— Не жарко тебе, Ероха? — я громко хлопнул дверью, и они оба повернулись в мою сторону. Астра в ужасе смотрела на меня, а мужчина неторопливо повернулся и, разглядев его в полутемноте от кубиков петлиц до пятен на бриджах, оставшихся после раскопок в Летнем Саду, я понял, что смотрю в глаза своему четвертому страху.

У моего первого страха было прозвище Сыч; то страшное и таинственное, что произошло в психиатрической больнице, было как-то связано с ним. Сейчас — совсем близко. Второй, безымянный, носил грязную чалму и размахивал саблей. Его застрелил красный курсант Дамир Хамзаев, а я на многие лета обеспечил себя ночными кошмарами, где пули из моего револьвера не в басмача летят, а будто вываливаются замазкой и падают под ноги. Между ними были мелкие незначительные страхи. Они исчезали с возрастом или требовали к себе достаточно силы воли и упорства к преодолению, а некоторые так и остались навсегда.

Третий страх несли на крыльях фашистские бомберы, и был он снаряжен, покрашен и рассортирован по килограммам: 50…100 и так до тонны. Эти тонны страха, еще не долетев до земли, уже низвергли царя в голове. На удивление хрупкой оказалась башня мозга, рухнув от первых же комьев грунта, принятых за осколки, и вертящихся в воздухе горящих колес головной машины.

Сознание будто клином вышиб дурак, забравшийся в мое тело, а я сидел у подножья лестницы, приставленной к дереву жизни, наблюдая, как дурак мечется и вопит, ломая ветви. А потом страх дохнул бензином и гавкнул под моторное квохтание: «рус, б… здафайс!». У этого страха был рыжий волос, голос топил волю презрением, а его автомат валил к земле не хуже бурого медведя.

Это был страх позорный, страх командира, бегущего с поля боя впереди бойцов, и когда присев, извините, в кустах вечером, я услышал разговор красноармейцев, то лучше бы мне провалиться под землю. Ефрейтор Мечников, тот, что свалил из карабина рыжего немца, рассказывал дивизионному стереоскописту: «А политручок наш, того…»

Видимо, сильно было тогда желание упасть в Тартар, и через год оно и исполнилось. Правда, ворота адские еще не распахнулись, но привратник уже присутствовал.

Возле принцессы я увидел себя. Только вот одежка была запахнута на левую сторону, а звезда на фуражке была перевернута рогами к небу. Все кругом смолкло, и даже сердце ни разу не стукнуло. Лишь раз громымыхнуло что-то на небе, да почудился рассыпанный звон наступившей тишины. Силой воли я поднял глаза. Знакомая, но бесконечно чужая фигура была от меня на расстоянии вытянутой руки. Я будто закаменел, когда двойник, прищурясь смотрел на меня — глазами пустоты. Сила ушла водой в песок, и осталось только дождаться, когда он выпьет всю душу, чтобы покрытая трещинами оболочка бывшего меня рассыпалась в прах.

Жизнь будто кончилась: онемение нарастало по мере того, как перекачивалась моя сущность в двойника. Я уходил в покой, смотря, как свет сужается в одну точку. Но даже падение вниз: легкое, как перо на ветре, уже не пугало — там ждала вечная тишина.

Двойник сделал шаг вперед, и показалась в лице его … усмешка. Или скорее тень ее, неумелая эмоция, которую он осваивал, похитив у меня. Затем встрепенулась Снегурочка и потек длинный миг ее запоздания. Ничего не чувствуя, разум таял в небытие. Я падал, а принцесса оказалась внизу, не дав разбиться; Астра вытащила меня из омута небытия, но вынырнули мы не в Городе, а в его антиподе, в том месте, откуда пришел двойник, вылепленный из пустоты.

Анти-Город тоже не был вратами ада — даже солнце здесь было, изредка показываясь между темными улицами. А все равно, оказаться в этом месте не менее тоскливо, чем возле врат. Город тоже стоял на островах. Песчаные волны набрасывались на берег, безостановочно кружа водоворотами. Водоворотами странными, не вбирающими, а исторгающими волны из неисчислимых кристаллов. Свод над горизонтом становился голубым и холодным, но и внизу тепла не было. Здесь был центр зла, его полюс, рождающий тьму.

Узкая, занесенная пеплом тропа шла в небо. Расцвеченное тревожными огнями молний она шла через ось мироздания. Астра вела меня. Сотканная изо льда и ветра, она протягивала руки из снежной круговерти, подталкивая и направляя к вершине.

Я не мог видеть Снегурочку, но обрывки мыслей и едва различимые образы дали понять всеохватный испуг потерявшегося ребенка, девочки-вьюги, заблудившейся в нашем мире.

Огромная серая туча поджидала нас. Она закупорила собой просвет между ветрами, изгнав оттуда солнце. Если мы пройдем, Космос примет нас, мудрый и вечный, вмещающий в себя всё. Свет и Тьму, Добро и Зло, Войну и Мир. Примет и расставит все по местам, как делал миллионы лет, собирая электроны и атомы. Этот строгий порядок необходим — всякий нарушивший границу, будет отторгнут рано или поздно. Даже свет, пришедший из одного мира, не может соединиться со светом другого. Они могут быть рядом какое-нибудь, может, даже долгое время, но вместе — никогда.

Еще немного — и облако через серую дымку можно будет потрогать. Однако что-то произошло. Разрывая пелену, из облака вырвался луч, холодный и острый. И в ту же секунду Астра бросилась на защиту, ко мне.

Она опоздала на какую-то долю секунды…

Металлический вой трансформатора, столь неуместно дикий здесь, проник в мозг и выбил из меня пустоту.

— Разрядник опусти. Ну…

Обернувшись на голос, я увидел Сарафанова. И Ероху с карабином. А у Михея был «ТТ», направленный, как и карабин, прямо мне в голову.

— Давай-давай, — без улыбки продолжил Сарафанов, — с вещами на выход.

По тому, как смотрел Михей, я понял, что стрельнет он без раздумий. Стрельнет этот человек с лицом Сарафанова. Ставший отчужденным, его голос сразу провёл черту между нами. Между мной, непоправимо оступившимся, и собой, оставшимся в том строю, куда отныне доступ мне запрещен. И запрет сразу развел нас по разные стороны баррикад.

— Бросай оружие, — сквозь зубы процедил Михей, — бросай, гад!

Взгляд его добирал огня, как закипающая сталь.

— За бабу всё продал. Всё, что дорогого у людей есть.… Да ладно б, за бабу, — Сарафанов сплюнул под ноги. — А то одно слово — нежить.

Стягивая патронташ, я молил только об одном — чтобы Астра не остановилась на пути в своё далёко.

— Ну что, приехали? — оскалился Ероха.

Он передвинул на «малый ток» рычажок карабина, выпуская сноп энергоразряда. И, словно боясь упустить что-то, пытал меня все новыми электрическими дугами. А мне и одной хватило, я сразу пополз в угол, мыча от боли. Угроза, исходившая от этого человека с ружьем, была, как и от Михея, и даже сильнее. Однако в азарте своем они упустили удачу, невидимо растворившуюся в темноте наступившего холода.

— Ероха, что это?! — Сарафанов попытался выстрелить. Но ярко-голубой столб огня, возникший из темноты, ослепил его. Холодное пламя ушло ввысь, исторгая из себя ледяную стружку. Льдинки планировали и гасли в воздухе со злобным шипением. Казалось, что бегающие по стенам и потолку остроугольные тени-снежинки готовятся к чему-то, ускоряя темп.

— Я близко, — послышался шепот. — Я сейчас…

И голос ее, не донесшийся откуда-то, а как-то сам по себе возникший, прохладным воском снял всю боль в моем искрученном электричеством теле.

— Не над…

Договорить я не смог — с первым же выдохом что-то заклокотало внутри, изгоняемое глухим кашлем.

— Астра, уходи!

Хлынувшая кровь смешалась с криком, но снегурочка уже была рядом и сделать с этим я уже ничего не мог. Лишь перевернулся на бок и, опираясь на локоть, махнул своим врагам-товарищам:

— Назад!

Морозная волна взмыла над головами двух человек, которых я пытался спасти, хрипя из последних сил:

— Бе-гите!

И я увидел Астру.

И Сарафанов увидел. Побелев лицом, он вытащил из-за пазухи фугаску.

И Ероха увидел, и закричал страшно:

— Не взрывай!

* * *

— Вставай, — раздался над ухом ласковый старческий баритон, — простудишься, падло.

Губы старичка были плотно сомкнуты в скобочку, держащая меня рука набухла синими жилами, зато другая, искусственная, радовала око пунцоватенькой живостью.

Это был Ершаков, в спецуре прозванный «контрой». Отчасти по его должности начальника контрразведки, отчасти из-за феодально-дворянского прошлого. Он и при самодержавии ловил «живущих среди живых», и диктатура пролетариата не сыскала надежную замену. Правда, арестовали его таки один раз — на волне «шахтинского дела», но ненадолго.

Методы Ершакова были изобретательны до подлости, если не делать поправку на контингент. Однако поправку мог делать лишь тот, кому ни разу не приходилось доказывать свою принадлежность к роду людскому. Ершаков изобретал всякие штуки на смычке электричества и химии, даже патенты имел по изобретениям и рацпредложениям, а «имитатор биоэнергетический» был примой томской спецвыставки.

Умный дед. И хитрый. Если он лично прибыл на… Твою мать! Это ж он мелькал возле 21-го отделения, беляк однорукий!

— Пойдем, родной, пойдем, — козлитонил Ершаков, подталкивая меня к одиноко стоявшему «воронку», — свою гадость ты уже натворил. Дом, как корова языком слизала, — вот что людям твои амуры принесли.

Ерохинский дом и в правду исчез. Только не развороченное подворье с обугленными стенами пугали взор. Не было никаких дымных развалин. И обгоревших воронок не было. Не осталось ничего вообще — сразу за двадцать вторым, шло двадцать шестое домовладение, запомнившееся по черепичной кровле. Халупу Ерохи будто ножницами вырезали.

— Хватит любоваться, — буркнул дед и запихал меня в машину.

* * *

Несмотря на красовавшуюся в одном из коридоров «управы» табличку «начальник 5-го отдела», Ершаков, как и большинство его опричников, находились в основном на Московском шоссе 7Б, если, конечно, не были задействованы по районам. За фасадом пожарного техникума (точнее, в подвалах) находилось все необходимое контрразведчикам. Сигнальная, допросная, термозащитная допросная, медпункт, пункт утилизации, мини-лаборатория… Словом, все, да еще гараж на три авто сверху. Деревянный. Чтоб, наверное, горело веселей. А гореть было чему — попадавшие в трал караси обладали порой такими способностями, что керамические панели трескались. Так что маскировка под пожарную охрану была как нельзя к месту.

Расположили меня в комнате отдыха. Это, правда, не номер «Ливадия-люкс», зато не в камеру. Доброе слово, оно и кошке приятно. А тут даже не с л о в о, а целое д е л о.

Ершиков поставил два стакана с чаем и, кряхтя, уселся напротив.

— Тебя, Андрюха, я мучить не буду. Зачем тебя мучить? Сам расскажешь. Правда?

— А что рассказывать?

— А про твои шашни с Далматовой и расскажи, сынок. Мозги, какие-никакие, у тебя имеются, вот и думай ими. Девку эту ищут уже все, так что… А если в голову полезное не придет, так сам знаешь: у меня не то что стены — воздух заговорит.

Жилисто крутанув шеей в узком воротнике, контрразведчик сделал пригласительный жест к двери, на ходу склеивая притчу о блудном сыне. Только финал у басни был какой-то не оптимистический. По его словам, сыскного ведомства агент Серпухов без памяти влюбился в «чудное виденье» и, попав под следствие, сотрудничать не стал. Надеялся, видимо, на скрытую энергию, которую упражнял в себе.

— Ушел от меня он единственный. Да что толку — застрял в своей шамбале-нирване и сидит уже двадцать пять лет экспонатом музея. А мы с тобой пока посмотрим кое-что интересное, — Ершаков поднялся и, приглашающе кивнув, повел меня по коридору.

Комнату с голубой керамикой наполнял огнеупорный свет, льющийся из четырех угловых прожекторов. В их лучах дергался мохнатый клубок, в котором было мудрено узнать аттея, неуловимого демона, обитающего в потенциальных ямах энергополей города. Очень серьезный противник — много пропавших без вести в мирное время на его совести, но в лапах Ершакова он походил на придавленную каблуком сороконожку-переростка.

— Давай, — махнул Ершаков, и оператор у пульта придавил стеклянную кнопку. Рыжий клубок мгновенно подбросило вверх, когда мощные разряды начали стегать его вдоль и поперек. Метался чужак, вроде, бестолково, и палач, вроде, бил по клавишам наугад, однако зверюка довольно скоро зависла в дальнем углу и стала мигать. Ершаков подвинул оператора и, заменив частоту, еще несколько раз стеганул гадину электрическим кнутом, после чего та завертелась, вздрогнула несколько раз, и шустрый самописец начал бегать вдоль трехцветной бумаги, оставляя чернильный след.

— Давай-давай, — взвизгнул дед и прибавил ток.

Мужик за пультом теперь только и успевал заправлять бумажную ленту в паз, ругаясь и накручивая лапку хитрого валика.

Ершаков получал готовый текст на картоне с пробитыми дырками и раскриптовывал его каким-то хитрым способом, заглядывая в брошюру «Информационная шрифт-таблица СИАМ по двоичной системе распознавания сигналов 0–1». Заглядывал, правда, нечасто, с ходу ловя суть, и лишь изредка пользуясь одной-двумя, особо полюбившимися в книге страницами.

Вдруг дед смял прошитую картонку, закричав на оранжевый комок:

— Врешь, бл… рыжая!

Тело его вытянулось в струну, острые пальцы забегали по клавишам пульта и глаза-амперметры пыточной машины захлопали стрелками, наблюдая, как подброшенный вверх аттей извивается наколотым червем. В отблесках электрического света его движения оставляли едва заметные следы, похожие на пятна смазанных фотоснимков. Через миг они сомкнулись в серую тень неумело нарисованной картины — лошадей, запряженных в трехпролетный арочный мост…

После нескольких подходов чужак раскололся-таки на радость контрразведчикам. Они посовещались, потом Ершаков еще раз глянул на свет через пробитую ленту и, удовлетворившись содержимым, побежал звонить. На пороге он обернулся:

— Так что думаешь, на какой мост аттей показал?

От неожиданности я брякнул:

— На Аничков!

И понял, что «влип» по полной, когда ласково улыбнувшись, Ершаков проговорил:

— Ты всё вспомни хорошенько, пока Самонов место готовит. Время у меня жмет!

Он ушел, а флегматичный Самонов занялся настройкой, щелкая кнопками и вертя колесиками. На меня глянул он только раз, когда смочил аккуратненькую тряпочку и стал протирать приборы.

Я тихо потел на скамье, прикидывая, как буду смотреться в том углу, где недавно корчился демон. Ершаков, сволочь, никому и никогда не верит и прежде, чем сделает какие-то выводы, не одну сотню вольт пропустит через мой организм.

— Электричество по новому кабелю получаете? — с дворняжьим подвыванием спросил я у немногословного оператора. Тот смолчал, и тогда я завел особой умности монолог, в котором упор смещался от сложности управления современными приборами до всяческого уважения к тем, кто этим умением овладел. Даже товарища Сталина ввернул: мол, техника управляемая людьми, овладевшими такой техникой, может творить чудеса.

Электрик не ответил и на сей раз. Я, видимо, был уже для него «исходным материалом», только тем и отличающегося от рыжей твари в углу, что не требовался для меня переводчик.

Задавленный тяжелыми предчувствиями, я утих надолго, и обеспокоенный моим молчанием Самонов оторвался от электрического ящика.

— Скоро закончу, — улыбнулся оператор со свойственной технарям отстраненностью от бытия и, повозившись немного с жирным зеленым проводом, воткнул его в гнездо. — Вам сюда, товарищ старший лейтенант.

— А-а, э-э…

— А чего тянуть? — искренне удивился изверг. — Пока подгоним, приладим, пока то, да се… Начальник придет, а мы уже готовы! — И глядя, как я отхожу к двери, добавил: — Ничего вы там не выстоите, идите лучше сюда.

Он стал позади кресла, обхватив спинку руками, но опять выпал толстый провод. Самонов стал его паять, сильно дымя квасцами, и тыкал в диодное чрево до тех пор, пока не выбило свет.

Я метнулся к выходу. Техник, беззлобно матерясь, возился в темноте с проводами, а я успел воткнуть в зазор между стальной коробкой и замком отточенное лезвие ножа. Зажегся свет, и замок-автомат тихонько щелкнул.

Фортуна указала дорогу вдоль крашеных стен, а Самонов бился в дверь с той стороны — такой замок срабатывает на включение-выключение электричества. Пока вахлак размыкал контакты, я успел добежать к голосам над лестницей.

Один — высокий и занудливый — был явно Ершаковский, зато другой показался роднее папиного — посмеиваясь и фыркая, сыпал опилками беседы подполковник Полюдов.

Товарищ начоперод давил на товарища начконтрразведки, а товарищ начконтрразведки отбивался от товарища начоперода. Начоперод настаивал, а начконтрразведки уклонялся. Начконтрразведки обличал, а начоперод требовал ответить: почему командир ОСМАГ-2 сидит под стражей без какой-либо санкции?!

Когда я поднялся наверх, спор уже входил в ту фазу, в которой филологические аргументы начинают уступать места козырям более действенным. Увидев меня, Евграф сделал шаг назад.

— Вот мы спросим у старлея, что это за добрая воля у него такая, если вместо руководства группой, он в контрразведке чаи гоняет.

— У товарища Ершакова своеобразные понятия о добровольности, — сказал я, отходя за спины Евграфа и молчавшего пока Руиса.

Выходило трое наших против двух — на стороне контрразведки был еще усатый ПАРАВОЗовский бээровец. Но это все-таки их территория, и мы обратным клином стали просачиваться на волю.

Хотя главный контрразведчик не стал звать на помощь охранников из НКВД, торчавших в сторожевом домике (это было против правил), но дорогу в управление испортил нам Ершаков основательно. Он застолбил себе место в Полюдовской «эмке» и, поворачивая голову, то ко мне, то к испанцу, обещал нам разные гадости весь путь. По прибытию оба подполковника отправились к Хлазову, а Руис дождался Михея, который, отобрав тэтэшник, усадил меня под замок.