В середине июня сорок первого мне крупно повезло. Три месяца мы сидели на артполигоне без выходных, долбя танковые чучела, обложенные для эффекта соломой. Мало того, что без выходных — увольнительные не давали. А тут вдруг на тебе: командировка, да еще в Питер.

На станции набилось несколько вагонов счастливчиков-отпускников. Радости было через край, и я на совесть «приложился к первоисточнику» вместе с соседями — шумным капитаном-танкистом и молоденьким флотским лейтенантом. Третий сосед, бомбардир-авиатор имел, паразит, фляжку чистейшего спирта, уложившего всех нас наповал, и в город я уже не помню, как приехал. Помню только, что по вокзалу шли плотной массой, держа внутри колонны тех, кто мог привлечь внимание патруля.

Последний раз дома я был зимой и теперь спешил в родные пенаты. После омовения, дуя ленинградское пиво, я почему-то вспомнил, как перед самой отправкой на действительную, подловил чистенького и свеженького Тимкина и погнал гадюку зуавским бегом к мусорному ящику. А потом вогнал его наполовину в мусорку. Помнится, еще хотелось завершить сей акт подходящим каким-нибудь словом, но из ящика виднелась только нижняя часть педагога, и торжественная речь не состоялась — что ему, в жопу, что ли, кричать. Двинул сапогом, короче, и пообещал сломать руку, буде что с моей принцессой. Тимкин, видимо, осознал и проникся. Во всяком случае, Ветка писала, что никаких действий не предпринималось более, а под новый год его вообще перевели куда-то в «ремеслуху» по оргнабору.

В опустевшей жилплощади радио захлебывалось чем-то спортивным и под медную фальшь труб я готовился предстать пред «светлые очи».

Уже заглядывало солнце в окно, напоминая, что пора идти. Уже запакована была и перевязана ленточкой коробка, еще весной приобретенная в последнем частном магазине Вильнюса. Уже томился в прихожей разноцветный букет, купленный по пути из бани, в магазине на Пестеля. Уже начищен был сапожный хром, и пуговицы на кителе пускали солнечных зайцев. А я все никак не мог решиться.

Та короткая встреча, полная красок и ярких надежд, выцвела — мне случилось в командировке быть одну ночь в Ленинграде, и половину этой ночи я просидел на скамейке в ее дворе. Сидел и курил, глядя на осколок месяца. Принцесса появилась неожиданно, села рядом и прижалась лицом к моей руке…

Теперь же снова развело душу сомнение: так ли я поступаю, и палитра бытия свернулась в одну серую точку на горизонте, колеблющуюся между двумя полюсами. Идти — не идти.

Круги по комнате сужались, пока не вывели меня к зеркалу с отрывным календарем на железной раме.

Календарь не поведал ничего, кроме того факта, что день сегодня — пятница, июня — двадцатого, года пролетарской революции — двадцать четвертого. А зеркало ухмыльнулось момент-снимком угрюмого мужика в военной форме, бледного и неуверенного. В подобных случаях надо сделать безоглядный рывок, а дальше все идет само собой.

Рывок — и я, молодой и красивый, иду с букетом по набережной.

Рывок — и я уже на Охте.

Еще рывок — и я около ее дома.

А потом, не останавливаясь, разбег на три этажа и моя рука тиснет на кнопку звонка под табличкой: «Далматову 2 раза».

Дверь открыла всклокоченная голова, распираемая безудержным весельем. Она прошлась по мне малопонимающим взором, а затем прыснула:

— Ж-жених! — Притворно испугавшись, голова округлила глаза и прижала к губам палец. — Т-с-с!

Затем появился молодой человек с инженерским значком и стал забирать весельчака-конспиратора.

— Вы к кому? — спросил инженер.

— Я? Я к Астре.

— Понимаете… у нее сейчас небольшое торжество, поэтому…

У давешней головы оказались еще и руки, обнявшие молодого человека. Руки наклонили его ближе к голове, и эти двое стали шептаться.

— Вы Андрей, да? — парень сконфуженно потер затылок. — Проходите.

Инженер оказался двоюродным братом принцессы, а голова — ее дядей, который так отвязался, что стал искать Василия Ипполитовича, изначально отсутствующего среди гостей. Инженер одной рукой подталкивал весельчака, другой тянул меня за собой, маневрируя между столом и буфетом. Сидевшие гости начали кидать взгляды в мою сторону, так что вскоре установилось в комнате здоровое любопытствующее молчание.

— Ну что, Астра, знакомь народ со своим гостем, — откинулся на спинку кресла отец Астры, веселый мужик в косоворотке.

Астра вскочила, опрокинув пару бутылок на праздничном столе.

— Это Андрей Антонович, мой… — «общество» затихло, предвкушая определение. — Это мой Андрей.

Стало ясно, что для большинства присутствующих мое существование было секретом на полсвета. Положенное в таких случаях молчание продлилось недолго. Шумные выкрики посыпались с разных концов стола, чтобы осесть вполне заметным гулом, одобрительным в устах одних участников застолья и настороженно-недовольным в других.

Большинство гостей состояло из теток простецкого вида и такого возраста, что еще не трут косточки жильцам на скамейке, но уже примеряются к местам в дворовом трибунале. Они шарили глазами, вполголоса переговариваясь между собой. Враждебность источал тот край, где вертелся жидкий субъект в шерстяном жакетике. Что-то веселое припадало на ум пареньку — он то и дело рассыпался ядовитым смешком на ухо соседу.

После торжественного вручения цветов и подарков к окончанию школы, принцесса утащила меня в свою комнату. А жакетный юноша увязался вслед. Причем говорил исключительно он с принцессой, словно боялся испачкаться общением с таким неромантичным собеседником, как я.

— Астра, я не успел вам рассказать про тот случай с динамовским тренером…

Юноша небрежно перелистывал подвернувшуюся книгу с полки, давая мне почувствовать огромную разницу между образованным молодым человеком и кирзовым нахалом, так ненужно свалившимся на голову. Но я таких деятелей на дух не переносил, поэтому сказал, усмехаясь:

— Мальчик, закрой книжку, там картинок нет.

Куража над слабыми не люблю и не допускаю. Но этот не был «очкариком». За внешней интеллигентной одухотворенностью скрывалось острое жало беспощадного индивида, с глазами, работающими на отыск слабины. Зыркнув буравчиками, юноша сказал, обращаясь по-прежнему исключительно к принцессе:

— Думаю, скоро мы продолжим разговор.

— Что это за перец? — кивнул я вслед его спине.

— Смальтов, — поморщилась снегурочка. — Дядькина жена его зачем-то притащила.

Она стала у окна и смотрела на меня, как на упавшее вдруг счастье, ожидаемое лишь к новому году и поэтому встреченное без должной подготовки. Наконец Астра, как маленькая девчушка, убедилась, что я это я, что я здесь и никуда не убегу через пять минут, а цветы, коробочка с бантом и духи — все ей, по-настоящему. Да уже и не девчушка, а чудесная девушка, красавица-бабочка, наполовину еще притворенная, будто коконом, школьной формой.

— Вы приехали ко мне, Андрей Антонович? Я теперь вас не отпущу!

Астра подошла совсем близко, глядя снизу вверх.

— Завтра у меня выпускной, а потом я уеду с вами.

Я поднял ее и закружил по комнате.

— Уедешь, принцесса, но только на следующий год.

— Почему?

— Тебе исполнится восемнадцать, мы запишемся в ЗАГСе, и ты поедешь со мной.

— Э нет, — принцесса, зажатая в моих объятьях, смеялась уже сверху вниз. — Никаких завтра или потом, только сейчас!

— А ну, марш обратно! — заглянула в комнату старушка, разбив нашу гимнастическую пирамиду. — Астра! Сама убежала и гостя увела!

Среди праздничного люда, обосновавшегося в большой комнате, несколько раз я столкнулся с молодой синеглазой женщиной, которую все называли Настей. Приняв ее за недальнюю родственницу, и я обращался к ней с просьбами типа: «Настя, хлебушка», «Настя, куда пристроить этот графинчик» и тому подобное. И даже исполнил в ее адрес несколько движений кавалерственного толка, пока не остановлены были мои изгибы вопросом снегурочки: «Мам, ты не видела, куда я трешку положила — надо за водой ягодной сбегать».

Сладких водичек не обнаружилось у толстой продавщицы, и, купив несколько бутылок колючего «Арзни» в ларьке «Кавминразлива», мы вернулись к дому. На темной лестнице долго целовались, вскидываясь и переступая вверх по ступенькам при заслышанном стуке в парадном. Это увлекательное восхождение прервал седой пенсионер с мусорным ведром. Старик выскочил у порога лестничного марша и свирепо блестел очками до тех пор, пока мы не укрылись за дверью. В темном коридоре я успел еще раз чмокнуть принцессу, прижав ее к себе чуть ниже дозволенного места.

— Ну что, молодежь, к бою?! — закричала бесшабашная голова, и под грохот стаканов бой с зубровкой продолжался еще несколько часов в табачном дыму.

Суббота, 21-го июня, выдалась на редкость суматошной. Кроме занятий во втором артучилище на руках у меня была куча наказов и писем от сослуживцев, две кучи пакетов и пакетиков и сумка с резиновым слоном. Потом еще закупки эти дурацкие: начпрод Багиев репяхом вис, пока не выколотил из меня обещание привезти из Питерашоколада «Золотой ярлык».

Часам к пятнадцати обе кучи стали рассасываться. Просьбы и наказы были выполнены, пакеты вручены, деньги отданы, а желтый слон был надут щекастым карапузом у меня на глазах. В доме Ленторговли я накупил продуктов себе и Багиеву, после чего отправился домой и, напустив блеску в мундир, приготовился к посещению родной школы.

Как недавние коллеги узнали о моем местонахождении в пределах городской черты — их тайна, но рано утром, когда я еще отходил от застолья, зазвонил телефон. Еле расслышав трещание звонка, я поднял трубку и бесконечно долго выслушивал радостное повизгивание, приглашающее меня на школьный выпускной почетным гостем.

— Григорич, я жутко устал. Хочу выспаться.

Восторженным визгуном оказался географ Ступицын, чей голос я узнал не сразу.

— Андрюха, не будь свиньей, мы все тебя ждем, — на этот раз четко и внятно сказал Ступицын и повесил трубку.

Пришлось идти. Не хотелось, но раз коллектив знает, что я здесь, отсутствие на празднике после приглашения будет, действительно, свинством. В принципе, мое пребывание в качестве гостя не принесет ни печали, ни радости большинству — слишком недолго пробыл я в этих стенах. Но почему нет? Тем более, явных врагов не помнится, а Тимкин не в счет. Разве что Ангелина Исидоровна, осколок прошлого мира, неизвестно какими неправдами задержавшаяся в советской школе.

И Ангелина эта Исидоровна, зловреднейшая химичка во всей Ленинградской области, больше всех расточала комплименты в адрес «доблестного офицерства». А Женя Ромашова, тайное мечтание коллег-мужчин, призналась, что впервые видит такого элегантного военного:

— Вашего брата в последнее время в такие отрепья одевают… Ты знаешь, — красавица Женя перевела дискант в контральто, — мне даже белые офицеры из кинофильмов нравятся, такие они… — И держала меня за ремень, забалтывая до смерти, пока не загремели стулья возле красной трибуны президиума. А потом загремел ставший недавно директором Дмитрий Иванович Фомичев, до раздачи аттестатов еще владелец сотни ученических душ.

— Друзья мои, — улыбался он, — вот и переступили вы порог, за которым начинается большая жизнь. Много путей перед вами, а выбрать нужно один. Да такой путь, чтоб всю жизнь идти по нему прямо. — Дмитрий Иванович отпил чего-то из графина и продолжил: — Плохо ли, хорошо ли научили мы вас — покажет время. Но я думаю, не только знания вынесете вы из этих стен. Главное — это не количество пятерок в табеле, а то — кем вы будете для нашей социалистической Родины. В меру своих сил школа старалась дать вам, ребята, знания и навыки; учила вас любить родную страну, делая из шумной ватаги первоклашек будущих строителей коммунизма. Дерзайте, применяйте знания на практике, умение в деле и ищите. Ищите свое место в жизни, в обществе созидателей.

Грохнуло третий раз, накатывая волной аплодисментов из глубины актового зала. Хорошо сказал Фомичев. Коротко и душевно. И хлопали ему тоже от сердца — с люстровой мишуры долго не спадала колеблющаяся дрожь. Директор пододвинул стопку типографски пахнущих листков с путевкой в жизнь. Ему помогала Ангелина, громко называя фамилии учеников.

Аттестаты выдавали поклассно, в перерывах между буквами выпуская нескольких ораторов. Мне достался «во вручение» родной «В».

Ребята выросли здоровыми и крепкими, а девчонки умными и красивыми. И никто не знал еще, что не сотни дорог перед ними лежат… Одна единственная, о которой сказал Фомичев, но не свободная по выбору, а подневольная для многих и обязательная для всех. Разно прошли ее мальчики и девочки. Да и мы — кто учил и приказывал идти по ней правильно — не все оказались примером. Что ж, судьба только повернула стрелку на пути, а дальше каждый выбирал сам.

Аттестаты я тоже вручал. Астре — четвертой по списку. Трясли мы за пальцы друг друга очень долго, и это сопровождалось гулом доброжелательности. А потом девчонки сломали порядок и задарили меня букетами. Я даже перецеловался со всеми, и хлопали мне очень долго. Особенно, когда принцесса приложилась губами к моей щеке. Хлопки при этом стали гуще, выкрики громче и было такое чувство, что бахнет сейчас шампанское под разгульно-веселое «горько!». Жаркий огонь полыхнул в лицо, дыхание дало сбой, за горло схватило что-то. Звуки окрестного мира еще доносились, но сознание не воспринимало их. Я видел только е е. Принцесса отвечала улыбкой и не отпускала руку, пока Зоя Мамаева не сказала:

— Далматова, освободи место идущему за тобой, — и добавила едва слышно, — еще успеешь…

Этот эпизод придал всему вечеру оттенок легкости. Смех и веселье сопровождало последующих ораторов, так что даже неулыбчивый «Рейсмус» — чертежник с красивой фамилией Хвалынский — несколько раз хохотнул весьма отчетливо, отступив от своей полированной острости. Ангелина исполнила песню собственного сочинения «Школьный сентябрь», Розалия Ефимовна рассказала еврейский анекдот, а физрук сел прямо в чашу салата, по недосмотру забытую на стуле.

Это, конечно, происходило в учительской, где стол был, хотя и небогат, зато полон приязнью. Посидев, я нашел какой-то удобный предлог и удалился, вроде как ненадолго — на банкет из моей казны вкладов не было, а трескать на халяву отучили с детства.

На балконе дымили ставшие взрослыми десятиклассники.

— Здорово, бойцы.

Табун курильщиков беспокойно завозился.

— Здрасте, привет, здравия желаем!

Большинство цигарки попрятало и, по привычке уравнивая всех, я «пригнул» одного из продолжавших курить в открытую:

— Что, Романцев, мужчиной стал?

Романцев сунул чинарик за спину и пообещал исправиться.

— Андрей Антонович, как т а м? — озвучил общий вопрос узколицый Миша Булатов, чемпион по шахматам и «морскому бою».

— Все, как и должно быть. Через год-два сами узнаете.

Поговорили, посмеялись и, когда я повернулся уходить, услышал от пацанов:

— Андрей Антоныч, Астра на школьный двор пошла.

На площадке возле турников и брусьев стояла принцесса. А рядом оттаптывал ножкой си-бемоль Смальтов, ети его в корень.

Было забавно смотреть, как юноша старательно фиксирует на лице борзость. Себе он казался вполне серьезным парнем, хотя больше походил на молодого добермана, описяного, но сохраняющего достойный вид. Даже схватил за локоть принцессу. В общем, надоел он мне. Толкнул я Смальтова под елку, а навстречу уже бегут три девушки-ботанички из группы живой природы.

— Андрей Антонович, Астра! Вас там ищут, — взревели подруги стадным басом.

— Кто?

— Директор, класс, вообще…

Толстушек за габариты и пристрастие к земноводным исследованиям называли «тритоны-три тонны». И не зря. Оля Кандаурова так гыкнула про свою находку, разве только шишки не посыпались. Чуткость не была в ее активе.

— Здесь они, — ревела Оля в мигающее окно. — Сейчас придут!

Мы с принцессой по-голубиному поцеловались и условились, что я заберу ее из дому рано утром. Была у меня задумка отдохнуть где-нибудь в лесах и озерах, чтобы снегурочка немного расслабилась после экзаменов.

Привычку к загородным пикникам командиры нашей части переняли у литовцев, как и другие буржуазные атавизмы. Например, хороший одеколон. Все-таки Прибалтика была еще немного заграницей, в трамваях которой лучше было пахнуть «Красной Москвой» на чистое тело, чем душить новообретенных братьев по Союзу «тройником».

Лето стояло в зените, погода была отличной, и хотелось поскорей побыть с Астрой наедине.

Я договорился с соседом и на его трескучем мотоцикле подкатил за два часа до назначенного времени. Мотоцикл остался под тентом пивного ларька «Красной Баварии» и я потихоньку пробрался во двор.

— Привет! — Одетая в тонкое ситцевое платье снегурочка держала в руках плетеную сумку.

— Привет! Ты чего так рано?

— Я услышала мотоцикл и подумала, что это вы. А сами чего так рано?

— Тебя хотел увидеть побыстрей.

Она кивнула.

— Я сказала Насте, что поеду с вами на Черную.

— И что?

— Сначала не хотела пускать.

— Слушай, а почему ты ее Настей называешь?

— Не знаю. Как-то Настя и Настя. Ее так даже соседский Вовка называет, ему всего девятнадцать, а уж вы…

— А я уж старик!

— Нет, я…

Я подхватил принцессу, и она засмеялась, а строгий дворник звякнул воротами.

— Зачем смеешься, спать иди…

Я велел Астре держаться крепко, и мы помчались навстречу восходящему солнцу. Мотоцикл, плюясь облаками сизого дыма, казалось, был готов развалиться на запчасти при сильном ветре. Но старичок доставил нас в бор уже к семи утра.

Место было чудное. Овражек, лес, пляж чистого песка. И хотя глинистое течение болталось мутью, вода была теплая, особенно для наших мест, — она еще хранила ночное тепло. Мы разложились кое-как, и я мигом окунулся.

— Давай ко мне! — позвал я принцессу, все никак не решающуюся на водные процедуры. — Прыгай, а то скоро холодная будет.

Снегурочка оценила водные просторы и задумчиво согласилась.

— Быстрей переодевайся!

Вздыхая, Астра ушла в кусты. Около минуты в мастерской природы шевелились сосновые лапы, а потом зависло на них очень короткое, похожее на то, что сопутствует любому неудачному действию, слово. Хотя какая связь, к примеру, колючих ветвей с легкомысленной дамой — убей, не знаю. Шевеление прекратилось, и зеленый друг выпустил принцессу из своих лап. Треснула под ногой ветка, поползло мелкое и чешуйчатое по траве, сорока понеслась в зенит, не останавливаясь даже, чтоб обругать, и наконец объявилась Астра. Держась рукой за голову, юная купальщица осторожно передвигалась по кочкам.

— Меня шишка по голове ударила, Андрей Антонович. И еще тут колючки.

Ласковое солнце обняло стройное тело принцессы. Я подхватил ее и отнес к реке.

— Давайте поплывем вон к тому упавшему клену! — Тонкая белоснежная рука метнулась, показывая на мощную крону.

В прыжке я одолел около четверти расстояния до поваленной древесины, а дальше нырнул, остужая кипевшую кровь. Около метущих реку ветвей остановился, заплыл в них и спрятался, как премудрый пескарь. Астра вынырнула возле ствола. Вообще, плавала она здорово, я даже без поддавков отстал на обратном пути — такая она была сильная. И одновременно такая хрупкая.

Возле берега, искрясь от восторга, принцесса подняла сомкнутые ладони и окатила себя небольшим водопадом.

— А я красивая, Андрей Антонович?

— Астра, милая, ты самая красивая девушка.

— На всей Земле?

— На всей Земле.

— И во всем мире?

— И во всем мире!

— Самая-самая?

— Самая-самая… ты — принцесса!

Она засмеялась, откидывая назад волосы, и сдвинув брови, приказала:

— Тогда повелеваю вам поцеловать мне руку.

— Слушаюсь и повинуюсь.

— А теперь прошу к столу.

На широком белом полотенце были выложены аппетитнейшего вида яства.

— А мне? — Принцесса обиженно протянула стакан, глядя на вино.

— Ты, Астра, распущенная девица — свидание, попытка соблазнения и теперь еще алкоголизм. Надо крепко заняться твоим воспитанием.

Она рассмеялась и начала кормить меня с ложечки:

— А-ам! За папу! За маму! За Астру!

Я охотно помогал, минут за десять расправившись с запасами. Дюжина крошек, пустые банки, шкурки съеденной колбасы и выеденная склянка соуса-сои «Восток», без капли этого самого Востока.

— Я, наверное, тебя не прокормлю, — делано загрустила Астра.

Низко склонившись, я прикоснулся к ее губам, и мы поцеловались. Таких прекрасных мгновений в жизни — единицы. Да еще и не всякий имеет помазание, чтобы их получить.

Вспоминая потом день на реке, приходили иногда из окраин памяти все бывшие д о нее. Их немного было, этих «до». Люда, Лена, Татьяна, Люда, Евгения Николаевна, Ольга и Варя — обычный путь двадцатипятилетнего мужика без особых затей и ходок. В каждой из них было что-то хорошее и что-то дурное, и я каждый раз менялся на пути от одной к другой. В принципе, все нормальные девчонки и еще две без имени. У проституток нет имен, кому придет в голову дать имя тому же унитазу, будь он хоть золотым. Да и разница между банальным деревенским «очком» и сверкающим фаянсом чисто эмоциональная. Так что, имя у десятирублевой «садовопарковой» и той породистой кобылы, что делала мне отсос на день Красной Армии одно — большая буква «М» на двери нужника. И хотя эта белокудрая шлюха творила такое, что после мне кто-то уступил место в трамвае, ничто не стоило одного единственного, неискушенного поцелуя снегурочки.

Только-только заглянувшая за дверь сладкой тайны девочка пришла в себя не сразу. Открылись ее глаза и долго смотрели в облака. Что ей там открывалось? Не знаю. Да и кто может знать, какие миры они видят.

— Я будто в небе купалась. Это всегда так?

— Не знаю, принцесса. Но сделаю все, чтобы для тебя это было так всегда.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Признавайся!

— В чем?

— Во всем! Ты часто здесь бываешь?

Нехитрая эта хитрость заставила меня сжать ее ладони руками.

— Это только мое место, понимаешь? Было. А теперь оно для нас двоих.

Место замечательное. Легкое, красивое и тихое, где можно побыть вдали от большого люда. Хотя уже год, как я вижу этот большой люд только по праздникам, но все равно тишины не хватает порой. А здесь непревзойденная тишина и покоя в избытке. Правда, вниз по реке торчит неизменный рыбак в лодке, а кусты вдоль тропинки едва заметно шевелятся.

— Пойду, гляну, кто там топчется.

На полянке были трое. Один присел рядом с мотоциклом, стуча по номеру пальцем и оглядываясь на хмыря в «полубоксе», видимо, главного в их компании. Хмырь клевал узким подбородком, а третий — быковатый хлопец со сросшимися бровями — жал резиновое кольцо. Он то и увидел меня первым. Эспандер щелкнул, и все трое подняли глаза в мою сторону.

Тот, кто гладил номер, вихлясто распрямился, выплевывая блатнячковую грязь:

— Ну че, пацан, еб…ся помаленьку?

— Отойди от машины, клоун.

«Полубокс» красиво цыкнул длинной слюной, перед тем как поджечь папиросу.

— Ты давай, линяй отсюда, — осклабился хмырь, — а девочку мы экспроприируем на время.

Вихлястый противно засмеялся на слова атамана, и я тут же ткнул ему в морду сухой веткой. Смех щелкнулся в визг, недомерок упал, держа руки у глаз, я сцепился с предводителем, и забыл о том, быковатом. А он, подлец, кинулся мне под ноги, чтобы атаман имел наибольший успех.

Успех был, но неполный. В спортлагере я год назад отрабатывал стрельбу в перекате, да так усиленно, что рефлекс не зачах. Как только я споткнулся о спину быковатого, мозг дал четкую команду: «на плечо с разбежкой», и атаманский башмак просвистел мимо, сантиметрах в пяти от головы. А дальше случилось нечто уж совсем неожиданное — за спиной раздался рвущийся, будто не хватало воздуха, голос Астры:

— Пошли… вон… уроды!

Принцесса держала наган обеими руками, наведя на «полубокса». Тот дернул губой, делая шаг назад:

— Опусти «волыну», детка, это тебе не за х… — полыхнул сухой выстрел, разнося вдрызг сосновую щепу над его головой.

— А-а-а! — Вихлястый, по-прежнему закрывая рукой один глаз, бросился в кусты. Он смешно перецепился через корень и упал. Быковатый кинулся в другую сторону, прячась в елках.

Забрав у принцессы револьвер, я вытаскивал из барабана стреляную гильзу и краем глаза увидел короткий замах парня с «полубоксом». В его руке мелькнул металлический шип. Длинный и острый. Резиновая ручка-балансир оставляла мне мало шансов — до «полубокса» было не больше десяти метров. Рука, заведенная для броска, распрямлялась и торопливо бежала за ней смертная тень… А потом чьё-то легкое движение будто распахнуло окно в ледяную темноту. За короткое мгновение лето обернулось зимой, тень застыла в падении и, разбившись каплями черного инея, остановила дыханье… Какое-то время всё вокруг колыхалось в морозном сне, а потом ледяная пустыня исчезла. Вернулся июнь, вернулась прохладная зелень под теплым небом. Все стало как прежде. Только «полубокс», выронивший свой шип-заточку, хватался за грудь и шлепал губами, как вытянутый из воды сом. Он пятился вглубь рощицы, неотрывно глядя на Астру. И словно разглядев что-то самое страшное в своей жизни, повалился на землю, хватаясь за голые ветки.

Что-то холодное коснулось моей руки. Принцесса дрожащими пальцами схватила цилиндрик гильзы и, забросив его далеко в реку, разрыдалась.

— Андрюш, давай переберемся куда-нибудь. Тошно здесь.

Я растерянно кивнул. Произошедшее, ворвавшись в геометрически правильный, на квадраты расчерченный мир, двоило сознание. Кто… почему… как? Мысли растекались, словно вода между пальцами. Но, цепляя в петли пуговички гимнастерки, я постепенно выкарабкивался из неуюта н е о б ъ я с н и м о г о. Привычные движения помогли загнать бытие в спасительный футляр, для верности украсив его фуражкой и покрепче затянув ремнем.

— Поехали, Ась.

Снегурочку трясло. Уткнув лицо в колени, она сидела на земле, закрыв руками голову.

— Ась…

В рощице обозначилось движение. Двое гопников тащили своего предводителя прочь; тот вис на руках, безжизненно мотая головой. Услышав их, Астра испуганно вскинула глаза:

— Поехали… Поехали, Андрей Антонович…

Я подыскал местечко невдалеке — такое же радующее глаз, но день уже был безнадежно испорчен. Что-то хлюпало и томилось в душе, пока я, старательно делая бодрый вид, кидал в снегурочку шишками или кричал далекому рыболову «хорош ли улов». Наконец Астра тоненько попросила:

— Едем?

— Едем.

Но ехать не получилось. Разламывая кусты, бьющие зелеными плетями, вышли на плес пожилой колхозник с козлиной бородкой и степенный милиционер. Дед взъерошил бороду.

— Вы кто, стало быть, будете, гражданы?

Стариковское бормотание оказалось еще гаже его, будто травленой, бороденки. Не в момент старик влез — настроение было ни к черту… Короче, послал я аксакала. «Милиция» выступила вперед.

— Документы.

Я рыкнул:

— Представься, как положено.

— Участковый уполномоченый, помкомвзвода милиции Гляндин.

— Младший политрук Саблин, — протянув удостоверение, я сразу же предупредил ненужный вопрос. — Это моя родственница из Чувашии, места наши показываю.

Астра хихикнула в рукав.

Милиционер козырнув, вернул документы и спросил скорее из любопытства:

— Выстрелов не слыхали тут? Вблизи. И вообще подозрительного.

— Да слышал, вроде, в сотне метров по течению. А что, браконьеры шалят?

— Какие к едреням браконьеры! — крикнул дед. — На всю округу одна «тулка» у председателя. Да и сечет она, — колхозник негодующе махнул рукой. — Не, Борька. Я тебе говорю, что из нагана стреляли — звук сухой, как впустую кто-то дрыснул.

— А чего сыр-бор такой?

— Та нет бора никакого. Возле лекпункта молодого человека обнаружили.

Из лесу кто-то вытащил и на крыльцо подкинул. На спине — следы волочения.

Внутри похолодело.

— Мертвый?

— Похоже, что труп.

— Как это — похоже?

Гляндин скривился:

— Да не пойму я… Пульса нет, дыхание не фиксируется. Но периодически он громко вскрикивает… Вот так вот…

Дед «подпрыгнул»:

— И стреляли в лесу!

Милиционер фыркнул:

— Тебе дед, как только войну объявили, всюду шпионы мерещатся.

— Ты дурак, Гляндин, хоть и фуражку носишь. Что пограничник-майор говорил на собрании? Отпустишь, говорил, железную хватку — и враг просочится во все дыры!

Участковый, промокнув потеющее лицо, отвернулся:

— Ага, в сортире у себя пойди поищи.

В этом их препирательстве, длящемся, вероятно, с начала пути, утонуло самое главное, что пустило жуткие побеги в жизнь всей страны от Белоруссии до Камчатки.

— Мужики, я не понял. Какая война?

Оба они остановились, повернулись и первым отозвался дед:

— Ну ты, Аника-воин! С немцами воюем!

Милиционер удивленно запнулся:

— Так вы что, не знаете?

— Ничего.

Козлобородый аксакал припомнил обиду:

— Куда уж им знать! Они местопримечательности досматривают, — и продолжал сволочиться, ковыряясь в ухе. — Ты, Борька, проверил бы эту… из Удмуртии.

Гляндин, вздыхая, топтался до тех пор, пока я не упер ногу в заводной рычаг.

— Товарищ политрук… Это… Оно ведь того… Оно и правда…

— Подойди сюда. Видишь?

Я протянул ему командировочное предписание с реквизитами ПрибОВО и, царапнув печать, понизил голос:

— Мне, Гляндин, на войну ехать, понял? Может, сегодня и ехать. А ты… Сообщение правительства было какое-нибудь?

— Так точно. Обращение наркоминдела Молотова к гражданам и гражданкам. Говорил, что немцы атаковали наши пограничные укрепления и бомбили города. Киев, Минск, Таллин и еще Ригу, кажется.

— А Сталин выступал?

— Нет еще. Но мы все равно — как стрельбу услышали… Колхозник Левашов проявил бдительность. — Участковый показал на рассматривающего мизинец деда.

— Ладно, старшина, бывай.

— Удачи, товарищ младший политрук!

Мотоцикл дернулся и потащил нас к выселку, окутывая сизым дымом округу.

По дороге домой я завернул на Всеволжск узнать новостей. Маленький городок походил на гудящий улей, в который сыпанули слишком много красного. По обеим сторонам шоссе оживленно толкались десятки празднично одетых граждан, кинотеатр выпускал зрителей двухчасового сеанса, торговали пивом вразнос. Военных не было. Один милиционер прохлаждался в тени чахлых насаждений около здания местных властей, да еще парочка сторожила площадь. За площадью увидели мы первые жертвы войны. В дымину готовый здоровяк лежал поперек дороги, а двое мужичков пробовали взвалить его на телегу с худыми ребрами и с такой же ребристой кобылкой в оглоблях. Не здорово у них получалось. Всеволжцы то брали его за ноги и голову, то бросали ноги, выволакивая тушу за плечи вдвоем, то наоборот, закидывали ноги, а голова мягко билась в пыль обочины. В конце концов один из доброхотов сам упал на откос.

Нового здесь ничего узнать не удалось и, миновав колонну осоавиахимовцев с транспарантом «Даешь Берлин!», я прибавил газу, направляясь к Питеру.

Первая мысль о войне была далека от положенной. Первая мысль была такая: некстати, ни к чему и не вовремя. Командировка моя простиралась аж до 25-го числа, и время до отъезда я спланировал как трехдневные качели, на которых мы с принцессой будем летать выше радуги. Теперь все эти планы коту под хвост. Теперь нужно было искать начальника группы, брать сухпай и билеты и отмечать отъезд у военного коменданта.

Осознание долга пришло уже в Ленинграде, когда увидел на Комсомольской длинную очередь у военкомата. И тут же ощутил сцепленные на моем животе руки принцессы. Как током в нерв. Сидит, вцепилась и боится. И защитить ее мне надо любой ценой. Я солдат. Меня кормили и одевали, чтоб я защищал ее, родных, страну, Ветку, с ее грабельными руками, эту вот девочку лет пяти с красным шариком.

Заглушив мотор около дома принцессы, я довел ее до квартиры.

— Ась, я вырвусь к тебе, как только смогу.

— Ты сегодня едешь?

— Не знаю.

— Завтра?

— Не знаю, жди. Если не будет вестей — на вокзал не ходи, я тебя обязательно постараюсь навестить.

— Когда?

— Не знаю, любимая, жди.

— Я люблю тебя!

— И я тебя люблю. Очень сильно люблю, принцесса.

К девяти вечера я был заведен как пружина. Веселыми были эти семь часов, только массовик-затейник, организовавший веселье, видимо, предпочитал всем другим хохмы злые — такие, что до белого накала доводят. Нервы мотались в спираль постепенно: с каждым новым адресом, который нужно было пройти, с каждым этажом зданий и с каждой «поднимитесь выше» комнатой.

Сначала караульный 2-го артучилища, где селились «прибалтийцы», отказался меня пускать. Пока то да се, пока выяснилось, что начальник распорядился не пропускать на территорию неприписной состав, пока разыскивал я нашего куратора, комиссара Никодимова, прошло два часа. Да и не нашел я никого — выходной, люди разбрелись по городу, а я болтался оторванный от остальных.

Множество адресов было посещено без всякого успеха. Военкоматовский майор на ходу развел руками. Из артуправления послали в политотдел округа, а оттуда обратно, только на этаж выше, но все равно заветную печать ставить никто не хотел. Наконец, один капитан-связист сообщил, что командировочных направляют на сборный пункт в здании ЛенБТКуКСа и я помчался туда.

Ни хрена. Кроме муравейной суматохи, которой нахлебался я уже по самые челюсти, на курсах ничего не было.

В конце концов добралась-таки до мозгов мысль, что вполне можно обойтись без этого штампа. Кому он нужен! Если здесь, в тылу, человек заходится в крике от обычного вопроса (административный подполковник чуть в эпилепсию не впал, когда я спросил его, где группа агитации), то какой бардак сейчас на границе можно только представить.

Записавшись у дежурного в книге, я отправился домой. План был прост: собраться в дорогу, поспать хоть несколько часов, капнуть что-нибудь в желудок и, простившись с принцессой, ехать в неизбежное. Еще возюкая ключом в замке, я удивился, что он не проворачивается. Клац-клац. Не идет, зараза. Дернул ручку, как положено, потом ударил ногой и, когда собрался сделать еще что-нибудь взламывающее, дверь открылась сама.

— Ты долго.

Астра вытирала вымытое блюдце.

— Ты как здесь оказалась?

— Нина дала ключ.

— А дома что? Ночь уже скоро. Я тебя провожу, а то родители с ума сойдут.

— Поешь сначала.

Усталый и голодный, я опустошал стол, забыв про все на свете. Уже на заклание выводили эшелон, через несколько часов повезший меня на запад, а я самозабвенно чавкал, изредка благодарственно хрюкая снегурочке. Что было в этом обжорстве? Извиняемая самому себе бесчувственность? Неохватность произошедшего? Или молодой организм просто брал свое? Не знаю. Но не прощу себе того, что насытившись, отвалился и захрапел сразу же.

А проснулся я от телефонного звонка.

— Але, Вишневский говорит. Саблина к телефону быстро.

— Че ты орешь?! Я Саблин.

— А-а, нашелся!

Вишневский, мой сосед по комнате в училищной гостинице, кажется, был навеселе.

— Ты где пропал?

— Вас искал. В УПРАРТе, политотделе…

— Никуда искать не надо. Завтра, то бишь сегодня, будет машина, и всех повезут.

— Куда?

— На вокзал, там для нас эшелон будет литерный. Им заберут наших, потом летчиков из 92-й бригады, потом связистов.

Щелкнуло в ухе, и незнакомый голос предупредил:

— Номера частей и фамилии командиров не называть!

Мы с Вишневским испуганно притихли. Наконец он выдавил:

— В общем, подгребай давай.

— Понял. Буду.

Астра сидела возле двери, опираясь о стену. Только сейчас я опомнился. Амба. Через два часа мне уходить, а я дрых, как сволочь. А она сидела рядом и гладила меня — я это во сне чувствовал.

— Ась, ты, наверное, домой звякни. Или давай я, тут дело такое, что…

— Настя знает, где я.

Подойдя ближе, снегурочка положила мне руки на плечи.

— Поцелуй меня.

— Астра…

— Молчи.

— Астра, нельзя…

— Молчи, я уже все решила.

Вырвавшись и вскочив с дивана, на котором сам не знаю, как очутился, я закричал:

— Ты не понимаешь!

В ее глазах вспыхнуло белое пламя, будто в грудь толкнувшее меня к стене, и я застыл в сковывающем гипнозе — руки и ноги не двигались. Только и смог выговорить:

— Прекрати. Нельзя…

И в это время громко ударили часы, отбивавшие полночь.

Астра подняла голову.

Вся она тянулась ко мне; вся ее суть, душа, чувства и помыслы. Но тем сильнее было державшее меня «нельзя».

— Почему нельзя, Андрей?

— Это неправильно…

— Неправильно? Любовь не бывает правильной или неправильной. Она просто есть.

— Нет, Астра.

Она усмехнулась:

— Почему ж ты у меня такой, а?

— Какой еще такой?

Принцесса чуть склонила голову, глядя мне в глаза, и в этом взгляде было все: нежность, любовь, прощение и какое-то совсем взрослое понимание моей самоотреченности.

— Жил на свете рыцарь бедный… — Как только принцесса начала говорить, холодное оцепенение, державшее меня у стены, прошло.

— Ась, ну это все ненадолго. За сколько там немцев мы раздолбаем… Месяц! Ну, пусть за два. Вот представь… Я буду раненый — в госпитале, с героическим, но не смертельным ранением. А ты приходишь в самый нужный момент и спасаешь меня! Так что твой бедный Йорик…

— Рыцарь, — поправила принцесса. Она взяла из раскрытого альбома карточку и стала читать, глядя на мое фотографическое изображение. Напряженная тишина раступилась, оттеняя печальный голос снегурочки:

Астра приложила фотографию к груди. Ресницы ее дрогнули, отпуская в долгий путь слезинку; пробежав свой извилистый путь, она скатилась к опущенному уголку рта— наверное, затем только, чтобы подсмотреть, как слетает с губ принцессы отчаяние души:

— Бедный, бедный рыцарь…