Прежний Ленинград, хотя уже начались бомбежки, во многом оставался еще мирным городом. Он казался большим спящим человеком, которого беда застигла во сне; маскировочная раскраска зданий напоминала наброшенную впопыхах одежду. Несмотря на пожары и убитых людей, еще витало недоумение от происходящего. Не оцепенелость боязни, нет, скорее ощущение временности. Казалось, что стоит только сосредоточиться, собраться и морок, принесенный из Европы воем бомбардировщиков да пороховой гарью, исчезнет.

Непривычность маскировочной раскраски дома компенсировал человек у спортивных весов, принимающий монетки со словами «пару лишних кило, гражданин!» На плакатах, призывавших к бдительности, неизменно прорастала «борода» объявлений. Чем дальше, тем больше становилось в них предложений «меняю на продукты», но еще можно было зайти в ресторан и неплохо поужинать.

Однако ресторанные посиделки мне были не по карману. Никуда не заглядывая, добрался я домой и проснулся лишь на рассвете. С севера доносилось буханье зенитных орудий, и растекался по небу жирный, налитый огнем пузырь, проглотивший какой-нибудь зазевавшийся склад.

Астра сидела у меня в ногах, прикрыв колени одеялом.

— Я открыла своим ключом, — зачем-то сказала она, разглаживая шерстяные складки. Выдержав паузу, снегурочка спросила: — Ты почему ко мне не пошел?

— Ну-у…

— Тебе, Андрей, должно быть стыдно.

В последний раз, когда принцесса была в госпитале, мы чуть не поругались, и Астра шутливо упрекала меня в «пристрастии» к младшему медперсоналу.

— Небось, присмотрел себе медсестричку или санитарочку, а?

Хотя санитаркам и сестричкам приходилось таскать и переворачивать тяжелых ранбольных, сидя на тыловой норме снабжения, я включился в игру, предложенную снегурочкой.

— А ты, как хотела?

Она не уехала из Города, потому что перед отъездом получила мое письмо. В тот день немцы пробили оборону на Луге, прорвались к Гатчине и уже нацеливались на Шлиссельбург, чтобы замкнуть смертельное кольцо. Узнав обо всем, я злился и ругал принцессу. Впервые взаимное молчание стало таким долгим, а наши взгляды обращались в разные стороны, и, казалось, не пересекутся уже никогда.

Астра словно находилась между приступами тяжелой болезни. Испугавшись, я начал утешать ее и виниться, что ругал прежде. Снегурочка кивала, прохладной рукой снимая неутихающую боль в голове. Накатывало спокойствие. Я накрывал ее ладонь своею, чтобы тишина не исчезла. И вдруг понял, что молчание Астры, ее отстраненность и замкнутость, не имела к нашей размолвке никакого отношения. Нечто другое, тяжелое и страшное, жгло ее. И эту тяжелость и страшность я никогда не смог бы объять разумом.

Сейчас мы перебрасывались фразами, которые лишь скрывали наш обоюдный испуг. Я боялся ее неожиданного знания чего-то непонятного и страшного, а принцесса — моего страха перед этим знанием.

— Смотри мне, а то охомутает тебя какая-нибудь медсестричка в марле. Пропадешь с такой невестой.

— А я тебя позову. Спасешь?

— Спасу, — очень серьезно ответила принцесса. — Ты зря надеешься от меня отвязаться. Мы даже после смерти будем вместе.

Все еще гремели взрывы, но отзвук их переместился на Кушелевку, да к жирной копоти пожара прибавились голубые электрические вспышки.

— Чего это тебя в загробный мир потянуло? — проворчал я, устраиваясь рядом с Астрой.

— Совсем он не загробный, — прозвенел ее тихий голос. — Обычный мир, только его трудно увидеть.

— Как это?

Она потерла виски.

— Ну как… как в романе мадам Крыжановской-Рочестер, про магов. Там есть комната с зеркалами, где каждое из них — вход в другой мир.

— Здорово! Вот бы зайти в такое зеркало, а там — ни войны, ни немцев, ни прочей гадости.

— Здорово, — согласилась Астра и начала рассказывать о другом, злом мире, где существует наш Город, но в перевернутом виде. Он холодный и почти безжизненный, а его обитатели забирают нашу энергию.

— Представляешь, они проникают своим сознанием в человеческое тело! Присваивают его, как воры — одежду.

Слегка обалдев, я спросил:

— Это у твоей Рочестер написано?

— Да, наверное. — Астра нервно передернула плечами, произнеся это с таким сомнением, что я положил ей руку на лоб.

— Ну тебя! — Снегурочка рывком скинула мою руку и, поднявшись, стала у окна. — Смеешься все! А Совета предупреждала тебя, что я — ведьма!

— Предупреждала! — засмеялся я. — От нее вестей совсем нет?

Безнадежно покачав головой, Астра сказала:

— У нее, думаю, ужасно секретное задание. Такое, что никто и знать не может, кроме командира, — и с определенной гордостью намекнула, что сама некоторым образом причастна к тому секретному поручению, интересоваться которым не следовало даже мне.

Я знал, что принцесса вместе с Советой Полтавцевой ходили в военкомат. Ветку взяли, а ее забраковали по малолетству. И, наверное, от того, что не сгодилась она для трудного и опасного дела, а Ветка сейчас в германском тылу, снегурочка, с тревогой и обидой, добавила:

— Нельзя ей туда. Совета прямая и честная, она сразу себя выдаст.

Встав, я подошел и обнял принцессу за плечи; она отозвалась поцелуем…

— Андрей, скажи, это все надолго?

— Нет, конечно. Скоро наступление будет. Товарищ Сталин не допустит, чтобы немцы у Ленинграда стояли.

Астра опустила голову.

— Знаешь, продуктов все меньше, а очереди все больше. Алла Федоровна, соседка, говорит, что надо припасать еду и спички. Она как мышь: бегает все, вынюхивает. Мне кажется, у нее усы даже выросли и шевелятся. Недавно лист жмыха откуда-то принесла.

Снегурочка распахнула окно, будто ей не хватало воздуха.

— А я не хочу вынюхивать. И со жмыхом в сумке не хочу. Это низко и недостойно. И самое горькое в том, что многие из тех, кого уважала раньше, тоже стали мышами. Но, наверное, это правильно — у них дети.

Пальцами я ощутил внезапную остроту ее ключиц.

— Да, милый, твоя принцесса немного постройнела.

— Ты завтракала?

— Завтракала. Съела хлеб из твоего вещмешка. Концентрат оставила тебе.

Она сняла матерчатую салфетку с тарелки, где под кипятком томился суп-каша из гороха. Помедлила, а потом решительно пододвинула ко мне гороховую массу:

— Вот!

— Давай-ка вместе. Если будешь продолжать стройнение…

— Не буду! Нас вообще вчера кормили горячим первым и вторым блюдом.

— Нас?

— Заводская дружина противовоздушной обороны.

— Мало тебе за станком стоять?

Астра отмахнулась и тут же принялась рассказывать о новых подружках, о том, как некоторые делают специальные тумбочки, чтобы достать до станка.

— И спят прямо в цеху! И знаешь, мы счастливы, что помогаем бить фашистов!

Она продолжала говорить почти без остановки. Я узнал имя их бригадира — Джон Сильвер. Так его звали из-за настоящего протеза ноги. Правда, не деревянного, как у книжного пирата, а изготовленного из легких дюралевых трубок. Рассказала принцесса о мальчишках, собирающих бутылки не для пункта приема стеклотары, а для химического завода, на котором делают бутылки с зажигательной смесью. Некоторые собрали по нескольку тысяч.

Она замолчала, вбирая ноздрями запах каши.

— Я половину ужина Кузьмичу отдала. Он старенький и видит плохо. А сволочь из магазина талонов из карточки на неделю вырезала — знала, что не увидит.

Ругать принцессу я, конечно, не стал, но выводы сделал. Поэтому решительно подтянул табуретку и полез наверх к антресолям. В самый дальний угол. Нужно было извлечь большую картонную коробку и переложить все, что в ней есть, в «сидор». Я решил отнести его в дом принцессы, где вполне безопасно.

То, что лежало в ящике, могло и не понадобиться в ближайшее время; тогда это станет просто подарком для «послевойны».

* * *

На удивление, народу в трамвае было немного. Астра, приложившись щекой к поручню, смотрела на проплывающие по набережной здания. Рядом сидели двое рабочих. Неизвестный предмет их спора одного — с выглядывавшей из кармана линейкой — сильно цеплял. Разговаривал он громко и напористо, и лишь фигура, склонившаяся к более старшему товарищу, выдавала в нем просителя. Собеседник его наоборот — расположился на скамье прямо и глядел чуть насмешливо:

— Ты, поди, и в бюро просил и Некрасову жаловался?

— И в бюро, и у Некрасова был, — без запинки отвечал молодой, напирая дальше: — Только везде одно долдонят: специалист, не можем, не имеем права, на фронте и без вас… Твое слово бы очень пригодилось. Даже мимоходом. Кадрового питерского рабочего с большевистским стажем, кто не послушает?

— Так ведь ты сам, — все так же улыбался приятель, — Орденоносец, член бюро райкома, товарищ Киров тебе руку жал. Это по старым временам не меньше чем генерал…

— Смотри, — дернула меня за рукав снегурочка, показывая на очередь человек в двадцать возле конфетной фабрики. — Что это?

— У Дурдина распродают, — пожилой рабочий, усмехнувшись, посмотрел на меня. — Иди, служивый, побалуй ляльку свою мармеладками.

Вслед за этим приподнялся и посмотрел в окно упорный его товарищ, а принцесса уже тянула меня к выходу.

Однако продавали вовсе не мармеладки. Вино в коробках складировалось прямо на земле, а деревянные ящики с коньяком ставили рядом.

— Без карточек, — деловито сообщил неприятный тип в рубахе апаш, — дают по две в руки, но цена! — Он закатил кверху глаза и тут же принялся пересчитывать наличность.

Очередь состояла из людей разночинных и с достатком. Лишь немногие — семейная пара, молодящаяся дама в шляпе, да две одинаковых на лицо, но разные годами гражданки, очевидно, мать и дочь, — выглядели скромно. Когда мы оказались у прилавка, выяснилось, что брать товару можно сколько угодно. Но цена действительно оказалась…

— Коммерческая, — упредил юркий работник прилавка, косясь на мою нарукавную звезду. — Мы от Леноблпита…

Отойдя, я устроил в противогазную сумку принцессы бутылки с вином, а коньяк удалось впихнуть в «сидор». Хороший, кстати, коньяк — «Шустов». Помню, что нэпмачи его весьма уважали. А вот насчет вина — не знаю. Бутылки оказались без этикеток. Вместо них были приклеены бумажки с чернильной надписью «Массандра. Бутылир 24.09.1924».

На все это счастье ушел денежный аттестат за месяц, да еще Астра отдала последние червонцы. Так что оплатить проезд в трамвае оказалось нечем. Хорошо, еще вагон уже подходил к Большеохтинскому, иначе пришлось бы пылить пешком — протянутые 26 копеек — все, что мы наскребли, — кондукторша не взяла.

— Денег у него нет! — стала вопить эта тетка, да еще с такой крепкой ненавистью, что народ начал недоуменно переглядываться.

Она еще выплевывала какие-то гадости и толкала кожаной сумкой до тех пор, пока морячок с задней площадки не пригрозил ей «оформить всю кассу» прикладом.

— Держи, командир, — сказал он, протягивая бумажный рубль, — где зацепило?

— Под Тосно. Спасибо, братишка, мы уже выходим.

Балтиец весело подмигнул и сказал, как матрос Железняк из кино:

— Повылазила контра всякая.

То, что контра вылазит, я убедился сразу по выходу из вагона. Пятеро бойцов в полевой форме НКВД «принимали» бандитов. Обрез мосинки валялся на земле; к нему присоединился нож, а из бандитских карманов извлекли цепочку и несколько золотых колец.

Мы стали выбираться из толпы, чтобы перейти Большеохтинский, как вдруг сзади раздался крик:

— Держи его!

Обернуться я не успел. Сильный толчок в спину едва не сбил меня с ног и, звякнув бутылками, мой вещмешок впечатался в трамвайное железо. Чекисты, однако, настигли убегающего верзилу в поношенном ватнике. Его поволокли, заломив руки, и швырнули в полуторку.

— Товарищ политрук…

Улыбаясь, мне козырнул энкаведешный лейтенант и сообщил, что ему совершенно необходимо ознакомиться с содержанием противогазной сумки. И вещмешка — «чтоб уж точно».

— Участились случаи диверсий на стратегических объектах, с применением огнесмеси, — похлопал он по «сидру», сразу нащупав стеклянную твердость бутылок.

— Я, думаю, вы, как политработник, проявите сознательность?

Один из чекистов придвинулся почти вплотную. Я разглядел пуговицы на его гимнастерке, знак отличника Наркомэнерго с треснувшей эмалью, и, когда он срывал винтовку, шрам от ножа.

— Мужики, да вы чё?..

— Мужики в деревне будут. Вещи к досмотру!

Лейтенант опять улыбнулся, а «энергетик» поднял в мою сторону токаревский полуавтомат.

Стыдно. Боже, как стыдно. Разглядывают меня, мою форму, разглядывают комиссарскую звезду на рукаве. Потом переводят взгляд на вещмешок, из которого торчат оба «шустова», и чекист погружает ладони в россыпи «Золотого ярлыка». Десятки синих с золотом пачек шоколада, купленные, но так и не доставленные в часть начпроду Багиеву. И как я не убеждал себя глядеть прямо в глаза, отвел-таки взгляд, протягивая документ.

— Настоящим ордером мэ лэ политрук Саблин… — лейтенант цепко провел по мне взглядом и продолжил чтение вслух, — уполномочен для совершения подотчетной закупки кондитерско-бакалейных изделий для столовой и семей комсостава, и доставки их на территорию вэ-че номер… число… Действителен при наличии товарного чека.

И мятый чек «елисеевского» магазина, с довоенной датой, вдруг настроил всех на мажорный лад. Его рассматривали и вертели в руках, улыбаясь и вспоминая что-то совсем хорошее.

— А чего долго так везешь-то? — спросил лейтенант. — Уж два месяца прошло.

— Он ранен был! — Выступив вперед, Астра зажмурилась и почти выкрикнула: — Андрей два немецких танка подбил! Его Сталин орденом наградить должен!

— Ну раз сам товарищ Сталин должен… — хмыкнул лейтенант, а остальные чекисты засмеялись. — А шустовский коньяк с винными излишествами тоже для столовой?

— Нет, конечно. Это в коммерческой палатке продавали. Две остановки отсюда, — сказал я.

Командир энкаведешников изучил документы из госпиталя, справки, продаттестат, после чего аккуратно сложил их вместе и, медленно мне протягивая, спросил:

— Как там у Вилли? Давыдов еще консультирует? Небось, уже без бороды?

— Вы хотели сказать Давыденко… Консультирует, только бороды у него вроде не было.

— Да?

Чекист притворно удивился, отдал, наконец, документы и, лишь когда мы почти ступили на асфальт Большеохтинского, совсем по-мальчишески спросил:

— А ты действительно два танка подбил?

Я молча кивнул, а лейтенант приложил руку к фуражке и, развернувшись, скомандовал своим лезть в машину.

Скрипя ступенями, поднялись мы на второй этаж. В квартире никого не было. За окном шелестел дождь, и доносились какие-то голоса.

— Вот… это мы оприходуем, а остальное нужно спрятать.

Астра не сразу откликнулась на шуршание «Золотого ярлыка»:

— Лучше давай их на фронт отправим. Так правильно будет.

Едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, я ответил:

— На фронт, если и дойдет, то до первого штаба. И кстати, это военное имущество. На мне числится.

— Тебя могут наказать?

— Ну, вообще могут. Не очень сильно… только позору не оберешься. Вроде я мелким воришкой оказался. Когда чекисты «сидор» досматривали мне хоть сквозь землю…

— Дурацкие у вас мысли, товарищ политрук. Кто может обвинять фронтовика? Или ты думаешь, что я тебя подозреваю?

Дождь пошел сильнее и стало темнеть.

Защищая меня от меня же, снегурочка ожесточенно скомкала край бархатной скатерти.

— Ты знай, Андрей, что я не предам и не подведу никогда. Ты мне верь и все будет хорошо. Я спрячу это твое военное имущество. Мы вместе спрячем. Надо взять вон тот стул и забросить все на шкаф. Как думаешь — там, наверху, будет надежно?

Однако шкаф мною был забракован. Зато комод, стоящий рядом, оказался с подходящим секретом.

— Я когда-то здесь разные штуки прятала, — созналась Астра, пытаясь просунуть руку в узкую щель. — Папа его ремонтировал и прибил фанеру прямо на заднюю стенку. Теперь — вот.

Снегурочка оттянула середину листа, открывая ощеренный гвоздиками зазор, — туда можно было напихать весь шоколад, а винно-коньячный ассортимент уложить в нижний ящик.

Ввиду узости «тайника», плитки пришлось заталкивать по одной — как патроны в обойму. Основательная вещь. Такие на века делают, разве что от огня комод погибнет или от прямого попадания бомбы. Но не будут же им печку зимой топить! Особых угрызений я не испытывал — запас карман не тянет.

— Мы тоже, как мыши! — Стремительным жестом Астра показала на полнившийся «ярлыком» комод. — Набиваем норку.

— Астра, да что с тобой?! Дались тебе эти мыши.

— Тебе хорошо. Ты там! — ответила принцесса, показывая на юг, где сейчас грохотали танковые сражения, и люди в белых выгоревших гимнастерках пытались отбить у врага хотя бы несколько метров родной земли.

— А поставь себя на мое место. Вот я выточила сколько-то там снарядов, отдежурила на крыше. Раз или два в неделю со смены иду сюда и сплю в кровати на простынях с подушками. А вы ползаете под огнем и, умирая, клянете себя, что не никак можете одолеть этих гадов. А позади — дом, родная улица, мосты и львы; наверное, это страшнее всего — умирать, зная, что фашист переступит через твой труп и вышибет дверь прикладом, чтобы застрелить всех живых.

Никогда прежде не видел я у снегурочки т а к о г о выражения лица.

— Мы сопровождали детей — в порт, на Ладогу. Их озером через какой-то пункт пропуска отправляли. Я была в последней машине. Они очень тихо сидели всю дорогу, милые испуганные цыплята… Нам велели все время смотреть на небо из-за немецких самолетов… а может, просто, чтобы мы не видели, как все вокруг изуродовано бомбами… В порту стояли два корабля, но никого не отправляли на ту сторону. Оказалось, что самолеты утопили еще один, совсем недавно. Мы стояли и смотрели, как по воде плавают детские панамки…

Сцепив зубы, я продолжал вдавливать тонкие плитки в щель. Сорок один, сорок два…

— Я в комсомол пойду, Андрей. В райком. Они там всякие отряды формируют из тех, кто обучен.

— Чему-нибудь и как-нибудь, — невпопад ответил я, в неотчетном желании уберечь снегурочку.

— Это не принципиально. В конце концов, я хорошо стреляю.

— Ась, тебе даже семнадцати нет. Военком тебя уже завернул домой, а ты, ничего толком не умея, хочешь быть везде. Так нельзя. Т у д а нельзя идти просто для того, чтобы погибнуть без пользы.

— А что тогда делать? Если идти нельзя, а не идти невозможно?

Астра повернулась и вышла на кухню. Она с грохотом переставила ведро с пола на длинный дощатый стол у рукомойника; зачерпывая пригоршней воду, снегурочка пыталась охладить разгоряченное лицо.

— Что, воду со двора носить приходится?

Достав из кармашка носовой платок, снегурочка медленно вытерла щеки.

— Вода есть. Только напор слабый и подают через каждые четыре часа.

Мне запомнились ее глаза — так мог остывать лед, если бы имел возможность кипеть подобно стали. Астра мельком посмотрела на квадрат неба в окне.

— Дождь скоро кончится… — я все заряжал шоколадом комод. Подгоняемый звенящим молчанием, придвинул деревянного монстра к самой стенке. Теперь, что бы не случилось, у снегурочки будет НЗ — на крайний случай. Только это давало мне право не чувствовать себя мышем с усами.

Закончив, я тихо прошел на кухню через темный коридор. Астра все что-то разглядывала в зеркале воды; наклоняя голову и слегка встряхивая челкой. Услышав мои осторожные шаги, она выпрямилась и словно очнулась, глядя сквозь меня удивленными припухшими глазами.

— Знаешь, я видела один сон. До войны еще… а вспомнился только сейчас. В саду был старый колодец; мы часто ходили туда, но никогда раньше его не видели. Сырой, темный, и с водой, как будто в ней масло развели. Я смотрела в него и, наверное, заснула. В жару вода красноватая, застывшая, как зеркало. А в зеркале — сухая земля или песок, на котором стояли дома и заводы с трубами. Долго объяснять… но я поняла, что вижу Город. Не наш, но очень похожий. Двойник. Ну, помнишь, я рассказывала…

— Крыжановская!

— Да. А потом подошел человек. Неизвестный. Но мне казалось, что мы знаем друг друга очень давно. Почему-то он был одет по-зимнему. Телогрейка с крупинками снега… А под ней странная такая одежда из мешковины. Как у юродивого с картины, только еще и с узорами.

— Какими узорами?

Объяснить принцесса не смогла, только расчертила пальцами воздух замысловатым интегралом. Несколько мгновений, позвякивая дужкой ведра, она рассматривала меня, словно что-то припоминая. И тут же прикрыла глаза.

— Совсем не помню его лица. Это удивительно: он был дорог мне и близок сразу. Андрей, а у тебя нет…

— Рогожи с расписными картинками? Нет.

В приоткрытое окно несмело громыхнуло и Астра, со вздохом, принялась возиться со щеколдой.

— Извини, но рубище не ношу, это пройденный этап моего тяжелого детства.

Не ответив, Астра рассматривала меня потемневшими от влаги глазами. Мне даже неловко стало несбывшихся ее ожиданий, словно я разбил тот волшебный сон, где за прикрытой дверью ожидала снегурочку желанная тайна. Но выяснилось, что сон тот прервал не я, а фиксатый гопник с колючей фамилией Ерохин.

— Да что ж это такое, а?! — возмутился я громко. — Везде этот Ероха с тобой. Признавайся, наконец, было у вас что-то?!

— Ты ревнуешь! — расплылась в улыбке снегурочка. — Ты ревнуешь и злишься, хотя знаешь, что у меня ни с кем не было ничего.

— Надоели вы мне оба, — буркнул я, открывая бутылку «массандры-1924». — Хороша парочка — кобель да ярочка…

Кажется, она хотела что-то ответить, но вдруг потянула к себе темную бутылку.

— Андрей, смотри, это ведь день, когда я родилась.

Серая наклеенная бумажка.

Дата на ней — 24 09.1924.

И слова принцессы:

«Мы не будем сейчас ее допивать. Через год, в день моего рождения, мы поженимся и снова откроем ее. Разольем в бокалы вино, и ты разобьешь пустую бутылку на счастье. И после этого мы не расстанемся никогда».