На втором этаже «конторы» я быстро отыскал начальника по кадрам Еленина. Голубоглазый ухарь сразу же спросил выписные документы из госпиталя и по дороге в кабинет весело трепался о привилегиях. Мол, для тех, кто недавно был ранен, контужен и прочая, существует особый щадящий режим: целую неделю можно не выезжать на задания, набираясь сил.
— Так что до конца месяца отдыхай, восстанавливайся. А Полюдову обязательно скажи, что если он тебя гонять туда-сюда вздумает — отстраню и назад к Осипову отправлю. В твоей карточке, что написано?
Еленин, уже обмакнувший перо в чернильницу, вдруг застыл над развернутой выпиской.
— …может быть привлечен для … ды-ды-ды… так… с условием несения службы в … Погоди-ка… так это ты — экспериментальный пациент Грюнберга? Ну точно! — начкадра звонко хлопнул себя по лбу и принялся накручивать телефонный диск.
— Алё. Евграф Еремеевич, приветствую…
Я положил на стол фуражку, взял свежую сводку и принялся за чтение. Все шло нормально:
«Ликвидация ОРВЕРов у текстильной фабрики „Красная звезда“»;
«Приборами зафиксирована вспышка активности в периметре Летнего сада»;
«Опыт применения рассеивающего луча»…
Тем временем градус разговора Еленина с Евграфом повышался. Спорили начальники от души. А потом и вовсе перешли на ор.
— И никто меня не заставит! — напоследок гаркнул Еленин, швыряя трубку на рычажок.
— Понял, Саблин?
Сделав неопределенно-понимающее выражение лица, я уставился на собеседника.
— Вот, — сказал он, кладя в медкарточку чистый бланк с номером. — Пусть Грюнберг распишется в том, что лично допускает тебя к оперативной работе. А то, кто знает, может ты и не Саблин уже, а какая-нибудь вредоносная субстанция. Тень-то хоть отбрасываешь?
Осознавая всю глупость подобного действия, тем не менее я повернулся, чтобы поглядеть на стену.
— Все, брат. Отправляйся в госпиталь, — засмеялся Еленин. — И без Левборисычевой расписки сюда не возвращайся.
В моей бывшей палате было светло и радостно, несмотря на заглядывающие в окна тучи, — один из паралитиков начал двигаться. Юноша с поэтическим лицом счастливо дергал ступней, а остальные взирали.
Ручеек разговора вилял между возможностями науки и границами сил человека. Возле кровати оживающего Светланка олицетворяла могучую поступь медицины, пуская из шприца фонтанчики. Она уж было совсем наклонила чашу весов в сторону «могучей поступи», но Витек, специально уронивший костыль за ее спиной, так мучительно кряхтел, что девичье сердце не выдержало и, наклонившись, Светланка подала негодяю утерю. А вслед за этим она, краснея и крича на нас, одергивала вдруг ставший коротким халатик — выздоравливающий, увидев перед собой заднюю часть медсестры, дернулся так, что свалил вниз кучу пузырьков и ампул, стоящих на передвижном столике. «Медицина» шлепнула Витька по голове и убежала, а мы радостно кричали ей вслед: «Не позволим бить советских больных!»
Произошедшее обсуждалось смачно и весело, как всегда перетекая в разговор об очередном уламывании какой-то Галины, и я тихонько вышел из палаты.
— Старлей, — послышался сверху чей-то голос, и громко хлопнула дверь. — Это ты, что ли, напарником Максимова был?
* * *
Матвея хоронили в подземном колумбарии админкорпуса. Чавкнула, закрываясь, массивная дверь и ручка запора, которую я согласно инструкции повернул на пол-оборота, осталась у меня в руках. Что за черт!
Угрюмый бетонный коридор подслеповато щурился тусклыми лампами. Из-за площадок труб вентиляции донеслись приглушенные голоса. Я положил рукоять в ящик у двери и пошел направо.
— Ну, давай быстрей, сколько тебя ждать!
Задобренный когда-то табаком охранник, верзила с лошадиным лицом, строго посмотрел на меня, открыл медный лючок и, как снаряд в казенник, вогнал короткий цилиндр с прахом в амбразуру «Стены Героев».
После кремации от старшины Матвея Ивановича Максимова осталась лишь табличка с двумя датами. Все его личные вещи, документы и фотографии сожгли вместе с телом. Но он навсегда останется в моей памяти. И его фамилия навсегда останется в металле, как и другие фамилии наших погибших товарищей. Их вон сколько здесь.
Бражников, Гаврилов, Дамиров, Дорошенко…
И вдруг сотни тонких иголочек закололи где-то между шеей и плечами, извещая о неминуемой опасности. Стены вокруг покрылись паутиной мелких трещин. Стал гаснуть свет.
— Медицина, уходите через вентиляцию, замок сломан, — еле сдерживаясь, чтоб не сорваться в крик, я махнул рукой присутствующему палатному врачу.
— А что собственно…
— Уводи баб, доктор!!!
Наверху уже гудела сирена, маскировавшаяся под воздушную тревогу, и зажглись яркие лампы в коридоре. Теперь уже не оставалось сомнений, либо крестьянских чаяний в то, что «гром не грянет». И это воющее мигание как по голове обухом: баум — б-а-а-ум — пау-м. А я торчал, как хрен в кадке, и не мог даже пальцем шевельнуть. И только когда верзила-лошадиное лицо выдохнул, захлебываясь, «това-рищ командир, че делать?», ударила мысль, что я все-таки не хрен в кадке, а старший лейтенант, что оружие у меня и боезапас. Что стоящих рядом обучали держать скальпель, а не ружье, и что хоть прилипает от страха исподнее, пора тебе, уважаемый, катить свой камень.
— Назад! Все! Живо!!! — заорал я, добавляя суматохи, а человек с лошадиным лицом стал подсаживать испуганных медичек в широченные отверстия вентиляционных труб. Одну девчонку вытолкнули, а следующая за ней обожгла руки внезапно раскалившимся металлом. А затем пожарный вой сорвался нотой «до» и стали взрываться гильзы в колумбарии.
Верзилу сразу же долбануло. Он как-то странно шагнул вбок, упал на доктора и, будто почуяв смерть, из обугленных стен потянулись колючие руки «серого василька» — нередкого гостя в грунтах жальников. В таких местах почти всегда есть деревья, чьи корни особым образом деформируются в опасного паразита. Я почему-то вспомнил худой черный вяз неподалеку от мертвецкой. А вдруг поселился в нем дух какого-нибудь отчаянного заложника, крадется он древесными корнями и хочет отобрать души, чтоб выкупить за них свою?
— Всем отходить!
Краем глаза я увидел, как сестричка поддерживает лошадиного сержанта обожженными руками.
— Доктор, тэтэшик умеешь держать?
Парень в белом халате затряс очками.
— Тогда сторожи. — Я сунул ему свой терморазрядник. — Если что — просто дави на курок.
Очкарик неумело схватил оружие, а я, подхватив сержантский карабин, принялся рубать «василька» штык-ножом, недоумевая, почему ползучий гад так хорошо себя чувствует на бетоне.
— Х-хак! Н-на! Хха-а! — Резал я волокна, словно кубинский мачетерос, а «василек», активничающий (по книгам) лишь в естественной почве, струился, как малайский бамбук.
— Колючки!!! — завизжал доктор.
— Огонь!
Хорошо в спецшколе учили: оценивай обстановку, подмечая все вокруг. Иногда казалось даже, что глаза у тебя, как у русака, где-то возле ушей. Не знаю, какое там зрение срабатывает — боковое, интуитивное или третий зрачок открывается, а только ухватил я этого лекаря угловым зрением. Стоял поганец, как и положено салаге, направив пистолет в командира.
Блеснул рядом красный огонек с дымком, рванулась из жерла пулька и медленно так зажужжала — даже струйки баллистического потока мелькнули перед носом. А потом опять завертелось кино в обычном темпе и что-то мясисто хлюпнуло в колючих кустах. Только чему там хлюпать мясисто? Могильный «василек» на дерезу больше походит, а не на сочную зелень. И еще я точно знаю, что глаз у него нет. А в этих косматых терниях пялился в нас злой красноватый ободок с мутным хрусталиком.
Хоть бы мигнул, сука, все легче было бы. А то зырит, стараясь копнуть внутри меня — аж кипит. Но видно, что доктор подбил его. Какой-то дряблый, с оттенком желтоватого сала, он даже зрачок не мог выставить, чтоб прямо в душу. Глаз не давил, сминая, а будто подстерегал, и космы могильника только усиливали ощущение головоногости их обитателя.
Так вот, значит, какой стал он — тот, что слепил себя из мертвого воздуха Пискаревки, а потом вынырнул в подвале тринадцатого дома; вислый и дряблый, как стариковский бицепс. И подделка эта его под «око силы» пахнет дешевым фокусом слабеющей потенции.
Только, чего он ко мне прицепился? Третья встреча уже, будто я медом мазан или звеню бубенчиками, как жертвенный козел. Эта его привязанность весьма обременительна. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел. И сейчас бы уйти, раствориться где-нибудь среди лип госпитального парка, обтекаемых солнцем. Там есть еще ромашки и ветер, а земля в отрытых ямах не пахнет смертью.
Седой тонкий песок прорвался внезапно, обнажив сухие корни. Я хотел тронуть эти древесные кишки, однако постный ломоть грунта подался вниз и как-то разом осел. Вверху был свет и воздух.
— Ко мне! — Я прыгнул ближе к отверстию, кося в глубину коридора; глаз пропал.
— Сержант, оклемался? Тогда давай сестричек наверх.
Девчонки припустили к нам, зачем-то прикрыв головы руками, но их опередил очкастый доктор. Он в два прыжка оказался близ воронки. А я тоже вдруг не стал его держать. Не взял штык наперевес, не стал могучей стеной на пути труса. Даже не дернул скользящий по склону его ботинок, а как последняя тварь бросился вслед за очкариком.
Но бледным пятном ударило в мозг лицо сержанта; наверное, в спинной, там тоже, говорят, находится серое вещество. Морозящий наждак потянулся от висков к шее, и я застыл, все еще делая нетерпеливо подталкивающие пассы под открывшейся лестницей в небо.
Такие лица долго саднили память в Режицком СОПРе, где меня с другими окруженцами кололи на верность родине особотдельцы мехкорпуса Лелюшенко. И много позже не давали спать лица солдат Ивановых, кружащих по всему Шауляйскому тракту — без цели, без командиров, без о р г а н и з а ц и и. Сколько пропало таких ребят. Не из-за плохости, а просто потому, что рядом не было командира, комиссара или просто человека со «шпалой», который мог бы собрать их и повести в бой. И над всем этим, перекрывающий гул моторов и ржание тысяч лошадей, бьющий прямо в сердце вопль: «Братцы, командиры нас бросили!» И в самом деле, бросили ведь, не считая желторотых лейтенантиков при бессильном нагане.
Говорят, жить захочешь — на все пойдешь. А я не мог. Не мог бросить этого вот лошадиноголового, не мог оттолкнуть пичугу в белом, не мог лезть наверх сам.
— Сюда, быстрей! — я закричал сестричке; выход наверх исчезал.
Он все более осыпался под каблуками доктора, и было видно, что грунт сворачивается, падая вниз. Места, точнее — времени, оставалось только на одного.
Дыра с воздухом и небом вверху зияюще манила, напевая ветерком прелесть слабодушного решения, зудел гнилой нерв, шепча с надрывом: «б е г и, с п а с а й с я!» Однако страх — это такой товарищ, что победив его хоть раз, на следующем рандеву можно дать ему хорошего пенделя, если сытое и спелое бытие не размягчит за это время. А здесь и того проще: помочь слабым и выбраться самому.
Делов-то! Много проще, чем в сотый раз бежать в атаку на качающийся горизонт по выжженной траве около станции Чернь. И толкает тебя на подвиг дрожащая в испуге девчонка, а не политотделец Якущенко с рыскающими глазами и наганом, упертым в спину.
Поднял я сестричку за тонкие крылышки и глянул, примериваясь, куда ее подсадить, а ходу вверх уже нет. Вместо дыры — глинистый потолок в лохмотьях корней. А чуть дальше, в проеме коридора, что-то рвал на куски клубок волосатого могильника.
— Мама, — прошептала медсестра. Вера, кажется. Не к месту вспомнилось, что она работает в палате электросна.
— Сержант, уводи ее!
— Куда?!
— Куда-нибудь!!!
В дрожании колючих стеблей опять пульсировал зрачок мертвого глаза. Аккуратную ловушку он пристроил, ничего не скажешь. Если бы не очкастый жизнелюб, меня сейчас полосовали бы терновые когти. Объемная галлюцинация — вещь не больно уж хитрая, но в горячке вляпаться можно.
В голове смутно трепыхалась мысль, что битва будет один на один — судьба, видно, свела меня с этим гадом. А путей к отходу не просматривалось. Бетон лишь немного задержит ползучие руки «василька», но все равно кустарник движется помаленьку, безопася отмершими ветками свой путь.
— Лейтенант, сюда! — заорал издали конеподобный сержант. — Здесь выход есть!
Я отцепил ремень винтовки и кинул его сержанту:
— Свяжи все ремни, девчонку на плечи поставь, потом меня вытащите. А я тут пока…
То, что меня ждет очередная пакость, сомнений не было. И уверенности, что я смогу прижечь эту пакость тоже не было. Потому и ловил я в горсть утекающие секунды, чтоб их достало тем, за кого я в ответе. Квадратик бетона таял, будто сахар в чае, не в силах сдержать мертвые побеги.
Хому тоже не спас меловой круг. Хотя он, кажется, не должен был смотреть куда-то. А не смотреть нельзя, нет таких сил у человека перед лицом тьмы. Это, наверное, от предков осталось: кто видел опасность, у того было много больше возможностей уцелеть. Однако мне видение опасности шансов досыпало немного — в подземном коридоре замаячил Генька Сыч.
Враг детства озабоченно склонялся, обходя что-то лежащее под ногами.
— Дышит вроде, — донесся его знакомый хрип. — Шустряк!
Он сильно ткнул вниз палкой с особым, предназначенным для убоя котов гвоздем и, с натугой пошуровав, извлек наколотый красный комочек в жилах.
— Здоровый какой! — восхищался Генька, ковыряя тело доктора. — Прямо кабан!
Харкало еще живое, умирающим стоном захлебывающееся мясо, а я только карабин бессильно давил руками.
Этот заразеныш, отравивший своим недолгим пребыванием на земле многие жизни, одним своим появлением будто в ледяную Неву окунул. Железными цепями оковал. И толку в осознании несчастья не было никакого — я боялся Геньку.
Такое было уже. В далеком двадцать пятом я так же смотрел, потея от страха, как Сычев измывается над слабым. Петя Кормов, мой товарищ по рыбацким делам, стоял на коленях, а Генька бил его ногой по лицу. Малолетний подонок, избив до крови Петю, расстегнул ширинку и, прицелившись, выпустил желтую струю. Петя, скуля, закрывал разбитое лицо дрожащими руками, а Сыч мочился на него, сладостно прикрывая глаза. Когда эта тварь заметила меня и поманила грозным пальцем, я побежал быстрее, чем к тележке с эскимо.
«Ты тоже ссы на него», — приказал Генька, а один из его корешков, подкрепил слова увесистой плюхой. Так и лупили они меня, пока не сбежались на крики тетки с физкультурной демонстрации.
Мой двоюродный брат Генрих набить морду Сычу отказался.
— Держи вот это, — он протянул тусклую свинчатку и дал наказ подойти и без разговоров лупить в переносицу. Если сычевская «подписка» вмешается, то брат обещал помочь, а если «нет, то нет». Тогда, дружок, разбирайся один на один.
Подходя к мосткам, где должен был плавать Сыч, я увидел, что гнида залезла на деревянную сваю и собралась нырять. Решимость, разбавленная до потения подмышек, при виде Геньки исчезла вовсе. Но за спиной незримо стоял брат, с его презрительным «бздишь?», и я пошел к Неве.
Сыч готовился нырять. А я, увидев его водолазные приготовления, вспомнил вдруг, что ржавая посудина, которую недавно буксировали на Охту в ремонтный док, затонула аккурат возле Генькиной сваи.
Он, видимо, и двинулся головой в эту баржу, или застрял в каком-нибудь из люков, не знаю точно. Помню одно: не вынырнул, гад…
— Ты знал ведь, — поднял голову Сыч и я увидел, что вместо левого глаза у него рваная дырка, забитая чем-то осклизло-зеленым. Генька поманил чешуйчатым пальцем. — Иди сюда.
Мелко-мелко подернулась рябью кожа и затрусилась голова от нежданной встречи. Гимнастерка показалась чересчур большой, а рукава — короткими. И шея тоже стала вдруг длинной и ломкой, как стебель подсолнуха.
— Иди сюда, длинный. — Генька упер единственный вспухший глаз в мою сторону. — Ты ведь знал, скотиняра. Знал и ничего не сказал про баржу.
Утопленник был на удивление свеж. Портили его лишь узкие, синеватые полоски поперек лба и еще волосатые дырочки на шее, открывавшиеся при каждом вздохе.
— За твою беспримерную подлость, ты, длинный, будешь в должниках.
— Я не знал, Сыч!
— Не свисти. — Генька досадливо отодрал пиявку с синего живота. — Лезут и лезут, суки! — Растер он извивающегося червя. — Веди сюда этих. Акробатов.
Вшивым хихиканьем Генька мотнул головой в сторону сержанта, держащего на плечах медсестру.
— Зови! — топнул поганец, и я затянул трясущимся фальцетом: — Эй, друг! Вера, идите сюда!
Постыдный и жалкий зов услышан не был — я только рот открывал, а громкости никакой, так беззвучно иногда орут бродячие коты.
— Сильней, сильней кричи, — кипятился Генька в шевелящейся колючей загороди, — шипишь, как чайник.
Он еще гундел о чем-то, по-рыбьи шлепая губами, но я уже видел его дефект.
— Ты что?! — плеснул злобой Сыч.
— Гена, а ты ничего плохого нам не сделаешь?
— Никогда! Честное ленинское и коммунистическое, под знаменами вождей!
Гаденыш додал мерзкую фразочку, а я окончательно убедился, что он не попадает губами в такт своей речи. Фантом! Опять я купился!
Призрак, видимо, почуял что-то неладное и стал громко откашливаться, харкая зеленоватой слюной.
— Простыл, — объяснил он, смахивая гнилую ряску. — Ну, чего замолчал? Зови.
— Сейчас, — пообещал я и ударил штыком туда, куда был должен ударить свинчаткой много лет назад. В переносье.
Этот удар был с любой точки зрения бессмыслицей. Удар в ничто, удар в пустоту, удар в плоть вакуума. Но это н и ч т о было соткано из мрака моей души, вываляно в грязи детских страхов и взрослых подлостей, и чтоб победить свой страх, надо было снова очутиться в записяных шортиках, победив себя того давнего, чьи нервы тянулись гордиевыми узлами ко мне сегодняшнему.
— Н-н-н-ааа!!!
— П-а-а-дла! — завизжал утопленник, хватая рукой мою винтовку. Пальцы его наткнулись на серебро штыка и разом увяли пучками синих водорослей. А изнутри выперло что-то, и живот лопнул, сливая всякую дрянь.
Очень уж противная эта оказалась штука, и я отвернулся, успев заметить длинного тонкого червя, елозящего в трясущейся блевотине.
Штык колол и резал, проворачиваясь и хлюпая, но все-таки вязнул в студенисто-оплывающем месиве. На всякий случай пришлось разрубить мерзкий холодец косым крестом. Рыбьи потроха исчезли. Желтоватое око удивленно мигнуло, и упала темень, как в брошенном танке. А потом провалился пол, и меня засыпало почти до шеи.
Более всего не хотелось, чтобы какая-нибудь гадость о тысяче мерзких ножек залезла в ухо. Ужасно боюсь насекомых и им подобных — я бы застрелился лучше, чем попал в яму с тараканами или жирными гусеницами. А здесь, наверное, всякие водятся. Вот черт! Попытался освободить руку и только хуже сделал — здоровенный пласт земли оторвался и ударил по голове, рождая зачатки паники.
Как теперь выкручиваться? Я ж не Гудини из журнала «Мир приключений» и в дырку без мыла не пролезаю, как ни поворачивайся в этом погребе. Потрогали память страшные рассказки из книги с «ятями» о заживо схороненных и дернулась нога, попав куда-то в пустое место. Прощупав носком сапога отверстие, я определил, что оно весьма плотное, может, даже со стенками из металла.
Ага! Ссунулся грунт под коленями, шорохом заструилась худая супесь, и я упал из одной могилы в другую. Здесь странно соседствовали песок и глина, и что-то чернело впереди. Пошарив вокруг себя, я наткнулся на твердую стенку и почувствовал приток свежего воздуха. Есть воздух! Пальцы скользнули вдоль шершавой панели с выпирающими дисками. Чиркнул спичкой и тусклая копоть села на железную крышку с орлом, венчающим надпись: «Штабъ-ротмистр Верещагинъ. 1877–1909. Спаси господь». Вот, значит, где я оказался — старое кладбище спецуры. Выше обнаружились два точно таких же орляных диска: титулярный советник Фогель и отец Иероним (Франко). Спасибо, мужики, и вечный покой вам.
Старое погостье вывело по ступеням наверх. Спутники мои обнаружились на поверхности сразу же. Сержант сидел на траве, глядя вниз, а Вера мотала ему на голову невесть откуда взявшийся бинт. Другая птичка-сестричка держала за плечи, пресекая попытки верзилы спрыгнуть вниз.
— Мишенька, не надо, миленький! Сейчас позовем кого-нибудь, и спасут лейтенанта.
— Кого ты позовешь, дура! — взорвался «Мишенька». — Смотри, что вокруг.
Главный корпус полыхал вовсю, и по мечущимся в панике людям около входа я понял, что вызывать действительно некого.
Огонь трещал на всех этажах, отгрызая могучие куски левого крыла. Стекол не было. Их осколки блестящими кучами сверкали на асфальте у крыльца, на скамейках главной аллеи и даже пускали зайчиков на битом камне, оставшемся от хозпостроек и гаражей.
Красная машина с помпой томилась перед чугунными воротами. Охранники — молчаливые парни из внутренних частей НКВД — не допускали пожарных, но те не уезжали, сверкая желтыми касками на другой стороне улицы.
Сержант, увидев меня, сбросил, видимо, целый мешок камней с совести, Вера кивала, не переставая гладить «Мишеньку», а рыжая сестричка кинулась на мою широкую грудь, заплакав.
— Ну, все. Все хорошо, девочки. Теперь бегите к воротам. Живо-живо-живо.
Мы проверили амуницию и пустились бегом к валившемуся от жара зданию. На подходе стало ясно, почему не пускают пожарных — смысла не было. Голубоватый отблеск прыгающих шаров означал одно — работу «язычника».
Тварь гнусная. Плазменная форма жизни. Да еще соображающая. Нечто вроде мыслящего протуберанца. В старых книгах писалось, что он рождается только из огня сгоревших церквей, а я думаю, все равно ему, из чего рождаться, были б условия. Только гвозди в том, что наши теоретики эти условия никак не могли обозначить. Следовательно, и средства борьбы подбирались на ощупь, а это всегда ведет к большим потерям.
Я метнулся к парадному входу, но сержант остановил меня.
— Давай здесь попробуем, — указал он в сторону полыхающих окон.
— Огонь ведь, пожжемся.
— Гляди, командир, пламя с синевой в третьем окне, над приямком.
— Вижу, да.
— Это самое тихое место во всем пожаре — крыло язычника, не вспотеешь даже. — Он потоптался, оправляя ремень с подсумком. — Ну что, пойдешь?
— Если э т и внутри, ударим как раз с тыла!
И мы с разбегу влетели в черно-рыжую пасть огня.
Жара действительно не было. Плавал только зыбкий туман с претензией на марево, на деревянном полу шагренилась краска, а в том месте, где мы только что прыгали, красовалась огненная занавесочка о синих звездах.
— Ты почем знал, что в это самое прыгать можно?
Сержант покосился в мою сторону и тихо сказал:
— А я и не знал вовсе, так, читал где-то.
— Ну, т-ты…
— Отож. Но зато мы здесь. И если пройдем дальше, надо попасть в коридор второго этажа.
— Это тоже читал?
— Нет. Я здесь в карауле стоял… и в заразном тоже, и в морге. С апреля кантуюсь.
— А на чем засыпался, Мишаня?
Мишаня отвел взгляд и, шлепая ладонью по кулаку, выдавил:
— Упырь подрезал.
Н-да. Вот радость привалила! Однажды укушенный лечится долго и тяжело, и никто не даст гарантий, что без ежедневных уколов цитоглобина его не потянет на «свежину».
— Утром кололи, — тяжело вздохнул сержант, глядя, как я начал «метать икру».
— Ладно, за спину только не заходи, а то отвлекать будешь.
Морозец бежал вдоль хребта, заставляя вглядываться пристальнее в улыбку сержанта — нет ли клыкастых примет. Ну, Бог не выдаст…
Налево по лестнице бушевало всамделишное пламя, направо тоже, и путь был только один: наверх через балкончик. То, что от земли до балкончика метра три высоты, никак не смутило Мишаню и, пружинясь от моей спины, сержант допрыгнул до бетонного выступа. Уцепившись, он долго кряхтел, затем сделал удобный захват и сказал, чтоб я цеплялся за ноги, и наверх вылез вместе со мной, бугаина здоровая.
— Дальше по балкону дверь, товарищ командир, на лестницу. Через нее есть выход в центральный зал.
— Ты уверен?
— Сто процентов. Я ж говорю — здание как родное, я здесь даже зверинец охранял!
И мы сразу же посмотрели друг на друга. Зверинец — это специально оборудованные боксы для нежити, попавшей в руки спецуры. Официально он именовался ВИЗОР, временный изолятор-распределитель, а в госпитале он располагался, потому что и раненых и трофей везут всегда в одно место; почему — я не знаю. Трофеи потом отсылают либо в спецлабораторию института Мечникова, либо еще в какое профильное учреждение, либо на утилизацию.
Соседство, так скажем, не очень, но привыкаешь. Электрокабель тоже опасен, однако живет с нами под одной крышей — в стенах. И ничего. Главное, чтоб стены не ломались.
Мишаня вытер белое лицо рукавом и осторожно посмотрел за угол.
— Тихо, вроде.
Впереди темнел длинный коридор с бегающими отблесками пожара. Висевшие на стенах картины были растоптаны на полу, всюду валялись обрывки бумаг и ломаные стулья с отбитыми спинками. У дверей лежал человек в халате, рядом с ним еще один, а между людьми сучил конечностями бурый ком, кусавший воткнутую в бок ножку стула.
— Горюн, — сказал сержант. — Тварь бешеная.
Горюн задышал опадающими боками и уронил голову, высунув на пол язык.
— Что, сука, нажрался?! — Мишаня поднял карабин.
— Погоди, — я взял ближний стул и отломил у него ножку. — Заряды надо беречь!
Тварь, увидев орудие смерти, шкребанула паркет. «Ий-й-у-у-ууу», — вой был тихий и сиплый, будто воздух выкачали из брюха. Живой-здоровый он бы такую трель выдал…
— Н-на!
Ножка с облущенным лаком вошла горюну точно между лопаткой и шеей. Там у него было что-то вроде сердца — сизая жила с тремя кишками.
— Ребятам хана, — обернулся ко мне сержант. — Надо засечки делать.
Мы подрезали сухожилия под коленями и мышцы на лопатках — если этого не сделать, человеческие тела используют ОРВЕРы. Сильно тошное это занятие, однако впереди ждало нечто худшее — несколько трупов в больничных пижамах, аккуратно сложенных у батареи под окном. Некоторые были без голов, у других черепа вскрывали острым, выбрасывая на пол содержимое; а над ними на железный крюк обрушенного пожарного стенда кто-то наколол медсестру Светланку. Кто-то большой убил ее и, издеваясь, наколол, словно муху на рыболовный крючок. Недалеко ронял кровавые капли багор с налипшими шерстинками.
— Наверное, отбивалась этим…
Сержант зло втянул воздух, и где-то на середине втягивания, принюхавшись и подняв липкий багор, зарычал с неожиданным подвыванием.
Покатился вдруг аптечный пузырек, и я увидел, как чуть приоткрылась дверца пожарного шкафа. Полотно ее обуглилось, кое-где рисовались вмятины, но доски выдержали.
Слава строителям, делающим шкафы из осины! За дверью в проеме между трубой и вентилем сжалась, закрыв глаза, молоденькая санитарка, худенькая и совершенно седая. Все попытки извлечь ее из переплетения трубной стали ушли без пользы. Пришлось там же и оставить — убежище вполне надежное. А чтобы избавить от шока, втер ей в кожу адреналин, выбрав из многочисленных, большей частью раздавленных ампул те, что с желтыми полосками.
Лестница опять бежала наверх, где трещал огонь, кричали десятки голосов и хлопали редкие выстрелы. Бой переместился туда совсем недавно, причем, судя по обрывкам бинтов, лопнувшему носилочному брезенту и бутылям с аргентитом, чужаки ударили внезапно. Даже труп хватуна, пучеглазый и скисший, не красил общей картины погрома — так жалко и грустно выглядело орудие убийства, крашенный под алюминий костыль с оторванной ручкой.
Подхватив несколько совершенно целых бутылок с серебряной водой, мы сделали первый шаг, как вдруг кипящий клубок упал откуда-то сверху. Он повис над залитой кровью лестницей, поливая ее синюшными лучами. Шарик был маленький и подвижный как ртуть, переливающийся в движении чем-то неподъемным, отбрасывающим тень на бока этого маленького солнца. Ни попасть в него из ружья, ни подорвать тем более. Это я знал по тем аксиомам, что вбили в мозг электрическими гвоздями лахтинские профессора.
Как бы сознавая нашу беспомощность, огненный колобок нежился в маслянистых лучах, как расшитый петухами лабазник, поймавший беспризорников на «хапке». И тогда двинул я кулаком в эту блинную харю. Наверное, от отчаяния. Слышал когда-то, будто рубил отчаянный сталевар ладонью кипящую струю. Повторил подвиг. И даже не ошпарился, а пару несмелых укусов и за боль принять было стыдно.
Чертово солнышко ударилось затылком в фасонину, сразу же прикипев к трубе. Бурные, видать, кипели в нем градусы. Чугун за секунду покраснел. За вторую расплавился, третья сделала из хлестнувшей под давлением струи кипяток, а затем пар. Нашла вода на пламень. Однако и огненный еж, получив на пряники, заметно сдал, не улыбаясь жирной улыбкой. Он как-то ссунулся внутрь себя, покрываясь розовыми бубонами, и трусливо задрожал вместо наглого искрения. Водная струя опять нащупала его и погнала к стенке добивать.
Начало хорошее.
На следующий этаж мы влетели за три секунды. Не оглядываясь и не сомневаясь. Чтобы заблокировать мозговые импульсы, я «кинул мостик» — самоиндуктивный гипноз. Для этого необходимо представить себя в костюме водолаза на морском дне, пассажиром летящего поезда, парашютистом, на слабый конец. Хотя это дело чисто индивидуальное. Другие представляют себя в бетонном погребе или в чистом поле. А сержант, по-моему, ничего себе не воображал. Ринулся вверх, как медведь.
Да на него ОРВЕРы, вообще, ноль внимания! Только с моим появлением копившиеся для атаки твари зашевелились. Поздно! Боевая позиция превосходная, напали сзади, цели перед нами — чего еще желать ликвидатору.
Первым я уложил длиннорукого горбуна с бледным лицом. Он завалился, подминая под себя еще двоих в серой шерсти. И пока визжащий клубок скидывал дергающуюся кладь, навел оружие на выскочившего вперед разъяренного багника. Багник даже визгнуть не успел, получив заряд в спину, а коршуном летящего мигуна подстрелил Мишаня. Эти синегубые, когда жареным пахнет, такое творят, что не каждый пограничник или охотник прикроет. В е к н е з а б у д у, Мишаня.
Зверье метнулось вроссыпь, и один из них был убит метко брошенной бутылкой. «Святая вода» облила его до половины, сделав похожим на полусжареный шашлык. Верхушка, дымя, обугливалась, а сырая половинка так яростно махала когтями, что нежить вертелась, как юла. Я даже не успел рассмотреть, что это было.
Из всех осаждающих остался только один — задастый дебил, бритый и улыбающийся. Такие сумасшедшие, попадая в энергополе чужака, становятся на удивление агрессивными. А сил у них, дай бог каждому.
Заряд было на него жалко тратить, можно и обычным способом нейтрализовать, да и, вообще, трогать подобных — грех. Но дебил визжал, махал руками, наступая, и сержант двинул его прикладом.
Горюны куда-то исчезли. Черномазая гайда — самая опасная из всех — получила три пули в хвост, но ушла, падлюка, в стену, распластавшись жирным пятном в штукатурке. И хрен с ней, далеко не уйдет — мои коллеги ее быстро определят. Так что одолели ОРВЕРов на пять с плюсом, даже не верится.
Людской поток заструился по лестнице вниз, а нас подхватил обгоревший Бейсенов с забинтованным горлом.
— Туда, — хрипел он, тыкая скрюченными пальцами в дальнюю арку. — Туда ходить!
В руках у него было древко с наконечником и обрывками знамени и связка матовых лезвий — такие же приходилось видеть в некоторых убитых чужаках.
Крепкая на вид стена, у которой толпились, чем попало вооруженные постояльцы госпиталя Осипова да санитар с карабином, внезапно оплавилась и рухнула вниз.
Царапая когтями обломки, выскочили горюны и напали на Мишаню. Но я не мог помочь ему. Впереди, тяжело ворочаясь в клубах оседающей пыли, хватал щербатый угол кто-то большой, черный и смрадный. Когти его сжали кирпич, и обожженный тысячью градусами кусок глины треснул, истираясь в прах. Голова чудища поднялась, и стало видно, что росту в нем около пяти аршин. Рычащая гадина без натуги оторвала ногу, видневшуюся из-под обломков стены.
Хр-ра-вас! Брызгая кровью, нога шлепнулась мне в грудь, а Буран Бейсенов закричал что-то по-казахски, в два прыжка очутился близ чудища и воткнул в него свое знамя-копье. Только на зверя это ничуть не подействовало. Махнув лапой, он ударил Бурана по голове, вогнав ее в туловище. Подняв уже бессильное тело, несильно шлепнул древком пониже спины.
И скользнул в мозг, покрывая злобной трясью мышцы, сигнал: это он, это он, сволочь, насадил Светланку на крюк! И завизжав, как за секунды перед этим Бейсенов, я сорвался вперед, стреляя на ходу.
Заряды шли мимо. Реакция твари впечатляла: неимоверно скоростные движения влево-вправо, в сторону и еще раз влево, и сжатые в ударе когти вкупе с наглой, презрительной усмешкой.
Уворачиваясь от пуль, волчина бежал мне навстречу, да только сам себя перехитрил. Когда он изогнулся для удара, я всю силу, всю ярость и боль, все, что накопилось во мне, собрал на острие штыка. И за мгновение до его победного маха прыгнул на колени с прогибом назад, как учил когда-то Берендей.
Черная туша упала чревом на лезвие.
Волчара даже не понял сразу, что все уже, что отпелся. Глазки красные такие маленькие, удивленные. А чуть позже, когда загорелась от серебра плоть, в них открылась бездонная пустота, и я наслаждался, глядя в эту пропасть.
Потом завизжал горюн и забился в агонии — Мишаня выросшими клыками оторвал ему голову. И чуть не убили потом сержанта ворвавшиеся на подмогу осназовцы «Щита». И меня чуть не убили, когда, бросив качаться в горелой псине винтарь, я отталкивал их от закрывавшего волосатые уши сержанта.
В обожженных стенах госпиталя больше не таились ОРВЕРы, и мы вместе с трехпалым труном шаг за шагом исходили все гектары вокруг, потому что солнца уже не было видно и нечисть пряталась меж кустов и деревьев.
Потом несли своих раненых. А раненых чужаков мы убили всех.
Потом укладывали длинными рядами своих погибших.
А потом всех, кто бился с ОРВЕРами, проверяли медики.
Лупоглазый доктор непонимающе разглядывал мои нейрограммы — все пять, — пока ему не велели не трогать «того пограничника, что убил кушелевского оборотня». Доктору показали медкнижку с отметкой Грюнберга и штампом «экспериментал», и он закивал. Но лупоглазый все же был прав. А еще он был умен и опытен, потому что в картах была нестыковка, прочувствованная им. Однако доктору просто не хватило времени.