Помирившись с дядей, Эббо уже со спокойной совестью воспользовался имуществом материнской родни, и приданое Христины позволило сделать капитальные улучшения в замке.

Нашли постоянного капеллана для часовни, – это был достойный человек, истинный кладезь премудрости и науки. Он преподавал и профессорствовал во всевозможных университетах, но был слишком мечтателен и рассеян, и не мог держать в дисциплине распущенных студентов. Звали его Иоган Шон; но имя это было латинизировано в Джодокус Пульхер.

Часовня была отделана заново: комнаты меблированы гораздо удобнее; двор замка вычищен, а конюшни снесены на задний двор. Вассалам были розданы семена, и предложено было им платить деньгами, если они будут обрабатывать поля и виноградники, которые молодые бароны желали непременно развести на южном склоне горы.

Бедность совершенно исчезла, благодаря приданому Христины, а между тем Эббо казался менее счастлив, чем тогда, когда средства были гораздо стесненнее.

Он постоянно мечтал о жизни в многолюдных городах, грустил об этой жизни еще более Фриделя; тот, хотя вполне насладился пребыванием в Ульме, вскоре с прежним увлечением принялся за свои привычки горца. Около своего любимого озера он наслаждался торжественной тишиной природы и предавался своим поэтическим мечтам. Все это было ему еще приятнее после того, как он уже слышал шум толпы и столкнулся с действительным миром. Но, несмотря на то, он был твердой поддержкой своему брату в борьбе, которую тому приходилось вести при своих нововведениях. Вассалам гораздо бы лучше нравилось, если бы господин их был предводителем шайки грабителей, а не преобразователь.

– Очень нужно, – говорили они, – сеять новые семена, разве для их отцов старых не хватало?

Всякая работа, сверх того, которую они привыкли до сих пор делать, была им ненавистна. А деньги, что им предлагал Эббо, мало их соблазняли; им было гораздо приятнее сидеть на солнце или спать в дымных хатах. О виноградниках же на Адлерштейнской горе никто никогда и не слыхивал.

Эббо горячился, он прибегал даже к крутым мерам, но вскоре, стыдясь своих вспышек, старался загладить их наградами и ласковыми словами; но ему отвечали ворча, что в деревне лучше бы желали смотреть на своего благородного властелина, когда он катит воспламененное колесо с холма в праздник св. Фридмунда. Если бы не Коппель и некоторые другие более покорные слуги, все проекты земледельческой реформы не привели бы ни к чему. Кроме того, кроткое вмешательство Фриделя немало помогло делу.

Около этого времени, граф Шлангенвальдский вернулся в свой замок. Несколько лет он провел в своих владениях в Штирии, но в одной жестокой схватке с некоторыми соседями был убит старший сын графа. Король римлян приказал врагам немедленно примириться, и это до того взбесило старика Шлангенвальда, что он вернулся в Швабию, более свирепый и мстительный, чем когда-либо. Начался ряд враждебных действий против Адлерштейнского замка. Однажды в замок прибежал пастух, плача от бешенства: трое вассалов Шлангенвальда отняли у него четырех самых лучших баранов, а самого избили алебардами на самых адлерштейнских землях. В другой раз зажженная головня, брошенная одним из шлангенвальдских рейтаров, сожгла весь запас дров у Йовста-угольщика. Однажды свиньи не возвратились домой, – на другой день их нашли убитыми пиками. Наконец, из Гельсбахского ущелья пропал единорогий бык, выписанный Эббо из Ульма. Потом узнали, что его посолили на зиму для графа Шлангенвальдского.

Христина старалась уверить своих сыновей, что граф может быть вовсе и не участвует в грабежах своих людей. Она велела Эббо написать письмо графу, и рассказать ему все дело. Письмо отвез один послушник, никакой другой посол не мог бы исполнить это поручение безопасно. Хотя Эббо и объявил, что считает этот шаг бесполезным, но все же с нетерпением ждал ответа. Ответ был получен через монаха монастыря св. Руперта. Вот слова этого письма:

«Знайте, Эбергард, барон Адлерштейнский: ваш род вредил мне помышлением, словами и делами. Ваш прадед похитил мои земли у Спорного Брода. Дед украл мою скотину и сжег мельницы. Потом, во время наших войн, убил брата моего деда Иоганна и навек изувечил двоюродного брата Матиаса. Отец ваш убил восемь человек моих вассалов и опустошил мои поля. Вы сами требуете теперь, как свою собственность, мои земли у Спорного Брода, и пользуетесь податью, которая мне принадлежит по праву. Вследствие чего, объявляю вам войну, вам и всем тем, кто соединится с вами Таким образом, я буду поддерживать свою честь против вас и ваших.

Вольфганг, граф Шлангенвальдский. Иероним, граф Шлангенвальдский, его кузен».

Затем следовал длинный список имен союзников Шлангенвальдских. Широкая печать, с изображением геральдической змеи Шлангенвальдов, была приложена к этому документу.

– Негодяй! – вскричал Эббо. – Это вызов!

– Вызов! – повторил Фридель. – Да ведь вызовы запрещены законом.

– Законом! Ему мало дела до законов! Разве так поступают с лигой? Ведь мы дали клятву, что не будем защищать сами себя.

– Нам надо жаловаться маркграфу Виртенбергскому, – сказал Фридель.

Действительно, им одно только и оставалось в настоящем случае. Хотя такой образ действий и не нравился Эббо, но он так недавно еще принял присягу, и совесть не позволила ему нарушить ее. Кроме того, ни один из враждующих ни в каком случае не мог завладеть замком другого, и Эббо оставалось только вымещать свою досаду на беззащитных шлангенвальдских крестьянах. Оставалось только рассказать все маркграфу, который в качестве предводителя Швабской лиги должен был оказать ему правосудие. Не медля долго, Эббо стал собираться в путь и выбирать людей для конвоя; он настойчиво требовал, чтобы Фридель остался с матерью. Ни за что на свете Эббо не хотел признаться, что в этом случае советы и поддержка сэра Казимира были бы для него весьма нелишними.

С сильным беспокойством смотрела Христина на удалявшегося сына; отъезд этот живо напомнил ей тот роковой отъезд, что оставил ее вдовой. Фриделю также тяжело было отпускать брата без себя; но он понимал, до какой степени было необходимо, чтобы он и несколько воинов, остававшихся в замке, появлялись по временам на всех пунктах, открытых для неприятеля; было необходимо, чтобы никому не пришло в голову об отсутствии владельца. Фридель старался успокоить мать, говоря, что по всей очевидности, на Эббо не могут напасть врасплох, как то случилось с их отцом.

Несколько времени спустя голубое знамя возвратилось благополучно в Адлерштейн, но Эббо был мрачен и раздражен; маркграф Виртенбергский обошелся с молодым бароном безукоризненно вежливо, но прочитав вызывающее письмо, рассмеялся и сказал, что это ничтожная выходка со стороны Шлангенвальда, и что лучше всего не обращать на это никакого внимания.

На кражу быка и на побои вассалов маркграф очевидно смотрел, как на вещи слишком ничтожные, чтобы обратить его внимание. В качестве имперского барона, сэр Эбергард обязан был защищать границы своих владений; ему предоставлялось полное право вешать грабителей, пойманных на его землях, а лига не была обязана смотреть за его быками.

Эббо рассказал все подробности своего свидания с маркграфом какому-то рыцарю, который делал с ним часть обратного пути из Штутгарта. Тот объяснил ему, что в этом приеме, со стороны маркграфа, нет ничего удивительного; что Шлангенвальд не только его старинный друг, но что еще к тому же Виртенбергский маркграф требует для себя Швабию, как Лен; следовательно, прямое подчинение Эббо императору, без посредства маркграфа, не могло быть приятно для последнего.

– Что же делать? – спросил Эббо.

– Сожгите несколько хижин, принадлежащих Шлангенвальду, – отвечал рыцарь.

– Но несчастные крестьяне не виноваты.

– Да, да! Посмотрели бы вы, откажутся ли они ограбить вас при первом случае. «Давайте и берите» – вот правило империи. Пошлите в ответ Шлангенвальду такой же вызов с длинным списком имен, и научите его уважать вас.

– Но я дал клятву не прибегать к самоуправству.

– Что ж вы через это выиграете? Если лига не хочет охранять ваши интересы, – охраняйте их сами.

– Я буду жаловаться императору и уведомлю его, как управляется лига.

– Молодой человек! если бы император обязан был смотреть за безопасностью света в собственных владениях, ему и одного этого дела было бы уже слишком много. Вам надо бы иметь за себя у императора какого-нибудь ходатая, который бы мог защищать ваше дело лучше, чем вы сами, своим правдивым разговором. Нет ли у вас сестры, которую бы вы могли выдать за какого-нибудь знатного барона, который бы поддержал вас, и силой руки и своими советами?

– У меня только брат-близнец.

– А! так вы Адлерштейнские близнецы! Кажется другой Адлерштейн искал союза с вашей матушкой. Да, лучшей поддержки вы не могли бы найти, он и молодой король Макс все равно, что два пальца на одной руке.

– Это невозможно! – сказал гордо Эббо. Уверенный, что услышит точно такой же совет и от мейстера Годфрида, Эббо раздумал ехать с ним советоваться. Некоторое время, Гейнц и Гатто надеялись даже на возвращение старых привычек, а сердце Христины наполнилось смущением и боязнью, когда сын объявил, что Шлангенвальд будет наказан за все свои злодеяния при первой дерзости, какую себе позволит.

Эта первая дерзость сделана была в начале зимы. Шайка рейтаров опустошила отдаленное поле, где Ульрих засевал скудный запас ржи. Известие об этом вовремя дошло до замка, и близнецы, в сопровождении Гейнца, Коппеля, двух конюхов из Ульма и толпы крестьян, внезапно напали на грабителей, затушили огонь и преследовали врага до самой деревни Шлангенвальд.

– Сожгите деревню, господин барон! – кричал Гейнц, разгоряченный победой. – Будут они знать, что значит жечь наши поля.

Но бедные, полунагие крестьяне выбежали из хижин, бросились на колени перед молодыми баронами и молили пощадить их во имя больных детей, старых бабок, лежащих в постели и хворых отцов! Эббо отвернулся; жгучие слезы затемняли его глаза.

– Что нам делать, Фридель?

– Не надо жестокостей, брат.

– Но нас обвинят в трусости.

– Бесчестно было бы мстить этим ни в чем неповинным беднякам, – сказал Фридель, и бросился останавливать Коппеля, зажегшего уже пучок сухого хвороста и готовившегося бросить его на крышу хижины.

– Крестьяне, – сказал растроганный Эббо, – а не обижу вас. Вы не отвечаете за злодейства вашего господина. Но идите к нему и скажите: если он хочет встретиться со мной с копьем и мечом, – он узнает, чего стоят Адлерштейны!

Крестьяне в порыве благодарности бросились ему в ноги, но Эббо поспешил удалиться, и быстро поднялся на гору. Щеки его сильно вспыхнули, когда он вспомнил, но слишком поздно, что на вызов посмотрят, как на хвастливую выходку мальчишки. Вскоре Эббо доехал до хижины, где он увидал пленника, которого строго сторожили два крестьянина.

– Веревка готова, сеньор барон, – сказал старый Ульрих, – и дуб также еще крепок, как и тогда, когда ваш дед приказал повесить на нем трех ландскнехтов в один день. Ждем только ваших приказаний.

– Ну, так исполняйте это грустное дело, и ничего мне более о нем не говорите, – сказал Эббо, направляясь к ущелью.

– Был у него священник? – спросил Фридель. Крестьяне очевидно смотрели на этот вопрос, как на каприз сэра Фриделя; Эббо остановился, нахмурил брови и колебался; но видя, что крестьяне хотят вести негодяя к роковому дереву, стоящему над пропастью, вскричал:

– Стой, Ульрих! Гейнц, беги в замок, и приведи отца Жодокуса для напутствования.

Крестьяне были видимо недовольны.

– Прежде этого никогда не бывало, господин барон, – сказал Гейнц, – вешали просто.

– Какую церковную помощь получили ваш отец, монсеньор, и мой? – прибавил Коппель.

– Слушайте меня, – сказал Эббо, строго смотря на вассалов. – Если Шлангенвальд разбойник без веры и совести, беспощадный к душе и телу, – разве поэтому и я должен действовать также, как и он?

– Это только справедливое возмездие, – проворчал Коппель.

– А теперь, – прибавил Ульрих, – баронесса будет за него упрашивать, и негодяй останется жив.

И затем последовал сильный ропот, смысл которого не ускользнул от Фриделя.

– Нам лучше остаться здесь, – сказал он брату. – Если мы не будем следить за ними, казнь совершится не так, как мы хотим: они его будут мучить и уморят до прибытия священника.

Эббо послушался, и начал ходить скорыми шагами по площадке, где обыкновенно зажигали потешные огни в ночь на св. Фридмунда.

– Фридель, – сказал наконец Эббо, не останавливаясь, – как можешь ты требовать, чтобы я оставался? Ведь ты знаешь, я могу убивать зверей только на охоте, а так я не в состоянии смотреть, как убивают дикую кошку? Да посмотри: ты сам бледен, как смерть.

– Лучше подавить в себе эту слабость, чем хладнокровно подвергнуть бесполезным пыткам этого несчастного, – сказал Фридель задыхающимся голосом, показывавшим, до чего он страдал.

В это время, насмешливый смех послышался между вассалами.

– Гей! Что вы там делаете? – вскричал Эббо. – Что там у вас такое, Лизхен?

– Да ничего сеньор барон, вон этот злодей попросил пить, а жена мясника дала ему стакан воды, что почерпнула в ручье, за бойней, где мы резали свиней.

– Милосердый Боже! Да ведь я запретил, чтобы его мучили! – вскричал Эббо, бросаясь в хижину вовремя еще, чтобы увидать отвратительный напиток, какой подносили к губам наемника, руки которого были связаны назад веревками, так крепко скрученными, что они врезались в тело. Нет никого в мире более тупоумно-жестокого, как немецкий крестьянин, когда он теряет свое беспечное добродушие.

– Негодяи! – кричал Эббо, раздвигая крестьян мечом, потом он разрезал веревки, между тем, как Фридель наполнил кружку свежей водой и подал пленнику, тот жадно выпил ее.

– Ну, теперь, – сказал Эббо, – можешь ты сказать что-нибудь в свою защиту?

Проклятие было единственным ответом на этот вопрос.

– Зачем ты пришел сюда? – продолжал Эббо в надежде, что пленник повинится и ему можно будет простить его. Но тот повесил голову с одурелым видом.

Положение Эббо было тяжело, он колебался между необходимостью оказать правосудие и все возрастающим отвращением хладнокровно велеть умертвить этого человека, который казалось сам равнодушнее смотрел на дело, чем Эббо.

Положение это продолжалось долее, чем можно было ожидать.

Несколько раз уже братья прошлись по всей площадке, пленник впал в забытье, женщины и молодежь ворчали, говорили, что пора загонять скотину, и что весьма несправедливо со стороны баронессы лишать их зрелища казни. Наконец, пришел маленький Ганс, и полуплача рассказал, что отец Жодокус так углубился в свои книги, что на все увещания отвечал только иду, потом задумывался снова.

– Я пойду сам за ним, если действительно будет казнь.

– Да, так вся ночь пройдет! – сказал Эббо – Нет, нет! Слушай меня негодяй, – сказал он пленнику, толкая его ногой.

– Ну, что мессир, готова что ли наконец веревка? Пока вы ее приготовляли, мы успели бы перевешать всех адлерштейнцев.

– Конечно ты заслуживаешь быть повешенным, – сказал Эббо, – но мы оттого так долго выжидали, что хотели выслушать твое признание и защиту, или обещание никогда более не приходить разорять мои поля. Если ты это сделаешь, я подумаю, что могу для тебя сделать.

– Кажется немало было времени об этом думать. Глухой ропот негодования поднялся в толпе.

– Неужели он выпустит этого негодяя!

– Нет, нет, не посмеет.

– Не посмею! – повторил Эббо грозным голосом, с пылающими глазами. – Мерзавцы! уж не думаете ли вы предписывать мне законы! Иди сюда, пленник. Ступай, доходи до ущелья. Пусть только осмелится кто-нибудь идти за ним!

Освобожденный пленник тотчас бросился к ущелью, где у входа стояли братья, чтобы защищать его. Понятно, что никто не осмелился преследовать беглеца, и крестьяне разошлись, ворча и бранясь. Эббо вложил меч в ножны, взял Фриделя за руку и быстро удалился.

– Что это значит, Фридель? Разве твое сердце зачерствело, ты не сказал ни одного слова в защиту несчастного?

– Я хорошо знал, что ты никогда не решишься казнить его, – сказал Фридель, улыбаясь.

– А лучше было бы повесить его, – сказал Эббо, задумавшись – Стоило ли барону заставлять своих вассалов презирать себя за то, что сжалился над таким негодяем.

Радость матери даже не очень утешила Эббо, он был теперь в таких годах, когда слабости стыдятся более, чем преступления. Он проходил теперь самую критическую фазу жизни, постоянно раздражаемый и подстрекаемый кровным врагом, и в такие времена, когда общее сочувствие всегда было на стороне победителя. Положение делалось все сложнее и сложнее. Адлерштейнские владения были почти всегда в осадном положении, а Христина, когда провожала куда-нибудь сыновей, вспоминала о судьбе их отца. Снег, который Христина так часто встречала, как друга, и на нынешний раз был желанным гостем не только потому, что защищал от врагов, по потому еще, что ограждал от посещений сэра Казимира, который конечно явился бы вооруженный аргументами, слишком подтверждаемыми опасным положением сыновей Христины.