— Вам знакомо представление об актерах, которые как бы утрачивают себя, вовсе уничтожаются, наливаясь кровью персонажей? Вас беспокоит этот злой взгляд?

— Не беспокоит, даже радует. А если говорить в идеале о назначении человека, как жертвующим собой для других, то актерская профессия в какой-то мере этой миссии соответствует, не так ли? Получается, что волки сыты и овцы целы. Вообще вопрос выбора стоит перед любым человеком в любой профессии и, позвольте, я вспомню еще поговорку: не место красит человека…

— И все же Ваша вдохновенная картинка похожа на ситуацию, когда священнослужитель былого времени становится осведомителем КГБ, переходит в стан грешников, только затем, чтобы помочь, облегчить положение верующих в тоталитарной стране. Внешне это не так выглядит?

— Мне кажется, мы говорим о разных вещах. Если священника попутал бес, и он думает, что это во благо — это бесовщина, дьявольщина… Есть ведь истина, которая выше всего.

— В юности Вы ощущали себя верующим человеком? Глядя на Вашего „Мусульманина“, я неотвязчиво думал о том, что это невозможно сыграть…

— Сразу много вопросов. Сначала я был условно верующим или даже неверующим. Семья моя — неверующие люди. Потом некие обстоятельства повлияли на меня, и в девятнадцать лет я крестился вместе с матерью и сестрой в своем родном Саратове.

— Сколько Вам сейчас лет?

— Двадцать девять. Поэтому уже десять лет я пытаюсь быть верующим человеком. Я хочу быть верующим. Выбор меня на эту роль был случаен. А мне это показалось очень интересным. Потом начались мучения. У многих есть суеверия, что за смену веры ждет какая-то кара. И передо мной стал выбор. Либо я отказываюсь и играю чистого Ромео… Если спросите, верил ли я в фильме, я скажу — верил. Я серьезно подошел к этому вопросу. Я ходил в мечеть, изучал обряды. Мне нужно было влюбиться в эту веру. Поверить я не мог.

— Видимо, Вы верили в единого Бога…

— Да, Вы правы. В этом был смысл моей работы.

— Когда Вы закончили работу, Вы сделали шажок назад, к безверию?

— Шажки эти я всегда делаю. Я хотел играть человека, мусульманина, но грешного. Земного.

— Когда Вы в драках участвовали, Вам было это отвратительно, как верующему человеку? Или мусульмане — это агрессивный народ?

— Агрессивный. Но когда их не трогают, они живут мирно. Грешат, и искупают свои грехи. Но если их тронут, они сумеют ответить. Когда я давал сдачи, я не думал, богоугодное это дело или нет. Это эмоциональное.

— На этой неделе Вы ловили себя, что поступаете, как безбожник?

— Вы хотите, чтобы я исповедывался?

— Нет-нет. Просто скажите.

— Ну, поругался я. И знаю, что неправ.

— Вам хочется научиться прощать Вашего всякого обидчика, не сердиться, не гневаться?

— Была полоса жизни, когда я хотел научиться запоминать зло. Как мне казалось, приобрести мужественность… А теперь, конечно же, как человек, который пытается жить по вере, хочу научиться этому, но не получается.

— Когда видите церковь, не креститесь?

— Крещусь. Раньше делал это как бы скукожившись, стесняясь. Сейчас стал спокойнее, крещусь открыто.

— Сколько раз в месяц Вам хочется зайти в церковь?

— Есть праздники, бывают также трудные моменты в жизни. Тогда хожу.

— Чувствуете подъем, умиротворение, находясь в церкви?

— Достоевский говорил, что в вере нет доказательств. Это так. Зашел и — ах! почувствовал умиротворение… Иногда получается так, иногда — нет.

— Вы женаты?

— Нет.

— Вы себе положили, что будете бесконечно влюбляться, сходиться, расходиться?

— Влюбляться — это прекрасно, но, конечно же, бесконечно ни у кого не получается…

— Какая Вам теория любви больше нравится — о поиске своей половинки, с которой Вы должны соединиться, или теория энергетическая, об энергии, которая требует выхода? И тогда любая понравившаяся женщина может стать женой или любовницей?

— О половинках, конечно, больше. Любовь это не секс и не порнография.

— Вы думаете, что и теперь, после двадцати девяти лет, Вы будете всегда продолжать влюбляться?

— Конечно. Это относится не только к женщинам, но и к профессии. Спектакли, театры, режиссеры, роли. Это тоже влюбленность.

— Самый длительный период, когда Вы не могли влюбиться долго, и мучились?

— Трудные моменты жизни, когда погружаешься в себя и не можешь отвлечься. Год, полгода…

— Бог, Любовь, Профессия… Что четвертое в этом ряду важнейших для человека вопросов?

— Это смерть.

— Кто Вас околдовывал, гипнотизировал из актеров? Казался недосягаемым мастером?

— Лоренс Оливье, Марлон Брандо — они обладают гипнотическим талантом. Из женщин, очевидно, Раневская. Она как-то удивительно запоминалась в самых коротких ролях.

— Из русских актеров кого Вы боготворите, как Оливье?

— Олега Борисова. В нем загадочная, мощная энергетика. Леонов, сыгравший гениально в „Старшем сыне“.

— Что лучше всего, какие эмоции, черты характера, Вы умеете изобразить, передать, о какой мечтаете роли, где можно было бы развернуться?

— Я не совру, если скажу, что не знаю, что умею делать хорошо и что плохо. Я начинаю работать с трудом. Вот недавно сыграл Хлестакова. И мне кажется, одни партнеры сыграли так блестяще! Джигарханян, Козаков, Гердт, Никита Михалков, Янковский, Ильин… Там я попал в одну среду… А репетировал „Братьев Карамазовых“ в совсем другой атмосфере…

— Представьте себя семидесятилетним, остывшим… Спектакли, кино — не интересно. Придумайте себе другое любимое занятие.

— Я себя не представляю семидесятилетним. Думаю, и занятия не будет.

— Вернемся в начало. Все же, что за наслаждение отказываться от себя и проживать чужое?

— На самом деле это не отказ. Все, что я делаю, я ищу в себе. Мало того, могу сказать, что характер артиста зависит от ролей, которые он сыграл, в нем отпечатки, которые оставляют персонажи. Что интереснее; чем искать в себе неизвестное и находить? Человек, конечно же, меньше всего знает самого себя. Правильно сказано, что человеческий мозг использует себя на тридцать процентов. Театр — это возможность остальных семидесяти. Я могу летать, умирать, испытать миллион состояний.

— Это похоже на то, как в школе кому-то все время подсказывают, и потому он переходит из класса в класс…

— Это не подсказка, а взаимное обогащение. Когда встречаются Михаил Чехов и Гамлет — это событие. Или Чехов и Хлестаков. Это громадное событие в жизни всех, кто это видел. Об этом рассказывают, пишут еще долгие годы. Это нечто странное, что не пощупаешь. Кроме того, это поколения, века, соединенные искусством. Это — над ситуацией. И если в зале приподнимаются хоть чуть-чуть, значит, событие состоялось. Правильнее сказать, что я — проводник. Но какой проводник? Дело в личности.

— По словам Тарковского, если ежедневно поливать сухую корягу, она обязательно зацветет… Позвольте мне сделать парафраз: актер — это сухая коряга, а вода — это тексты. Шекспир, Чехов, Горин… Вы уже зацвели или только поливаете себя, таскаете воду?

— Коряги цветут где-то там. Я был на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже. Меня поразила бедность могилы Тарковского: какая-то бетонная плита, покосившийся крест, и ничего больше. Через полтора года я приехал опять. И крест стоит ровно, и что-то цветет… Надежда — вот компас земной.

— Пушкин предпочитал завоевывать женщин своим остроумием, обаянием, а не славой поэта. Вам приходило в голову скрыть от какой-нибудь девицы, что Вы актер? Вам также важнее то, что существует помимо престижной профессии, Вашего славного имени?

— Конечно, было. Но она потом все равно узнала.

— Каким же человеком Вы хотите стать?

— Хорошим. Очень хочу и пока не получается.

— А что такое хороший человек?

— Это значит, сохранять в себе что-то очень важное. И после ухода оставить не имя, а звук…