— Вам жалко, что оборвалось пение?
— Мне жалко, что я уже забыл, пока слушал Вашего кантора, зачем Вы пришли.
— Позвольте мне, как фокуснику, второй вопрос вытащить из стихотворения Ходасевича: «Входя ко мне, неси мечту // Иль дьявольскую красоту, // Иль Бога // Если сам ты Божий. // А маленькую доброту, // Как шляпу, оставляй в прихожей». Чем Вас может обрадовать гость? Я, например?
— Я не подготовлен к таким ответам. Вы хотите поговорить о Ходасевиче? Но у меня нет материалов. Вообще мне не нравится такая манера разговора: «Вам говорит Ходасевич…» Если Вам интересно мое мнение о Ходасевиче, так и спрашивайте.
— Любое стихотворение Ходасевича не увлечет Вас? Давайте я прочту другое стихотворение…
— Мне это не интересно.
— Давайте тогда пересчитаем Ваших баранов… Вы были знакомы с Мандельштамом, с его женой, с Ахматовой, с Цветаевой?
— Да.
— Вы столько раз рассказывали об этом в газетах, друзьям и так далее. Осталось ли что-нибудь, что Вы не выскребли?
— Я все написал.
— Кого еще из фантастических людей Вы можете вспомнить?
— Я немного был знаком с Волошиным, был у него в гостях. Знаком был с Андреем Белым. Но с этими общался очень мало.
— А кого-нибудь не из знаменитых, но гениальных людей Вы знали?
— Гениальных больше не знал. И, кстати, у нас обесценено понятие «гений» и «великий». Мы называем начало века «Серебряный век» потому, что начиная с последних лет XX века по 21 год, до смерти Блока и расстрела Гумилева — в это время у нас было несколько великих поэтов. Почему же «Серебряный»? Гении остались в XX веке, в Золотом веке — Пушкин, Лермонтов, Тютчев. Гениев в XX веке не было. Но были великие, в том числе Ходасевич.
— Но у Вас нет материалов, чтобы беседовать о нем…
— Вы знаете, какую роль сыграл его дед?
— В чем?
— В антисемитизме. Отец Ходасевича был художник-фотограф.
— А Вам не скучно рассказывать?
— Нет, я готов Вам рассказать. Хотя меня уже не интересует наша беседа, но Вы ко мне пришли — значит Вам что-то от меня нужно. Вы пришли ко мне с такой стороны, что я согласился с Вами говорить.
— У Вас высокомерие прямо Набоковское. Вы что-нибудь знаете о надменности Набокова?
— Давайте не тратить времени. Слушайте и записывайте. Я расскажу интересное еврейской аудитории. Отец Ходасевича был поляк, мать — еврейка. Отец его матери, Брафман, опубликовал книгу «Вильнюсский кагал». С этого момента началось литературное антисемитское движение в нашей прессе. Но сам Ходасевич, наоборот, был юдофил. Он изумительно перевел классиков еврейской поэзии. Иврита он не знал, переводил по хорошо сделанным подстрочникам. Он переводил великих еврейских поэтов — Бялика, Черняховского, Шнеура. Особенно ему удался Саул Черняховский. Я видел в Израиле улицы, названные именами этих поэтов. Расскажу немного о Черняховском. Он родился и жил в Херсонской губернии, где жили евреи-земледельцы. Поэтому вся его поэзия еврейского земледельчества. Это очень оригинально.
— Скажите, об этом нет в Еврейской энциклопедии? Или еще где-то?
— Давайте прекратим этот разговор, если Вам неинтересно.
— Просто я подумал, что можно было бы сделать сноску для читателя газеты. Лучше скажите мне, Вы ведь помните у Фета: «Не жизнь жаль, а жаль того огня…», — что Вам жаль оставить на земле, уходя?
— Я не готов ответить на этот вопрос.
— Кто из перечисленных Вами великих поэтов относился к Вам всего нежнее?
— Ахматова.
— Как именно выражалась эта нежность? Можно подробнее…
— Я так понял Ваш вопрос, что Вас интересует, кто был ко мне добрее. С Цветаевой я провел один день и больше ее не видел. К Осипу Эмильевичу я пришел в восемнадцать лет. Был знаком с ним долго, вплоть до его ареста и после его возвращения. Но я был очень молод. Не все понимал, что он говорил. С Ахматовой я познакомился поздно, мне было уже лет сорок. Хотя она снисходительно относилась к моей работе, хвалила ее, но ее отношение было отношением к взрослому человеку, отцу детей.
— Вы смотрите телевизор?
— Да.
— Вы, наверное, ловили себя на том, что Вам трудно вспомнить, что Вы видели вчера? А, может, воспоминания о великих поэтах такие же затуманенные?
— Нет. Я иногда мысленно с ними беседую.
— Есть ли среди теперешних Ваших знакомых не менее достойные собеседники?
— Я очень болен и мало бываю на людях. Есть поэты, которых я ценю. Некоторые из них являются моими собеседниками. У нас есть двадцать-двадцать пять одаренных поэтов. Особенно ценю Чухонцева, Кублановского и Рейна. С ними беседовать мне очень приятно. Еще есть здесь, в Переделкине, замечательный мой знакомый огромных разнообразных знаний. Ученый, лингвист, поэт. Это Вячеслав Иванов. Я знаю его с детства. Его называют Кома.
— Жена его также Вам симпатична?
— Да, я хорошо знал ее маму — Орлову.
— Это все старые знакомые. А допускаете Вы, что завтра с кем-то впервые увидитесь и почувствуете, что человек Вам сделался дорог или интересен.
— Да.
— Если бы на Вас свалились, предположим, двадцать тысяч долларов, вы бы разделили их между двадцатью известными Вам поэтами?
— Я разделил бы между детьми.
— Поэты не стоят того или дети дороже?
— Не стоят.
— Какими удовольствиями Вы дорожите? Вот Вы просыпаетесь — деревья солнце, ничего не болит — продолжите этот ряд…
— Самое большое удовольствие, когда я что-то напишу.
— И когда Вы последний раз что-то написали?
— Месяц назад.
— Можете пересказать, о чем Ваше последнее стихотворение?
— Могу назвать тему. Я задумался о Каине. Что за существо это было и постарался в стихах передать это. Человек-братоубийца. Бывает, убивают матерей. В нашей уголовной хронике то и дело рассказывается, как пьяная женщина убивает мать или детей… Я писал как бы и об этом.
— Существование добродетелей обусловлено наличием пороков, по мнению Толстого. Вы можете это подтвердить на примере Ахматовой, Цветаевой я Мандельштама?
— Мне трудно ответить потому, что я перед ними преклонялся. Я был мальчик когда с ними познакомился. И слишком понимал и понимаю, что мои стихи по сравнению с их творчеством — ничто.
— Но Вашим теперешним местом в русской поэзии Вы довольны?
— Нет, я не сумел сделать всего, что хотел.
— Вы в себе ощущали силы, которые не реализовали?
— Понимаете, я об этом не думал. Я думал о другом. Что я не выразил всего того, что чувствовал в разные годы своей жизни. В детстве, во время войны.
— Кто себя выразил полнее — Набоков или Пушкин?
— Пушкин-гений, а Набоков — великий писатель. Сравнить кого-либо с Пушкиным невозможно.
— А с кем можно его сравнить из западных поэтов, писателей?
— Шекспир, Гете.
— А из англичан?
— Шекспир — англичанин!
— Вспомните еще удовольствия теперешнего Вашего положения.
— Хорошая погода, сердце не болит, жена чувствует себя прилично, хорошую книгу прочел.
— Скажите, пожалуйста, самоубийство — грех? И что еще Вас отталкивает в этом поступке?
— Мне жаль самоубийц. Самому уйти из жизни добровольно… Жизнь — счастье, даже в гетто. Дал Бог жизнь — живи. Я не осуждаю, но мне жаль такого человека.
— А наслаждения Вам тоже известны?
— Чтение.
— Давно умерший писатель, книгу которого Вы держите в руках, не кажется ли Вам более живым для Вас, чем окружающие Вас в доме творчества люди, не похожи они на привидения?
— Это люди, рожденные отцом и матерью, они заслуживают уважения. Они не привидения.
— Но Вам интереснее читать книгу?
— Среди писателей, живущих здесь, разные люди есть — молодые и старые, талантливые и нет, глупые и умные.
— Если бы судьба поставила Вас перед выбором — спасти жизнь человека или музейные ценности, картинную галерею…
— Если бы такая проблема стояла передо мной, когда я был молод, силен и действительно мог кого-то спасти, я, конечно, спас бы человека.
— Самое большое удовольствие Вы испытываете от чтения какого прозаика?
— Я могу назвать нескольких, одного мне трудно выделить. Прежде всего, очень люблю прозу Пушкина и Лермонтова. Сам я написал две книги прозы и ориентировался на эту прозу. Очень люблю Гоголя, Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова.
— В XX столетии никто из прозаиков не приносит Вам такого удовольствия?
— Я люблю нескольких писателей XX века.
— У Вас много детей?
— Четверо.
— Вы кого-нибудь любите из них больше, чем других?
— Да.
— Можете рассказать, как получилось, что Ваш любимый ребенок более любим, чем другие?
— Я не хотел бы на этом останавливаться.
— Вы согласны, что дети нас не любят, даже когда хотят, не умеют любить родителей?
— Не согласен.
— Ваш любимый ребенок отвечает Вам взаимностью?
— Да.
— Как Вы заслужили эту любовь, Вы знаете, почему он Вас любит?
— Ко мне все дети относятся хорошо, я на них не в обиде. У нас с женой хорошие отношения с детьми. Со старшей дочерью были трудности, потому что я развелся с ее матерью и женился на другой. Один из сыновей мне наиболее близок.
— Как Вам необходима музыка? Вы не чувствуете, что умрете через несколько дней, если не будете слушать музыку?
— У меня порок — я не очень хорошо слушаю музыку. Только ту, которая навеяна детством. Люблю русский романс, еврейские народные песни, которые пела в детстве мне бабушка. У меня примитивный музыкальный вкус. Я очень люблю живопись и немного понимаю в ней.
— Последний вопрос. Чего Вам всегда недоставало в жизни?
— Моя жизнь, литературная жизнь, сложилась трудно. Я из Одессы приехал в Москву в 1929 году. Печататься было трудно, потому что были очень высокие требования. И вот меня, в мои семнадцать-восемнадцать лет сразу напечатали толстые журналы!
— Простите, я Вас перебью. Умоляю, ни в коем случае никакой биографии! Так чего Вам недоставало?
— В 1932 году, в год коллективизации меня перестали печатать и двадцать пять лет не печатали.
— То есть, если бы печатали, Вы бы обладали всем, что желаете?
— Не знаю, чего бы мне недоставало, если бы меня печатали…
— В чем причина Вашего жизнелюбия? Из какого источника Вы пьете?
— Сейчас, как раньше пели комсомольские песни, часто стихотворцы упоминают слово «Бог». Я с детства религиозен. Мой отец был социал-демократ, меньшевик и в Бога не верил. Я поступил в хедер против его воли. С детства был верующим неизвестно почему. Вера в Бога — вот мой источник.
— Какое я на Вас впечатление произвел? Дайте мне характеристику.
— Впечатление необразованного человека.
— Постараюсь подучиться, а Вы будете здоровый, такой же веселый и умный — тогда снова поговорим через год?
— Ради того, чтобы прожить еще один год, согласен.