался детина.

— Ваша собачка у входа, — ответил Чжоу, — нам не выйти.

Здоровяк рассмеялся и приказал подбавить еще воды.

Чжоу отер горячий пот со лба, обернулся и снова плеснул воды на камни. Раскаленный пар взметнулся вверх. Сун Ган свесил голову на бок и вот-вот должен был грохнуться на пол. Чжоу, шатаясь, сделал шаг вперед.

— Добавили, — промямлил он.

— Ладно, — ответил здоровяк. — Выметайтесь.

— Но, — возразил Чжоу, — ваш телохранитель…

Тут мужик со смехом поднялся, раскрыл дверцу и, оттянув брешущую собаку в сторону, выпустил Чжоу с Сун Ганом и продолжил париться. А овчарка осталась нести свою вахту у входа. Компаньоны влетели в раздевалку, словно за ними гналась сама смерть. Чжоу одним махом выпил восемь стаканов воды, а Сун Ган — семь. Свесив головы, они просидели в раздевалке десять минут, и только после этого начали приходить в себя. Потом они натянули на себя казенные пижамы и, достав из черной сумки пилюли, вышли в зону отдыха.

Там лежало человек двадцать мужиков: кто-то просто отдыхал, кому-то массировали ступни. На экране крутили футбольный матч. Чжоу подмигнул Сун Гану, и они, разделившись, зашли с двух концов зала. Сун Ган опустился рядом с мужчиной среднего возраста, который смотрел футбол. Терпеливо дождавшись перерыва, он достал инструкцию от пилюлей и вежливо обратился к своему соседу:

— Уважаемый, не найдется ли у вас минутка прочесть?

Мужик опешил, но, взяв в руки инструкцию, погрузился в чтение. Когда он дочитал до конца «Чжан Фэя», Сун Ган протянул ему бумажку от «Аполлона». Добравшись до конца, мужик окинул взглядом зал и шепотом спросил Сун Гана:

— Сколько?

Чжоу сбывал свой товар куда решительнее. Сжимая в руках пилюли, он с улыбкой обратился к лежащему рядом парню:

— Ты хотел бы стать настоящим мачо высшего сорта?

— Что-что? — не сообразил тот.

Тогда Чжоу пустился в долгие объяснения. Парень посмотрел на баночки с таблетками, а потом развязал штаны и смерил взглядом свой прибор. Чжоу тоже поглядел за компанию и сказал:

— Ты уже настоящий мачо. Жаль, что не высшего сорта.

Парень с подозрением посмотрел на собеседника и спросил:

— А не подделка?

— А это, — улыбнулся в ответ Чжоу Ю, — как попробуешь, так и узнаешь.

Здоровенный детина с овчаркой тоже вышел в зону отдыха. Едва он победным маршем вступил в зал, как все в нем пришло в смятение. Навстречу выбежало несколько учтивых работников центра — они принялись упрашивать здоровяка. В итоге детина согласился, чтоб собака не входила в зал, и овчарка со зверским видом улеглась у входа. Оставшимся в зале не оставалось ничего другого, кроме как дожидаться, когда хозяин псины покинет заведение — никто из них не осмеливался выйти. Тут Чжоу с Сун Ганом почувствовали себя как рыба в воде и принялись неторопливо обрабатывать одного за другим. Хозяин овчарки заметил, что двое компаньонов шепчутся о чем-то с остальными, а ему не говорят ни слова, и, лопаясь от любопытства, подозвал Чжоу Ю, чтоб спросить, что он такое творит. Чжоу протянул ему баночки с «Чжан Фэем» и «Аполлоном» и почтительно произнес:

— Вам оно без надобности.

Прочтя инструкцию от таблеток, детина громко объявил:

— Кто это сказал, что без надобности? Силачу сила не помешает.

— Золотые ваши слова! — расцвел Чжоу и, ткнув пальцем в остальных посетителей центра, тихо добавил: — Они без пилюль как без рук, а вам эта штука только лоску придаст.

Хозяин собаки расплылся в довольной улыбке и, вытянув два пальца, произнес:

— Мне две банки.

— Две банки — всего один курс приема, — терпеливо объяснил Чжоу. — Нужно пропить два, а лучше три курса для полного эффекта.

Хозяин овчарки весело ответил:

— Тогда восемь банок.

— Отлично, — кивнул Чжоу. — Импортных или отечественных?

— Четыре таких, четыре других.

Чжоу заколебался и потом с видом знатока сказал:

— Импортные, они основаны на генных и нанотехнологиях, а наши — на императорских рецептах. Не очень сочетаются, в общем.

— Так импортные для меня, — сказал детина и, указав на пса, добавил: — А наши — для него.

Глава 41

Чжоу Ю с Сун Ганом продолжали странствовать по Фуцзяни, толкая свои таблетки по баням и спа-салонам, где выцепляли особо слабосильных и терпеливо обрабатывали обещаниями. Когда компаньоны, покинув Фуцзянь, оказались в Гуандуне, коробки с пилюлями были пусты. Чжоу, обобщая их опыт, заключил, что пять месяцев, потраченных на то, чтоб распродать содержимое коробок, в сущности, того не стоили, а уж прибыль вышла кот наплакал — если учесть затраты на еду, жилье и транспорт, то одни убытки получаются. Вспоминая свои триумфальные лючжэньские похождения, он решил, что продавать что-то для мужиков не имеет смысла, потому как бабы тратят деньги на всякую дребедень гораздо охотнее. Так и вышло: добравшись до Гуандуна, Чжоу с Сун Ганом стали продавать крем для увеличения груди под маркой «Супербюст».

Прошло уже полгода, как Сун Ган покинул дом. Из Фуцзяни он звонил жене три раза. Вечером, стоя в лучах закатного солнца перед лавкой табачника, покрытый пылью и окруженный со всех сторон прохожими, что громко говорили на своем наречии, он сжимал обеими руками трубку, будто боясь, что отнимут. По руке стекал пот, и голос Сун Гана дрожал, покуда он твердил что-то, не находя слов. На другом конце провода голос Линь Хун звенел и ревел, как буря, требуя, чтоб он немедленно возвращался домой. Между этими выкриками Линь Хун успевала задать тучу вопросов о его самочувствии, и Сун Ган отвечал, что все в порядке и болезнь отступила. Он говорил совсем тихо, не громче комариного писка.

— Я больше не кашляю, — сказал Сун Ган.

Линь Хун расслышала, о чем он, только когда Сун Ган повторил это еще несколько раз.

— Ты еще пьешь таблетки? — прокричала она.

Тут связь прервалась. Сун Ган положил трубку и тихо ответил:

— Нет.

Он стоял, словно громом пораженный, на освещенной фонарями улице, глядел на незнакомые лица и прислушивался к чужим словам. Потом, покачав головой, Сун Ган медленно поплелся в убогую гостиницу.

Тем временем Чжоу, скрестив ноги по-турецки, сидел на кровати и, растирая слезы, смотрел по телику корейский сериал*. В Фуцзяни он успел посмотреть три с половиной сезона и, добравшись до Гуандуна, облазил все каналы в поисках недосмотренного, но так ничего и не нашел. Тогда Чжоу, пораженный до глубины души, произнес длинную матерную тираду на местном диалекте и целиком погрузился в торговлю кремом «Супербюст».

Прошло несколько месяцев, покуда компаньоны проехали пятнадцать мест и фуцзяньский говор не сменился гуандунским. За это время они сумели продать немногим больше десяти упаковок. Когда они дошли до последней крайности, на Чжоу внезапно снизошло вдохновение — он придумал сбывать свой товар по сниженным ценам косметическим салонам. Однако оказалось, что такой крем и так продается повсюду. Тогда Чжоу нацелился на аптеки и торговые центры, но и здесь случился облом: сортов крема для увеличения бюста оказалось с целую сотню, да и стоили они дешевле, чем «Супербюст». Тут Чжоу окончательно зашел в тупик. Волоча за собой коробки, они с Сун Ганом кружились по незнакомым улицам, словно две мухи с оторванными головами. Особенно тяжко приходилось на перекрестках, где они принимались бросать вокруг потерянные взгляды и спрашивать друг друга, куда стоит пойти. Чжоу уже потерял всякую веру в свой товар. Заметив проходящую девку, он пихал в бок Сун Гана, чтоб тот резво выступил вперед, а сам оставался стоять на месте, как часовой. Сун Ган, понурив голову, подходил к девушке и вежливо спрашивал:

— Вам не нужен крем для увеличения груди?

Девица шарахалась в сторону, сжимая сумку, словно столкнувшись с грабителем. Какая-то не расслышала, что сказал Сун Ган, остановилась и переспросила:

— Что-что?

Сун Ган изобразил руками перед грудью два полушария:

— Крем для увеличения груди. Чтоб сделать грудь больше и выше!

— Подонок! — взвизгнула девица и бросилась прочь, рассыпая по дороге ругательства. Прохожие останавливались и смотрели на Сун Гана. Он покраснел до ушей и с горькой улыбкой вернулся к Чжоу Ю, стоявшему поодаль как ни в чем не бывало.

За время, проведенное в Гуандуне, Чжоу отыскал на местном телевидении новый сериал и теперь, весь день промаявшись в городе, к вечеру становился сам не свой от возбуждения. За час до начала он уже усаживался на кровати, как примерный ученик, и с пультом в руках требовал, чтоб Сун Ган отправлялся куда-нибудь погулять и не мешал ему смотреть. Если Сун Гану была неохота выходить, он мог, конечно, остаться в комнате, но… тут Чжоу решительно произносил:

— Молча.

Но Сун Ган не задерживался в номере. Он отправлялся бесцельно скитаться по чужому городу, заглядывая в бесконечные окна бессчетных домов. Потом, прислонясь к дереву у дороги, он обращал взгляд на видевшееся ему в окне семейство — молодых супругов, которые бродили там, внутри, по дому. По временам перед окном появлялся один силуэт, а порой — два; иногда ничего не было видно, только свет в комнате. Сун Ган долго-долго стоял, как зачарованный, пока муж с женой не подходили к окну, чтоб задернуть шторы — каждый со своей стороны. Когда полотнища ткани встречались, они целовались. От этой сцены семейной нежности на глаза у него наворачивались слезы. Его пронзала тоска по оставшейся за тысячи километров Линь Хун. Ему хотелось полететь обратно в Лючжэнь, но он не знал, когда сумеет заработать достаточно, и в тоске Сун Гану казалось, что день возвращения уходит от него все дальше и дальше.

А Чжоу все смотрел свои сериалы. Всего он успел посмотреть четыре штуки, и после этого уже не мог разыскать их ни на одном из каналов. Из-за этого он страшно бесился. К тому времени они с Сун Ганом уже спустились к морю и поселились на втором этаже обшарпанной гостинички. На шоссе напротив торчал рекламный плакат средства для увеличения груди. На нем красовалась вовсе не грациозная красотка, а накачанный мужик с неожиданно выпирающей грудью, угрожающе одетой в красный бюстгальтер. Под бюстгальтером сверкали красные стринги. Разбушевавшись, Чжоу не заметил этой рекламы. Когда злость прошла, он остался потерянно сидеть на кровати, и мысли его потихоньку вернулись к крему для увеличения бюста. Обманщик Чжоу достал калькулятор и стал тыкать в него пальцем. Через полчаса он поднял голову с самым скорбным выражением лица и произнес:

— Полный капец!

Сун Ган давным-давно понял, что наступил полный капец. За шесть месяцев странствий они сумели продать немногим больше десяти упаковок. Все это время Чжоу, словно развратный император, поглощенный своим гаремом, был полностью поглощен корейскими сериалами. Когда же они закончились, он наконец столкнулся с суровой реальностью. Он поведал Сун Гану, что если не распродать весь крем за месяц, то придется идти в суд. Сун Ган не понял, какого черта нужно будет делать в суде. Чжоу затянул обеими руками свой галстук и, словно директор госпредприятия на грани банкротства, произнес:

— Требовать признания несостоятельности.

Сун Ган горько усмехнулся и подумал, что все зашло слишком далеко, а Чжоу по-прежнему говорит одни громкие слова. В этот самый момент, когда оба решили, что дело уперлось в тупик, Чжоу вдруг увидел рекламу напротив. Пристально уставившись на угрожающего мужика в стрингах, он взвизгнул:

— Бикини!

Сун Ган тоже заметил рекламу. У него отвисла челюсть, да так и не вернулась на прежнее место. Ему и во сне не могла присниться такая шокирующая штукенция. А Чжоу с расстановкой проговорил:

— Кто б мог подумать, что у мужика тоже могут быть такие булки…

Тут на него снизошло вдохновение, и, отведя взгляд от плаката, он с на редкость похабным выражением направил его на Сун Гана. Тому стало не по себе от этого взгляда.

— Ты чего это? — спросил он.

Чжоу вздохнул:

— Если б у тебя были такие сиськи, то весь наш крем ушел бы влет.

Сун Ган покраснел. Чжоу заметил, как на лице у его компаньона появилось стыдливое, совершенно женское выражение, и глаза его зажглись. Он тут же пустился расписывать свой грандиозный план. Суть его сводилась к тому, чтоб сделать Сун Гану операцию по увеличению груди, и тогда, заимев пару завидных буферов, он сможет привлекать народ не хуже мужика с плаката. Чжоу во всех подробностях расписал Сун Гану, что такая операция — дело плевое, ее можно провести даже на амбулаторном приеме.

— Так же просто, как целку пришить, — заключил он.

Сун Ган потерянно уставился за окно на рекламный плакат. Его взгляд заскользил вверх, на высотку над плакатом, и уперся в небо. Все его отчаяние и горечь устремились через этот взгляд и растаяли далеко-далеко. Обернувшись, он решительно кивнул в знак согласия и добавил:

— Если так мы сумеем заработать, то я на все согласен.

Чжоу и представить не мог, что Сун Ган так легко согласится. Он аж подпрыгнул от возбуждения и заходил туда-сюда по комнате, выискивая лучшие слова, чтоб похвалить Сун Гана. Потом он заверил его, что заработанные деньги впредь будут делиться из расчета пятьдесят на пятьдесят, а не двадцать на восемьдесят, как было раньше. В конце он растроганно произнес:

— Уже в Лючжэни я понял, что ты за меня и в огонь, и в воду пойдешь.

— Не за тебя, — покачал головой Сун Ган. — За Линь Хун.

Чжоу, с окончательно промытыми за год просмотра корейских сериалов мозгами, привел Сун Гана в клинику пластической хирургии и соблазнился некой операцией «по корейской технологии». Врач порекомендовал три возможных вида: корейский безоперационный способ, корейские грудные импланты и наполнение груди собственным жиром. Безоперационный способ сводился к использованию революционной технологии UN-TOUCH и гарантировал отсутствие шрамов, так что даже самые близкие люди ничего бы не заметили. К тому же он позволял создать совершенно естественную, каплеобразную форму (кстати, мягкую и гладкую на ощупь) и обеспечивал легкое покачивание при ходьбе и изменении положения тела — суперсексуально и очень, очень женственно. Дослушав до конца, Чжоу с улыбкой заметил:

— Давайте так и сделаем.

В тот вечер Сун Ган испытал самые тяжелые мгновения в своей жизни. Понурив голову, он молча сидел в приемной, слушая краснобайство Чжоу Ю, который расписывал, как он с детства мечтал сделаться девочкой. Врач, общаясь с Чжоу, все время поглядывал на Сун Гана. Тот, то бледнея, то краснея, переваривал их разговор про то, как сначала увеличить грудь, а потом отрезать весь прибор с яйцами, переместить мочеточники и уж потом сделать искусственное влагалище. Врач клялся и божился, что в итоге все получится совсем как настоящее, даже влагалище будет нужной длины и ширины, а еще пришьют весьма чувствительный клитор. Сун Гану от всех этих слов стало тошно, а Чжоу совсем раздухорился: он то кивал врачу, то бросал Сун Гану восторженные взгляды, словно бы тот и впрямь задумал поменять пол. Потом врач оценивающе смерил глазами Сун Гана и сказал, что нужно будет еще поправить форму носа, скул, лба и еще кое-чего по мелочи.

Врач с Чжоу уговорились, что через три дня можно будет сделать операцию. Когда компаньоны покинули клинику, Чжоу с сияющей физиономией обратился к Сун Гану:

— Если б ты правда стал женщиной, я б на тебе непременно женился. Я б любил тебя, как герой сериала любит героиню — до смерти.

И тут отродясь не матерившийся Сун Ган проревел:

— Иди ты на хер!

А потом одним дождливым утром Сун Ган последовал за Чжоу Ю прочь из обшарпанной гостиницы вдоль по мокрым улицам. Чжоу то и дело махал проезжающим мимо такси, а Сун Ган смотрел на окутанное дымкой море, слушал крики морских птиц, хотя ни одной не было видно в небе. Через три часа он уже лежал на операционном столе. Врач нарисовал у него на груди два фиолетовых полукружия. Сун Ган закрыл глаза под бестеневой лампой и погрузился под наркозом в глубокий сон. Перед этим ему привиделась одинокая птица, скользившая над дымным морем. Она летела совершенно беззвучно.

Хотя врач и сказал Чжоу, что строение груди у мужчин отличается от женского, а потому весь процесс будет более сложным, операция прошла успешно. Не прошло и двух часов, как все закончилось. Сун Гана оставили в клинике под наблюдением на сутки. На следующий день, когда он покинул палату, по-прежнему моросил дождь. Грудь еще болела. Он сел в такси и вернулся в их маленькую гостиницу на берегу моря. Пока Чжоу платил таксисту, Сун Ган вышел из машины и снова зачарованно уставился на туманную морскую гладь. Больше не было ничего: ни птичьих криков, ни движения птичьих крыльев.

Всего Сун Ган отдыхал в гостинице шесть дней. Все это время снаружи моросило. Мужик в красных стрингах то заглядывал в окно с плаката, то пропадал в пелене дождя. Всякий раз, натыкаясь на него глазами, Сун Ган испытывал чувство стыда, словно на плакате был он сам. Чжоу Ю обихаживал Сун Гана самым трепетным образом: каждый день выспрашивал в подробностях, чего бы тому хотелось поесть. В конце концов он просто переписал меню окрестных заведений, чтоб Сун Ган сам мог выбирать себе еду. Тот заказывал всегда самое дешевое. Чжоу набирал номер закусочной и велел приносить все прямо в номер. По телефону он всегда начинал придумывать всякие истории и важно заявлял:

— Нашему господину директору всякие там акульи плавники да прочие деликатесы уже осточертели. Давайте-ка тофу и что-нибудь из овощей…

Так Сун Ган одним махом превратился в господина директора с двумя роскошными полушариями вместо плоской груди. Когда сняли швы, Чжоу, сияя, отправился в магазин и вернулся с красным бюстгальтером. Он поведал Сун Гану, что взял чашку четвертого размера, как у настоящей секс-бомбы. Потом он заискивающе добавил:

— Как у тебя.

Увидев, что Чжоу купил бюстгальтер точь-в-точь как на рекламном плакате, Сун Ган швырнул его на пол. Чжоу подобрал бюстгальтер и сказал:

— Красный — красиво и внимание привлекает…

— Иди на хер! — проревел Сун Ган.

— Ну, я схожу поменяю, — осклабился Чжоу. — Сун Ган, я знаю, что ты человек скромный. Схожу поменяю на белый.

Через пять дней дождь закончился, Сун Ган надел под рубаху белый бюстгальтер и вместе с Чжоу сел на паром до Хайнаня. Проведя семь безрезультатных месяцев в Гуандуне, Чжоу решил, что это место несчастливое и нужно свалить оттуда на остров, чтоб там проводить в жизнь свои великие планы. А Сун Ган с приставными сиськами совсем потерял при ходьбе ощущение центра тяжести — его тело само собой клонилось вперед, и через пару месяцев он стал ходить сгорбившись. Когда он, ссутулившись, вступил на паром, ухватился за перила и остановился на палубе, глядя на удаляющийся берег и ощущая тяжесть искусственной груди, на сердце у него стало тоскливо и пусто. Он не знал, что ему еще предстоит. Под шум волн, в сверкании солнца он увидел между небом и морем птиц и услышал их крики. Сун Ган вспомнил, как звала его в телефонной трубке Линь Хун, как она требовала, чтоб он немедленно возвращался. Корабль закачался на волнах, и соленый ветер растрепал ему волосы. Призывы Линь Хун растаяли в синеве, словно крики морских птиц. Сун Гану стало горько, и на глаза у него навернулись слезы. Он вытер их и сказал себе, что с отъезда прошло уже больше года. Покидая поселок, он представлял себе в мечтах этот день — и вот год пролетел, а он стал только дальше от дома.

Вскоре Чжоу с Сун Ганом начали сбывать свой крем на острове. Делали они это точно так же, как год назад продавали в Лючжэни знаменитые импланты: встав вдвоем посреди улицы, ждали, пока вокруг соберется толпа. Сун Ган молчал, как манекен. Расстегнув пуговицы на рубашке, он выставлял напоказ белый бюстгальтер с чашками четвертого размера. А Чжоу и так и сяк трепал своим неутомимым языком, нахваливая крем для увеличения бюста всеми возможными способами. Он говорил, что формула включает натуральные витамины и стимуляторы роста: тридцать пять процентов — витамины, а остальное — стимуляторы, выделенные методом генной инженерии. Благодаря ним грудь способна пройти за несколько дней n стадий развития и стремительно увеличиться в размерах! Скорость роста при этом в n раз больше, чем у весенней травы. А витамины не только обеспечивают упругость, но и делают поверхностный слой кожи более нежным и гладким, к тому же…

— Продукт не содержит абсолютно никаких гормонов, безопасность и надежность гарантированы.

Закончив распинаться про крем, Чжоу переключился на бюст Сун Гана. Он поведал разношерстной толпе зевак, что перед ними стоит директор фирмы по фамилии Сун. Потом Чжоу рассказал, что сейчас на рынке разных притирок и присыпок для увеличения груди пруд пруди, однако ж по-настоящему действенных из них единицы. Господин директор, желая проверить эффективность «Супербюста», опробовал его на себе. Кто б мог подумать, что через каких-то два месяца… Дойдя до этого момента, Чжоу принялся размазывать прочувствованные слезы.

— Наш господин директор утратит свое атлетическое телосложение, и вместо этого станет выглядеть, как какая-нибудь похабная девка… — завершил он тираду, указывая на Сунгановы сиськи.

Народ заржал так, что не мог остановиться. Пихая друг друга, все устремились к Сун Гану с любопытными взглядами, словно он был инопланетянин. Каждый хотел протиснуться вперед и рассмотреть получше такое чудо. Несколько близоруких чуть не ткнулись носом в Сунгановы полушария, как грудные младенцы. Сун Ган покраснел до ушей. Вдруг какая-то миниатюрная девица протянула руку и принялась наминать ему сиськи. Сун Ган рассердился и отвел ее руку. Тут же нашелся какой-то мужик, который набросился на нее с увещеваниями:

— Ты чего это щупаешь мужику половые органы?

— Это, что ли, половые органы? — удивилась девица.

— Большие сиськи, ежели через них возбуждаются, считай, все равно что половые органы, — отрезал мужик и ткнул пальцем в худосочную грудь своей собеседницы. — Это у тебя разве не они самые?

Сказав это, борец за справедливость тоже начал мять Сунганову грудь. Тот взбесился и, откинув его руку, толкнул настырного мужика. Столпившиеся бабы возликовали. Все принялись говорить, что с такими сиськами Сун Ган, почитай, почти женщина.

— Ты чего это щупаешь женские груди как тебе заблагорассудится? — накинулись они на нахала.

— Он что, баба, что ли? — визгливо возразил мужик.

— Да если не баба, откуда у него такие сисищи? — в один голос прокричала толпа.

— Женщина ли, мужчина — не важно, — вскинул руку с кремом Чжоу Ю, — а важно, что при втирании этого средства любой может стать настоящим секс-символом эпохи.

Первой среагировала та самая миниатюрная девица: она робко нашарила деньги, схватила две банки и была такова. Еще несколько банок унесли тетки в возрасте. Все они говорили, что берут чудо-средство для дочерей. Потом за деньгами полезли и молодые девушки — эти утверждали, что покупают для подружек. За ними потянулись мужчины, которые говорили, что им крем понадобился для знакомых невесты или для своячениц. Чжоу улыбался во всю пасть, одной рукой собирая деньги, а другой протягивая товар. Не прошло и часа, как они сумели продать тридцать семь банок. Чжоу радостно поднял в воздух коробку с кремом и заорал:

— Тридцать семь баночек обрели хозяев, а кому достанутся эти сокровища?

Когда он опустил коробку, вперед протиснулся какой-то любопытный и, ткнув Сун Гана в ширинку, шепотом спросил:

— А если там натереться? Подействует?

— Имеешь в виду промеж ног? — громко протрубил Чжоу. — Ну, разумеется.

— Эй, что ты, — прошептал мужик, — тише.

— Понял, — кивнул в ответ Чжоу, вскинул вверх коробку с кремом и громогласно обратился к своей аудитории: — Этот крем также обладает свойствами средства для увеличения клитора! Он увеличивает длину и толщину, а также продлевает время возбуждения. Однако применять его следует с осторожностью, строго следуя инструкции. В противном случае — при чрезмерном увеличении — это будет уже не клитор.

— А что ж тогда? — со смешком спросил любопытствующий.

— При чрезмерном увеличении… — задумался Чжоу, — выйдет сиська!

Одержав сокрушительную победу, Чжоу на радостях распродал в первый же день пятьдесят восемь банок крема. Для Сун Гана этот день стал настоящим испытанием. Незнакомые мужчины и женщины пялились на его искусственную грудь, а некоторые даже распускали руки, обсуждая на разные лады, мужик он или баба. В какой-то момент он едва не свихнулся от этого, но, стиснув зубы, продолжил терпеть. На закате Чжоу собрал свои коробки, а Сун Ган, будто изнасилованная девушка, мучаясь унижением, застегнул рубашку и с мрачным лицом побрел за компаньоном в гостиницу. Чжоу понял, что у Сун Гана паршиво на душе.

— Здесь никто тебя не знает, — утешал он его.

На следующий день с утра оба пришли на прежнее место и снова взялись за свое представление. На сей раз Чжоу удалось сбыть с рук шестьдесят четыре банки. На третий день, как заведено, следовало бы сменить место, но Чжоу, окрыленный успехом, снова окопался там же. К обеду на горизонте показалась выступавшая в первый день миниатюрная девица в компании здоровенного бугая. Этот здоровяк с разбойничьей мордой подошел к Сун Гану и внимательно изучил содержимое его бюстгальтера. Чжоу был полностью поглощен описанием достоинств крема «Супербюст» и не обратил внимания на этого мужика с налитыми кровью губами. Осмотрев Сунгановы сиськи, тот сгреб Чжоу всей пятерней и обрушил на него целую лавину отборных ругательств, вопя, что в крем подмешан яд. Эта внезапная атака застала Чжоу Ю врасплох. Он слушал, как рассерженные крики вылетают из нацеленной на него огромной пасти, и лишь через какое-то время понял, о чем тот толкует. Опухшие, красные губы несчастного были намазаны «Супербюстом». Чжоу рывком освободился от его захвата и с полным сознанием своей правоты накинулся на нападавшего:

— Так какого черта ты стал использовать крем как гигиеническую помаду, вот придурок…

— Иди ты в жопу! — проревел красногубый молодчик. — Какого хрена бы я стал твоим говном мазаться.

— Так чем ты мазался? — окончательно запутался Чжоу.

— Да я…

Тут здоровяк замялся, а его жена, заливаясь краской, ответила:

— Это я намазалась…

Чжоу, не дав ей договорить, завопил:

— Как же ты могла намазать ему рот кремом для увеличения груди?

— Я ему рот не мазала, — ответила девица, тыча себя в грудь. Краска уже заливала даже ее шею. — Я себе здесь помазала, а ему ничего не сказала. Он и не знал, и вот…

Наступившая тишина взорвалась оглушительным хохотом. Даже Сун Ган не удержался от улыбки, а уж Чжоу просто расцвел.

— Понял, понял, понял… — твердил он.

— Ну, говори, — прогремел пострадавший, — подмешивал ты яд?

— Да не яд это. Это стимуляторы роста сделали свое дело, — Чжоу указал на его опухшие губы и пояснил аудитории: — Видали? Всего за два дня так припухло, что аж ареолы наросли.

Жена бугая беспокойно прошептала:

— Но у меня-то ничего не увеличилось.

— Ну разумеется, все он слизал! — Чжоу снова ткнул мужика в физиономию и продолжил вещать: — Убедились? Он только опосредованно воспользовался препаратом, а если бы воспользовался им напрямую, то у него бы вместо губ уже уши были бы!

Под хохот пестрой толпы пострадавший крепыш от обиды ударился в амбицию и засандалил Чжоу такую пощечину, что тот зашатался. Эта пощечина могла сравниться разве что с той, что дал когда-то Кузнец Тун малолетнему Ли на нашей улице. У Чжоу в ушах тоже потом шумело целую вечность.

Этот неожиданно всплывший бугай на самом деле сослужил Чжоу добрую службу. В тот день он продал девяносто семь банок «Супербюста». На четвертый день Чжоу, прикрывая левой рукой звенящее ухо, тихо смылся из города, прихватив с собой Сун Гана. Еще десять дней компаньонам сопутствовала на острове удача. Словно порхающие стрекозы, они нигде не задерживались дольше нескольких дней и, не дожидаясь, пока обнаружатся изъяны, давали тягу. Сун Ган к тому времени потихоньку привык к тому, чтоб распахивать рубаху, и стыд стал мало-помалу улетучиваться. Видя, как наполняется наличностью черная сумка Чжоу Ю, он унял свое сердце. Вечерами Чжоу садился в гостинице на кровати и под не оставлявший его звон в ушах принимался, слюня пальцы, пересчитывать дневную выручку. Потом он объявлял Сун Гану, сколько они заработали, и на лице у того появлялась улыбка. Ему думалось, что возвращение домой становилось ближе день ото дня.

Тут Чжоу обнаружил в телевизоре еще не смотренный корейский сериал. Вечером он чинно уселся на кровать и по-дружески пригласил Сун Гана составить себе компанию, усердно объясняя ему сюжет. Сун Ган давным-давно не звонил домой. Когда он собрался выйти в город, Чжоу остановил его, упрашивая позвонить из номера. Сун Ган отвечал, что звонить из гостиницы дорого, но Чжоу напирал на то, что деньги у них теперь есть — не нужно бояться их тратить. Тогда Сун Ган сказал, что будет мешать Чжоу, но тот возразил, что не боится. Каждый сел на своей кровати: один увлеченно пялился в телик, а другой набирал номер далекой закусочной Тетки Су.

Пока Сун Ган сжимал обеими руками трубку, на том конце провода Тетка Су побежала через дорогу звать Линь Хун. В трубке слышался шум закусочной, к которому примешивался детский плач. Уловив торопливые шаги, Сун Ган понял, что Линь Хун пришла. У него задрожали руки. Потом он услышал ее пронзительный голос:

— Алло…

Глаза Сун Гана мгновенно увлажнились. Пока жена кричала свое «алло», он всхлипнул:

— Линь Хун, я скучал по тебе.

На том конце провода воцарилось молчание. Спустя какое-то время Линь Хун тоже всхлипнула:

— И я, Сун Ган.

Они проговорили очень долго. Сун Ган рассказал жене, что сейчас он на Хайнане, но ни словом не обмолвился об операции, сказал только, что бизнес идет в гору. Линь Хун поведала ему о лючжэньских новостях. Младенческий плач в трубке становился все громче и громче, и Линь Хун шепотом рассказала мужу, что Сестренка Су родила дочку, которую назвали Су Чжоу, и что никто в поселке не знает, кем был ее отец. Пока они болтали, позабыв о времени, Чжоу успел посмотреть две серии, а Сун Ган все еще изливал душу Линь Хун, а она ему. Заметив, что Чжоу бесцельно пялится на него, он понял, что пора вешать трубку. Тут Линь Хун умоляющим голосом закричала:

— Когда ты вернешься?

— Скоро, скоро вернусь, — мечтательно протянул Сун Ган.

Повесив трубку, он потерянно посмотрел на сидевшего напротив Чжоу Ю. Тот сидел с точно таким же расстроенным выражением на физиономии. Ему было тоскливо оттого, что он не узнал, чем все закончится. Сун Ган горько усмехнулся и решил поговорить с Чжоу. Он печально забубнил себе под нос, что не знает, как там жила без него этот год Линь Хун. Но Чжоу был по-прежнему поглощен своим сериалом и словно бы не расслышал, что сказал ему Сун Ган. Прошло немного времени, и Сун Ган спросил своего компаньона, помнит ли он Сестренку Су из лючжэньской закусочной. Чжоу кивнул, будто пробуждаясь ото сна, и смерил Сун Гана настороженным взглядом. Тогда тот рассказал ему, что Сестренка Су родила дочку, которую назвали Су Чжоу, и что никто во всем поселке не догадывается, кто ее отец. От этих слов у Чжоу отвисла от удивления челюсть и он долго не мог закрыть рот.

Тем вечером оба они долго ворочались в кроватях — Сун Ган думал о жене, вспоминая каждую ее черточку, ее улыбку и даже ее гнев, а Чжоу то и дело виделась улыбка Сестренки Су и улыбка младенца в придачу. Потом Сун Ган заснул, но Чжоу все лежал, выпучив глаза, наедине со своими мыслями. Когда Сун Ган проснулся на рассвете, он увидел, что Чжоу уже одет, а на кровати лежат две стопки купюр. Тут Чжоу жизнерадостно объявил:

— Я и есть отец этой Су Чжоу.

Сун Ган сперва не понял, о чем это он. Ткнув пальцем в деньги на кровати, Чжоу Ю добавил, что это все их общее имущество — в общем и целом вышло сорок пять тыщ юаней. Он разделил деньги пополам, так что каждому причиталось по двадцать и две с полтиной. Сказав это, он сунул одну пачку себе в карман и, указав на другую, произнес:

— А это тебе.

Сун Ган с сомнением посмотрел на компаньона. Чжоу сообщил, что осталось еще двести с лишним банок «Супербюста» и они тоже отходят к Сун Гану. Потом он в порыве вдохновения поведал собеседнику, что уже пятнадцать лет мотается по городам и весям и что устал от такой жизни как черт, пора бы и честь знать, вот он и решил официально проститься со своей бродяжьей долей, удалиться от мира в тихую Лючжэнь и стать там примерным мужем и отличным отцом — мирные радости семейного очага, все такое.

Сказав это, он взял свою черную сумку и обернулся к выходу. Тут Сун Ган наконец-то понял, откуда у Сестренки Су появилась в животе дочурка. Понял он, и что продажа крема «Супербюст» бесславно завершится на полпути. Тогда Сун Ган окликнул Чжоу и, указывая на свои груди, спросил:

— Когда ты уедешь, как мне быть с этим?

Чжоу бросил сочувственный взгляд на Сунгановы сиськи и ответил:

— Это ты сам решай.

Глава 42

Через десять месяцев после того, как Сун Ган покинул поселок вместе с Чжоу Ю, на всю Лючжэнь прогремела очередная новость: Бритый Ли пригласил из России какого-то известного художника, чтоб тот написал с него портрет. Поговаривали, что картина будет размером с портрет председателя Мао на площади Тяньаньмэнь. Еще болтали, что заграничная знаменитость, три месяца поблаженствовав за казенный счет, только-только закончила малевать в Кремле портрет Путина и что, мол, Ельцин, который отошел от дел и превратился в старую развалину, тоже думал пригласить его к себе, но наш Бритый Ли назвал живописцу куда более кругленькую сумму, вот он и прикатил в Лючжэнь. Все видали это чудо природы собственными глазами — белоголового, белобородого мужика с голубыми глазищами.

Оказалось, что он был большой охотник до китайских лакомств. Каждый день заграничный живописец с улыбкой спускался по улице в закусочную семейства Су и усаживался там лопать пельмени.

Больше всего ему приглянулись пельмени с трубочкой. Он всегда заказывал пять порций по три пельменя в каждой. Во всех пятнадцати торчали трубочки, словно свечки на именинном торте. Художник осторожно втягивал в себя бульон и, покончив с ним, принимался смаковать сами пельмешки, что привез в наш поселок Проходимец Чжоу, обучивший Сестренку Су пельменной премудрости и самолично ее обрюхативший. Чжоу растворился где-то на просторах родины, а вот завезенные им пельмени прижились в Лючжэни и быстро прославились. Лючжэньцы всех возрастов вечно толпились в очереди в закусочную, а потом чмокали внутри, как грудные младенцы.

Через три месяца набегов на закусочную портрет кисти русского живописца был закончен. В этот знаменательный день он заскочил в заведение семейства Су, волоча за собой чемодан. Пока он налегал на пельмени, разнеслась весть, что русский художник уезжает обратно в свою Россию. Говорили, что едет писать ельцинский портрет. Когда с пельменями было покончено, «фольксваген» Бритого Ли остановился перед закусочной. Случилось так, что в это время Линь Хун как раз стояла у входа. Но Бритого Ли не было в машине. Его водитель забросил чемодан художника в багажник, и иностранная знаменитость выкатилась, обтирая рот, на улицу. Линь Хун проводила его глазами.

Прошло уже больше года с тех пор, как они с Сун Ганом расстались. Линь Хун осталась одна как перст — утром она выезжала на велике на работу, а вечером возвращалась, и маленькая квартирка казалась ей без Сун Гана пустой и огромной. В ней царила тишина, и только телик наполнял ее человеческими голосами. С того самого дня, как муж впервые позвонил ей в закусочную, она часто стояла вечерами у входа в заведение семейства Су, завороженно глядя на снующих туда-сюда лючжэньцев. Сперва она ждала звонка Сун Гана, но его было не дождаться. Она и сама не знала уже, зачем торчит перед закусочной.

На душе у нее лежала обида. Куряка Лю, узнав, что Сун Ган уехал, стал вести себя еще нахальнее. Однажды он вызвал Линь Хун к себе в кабинет и, закрыв дверь, взялся припечатывать ее к дивану. В тот раз он даже умудрился порвать ей блузку и бюстгальтер. Линь Хун кричала что было сил и только так смогла заставить его отступить. С тех пор она перестала ходить к нему в кабинет. Куряка Лю несколько раз приказывал старшему по цеху вызвать ее, но она решительно мотала головой и говорила:

— Я не пойду.

Но старший по цеху не осмеливался обидеть начальника. Он неотступно умолял Линь Хун отправиться наконец в кабинет к Куряке.

— Я не пойду. Он распускает руки, — прямо отвечала Линь Хун.

Когда она перестала навещать Куряку в кабинете, он стал каждый день наведываться в цех с проверкой. Бесшумно, как привидение, он подкрадывался к Линь Хун и неожиданно щипал ее за зад. Поскольку другим работницам из-за станков ничего не было видно, иногда он щипал и за грудь, а Линь Хун всякий раз злобно била его по рукам. Однажды он вдруг обнял ее сзади и впечатал смачный поцелуй ей в шею. В зале были и другие женщины. Тут Линь Хун не выдержала и что было силы оттолкнула Куряку. Тыча ему в физиономию, она заорала:

— Руки-то не распускай!

Работницы услышали ее вопли и побежали на крик. Куряка смутился, но быстро прикрыл свой стыд вспышкой гнева и стал выговаривать ткачихам:

— Чего пялитесь? А ну пошли все работать.

Придя домой, Линь Хун незнамо сколько раз принималась плакать. Ей некому было рассказать о своем унижении. Когда Сун Ган звонил ей, она порой думала рассказать ему о своих страданиях, но рядом вечно толпились люди, и Линь Хун, стиснув зубы, проглатывала рвавшиеся наружу слова. Повесив трубку и вернувшись к себе, она снова лила одинокие слезы и думала, что если и сказать мужу обо всем, то он все равно ничего не сможет сделать.

Стоя вечерами у закусочной, она часто видела, как Бритый Ли проносился в своем «фольксвагене» мимо. Через два месяца после исчезновения Сун Гана машина Бритого Ли в одно прекрасное утро остановилась перед домом Линь Хун. Ли выскользнул наружу и с улыбкой подошел прямо к ней. От этого она невольно покраснела. Пока Линь Хун соображала, что бы такое сказать, Ли, мазнув по ней взглядом, посмотрел в комнату и произнес:

— А где ж Сун Ган?..

Так он узнал, что Сун Ган отправился куда глаза глядят сколачивать состояние в компании не пойми кого. Ли затряс от злости головой и закричал:

— Вот мудак, вот козлина-то…

Обозвав Сун Гана раз пять разными словами, он рассерженно обратился к Линь Хун:

— Этот полудурок вконец меня расстроил. Идиотище — с кем попало дела водит, а со мной не хочет…

— Да что ты, — быстро ответила Линь Хун, — Сун Ган все равно считает тебя самым близким человеком…

Но Ли уже повернулся и зашагал к машине. Открыв дверцу, он обернулся и с сочувствием посмотрел на Линь Хун:

— Как же ты могла выйти замуж за такого мудака?

Когда автомобиль Бритого Ли укатил прочь по закатной улице, в мыслях у Линь Хун все смешалось. Прошлое нахлынуло водоворотом: молодой Сун Ган и молодой Ли — один высоченный, а другой коротышка, — не отставая друг от друга ни на шаг, затопали по улицам Лючжэни. Линь Хун и представить не могла, что через двадцать лет их судьбы сложатся так по-разному. Хотя Сун Ган уехал из дому, Ли свято блюл свое обещание и каждые полгода переводил на счет Линь Хун сто тысяч юаней. На лечение ушло тыщ двести с лишком, к оставшимся деньгам Линь Хун не притрагивалась, несмотря на то что муж был за тысячу верст от нее и всегда заверял по телефону, что бизнес идет в гору. Эти деньги были нужны и на лечение, и на старость, и в качестве неприкосновенного запаса. Линь Хун знала, что у Сун Гана совсем нет деловой жилки, и боялась, что в один прекрасный день он вернется с пустыми руками. Еще она знала, что рано или поздно оставит фабрику из-за притязаний Куряки Лю и останется безработной, поэтому она тем более не осмеливалась притрагиваться к деньгам. Она бродила по магазинам с одеждой и видела там уйму подходящих вещей, но ни одной не купила.

Когда Линь Хун стояла у входа, «фольксваген» Бритого Ли, пролетая мимо, всегда останавливался перед ней. Окно опускалось, и Ли спрашивал, вернулся ли Сун Ган. Узнав, что еще нет, он всякий раз обзывал его мудаком. Однажды, справившись о Сун Гане, он вдруг заботливо спросил Линь Хун:

— Сама-то как?

У Линь Хун екнуло от такого вопроса сердце. Эти душевные слова от вечно матерящегося Ли заставили ее глаза увлажниться.

В тот самый день, под вечер, Куряка Лю прямым текстом объявил Линь Хун, что в следующем списке на сокращение непременно окажется ее имя и что через неделю это будет официально объявлено. С тех пор как Линь Хун одернула Куряку у себя в цеху, он три месяца не показывался на месте преступления. Но на сей раз директор не вплыл, как привидение, а вразвалочку прошествовал прямо к станку Линь Хун и шепнул ей, что через неделю ее сократят. Он даже не стал ее лапать, а только холодно напомнил, что если она не желает подпасть под сокращение, то после работы он будет ждать ее у себя в кабинете. Линь Хун молча закусила губу, а после работы все так же, с закушенной губой, покатила на древнем велосипеде домой. Перед дверью она замерла, как изваяние. Там ее и застал вопрос Бритого Ли, и Линь Хун расплакалась. Вспомнив о своем унижении, она не выдержала и стала размазывать слезы.

Ли уже проехал мимо, но, заметив, что Линь Хун заплакала, велел водителю притормозить. Он выскочил из машины и закричал:

— С Сун Ганом стряслось что, а?

Линь Хун замотала головой и, растирая слезы, впервые отважилась сказать:

— Не мог бы ты поговорить с директором фабрики…

Ли с сомнением посмотрел на убивающуюся женщину.

— С Курякой Лю, что ли? — спросил он.

Линь Хун кивнула и, поколебавшись секунду, обиженным голосом добавила:

— Не мог бы ты сказать ему, чтоб он оставил меня в покое…

— Вот мудила! — проревел, скрежеща зубами, Ли. — Дай мне три дня, через три дня ты можешь быть спокойна.

Через три дня из уездной администрации прислали человека объявить, что Куряку Лю снимают с поста директора под тем предлогом, что уже три года доходы фабрики неуклонно снижаются. Куряка с каменным лицом собрал в кабинете свои вещи и обескураженно покинул фабрику. Не успел он обнародовать список сокращенных, как сам оказался на улице. Целых два часа во рту у него не дымилась сигарета и, покидая фабрику, он даже не закурил. Старик на проходной, проработавший с ним бок о бок тридцать лет, впервые видел, чтоб у начальника между пальцев не была б зажата цигарка. Работники фабрики ржали, как сумасшедшие, и все твердили, что раз он даже позабыл про курево, то точно душа ушла в пятки.

Новый директор первым делом перевел Линь Хун работать из цеха в кабинет. Встретив ее, он расплылся в улыбке и шепотом сказал, что если ей не нравится нынешняя работа, то можно ее сменять на что угодно — она вольна выбирать любую должность на фабрике.

Линь Хун и подумать не могла, что результат превзойдет все ожидания. Она вздыхала от того, что в руках Бритого Ли все ее сложности стали проще некуда. Так в ее душе мало-помалу начала зарождаться симпатия к Бритому Ли. Ей стало казаться, что прежнее отвращение было совершенно беспочвенным. С тех пор, стоя у входа, она уже не могла разобраться, ждет ли она звонка от Сун Гана или того, что мимо проедет Бритый Ли.

Когда русский живописец уехал, лючжэньцы сообразили, что гигантский портрет Бритого Ли закончен. Рассказывали, что картину повесили в его стометровом кабинете и покрыли сверху красным бархатом. Поговаривали, что никто, кроме самого Ли, не видел ее своими глазами. Работники его фирмы растрепали всем лючжэньцам, что начальник собирается пригласить на церемонию открытия портрета какую-то жутко важную персону. Народ принялся гадать, кто же это будет. Сперва думали, что позовут начальника уездной администрации Тао Цина, но прошло больше месяца, а Ли и не думал готовиться к церемонии. Весь этот месяц Тао Цин никуда не ездил, а все сидел в кабинете и ждал звонка с приглашением. Потом сотрудники Бритого Ли снова пустили слух, что церемония отложилась, потому что еще не успели доставить его новое авто и что Ли собирается лично отправиться за важной персоной на своей машине. Тогда народ решил, что эта персона сто процентов поважнее начальника уездной администрации будет, а иначе какого черта Ли отправился бы за ней на автомобиле? Тут слухи стали распространятся со страшной силой: то говорили, что приедет мэр города, то обещали губернатора провинции, потом кто-то вообще сказал, что высокий гость прибудет из Пекина — мол, пригласят партийное и государственное начальство. В конце концов решительно объявили, что Ли позвал на церемонию генерального секретаря ООН. Лючжэньцы бросились читать газеты, смотреть телик и слушать радио, но через несколько дней полного отсутствия новостей стали интересоваться:

— А что, не слышно, что генсек ООН собирается в Китай с визитом?

— Так вот наш Бритый Ли и ждет-то! — отвечали им другие.

Некоторые интересующиеся пытались вызнать все у Пиарщика Лю, который к тому моменту превратился в заместителя Бритого Ли. Народ стал звать его господином директором, но Лю объявил, что это как-то уравнивает его с самим Ли, и умолял называть себя «господином заместителем директора», однако ж лючжэньцы решили, что это больно длинно, и окрестили бывшего Писаку «зам Лю». Во рту у новоявленного зама словно бы выросла настоящая целка — Писака хранил молчание, сурово отвечая всем, и друзьям, и родственникам:

— Без комментариев.

Прошло еще два месяца, и в Лючжэнь прибыли заказанные Бритым Ли машины. Одна оказалась черным «мерсом», а другая — белой «бэхой». Отчего это он вздумал купить целых две тачки? Ли объявил, что хочет быть ближе к природе: днем он будет ездить на белой «бэхе», а ночью — на черном «мерине». То были первые машины экстра-класса в нашем поселке. Когда они остановились перед офисом Бритого Ли, толпа окружила их и зацокала языками. Зеваки тут же заключили, что новые машины Ли настоящие чемпионы по цвету: «мерс» черней любого африканца, а «бэха» — белей любого европейца; «мерс» черней угольной пыли, а «бэха» — белее снега; «мерс» черней черной туши, какой все писали в школе, а «бэха» — белей бумаги. В конце концов кто-то подвел итог и сказал, что «бэха» белей, чем белый день, а «мерс» — черней, чем черная ночь. Потом белая «бэха» днем сделала два кружочка по лючжэньским улицам, а черный «мерин» повторил ее маршрут ночью. Оба раза внутри сидел только водила Бритого Ли. Превратившись из водителя «фольксвагена» в шофера таких роскошных авто, он аж губу выпячивал от гордости. Наш народ даже решил, что у него что-то не то с губами.

Потом все заговорили, что раз прибыли машины Бритого Ли, то скоро всплывет и та самая важная персона. Тут народ снова пустился строить догадки, кто бы это мог быть, и опять проделал весь путь от мэра до генсека ООН, на сей раз решительно отбросив кандидатуру Тао Цина.

В тот вечер Линь Хун, поужинав в одиночестве, как всегда, вышла ко входу. Вдруг она заметила, как к ней резво шагает бывший Писака. За ним, задыхаясь, семенил еще один человек, на плечах которого покоилась красная ковровая дорожка. Лю направлялся прямиком к ее дому и, остановившись перед Линь Хун, очень вежливо попросил ее отойти в сторонку. Линь Хун растерянно отступила и увидела, как Лю подал сигнал своему помощнику расстелить дорожку от ее дома до самой улицы. Прохожие остановились с выпученными глазами, не понимая, что происходит. Линь Хун тоже обалдела. Лю улыбнулся и, словно обращаясь к прессе, произнес:

— Господин директор приглашает вас на церемонию.

Но Линь Хун продолжала так же обалдело стоять, как стояла. Она решила, что ослышалась. Толпа смолкла от удивления, а потом взорвалась нечеловеческим шумом, совсем как в зоопарке. Лю тихонько шепнул Линь Хун:

— Ступай переоденься.

Тут она наконец-то пришла в себя и поняла, что происходит. Оглядев толпу затуманенными глазами, прислушавшись к ее гудению и расслышав, как кто-то сказал, что гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя, Линь Хун горько усмехнулась и растерянно посмотрела на Лю. Тот снова шепотом отправил ее переодеваться, но она заметила только, как шевельнулись его губы, но совсем не поняла, что он произнес.

Так Линь Хун и осталась стоять на закатной улице, будто утратив все чувства. Ее пустые глаза глядели на прибывающую толпу. В какой-то момент она словно забыла, что происходит. Наморщив брови, Линь Хун задумалась и вспомнила, а потом печально покачала головой и нервно обернулась. Перед ней была только пустая квартира. Тогда она повернулась обратно и услышала, как кричит народ. По улице медленно катилась белая «бэха», а за ней ехал черный «мерин».

— Бритый Ли едет! — взревела топа.

Ли действительно приехал. Он завел себе двух разных шоферов для двух машин. Первой у красной дорожки остановилась «бэха», а за ней и «мерс». Лю бросился вперед и распахнул дверь, и из авто, сияя улыбкой, вылез одетый в костюм Ли. В руках у него была красная роза, еще один бутон красовался в петлице. Ли подошел к остолбеневшей Линь Хун и протянул ей цветок, поцеловав его, словно был испанским грандом, а вовсе не доморощенным толстосумом. Линь Хун поглядела на розу и замотала головой. Тогда Ли потянул ее за руку и вложил в нее цветок. По-прежнему держа Линь Хун за руку, он проследовал с ней по красной дорожке к авто и благородным жестом пригласил ее внутрь. Линь Хун обернулась и бросила напряженный взгляд на дом. Все, что она увидела, были пустая квартира да чудные рожи сбежавшейся толпы. Народ шумел, словно пчелы в улье. Тут в голове у Линь Хун появилась одна ясная мысль — ей захотелось как можно скорее покинуть это место, и она нырнула в машину. Отродясь не ездившая в таких роскошных тачках, Линь Хун влезла в «бэху», словно собака в конуру. Потом все взгляды устремились на Бритого Ли, который помахал народу на прощание, шлепнулся задницей на сиденье и, закинув внутрь ноги, был таков.

Лю закрыл дверь, и «бэха» тронулась, сопровождаемая черным «мерседесом». Помощник Лю скатал дорожку, уложил ее обратно на плечи и побрел за своим начальником. Тут кто-то в толпе вскинулся с вопросом к уходящему Лю:

— А после церемонии она небось останется с Ли на ночь?

Лю, не оборачиваясь, процедил:

— Без комментариев.

Глава 43

Белое и черное авто медленно катились по улицам поселка. Когда свет заходящего солнца стал потихоньку тускнеть, «бэха» остановилась на повороте, Бритый Ли констатировал: «Стемнело», — распахнул дверцу, схватил Линь Хун за руку и пулей вылетел из машины, прежде чем упала тьма, а потом нырнул в черный «мерс», влившись в черноту природы. Линь Хун, сжимая в руке розу, все никак не могла прийти в себя. Она даже не поняла, что они только что сменили машину, а Бритый Ли все смотрел на нее с улыбкой истинного джентльмена.

Черный «мерин» под покровом ночи въехал во двор офиса Бритого Ли. Ли выпрыгнул из машины и, обежав ее сбоку, бросился сам открывать дверь перед Линь Хун. Потом он галантно сопроводил ее под руку в свой сверкающий огнями кабинет. Там он увлек ее на диван и, прочувствованно глядя на Линь Хун, произнес:

— Этого дня я ждал двадцать лет.

Линь Хун обратила затуманенный взгляд на Бритого Ли, не говоря в ответ ни да, ни нет. Ли взял у нее из рук розу и отшвырнул ее на чайный столик перед диваном, а сам принялся обеими руками гладить лицо Линь Хун. Она задрожала всем телом, и руки Ли соскользнули ей на плечи, а потом и на предплечья. В конце они сжали ее запястья в ожидании, что дрожь потихоньку успокоится. Ли казалось, что ему нужно очень много сказать Линь Хун, но он все никак не мог вспомнить, что это. Он мотнул головой и с горечью выдавил из себя:

— Линь Хун, надеюсь, ты поймешь… — Она растерянно посмотрела на Ли, не соображая, что ей нужно понять. — Я уже разучился толковать про любовь, надеюсь, ты поймешь… — жалостно продолжил Ли.

— Что поймешь? — спросила она.

— Мать твою, — ругнулся Ли. — Я не умею про любовь балакать, могу только ей заниматься.

Сказав это, он повел себя, как настоящий разбойник. Пока Линь Хун все так же растерянно смотрела на него, не в силах взять в толк, о чем он толкует, Ли обхватил ее и запустил одну руку ей в трусы. Сделал он это быстрее молнии, и, когда Линь Хун поняла, что произошло, она уже оказалась зажатой между Ли и диваном со спущенными до колен брюками. Линь Хун намертво вцепилась в свои брюки и закричала, как резаная:

— Не надо, не надо так…

Бритый Ли, как дикий зверь, за пару минут сорвал с нее всю одежду, а за минуту скинул все и с себя. Линь Хун отбрыкивалась от голого Ли руками и ногами, жалобно выкрикивая имя мужа:

— Сун Ган, Сун Ган…

Ли придавил ее к дивану, ухватив обеими руками ее руки и раздвинув своими ногами ее ноги, и сказал:

— Ну, Сун Ган, извини!

Так Ли оказался внутри ее тела. Линь Хун уже несколько лет не касалась мужская рука. Сперва она закричала что было мочи, а потом чуть было не лишилась чувств от наслаждения. Ли заерзал, и Линь Хун, всхлипнув, заплакала. Она почувствовала себя, словно сухой хворост, охваченный пламенем, и плакала, не понимая, от стыда ли, от радости. Минут через десять ее плач сменился стоном. Ли вошел в раж, и она позабыла о времени и целиком отдалась ощущению быстроты движения. Все длилось чуть больше часа. За этот час Линь Хун испытала не испытанный доселе ни разу оргазм — причем целых три раза. Последние два пришли вслед за первым, заставляя ее тело содрогаться, как мотор «мерседеса», а ее горло издавать пронзительные звуки, как автомобильный клаксон.

Когда все закончилось, она осталась лежать на диване, не в силах пошевелиться. Ли распластался на ней сверху и тяжело дышал. Линь Хун подумала, что с Сун Ганом у них никогда не получалось больше двух минут. Когда он был здоров, то отделывался по-быстрому, а когда заболел, то и этого не стало. Линь Хун погладила Бритого Ли и подумала: «Оказывается, вот какие мужчины бывают».

Ли, полежав на ней пару минут, подскочил и с воодушевлением понесся в туалет, чтоб помыться и одеться. Выйдя из туалета, Ли увидел, что Линь Хун уже набросила на себя сорванную одежду, и отправил ее мыться. Но она лежала на диване, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, и только утомленно покачала головой.

Бритый Ли не стал больше ничего говорить. Он уселся за стол и стал звонить по телефону, громогласно обсуждая свои дела. Пока он висел на телефоне, Линь Хун укрылась одеждой и в растерянности обдумывала все, что только что случилось. Мысли крутились у нее в голове, как волны, а воспоминания подпрыгивали на этих волнах, словно лодчонка. Линь Хун чувствовала только, что нечто быстрое, как молния, случилось с ней и что оно уже кончилось. Потом она ощутила, как в глаза бьет свет, и осознала, что лежит голой на диване в кабинете Бритого Ли. Покачиваясь, она поднялась, прикрывая тело одеждой, и вперевалку поползла в туалет. Там она помылась, оделась и потихоньку начала приходить в себя. Глядя на отражение в зеркале, Линь Хун зарделась. Она не смела выйти из туалета, думая, как ей теперь посмотреть в глаза Бритому Ли.

Тем временем Ли закончил звонить и, толкнув дверь туалета, громко объявил, что проголодался. Ухватив Линь Хун за руку, он выкатился из кабинета, совершенно позабыв о злополучной церемонии. Линь Хун тоже забыла про портрет и растерянно последовала за Ли в машину. Они поехали в принадлежавший Ли ресторан и устроились там в отдельном кабинете. В этой комнате Линь Хун впервые отведала акульих плавников и абалоней*, про которые только слышала. Она знала, что всей ее годовой фабричной зарплаты хватит разве что на пару таких деликатесов, но ей не удалось почувствовать никакого особенного вкуса.

Линь Хун думала, что после ужина сможет вернуться домой. Она и представить не могла, что это только начало. После еды Ли был по-прежнему исполнен сил и потащил ее в принадлежащий ему ночной клуб. Там она обнаружила себя в комнате для караоке, где Ли на одном дыхании исполнил три песни про любовь и стал заставлять ее тоже пропеть три штуки. Линь Хун сказала, что не умеет петь, и тогда Ли припечатал ее к дивану, снова уцепившись за ее брюки. Линь Хун опять начала хватать его за руки, умоляя:

— Не надо, не надо так…

Ли, кивая головой, твердил:

— Ну, только одну штанину…

В итоге он спустил-таки штанину. Но на сей раз Линь Хун больше не взывала к Сун Гану. Она повернулась на бок и обняла Бритого Ли, а тот, как заводной, принялся за свое дело. Все опять продлилось около часа. Линь Хун вновь ощутила теплую волну, правда, всего одну. Потом на ватных ногах она вышла вслед за Ли из клуба и в полубессознательном состоянии поехала к нему домой. Там, устроившись на кровати, они посмотрели вдвоем гонконгское кино. Было почти три часа утра. Линь Хун, привыкшая обычно засыпать рано, уже еле могла разлепить глаза, но Ли вновь, придавив ее к кровати, пустился во все тяжкие. Она уже больше не отстраняла его. Смирившись, Линь Хун не почувствовала больше горячей волны, ей было только немного приятно, зато потом внутри заболело. Через час Ли наконец-то отстал, и она провалилась в сон. Всего через два часа он растолкал ее, потому что вспомнил, что они так и не открыли портрет. Линь Хун сползла с кровати и неровной походкой последовала за Ли обратно в офис. Только там она, считай, проснулась. Тут она заметила, насколько роскошно обставлен его кабинет. Она подошла к гигантскому портрету и стянула с него красный бархат. Картина была размером с целую стену. Бритый Ли, затянутый в костюм, улыбался с холста, упираясь головой в потолок. Линь Хун поглядела на портрет, потом на самого Ли и сказала, что нарисовано очень похоже. Тут Ли снова уложил ее на расстеленный на полу красный бархат и занялся своим излюбленным делом. Это был уже четвертый раз за прошедшие десять часов. На этот раз она чувствовала только боль. Ей казалось, что Ли словно лупцует ее хлыстом, и внутри все горело, как обожженное. Линь Хун, стиснув зубы, терпела и ойкала, а Ли думал, что ойкает она от удовольствия. Он раздухорился так, что никак не мог закончить, а меж тем время уже перевалило за час, но Ли не обнаруживал никаких признаков усталости. Линь Хун не выдержала и шумно выдохнула воздух. Ли спросил ее, чего это она вздыхает, и тут только Линь Хун созналась, что уже на стенку готова лезть. Ли тут же остановился и, разведя ее ягодицы, заглянул между ними. Там все было красное и опухшее. Тут Ли набросился на нее: чего ж она раньше не сказала? Да если б он знал, что ей больно, то ни за что не стал бы продолжать, даже если б ему посулили запись в Книге рекордов Гиннесса. Потом он накрыл себя и Линь Хун красным бархатом, сказал, что потеха кончилась — пора спать, и отключился. Так они и проспали до обеда. Только когда бывший Писака забарабанил в дверь, они проснулись.

— Кто такой? Чего надо? — проревел Ли.

Лю робко отвечал из-за двери, что ничего не надо, просто он целых полдня не видел господина директора, вот и забеспокоился, стал в дверь стучать. Ли сказал «ага» и громко добавил:

— Все отлично. Я еще сплю тут с Линь Хун.

В полдень Линь Хун покинула офис Бритого Ли. Он хотел вызвать свое белое авто, чтоб отвезти ее домой, но она отказалась. Линь Хун подумала, что это, во-первых, слишком, а во-вторых, лючжэньцы станут над ней потешаться, и сказала, что как-нибудь доберется сама. Она медленно побрела но улице. Каждый шаг отзывался внутри болью. Линь Хун наконец-то поверила ходившим по поселку слухам, что Ли — настоящая бестия и что каждая женщина покидает его постель, словно убежав со смертного одра.

Когда она подошла к дому, несколько соседей, гримасничая, оглядели ее, но Линь Хун сделала вид, что ничего не заметила, и, оказавшись в квартире, захлопнула дверь. Прямо в одежде она плюхнулась на кровать и не вставала до темноты. В голове у нее была полная каша — Линь Хун размышляла обо всем, что случилось этой ночью. Каждая подробность ясно рисовалась перед ее внутренним взором. За ними следовали двадцать лет совместной жизни с Сун Ганом. После его отъезда, когда он оказался за тысячи километров от нее, эти воспоминания, как и сам Сун Ган, становились день ото дня все дальше, а вот прошлая ночь с Бритым Ли представлялась ей четче не бывает. Вспомнив мужа, она залилась слезами, но в глубине души ей было ясно, что после этой ночи — несмотря на весь стыд и угрызения совести — их отношениям с Ли было положено начало.

Слухи о связи Бритого Ли с Линь Хун мгновенно облетели весь поселок. Лючжэньцы при встрече тут же начинали трепать языками и перемывать им кости. Ли, начиная со своего выступления в суде, дал нашим простакам целых четыре повода для восторга: тут тебе и выверт с его свидетельством, и конкурс красоты, и иностранный художник со своим портретом, и, наконец, Линь Хун, сдергивающая покров с его картины. Жизнь у народа стала от этого жуть какая насыщенная, каждый день, считай, был свеж, словно восходящее солнце. Кто б мог подумать, что срывать торжественный бархат с портрета пригласят в итоге вовсе не генсека ООН, а Линь Хун. Все знай себе охали да ахали. Говорили — вот тебе и темная лошадка! Потом лючжэньцы задумались: ведь когда-то этот самый Ли отправился на операцию по перевязке, угробив все свое будущее потомство, именно из-за этой Линь Хун. А теперь выходит, что вся шумиха с церемонией была обманкой, зато переспал он со своей мечтой — правдивей не бывает. Вот тебе и пустил камень в чужой огород! Когда Бритый Ли — как гром среди ясного неба — взял да и уложил Линь Хун в койку, вышло, что он исполнил свое собственное предсказание: «Где упал, там и поднимусь». В конце концов его недюжинные усилия увенчались успехом. А подумав так, лючжэньцы напускали на себя вид умудренных жизнью и говорили:

— Вот вроде не угадаешь, зато как складно вышло.

Глава 44

Ли отпустил Линь Хун отдохнуть четыре дня. На самом деле уже вечером третьего ее тело пришло в волнение — она стала вертеться и так и эдак, мечтая оказаться в этот миг под Бритым Ли. Двадцать лет брака с Сун Ганом желание глубоко спало в ее душе, и вот теперь, когда ей исполнилось сорок, Ли внезапно разбередил его, и оно захватило Линь Хун. Так она вдруг открыла сама себя и обнаружила, насколько сильным было это желание. На четвертый день, под вечер, черный «мерин» Бритого Ли подкатил к ее дому. Услышав, как сигналит машина, она задрожала от волнения. На подкашивающихся ногах Линь Хун вышла из дому и нырнула в черный автомобиль.

С тех пор роскошные машины Бритого Ли каждый день приезжали за Линь Хун: иногда днем подруливала «бэха», иногда посреди ночи появлялся черный «мерседес». Утопающему в делах Ли вечно не хватало времени: когда у него выдавалась свободная минутка, он использовал ее, чтоб поразвлечься с Линь Хун. А она уже больше не изображала недотрогу: сразу душила его в объятьях и порой сама начинала срывать с него одежду. Бритый Ли не предполагал, что Линь Хун окажется такой порывистой. Он с изумлением говорил ей:

— Мать твою, да ты еще круче меня.

После урока, преподанного ей в первую ночь, Линь Хун поняла, что не выдержит непрерывного напора. Поэтому заключила с Бритым Ли джентльменское соглашение: не больше одного раза в сутки, ну, максимум — два. Потом она добавила еще одну фразу, от которой Ли чуть живот не надорвал:

— Хоть на пару лет дольше проживу.

С того дня Линь Хун, как по расписанию, три месяца занималась любовью с Бритым Ли: у него дома в постели, на диване в его кабинете, в ресторане, в клубе, один раз даже ночью в «мерседесе». Бритому Ли так приспичило, что он не захотел ехать ни к себе, ни в офис. Тогда он велел водителю сходить в туалет — хочет он ссать или нет, пускай пойдет посидит на толчке с полчасика, а потом возвращается. Так они вдвоем устроились прямо в тесноте салона и, постанывая да покрикивая, пропыхтели целый час.

Спустя три месяца этого безумного любовного марафона, Ли вдруг решил, что ощущение новизны покинуло его. Он имел Линь Хун на кровати, на диване, на полу, в ванне, в машине, стоя, сидя, лежа, на спине, на животе, на коленях — во всех возможных позах, выжимая из нее все возможные звуки. Когда все это приелось, Ли стал вспоминать прежние деньки и сокрушаться, что не разложил Линь Хун на двадцать лет раньше. Он рассказал ей, что тогда, едва на поселок падала тьма, он представлял себе пару-тройку частей ее тела и принимался за рукоблудие.

— Да ты знаешь вообще, сколько дней в году я продрочил из-за тебя? — спросил он.

— Нет, — покачала головой Линь Хун.

— Триста шестьдесят пять. Даже на Новый год и в праздники. — Сверкая глазами, он проорал: — А ты тогда была девушкой!

Прокричав так три раза, Ли решил отправить Линь Хун в Шанхай сделать операцию по восстановлению девственности. После этого он хотел заняться с ней любовью по всей форме, причем сделав вид, что все происходит за двадцать лет до этого. А там уж они больше никогда не будут спать друг с другом. Размахивая руками, Ли объявил:

— Потом верну тебя Сун Гану!

Линь Хун, осознав, что пришло время расставания, вдруг почувствовала боль утраты. Она с лихвой утолила свое бешенство в безумии Бритого Ли. Ее тело и душа отделились друг от друга так далеко, словно между ними лежали моря и горы: душа каждый день стремилась к Сун Гану, а тело жаждало Бритого Ли. Она не знала, как сможет сносить бесконечные ночи без его мощи. Ее желание, словно лесной пожар, было никак не погасить. Она с горечью ощущала, что уже не сможет вернуться к прежней ясности души и умеренности страстей. За это она ненавидела себя, но ничего не могла с собой поделать.

Интуиция подсказывала Линь Хун, что Сун Ган скоро вернется. Чжоу, утащивший его с собой, уже месяц назад внезапно объявился на пороге закусочной семейства Су. Линь Хун слышала об этом. Увидев его, она хотела было подойти и вызнать все про Сун Гана, но едва заметила подъехавшую белую машину Ли, как вся ее смелость растворилась, словно дым. Потом она попросила бывшего Писаку расспросить как и что. Так Линь Хун узнала, что Сун Ган пока домой не собирается и что он по-прежнему ведет на Хайнане свой бизнес по торговле БАДами. Чжоу Ю поведал Писаке, что Сун Ган разбогател и возвращаться в Лючжэнь ему теперь ну совершенно неинтересно.

Но на сердце у Линь Хун по-прежнему было неспокойно. Каждый день она боялась, что внезапно нагрянет муж, и от этого ее желание стало мал-помалу остывать. Вспоминая о Сун Гане, она заливалась слезами и казалась себе преступницей. Так она стала меньше желать Бритого Ли. Ей казалось, что трех месяцев, проведенных с ним, вполне довольно. Когда же вернется Сун Ган, она станет заботиться о нем пуще прежнего, ведь она знает Сун Гана — самого доброго мужчину на свете, который все равно будет неизменно любить ее, какое бы предательство она ни совершила. Потому-то Линь Хун надеялась разорвать свои отношения с Ли до возвращения мужа. Вот она и согласилась без единого звука на операцию.

На следующий день Бритый Ли отправился с ней на «бэхе» в Шанхай. Он собирался на целых полмесяца укатить по делам в Пекин и на севера. Ли знал, что операция займет не больше часа, и велел Линь Хун дожидаться себя в Шанхае. Шофер с шикарным авто остались в полном ее распоряжении. Ли наказал ей ничего на себя не жалеть: есть, пить, развлекаться, гулять по магазинам и затариваться шмотьем.

А Чжоу Ю объявился в Лючжэни в октябре, в самый разгар золотой осени. Как и в первый раз, он вышел из здания автовокзала с двумя картонными коробками в руках, но теперь в них покоились не импланты, а детские игрушки. Чжоу кликнул велорикшу и влез на сиденье, словно блудный сын, нежданно вернувшийся домой. Всю дорогу он пялился на идущих мимо лючжэньцев и разочарованно говорил вознице:

— Да ничего не поменялось, считай. Те же рожи.

Когда велосипед добрался до закусочной Сестренки Су, Чжоу вылез наружу и заплатил рикше на три юаня больше, чем надо, чтоб тот потащил за ним увесистые коробки. Сам он важно вплыл в закусочную и, заметив за кассой Сестренку, сделал вид, что вернулся после коротенькой командировки, а не целого года загадочного отсутствия.

— Дорогая, я вернулся, — нежно проворковал Чжоу.

Сестренка Су побелела, как полотно, словно увидела привидение. Видя, что Чжоу как ни в чем не бывало идет к ней, она с дрожью выпрыгнула из-за кассового аппарата и побежала на кухню. Чжоу с улыбкой развернулся, оглядел заведение и увидел, что все посетители застыли с открытыми ртами.

— Вкусно ведь, а? — спросил он хозяйским тоном.

Потом он заметил Тетку Су, которая застыла, как громом пораженная, с четырехмесячным младенцем на руках. Чжоу, улыбаясь, подошел к ней и сладким голосом пропел:

— Мам, я вернулся.

Тетка Су задрожала не хуже собственной дочери. Тогда Чжоу взял из ее безвольных рук младенца, поцеловал в обе щеки и мягко спросил:

— Соскучилась по папе, дочурка?

Потом он велел рикше открыть коробки — игрушки заполнили целый стол. Чжоу водрузил дочку в центре стола и принялся играть с ней, словно вокруг не было ни души. Бесхитростная Тетка Су пораженно наблюдала, как Чжоу непринужденно обихаживает посетителей. Народ в закусочной только-только начал приходить в себя. Все поняли, кто обрюхатил Сестренку Су, и заржали на разные лады. Кто-то, указывая на маленькую девочку, обратился к Чжоу с вопросом:

— Это твоя дочь?

— А то, — недвусмысленно ответил тот.

Посетители переглянулись.

— А ты Сетренку Су замуж брал, что ли?

— А то, — не менее уверенно парировал Чжоу.

— Это когда же? — допытывался любопытный.

— Да давно, — отделался от него Чжоу.

— Давно? — смутился посетитель. — А чой-то мы ни сном ни духом?

— Как же так? — Чжоу напустил и на себя смущенный вид.

Младенец загукал и засмеялся. А обманщик Чжоу тем временем заболтал народ так, что все вконец запутались и отдельные товарищи даже начали верить его россказням.

— Да они и правда поженились, — твердили эти легковерные.

Тетка Су качала головой и думала про себя, как это проклятый Чжоу врет и не краснеет. А Сестренка Су, сбежав на кухню, так и не вернулась в зал. Когда стемнело, до нее по-прежнему долетали звуки его голоса, в чем-то вдохновенно убеждавшего лючжэньцев. Ей стало совсем стыдно перед людьми, она вышла через черный ход и потихоньку пошла домой. В одиннадцать вечера закусочная закрылась и Чжоу, прихватив уснувшую дочурку, как ни в чем не бывало побрел с Теткой Су. Всю дорогу он радостно трепал языком, но Тетка Су молчала, понурив голову. Она несколько раз хотела отобрать у него внучку, но Чжоу вежливо отводил ее руки со словами:

— Мама, давайте я.

Так они и пришли домой. Тетка Су не стала сразу запирать дверь. Она в раздумьях окинула Чжоу взглядом, и в конце концов ей стало жалко выставлять его на улицу. Чжоу проспал три ночи на диване в гостиной. Все три дня Сестренка Су сидела у себя в спальне, не высовываясь наружу, но Чжоу вел себя так, словно ничего не случилось. Поутру он радостно отправлялся с Теткой Су в закусочную, а поздно вечером так же радостно возвращался в квартиру. Сестренка Су в закусочную не ходила — все три дня она проторчала дома с ребенком. Чжоу подошел к делу с редким тактом: хоть ему и не показывали собственного ребенка, даже когда он приползал в ночи из заведения, он не говорил ни слова на эту тему, а всякий раз покорно укладывался на диван. На четвертый день Тетка Су вошла вечером в комнату дочери и села на кровать. Так она просидела, считай, целых полчаса, мягко повторяя:

— Не важно, что там между вами было, твой мужчина хоть вернулся.

Сестренка Су выла в постели. Ее мать вздохнула, взяв на руки крепко спящего младенца, вышла из комнаты и подошла к дремлющему на диване Чжоу. Тот мгновенно вскочил на ноги, готовый выхватить младенца из ее рук, но Тетка Су покачала головой и кивнула в сторону спальни дочери. Тут Чжоу заметал, что дверь прикрыта, но не заперта, и, поцеловав дочку, торжественно прошествовал в спальню. Закрыв дверь, он привычным движением подошел к кровати, будто бы ночевал здесь каждую ночь, скользнул под одеяло и, щелкнув выключателем, потушил свет. Сестренка Су лежала к нему спиной. Чжоу неторопливо привалился к ней боком и обнял ее. Посопротивлявшись немного, она все-таки позволила ему себя обнять, но Чжоу не предпринял больше никаких действий, а только скупо произнес:

— Больше в командировки неохота.

Глава 45

А Сун Ган той осенью продолжал скитаться по Хайнаню с оставшимся «Супербюстом». Когда Чжоу оставил его, он совершенно потерялся — смелости заголять свою приставную грудь больше не было, и он, как заколдованный, торчал на улице, безмолвно, будто дерево, а банки с кремом аккуратненько покоились в коробках. Прохожие с любопытством поглядывали на мужика с некислыми батонами, который час за часом проводил на одном месте, как истукан. Некоторые бабы подходили к нему и, наклонившись, глядели на ровно уложенные в коробках баночки. Потом они вытаскивали одну-другую, внимательно читали, что на них написано, и, бросив взгляд на пышные прелести Сун Гана, прыскали со смеху. Им было неловко спросить его про сиськи. Они то и дело переводили глаза с банки в руке на завидные округлости, ища связь между этими двумя, и осторожно спрашивали:

— Ты им, что ль, пользовался?

Сун Ган начинал стремительно краснеть. Он по привычке поворачивал голову в поисках Чжоу Ю, но кругом были одни незнакомые лица, и вопросы, на которые должен был ответить Чжоу, доставались ему. Он нервно кивал и еле слышно шептал:

— Да.

Тетки тыкали в Сунгановы сиськи, а потом в банки «Супербюста» и продолжали допрос:

— С него, что ль, так надуло?

Сун Ган смущенно опускал голову и тихо отвечал:

— Да.

Этим-то своим смущением он и тронул немало женщин. Им казалось, что он мужик надежный и искренний. Так и вышло, что даже без краснобайства Чжоу Ю «Супербюст» разлетался, как горячие пирожки. Но клевали не только бабы — прохожие мужики, не ходя вокруг да около, принимались пялиться на высокую грудь Сун Гана, словно наглотавшись возбуждающих средств, от чего глаза у них собирались в кучку, как перед микроскопом. Оторвав наконец взгляд от округлостей перед носом, они, тыча в них пальцами, интересовались:

— Да это у тебя мужичья грудь или бабьи сиськи?

Сун Ган вновь начинал по привычке искать глазами Чжоу, который к тому моменту уже очутился в постели Сестренки Су и стал официально жить с ней как со своей женой. Меж тем Сун Ган в одиночестве стоял на краю земли и, краснея до ушей, слушал, как его обсуждают на все лады местные мужики. Он понятия не имел, как отвечать на их вопросы. Хорошо, что нашелся какой-то умник, что ответил за Сун Гана:

— Что ни говори, — вскинув руку с кремом, сказал он, — была раньше грудь, а намазался этим, как бишь его, «Супербюстом» — так сиськи и наросли.

Под гогот толпы Сун Ган только скромно промямлил:

— Да.

После исчезновения компаньона Сун Ган проездил по Хайнаню больше месяца. У него в груди начали твердеть импланты. Ни о чем не догадываясь, он только чувствовал, как приставная грудь день ото дня становится все тверже, словно каменная. К тому же его легочная болезнь снова взяла реванш. Вообще-то кашель давно оставил его, но с тех пор как он бросил пить лекарства и стал таскаться по стране, усталый до чертиков, в груди по временам появлялось давящее, тревожное ощущение. Он часто просыпался посреди ночи от кашля, но о себе не беспокоился — его страшило будущее. Банки в коробках таяли на глазах, и в конце концов осталось всего пять штук. Сун Ган загоревал: он совершенно не представлял, что толкать дальше. Без Чжоу его скитания лишились цели, и он словно превратился в гонимый ветром оторвавшийся с ветки лист. Тут-то он узнал по-настоящему, что называется одиночеством — компанию ему составляла только Линь Хун на фотокарточке. Сун Ган таскал ее с собой, но взглянуть не отваживался. Ему до смерти хотелось вернуться домой, но заработанных денег выходило маловато — на безбедную жизнь для Линь Хун их не хватило бы. Ему оставалось только продолжать носиться по волнам, как одинокий листок.

Стоя на площади какого-то городишки, он сбывал с рук последние пять банок крема. Рядом непонятный мужик, на вид лет пятидесяти с хвостиком, надсаживая глотку, рекламировал разные ножи. Он разложил десять видов в рядок на тротуаре — были там и кухонные ножи, и тесаки, и ножички для фруктов, и перочинные, и даже штыки, кортики и кинжалы для метания. Сжимая в руке тесачище, он орал:

— Перед вами нож из вольфрамовой стали. Разрезает углеродистую сталь, штамповую сталь, нержавейку, литье и титановый сплав. Нож протыкает насквозь, и зазубрин не остается…

При этом он опустился на карачки и принялся подтверждать свои слова действием: сперва разрезал толстую железную проволоку, потом поднялся на ноги и, высоко воздев тесак, сделал круг, давая толпе возможность убедиться, что на лезвии не осталось ни царапины. Когда народ подтвердил его слова, продавец снова присел, закатал портки и стал сбривать с ноги волосы, как будто это была щетина на физиономии. Потом он снова вскочил и обежал толпу с пуком волос в руках, чтоб все их как следует рассмотрели.

— Видали? — прохрипел торговец. — Это драгоценный клинок из древних сказаний — режет железо, как глину, и снимает волосы легко, как дыхание… А что такое вольфрамовая сталь? — пустился он в объяснения. — Это самый прочный, самый ценный сплав в мире, он используется не только в производстве ножей, но и в элитных часах, и стоят такие часики дороже золотых. Обе эти швейцарские фирмы на «-ни», и наш Ибо* — все производят из вольфрамовой стали…

— Что за «-ни?» — не сообразил народ.

— Ну, «Жени» и «Россини»*. Известные марки, — продавец отер слюни и добавил: — А «Ибо» — знаменитая наша марка.

В тот день Сун Ган толкнул три банки крема. Он стоял на краю площади и не разглядел лица говорившего. А тот надрывался почем зря целых три часа и, как показалось Сун Гану, продал максимум пять-шесть ножей. Тогда он собрал неразошедшийся товар в парусиновую сумку, взвалил ее на плечо и звучно потопал в сторону Сун Гана. Тут его внимание привлекли гордо вздымающиеся полушария — он поглядел на грудь Сун Гана, потом ему в лицо и изумленно сказал:

— Да ты вроде мужик…

Сун Ган уже привык к подобным заявлениям. Он с улыбкой смерил незнакомца взглядом, отвернулся и стал смотреть вдаль. Лицо торговца вдруг показалось ему ужасно знакомым, но, когда он повернулся обратно, тот уже, похохатывая, брел прочь. Отойдя метров на десять, торговец остановился, повернул голову, внимательно оглядел Сун Гана и осторожно спросил:

— Сун Ган?

Сун Ган вспомнил его и издал оглушительный крик:

— Точильщик Гуань?!

Так встретились двое лючжэньцев, заброшенных судьбой черт знает куда. Точильщик подошел к Сун Гану и оглядел его, будто тот был лезвием ножа. Он посмотрел на его лицо, потом на приставные сиськи, но ничего не сказал. Еще раз глянув на Сунганову физиономию, он наконец произнес:

— А ты постарел, Сун Ган.

— И ты тоже, — ответил тот.

— Больше десяти лет прошло, — с усталой улыбкой протянул Точильщик. — Я уж лет десять как никого из наших не видел. И подумать не мог, что сегодня тебя встречу. Ты-то сколько уже в поселке не был?

— За год перевалило, — с тоской в голосе проговорил Сун Ган.

— А че уехал-то? — покачал головой Точильщик. — Какого рожна?

— БАДы, — промямлил в ответ Сун Ган.

Точильщик запустил руку в Сунганову коробку, достал оттуда две последние баночки с кремом и внимательно их оглядел. Потом он не удержался и смерил взглядом Сунгановы сиськи. Сун Ган покраснел и тихо-тихо поведал Точильщику:

— Это искусственные.

Точильщик понимающе кивнул и потянул Сун Гана к себе на съемную квартиру. Тот рассовал банки по карманам и поплелся следом за Точильщиком. К вечеру, прошагав немало улиц, они притащились на окраину города, где жила целая туча приехавшего на заработки народу. Точильщик с Сун Ганом оказались на усеянной рытвинами немощеной улочке, по обеим сторонам которой жались убогие домишки. Перед ними все было завешано бельем, и какие-то женщины готовили ужин на переносных плитках прямо перед домами. Мужики стояли там же и курили, лениво переговариваясь. Их дети — один грязнее другого — сновали под ногами. Точильщик поведал Сун Гану, что он не задерживается на одном месте дольше месяца, иначе товар перестает расходиться. На следующий день он должен был уезжать. Сказав это, Точильщик подошел к кое-как сколоченному домишке, перед которым развешивала на просушку белье смуглая баба лет за сорок.

— Завтра уже трогаем, какого хрена обстирываться? — проревел ей Точильщик.

Баба обернулась и проворчала в ответ:

— Вот именно потому, что завтра трогаем, я сегодня и настирала.

— Так завтра самым ранним автобусом едем, если белье не высохнет — что делать будешь? — зло спросил Точильщик.

— Первый ты поедешь, а я подожду, пока белье высохнет, и потом тронусь, — не спасовала баба.

— Твою мать, — загремел Точильщик, — слепой я, что ли, был, когда на тебе женился?

— Это я сослепу за тебя просваталась, — ответила ему баба.

Точильщик, кипя от гнева, сказал Сун Гану:

— Это моя жена.

Сун Ган улыбнулся, и жена Гуаня удивленно уставилась на его крепкие груди.

— Это Сун Ган, мой земляк… — пояснил Точильщик.

Заметив, что жена глаз не сводит с груди Сун Гана, он недовольно прошипел:

— Чего уставилась? Искусственные это. По бизнесу полагается.

Жена Гуаня понимающе кивнула и улыбнулась Сун Гану. Тот вместе с Точильщиком вошел в комнату немногим больше десяти квадратных метров, заставленную мебелью: кроватью, шкафом, столом и четверкой стульев. Точильщик скинул с плеч сумку, поставил ее в углу и предложил гостю стул. Сам он тоже опустился на сиденье и проорал на улицу:

— Давай сготовь нам чего-нибудь пожрать…

— Ты че, не видел, что я белье вешаю? — огрызнулась в ответ жена.

— Твою мать, а, — вызверился Точильщик, — да я десять лет Сун Гана не видел, ступай, купи бутылку водки, курицу и рыбы…

— Ступай? Ха! — звонко хмыкнула тетка. — Ты, что ль, белье вешать будешь?

Точильщик громыхнул кулаком по столу и, заметив, как напрягся Сун Ган, покачал головой со словами:

— Вот дрянь.

Жена Гуаня довешала белье, скинула фартук и, перебросив его через окно, отозвалась:

— Сам ты дрянь.

— Твою мать, — поглядев на жену, сказал Точильщик. — Не бери в голову, — бросил он Сун Гану.

Потом он пустился торопливо расспрашивать гостя о многих-многих знакомых: Бритом Ли, Зубодере Юе, Кузнеце, Портном и Тетке Су… Сун Ган неторопливо рассказывал про них разные истории, по временам вплетая в рассказ и свою собственную. Пока они болтали, жена Гуаня притащила водку, мясо и рыбу, поставила бутылку на стол, а сама, накинув фартук, принялась готовить во дворе. Точильщик отвернул пробку и тут заметил, что нет стаканов.

— А стаканы? Мать твою, тащи сюда, а, — прогремел он.

— У тебя рук нету? — отозвалась снаружи жена. — Сам и возьми.

— Твою мать!

Бормоча себе под нос ругательства, Точильщик поднялся, взял два стакана, разлил по ним водку и сделал первый глоток. Отерев рот, он заметил, что Сун Ган не притронулся к выпивке, и сказал:

— Пей.

Сун Ган покачал головой:

— Я не пью.

— Пей, — приказал Гуань.

Сказав это, он поднял свой стакан, дожидаясь Сун Гана. Тот нехотя оторвал от стола водку, чокнулся с Точильщиком и сделал маленький глоток. Жгучий спирт потек по горлу, и Сун Ган закашлялся. Тем вечером он впервые в жизни выпил как следует. Точильщик влил в себя семьсот граммов, а Сун Ган — триста. Под выпивку их разговоры лились, словно речная вода. Слушая рассказы о том, как Бритый Ли ужасно разбогател, Зубодер с Мороженщиком разжились за его счет, а Кузнец сам сколотил себе состояние и как Портной с Теткой Су тоже живут себе припеваючи, измученный жизнью Точильщик не возмущался, не завидовал, а только спокойно кивал и улыбался. Потом Сун Ган осторожно завел речь о старом Гуане: сказал, что уже несколько лет его не видел и что, говорят, старик заболел, лежит целыми днями в постели. В глазах Точильщика заблестели слезы — он вспомнил, как на всех парах покидал Лючжэнь, а его отец ковылял за ним, опираясь на посох, и вопил вслед. Промокнув слезы, меньшой Гуань сказал:

— Да и не говори. Как мне ему на глаза показаться-то.

Тогда Сун Ган рассказал, как он сам оказался без работы, как искал везде, куда бы пристроиться, как надорвал себе легкие и как отправился скитаться по белу свету вместе с проходимцем по имени Чжоу. Этот Чжоу уже вернулся в Лючжэнь, а он все мотается по городам и весям, покуда Линь Хун одна-одинешенька дожидается его дома. Гуань вздохнул и растроганно промямлил:

— Знаю, знаю, каково одному. Я уж десяток лет мотаюсь по стране — если бы догадался, как оно обернется, ни за что бы из Лючжэни не уехал.

Сун Ган угрюмо понурил голову и пробормотал себе под нос:

— Знай я, что так обернется, тоже бы не уехал.

— Все судьба-индейка. У меня на роду написано: не быть мне богачом, — Точильщик сочувственно поглядел на Сун Гана. — Мне ведь папаша говорил: что на роду написано, того не изменишь.

Сун Ган сделал щедрый глоток и зашелся жутким кашлем. Гуань тоже хлебнул водки и, подождав, пока Сун Ган перестанет кашлять, с чувством произнес:

— Езжай домой. У тебя ведь дома есть Линь Хун.

Точильщик поведал Сун Гану, что первые два года чуть не каждый день думал вернуться в поселок, но было стыдно. А лет через пять всякая возможность пропала.

— Ты всего год с небольшим как уехал, ты еще можешь вернуться. Пройдет несколько лет, и у тебя желание пропадет.

Пока они изливали друг другу душу, жена Гуаня приготовила им ужин и, наспех затолкав в себя еду, начала собирать чемоданы. Она сновала туда-сюда и не обращала никакого внимания на их треп. Когда она аккуратно составила весь скарб в углу, было уже больше одиннадцати вечера. Тогда жена Гуаня молча улеглась на кровать и, накрывшись одеялом, уснула. Сун Ган поднялся и стал прощаться. Он сказал, что уже поздно и ему пора возвращаться в гостиницу. Точильщик схватил его за руку и заныл:

— Да я больше десяти лет никого из наших не видел. Хрен знает, увижу ли снова.

Сун Ган снова опустился на стул, и они продолжили расписывать друг другу свои страдания. Оказалось, что, покинув Лючжэнь, Точильщик приехал на остров и год работал грузчиком, как когда-то Сун Ган. Потом он подался в Гуандун с Фуцзянью и вкалывал там несколько лет на стройках у пяти разных подрядчиков. К концу года, когда подходило время выдавать зарплату, все подрядчики испарялись. Так вот он и стал заниматься нынешней торговлей ножами. С горькой усмешкой Точильщик заключил, что он и в Лючжэни точил ножи, а как уехал — стал сбывать те же несчастные ножи. Видать, судьба такая. Потом они с Сун Ганом принялись вспоминать всякие истории из детства и заразительно смеяться. Точильщик Гуань развеселился. Он обернулся, бросил взгляд на спящую жену и с довольной улыбкой сказал, что за все эти годы так и не сколотил состояния, зато уж с бабой ему свезло так свезло.

— В Лючжэни бы такой не нашлось, — заключил Точильщик.

После этого он стал рассказывать историю своей женитьбы. Случилось это в Фуцзяни, тринадцать лет назад, где меньшой Гуань продавал тогда свои ножи. Его будущая жена сидела на корточках у реки и стирала белье, смахивая слезы. Увидев это, он почувствовал, что ему ее жаль, остановился и стал смотреть на женщину, но та ничего не замечала. Погруженная в собственное горе, она даже не услышала его протяжного вздоха, а все продолжала стирать и плакать. Меньшой Гуань развернулся и пошел прочь. Годы одинокой жизни истомили его душу, но вид этой горестной женщины не шел у него из головы. Отойдя на пару метров, Точильщик решительно повернул голову и вернулся к реке. Женщина все еще сидела там, где он ее оставил, со своим бельем. Гуань спустился по ступенькам к воде и сел с ней рядом. Они разговорились, и он узнал, что ее родители умерли, а муж сбежал к какой-то бабе. Он рассказал ей, как сам с торжественными клятвами покинул родной поселок и как, потерпев полное фиаско, оказался в нынешнем трудном положении. Оба они были скитальцы и, встретившись, вдруг почувствовали, будто знали друг друга сто лет. Точильщик искренне произнес:

— Поехали со мной, я о тебе позабочусь.

К тому моменту женщина достирала одежду и собиралась подняться на ноги, но, услышав, о чем толкует Гуань, снова ухнула на карачки.

Поглядев задумчиво на реку, она встала и, прихватив таз с бельем, пошла вверх по ступенькам. Точильщик последовал за ней до дома. Когда она начала развешивать белье на просушку, он снова предложил:

— Поехали со мной.

Она отупело посмотрела на Гуаня и ни с того ни с сего выдала:

— Белье еще не высохло.

Точильщик кивнул:

— Когда высохнет, я зайду.

Сказав это, он развернулся и пошел прочь. Точильщик остался в том маленьком фуцзяньском городке на ночь, а на следующее утро притопал к дверям ее дома и увидел, что она уже собрала вещи. С огромным чемоданом она стояла у порога и ждала его. Точильщик понял, что она согласна, и, подойдя к женщине вплотную, спросил:

— Белье высохло?

— Высохло, — кивнула она в ответ.

— Ну так пошли, — махнул он рукой.

И тогда она со своим чемоданом последовала за Точильщиком в чужие края. Так началась для нее новая, ничуть не более легкая кочевая жизнь.

Когда Точильщик кончил рассказывать свою историю, уже рассветало. Жена Гуаня проснулась, встала с кровати и увидела, что двое мужчин все еще разговаривают. Она, ничуть не удивившись, погасила свет и вышла на улицу. Через какое-то время она вернулась с горячими пирогами. Пока Сун Ган с Точильщиком завтракали, она сняла высохшее белье, кинула его на кровать и начала проворно сворачивать одежду и убирать ее в большой чемодан. Потом она схватила пирожок и, жуя, оглядела комнату, проверяя, не забыли ли они чего. Точильщик разом умял четыре больших пирога, а Сун Ган съел только один и почувствовал, что больше не может. Тогда жена Гуаня запихнула четыре оставшихся обратно в пакет и аккуратно вложила в большую дорожную сумку. Потом она водрузила на плечи гигантский рюкзак и, взяв в правую руку сумку, а в левую — чемодан, вышла из дому и стала дожидаться мужа на пороге. Точильщик, закинув за плечи свои ножи, выкатил другой чемодан. На улице он левой рукой похлопал Сун Гана по плечу и произнес:

— Езжай домой, Сун Ган! Послушай меня, возвращайся в Лючжэнь. Через пару лет ты уже не сможешь.

Сун Ган кивнул и, похлопав Точильщика в ответ, сказал:

— Я понял.

Жена Гуаня улыбнулась ему, и Сун Ган ответил ей улыбкой. Он остался стоять у порога, глядя, как несчастные супруги бредут по рассветной улочке. Жена Гуаня совсем потерялась за своим огромным рюкзаком, Сун Гану были видны только ее чемодан и дорожная сумка. Гуань с женой самозабвенно ругались: обремененный ножами и маленьким чемоданом Точильщик пытался вырвать у жены ее здоровую сумку, но та никак не уступала. Тогда он принялся тянуть у нее из рук чемодан, но она не отпускала и его. Оба изрыгали потоки ругани.

— Твою мать, у меня одна рука пустая, — ревел Точильщик.

— Твоя рука? — звонко хмыкала жена. — Да у тебя ревматизм и артрит плеча в придачу.

— Мать твою, — визжал Гуань. — Слепой я, что ли, был, когда на тебе женился?

— Это я сослепу за тебя просваталась, — не уступала женщина.

Глава 46

Простившись на рассвете с Точильщиком и его женой, Сун Ган в одиночестве простоял весь день на той площади, где он встретил Гуаня, и продал две последние банки крема.

Он решил вернуться домой. Слова Точильщика заставили его вновь заскучать по далекой Линь Хун. Он боялся, что через пару лет сам, как Точильщик, потеряет всякое желание возвращаться. Проведя последнюю ночь в гостинице, на следующий день он отправился в клинику пластической хирургии и вытащил из груди импланты. Они уже успели к тому моменту основательно затвердеть, и врач, столкнувшись с молчащим пациентом, решил, что тот удаляет искусственную грудь как раз поэтому. Врач спросил Сун Гана, делал ли он регулярно массаж груди, и тот молча замотал головой. Тогда он сказал, что проблема именно в этом. После операции врач велел Сун Гану возвращаться через шесть дней, чтоб снять швы, и принялся страстно расписывать собственную клинику — мол, если Сун Ган решит менять пол, то к ним стоит идти в первую очередь. Сун Ган кивнул, взял противовоспалительные таблетки и вышел на улицу.

В тот же день вечером он уже сидел в автобусе до города Хайкоу. Пока автобус катился по приморской дороге, он вновь увидел морских птиц, которые стайками летали между солнцем и волнами, но в его ушах звенели голоса пассажиров и бурчал мотор машины, и Сун Ган не услышал их криков. В Хайкоу, когда он садился на паром до Гуанчжоу, сквозь рев прибоя Сун Ган наконец-то услышал заветные звуки. Он стоял на корме корабля и следил глазами за птицами, что гнались за вылетавшей из-под кормы пеной, словно бы они и сами были ее брызгами. Когда солнце стало заваливаться за горизонт и по небу разлился закат, птицы сгинули. Они пропали, медленно растаяв вдали, словно дым из печной трубы.

Когда Сун Ган садился в Гуанчжоу на автобус до Шанхая, птиц уже не было. Он вновь нацепил марлевую повязку. Сун Гану казалось, что его болезнь день ото дня становится все тяжелее. От каждого приступа кашля швы под ложечкой болели так, словно вот-вот должны были разойтись. К этому времени он перестал бояться доставать свою нежно любимую фотографию с молодым Сун Ганом, молодой Линь Хун и молодым велосипедом марки «Вечность». Уже больше полугода ее не касалась его рука. Он боялся, что стоит посмотреть на нее, как его надолго накроют переживания, он бросит все на полпути и вернется в Лючжэнь. Теперь же страхи оставили Сун Гана. Его глаза то и дело поглядывали на карточку с Линь Хун, по временам останавливаясь на собственной юной улыбке Сун Гана, но в голове по-прежнему парили силуэты морских птиц.

В порыве осеннего ветра, сметающего листья, Сун Ган, волоча чемодан, вышел из здания лючжэньского автовокзала. Так, в марлевой повязке, он вернулся назад. Ступая по шуршащей листве, Сун Ган побрел в сторону дома. Его дыхание шуршало за повязкой, как та же опавшая листва. От предстоящей встречи с Линь Хун он пришел в невиданное возбуждение — его разобрал зверский кашель, но боли под ложечкой не было. Он бодро шагал по нашим улицам, и неоновые вывески по обеим сторонам дороги сливались в одно сплошное марево. Когда он издалека углядел дверь своего дома, его глаза увлажнились. Сун Ган сорвал очки и принялся протирать рукавом их стеклышки.

Когда он дошел до дома, его рука с чемоданом сжимала ключ от входной двери, который он зажал в ней еще на вокзале. Сун Ган поставил чемодан и, вложив в замочную скважину мокрый от пота ключ, заколебался. Потом он постучал в дверь три раза, а потом еще три. Задыхаясь, он ждал того радостного мгновения, когда Линь Хун распахнет перед ним дверь, но в комнатах не было слышно никакого движения. Сун Ган повернул ключ, толкнул дверь, переступил порог и дрожащим голосом позвал:

— Линь Хун.

Никто не отозвался. Сун Ган поставил чемодан и пошел в спальню, потом в кухню, а потом в ванную. Везде было пусто. Он растерянно остановился в гостиной и вспомнил, что Линь Хун, может статься, только закончила работать и едет сейчас на велосипеде домой. Тогда он вышел из квартиры и стал глядеть на залитую закатным солнцем улицу. Мимо сновали туда-сюда люди и машины. Сун Ган в волнении стоял у входа, пока закат не начал медленно-медленно таять и за ним не спустилась неспешная темень. Линь Хун так и не появилась, зато несколько прохожих, заметив Сун Гана, остановились и удивленно спросили:

— Сун Ган? Ты че, вернулся, что ли?

Он отупело кивнул в ответ. Он видел знакомые лица, но в голове у него была только одна Линь Хун, и он не мог вспомнить, как кого зовут. Сун Ган простоял у дверей своего дома целый час, и его взгляд упал на закусочную напротив. Он с удивлением заметил, что неоновая вывеска сменилась — вместо «Закусочной Су» там красовалось «Закусочная Домоседа Чжоу». Потом он увидел мелькнувшую в окне физиономию Чжоу Ю. Тогда он сдвинулся с места, пересек улицу и вошел в заведение.

Сун Ган увидел, что Сестренка Су восседает за кассой, а Чжоу вовсю болтает с посетителями, лопающими пельмени. Он кивнул и улыбнулся Сестренке Су, и та остолбенело уставилась на Сун Гана с его повязкой, а он развернулся к Проходимцу Чжоу и позвал его по имени.

Чжоу растерялся не хуже собственной жены. Потом он узнал Сун Гана и с радостным криком двинулся ему навстречу:

— Это ты, Сун Ган. Ты вернулся?

Подойдя к нему вплотную, Чжоу вспомнил что-то и добавил:

— Я теперь сменил имя. Из Бродяги Чжоу сделался Домосед Чжоу.

Сун Ган вспомнил про вывеску и улыбнулся под повязкой. Увидев младенца, восседавшего на детском стульчике, он спросил:

— Это Су Чжоу?

Проходимец Чжоу вдохновенно махнул рукой и ответил:

— Ее зовут Чжоу Су.

Сестренка Су тоже подошла к ним и, глядя на заходящегося кашлем Сун Гана, озабоченно спросила:

— Ты только вернулся? Ужинал уже?

Чжоу тут же с хозяйским видом закричал официантке:

— Тащи сюда меню.

Девушка принесла меню, и Чжоу сделал ей знак, чтоб она подала его Сун Гану.

— Выбирай что хочешь, Сун Ган. Бесплатно, — пропел он.

Сун Ган, кашляя, отмахнулся:

— Не, у вас ужинать не буду. Вот Линь Хун домой придет, вместе и поедим.

— Линь Хун? — на физиономии у Чжоу появилось чудное выражение. — Не жди ее. Она с Бритым Ли укатила в Шанхай.

Сун Ган застыл, как громом пораженный. Сестренка Су взволнованно оборвала Чжоу:

— Не неси что попало.

— Да кто несет что попало? — упорно стоял на своем Чжоу. — Куча народу своими глазами видела.

Заметив, что жена старательно делает ему знаки глазами, Чжоу остановился, озабоченно смерил взглядом грудь Сун Гана и с загадочной улыбкой прошептал:

— Вытащил?

Сун Ган растерянно кивнул. Слова Чжоу доносились до него, как в тумане. Тогда Чжоу усадил его на стул, а сам, закинув ногу на ногу, гордо объявил:

— Когда я оставил тебе бизнес с БАДами, то заинтересовался ресторанным хозяйством. Собираюсь в ближайшее время открыть в Лючжэни еще две закусочных с таким же названием, а за три года — сто штук сетевых заведений по всей стране…

— Так даже в Лючжэни еще не открыл, — перебила его жена.

Чжоу бросил на нее косой взгляд и сделал вид, что ничего не слышал.

— Знаешь, кто мой конкурент? Не Бритый Ли, нет. Он мелюзга. «Макдоналдс» — вот кто конкурент. Хочу, чтоб мои заведения разбили их наголову по всей стране и чтоб рыночная стоимость их акций упала на пятьдесят процентов.

— Такое мне прям слушать стыдно, — встряла Сестренка Су.

Чжоу снова скосил на нее глаза, а потом опустил голову и посмотрел на часы.

— Ну, Сун Ган, потом поговорим. Мне уже домой пора, сериал начинается, — поспешно вскочил на ноги Чжоу.

Когда Чжоу ушел, Сун Ган тоже покинул закусочную и вернулся в свою пустую квартиру. Он зажег свет во всех комнатах и, сдернув повязку, пошел в спальню. Постояв там какое-то время, Сун Ган переместился в кухню, потом в ванную, а потом остановился посреди гостиной и страшно закашлялся. Под ложечкой защемило так, словно швы вот-вот должны были разойтись. От боли у него потекли слезы. Согнувшись пополам и свесив голову, Сун Ган опустился на стул и обхватил себя обеими руками. Когда кашель потихоньку сошел на нет и боль начала медленно отступать, он вскинул голову и обнаружил, что все поплыло перед глазами. Он отупело сморгнул, но все отчего-то осталось как было. Потом он понял, что это очки замутились от слез. Сун Ган сдернул их с лица и принялся протирать рукавом. Когда он вновь водрузил их на нос, все прояснилось.

Сун Ган надел повязку и снова вышел за порог. Ему все еще мечталось, как издалека появится Линь Хун, и его глаза сверлили текущий мимо людской поток. Фонари и огни вывесок заливали улицы поселка причудливым светом. Тут на горизонте показался Стихоплет Чжао. Подойдя вплотную, он смерил взглядом Сунганову марлевую повязку и, отступив на шаг, взвизгнул:

— Сун Ган!

Сун Ган тихо отозвался. Его блуждающий взгляд остановился на Стихоплете, и он медленно начал узнавать его. Чжао рассмеялся:

— Даже на морду твою смотреть не надо. На повязку посмотришь — и ясно, что ты Сун Ган.

Сун Ган кивнул и пару раз кашлянул, от чего его руки сами собой обхватили бока. Чжао смерил его сочувственным взглядом и спросил:

— Ты Линь Хун небось дожидаешься?

Сун Ган опять кивнул, а потом замотал головой. Его мутный взгляд вновь откочевал на заполненную людьми улицу. Стихоплет легонько потрепал его по плечу и, словно утешая, произнес:

— Да не жди. Она сбежала с Бритым Ли.

Сун Ган вздрогнул всем телом и испуганно уставился на Стихоплета. Тот загадочно улыбнулся и снова похлопал Сун Гана по плечу:

— Потом все равно узнал бы.

По-прежнему улыбаясь, он поднялся по лестнице к себе домой, а Сун Ган остался стоять у входа. В его душе творилось невообразимое — он позабыл обо всем, а перед глазами плясала муть — все виделось, как в тумане. Он кашлял, не переставая, но уже не чувствовал боли. Так Сун Ган и проторчал на улице, пока толпа пешеходов не поредела, пока не погасли неоновые вывески и все не смолкло. Лишь тогда он, как еле живой старик, вернулся домой, где не было и следа Линь Хун.

Там он провел жуткую ночь. Сун Ган лежал в одиночестве на кровати, где прежде лежало двое, чувствуя, как сжимается под ледяным одеялом ледяное тело. Казалось, комната и та обледенела. В голове у него царил полный кавардак. Слова Стихоплета и Чжоу уже заставили его осознать, что произошло с братом, с кем они были когда-то не разлей вода, и с женой, которую он любил больше жизни. Ему не хватало смелости додумывать дальше. От страха он всю ночь так и не сомкнул глаз.

На следующее утро Сун Ган в той же повязке обреченно брел по лючжэньским улицам. Он не знал, куда ему податься, но его ноги прекрасно знали — они и привели Сун Гана к офису Бритого Ли. Остановившись у входа, он совершенно не представлял, что ему делать дальше. Тут он увидел Мороженщика Вана, который бодро выбежал из здания проходной и радостно закричал:

— Сун Ган, ты вернулся!

Разбогатев, Мороженщик целыми днями шлялся по улицам, как настоящий бездельник. За пару лет это надоело ему до чертиков, и он стал на правах зама приходить в офис и торчать там в кабинете, не зная, чем себя занять, пока другие работали в поте лица. Через год и это занятие осточертело старому Мороженщику. Тогда он отважно объявил себя добровольцем, который смело отправится сидеть на проходной и смотреть за входом. Так, по крайней мере, появился шанс зацепиться языком с кем-нибудь из приходящих. Поскольку Мороженщик был как-никак одним из трех отцов-основателей фирмы, Писака Лю решил проявить должное уважение и отдал приказ разобрать прежнюю проходную. Вместо нее возвели ультрамодное нечто с большим залом для гостей, огромной спальней, вместительной кухней и гигантским туалетом. Все было обставлено с роскошью пятизвездного отеля. Летом помещение охлаждала сплит-система, а зимой оно отапливалось теплом земли. Итальянский диван, немецкая кровать, французские шкафы и огромный директорский стол с креслом — вся обстановка была круче некуда. Старый Ван пребывал на седьмом небе от счастья и домой к себе больше не возвращался — знай себе нахваливал Писаку Лю. Всякий раз, встречая его на проходной, он разливался соловьем, так что Писака приходил в неописуемый восторг. Больше всего старому Вану нравился японский роботизированный унитаз фирмы «ТОТО», который сам мыл задницу и сушил ее потом феном. А еще Писака Лю присобачил на крышу проходной пять разных спутниковых тарелок и сказал Мороженщику, что тот теперь сможет смотреть программы со всего мира: из тех стран, что зажиточней нашей и что победнее, и из тех, с кем у нас паритет. Так и вышло, что из проходной Мороженщика круглые сутки доносились разговоры на разных языках, как на заседании ООН.

А боевой товарищ Мороженщика Зубодер Юй тоже стал путешествовать по миру с новым размахом. И организованные туры, и поездки на свой страх и риск давно приелись. В каждой стране он немедленно нанимал себе переводчицу. Природные красоты и достопримечательности больше не трогали Зубодера — его интерес перекочевал на шествия и демонстрации. В десятках городов Европы и Америки он участвовал в разных выступлениях без особого разбору, хватаясь за все, что попадалось под руку. Если колонн демонстрантов было несколько, то Юй выбирал ту, где было больше народу. Он обучился кричать речевки на десяти с небольшим языках, и когда звонил Мороженщику, то нет-нет да и вставлял в разговор эту свою тарабарщину.

Мороженщик думал, что эти его выступления и демонстрации — считай, та же «Великая пролетарская культурная революция». Всякий раз, когда Зубодер объявлял ему по телефону, что собирается на очередное шествие в таком-то городе, старый Ван немедля звонил своему обожаемому Писаке и рассказывал тому, где в мире клокочет культурная революция.

Зубодер был ужасно недоволен такими измышлениями Мороженщика и нещадно ругал его на международной линии: «Эх ты, деревенщина, ни хрена не понимаешь, это ж политика». Потом Зубодер принимался объяснять, отчего он ударился в политику: «Вот говорят же: в тепле да сытости и о душе подумать можно. Поэтому я, как разбогател, политикой и занялся…»

Сперва Мороженщик не мог смириться с этой мыслью, но однажды на каком-то иностранном канале увидел в новостях Зубодера. Левая половина его лица промелькнула в толпе демонстрантов, и старый Ван остолбенел. С тех пор он страшно зауважал Юя. Когда тот позвонил Мороженщику, старый Ван рассказал ему, что видел его по иностранному каналу, и так разнервничался, что аж начал заикаться. Зубодер на другом конце провода тоже опешил от удивления и заухал, как филин. Потом он спросил Мороженщика, записал ли тот эти кадры на видео. Старый Ван сказал, что нет, и Зубодер вызверился на него, обозвав болваном, обсосом, тупицей и форменным мудаком! После этого Юй с горечью добавил, что самый его близкий друг, оказывается, не догадался записать на видео момент наивысшей славы честного Зубодера. Мороженщику стало ужасно стыдно, и он поклялся, что непременно станет впредь записывать подобные моменты. С тех пор телик Мороженщика стал неотступно следовать за Зубодером. Куда бы тот ни отправился, старый Ван настраивался на каналы этой страны и усердно искал трансляции народных выступлений, а отыскав, вперивал немигающий взгляд в экран, как кот, следящий за мышью. В руках его покоился пульт, всегда готовый включить запись.

Когда Мороженщик увидел у ворот Сун Гана, Зубодер как раз перелетал из Мадрида в Торонто, и потому Ван был временно избавлен от необходимости таращиться в телик. Заметив давно пропавшего с глаз Сун Гана, он тут же выскочил наружу и потащил его к себе в проходную. Там он усадил его на итальянский диван и начал вещать про всякие приключения Зубодера.

— Где он только смелости набрался, — вздохнул в конце старый Ван. — Ни слова по-ихнему, а везде разъезжает.

Сун Ган погрузился в беспамятство. Его снова скрутила боль под ложечкой, и глаза блуждали по комнате, не глядя на Мороженщика. Он не услышал ни слова из того, что тот сказал. Сун Ган знал, что Бритого Ли там нет, да и Линь Хун тоже, и никак не мог понять, что он сам там делает. Он молча просидел у Мороженщика полчаса, потом так же молча поднялся и вышел из шикарной проходной, а старый Ван все бежал за ним следом, не затыкаясь ни на минуту. У ворот Мороженщик остановился и сказал что-то еще, но Сун Ган его не услышал. Его глаза безо всякого выражения смотрели на лючжэньские улицы, а ноги тяжело топали в сторону дома.

Глава 47

Вернувшись в Лючжэнь, Сун Ган провел шесть дней тихо, как мышка. За это время он шесть раз готовил себе еду, но каждый день съедал всего по плошке риса. Он почти совсем не выходил из дому, разве что за продуктами. На улице ему встречались знакомые, и из их обмолвок он узнал, что же произошло между Бритым Ли и Линь Хун, но ему, казалось, это было глубоко фиолетово. Вечером седьмого дня Сун Ган достал семейный альбом, проглядел все их с женой совместные фото, вздохнул и захлопнул его. Потом он выудил снимок с матерью, отцом и двумя братьями: Бритым Ли и Сун Ганом. Эта черно-белая фотография уже успела пожелтеть. Сун Ган опять вздохнул, вложил карточку в альбом и упал на кровать, заливаясь слезами.

Через семь дней, прошедших, как в бреду, его сознание наконец прояснилось. Сун Ган живо представил себе все, что происходило между ним, Бритым Ли и Линь Хун двадцать лет назад, и понял, что Линь Хун не следовало тогда выходить за него замуж. Ей нужно было выбрать Бритого Ли. Едва эта мысль посетила Сун Гана, как на сердце у него стало легко и свободно, словно камень свалился.

На рассвете восьмого дня Сун Ган уселся за обеденный стол и принялся добросовестно строчить два письма: одно для Линь Хун, а другое — для Бритого Ли. Писалось трудно. Сун Ган совсем не был уверен, что писал без ошибок и не напутал ничего с иероглифами. Он с болью вспомнил себя двадцатилетнего. А ведь он так любил читать, так любил литературу — даже написал однажды рассказ, который нахваливал Бритый Ли. Прошли годы. Жизнь давила на него всем своим весом так, что Сун Ган еле успевал переводить дыхание. Он забросил чтение, и вот теперь обнаружил, что даже письмо написать не в состоянии.

Сун Ган запомнил все сомнительные иероглифы и, нацепив повязку, отправился в книжный магазин, чтоб свериться со словарем. Потом он вернулся домой и снова взялся за письма. Ему было жалко денег на словарь. Хотя Сун Ган и привез с собой тридцать тысяч юаней, он считал, что не смог обеспечить Линь Хун достойную жизнь, а потому в конце концов все деньги должны достаться ей. За несколько дней он успел сбегать в магазин с десяток раз. Продавцы, заметив его, начинали смеяться. Между собой они обсуждали Сун Гана. Говорили, что тот раньше был главным подменщиком, а теперь сделался главным ученым. Потом они стали звать его главным словарником. Сун Ган, слушая их треп, только улыбался и молча продолжал, свесив голову, искать в словаре нужные иероглифы. За пять дней непрерывной писанины, беготни в книжный магазин и правки он наконец управился с письмами. Потом переписал их набело. После этого Сун Ган с облегчением встал от стола, пошел на почту и купил там два конверта с марками. Он написал на конвертах адреса и имена, наклеил марки и вложил письма в нагрудный карман.

Тут Сун Ган почувствовал тугую боль под ложечкой, которая становилась все сильнее, словно бы там разошлись все швы. Он с опаской прислушивался к своим ощущениям. Потом Сун Ган медленно расстегнул рубашку и почувствовал, что майка уже насмерть приварилась к телу. Снимать ее было невыносимо, словно отдирать слой кожи. От боли его забила дрожь. Когда она начала потихоньку стихать, он вскинул руки и, опустив голову, увидел, что швы под грудью уже воспалились. Черные нитки, которыми были соединены края ран, туго стягивали красную, отечную кожу. Сун Ган вспомнил, что на шестой день после операции нужно было снять швы. Прошло уже тринадцать дней, и боль стала невыносимой.

Он встал, сходил за ножницами и, вооружившись зеркалом, собрался самостоятельно избавиться от швов. Сун Ган испугался, что ножницы могут быть грязными и прокалил их пять минут над огнем, а потом подождал еще минут десять, пока они не остыли. Потом он начал потихоньку обрезать нитки. Когда кусочки ниток усеяли лезвия, он почувствовал, как боль под ложечкой потихоньку затихает. Покончив со швами, Сун Ган внезапно ощутил, что все тело раскрылось, словно бы стало больше.

В сумерках он аккуратно завернул все деньги в старую газету и положил под подушку, оставив в кармане только десять юаней. Потом он достал ключ от дома и, внимательно поглядев на него, положил на стол. Надев повязку, он подошел ко входу, раскрыл дверь и оглядел напоследок собственную квартиру. Ему показалось, что она видится четко и ясно, а вот ключ на столе словно бы расплывается в тумане. Сун Ган тихо закрыл дверь. Постояв немного снаружи, он подумал, что раз ключ остался внутри, то назад ему дороги нет.

Сун Ган развернулся, перешел через улицу и нырнул в закусочную напротив. Он отродясь не пробовал тамошних пельменей с трубочкой и вот решил узнать, каковы они на вкус. Сун Ган огляделся по сторонам, но ни Чжоу, ни Сестренки Су, ни даже матери ее в закусочной не увидел. Сун Ган не знал, что Чжоу успел заразить своей страстью к корейским сериалам обеих женщин. С понедельника по пятницу вся семья торчала дома, самозабвенно уставившись в экран телевизора. Сун Ган застыл на мгновение у входа и увидел за кассой какую-то незнакомую девицу. Он подошел к кассе и, подумав немного, промямлил:

— И как едят эти?..

Девушка не поняла, что он хочет сказать, и спросила:

— Что значит как едят?

Сун Ган понял, что ошибся, но не смог сразу вспомнить, как надо сказать. Ткнув пальцем в упражняющихся с пельменями посетителей, он произнес:

— Ну, эти вот пельмени с трубочкой…

Посетители заржали.

— Ты в детстве титьку у мамки сосал? — спросил кто-то.

Сун Ган догадался, что над ним хотят поиздеваться, и неожиданно остроумно ответил:

— Мы все сосали.

— А как вырос, пельмени-то небось уплетал? — продолжал допытываться мужик.

— Все уплетали, — не сдавался Сун Ган.

— Ну ладно, — отозвался остряк, — щас я тебя научу: сперва соси, как титьку, изнутри бульон, а потом уплетай, как пельмень, что останется.

Посетители зашлись нечеловеческим хохотом. Даже девица за кассой невольно улыбнулась, но Сун Ган и не думал улыбаться. От собственных слов в голове у него прояснилось, и он сказал:

— Я имел в виду — почем пельмени?

Девица сообразила, что ему надо, взяла деньги и протянула чек. Сун Ган с чеком в руках продолжал стоять у кассы, пока она не попросила его выбрать столик и добавила, что пельмени как раз готовятся и нужно будет подождать минут десять. Сун Ган оглядел хохочущих посетителей и выбрал место от них подальше. Он замер с равнодушным взглядом, как школьник за партой, в ожидании заказа.

Когда пышущие жаром пельмени наконец появились, Сун Ган медленно освободился от повязки и, вставив трубочку в рот, принялся шумно высасывать из них бульон. Хохотавшая компания чуть не окочурилась со страха — бульон в пельменях был пусть и не крутой кипяток, но уж восемьдесят — девяносто градусов в нем было как пить дать, а Сун Ган сосал его как ни в чем не бывало, словно то была прохладная водичка. Покончив с первым пельменем, он принялся за второй, а потом и за третий. После этого Сун Ган вскинул голову и смерил взглядом пораженный народ. Он улыбнулся, и у них похолодело в кишках от этой улыбки, потому что то была улыбка ненормального. Сун Ган опустил голову и вложил в рот пельмень. Управившись со всеми тремя, он надел повязку и вышел из закусочной.

Солнце уже заваливалось за горизонт, и Сун Ган побрел по поселку ему навстречу. Он шел по улице совсем не так, как раньше. Высоко вскинув голову, Сун Ган глядел во все глаза по сторонам на пешеходов и магазины. Когда кто-нибудь окликал его по имени, он больше не хмыкал себе под нос, а приветливо махал в ответ. Проходя мимо прозрачных витрин, он останавливался и внимательно изучал выставленные товары. Многие лючжэньцы видели тем вечером Сун Гана. Потом куча народу вспоминала, что раньше он всегда словно спешил куда-то, зато в тот памятный вечер шел медленно, словно прогуливался, неспешно изучая вещи в витринах, оглядываясь вслед каждому прохожему и даже не обделив вниманием придорожные платаны. Перед одним музыкальным магазином он задержался минут на пять-шесть. Послушав две какие-то попсовые песенки, он пробурчал из-под повязки:

— А ничего так музычка.

Проходя мимо почты, он достал из кармана два письма и вложил их в почтовый ящик. Потом он опустился перед ним на корточки и заглянул вовнутрь, чтоб убедиться, что письма оказались внутри. Лишь затем Сун Ган спокойно пошел прочь, навстречу заходящему солнцу.

Выйдя из поселка, он дошел до железнодорожного переезда и опустился на камень рядом с дорогой. Снял повязку и вдохнул свежий вечерний воздух. В полях вокруг шумели колосья, ждущие, что их срежут. Невдалеке бежала речушка, и вечерняя заря уже легла красными полосами на воду. Заметив отсветы на реке, он поднял голову и посмотрел на закатное небо, которое показалось Сун Гану в сотни раз красивее земли. Ярко-алое солнце сияло в его просторе, и бегущие мимо кучевые облака сверкали всеми цветами, как переливающиеся морские волны. Он ощутил, что видит свет, что, как челнок, плетет по небу изменчивые узоры. Потом Сун Ган опустил голову и снова оглядел окрестные поля, залитые лучами вечерней зари, словно усеянные розами. Ему показалось, что он сидит в самом центре цветочного поля.

Тут он услышал дальний гудок поезда. Сун Ган снял очки, протер их и, надев обратно, увидел, что солнце уже наполовину завалилось за горизонт и что поезд выезжает прямо из-под него. Он вскочил на ноги и сказал себе, что пришла пора оставить этот мир. Ему было жаль своих очков — их непременно раздавил бы поезд, а потому он снял их и оставил на камне, с которого поднялся. Однако Сун Гану показалось, что так они не очень заметны. Тогда он скинул рубашку и расстелил ее на камне, а сверху положил очки. Потом он полной грудью вдохнул воздух этого мира и надел обратно повязку, позабыв, что мертвые не дышат и что он никак не сможет заразить тех, кто придет за телом. Сделав вперед четыре шага, Сун Ган лег на рельсы и раскинул руки. Он почувствовал боль под ложечкой, где металл врезался в тело, и переполз немного вперед, припав к рельсам животом. Так было намного удобнее. Рельсы под ним задрожали от приближающегося поезда, задрожало и тело Сун Гана. Тут он вспомнил небесные краски и, запрокинув голову, уставился в далекий простор. Он показался ему безмерно прекрасным. Повернув голову набок, Сун Ган поглядел на поля, словно бы усеянные розами, и подумал, что и они безмерно прекрасны. В этот миг он вдруг заметил морскую птицу, с протяжными криками летевшую издалека прямо к нему. Поезд, гремя, пронесся по его пояснице. Перед самым концом глаза Сун Гана запечатлели последний образ — одинокую морскую птицу, что парила над сотнями залпов цвета.

Глава 48

Бритый Ли с Линь Хун на белоснежной «бэхе» в сумерках вернулись в Лючжэнь и въехали во двор его дома. Линь Хун сделала свою операцию, а Ли замутил на северах несколько удачных сделок. Оба вышли из машины, как триумфаторы. Едва они успели войти в гостиную, как у Ли зазвонил мобильник. Звонил Писака Лю, чтоб сказать, что ужин уже готов и можно отужинать когда заблагорассудится. Положив трубку, Ли заметил:

— Какой заботливый, мудак.

Швырнув чемоданы в гостиной, Бритый Ли с Линь Хун, как ласточки, полетели в столовую. Уже стемнело, и Ли зажег люстру. Они увидели, что на столе уже расставлена еда, в середине торчит букет красных роз, а из стального ведерка со льдом выглядывает заткнутая пробкой бутылка французского красного вина 1985 года. Бритый Ли и Линь Хун опустились друг напротив друга. Ли был очень доволен Писакой.

— Романтично он тут все обставил, мудила, — заключил он.

Линь Хун оглядела стол с едой и букетом и рассмеялась. Она сказала, что все выглядит так, словно ужинают здесь какие-то заграничные товарищи. Ли тут же напустил на себя вид иностранного джентльмена: выпрямившись, достал из ведерка бутылку с вином, вытащил пробку и налил немного себе в бокал. Опустив бутылку на стол, Ли легонько покачал вино, приставил к носу и понюхал. Потом он сделал глоток и одобрительно сказал:

— Неплохое винишко.

Заложив левую руку за спину, он поднялся и стал правой рукой изящно наливать вино в бокал Линь Хун. Потом Ли сел на место и, подняв свой бокал, терпеливо ждал, пока Линь Хун поднимет свой. Она невольно улыбнулась. Матерящийся как черт Ли внезапно стал жуть каким изысканным — такое она видела в первый раз.

— Ты где этому выучился? — с улыбкой спросила она.

— По телику.

Сказав это, Ли чокнулся с ней, и Линь Хун сделала маленький глоток, а потом поставила бокал на стол. Бритый Ли одним махом осушил свой, словно пил на спор. Опустив бокал на стол, он, как собака, которую говно жрать никак не отучишь, снова взялся за свое и грубо прикрикнул:

— Ешь быстрей! Как поешь, ступай мыться, а потом в постель и жди меня!

В это время Сун Ган первый раз в жизни разделывался с пельменями в закусочной и горячий мясной сок обжигал ему рот, а он ничего не чувствовал. Когда он поднялся на ноги, вышел на улицу и побрел на запад, к железной дороге, Бритый Ли уже с волчьим аппетитом проглотил ужин и, изнемогая, торопил Линь Хун, чтоб она быстрее управлялась со своим. Вот он мир! Покуда один шел к смерти, снедаемый горячей любовью к этой освещенной закатным светом жизни, другие двое в поисках удовольствий знать не знали, как прекрасен последний отсвет заходящего солнца.

Когда и вечерняя заря, и закатное солнце пропали, тяжелая, темная ночь упала на Лючжэнь. Сун Ган лежал на путях, освещенный слабым лунным светом. А голозадая Линь Хун уже нырнула в постель к Бритому Ли и ждала, пока он выйдет из туалета. Тот копался ужасно долго: едва он отвернул кран, как снова позвонил Писака. Подгадав момент, когда Ли наверняка окажется в туалете, он почтительно сообщил ему, что в шкафчике находится новый прибор для изучения девственности. Ли ото всей души обозвал его мудаком. Ополоснувшись, он наспех обтерся полотенцем и наклонился к шкафчику, чтобы полюбоваться на новое орудие. Там неожиданным образом оказалось шахтерское снаряжение. Сперва Ли опешил, но потом принялся на разные лады нахваливать распроклятого Писаку.

Линь Хун, опершись на кровать, слушала, как Ли бузит в туалете, не догадываясь, о чем он говорит, но, когда он вышел наружу, она остолбенела. Голожопый Ли в шахтерской каске с фонариком был подпоясан кожаным ремнем, на котором висела батарея. От нее по спине к каске, словно традиционная коса*, тянулся провод. Заметив, как обалдела Линь Хун, Ли с громким щелчком включил фонарь и направил пучок света ей пониже живота. Сияя от счастья, он объявил, что собирается как следует изучить ее девство. Гогоча, он полез на кровать, как рабочий в шахту. Тут Линь Хун пришла в себя и, схватившись за живот, зашлась хохотом. Она и представить не могла, что Ли вздумает так вооружиться. У нее аж дыхание перехватило от смеха. Линь Хун закашлялась, а Ли жутко разозлился. Он вскинул голову, и пучок света упал Линь Хун на грудь.

— Какая из тебя девка? — спросил он.

Но Линь Хун все смеялась, как заведенная, пока у нее не выступили слезы.

— Ой, уморил, уморил… — причитала она.

Бритый Ли с недовольным видом уселся сбоку, направив луч на стену. Дождавшись, когда она отсмеется, он зло бросил:

— Мать твою, ржешь, как шлюха, какая из тебя девка?

Линь Хун прикрыла рот рукой, булькнув парой последних смешков, и напустила на себя серьезный вид.

— А как надо? — спросила она Ли.

— Ты первый раз в жизни голого мужика видишь. Надо лицо руками закрыть, — взялся учить ее Ли.

Линь Хун украдкой улыбнулась и закрыла лицо, но ее ноги были по-прежнему широко раскинуты. Ли недовольно произнес:

— Только шлюхи так перед голыми мужиками разваливаются. Какая девка станет так делать?

Линь Хун свела бедра и спросила:

— Так сойдет?

— Нужно еще руками одно место прикрыть, чтоб мужик не видел, — продолжил Ли.

Тут обиделась Линь Хун.

— Хочешь, чтоб я двумя руками лицо прикрывала, да еще и двумя руками внизу держалась. Откуда я тебе четыре руки возьму?

Бритый Ли задумался. Потом он спросил:

— А как у тебя с Сун Ганом в первый раз было?

— Под одеялом, без света.

Ли тут же подкинулся с кровати и потушил весь свет. От этого фонарь у него во лбу засверкал еще ярче, и Линь Хун сощурилась. Она попросила его выключить, но Ли заартачился — сказал, что иначе ничего не увидит.

— Как Сун Ган на целку-то твою смотрел? — спросил он.

— А он не смотрел. Стыдно ему было.

— Вот дебил, — заключил Ли. — А я вот буду, чего б задаром не посмотреть.

Сказав это, он навалился на ноги Линь Хун, чтоб посмотреть, но она обеими руками крепко зажала одно место, не давая ему ни шанса. Ли с силой отвел ее руки, но она перекатилась на бок и к тому моменту, когда он снова разложил ее как следует, успела опять зажать ладонями, что надо. После нескольких неудачных попыток Ли сказал:

— Твою мать, дай посмотреть, а!

— Ну ты же сам сказал мне держать руки, — отозвалась Линь Хун.

— Твою мать, — опять ругнулся Ли. — Держать-то держи, только не говори ни да, ни нет.

— Ну ладно, так и буду, — ответила Линь Хун.

Выдержав пару атак, она расслабила руки и, ойкнув, пару раз дрыгнула ногами, а потом в сердцах развела их. Ли остался очень доволен.

— Супер! Сыграно, что надо! — закричал он.

Через какое-то время под пристальным оком шахтерского фонаря она снова сделала вид, что смущена, и прикрылась. Ли радостно завизжал:

— Атас! Ужасно похоже!

Туг обижаться настал черед Линь Хун.

— Да ты разве на девственника похож? С этой штукой ты как старый кобель совсем. Мужчины тоже первый раз стесняются. Сун Ган вот стеснялся.

Бритый Ли решил, что она говорит дело. Он потушил свет, отвязал пояс и отшвырнул его вместе с каской на кровать.

— Теперь хоть глаз выколи. Теперь мы как девственник с девственницей, — сказал он.

Когда они обнялись в темноте и стали гладить друг друга, Ли пустил в ход свое орудие. Линь Хун закричала, взаправду закричала от боли. Услышав этот крик, Бритый Ли возбужденно задрожал всем телом. Такие звуки он извлекал из Линь Хун впервые. Спустя какое-то время она застонала от удовольствия и страдания. На теле у нее выступил пот. Из глубины боли потихоньку поднималось наслаждение. Ее тело никогда еще не чувствовало подобного волнения. Она пронзительно ощущала, как боль подталкивает вперед удовольствие, словно ракета врезается в рассекающий небо самолет. Потом ее захватила волна оргазма, она содрогнулась всем телом от нахлынувшего наслаждения и срывающимся голосом завопила:

— Как больно…

В этот миг Бритому Ли показалось, что он вернулся на двадцать лет назад. Даже видавший виды Ли никогда прежде не чувствовал подобного возбуждения. Их тела, придя в волнение, подливали масла в пылающий огонь друг друга. Линь Хун сжимала Бритого Ли, а тот крепко обнимал Линь Хун. Когда ее тело задрожало, его тело задрожало тоже. А когда она содрогнулась перед самым пиком наслаждения, Ли почувствовал, что он словно бы сжимает землю во время землетрясения. Тут его с ревом накрыла горячая волна оргазма.

Потом оба они распластались на кровати, как разбитые параличом. Их сердца бешено бились о ребра, словно во время неистового бега. Линь Хун была на последнем издыхании, а Ли дышал шумно, как паровоз. Пережив безумный приступ наслаждения, они поднялись на неизвестную доселе вершину. А теперь они словно бы медленно спускались с Эвереста. Все вокруг было белым-бело, и им казалось, что их тела легки, как бумага, парящая на ветру, что, качаясь, опускается обратно на землю.

Глава 49

В тот вечер, пережив неслыханный доселе оргазм, Линь Хун словно бы рассыпалась на составные части. Закрыв глаза, она без сил лежала на кровати, как жертвенный баран, пока Бритый Ли бодро взгромоздился на нее во второй раз, в третий раз и, наконец, в четвертый. Тут Линь Хун поняла, что значит побывать на волосок от смерти. На третий раз она бессильно возразила, что они ведь заключили когда-то джентльменское соглашение — больше двух раз ни-ни. Но Ли с сознанием собственной правоты объявил, что сегодня выступает в роли девственника, который впервые отведал запретный плод, и одним-двумя приступами от него не отделаешься. Ежели кобель в выгребную яму упадет, хрен его потом оттуда выкуришь. Линь Хун не оставалось ничего другого, как безвольно позволить ему взобраться на нее и в третий раз. В итоге Ли придумал еще и четвертый. Линь Хун чуть не плакала. Ей казалось, что она умирает от усталости, но Ли сказал, что это самый последний раз — больше они трахаться не станут, и он вернет ее Сун Гану.

В два часа ночи Бритому Ли позвонил Писака Лю. Ли был как раз занят своим четвертым разом, а Линь Хун, стиснув зубы, терпела боль от этой скотины. Заверещал мобильник, и Ли, не прерываясь ни на секунду, взял его посмотреть, кто звонит. Увидев, что это Писака, Ли матюгнулся и не стал снимать трубку. Через какое-то время телефон снова взорвался звоном, и Ли опять отпустил пару ругательств, но трубку так и не взял. Потом телефон стал верещать, не переставая. Ли взбесился не на шутку, схватил трубку и проревел:

— Я тут при деле…

В ответ он услышал, как в трубке затараторил Писака, и заорал громче разорвавшейся бомбы:

— Аааа!

Как громом пораженный, он подскочил с Линь Хун, голый, спрыгнул с кровати и застыл, как идиот, посреди комнаты с полуоткрытым ртом и мобильником в руке. От каждого слова Писаки он вздрагивал всем телом. Закончив говорить, Писака повесил трубку, но Ли так и остался стоять с телефоном, прижатым к уху, неподвижно, словно потеряв сознание. Потом телефон упал на пол, и Ли испуганно подскочил от его грохота. Очнувшись, он заревел и принялся ругать себя:

— Чтоб я сдох, мать твою, чтоб меня машина в асфальт закатала, чтоб сгорел бы нафиг, а не сгорел бы, так утоп, а не утоп, так лег бы под машину… Я мудак, мудак…

Линь Хун не помнила себя от усталости. Она смутно почувствовала, как Ли, лежа сверху, взял мобильник, а потом, словно пружина, подскочил с кровати. Потом стало совсем тихо. Вдруг Ли замахал кулаками и закружился по комнате, покрывая себя последними словами и впечатывая себе смачные оплеухи. Линь Хун распахнула глаза и, не понимая, что происходит, напряженно села. Она увидела, что мобильник Бритого Ли валяется на полу, а сам он ревет во всю глотку, как ребенок, растирая обеими руками слезы. Он плакал так горько, что сердце разрывалось. Интуиция подсказала Линь Хун, что случилось что-то из ряда вон выходящее, и она беспокойно спросила:

— Что случилось?

Ли, заливаясь слезами, ответил:

— Сун Ган умер. Лег под поезд, мудак!

Линь Хун раскрыла рот и с ужасом уставилась на Бритого Ли, словно бы он ее изнасиловал. Она подпрыгнула с кровати и стала быстро одеваться. Покончив с одеждой, она не знала, что делать дальше, и застыла с растерянным выражением лица, как будто бы врач только что сообщил ей, что она больна неизлечимой болезнью. Прошло какое-то время, и слезы закапали сами собой. Линь Хун закусила губу, но никак не могла их сдержать. Бритый Ли по-прежнему в голом виде торчал посреди комнаты. Линь Хун вдруг стало ужасно противно глядеть на его тело.

— Почему бы тебе не сдохнуть? — с ненавистью спросила она.

— Ах ты, сука! — Бритый Ли наконец-то нашел мишень для своего гнева и заревел, как буря. — Тело Сун Гана уже три часа лежит перед твоим домом. Ждут, пока ты двери отпереть соизволишь! А ты, шлюха поганая, с мужиком чужим кувыркаешься…

— Да, я шлюха поганая, — скрипнув зубами, ответила Линь Хун. — А ты кто? Привесок к херу своему!

— Да, пусть так, — парировал Ли. — А на тебе пробы негде ставить, подстилка!

— Может, я и подстилка, — злобно отозвалась Линь Хун. — Да ты скотина настоящая!

— Я-то скотина, — растирая красные глаза, сказал Ли. — Ну а ты кто такая, твою мать? Ты, сука, собственного мужа уморила!

Линь Хун сорвалась на крик:

— Я мужа уморила, а ты брата родного угробил!

Услышав это, Ли снова шумно зарыдал. Он вдруг стал на удивление жалким. Вытянув руки, он подошел к Линь Хун и горестно проныл:

— Мы с тобой вдвоем угробили Сун Гана, чтоб нам сдохнуть…

Линь Хун ударила его по протянутым рукам и с отвращением закричала:

— Отвали!

Потом она обернулась, вышла из спальни, спустилась вниз по лестнице в гостиную и там заметила, что голозадый Ли идет за ней следом. Когда она распахнула входную дверь и вышла на улицу, он поперся за ней. Линь Хун остановилась и сказала:

— Не ходи за мной!

— Да кто, мать твою, за тобой ходит?! — проорал голожопый Ли, быстрым шагом подходя вплотную к Линь Хун. — Я на брата посмотреть хочу.

— Стой где стоишь! — закричала в ответ Линь Хун. — Как тебе только наглости хватает идти смотреть на Сун Гана.

— Да, мне стыдно, — с болью выдавил из себя Ли и остановился. Потом он обернулся, ткнул пальцем в Линь Хун и прокричал: — А вот как ты, шлюха такая, наглости набралась, а?

— Мне тоже стыдно, — удрученно кивнула Линь Хун, словно бы соглашаясь с тем, что сказал Бритый Ли, — хоть я и шлюха, но он мне муж…

— Он мне брат… — заревел Ли.

Воя и колотя себя в грудь, он вышел на улицу. Тут он вдруг заметил, что на нем нет ни клочка одежды, и растерянно остановился. Когда сзади подошла Линь Хун, Ли смущенно прикрылся обеими руками. Ей стало жаль его, и она прошептала:

— Ступай домой.

Ли кивнул, как послушный мальчик, и Линь Хун пошла дальше. До нее донеслось его бормотание:

— С меня за это спросится. И с тебя спросится.

Линь Хун кивнула и, отирая слезы, ответила:

— С меня точно спросится.

Той ночью дул сильный осенний ветер. Светила холодная луна. Какой-то мужик, собиравший уголь на откосе, обнаружил Сун Гана и рассказал о нем двум семьям, жившим у дороги. На теле у Сун Гана не было ни капли крови — колеса поезда проехались у него по пояснице, даже не разорвав одежду, но аккуратно разрезав тело на две части. В одиннадцать вечера какие-то двое из местных привезли Сун Гана на тачке домой. Это оказались двое его знакомых, с которыми Сун Ган работал когда-то грузчиком. Они с удивлением узнали его по повязке. Заметив на камне рубаху с очками, работяги посовещались, прикатили тачку и уложили в нее тело. Потом они сунули очки в карман рубашки и накрыли его сверху. Сун Ган был такой высокий, что голова все время свешивалась с тачки, а ноги волочились по земле. В конце концов один из мужиков стал тянуть спереди, а другой держать сзади Сун Гана за ноги. Так они и поехали по безмолвным улицам Лючжэни. Палая листва, усеявшая поселок, шуршала под колесами. Порой несколько прохожих останавливались и провожали их любопытными взглядами. Грузчики, согнувшись в три погибели и не произнося ни слова, везли Сун Гана до самого дома. Там они немного стянули тело вниз, чтоб голова не торчала наружу, и подогнули ноги, чтоб ступни твердо стали на землю. Потом они тихонько постучали в дверь и тихонько позвали Линь Хун. Прождав в полном безмолвии полчаса, мужики поняли, что ее нет дома. Тогда один остался сидеть, на тачке, обхватив рукой Сун Гана, а другой потопал по пустынной улице в поисках кого-нибудь, кто работал бы на Бритого Ли. Он знал, что Сун Ган приходился Бритому Ли братом, и слышал про его шашни с Линь Хун. Мертвый Сун Ган вернулся домой, но внутрь попасть не смог. Запрокинув голову, он лежал на улице в тачке. Оставшийся с ним грузчик, пустыми глазами глядел на осеннюю листву, что сыпалась на тело нескончаемым потоком: часть облетала с деревьев, часть поднималась с земли вслед за ветром. Бывший товарищ Сун Гана прождал до двух часов ночи, пока наконец не увидел, как шествует по улице его приятель и ведет за собой Писаку Лю.

Писака поглядел на Сун Гана в тачке и покачал головой. Потом он отошел в сторонку и позвонил Бритому Ли. Закончив разговор, Писака вернулся к тачке, и теперь перед ней молча застыли трое. Почти в три утра они наконец заметили спешащую к ним Линь Хун. Она шла по пустынным лючжэньским улицам — проходя мимо фонаря, вся озарялась светом, а потом снова погружалась во тьму, и так снова и снова. Линь Хун брела, низко свесив голову и обхватив себя руками за плечи, словно бы переходя из жизни в смерть и из смерти — в жизнь.

Доковыляв до ждущей ее троицы, она, прячась от их глаз, бочком проскользнула мимо тачки. Открывая дверь, Линь Хун обернулась и посмотрела на засыпанного листвой Сун Гана. Дверь распахнулась, впуская в темноту комнат, но она, не сдержавшись, наклонилась и стала обирать опавшие листья. Под ними открылось не лицо Сун Гана, а его повязка. Линь Хун упала на колени и пронзительно заревела. Дрожа всем телом, она сорвала повязку и увидела залитое луной, мирное лицо мужа. Рыдая, она принялась гладить и трясти его. Когда-то это лицо частенько освещалось улыбкой счастья. Еще недавно, на пути в Лючжэнь, оно было исполнено мечтаний и надежд. Сейчас, когда жизнь покинула его, оно стало холодно, как ночь.

Глава 50

То утро для Линь Хун было лишено каких-либо звуков. Когда грузчики положили Сун Гана на кровать, она осознала, что его тело разрезано надвое. Едва они взяли его за руки и за ноги, как оно почти сложилось пополам, а зад мазнул по цементному полу. Опавшие листья посыпались с него вниз. На постели тело Сун Гана легло прямо и ровно, пара листочков соскользнула на одеяло. Потом Писака и бывшие товарищи Сун Гана ушли. В поселке перед рассветом было тихо, как в гробу. Линь Хун села перед мужем и обняла себя за колени. Заливаясь слезами, она смотрела на мирно покоящееся тело и мирно лежащие листья. В голове у нее то царил полный беспорядок, а то все прояснялось. Беспорядок был черен и безлюден, как ночь. В моменты ясности она видела Сун Гана, который болтал, смеялся, шагал по дороге и с нежностью обнимал ее. Это была их сладкая тайна, в которую никто не мог проникнуть. Теперь двадцать лет их совместной жизни вдруг оборвались, и больше не будет никакого «вместе». Линь Хун казалось, что ее бьет озноб от пустоты и одиночества. Она раз за разом повторяла себе, что сама убила Сун Гана. За это она ненавидела себя. Ей хотелось вопить во весь голос, но она не кричала. Линь Хун молча выдернула волос и, зажав его между пальцами, с силой растянула. Волосок прорезал кожу, и свежая кровь закапала на руки. Она жалко смотрела на успокоившегося навеки Сун Гана и повторяла:

— Почему ты ушел?

Потом ее душу заполнила обида. Она вспомнила, какой одинокой и беспомощной чувствовала себя после его отъезда, как третировал ее Куряка Лю.

— Я о стольких унижениях тебе еще не рассказала, а ты сбежал… причитала она.

Следующим утром она получила письмо, что отправил ей Сун Ган перед смертью. Там было шесть страниц, и каждая строчка брала за душу. Сун Ган писал, что все эти годы он чувствовал себя очень счастливым и что он благодарен Линь Хун, сопровождавшей его по жизни. С тех самых пор, как сдали его легкие, он стал задумываться о разводе. Но ведь Линь Хун сказала ему: что бы ни случилось, она никогда его не бросит. Из-за этих самых слов ему и умереть не жалко. Он умолял Линь Хун простить его за самоубийство и не переживать за него. Он писал, что двадцать лет их совместной жизни были лучше двадцати лет с любой другой женщиной и что он доволен своей судьбой. Еще Сун Ган стыдливо признавался Линь Хун, что уехал, не простившись, чтоб заработать достаточно денег и обеспечить ей безбедную жизнь. Жаль, что он лишен этого таланта — привез только тридцать тысяч юаней (они лежат под подушкой). Сун Ган надеялся, что без такой обузы, как он, Линь Хун сможет жить по-человечески, с опорой на собственные силы. В конце он писал, что не испытывает ненависти к Бритому Ли и тем более к Линь Хун, да и к себе тоже; просто он решил уйти немного раньше. Он будет всегда следить за ней оттуда, из другого мира. Он верит, что однажды они непременно встретятся вновь и тогда их ничто не сможет разделить во веки вечные.

Линь Хун прочла письмо Сун Гана несколько раз, всякий раз проливая над ним слезы, так что вся бумага промокла. Потом она, рыдая, поднялась, сняла с мужа одежду и принялась обтирать его тело. Она заметила красноту на груди и испуганно вцепилась в полотенце. Спустившись от красной отечной груди вниз, Линь Хун наткнулась на воспалившиеся шрамы под ложечкой и задрожала всем телом. Промокнув слезы, она уставилась на его раны, но потом слезы опять замутили ее взгляд. Она опять вытерла глаза и еще раз внимательно осмотрела шрамы, но глаза вновь заполнились слезами. Линь Хун не знала, откуда взялись эти шрамы и с чем столкнулся Сун Ган в своих скитаниях. Она надолго застыла с полотенцем в руках, плача и качая головой в полной растерянности. Когда она достала из-под подушки аккуратно завернутые в старую газету деньги, то чуть не грохнулась в обморок. Ноги у нее подломились, и Линь Хун упала на колени перед кроватью. Глядя на рассыпавшиеся по простыням купюры, она наконец-то поняла. Складывая трясущимися руками деньги и вспоминая красные шрамы на теле мужа, она осознала, что каждая бумажка пропитана кровью Сун Гана.

Через пять дней Сун Гана кремировали. Лючжэньцы снова имели шанс полюбоваться Линь Хун. Ее глаза были красными и отечными, размером с электрическую лампочку каждый. Она больше не плакала. Ее лицо было лишено всякого выражения, а взгляд холоден. Когда тело Сун Гана нырнуло в печь, она не стала реветь, как все себе воображали, а горестно закрыла глаза. Про себя она прошептала сгорающему Сун Гану: «Что бы я ни делала, любила в этой жизни я тебя одного».

Бритый Ли тоже получил письмо от Сун Гана, и тоже читал его, заливаясь слезами. Сун Ган припомнил их горькое детство, когда они были не разлей вода. Потом он написал, как, уехав в деревню, всякий раз отмахивал порядочное расстояние, чтоб повидать Бритого Ли, как, восемнадцатилетним, вернулся в поселок работать и как Ли радостно отправился тогда заказывать для него запасной ключ. Еще он написал про их восторг от первой зарплаты и в конце вспомнил о Линь Хун. Тут тон письма изменился, стал веселее. Сун Ган писал, что Линь Хун полюбила его, а не Бритого Ли едва ли не с гордостью. Потом он добавил, что втайне радовался каждой его победе. Мать перед смертью завещала ему хорошенько смотреть за братом, и вот теперь он ужасно рад, что ему нечего бояться встречи с ней, ведь он сможет рассказать, какой Ли умница. Дойдя до этого места, он снова погрустнел и признался, что страшно скучает по отцу, Сун Фаньпину. Если бы не их семейная фотография, он бы никогда не вспомнил, как тот выглядел. Сун Ган рассказал, как сильно надеется, что отец не изменился за эти годы и что он сможет сразу узнать его на том свете. На последней странице он завещал Ли — ради их братских чувств — как следует устроить жизнь Линь Хун. В самом конце было написано: «Бритый Ли, ты когда-то сказал мне: “Да пропади оно все пропадом, мы все равно будем братья”. Теперь же я хочу сказать тебе: даже если смерть разлучит нас, мы все равно останемся братьями».

Бритый Ли тоже прочел письмо не один раз. После каждого раза он влеплял себе пощечину и всхлипывал. После смерти Сун Гана его как подменили. Он перестал ходить в офис, а целыми днями торчал в своем роскошном доме в полной тишине. Допускался к нему один Писака. Когда тот отчитывался о делах, Ли смотрел на него, как детсадовец на воспитательницу. Закончив доклад, Писака замирал в ожидании указаний, но Ли, бросив взгляд на улицу, вздыхал:

— Скоро стемнеет.

Постояв какое-то время, но так ничего и не дождавшись, Писака напоминал шефу:

— Господин директор, вы имеете в виду…

Ли оборачивался и бросал на него жалостный взгляд.

— А я теперь сирота, — говорил он.

Разбирая вещи Сун Гана, Линь Хун нашла две, которые нужно было отдать Бритому Ли: снимок всей семьи и скопированный Сун Ганом документ о назначении Ли директором артели. Она вложила их в два конверта и попросила Писаку передать их. Получив конверты, Ли раскрыл первый, и из него выскользнула на пол фотография. Он опустился на колени и поднял ее. Со снимком и вторым конвертом в руках он подошел к столу, сел в кресло, выдвинул ящик и принялся в нем рыться. Совсем не скоро Бритый Ли извлек на свет еще одну такую же фотографию. Внимательно поглядев на снимки, он осторожно сложил их вместе и пихнул в ящик. Потом он поднялся и, подойдя к Писаке, раскрыл второй конверт. Когда он увидел двадцать лет назад скопированную братом бумагу о своем назначении, Ли остановился и растерянно поглядел на написанное. Заметив внизу нарисованную красными чернилами печать инстанции, он понял, что это. Его тело качнулось в сторону и, как подкошенное, шлепнулось на пол.

Только в день кремации Ли покинул свой роскошный дом. Он не поехал ни на «бэхе», ни на «мерсе», а пошел в гордом одиночестве пешком, обливаясь слезами. Когда тело Сун Гана скользнуло в печь, Линь Хун не плакала, зато Ли ревел, как будто его режут. Потом он, рыдая, вышел один из крематория, и все его авто медленно покатились за ним следом. Он обернулся и, заметив это, страшно вызверился, велев и «мерсу», и «бэхе» убираться к ядрене фене. Потом он, размазывая слезы, потопал дальше. Наши-то, увидев это диво, говорили: «Кто б мог подумать, что Бритый Ли станет корчить из себя Линь Дайюй…*»

Ли перестал ходить в офис на работу, а вернулся в инвалидную артель, которая успела превратиться из Лючжэньского НИИ экономразвития в Лючжэньское АО экономразвития. Выведенные рукой Сун Гана красивые иероглифы пробудили в Бритом Ли не одно воспоминание. Он уже много лет не видел своих верных инвалидов и теперь вдруг вспомнил о них.

Хромое начальство по-прежнему резалось в шахматы и ругалось на чем свет стоит. Увидев Ли, двое хромых опешили и с воплями «Товарищ директор!» взволнованно выбежали на улицу: один споткнулся, а другой, вихляя, приложился о дверной косяк. Бритый Ли с отеческой заботой помог подняться упавшему и пощупал наливающийся синячищем лоб того, что шмякнулся об дверь. Потом, взяв обоих за руки, он пошел к остальным двенадцати верным инвалидам. Хромые растроганно кричали:

— Товарищ директор пришел! Товарищ директор пришел!

Трое идиотов и четверо слепых услышали их крики, а глухие ничего не услышали. Быстрее всех отреагировали слепые — стуча палками по полу, они побежали на улицу, но вышел только один. Остальные трое столкнулись в дверях, не уступая друг другу ни на шаг и вопя «товарищ директор!». Их глаза стянулись в узенькие щелки, отчего распахнутые рты казались странно огромными. Тут пришли в себя трое дебилов и дружно зашагали к выходу. Увидев Бритого Ли, они тоже завопили ему «товарищ директор!», но проход уже был занят слепцами. Идиоты, не обращая на это никакого внимания, протолкнулись на улицу, опрокинув слепых прямо в грязь. Бритый Ли поднял каждого на ноги, а потом вся компания, радостно обступив его, переместилась в переговорную. Только тут сидевшие в переговорной глухие сообразили, какое счастье на них свалилось. Они повскакали со стульев, и двое закричали «товарищ директор!», а оставшиеся трое глухонемых зашлепали губами, по-прежнему безупречно копируя мимику. Ли, стоя меж них, наслушался восторженных воплей и махнул рукой, чтобы все перестали орать. Потом он сделал знак в сторону стульев, чтобы все садились. Опустившись на стулья, инвалиды продолжали верещать, и хромой начальник окрикнул их, чтоб успокоились. Другой хромец сделал глухим знак прикрыть рты. В переговорной тут же все смолкло. Хромые пропели: «Попросим товарища директора сказать речь».

Инвалиды захлопали, Ли махнул рукой, и хлопки мгновенно утихли. Оглядев своих верных калек, он вздохнул:

— Вы все постарели. Да и я постарел.

Трое идиотов, заметив, что Ли замолчал, решили не тормозить и дружно захлопали. Глухие, не догадываясь, что сказал Ли, но увидев, как аплодируют идиоты, тоже присоединились. Слепые вклинились в общую волну и зашумели изо всех сил. Хромые покумекали и решили, что аплодировать вроде как нечему, но раз все захлопали, то не хлопать как-то неудобно. Ли махнул рукой и сказал:

— Нечему тут аплодировать.

Хромые тут же опустили руки, и слепые за ними. Потом угадали общее настроение пятеро глухих, но идиоты продолжали бить в ладоши. Заметив, что все остальные остановились, они утратили уверенность и тоже сложили руки. Бритый Ли вскинул голову и оглядел переговорную, а потом посмотрел на деревья за окном и стал вздыхать. Лица у всех стали сосредоточенные. Ли принялся растроганно вспоминать, как двадцать лет назад впервые пришел в артель. За разговором он достал из-за пазухи переписанный Сун Ганом документ о своем назначении и, развернув его, стал читать вслух. Закончив чтение, Ли вскинул руку с бумажкой, чтоб все посмотрели. Инвалиды наклонились и вытянули шеи. Ли с горькой улыбкой сказал:

— Это рукописная копия, а оригинал хранится в архиве орготдела нашего парткома. Печать раньше красная была, а теперь пожелтела. Сун Ган сам переписывал, и печать сам рисовал. Он хранил эту бумажку, как сокровище, до последнего дня. Он радовался за меня. Он связал мне свитер с корабликом…

От переживаний у Ли перехватило дыхание. Хромые и слепые тут же напустили на себя печальный вид. Трое идиотов не то поняли, что к чему, не то нет, но, заметив, что Ли перестал говорить, вскинули руки и громко зааплодировали. Глухие на сей раз решили поостеречься. Глядя на горестную физиономию Бритого Ли и на усердно хлопающих дебилов, они застыли в нерешительности. Хромые зашипели на дураков:

— Не надо хлопать! Не надо хлопать!

Оглядевшись по сторонам, придурки поняли, что дело принимает дурной оборот, и стихли. Бритый Ли с горестным выражением на лице принялся рассказывать об их с Сун Ганом прошлом. Дойдя до жуткой смерти Сун Фаньпина перед автовокзалом, он поведал, какими одинокими и беспомощными они тогда себя чувствовали, и остановился — слова застряли у него в горле. Размазывая слезы, хромое начальство заревело в голос. Слепые впились пальцами в свои палки и вскинули лица с незрячими глазами, из которых медленно выкатывались слезы. Пятеро глухих не услышали, что сказал Бритый Ли, но, когда увидели его горе, оно залило их души, и они заревели не хуже хромых. Трое идиотов опять не то поняли, в чем дело, не то нет. Глядя на неподражаемого товарища директора, сломленного страданием, и на одиннадцать верных инвалидов, пускающих скорбные слезы, дебилы разинули рты и заплакали, как дети. В процессе идиоты выбились в настоящие передовики производства: они выли так, что стены тряслись, а голосов одиннадцати других и вовсе не стало слышно.

Целых две недели Ли ходил в Лючжэньское АО экономразвития и рассказывал там всякие байки из прошлого, покуда четырнадцать верных инвалидов слушали его во все уши и ревели. Сам он больше не плакал, зато хромые, слепые, глухие и идиоты напустили целое море слез. Их искреннее горе утешило Бритого Ли, словно бы все его страдания откочевали к верным инвалидам. В итоге он сам взялся утешать их, умоляя не переживать так сильно. Чем больше он старался, тем сильнее переживали его слушатели. Их завывания, подначивая друг друга, слились в один сплошной вой, и Ли вдруг почувствовал, что во всем бескрайнем мире только четырнадцать верных инвалидов могут разделить с ним лежащую на сердце досаду.

Потом Ли вернулся в офис. Он снова пришел на работу, чтоб выполнить предсмертный наказ Сун Гана. Ли велел Писаке обзвонить всех партнеров, организовать в принадлежащем ему ресторане пышные трехдневные поминки и позвать на них всех знакомых толстосумов. Состряпав список, Лю провел целый день в обнимку с телефоном. Он поведал этим сильно небедным людям, что у Бритого Ли умер брат и, распевая им дифирамбы, сообщил, что они приглашены на банкет по случаю поминок. За день он совершенно лишился голоса, но сумел обработать всех партнеров. Еще он пригласил всех значимых фигур поселка и уезда. Бедных или неизвестных там не было никого.

Поминки начались прямо с утра и продолжались до самого вечера. Некоторые гости, пролетев несколько часов на самолете и проехав пару часов на машине, добрались только к ночи, так что Бритый Ли устроил для них специально ночные посиделки. После кремации он снова встретился с Линь Хун. Они холодно посмотрели друг на друга, как посторонние. Оба были в трауре. Все три дня они стояли перед входом в ресторан, встречая дорогих гостей, каждый из которых совал в руку Линь Хун пухлый конверт. В нем самое малое было несколько тыщ юаней, а самое большее — несколько сотен тысяч. Банковские служащие каждый день видели, как Линь Хун приходила вносить деньги на счет, по большой сумке за раз. За три дня она собрала больше сотни конвертов. Поговаривали, что набралось несколько миллионов. Наши болтали, что у нее аж пальцы опухли пересчитывать все это богатство, запястья заболели, а из глаз потекли кровавые слезы.

Когда поминки закончились, Бритый Ли спросил у Линь Хун:

— Сун Ган завещал мне как следует тебя устроить. Тебе еще что-нибудь от меня нужно?

— Довольно, — ответила она.

Эпилог

Три года просвистели так, что никто и не заметил: кто-то помер, кто-то родился. Старик Гуань отдал Богу душу, да и Портной Чжан тоже. Зато народилось в нашем поселке целых три пищащих Гуаня и девять Чжанов.

Никто не знал, что выжгла в сердце Линь Хун смерть Сун Гана. Знали только, что она оставила работу на фабрике и съехала с квартиры. На деньги, что принесли на поминки, она купила дом и стала жить там совершенно одна. Полгода провела Линь Хун в полном затворничестве. Наши редко ее видели, а если и видели, лицо у нее было абсолютно безразличное. Говорили, что как у настоящей вдовы. Только самые внимательные заметили, как она изменилась. Они твердили, что Линь Хун стала одеваться все эффектнее, все дороже. Проторчав полгода в старом домишке, она снова начала показываться на люди — так закончилось ее отшельничество, и она снова оказалась в поле зрения лючжэньцев. Линь Хун отремонтировала старый дом и превратила его в парикмахерскую, а сама стала ее хозяйкой. С тех пор ее салон красоты засверкал неоновыми вывесками, заиграл бодрой музыкой, и дело пошло в гору. Наши мужики, приходя к ней в салон, просили не «подстричься» (мол, так только деревенщина говорит), а на модный манер — «сменить имидж». Даже известные сквернословы перестали говорить про стрижку, а все как один требовали «сменить херов имидж».

А Домосед Чжоу из закусочной напротив по-прежнему заявлял, что собирается за три года открыть по всей стране сеть заведений. Он твердил об этом уже три года, но не открыл даже отделения старой закусочной, так что на две новых не было ни намека. Чжоу занимался прежним пустозвонством, обещая, что стоимость акций «Макдоналдса» упадет на пятьдесят процентов. Сестренка Су давно привыкла к его бахвальству и поняла, что если день у него пройдет без обычного фразерства, а ночь — без корейских сериалов, то он будет сам не свой. Ей стало лень краснеть за него.

Пока закусочная оставалась точь-в-точь такой, как была, салон Линь Хун начал потихоньку меняться. В самом начале в нем было всего три парикмахера и три девицы, которые отвечали за мытье головы. Через год одна за другой стали появляться девушки со всех уголков нашей необъятной родины: высокие и низенькие, толстые и худые, симпатичные и страшные. Все двадцать три девицы были одеты в экстремальные мини и щеголяли решительными декольте и спереди, и сзади. Они поселились в шестиэтажном доме, где раньше обитала сама Линь Хун. Прежние жильцы один за другим покинули его — уехал и Стихоплет Чжао. Линь Хун сняла для своих работниц двухкомнатные квартиры и сделала в них ремонт. В каждой квартире поселилось по девушке, и весь дом загалдел на разные голоса.

Днем эти девицы тихо спали в своих кроватях, а вечером начиналась движуха — при полном боевом раскрасе они теснились в салоне, сверкая, как двадцать три новогодних фонарика, и привлекая посетителей. Мужики толпились снаружи, бросая в помещение воровские взгляды, а девки сидели внутри, делая им знаки глазами. Потом салон красоты превращался в подобие черного рынка, где происходила оживленная торговля. Мужики торговались с осторожностью наркодилеров, а девицы называли цены с уверенностью продавцов косметики. Договорившись о цене и выбрав подходящих девушек, посетители рука об руку с ними поднимались наверх. На лестнице они болтали о том о сем, но едва оказывались в комнатах, как весь дом наполнялся криками, как в зоопарке. Это была настоящая энциклопедия постельных вздохов и ахов.

Наши, лючжэньские, все говорили, что там настоящий квартал красных фонарей. Закусочная Чжоу, расположенная аккурат напротив злачного места, процветала. Раньше она закрывалась в одиннадцать, а теперь работала двадцать четыре часа в сутки. С часу до пяти утра клиенты соседнего заведения вместе с девицами перебегали через улицу и оказывались за столиками закусочной, где принимались с шумом высасывать сок из пельменей.

Но кто из лючжэньцев хоть раз окинул как следует взглядом жизненный путь Линь Хун? Стыдливая и невинная девушка-подросток, нежно влюбленная молодая женщина, добродетельная жена, в сердце которой было место только для Сун Гана, безумная любовница, три месяца остервенело трахавшаяся с Бритым Ли, скорбящая вдова и, наконец, одинокая затворница с равнодушным лицом. А потом возник салон красоты, и, когда повалили клиенты, на свет появилась и бизнес-леди с уверенной улыбкой. С тех пор как понаехали эти размалеванные девки, она стала еще оборотистей, еще хлебосольней. Они звали ее не Линь Хун, а Мадам Линь. Вот и наши все потихоньку тоже приспособились звать ее так. Она словно бы превратилась в двух разных людей: одна Линь Хун с улыбкой и сладкими обещаниями встречала в салоне клиентов, а другая ледяным взглядом провожала не имеющих отношения к ее бизнесу мужчин, с которыми случайно сталкивалась на улице.

Хотя на лбу и в уголках глаз у нее обозначились морщины, она была еще о-го-го. В облегающем черном платье, облепившем ее выпуклые груди и зад, сжимая в левой руке мобильник, как будто то был золотой слиток, она с милой улыбкой день и ночь отвечала на непрекращающиеся звонки и сыпала бесконечными «господин директор», «господин начальник» и «уважаемый». В конце она всегда добавляла: «Пара стареньких отбыла, вместо них новые появились. Молодые, симпатичные». Если потом она говорила: «Я пришлю вам посмотреть», — то собеседник наверняка оказывался каким-нибудь VIP’om — кем-нибудь из наших уездных чинуш или местных воротил, а вот если она предлагала «самому подъехать посмотреть», то это был один из обычных клиентов — мелкая сошка. Когда же ей звонил кто-нибудь из совсем простых, Линь Хун с той же улыбкой говорила изменившимся тоном: «Мои девушки — все красавицы».

Кузнец Тун был одним из ее VIP’ов. Ему уже перевалило за шестьдесят, а женушка его была старше на целый год. Кузнец открыл в поселке сеть из трех супермаркетов и заделался директором. Он, правда, запрещал работникам величать себя «господин директор», а велел звать по-прежнему Кузнецом Туном. Сам он, как когда-то, говорил, что так звучит куда импозантнее.

Шестидесятилетний Кузнец скакал совсем как молоденький. Едва заметив симпатичную девицу, глаза его начинали воровато посверкивать, словно бы углядели деньжищи. Жена Кузнеца, когда ей исполнилось пятьдесят, легла под нож и сделала себе две операции: сперва отрезала полжелудка, а потом отфигачила к черту всю матку, и за несколько лет похудела чуть не вдвое. После этого у нее остались одни кости, и всякое желание развлекаться с мужем начисто отшибло. А Кузнец-то был еще удалец удальцом: каждую неделю укладывал ее в койку минимум дважды. Кузнецова жена от боли чуть на стенку не лезла. Она твердила, что каждый раз чувствует себя после этого как после операции — и за два месяца не отойдешь, а этот через пару дней снова за свое принимается.

Вот Кузнецова жена, решив пожить подольше, и запретила ему совсем это дело. Кузнец рвал и метал, как кабан, оставшийся без свиньи во время гона: бил дома посуду, материл работников в супермаркете, а однажды даже врезал кому-то из покупателей. Жена решила, что если он и дальше будет держать все в себе, то обязательно нарвется на какие-нибудь приключения или, не дай Бог, соблазнится другой бабой, заведет себе семью на стороне, а то и две, и три, четыре, пять, шесть или семь, и достающиеся с таким трудом денежки, какие и самой тратить жалко, все станут утекать в карманы любовниц. Обдумав все как следует, жена Кузнеца потащила его к Линь Хун, чтобы там ее девицы излечили его от буйства. Девки брали чаевые, Мадам Линь — административную плату, и по деньгам выходило накладно. Хоть Кузнецовой жене и было жаль этих денег, но, по здравом размышлении, она сказала себе, что это все равно как отвести мужа лечиться в поликлинику: таких трат не избежишь. И у нее отлегло от сердца. Горе не беда — успокаивала она себя.

Кузнец всегда приходил к Линь Хун уверенно и смело, сопровождаемый под ручку женой. Она боялась, как бы он не опростоволосился, и лично отбирала девиц и договаривалась о цене. Заплатив по счету, она уходила, а Кузнец оставался биться с девками один на один, пока жена сидела дома и ждала его с вестью о победе.

После первого визита в бордель жена была ужасно недовольна тем, что Кузнец упражнялся там целый час с лишком, и устроила ему допрос с пристрастием: уж не влюбился ли он, часом, в эту молоденькую вертихвостку? Кузнец ответил, что раз уж деньги потрачены, то почему бы и не поразвлечься подольше.

— Это называется окупившиеся инвестиции, — добавил он.

Жена решила, что это справедливо, и с тех пор первым делом спрашивала его, сколько времени он провел у Мадам Линь. А Кузнец, даром что разменял шестой десяток, был все еще мужик хоть куда: меньше часу никогда в объятьях Линьхуновых девиц не проводил. Инвестиции окупались, и жена Туна была ужасно довольна. Случались, конечно, и неудачные дни — пару раз Кузнец обошелся получасом, так она даже расстраивалась, думала, что денег зря так много вложила, а выхлопа никакого. В итоге жена перекроила план инвестиций: теперь вместо двух раз в неделю Кузнец отправлялся к шлюхам всего один.

Старый Тун думал, что жена его притесняет: чтоб сэкономить, выбирает ему несимпатичных девок. Поначалу все казалось вроде ничего: девки хоть были и не красавицы, зато молоденькие, но со временем Кузнец утратил к ним интерес и охладел к постельным баталиям. Ведь в доме Линь Хун водились на редкость красивые экземпляры, и Кузнец распускал по ним сладострастные слюни, умоляя жену в следующий раз подыскать ему чего покрасивее. Но Кузнецова жена была решительно против, потому как за красавиц нужно было выкладывать приличную сумму и ее инвестиции грозили возрасти в разы. Кузнец клялся и божился, что если девка окажется красавицей, то он непременно проведет с ней два часа, а то и больше, и инвестиции окупятся сторицей.

Все несколько десятков лет брака Кузнец держался особняком, особенно после того, как Открыл магазин, а потом и сеть супермаркетов. Успехи в бизнесе наполнили его новой гордостью, и он не стеснялся прикрикнуть порой на жену, а то и пробрать ее как следует. Теперь же, умоляя ее об одолжении, он и на колени не смутился встать, и слезу пустить. Поглядев на ползающего у ее ног мужа, Кузнецова жена вспомнила, какой он раньше был удалец, и, покачав головой, вздохнула:

— Что ж вы, мужики, такие никчемные?

После этого она согласилась на Новый год и в другие праздники подбирать ему красивых девок. Кузнец, словно получив высочайший указ, тут же побежал за календарем и выписал оттуда все праздники, начиная с китайского Нового года. Сперва все традиционные: праздник Середины осени*, праздник Драконьих лодок*, праздник Двойной девятки*, День поминовения усопших и тому подобные. Потом первое мая — День международной солидарности трудящихся, четвертое мая — День китайской молодежи, первое июля — День основания партии, первое октября — День основания КНР, День учителя, День влюбленных, День холостяка, День стариков… В ход пошли иностранные День всех святых, День благодарения и Рождество. В конце концов он записал и Восьмое Марта, и первое июня — Международный день детей. Потом Кузнец отчитался перед женой обо всех записанных праздниках. Она испуганно завопила:

— Мать моя женщина!

После этого Кузнец с женой принялись торговаться, как на базаре. Сперва жена вычеркнула все иностранные праздники и, исполнившись национальной гордости, отрезала:

— Мы, китайцы, ихние иностранные праздники не отмечаем.

Но Кузнец был не согласен. После десятка лет в бизнесе он был куда опытнее своей жены, а потому возразил:

— Да что щас за время на дворе? Сейчас время глобализации. У нас дома и холодильник, и телевизор, и стиральная машинка — все иностранное. Ты чего, скажешь, что мы, китайцы, иностранными брендами не пользуемся?

Жена раскрыла рот, но не знала, что сказать. В конце концов она произнесла:

— Мне тебя не переспорить.

Так иностранные праздники остались в списке. Тогда жена Кузнеца выискала в списке китайских праздников День поминовения усопших и заметила:

— Это для мертвых день. Для тебя, живого, не считается.

Но Кузнец и тут был не согласен.

— Это день поминовения умерших живыми, так, выходит, для живых все-таки. Мы каждый год сперва к моим родителям на могилу ходим, потом к твоим. Как это не считается?

Кузнецова жена надолго задумалась, а потом снова сказала:

— Мне тебя не переспорить.

Так и День поминовения остался в списке. Но жена Туна все-таки была решительно против Дня молодежи, Дня учителя и Дня детей. Кузнец Тун согласился вычеркнуть День учителя, но за оставшиеся два дня стоял горой: мол, и он был когда-то ребенком, и молодым был, потому только и дожил до старости. С полным сознанием своей правоты он сказал:

— Товарищ Ленин учит нас: забыть прошлое — значит предать его.

Через час бесплодных споров жена Кузнеца снова пошла на попятный:

— Мне тебя не переспорить.

В итоге весь пыл спора сконцентрировался вокруг Международного женского дня. Жена Кузнеца сказала:

— А это к тебе какое отношение имеет?

— В Международный женский день по бабам — самое оно, — ответил Кузнец.

Тут Кузнецовой жене стало вдруг горько. Размазывая слезы, она заныла:

— Мне никак, никак тебя не переспорить.

Кузнец решил воспользоваться одержанной победой и добить ее. Он вспомнил еще два праздника:

— Еще два есть — мой день рожденья и твой.

Тут жена Кузнеца наконец-то взбесилась и завизжала:

— Ты и в мой день рожденья по шлюхам пойдешь?

Кузнец тут же понял, что совершил ошибку. Он покачал головой и, размахивая руками, исправился:

— Бог с ним, Бог с ним, Бог с ним со всем! В твой день рожденья никуда не пойду, все двадцать четыре часа буду с тобой; и на свой никуда не пойду, тоже целые сутки с тобой проведу. Пусть эти два дня станут Праздником супружеской верности. Я не то что с другими бабами спать не стану, даже ни одним глазом на них не посмотрю — вот что!

Эта последняя уступка дала недалекой Кузнецовой жене повод решить, что она в итоге выиграла. Тогда она радостно махнула рукой и заключила:

— Все равно мне тебя не переспорить.

Все женатые лючжэньцы обзавидовались Кузнецу, который отправлялся к Мадам Линь в компании собственной половины, да еще и получал по праздникам поощрение и шанс выбрать девок подороже. Говорили, что Кузнец Тун — везунчик. Еще говорили, что будь он кучей собачьего дерьма и то схватил бы удачу за хвост. Надо же было ему найти такую благоразумную, такую раскрепощенную женщину, которая готова поддержать мужа в его распутстве, а сама при этом блюдет семейный очаг. Поглядев на собственных беспардонных закоснелых жен, которые цепко держали мужиков за кошельки и за ширинки, лючжэньцы горько вздыхали, а встретив Кузнеца, шепотом спрашивали:

— Как же тебе так повезло, а?

Старый Тун, сияя, скромно отвечал:

— Повезло бабу нормальную найти. — Когда его жена оказывалась в этот момент рядом, он добавлял: — Такой хорошей жены, как у меня, не то что в целом свете не найдешь, а даже на небе, под землей, на дне морском днем с огнем не сыщешь!

С тех пор как жена Кузнеца стала ходить вместе с ним к Мадам Линь, весь его норов сошел на нет. И вся его заносчивость тоже испарилась. Он больше не честил последними словами своих работников, а стал обходиться с ними вежливо и культурно, как какой-нибудь интеллигент. Он всегда улыбался и совершенно перестал материться. Жена Туна была на седьмом небе от счастья: Кузнец не только перестал заноситься, но даже становился с ней уступчивым и податливым. Если раньше он ни в какую не желал отправляться с ней за покупками, то теперь сам бежал на улицу и тащил сумки. Раньше он ни о чем с ней не советовался, а теперь по любому вопросу добивался ее согласия. Он даже уступил ей место президента совета директоров своей компании, а сам удовлетворился должностью управляющего. Теперь на всех бумагах стояла ее подпись. Хотя Кузнецова жена и не соображала, что к чему, но все, что приносил муж, исправно подписывала. Все, что приносили другие люди, она подписывала, лишь увидев на бумаге подпись своего мужа. Так она перестала быть домохозяйкой и начала вместе с Туном ходить в офис, а вскоре озаботилась своим внешним видом и стала носить брендовые шмотки и красить губы модной помадой. Хотя во всем, что касалось бизнеса компании, она была дуб дубом, все работники склонялись перед ней в почтительном поклоне, и жене Кузнеца казалось, что она весьма успешная бизнесвумен. Ей стало нравиться рассуждать о жизни. Встречая других домохозяек, она принималась наставлять их, убеждая, что женщине не пристало во всем полагаться на мужчин, а нужно иметь собственное дело. В конце она всегда добавляла модную фразу:

— Нужно знать себе цену.

А Кузнец Тун, вызубрив все праздники, превратился в живой календарь. Лючжэньские бабы, думавшие склонить мужа к покупке новых шмоток, кричали ему на улице:

— Чего недавно за праздник был?

Лючжэньские мужики, искавшие предлог, чтоб жена отпустила их на всю ночь резаться в маджонг*, тоже интересовались:

— Что сегодня за праздник?

Дети, нывшие, чтоб им купили игрушку, заметив Кузнеца, вопили:

— Дядя Тун, а сегодня не детский праздник?

Так Кузнец превратился в знаменитого на всю Лючжэнь короля праздников. А на работе у него тоже все спорилось: дела у супермаркетов шли день ото дня все лучше, к тому же Кузнец занялся оптовой торговлей всякими предметами повседневного обихода. Куча лавочек в поселке затаривалась именно у него, и, разумеется, доходы фирмы росли как на дрожжах. Жена Кузнеца думала, что основная заслуга принадлежит ей, принявшей когда-то мудрое решение и вовремя устранившей половой кризис. Ее стараниями Тун сделался таким энергичным, а дела фирмы такими сказочно успешными. В сравнении со все возрастающей прибылью деньги, что Кузнец тратил на девок, казались мелочишкой. Кузнецова жена решила, что отдача давным-давно намного превысила инвестиции, а потому стала порой безо всякого праздника подбирать мужу высококлассных шлюх.

Эта пожилая пара дважды в неделю поднималась по лестнице заведения Мадам Линь — пышущий энергией Кузнец и его одышливая женушка. Они всегда говорили между собой так, словно им было плевать, услышит ли их кто-нибудь посторонний. После первой поблажки, когда жена позволила Туну поразвлечься с симпатичной девицей в самый обычный день, он стал всякий раз пытаться заполучить девку покрасивее. Стоя на лестничной площадке, он жалостно умолял жену, как ребенок, выпрашивающий игрушку:

— Дорогая, выбери мне первосортную.

Но жена Кузнеца, напустив на себя вид настоящего председателя совета директоров, отвечала:

— Нет уж. Сегодня не Новый год. И вообще не праздник.

Кузнец лепетал голосом подчиненного:

— Сегодня дебиторская задолженность поступила на наш счет.

И жена кивала ему с довольной улыбкой:

— Ладно уж, возьмем девку получше.

Все девицы в борделе терпеть не могли Кузнеца Туна. Они говорили, что он им уже поперек горла стоит: как в постель залезет, так неизвестно, когда из нее вылезет. Даром что Кузнец был уже седобородым старцем — в постели он скакал, как двадцатилетний мальчишка, зато чаевых оставлял меньше всех. К тому же он всякий раз приходил в компании своей худосочной жены, которая норовила сбить названную цену. Девки торговались с ней до потери пульса, скрежеща зубами. Весь этот торг занимал больше часа. Истощенная жена Кузнеца после нескольких минут разговора вынуждена была останавливаться на передышку и, сделав глоток воды, продолжала гнуть свое. Девки говорили, что обслужить одного Кузнеца тяжелее, чем четырех здоровых мужиков, а денег с него получается кот наплакал, еще и со скидкой. Никто не хотел заниматься с Кузнецом, однако ж он был в Лючжэни большим человеком и VIP-клиентом Мадам Линь, и девки не могли выставить его за дверь. Когда Кузнец со своей женушкой клали глаз на какую-нибудь из них, она с кривой усмешкой выдавливала из себя:

— Ох, смерть моя, опять придется изображать Лэй Фэна*.

А Лю Чэнгун, он же Писака Лю, он же Пиарщик Лю, он же зам Лю, заделался теперь CEO*. Он тоже был одним из VIP’ов Мадам Линь. После смерти Сун Гана Бритый Ли уступил свое место Писаке, и тот превратился в господина директора. Но Лю не нравилось, когда его звали господином директором. Он требовал, чтоб его называли CEO. Лючжэньцев ломало выговаривать это странное «Си-И-О», уж больно походившее на какое-то японское имя, и они стали звать его просто Лю Си. Так завершилось превращение голодранца в миллионера. Он стал носить итальянские костюмы известных марок и ездить на белой «бэхе», которую ему подарил Бритый Ли. За десять миллионов юаней он откупился от прежней жены. Писака говорил, что это была плата за ошибки молодости. Так он наконец-то избавился от бабы, которую думал бросить еще двадцать лет назад. Потом он завел себе одну, две, три, четыре, а в конце концов и пять смазливых любовниц, облепивших его со всех сторон. Он называл их «мои солнышки». Хотя дом его теперь был полон девичьей красы, Писака все-таки не мог отказать себе в удовольствии иногда наведаться к Мадам Линь. Он говорил, что домашняя стряпня ему приелась, хочется попробовать и дичи.

В глазах Писаки Стихоплет Чжао окончательно потерял всякий вес. Сам Стихоплет заявлял, что он по-прежнему не откладывает пера, но Лю твердил, что эти его литературные забавы — самоубийство, все равно что веревку на шею накинуть. Выставив четыре пальца, он потешался над Стихоплетом:

— Уже тридцать лет как пишет, а всего одно стихотворение в четыре строчки опубликовал, да и то в каком-то отпечатанном на автокописте* журнальчике. За столько-то лет ни одним знаком препинания больше не накропал, а все говорит, что он поэт. Автокопистный поэт Чжао…

Стихоплет, которого сокращение за пару лет до этого оставило без работы, относился к Писаке точно так же. Когда до него дошли вести о том, как Писака, потрясая своими четырьмя сосисками, издевается над ним, придумывая обидные прозвища, Стихоплет пришел в форменное бешенство. Потом он холодно усмехнулся и сказал, что утверждения таких подхалимов, как этот Лю, можно опрокинуть одним пальцем, тут и четыре не понадобятся. Выставив вперед палец, он произнес:

— Душу продал, барыга.

Стихоплет переехал из прежнего дома, превратившегося теперь в бордель, в убогий домишко у железнодорожных путей на западе поселка. В день мимо его конуры проезжало по сотне поездов, и она всякий раз дрожала, как от землетрясения. И стол, и стулья, и кровать, и шкафы вместе с посудой и палочками, и пол, и потолок тряслись. Писака сравнивал эту тряску с судорогами от удара током. Плоды такого сравнения пожинал он сам: каждую ночь, когда хибара билась в конвульсиях, Стихоплет во сне видел себя привязанным к электрическому стулу и, обливаясь слезами, уже прощался с этим светом.

Обнищавший Стихоплет жил исключительно за счет ренты, которую каждый месяц отчисляла ему Мадам Линь. Хотя он, как и другие, ходил в костюме, но это был на редкость мятый и загаженный костюм. Лючжэньцы, пялившиеся двадцать лет в свои цветные телевизоры, начали потихоньку менять их на жидкокристаллические и проекционные, а порой и на плазменные панели, а Стихоплет Чжао по-прежнему пучил глаза в свой черно-белый телик с диагональю четырнадцать дюймов. Изображение то появлялось, то исчезало. Чжао протаскал его по всей Лючжэни, но так и не нашел никого, кто был бы в состоянии его починить. Тогда он решил исправить дело самому. Когда изображение пропадало, Стихоплет отвешивал телевизору звонкую пощечину, и тот снова начинал показывать. Порой даже после двух ударов картинка не появлялась, и тогда Стихоплет исполнял молодецкую подсечку, выбивая из старенького прибора последние кадры.

Бывший когда-то благовоспитанным малым, Стихоплет сделался теперь жутким мизантропом и даже начал сдабривать речь матерком. Покуда будни Писаки Лю наполнялись женщинами, в жизни у Стихоплета не осталось ни одной. Он пришпандорил на стенку своей хибары старенький календарь с телками и тешил себя несбыточными мечтами. Ни одной живой женщине и в голову не пришло бы поглядеть на него как следует. Он попытался было охмурить пару-тройку немолодых вдовушек, но те с одного взгляда раскусили его замысел и недвусмысленно заявили: пускай сначала себя обеспечит, а потом уж берется толковать о безумной любови. Стихоплета снедала жуткая тоска. Ведь много лет назад у него была очаровательная подружка, с которой они провели в полном взаимопонимании целый прекрасный год. Потом Стихоплет решил сесть между двух стульев и приударить за Линь Хун. Так вот и остался он в конце концов на бобах: и Линь Хун упустил, и подружка сбежала к другому.

А жена Писаки Лю, хоть и осталась весьма довольна своими десятью миллионами на банковском счете, все-таки вышла на улицу с причитаниями. Она жаловалась народу на бесстыдство Писаки, вытягивая обе пятерни, что когда-то должно было обозначать десять случаев, когда он обманул ее невинность, а теперь, повторенное дважды, означало двадцать лет брака. Она твердила, что двадцать лет обстирывала и кормила этого дармоеда и заботилась о нем в любую погоду. Когда Писака потерял работу, она и не думала его бросать, наоборот — стала любить еще больше, печься о нем еще сильнее. Она хвалилась, что тело у нее зимой горячее, а летом прохладное: зимой она согревала Писаку, как печка, а летом охлаждала, как лед. Рыдая, жена Писаки говорила, что теперь у него на уме одни деньги, одно похабство: раньше-то он был невинным мастером слова, вел себя культурно, говорил интеллигентно, да она полюбила его, вышла за него замуж именно потому, что он был Писатель, а теперь ищи-свищи, нет у нее больше мужа…

Тут кто-то из слушателей вспомнил Стихоплета Чжао и решил посводничать.

— Нет больше Писаки, так Стихоплет остался, до сих пор в холостяках ходит. Завидный жених, — сказал доброжелатель.

— Стихоплет? Завидный? — хмыкнула она. — Да он и на помойке завидным не будет. — Жена Писаки подумала, что она теперь первая на весь поселок миллионерша — как смеет кто-то равнять ее с этим голозадым Стихоплетом? Она зло отрезала: — Даже курица на него не позарится.

Недостойный и курицы Стихоплет частенько наведывался на проходную к Мороженщику. То на итальянском диване посидит, то французский шкаф потрогает, то на немецкой кровати полежит, даже мудреный японский унитаз и тот не пропускал. Стихоплет нахваливал плоский телевизор Мороженщика и говорил, что тот аж на пару миллиметров тоньше, чем поэтический сборник, который он, Стихоплет, собирается издать, зато сколько каналов показывает! Больше чем у него в сборнике заголовков. Наслушавшись этих обещаний, Мороженщик поздравил Стихоплета с выходом книги и поинтересовался, где будут издавать.

— Не в Лючжэни ведь, верно? — спросил он.

— Разумеется, — Стихоплет вспомнил одно из названий, что поминал Проходимец Чжоу во время конкурса красоты, и выдал экспромтом: — На Британских Виргинских островах.

А Мороженщик все коротал свои унылые, наполненные роскошью будни, день за днем щелкая каналами в поисках Зубодера и его политической активности. Он каждый божий день рассказывал встречным и поперечным свои легенды о Зубодере. Лючжэньцы уже озверели, слушая эти байки, и стали звать его Братец Сян-линь*. Один только Стихоплет не уставал развешивать уши. Он слушал с редкостным упоением, и Мороженщик думал, что наконец-то нашел родную душу. На самом деле Стихоплет пребывал в восторге от его огромного холодильника, откуда извлекались бутылки с разнообразными напитками, одна за другой перетекавшие в живот к Чжао.

Тут как раз случилась очередная волна антияпонских выступлений. Шествия в Пекине и Шанхае попали в газеты, их показывали по телевизору и в Интернете. Глядя, как шанхайцы разносят японские магазины и жгут японские машины, наши ребята тоже решили не отставать и, вооружившись транспарантами, выкатились на улицы с желанием тоже чего-нибудь разбить, разломать и спалить. Особенно им приглянулся открытый Бритым Ли японский суши-бар. Разгоряченная толпа разнесла витрину заведения, выволокла наружу стулья и подожгла их, больше ничего из обстановки не тронув. Стулья горели целых два часа. Кузнец Тун, заметив, что наметались какие-то нелады, тут же выкинул с полок своих супермаркетов все японские товары и вывесил у входа растяжку с надписью «Японским не торгуем!».

Так в Лючжэнь вернулся Зубодер, мотавшийся по миру в поисках политических горячих точек. Когда верный друг снова очутился дома, Мороженщик утратил всякий интерес к Стихоплету. Он захлопнул дверь своей роскошной проходной, и Чжао получил от ворот поворот. Глядя в окно на огромный холодильник, Стихоплет глотал слюну и шумно вздыхал. А Мороженщик принялся с небывалым пиететом сопровождать Зубодера в его передвижениях по лючжэньским улицам. Он не отставал от Зубодера с раннего утра до позднего вечера, а ночью чуть не запрыгивал к нему в постель. Вообще-то говоря, наши антияпонские выступления уже пошли на спад, но с появлением такой звезды, как Зубодер, из искры опять разгорелось пламя. Юй при каждом удобном случае вставлял кричалки на десяти с чем-то языках, и лючжэньцы, наслушавшись, за пару недель сами стали орудовать ими по мере надобности. Прежний первый на всю округу Зубодер пропал без следа — вместо него в поселок вернулся тертый калач с замашками политического лидера и недюжинной бойкостью.

— Я прошел через лес ружей и ливень пуль, — говаривал Зубодер.

Вскоре он решил вывезти Мороженщика в Токио, чтоб устроить там акцию протеста против посещения храма Ясукуни* премьер-министром Дзюнъитиро Коидзуми. Услышав об этом, старый Ван затрясся как осиновый лист. Он отродясь не то что за границей не бывал, а и за пределы поселка выезжал раз пять, не больше. Куда уж там ехать в Японию, да еще и протестовать против ихнего премьер-министра. На душе у него было невероятно погано.

— Может, мы тут, у себя, попротестуем, — осторожно предложил Ван.

— Если здесь протестовать, то это толкучка, — принялся наставлять его одержимый политическими амбициями Зубодер, — а вот если в Токио поехать, то это, брат, политика.

Мороженщику было глубоко наплевать на эти различия. Небезразличен ему был только сам видавший виды Зубодер, которого он глубоко уважал. Мороженщик был уверен, что с ним ему не грозит выбор неверного политического курса. Поглядев в зеркало на свою старую рожу, он подумал, что жизнь скоро подойдет к концу, а он так и не успеет выехать за рубеж. Скрепя сердце Мороженщик решился смотаться с Зубодером в Токио — пускай он там мутит себе свою политику, а для него, Мороженщика, выйдет, считай, экскурсия.

Писака Лю отнесся к вести о том, что второй и третий из отцов-основателей его фирмы собрались в Токио на демонстрацию, со всей серьезностью. Он специально отрядил новенькую роскошную «тойоту краун», чтоб отвезти их в шанхайский аэропорт. Это был знак особого внимания: машина была совсем свеженькая, на ней еще никто не ездил, так что Зубодеру с Мороженщиком предстоял вояж на совершенно девственной «тойоте».

А тем временем Зубодер с Мороженщиком, сидя на итальянском диване, поджидали свой транспорт. Когда Зубодер увидел, что за ними прислали японскую машину, он помахал водителю, чтоб тот вылез из авто, и мягко приказал:

— Принеси-ка молоток.

Шофер пришел в полное замешательство и никак не мог смекнуть, зачем тому понадобился молоток. Он поглядел сперва на Зубодера, а потом на Мороженщика, на лице у которого застыло такое же удивленное выражение.

— Иди, иди, — снова пропел Зубодер.

Старый Ван тоже гадал, на кой ляд ему сдался этот молоток. Но раз так сказал сам Зубодер, в этом наверняка был хоть какой-то смысл, а потому он прикрикнул на шофера:

— А ну пошел!

Шофер растерянно пошел за молотком, а старый Ван спросил Зубодера:

— Зачем тебе молоток?

— Это японская вещица, — закинув ногу на ногу, произнес Юй и ткнул пальцем в стоящую перед входом «тойоту». — Если мы на японской машине поедем к япошкам протестовать, то с политической точки зрения это будет весьма смело…

Мороженщик согласно кивнул и подумал, что Зубодер невероятно крут, настоящий политик, а вот Писака — тот еще дурень, ведь знал же, что они к япошкам едут, а прислал им такое авто. Совсем ни черта в политике не смыслит.

Тут как раз вернулся водитель с большим молотком. Остановившись у входа, он стал ждать дальнейших распоряжений. Зубодер махнул рукой и произнес:

— Бей.

— Что бить-то? — смутился шофер.

— Японский товар, — мягко ответил Юй.

— Какой еще японский товар? — не понял водитель.

— Машину твою, машину! — завизжал Мороженщик, тыча в «тойоту» пальцем.

Водитель аж подпрыгнул с испугу. Не сводя глаз с двух стариков, он попятился на улицу и, бросив молоток рядом с машиной, со всех ног побежал прочь. Через какое-то время на пороге возник улыбающийся Писака и популярно объяснил им, что эта «тойота» — не японский товар, а продукт совместного производства, так что в ней как минимум пятьдесят процентов самые что ни на есть наши, родненькие. Мороженщик поверил ему и, развернувшись к компаньону, сказал:

— Верно, она не японская.

Но тот неторопливо проговорил:

— Политика — дело серьезное, тут кое-как не отделаешься. Оставим наши пятьдесят процентов, а японские пятьдесят разобьем.

Старый Ван мгновенно переметнулся на его сторону:

— Точно, разобьем японскую половину.

Писака потемнел от злости и подумал, что разбить здесь стоит две старых идиотских черепушки, но вслух ничего не сказал. Он развернулся и в бешенстве заорал на водителя:

— Бей! А ну бей!

Потом Писака, кипя от злости, ушел, а водитель вскинул молоток и, поколебавшись немного, опустил его на лобовое стекло. Зубодер радостно вскочил на ноги.

— Поехали, — потянул он Мороженщика на улицу.

— Как мы поедем без машины?

— На такси, — отозвался Зубодер. — На немецком «фольксвагене».

Выкатив наружу чемоданы, двое наших семидесятилетних богатеев начали ловить проезжающие мимо такси. Мороженщик остался ужасно доволен тем, как Зубодер только что, не сказав ни одного грубого слова, сотворил такое безобразие. Зубодер кивнул ему и сказал:

— Политику оно и не зачем. Только всякое отребье матюгами орудует.

Старый Ван закивал и подумал, что вот-вот отправится с необыкновенным Зубодером в Японию. На сердце у него стало тепло. Но, поразмыслив как следует, он снова забеспокоился и прошептал:

— А японские менты нас не сцапают?

— Не-а, — отозвался Зубодер. — Хотя я был бы не прочь!

— Как так? — испуганно проблеял старый Ван.

Убедившись, что вокруг никого нет, Зубодер тихо произнес:

— Если они нас загребут, то Китай наверняка вмешается. И ООН свою лапу сунет. Все мировые газеты выйдут с нашими физиономиями на первой полосе. Мы с тобой станем международными знаменитостями, скажешь, нет? — И, посмотрев в непонимающее лицо Мороженщика, Юй разочарованно добавил: — Ни черта ты, брат, в политике не смыслишь.

А Бритый Ли так и не стал одним из VIP’ов Мадам Линь. Прошло три года, а он так ни разу с ней и не встретился, но и других женщин не касался. Их последний раз превратился в прекрасное, ни с чем не сравнимое воспоминание. Весть о смерти Сун Гана, словно взрыв, отбросила Ли от тела Линь Хун. Испуг и пришедшее за ним сожаление совсем его подкосили. Бритый Ли стал импотентом.

— Все свои боевые подвиги похерил, — говорил он.

После этого весь его энтузиазм сошел на нет. Он стал работать через пень-колоду, все больше напоминая безответственного правителя, погрязшего в своем гареме. Устроив поминки, Ли уступил свое место Писаке Лю.

Было это двадцать седьмого апреля 2001 года. Вечером, сидя на золоченом унитазе, он смотрел телик, по которому показывали российский космический корабль «Союз» и американского бизнесмена Денниса Тито, потратившего двадцать лимонов зеленых, чтоб с довольным видом рассекать в костюме астронавта по орбите. На лице у миллионера застыло выражение прирожденного покорителя космоса. Бритый Ли обернулся и поглядел на себя в зеркало. У него на физиономии красовалось выражение сидящего на унитазе. Ли остался ужасно недоволен этой картинкой и подумал, что пока америкашка ест, пьет и гадит себе в космическом пространстве, он впустую проводит свои лучшие годы на толчке в крохотной Лючжэни.

— И я б слетал… — сказал он себе.

Через год с небольшим какой-то крендель из ЮАР по имени Марк Шатглворт тоже оторвал от сердца двадцать лимонов и отправился в космический вояж на том же «Союзе». Этот Шатглворт рассказывал, что станция облетала Землю по шестнадцать раз в сутки, так что он каждый день видел шестнадцать восходов и шестнадцать закатов. А потом ихний, американский певец Лэнс Басс тоже заявил, что в октябре слетает разок… Тут уж Ли завертелся, как рыба на сковородке. Не помня себя от нетерпения, он твердил: «Уже целых три мудака вперед меня влезли…»

Тогда Ли нанял двух русских студентов, чтоб те, столуясь и ночуя с ним под одной крышей, обучили его балакать по-русски. Для быстрого прогресса он установил новый порядок: в его резиденции запрещалось теперь говорить по-китайски — только по-русски. Писаке Лю пришлось несладко. Раз в месяц он приходил к Бритому Ли отчитаться о делах фирмы. Эго двадцатиминутное дело растягивалось на целых три часа с лишком. Бритый Ли прекрасно понимал все, о чем тот толкует, но специально делал вид, что ни хрена не сечет по-китайски, и требовал, чтоб студенты переводили ему все на русский. Послушав их перевод, он задумчиво качал башкой, перебирая в уме те немногие русские слова, что знал, и, не найдя подходящих, выбирал те, что попадались под руку. Тогда студенты переводили их на китайский, и Писака, закатывая глаза, слушал указания Бритого Ли, не соображая, что тот несет. Сам Ли тоже понимал, что выходит что-то не то, но исправить ничего не мог, потому что китайский был ему заказан, и он продолжал копаться в немногочисленных знакомых словах, выискивая не те, что нужно. Писака уставал от всего этого, словно бы разговаривал по-человечьи со скотиной и по-скотски с людьми. Про себя он честил Бритого Ли: «Иностранец хренов».

Самозабвенно изучая русский язык, Бритый Ли еще и ударился в фитнес: сперва занимался в качалке, потом на беговой дорожке и в бассейне, потом стал играть в пинг-понг, в бадминтон, в баскетбол, в большой теннис, в боулинг и в гольф. Чем бы он ни занимался, через две недели все ему надоедало до чертиков. Бритый Ли сделался к тому моменту скромен в желаниях. Он, как монах, ел одно постное, а в свободное от занятий русским языком и спортом время частенько вспоминал тот удивительный рис, что сварил ему когда-то Сун Ган. А вспомнив о Сун Гане, он тут же забывал, что должен говорить по-русски, и с сиротским, страдальческим выражением невольно переходил на наш лючжэньский говор. В конце он отчеканивал фразу, которой заканчивалась предсмертная записка Сун Гана: «Даже если смерть разлучит нас, мы все равно останемся братьями».

Открыв в Лючжэни одиннадцать ресторанов, Бритый Ли опробовал их все, но так и не сумел вновь отведать того удивительного риса. Да и в других заведениях ему не улыбалась удача. Ли жил на широкую ногу, а потому, не найдя Сунганового риса, все равно оставлял на столе по нескольку сот юаней чаевых. Лючжэньцы смекнули и стали звать его на рис к себе домой: мол, не это ли легендарный рис Сун Гана? Бритый Ли принялся ходить по домам, и скоро ему стало не нужно даже пробовать — он с одного взгляда понимал, что дело швах, и, оставив на столе деньги, качая головой, поднимался на ноги со словами: «Не то».

Эта тоска Бритого Ли по Сунгановой стряпне подала идею не лишенным предпринимательской жилки лючжэньцам. Они, как заправские археологи, принялись гоняться за оставшимися от Сун Гана вещами в надежде толкнуть их за хорошие деньги Бритому Ли. Какой-то везунчик аж откопал тот самый вещмешок с надписью «Шанхай», с которым Сун Ган в компании Проходимца Чжоу покидал Лючжэнь и который тот засандалил в какую-то нашу урну. Бритый Ли мгновенно узнал его, и прошлое всплыло во всех подробностях перед глазами. Он печально прижал к себе вещмешок и в конце концов выкупил его за баснословную сумму в двести тыщ юаней.

Тут лючжэньцев прорвало, и реликвии Сун Гана, настоящие и поддельные, стали всплывать то тут, то там. Стихоплет Чжао тоже кое-чего надыбал: с потрепанными желтыми кедами в руках он караулил Ли у каждого стадиона, и в конце концов заметил его на теннисном корте. С благоговением вскинув руки, Чжао протянул ему кеды и радушно закричал:

— Господин Ли, господин Ли, посмотрите сюда!

Ли остановился и, смерив взглядом кеды, спросил:

— Это еще что такое?

— Это от Сун Гана осталось!

Ли схватил затрепанную пару и, внимательно изучив ее, швырнул обратно Стихоплету.

— Сун Ган отродясь такого не носил, — сказал он.

— Да, верно, — ухватив Ли за рукав, проворковал Стихоплет, — это я их носил. Вы помните, господин Ли? Когда я вас в детстве донимал подсечками, так на мне как раз эти желтые кеды и были. В основном я Сун Гана подсекал, вас меньше. Выходит, они от Сун Гана остались.

Услышав это, Бритый Ли взвыл и прямо посреди корта отработал на Стихоплете восемнадцать подсечек. Тот восемнадцать раз шлепнулся на землю и поднялся, корчась от боли. У него ломило все тело от головы до пят. Сам Ли, обливаясь потом и тяжело дыша, завопил:

— Круто! Круто! Круто!

Тут он осознал, что из всех фитнес-тренировок больше всего ему нравятся именно подсечки. Глядя на стонущего на корте Стихоплета, он помахал ему рукой, чтоб тот поднимался на ноги. Но Чжао и не думал вставать, а продолжал восседать на траве и охать.

— Ну че, пойдешь на меня работать? — спросил Ли.

Услышав это, Чжао мгновенно расцвел, заткнулся и подскочил на ноги.

— А что за работа, господин Ли? — спросил он.

— Фитнес-инструктором, — отозвался тот. — Зарплату тебе положим, как у работника среднего звена на фирме.

Так Стихоплет Чжао не продал свои драные кеды, но зато сделался высокооплачиваемым фитнес-инструктором Бритого Ли. Каждый день в любую погоду он стоял на теннисном корте в наколенниках и напульсниках, а в жару еще и в ватнике, храня верность служебному долгу и ожидая, пока Бритый Ли не собьет его с ног.

За три года обучения Ли весьма продвинулся в освоении русского языка, а за три года тренировок стал настоящим богатырем. Через полгода он должен отправиться в российский центр подготовки космонавтов, чтобы пройти там базовый курс. В предвкушении полета в космос сердце Ли забилось сильнее. Сидя на диване в гостиной, он стал частенько забывать о придуманных им самим правилах и переходил то с русского на наш лючжэньский говор, то наоборот. Он стал брюзжать, как старикашка, пичкая своих студентов сплошным Сун Ганом. Пересчитывая собственные пальцы, Ли рассказывал, что американец Тито взял с собой в космос фотоаппарат, видеокамеру, компакт-диск и фотографии жены с детьми, а Шатглворт прихватил снимки родных и друзей, микроскоп, ноутбук и диск. Потом он выставил вперед один палец и объявил, что Бритый Ли возьмет с собой в космос всего одну вещь. И что же это будет? Коробочка с пеплом Сун Гана. Глаза Бритого Ли устремились через окно к сверкающему ночному небу, и на лице у него застыло романтичное выражение. Тут Ли добавил, что собирается оставить пепел на орбите, где каждый день проносятся шестнадцать восходов и шестнадцать закатов, чтобы Сун Ган вечно парил там между звезд и лун.

— Вот так, — внезапно перешел на русский Ли, — мой брат Сун Ган станет инопланетянином!

КОНЕЦ