Сразу по возвращении в Баварию, на доклад к Шеленбергу напросился Дитрих, временно заменивший Лемана в работе с пленными американцами…
— Штурбанфюрер, с Пешке появились проблемы.
— Давно?
— Четвертый день, но вчера случилось обострение…
— Почему же вы сразу не доложили мне!?
— Вы как раз уехали, а он вел себя довольно тихо после той поездки к партайгеноссе Гессу. Я решил, что уже можно начинать запланированный вами этап знакомства с иностранными журналистами в Хофгартене. Но никак не ожидал такого эффекта…
— Что с ним? Депрессия?!
— Не только. Пешке отказывается выполнять рекомендации, и почти все делает по своему…
— Думаю, вы зря паникуете, Дитрих. Такое уже случалось с ним. Хотя, наш дорогой Леман добился серьезных успехов в контроле над Пешке. Вот, у кого вам стоит поучиться! Что еще?
— Похоже он охладел к миссии, и теперь шантажирует срывом наших планов. Целых четыре дня мы потеряли только на его идиотские развлечения с музыкантами…
— С музыкантами?! Вы хотите сказать…
— Нет-нет, штурбанфюрер, речь совсем не об этом. Он, ни с того, ни с сего, вдруг заделался меломаном. Представьте себе, потребовал у меня свои французские чековые книжки. Целый день прислушивался к выступлением молодых уличных талантов в Хофгартене. Для чего-то отобрал двух срипачей, виоланчелиста, drummerа, и одного едкого старикана дирижера.
— Но зачем?!
— Точно не знаю, штурбанфюрер. Но Пешке убедил их вместе исполнять оранжированные фрагменты из классических произведений. Он даже купил им всем одинаковые костюмы. Они конечно талантливы, но…
— Бред! Какие именно произведения?
— Теперь они довольно экспрессивно исполняют Летнюю грозу из "Времен года" Вивальди. Полет шмеля из "Сказки о царе Салтане" Римского-Корсаклова, Адажио Альбиони. Концерты Паганини…
— Достаточно. Откуда у него музыкальное образование, вы выяснили?
— Образования у него по-видимому нет. А вот чутье… Столь оригинальное исполнение классического репертуара обрело большую популярность в Мюнхене. Даже подражатели появились… А про Пешке поползли слухи, о его протесте против германского плена. Тем более, что вчера в парке случился эксцесс с Шольцем, который пытался утащить его с представления, и получил от Пешке раскрытой ладонью в лоб. Да так сильно, что потерял сознание…
— Вы пробовали убеждать Адама?
— Раз десять. Он очень упрям. На прямое давление, Пешке реагирует ответными угрозами. Кстати, встречи его с журналистами все же состоялись, но совсем не в том формате как мы с вами планировали…
— Пока, не ясно, что это сулит, но мне кажется Пешке играет нам на руку. Рассказывайте все в деталях, Дитрих!
Офицер СД, тяжело вздохнул, и углубился в детали последних дней работы со своим подопечным. Смешанное с раздражением удивление и восторг все ярче проступали на лице его шефа. А сам Дитрих никак не мог понять, чем же уехавший в Швейцарию Леман сумел так завоевать доверие Пешке, что при нем не случилось ни одного завалящего эксцесса…
* * *
Та сцена вдавилась в память надолго. Большой зал коттеджа был ярко освещен, и Павла сразу заметила в кресле этого человека. Лицо "Йогана-Йозефа" резко возмужало. За эти пару месяцев появилось много новых незнакомых морщин, а старые куда-то исчезли. Сгорбленная спина бывшего американца немного выпрямилась, даже появился лоск. Он стал похож на какого-нибудь промышленника средней руки. На лице и кистях рук сильный загар. Даже глаза сильно изменились. Но Павла поняла, главное… Вся эта беседа нужна была не ей. А играть по чужим правилам советский разведчик не собирался…
"Опять?! Как же надоели мне эти их "игры престолов". Хуже горькой редьки! За дуру они тут меня держат. И, на что же вы, гады, рассчитывали? Что Адам, весь рыдая от счастья, бросится на грудь по сути предателя семьи? Или, что он трепетно и жадно станет впитывать родовые легенды шведских предков? Угум… А пока, этот юный гауптман не восстановит свое внезапно поколебленное душевное равновесие, вы тут будете тихо потрошить его заблудшую душу. Делать снимки, и писать все наши с Йоганном обмолвки на пленку… Мдяя….Это вы чуток погорячились, камрады. С разбегу вам… Эх Йоган-Йоганн! "Даже сейчас они не могли просто поговорить…". Прощай временный "отче". Ты наделал массу глупостей, заплатив за это страшную цену… Суди себя сам. Я не знаю, для чего там изначально задумывался весь этот маскарад, но думается, тебя куда-то готовят. Может быть даже забросят Домой. Нашим это дало бы контроль над частью германской агентуры. А вот тебе… Если я все поняла правильно, то ты скоро увидишь ограду Летнего Сада, застывшую Неву со львами и сфинксами, и… и кресты своих… И если все так, то я желаю тебе только одного… Покоя…".
— Герр Пешке, я думаю стоит…
— Нет, герр Питш, я уверен не стОит! И прошу вас немедленно увезти меня отсюда.
— Но зачем! Разве вы не намеревались…
— Какое вам дело, до моих прежних намерений?! Я говорю вам прямо сейчас, что эта встреча не состоится. Беседы не будет! НЕ БУ ДЕТ. Вызовите, пожалуйста, машину…
— Но может, хотя бы…
"Ух, как мне все это надоело! Прощай Йоганн, мне уже пора. Ничего важного мы с тобой друг от друга не услышим. А, давать этим гадам новую пищу для их фрейдистстких мозгов, и играть по их иезуитским правилам…".
— Не может! И если вы не в состоянии прервать этот фарс немедленно! То лучше сразу зовите охрану. Скоро здесь будет очень шумно, и наверняка потребуются услуги уборщика мусора…
— Вы хорошо подумали…
— Достаточно хорошо! Я благодарю вас за чудесный вояж, и очень прошу вас, герр Пинтш, не затягивать это ненужное ожидание…
Пинтш унесся звонить по телефону, а Павла стояла у шлагбаума и издалека осматривала шедевр германского ордунга. Было ясно, что пока технологический процесс уничтожения людей еще не вышел в Германии на расчетную мощность. Перед взглядом советского разведчика открылось "детство страны людоедов". Полгода? Год? Или полтора? Сколько времени осталось Германии до этой позорной страницы. А пока над воротами этого небольшого лагеря висела надпись Alles fur Deutshland ("Все для Германии!"). Не коптила еще труба кочегарки, которая явно не тянула своими размерами на промышленный крематорий. И еще, не было видно рядов изможденных узников. Этот лагерь пока больше напоминал своим видом аккуратный военный поселок. Но Павле неудержимо хотелось защитить свою Родину от того, во что он легко может превратиться. И она себе в этом поклялась…
* * *
Видимо начальство Пинтша было сильно разочаровано этим проколом, потому что всю обратную дорогу капитан со своим пассажиром не разговаривал. Пленника быстро и без нотаций вернули в Мюнхен. Следующий этап операции был уже близок, когда состоялось то самое происшествие, о котором Шеленбергу сейчас докладывал оберштурмфюрер Дитрих. Но, на деле, ничего заранее обдуманного в действиях "блудного агента" не было. После беседы с Гессом и посещения лагеря у Павлы случилась бессонница. В голову лезли всякие мысли. Душа разведчика растревожено заметалась. И ничего удивительного, что оказавшись утром в парке, и послушав местную Straßenmusik, разведчику вдруг захотелось чего-то эдакого жизнеутверждающего…
В сотне шагов от построенного в стиле мюнхенского классицизма углового здания "Базара" со старинным кафе "Tambosi" (конечной целью сегодняшней прогулки), Павла застряла надолго. Здесь, прямо на аллее, два молодых скрипача мощно и возвышенно выводили Лунную сонату Бетховена. Это было настолько волнующе, что у советского разведчика защипало в носу, и прокатился тяжелый ком в горле. Парни играли самозабвенно. Мысли Павлы унеслись в далекую прошлую-будущую жизнь. Всего раз она смотрела видео с концерта тогда еще совсем юного Дэвида Гарретта выступавшего с Симфоническим оркестром Берлинского радио, под руководством Рафаэля Фрюбека де Бургосы. Было что-то схожее в манере игры, и хотя облик молодых людей совсем не походил на того вундеркинда, но впечатление оставалось не менее сильное. И это при том, что никакого оркестрового сопровождения тут не наблюдалось. К тому же, кроме альта и пары скрипок, дуэт не использовал иных инструментов. Оба были рыжеватыми шатенами с аккуратной немецкой бородкой. Павла попросила взять поглядеть их нотные альбомы, и вскоре нашла, то что искала. Благо, подписи авторов музыки на страницах не давали возможность ошибиться. И вскоре, слух разведчика услаждали стремительные звуки давно любимого произведения. Но Павле хотелось большего, и разведчик внимательно присмотрелся и к другим уличным музыкантам Хофгартена…
— Герр Пешке, нам уже пора идти знакомится в кафе.
— Вы сами идите, а я еще побуду здесь. Эх, хорошо выводят, черти…
— Но, герр Пешке!
Павла демонстративно повернулась спиной к возмущенному Дитириху, всем своим видом показывая, что на его мнение и планы пленному американскому капитану глубоко начхать…
* * *
Несмотря на объявленную вроде бы войну с соседями, Германия еще мирно дремала. За столиком кафе, расположенного почти в центре "мюнхенского версаля" Хофгартен сидела веселая компания молодых людей. Здесь звучала и французская и британская речь. Произносились тосты "за скорое окончание недоразумения между саксонскими братьями!", "за торжество разума в политике!", и "за лучшие репортажи!". В разгар этого журналистского шабаша, громкие звуки с расположенного рядом небольшого сквера, привлекли к себе внимание молодых людей.
— Ты знаешь, Ким, как нас самих раздражает это глупое недоразумение с Британией по поводу Польши?! Но что делать?! Что нам оставалось делать, если поляки сделали все возможное и невозможное чтобы, расстаться со своей свободой, и заодно поссорить наши великие страны…
— Да, поляки натворили дел в Гляйвице. Хотя и не все в это верят. Но твои-то соплеменники тоже хороши. И в Бромберге, и в Варшаве они оставили по себе жутковатую память.
— А, брось, Ким! Вспомни 38-й. Эти поляки словно шакалы всегда нападали из-за угла. В Чехии они вели себя не лучше. Я уверен, Лондон не слишком долго будет оплакивать свои обещания, данные Варшаве.
— Думаешь, война так и останется "Странной"?
— Нет. Война между англосаксонцами уже гаснет сама собой, в преддверие войны за наше общее будущее. Будущее нордической расы. Разве ты сам не видишь?
— Хотелось бы верить, что война на этом остановится…
— Погодите! Господа, вы тоже это слышите?!
— Слышим что?!
— Тихо, друзья! Минуту тишины!
В этот момент снаружи явственно долетели громкие фразы, произнесенные сильным молодым баритоном.
— Уважаемые гости Хофгартена! Как и вы, в этот дивный уголок Мюнхена я пришел сегодня насладиться музыкой. Жизнь не часто преподносит нам настоящий праздник для сердца. И какое же счастье встретить здесь этих замечательных людей, которые дарят этот праздник всем нам! Гуляя по аллеям этого чудесного парка, вы наверняка могли убедиться, что они умеют играть любые самые сложные классические произведения. С нотными листами и без них, эти чародеи, выросшие на музыке титанов прошлого, заставят наши с вами сердца смеяться и плакать. Вы сами слышали их недавнее чарующее выступление, и вот сейчас они снова порадуют нас таинственным и не менее волнующим набором музыкальных тем — в совершенно новом их звучании. Память об этом хмуром октябрьском дне еще долго будет согревать всех, кто сегодня с нами. Итак, замрите господа! И вы снова услышите эту волшебную музыку… Пусть за этот час никто из нас не дерзнет нарушить эту магию — "магию оживающих нот"….
Павла подмигнула Михелю, и музыканты с возрастающей экспрессией заиграли "Летнюю Грозу" Вивальди. Мелькавшие перед ними руки старого и вечно всем недовольного Карла Марьенталя, задавали им безумный темп исполнения фрагмента. Своей резкой жестикуляцией и растрепанной седой шевелюрой дирижер напоминал гравюры Бетховена. Его стек, словно шпага фехтмейстера был одновременно всюду, лишь порой ненадолго замирая вместе с игрой его партнеров. Братья Вельдберг, то в унисон, а то поочередно, словно бы соревнуясь, выпускали на волю резкие струнные переливы "Грозы". Их скрипка и альт мощно и неотвратимо доказывали свое право царить над сквером Хофгартена. Виолончелист Маркус Ноймер неутомимо дополнял гармонию стихий своими глубокими созвучиями. И, охватывая эту палитру звуков со всех сторон, словно дробь тяжелых дождевых капель, пробивался ритм стремительной ударной партии, сияющего словно его же медные тарелки ударника Альбрехта Ландберга. Лица молодых виртуозов пылали вдохновением. Выступление, наконец, дошло до кульминации. Павла, ошарашенно впитывала в себя образы и звуки такого синтеза талантов и сумасбродства. Этот безумный смерч захватил даже ее…
— Дружище Альберт, вы случайно не знаете, кто этот странный американский офицер, подрабатывающий тут конферансом? Я точно видел это лицо на передовицах газет.
— Хм. Вы правы, дорогой Ким, я и сам в смятении. По-моему, это тот самый пленный чудак Пешке-Моровский… Безумец, сражавшийся на стороне проигравших поляков, и романтик лунного полета. Тот, про которого еще недавно с восторгом писали французы, янки. Да и ваша "Таймс" скупо обмолвилась в паре статей. Вон гляди, как его хочет оттащить в сторону какой-то мутный полицейский тип…
— Но, я думал, что Моровский уже бежал из Германии! И почему же он, тогда, не в тюрьме?!
— Хм. Точно не знаю. Но судя по всему, Рейху не выгодно делать из него мученика. Слишком уж многим он известен. Поэтому-то он тут всего лишь под домашним арестом. Хотя, как мы видим, Гестапо его все же иногда выгуливает. Вот как, сегодня. Гляди, как они не могут с ним справиться…
— Как думаете, а есть ли шансы взять у него сейчас интервью?
— Не знаю, пока звучит этот импровизированный концерт, вряд ли. Видели, как он стряхнул со своего рукава того здорового конвоира, словно надоедливую муху. Надеюсь, тот парень не сильно ушибся. Думаю, Пешке не сладко придется в плену, из-за его упрямого характера. Но попробовать с ним побеседовать, безусловно стоит — материал для статьи может выйти первоклассный…
"Не Ванесса Мэй, с ее экзотическим образом и харизмой. Но, зато, какое гениальное звучание и напор! Когда-нибудь, захлебываясь кровью, и сипя пневмотораксом в кокпите, или у расстрельной стенки, сквозь боль и меркнущий свет в газах, я вспомню вот эти звуки, и улечу под них навеки из этого мира… Именно этого и хотелось моей душе, в этой постылой угрюмой неметчине. Брависимо, майн геррен! Брависимо…""
Словно цунами, подавляющее все оказавшееся на его пути, вознеслось в небеса, и вдруг, отхлынуло затихая. Музыкальная "Гроза" пронесшаяся над "Хофгартеном", оставила после себя недолгую взволнованную тишину, через десяток секунд взорвавшуюся криками восторга. Избалованная и взыскательная мюнхенская публика, в момент растеряла свое нордическое спокойствие, поддавшись очарованию нового музыкального стиля. Павла беспокойно оглянулась. Вокруг импровизированной сцены бушевали овации. А стоявшая рядом пожилая небогатая фрау, прижав к груди хозяйственную сумку, счастливо вытирала платком заплаканные глаза…
Поймав чужой взгляд, Павла напряглась. Одетые "с иголочки" и увешанные фотокамерами щеголи, бесцеремонно разглядывали пожимающего руки музыкантам американского офицера. Из всех молодых репортеров она уверенно отличила только одно лицо, человека явно знакомого ей из Истории. Но, вот, личность его она вспомнила далеко не сразу…
"Откуда я знаю этого мальчишку? Практически ровесник моего нынешнего тела. Явный британец. Из той же породы, что и Кэмерон. Почему только его не гонят отсюда? Ведь война-то уже объявлена. Британцы даже бомбят побережье. Кто же он все-таки такой? О! Сюда идет…".
— Мистер Моровский?
— Что вам угодно, мистер…?
— Рад с вами познакомиться. Гарольд Адриан Рассел Филби. Внештатный корреспондент Мадридской "АВС" и Лондонской "Таймс".
От неожиданности в горле советского разведчика предательски запершило. И это замешательство не осталось без внимания собеседника.
"Упс! А этому то "Кэмбриджскому сорванцу" цо тут потрибно? Интересно, его уже завербовали наши, или еще нет? Вот кому надо разведкой заниматься! А не всяким там шизофреническим дилетантам с пилотским дипломом в кармане. Эх, какая встреча у меня впустую пропадает! Сколько же всякого толкового я ему тут порассказать могла бы, ан фиг. Вон, сколько ушей кругом. Кстати, а не с ним ли меня так настойчиво пытался свести Дитрих. Хм… Или с кем-то из его тусовки… Гестаповцы же тут явно какой-то шпионский водевиль мудрили, пока я упорно кобенилась, и взрывала мозг своей бредовой техно-классической музыкальной теорией местным "Spielleute"…".
— Что с вами? Вы в порядке?
— Ничего, я в норме. Взаимно рад знакомству с вами. И, чем же я могу быть вам полезен, мистер Филби?
— Вы можете звать меня просто Ким. А полезны… Только частичкой ваших фантастических приключений. Что вы сами чувствовали, когда, болтаясь на неустойчивом взрывоопасном баллоне, и рискуя своей жизнью, отправляли в ракетный полет ваших героических мышей? Когда вы намерены увидеть нашу планету с лунной орбиты? Ну и, кончено же, когда вам дадут, наконец, полную свободу? Ведь если я правильно понимаю, вы пока не можете покинуть Родину вашего отца…
— Угу. Ну, что ж… Вот вам ответы на вашу телеграмму, Ким. Мышей я жалел всеми фибрами души, как невинных агнцев. Но, и гордился ими, как Дедал гордился своим Икаром. Орбита Луны ждет меня году, примерно в 53-м, а может, в 55-м. Если, конечно, политики не подгадят (а с них станется). Что же по поводу моей скорой свободы, то… то хотел бы и сам я это знать. Ни час, ни день этого радостного события мне, увы, неизвестны. В Румынию я был отпущен властями под плотное наблюдение, и под мое гранитное слово офицера. И, как видите, слово свое я все-таки сдержал. Впрочем, меня уже заверили, что с правительством Штатов как раз сейчас идут переговоры о моем возвращении, но пока, увы… Ну, а здесь я отдыхаю душой, когда мои конвоиры проявляют редкое, и тем вдвойне более ценимое мной великодушие, а вот, что будет дальше…
— Вы, наверное, большой хитрец, дорогой Адам. Что же вам мешало сбежать отсюда, при таком ненавязчивом контроле? Возможно, здесь вам просто предложили хорошие условия развития вашего проекта? Собираетесь прославить в веках не только себя, но и ваш с отцом Фаттерлянд?
— Мда уж, "ненавязчивый контроль". Вас бы на мое место. Запишите мои слова, дорогой Ким. Ближайшие пять лет Германии будет не до космических проектов. Лет через пять, если будем живы, встретимся и проверим это предсказание. Это, наверное, во-вторых. А во-первых… До ноября я дал слово, ждать доброй воли моих пленителей. Но, вы правы, вечно я здесь торчать не стану. В мире слишком много интересного, чтобы прозябать на одном месте. Даже и в "золотой клетке"…
— Что ж благодарю вас. Дадите такое же интервью моим друзьям?
— Ваши друзья обойдутся. У русских есть поговорка — "кто первым встал, того и тапки". Вы оказались быстрее, а они пусть напрягут фантазию, и расскажут всему Свету душещипательную сагу о подлеце Пешке-Моровском, предавшем демократические идеалы Запада, и кровь своих соратников по защите Польши. И про то, как этот мерзавец, пресмыкался в плену перед своими тюремщиками, и вымаливал у них пощаду…
— Уж не оплеухами-ли своему надоедливому конвоиру, вы молили его о пощаде? Бросьте, Адам! Вы воевали только против агрессора, а ваши ракетные опыты даже в плену, лишь добавляют к вам уважения. После публикаций сентября и октября, вы взлетели на волне восхищения, и завоевали множество сердец. Вас никто не посмеет в голос обвинить в трусости или предательстве. В голос, никто. Это я вам обещаю, как человек хорошо знакомый с двуличной свободной прессой, умеющей поливать грязью даже недавних кумиров. Первая же газетенка, посмевшая громко тявкнуть на вас, и не сумевшая подтвердить свои источники, рискует потерять полугодовую прибыль в течение месяца, и они это знают. Вашей удаче будут завидовать и шептаться по углам. Станут задавать дурно пахнущие вопросы, и строить версии в аналитических статьях. Но бросить вам обвинение воткрытую, и без доказательств… Я прочел массу статей о вас, включая интервью с близко вас знавшими людьми, и совершенно точно знаю — такой человек, как вы, ни за что не станет никого, и ни о чем умолять. И это, теперь, известно не мне одному. А сегодня я узнал, что вы даже перед врагами умеете держать свое слово. Не хотите больше давать интервью — не нужно. Это ваше право. И я благодарен вам за то, что для меня вы сделали исключение. Если когда-нибудь мы увидимся с вами вновь, я очень надеюсь узнать, что вы, наконец, свободны, и снова движетесь к вашей космической мечте. Ведь это куда интересней войны, не правда ли? И напоследок, расскажите мне, если не сочтете нескромным, об аранжировке этих шикарных классических фрагментов, это ведь ваших рук дело?
Через полчаса машина снова увозила советского разведчика в сторону временного пристанища СД. А сидевший рядом с шофером угрюмый обершарфюрер Шольц все еще прикладывал, к вздувшемуся от встречи с гравием затылку, холодный компресс…