Я здесь не говорю о допущенной мною ошибке в связи с выводами Комиссии [НКВД УССР], так как об этом писал в предыдущем рапорте. Эта ошибка явилась следствием с, одной стороны, нажима на меня руководящих работников, которые верили в показания о Борисове, и с другой — в результате моей непартийной позиции, желания сохранить «честь мундира». Это так, и я говорю об этом прямо.

К Т Широкий-Майский — нарком внутренних дел МАССР

По прибытии в Тирасполь, Павликов [начальник опергруппы] начал меня учить ставить арестованных на «стойку», избивать подследственных и таким образом, как он выражался, «раскалывать» их, т. е. получать у них нужные показания […]В дальнейшем Павликов, как мне известно, сам оказался врагом и был репрессирован. В процессе моей последующей работы в НКВД я от руководства в лице Юфа и Мягкова получал аналогичные установки следствия, так еще мне говорили, что от арестованных надо добиваться криком, «стойками» и т. п. Вместе с тем, меня не учили как нормально вести следствие, как собирать улики, анализировать их и сопоставлять и т. п. Вообще, обстановка при Наркоме Широком была нездоровая. Массовые аресты, арестованные часто подолгу сидели без допроса, неизвестно за какими следователями числились, применялись незаконные методы следствия и т. д.

Широкий, Юфа и др. работники меня учили, что раз человек попал в НКВД, то он должен дать признание, он враг, и должен дать показание. При мне тогда ни одного человека не освободили. Вторая установка: побольше брать людей, а кончать дела не так важно. И главное, если люди взяты из одного места, то обязательно всех пропускать через протоколы опроса каждого. И, наконец, главное, чтобы в протоколах назывались не 5–6 человек, как участники организации, а 30–50 человек. Эту установку давал Юфа и Широкий.

П.Г. Чичкало — бывш. следователь НКВД МАССР

Широкий, Юфа приучали и прививали сотрудникам, в частности мне, то, что на Молдавии сама[я] контрреволюция. Работал все время в Наркомате, в массы почти никогда не шел, отстал от всей общественной политической жизни, занятий никаких не было, собраний тоже, и я жил исключительно показаниями […]. Не верить в то, что перед тобой враг, нельзя было, потому что таких сотрудников считали как симпатизирующими врагам. Поэтому я так внушил себе, что все враги, что ночью сонный схватывался и начинал допрашивать спящих возле меня товарищей. Больше того, когда приходилось со своими товарищами сталкиваться с людьми, то не только я, но и другие молодые работники, попадающихся навстречу людей, говорили что и этот должен быть враг и завтра будем допрашивать. Дальше на оперативных совещаниях Широкий наводил панику, тогда я и другие воспринимали как действительность, что вокруг нас множество врагов, что существуют всякие параллельные центры, что нас могут всякую минуту забросать бомбами, что нужно нажимать на арестованных и требовать от них оружия, центры и проч.

П.Г. Чичкало

Игорь Кашу

«Чистка» сотрудников НКВД Молдавской АССР после Большого террора.

Дело Ивана Тарасовича Широкого-Майского

В ноябре 1938 г. И.В. Сталин приказал остановить Большой терpop. Репрессии на этом не прекратились, однако теперь целью «чистки» оказались сами сотрудники НКВД. Репрессии против сотрудников НКВД имели место и до июля 1937 г., и во время Большого террора. Тем не менее на этот раз кампания по чистке центрального и регионального аппаратов НКВД, начатая в сентябре — октябре 1938 г., имела свою специфику, свои особые причины и цели. Теперь «вычищали» тех, кто по приказу сверху непосредственно проводил «зачистку» среди разных категорий населения и элит в 1937–1938 гг.

Так что же именно является специфическим для этой кампании репрессий против сотрудников центрального и регионального аппаратов НКВД? Почему одни сотрудники были приговорены к 5-8-10 годам ИТЛ, другие — к ВМН, а третьи отделались выговором, т. е. фактически не ответили за применение насилия, за использование «недопустимых методов расследования» или за «нарушение социалистической законности», как гласила официальная терминология?

Каковы были критерии принятия решений о судьбе сотрудников НКВД: кого наказать, а кого помиловать и даже поощрить? Эти и другие вопросы еще не обратили на себя должного внимания в постсоветской и западной историографии по причине ограниченного доступа к следственным делам бывших сотрудников НКВД. Данные дела являются важным источником для изучения механизмов Большого террора, а также, в немалой степени, для более глубокого понимания этапов и специфики процесса торможения машины массового террора в конце лета — начале осени 1938 года.

Среди жертв «чистки» в рядах НКВД Молдавской АССР (автономия в составе Украинской ССР в 1924–1940 гг.), были также высшие чины местного НКВД, такие как Иван Тарасович Широкий-Майский, нарком внутренних дел МАССР с мая по сентябрь 1938 г. Кем был Широкий-Майский до начала службы в НКВД, каким было его социальное происхождение и образование? И были ли моменты в его биографии, которые привели его в 1938 г. на скамью подсудимых? Широкий-Майский родился в 1903 г. в селе Верблюжка Александрийского округа Херсонской губернии. Его отец был середняком, этническим украинцем. Широкий окончил двухлетнюю местную сельскую школу и потом учился три года на военного фельдшера в военно-фельдшерской школе в Херсоне, которую окончил в 1918 г. Сразу после этого, в возрасте 15 лет, он вступил в местный отряд Красной Армии, в следующем году — в партизанский отряд, а затем был включен в группу по «борьбе с бандитизмом» в Верблюжке. В 1920 г. он становится членом Коммунистического Союза Молодежи и до 1922 г. является ответственным местной партийной ячейки за политикопросветительную работу. В период с конца 1922 г. до начала 1926 г. Широкий работал инструктором внешкольного образования Верблюжского районо. В 1926–1927 гг. он был председателем правления Верблюжской районной потребкооперации. Его карьера в органах госбезопасности началась в июле 1927 г. в качестве сотрудника Зиновьевского окружного отдела ГПУ Украины. В следующем году Широкий-Майский становится помощником уполномоченного, а позже уполномоченным Информационного отдела ГПУ УССР (1929–1930), старшим уполномоченным и оперуполномоченным 6-го и 3-го отделений Особого отдела ГПУ УССР (1931–1933). С ноября 1933 г. по октябрь 1935 г. Широкий-Майский был начальником Особого отдела 30-й стрелковой дивизии, далее — начальником 5-го отделения Особого отдела Киевского военного округа и Особого отдела УГБ НКВД Украинской ССР (октябрь 1935 г. — январь 1937 г.). До прибытия в МАССР он занимал пост начальника 5-го отдела УГБ УНКВД Черниговской области, исполнял обязанности временного заместителя, а затем и заместителя начальника УНКВД Черниговской области (январь 1937 г. — май 1938 г.). Всего он отслужил в органах ГПУ-НКВД около 12 лет, и можно заметить при этом, что в отличие от других сотрудников НКВД МАССР, которые также будут арестованы и осуждены вместе с ним, он был «человеком из органов», чекистом со стажем. Согласно его официальной биографии, во время гражданской войны Широкий не участвовал в антисоветских организациях или вооруженных отрядах и не примыкал в 1920-1930-х годах к «антипартийным» оппозиционным группам. Судя по официальной версии, его биография была безупречной, и, казалось, ничего не предвещало его дальнейшей трагической судьбы.

До своего ареста он жил в Тирасполе, столице МАССР, в отеле Палас. Обыск его квартиры произвели 27 сентября 1938 г. Среди наименований изъятого и зарегистрированного протоколом обыска, выделяются две улики: первое — это «Печатное письмо председателю [комиссии] по чистке партии»; и второе — «Заключительное постановление Кировской окружной Контрольной Комиссии по делу Широкого». По всей видимости, арест Широкого произошел не без участия партийных органов. Можно предположить, что начало делу Широкого положил «сигнал», который был отправлен из Тирасполя в Киев по поводу того, что готовится очередная «чистка» высших партийных кадров МАССР. Последняя «чистка» среди местной партийной элиты пришлась на май-июнь 1937 г., когда были арестованы сотни коммунистов. Среди них — Григорий Иванович Борисов-Старый (расстрелян 11 октября 1937 г.), председатель Совнаркома МАССР (1932–1937), Владимир Захарович Тодрес-Селектор, первый секретарь Молдавского обкома КП(б) Украины в мае — августе 1937 г. (приговорен к 8 годам ИТЛ), Евстафий Павлович Воронович, председатель ЦИК МАССР (расстрелян 13 октября 1937 г.) и др.

Будучи верным слугой партии и НКВД на протяжении всей своей зрелой жизни, Широкий впал в немилость вышестоящего начальства в начале сентября 1938 г. На следующий день после обыска, 28 сентября 1938 г., он был арестован по приказу, подписанному наркомом внутренних дел УССР Александром Ивановичем Успенским, то есть его непосредственным начальником и человеком, который назначил Широкого наркомом в Тирасполь за четыре месяца до ареста. Хотя точно неизвестно, кто инициировал арест, есть основания предполагать, что решение об аресте Широкого было принято совместно Киевом и Москвой. Во всяком случае, 29 сентября 1938 г. был подписан приказ НКВД СССР № 00638 об аресте наркома внутренних дел МАССР. Задержанный был доставлен в столицу Украины и помещен 3 спецкорпус киевской тюрьмы.

В соответствии со ст. 216-17 п. «а» и ст. 108 Уголовного Кодекса УССР Широкому-Майскому было предъявлено обвинение в том, что он «занимался вымогательством ложных показаний от задержанных». Однако история его попадания в немилость была сложнее. В ходе допросов различные недоброжелатели, свидетели и доносчики выявили другие детали его биографии. Например, Широкий был якобы осужден в 1925 г. на принудительные работы в течение 2–3 месяцев по неизвестным причинам. Мы же знаем только, что в этом году он был инструктором Верблюжского районо и, предположительно, его осуждение было связано именно с этой работой. Прежде чем Широкий стал сотрудником ГПУ УССР в 1927 г., судимость была с него снята.

Далее мы подробно проанализируем пять писем Широкого, которые он прислал наркому внутренних дел Украинской ССР Успенскому в течение сентября 1938 г. Эти письма представляют особый интерес, поскольку их автор выражает свою точку зрения на случившееся во время Большого террора. Следует отметить, что протоколы допросов Широкого были очень короткими, и они не дают возможности воссоздать картину того, что произошло с бывшим начальником НКВД МАССР, и какие механизмы сделали возможным события 1937–1938 гг. Примечательно, что версия одного из писем диаметрально отличается от версии, изложенной в других письмах. У этого есть объяснение. Предположительно, Широкий просто не знал, от кого ждать милости, от НКВД или от партийных органов.

«Я сделал грубую и непростительную политическую и оперативную ошибку»

Еще 5 сентября 1938 г., за три недели до обыска, Широкий, находясь на предварительном следствии в Киеве, написал письмо лично Успенскому. Это произошло сразу после проверки деятельности НКВД МАССР, произведенной Комиссией НКВД УССР в начале сентября 1938 г. Широкий начинает письмо с того, что во время своей короткой карьеры в МАССР он совершил «грубую и непростительную политическую и оперативную ошибку». Широкий сожалел, что с мая 1938 г., когда он был направлен в Молдавию на работу по «выкорчевыванию остатков право-троцкистского подполья», направил на «неправильный путь […] свое и чекистское внимание» в деле «вскрытия руководящей верхушки». В результате того, что он был «ориентирован неверно», продолжает Широкий, имена честных коммунистов оказались оклеветанными. Речь шла о верхушке руководящего партийно-советского аппарата Молдавии, а именно о первом секретаре Молдавского обкома КП(б) Украины Владимире Николаевиче Борисове (р. 1901), о председателе Совета Народных Комиссаров МАССР Георгии Ермолаевиче Стрешном (р. 1900) и о председателе ЦИК (Верховного Совета) МАССР Тихоне Антоновиче Константинове. Широкий признался, что его ошибки были также производной его самоуверенности, зазнайства и того факта, что он не советовался с Успенским. При этом Широкий настаивал на том, что эти ошибки были следствием его желания преподнести своему киевскому начальству уже «готовое дело».

Другим объяснением сложившейся ситуации, согласно Широкому, было то, что «враг попытался ввести следствие в заблуждение». Он обвинил в этом арестованных, т. е. жертв Большого террора. Речь идет об Абрамовиче, бывшем наркоме земледелия, Шендеровском, бывшим директоре Молдторга, и ряде других, таких как Богуш, Кошелев и Дербенцев. Они были ответственны, продолжал Широкий, за то, что в списки правотроцкистского подполья в МАССР были включены «ни в чем неповинные товарищи». Занимаясь поисками козлов отпущения, Широкий, тем не менее, не отвергал и свою личную ответственность. Он добавил по этому поводу, что в результате «недостаточно критического подхода» «эти показания были приняты на веру с большой легкостью». Широкий выразил уверенность в том, что эти ошибки могут быть устранены, и он, и весь чекистский аппарат МАССР извлекут «достаточный урок» на будущее.

В то же время Широкий сожалел, что после того, как его поставили в известность о выводах комиссии НКВД УССР, он «апеллировал в руководящие партийные органы». Это очень интересная деталь, которая наводит на мысль, что Широкий был уверен, что он действует строго в рамках партийных указаний. Более того, перемены в НКВД, о которых он узнал из выводов комиссии НКВД УССР, побывавшей в Тирасполе, застали его врасплох. Апеллируя к республиканским и союзным партийным органам, нарком внутренних дел МАССР, наверное, подумал также о том, что происходящее с ним было либо недоразумением, либо результатом каких-то интриг внутри НКВД или партийных органов, следствием доносов. В своих последующих письмах Успенскому Широкий высказывал уже другие соображения, которые существенно меняли его первоначальную версию случившегося.

«Свое заявление снимаю, как вынужденное угрозами побоя»

Свое второе письмо Успенскому Широкий послал в тот же день, 5 сентября 1938 г. По сравнению с первым он привел здесь больше имен сотрудников НКВД МАССР. Интригует предисловие к письму: «Наркому Внутренних Дел УССР, Комиссару Государственной Безопасности третьего ранга, товарищу] Успенскому. Рапорт: Вторично прошу повторной комиссии проверки работы НКВД МАССР, с моим участием. Свое заявление снимаю, как вынужденное угрозами побоя. [В] противном случае, дайте возможность снова обратиться к партийным инстанциям».

Широкий прямо говорит, что он написал первое письмо под угрозами избиения. Кто были те, кто ему угрожал? Вероятно, это могли быть члены вышеупомянутой комиссии НКВД УССР или следователи из центрального аппарата НКВД УССР. Но, скорее всего, речь идет о высших партийных чинах из Киева, которые могли действовать через следователей НКВД УССР. На эту последнюю версию наводит главный аргумент первого письма, который сводится к тому, что НКВД совершил непростительную ошибку по отношению к высшим партийным органам и к ни в чем неповинным и честным членам партии.

Что касается содержания письма, то можно заметить, что Широкий избрал новую, на этот раз оборонительную тактику. Главные аргументы первоначальной версии теперь были перевернуты на 180 градусов. На этот раз Широкий не писал, что Борисов, Стрешный и Константинов невиновны; напротив, он настаивал на том, что существовали несомненные доказательства их причастности к правотроцкистской организации. Доказательствами, на которые он ссылался, служили признания разных лиц, которые были опрошены при непосредственном участии Широкого. Последний также настаивал на том, что он дал приказ своим подчиненным строго соблюдать конспирацию: НКВД МАССР получало «сигналы» о причастности Борисова, Стрешного и Константинова к руководству правотроцкистского подполья в МАССР, но Широкий якобы запретил доводить эти данные до следователей, которые занимались непосредственно этими делами. Таким образом, последние должны были выяснить у арестованных имена членов антисоветской организации, а не спрашивать их о принадлежности к этой организации того или иного конкретного человека. То есть Широкий настаивал на том, что допросы велись его подчиненными непредвзято, и следователи не навязывали арестованным конкретные имена и не давили на них до тех пор, пока те не согласились дать показания по спискам, заранее составленным НКВД.

Для того, чтобы эта версия выглядела более правдоподобной и в то же время в целях минимизации своей ответственности в деле «правотроцкистского подполья», Широкий привел ряд имен сотрудников НКВД, в том числе своих непосредственных подчиненных, некоторые из которых хорошо знали местную ситуацию. В этой связи он прежде всего назвал Лазаря Исааковича Ривлина, который был заместителем наркома или исполняющим обязанности наркома внутренних дел МАССР в период с января 1937 г. по май 1938 г. и являлся непосредственным предшественником Широкого. Именно Ривлин сообщил Широкому, что Борисов и Стрешный (Константинов был добавлен в список позже) не заслуживают политического доверия. Хотя разговор был сравнительно «общим», Широкий понял намек и добавил, что у него не было оснований не доверять Ривлину. «Ориентацию» в этом же духе Широкий получил и от бывшего наркома внутренних дел МАССР Николая Васильевича Лютого-Шестаковского (29.12. 1937 г. — 22.03.1938 г.), который посетил Тирасполь, вероятнее всего, в конце июня 1938 г., когда исполнял обязанности заместителя начальника Особого отдела Киевского Военного Округа. Лютый якобы дословно сказал следующее: «Зачем допустили в партийные органы Борисова, ведь он же враг». Но если Борисов был «врагом народа» и Лютый знал об этом с самого начала, возникает вопрос: почему он допустил, чтобы тот стал в январе 1938 г. первым секретарем Молдавского обкома, когда он сам, Лютый, был начальником НКВД МАССР? Это наводит на мысль, что у Лютого теперь были определенные установки сверху, иначе трудно поверить, что инициатива включить Борисова в список «врагов» исходила от него лично. Это предположение подтверждается визитом Шейнина, другого высокопоставленного чиновника, на этот раз из Москвы.

После разговора с Лютым Широкий ознакомился с материалами, непосредственно связанными с Борисовым, а также со следственными делами «по националистическому и частично по право-троцкистскому подполью». Среди прочего, Широкий отметил сводную справку на имя наркома внутренних вел УССР Леплевского под подписью Лютого, датированную январем 1938 г. Согласно этой справке, Котовская районная партийная организация МАССР выразила политическое недоверие Борисову за «связь с разоблаченными участниками контрреволюционной организации». В это время Борисов уже был секретарем Молдавского обкома. Такая же информация в отношении Борисова была передана (хотя и в устной форме) Широкому Кирюшиным, заместителем начальника 3-го отдела, а также Григорием Юфой, бывшим начальником 4-го отдела НКВД МАССР. Широкий считал, что и первый и второй направили его «на неправильный путь в оперативной оценке положения в Молдавии в этом вопросе». В этой «неправильной ориентировке» был замешен также Лев Романович Шейнин, следователь по особо важным делам при Прокуроре СССР, который посетил Тирасполь вскоре после Лютого. Шейнин отметил, что Борисов был вовлечен в защиту директора Тираспольского элеватора Потреба, когда того обвиняли во «вредительстве». Кроме того, «Шейнин это дело взял с собой с намерением снова возбудить его».

В результате этих ориентировок, полученных от Лютого и Шейнина, Широкий начал присматриваться к связям Борисова по его работе. Среди них были Николай Харитонович Смориго, начальник отдела руководящих партийных органов Молдавского обкома КП(б) Украины; Кисель, секретарь молдавского ЛКСМ; Козуб, нарком земледелия МАССР, и другие, в основном чиновники районного уровня. На некоторых из них, по утверждению Широкого, к его приезду в МАССР уже имелись компрометирующие материалы об их принадлежности к антисоветской организации. Кроме того, Широкий отметил, что он лично убедился, что Борисову был присущ «стиль показа».

Показания против Борисова, а также Стрешного были предоставлены и Эрастом Илларионовичем Дербенцевым, до 1935 г. занимавшим пост начальника Управления рабоче-крестьянской милиции НКВД МАССР. Широкий поверил этим показаниям, несмотря на то, что Дербенцев дал их в качестве задержанного, уже сознавшись «в участии в антисоветской организации на Молдавии». Кроме того, заместителем начальника 3-го отдела, Василием Ивановичем Кирюшиным, с помощью начальника того же отдела, Александра Сократовича Томина, были получены признания от Кошелева, бывшего директора Котовской МТС, где Борисов работал раньше. Показания против Борисова и Константинова дал еще один арестованный — врач Котовской районной больницы Сорочан, который был допрошен Кирюшиным и Томиным.

В середине июля 1938 г. новым заместителем Широкого стал Николай Павлович Малышев, а в начале августа пост начальника 4-го отдела занял Иван Федорович Мягков, переведенный из Одессы. Оба эти чекиста приняли участие в следствии по «правотроцкистскому делу». Мягков преимущественно допрашивал арестованных, принадлежавших к среднему звену номенклатуры, таких как Боржаковский, Верин, Богуш, Царанов, Абрамович, Александров, Стелин и Шендеровский. Широкий признавал, что он также лично допрашивал арестованных, особенно Абрамовича.

Широкий утверждал, что он не давал приказа своим подчиненным собирать компрометирующие показания на Борисова и его «соратников». Наоборот, он якобы очень четко распорядился на этот счет, «предупредив о конспирации и категорически запретив использовать эти материалы в следствии». Он признал, что только в протокол допроса Шендеровского были включены неточные данные. Первая «неточность» состояла в том, что в список участников националистического и правотроцкистского подполья был добавлен Константинов, председатель Верховного Совета МАССР. О второй «неточности» в показаниях тендеровского Широкий умалчивает. Однако утверждение Широкого, что он не давал указаний подчиненным собирать показания на Борисова и его соратников, выглядит неубедительно. Представляется немыслимым в атмосфере того времени, чтобы после того, как Широкий получил четкие приказы от Лютого и Шейнина открыть дело на первого секретаря Молдавского обкома КП(б) Украины, он бы оставил эти приказы без внимания. Слишком велик был риск для Широкого самому оказаться в числе «врагов».

Широкий писал, что «в конечном итоге получилось, в силу изложенных причин, что я неправильно сориентировал следствие на вскрытие верхушки право-троцкисткой организации из-за неверной оперативной оценки мной материалов и всех обстоятельств», связанных с этим делом. Он жаловался на «отсутствие достаточного опыта руководящей работы» и на существование «ненормальной деловой обстановки», которая сводилось к тому, что к его приезду в МАССР имелось свыше 1000 просроченных дел арестованных, из которых 700 человек еще не были допрошены. Еще одна проблема, на которую ссылается Широкий, состояла в том, что из 411 справок по приказу № 00486 ни одна не была оформлена, а НКВД МАССР испытывал недостаток кадров. Поэтому у него не было времени вникать лично во все дела арестованных. Из этого и последовала его «грубая ошибка» и оценка «с неверных позиций» работы комиссии НКВД УССР по проверке НКВД МАССР, а также апелляция ее выводов в ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б) Украины.

«Прошу считать меня единственным виновником в допущенных ошибках»

6 сентября 1938 г. Широкий написал третье письмо Успенскому. Более половины текста здесь составляют данные, уже приведенные во втором письме. Однако Широкий упоминает и новые детали, связанные с делом Борисова, Стрешного и Константинова. Речь идет в основном о характере личных отношений между ним, Широким, с одной стороны, и вышеназванными руководителями МАССР, с другой. Кроме того, он пишет о времени, когда он начал сомневаться по поводу правдоподобности обвинений против руководства МАССР, и мотивах этих сомнений. Так, Широкий встретился с Борисовым и Стрешным сразу после своего первого приезда в Тирасполь в мае 1938 г., прежде чем он был официально назначен наркомом внутренних дел (то есть до 20 мая 1938 г). Константинова он встретил позже. Все трое его «встретили тепло и отзывчиво», Широкий «платил взаимностью», и в дальнейшем эти отношения были хорошими. За несколько дней до своего официального назначения Широкий встретился с Борисовым, который предложил ему стать кандидатом в члены Молдавского обкома КП(б) Украины и кандидатом на предстоящих выборах в Верховный Совет Украинской ССР. Однако Широкий якобы отверг категорически эти предложения, считая «неверным и нескромным» пойти на такое. Позже Борисов предложил Широкому стать хотя бы кандидатом на выборах в Верховный Совет МАССР. Так как это было сделано «почти в обязательной форме», Широкий на этот раз согласился. По словам Широкого, Борисов внес большой вклад в дело укрепления кадров НКВД, обязав первых секретарей райкомов КП(б) Украины оказать помощь НКВД в пополнении аппарата, особенно отделов милиции. В результате милиция получила 25–30 партийных, советских и комсомольских работников, что было оценено Широким как «оздоровление» милицейского аппарата и положительно сказалось на работе, направленной на выявление «антисоветских элементов».

В свою очередь Председатель СНК МАССР Стрешный предложил Широкому материальную помощь в виде ежемесячной дотации 400–500 рублей из специального фонда, от которой глава НКВД категорически отказался. Это никак не повлияло на их взаимоотношения — напротив, они стали, по крайней мере со Стрешным, «близки к приятельским». Из этого следует, что оба высокопоставленных чиновника МАССР, Борисов и Стрешный, постарались наладить хорошие отношения с новым комиссаром внутренних дел МАССР, предложив ему конкретные поблажки, зная, какой властью он обладает.

Кроме этих двух важнейших аспектов письма существует еще один, который заслуживает внимания для понимания механизмов Большого террора. Дословно Широкий писал следующее: «Я здесь не говорю о допущенной мною ошибке в связи с выводами Комиссии [НКВД УССР], так как об этом писал в предыдущем рапорте. Это ошибка явилась следствием с одной стороны нажима на меня руководящих работников, которые верили в показания о Борисове, и с другой, — в результате моей непартийной позиции, желания сохранить “честь мундира”. Это так, и я говорю об этом прямо».

Снова возникает все тот же вопрос: кто нажимал на Широкого, чтобы он написал первое письмо, в котором взял на себя полную ответственность за фабрикацию дел против высших руководителей МАССР? По всей видимости, нажим на Широкого — с целью вынудить его признать невиновность Борисова, Стрешного и Константинова — был осуществлен партийным руководством из Киева, которое в это время стало защищать свои региональные кадры. На этот вывод наводит тот факт, что в последние месяцы Большого террора (сентябрь — ноябрь 1938 г.) наблюдалась общая тенденция восстановления авторитета партийных органов по отношению к органам НКВД. Последние, как известно, с согласия Сталина и Политбюро доминировали во всех органах власти, в том числе и в партийных, по крайней мере с лета 1937«года. Кроме того, выражение Широкого о «желании сохранить “честь мундира”» предполагает, по всей вероятности, стремление сохранить престиж органов госбезопасности перед лицом партийных органов, так как они нередко конкурировали и конфликтовали между собой. Позже, в последнем письме, написанном 16 декабря 1938 г., за два дня до смерти, Широкий скажет об этом прямо, указав на Хрущева.

В этом письме есть еще и другие интересные моменты, которые связаны с первым и вторым письмом. Несмотря на то, что, по словам Широкого, первое письмо было написано под нажимом, а главный тезис этого письма сводился к невиновности руководства МАССР и полной ответственности наркома за фабрикацию дела правотроцкистской организации, в третьем письме он снова подтвердил этот главный тезис первого письма. Трудно сказать, было ли это написано добровольно, или вновь под нажимом. В добавление Широкий писал о том, что он не испытывал личной вражды или обиды на высшее руководство МАССР. То есть он снова взял на себя полную ответственность за случившееся, в открытии дела на Борисова и других не было ничего личного, наоборот, он только исполнял свой долг. Однако на этот раз, по сравнению со вторым письмом, Широкий не перекладывал частично вину на Ривлина, Лютого и Шейнина за их роль в его «ошибочной ориентации» по делу о правотроцкистской организации. То же самое происходит и по отношению к другим сотрудникам, таким как Кирюшин, Малышев и Мягков, даже если они непосредственно вели это дело.

«Обращаюсь к Вам с единственной просьбой — дать мне возможность исправить допущенную ошибку на Украине перед переездом в любое место СССР»

24 сентября 1938 г. Широкий написал четвертое письмо Успенскому. Это письмо имеет одну главную тему. Широкий признавал себя виновным, но просил, чтобы ему позволили исправить ошибки. При этом он просил, чтобы для этого его оставили на время работать в НКВД Украины, поскольку он родился на Украине, вырос и работал здесь «безвыездно». После этого он был готов пойти «с чистой партийной совестью» работать в других частях Советского Союза. Широкий напоминал, что за все время его службы в органах он всегда был примерным работником, участвовал во всех «хозяйственно-политических кампаниях», до конца выполняя даваемые ему поручения. Широкий писал также о том, что он один из первых, будучи начальником 5-го (Особого) отдела Черниговского УНКВД, еще в апреле 1937 г. «начал вскрывать существование военно-фашистского заговора в РККА». Кроме своей привязанности к Украине, он подчеркивал тот факт, что «в нынешней международной обстановке» Украина является одним из «важнейших форпостов Советского Союза». В этой ситуации он чувствовал, что его «долг чести работать сейчас на Украине».

В этом письме Широкий впервые дважды упоминает имя Хрущева в контексте того, что он чувствует себя обязанным не только Успенскому в том, что тот назначил его на руководящую должность, но и первому секретарю ЦК КП(б) Украины. Вероятно, он понял, что его судьба находилась не только в руках Успенского, но и Хрущева, т. е. руководителя Украины по партийной  линии.

Донос и компромат на Широкого

Доносительство было обычным явлением во время Большого террора В следственном деле Широкого фигурирует один донос. Он принадлежит младшему лейтенанту госбезопасности Александру Юрьевичу Розумянскому, бывшему начальнику Нежинского районного отдела УНКВД Черниговской области, т. е. бывшему подчиненному Широкого. Письмо было адресовано Ежову и написано, по всей вероятности, в конце 1937 г. или в начале 1938 г. Бывший подчиненный Широкого обвинял своего начальника в том, что тот во время гражданской войны был «активным участником антисоветской банды Григорьева». Розумянский также сообщал, что Широкий происходил из семьи крупного кулака. Другая компрометирующая информация на Широкого сводилась к тому, что последний был знаком с некоторыми «врагами народа», осужденными в 1937 г.

Конкретно речь шла о М.К. Александровском, бывшем сотруднике ЧК-ОГПУ с 1921 г., начальнике Особого отдела Киевского военного округа (1933–1936) и начальнике 3-го отдела УГБ НКВД УССР. Непосредственно перед своим арестом в июле 1937 г. он исполнял обязанности заместителя начальника 4-го (разведывательного) управления генерального штаба РККА (расстрелян 15 ноября 1937 г.). Упоминались также Юлиан Игнатьевич Бржезовский, поляк по национальности (в личном деле в графе «национальность» указано — белорус), зам. начальника 5-го отдела УГБ НКВД УССР, арестованный 5 мая 1937 г. и расстрелянный 21 августа 1937 г., а также Петр Григорьевич Соколов (Шостак), еврей, сотрудник ЧК с 1919 г., начальник Черниговского УНКВД с января 1937 г. по день своего ареста, 24 июня 1937 г. (расстрелян 7 сентября 1937 г.).

Обвинение в том, что Широкий участвовал в отряде Григорьева, не было новостью для НКВД. В 1929 г. была написана анонимка, в которой говорилось, что Широкий служил в командной должности в Григорьевском полку и в этом качестве поднимал восстание против Советской власти и расстреливал коммунистов. Постановлением Кировской окружной Контрольной Комиссии от 19 августа 1929 г. было установлено, что эти данные не подтвердились.

Широкий и допрос его подчиненных

Донос Розумянского против Широкого (датируется, по всей вероятности, концом 1937 г. или весной 1938 г.) не повлиял на его карьеру в НКВД. По крайне мере так было до поры до времени. Однако именно этот донос послужил поводом открытия дела на Широкого. Начало следствия в отношении Широкого может быть разделено на две стадии. Первая — начало сентября 1938 г. — ознаменовалась проверкой деятельности НКВД МАССР, произведенной специальной комиссии НКВД УССР. Вторая, решающая, продолжалась в Киеве в период с 4 сентября по 28 сентября 1938 г. В Киев были вызваны для повторного допроса не только подчиненные Широкого и сам нарком, но и основные арестованные по делу «правотроцкистской организации». Нам не известны детали проверки спецкомиссии НКВД УССР в Тирасполе, но зато имеется достаточно интересных сведений о допросах в Киеве как жертв, так и сотрудников НКВД МАССР.

Среди лиц, арестованных органами НКВД МАССР и допрошенных повторно в Киеве, были Занзел Зунделеевич Абрамович, бывший нарком коммунального хозяйства МАССР, а также, Макар Тимофеевич Шендеровский, бывший директор Молдторга, Андрей Степанович Богуш, бывший директор Книгокульторга; Степан Андреевич Кошелев, бывший служащий; Николай Лаврентьевич Демус, председатель правления Молдавского союза кооперации инвалидов, и другие. Демус, например, жаловался, что Мягков заставил его дать показания на отдельных лиц: «Мягков настаивал и мне пришлось наугад называть фамилии партийных работников […] [Мягков: ] Да нет, это мелкие люди […] ты называй повыше […] ну самую верхушку знаешь в Тирасполе, называй самую головку, что выше уже нет […] [Демус: ] Я стал вслух перебирать фамилии Борисова, Стрешного, Константинова. Здесь Мягков меня оборвал, заявив, что с этих бы и начинал».

14 сентября 1938 г. в Киеве передопрашивали Абрамовича, Богуша, Кошелева и Шендеровского. Абрамович показал, что его допрашивали Мягков, Малышев и Широкий. Однажды Мягков попросил Абрамовича охарактеризовать Борисова, Стрешного и Константинова, но был разочарован и настаивал на версии, что они являлись лидерами правотроцкистской организации, и требовал признания против них. Абрамович отказался дать показания против трех руководителей МАССР, но следователи настаивали на том, чтобы он подписал протоколы допросов, в которые против его воли были включены такие обвинения. Шендеровским также были даны показания о фальсификации протоколов допросов, в том числе в том, что касалось компрометирующих сведений о Борисове, Стрешном и Константинове. В этом случае, показал Шендеровский, Мягков действовал в соответствии с инструкциями, полученными от Широкого. Кроме того, нарком лично заставил арестованного Абрамовича дать аналогичные показания. В принуждении Шендеровского к даче показаний был также замешан Иван Александрович Лощилов, заместитель начальника 4-го (секретно-политического) отдела НКВД МАССР.

Другие задержанные признались в Киеве, что они согласились дать показания против руководителей МАССР, с которыми они встречались хотя бы один раз, но отказались — против тех, которых никогда в жизни не видели. Например, Кошелев под давлением следователей Кирюшина и Александра Сократовича Томина, замнаркома внутренних дел МАССР в 1938–1939 гт., согласился подписать признание о Борисове по той причине, что по крайней мере он его знал лично, но не стал делать то же самое в отношении Константинова, ссылаясь на то, что он вообще его не знает. Томин, со своей стороны, прямо сказал, что «надо помочь нам, следствию, в этом деле». По сути то же самое повторил Александр Иванович Маглеванный, заместитель секретаря партийной организации НКВД МАССР, но Кошелев не согласился и отстаивал свою позицию до конца. Другой арестованный, Богуш, тоже подтвердил использование давления в ходе допросов. На этот раз теми следователями, которые его допрашивали, были Мягков и Лощилов. В какой-то момент Мягков сказал: «В интересах дела, мы должны это записать».

Одним из подчиненных Широкого, которого вызвали на допрос в Киев, был Мягков, начальник 4-го отдела НКВД МАССР. 19 сентября 1938 г. он признал, что протоколы допросов, касающиеся так называемой правотроцкистской организации, были сфабрикованы, а в ходе следствия были использованы недопустимые методы. Мягков обвинил Широкого в том, что тот его «провоцировал», в то же время Мягков признавал и свою долю вины, так как «позволил ему [Широкому] сделать себя послушным орудием в его руках в деле создания этих провокационных показаний по право-троцкистскому центру в Молдавии».

Смягчающим обстоятельством в свою пользу Мягков назвал то, что он был лишь недавно прислан на работу в НКВД МАССР. Точнее, это произошло 7 августа 1938 г., и он еще не успел вникнуть в ситуацию на месте. Он также показал, что сразу же по прибытии в Тирасполь Широкий сказал ему, что Борисов, Стрешный и Константинов являются «врагами» (то же самое Ривлин сказал Широкому, когда последний приехал на работу в МАССР в мае 1938 г.), и недвусмысленно намекнул на необходимость получения признаний по этому поводу. Мягков утверждал, что у него не было причин не верить Широкому, так как сказанное им было подтверждено признаниями двух человек, допрошенных ранее (Сорочана и Кошелева). Важно отметить, что, согласно Мягкову, Широкий в категорической форме приказал делать следующее: «Широкий передо мной поставил задачу так — бросить все дела и целиком заняться этим право-троцкистским центром и во что бы то ни стало вскрыть его в том составе, в котором он его составил».

Кроме того, Широкий якобы заставлял подписывать протоколы допросов после того, как он изменял показания. Например, однажды он добавил, что обвиняемый был бывшим петлюровцем, и дал ему подписать протокол (так произошло с тендеровским). Бьш также случай, когда один из обвиняемых (Кошелев) не хотел признаваться, но после того, как с ним провел разговор Широкий, он решил «сознаться».

Не только у Мягкова можно отметить стремление возложить основную ответственность за фальсификацию протоколов допросов на одного Широкого. Заместитель Широкого Малышев сделал то же самое. В своем письме на имя Успенского, написанном в середине сентября 1938 г., Малышев отметил, что сразу же после его прибытия в Тирасполь 13 июля 1938 г. Широкий поручил ему работать по делу правотроцкистской организации, назвав Борисова, Стрешного и Константинова в качестве ее руководителей. Широкий ссылался на тот факт, что все они были связаны с Григорием Старым, бывшим председателем СНК МАССР, а также с Евстафием Вороновичем, председателем ЦИК МАССР, Николаем Голубем, бывшим вторым секретарем Молдавского обкома КП(б)У, и другими. Последние пали жертвами репрессий осенью 1937 г., во время первого этапа «чистки» среди местных элит. Малышев признался в письме Успенскому, что только в конце августа 1938 г., когда Комиссия НКВД УССР прибыла в Тирасполь, он понял, что дело на руководителей МАССР было сфабриковано. Малышев обвинял в этом Широкого, а также Мягкова и Лощилова за то, что они «слепо поверили ориентировке Широкого». В то же время Малышев стремился свести ответственность как Мягкова, так и Лощилова к минимуму на том основании, что первый работал в НКВД МАССР с начала августа 1938 г., а последний работал в НКВД всего четыре года (sic!). Из этого очевидно, что Малышев попытался защитить своих подчиненных, поскольку аргументы, высказанные им, трудно считать убедительными в обоих случаях, но особенно в случае Лощилова. Причиной может быть и то, что все они — Мягков, Лощилов и сам Малышев — являлись верными исполнителями приказов Широкого и стремились минимизировать собственную ответственность за фабрикацию следственных дел.

На следующий день свою версию события представил Лощилов. Он признался 20 сентября 1938 г. в том, что дело так называемой правотроцкистской организации было сфабриковано. Лощилов показал, что он изначально участвовал в допросах по этому делу, но уже на тот момент сомневался в причастности Борисова, Стрешного и Константинова, поскольку никто из допрашиваемых не упоминал эти имена. Ситуация изменилась в начале августа, когда Мягков занял пост начальника 4-го отдела. Последний, совместно с Широким, нажимал на арестованных, чтобы те дали показания против руководства МАССР. Следует заметить, что Лощилов не уточнял, о каких конкретных методах нажима шла речь.

Другой подчиненный Широкого, Александр Сократович Томин, будущий заместитель наркома НКВД МАССР с октября 1938 г. по ноябрь 1939 г., будучи начальником 3-го отдела НКВД МАССР летом 1938 г., сообщил на допросе интересные подробности, заявив, что Широкий использовал практику передачи арестованных из одного отдела в другой в том случае, если они не давали нужные показания. Например, арестованных, находившихся в распоряжении 3-го (контрразведывательного) отдела, передавали в 4-й (секретно-политический) отдел, как это было в случае с Демусом и Кошелевым. Как следствие, изменялись обвинения против этих лиц. Например, если первоначально Демуса обвиняли в том, что он был членом повстанческой организации из бывших партизан, то после его передачи 3-му отделу он был обвинен в том, что он якобы числился членом правотроцкистской организации. Кошелев, в свою очередь, обвинялся первоначально в том, что был членом правотроцкистской организации (4-й отдел), а затем в том, что якобы состоял в националистической подпольной организации (3-й отдел).

Одно из самых ярких свидетельств того, что происходило в Тираспольской тюрьме в бытность наркомом Широкого, принадлежит арестованному Величко: «Дело в том, что сразу после ареста, сидя в тюрьме[,] я был свидетелем самых зверских избиений и пыток, применявшихся сотрудниками НКВД МАССР в отношении арестованных, не признававших себя виновными в предъявленных им обвинениях. Я видел, что рано или поздно, но арестованных заставляют признаваться и дать нужные показания. Вот почему, будучи в первый раз вызван на допрос к следователю Шпицу, я, после того, как он заявил мне, что либо я признаю себя виновным, либо меня будут избивать, — решил, что лучше дать показания, но не мучиться. Я написал все, что подсказал Шпиц, и признал свое участие в несуществующей контрреволюционной фашисткой молодежной организации, а также назвал в качестве участников организации группу своих товарищей, молодых учителей, названных мне Шпицем. Так я оговорил себя и других […]. Потом следствие перешло к следователю Волкову, который оказался еще хуже, чем Шпиц. Действуя теми же методами криков, брани и угроз, Волков заставлял меня писать все новые и новые показания, втягивая и оговаривая все новых и новых людей и выдумывая новые преступления — террор, шпионаж в пользу румынской разведки, “местный террор”, потом “центральный” террор, повстанческая деятельность, склады оружия, вредительство т. п. Вся эта чушь, весь этот фантастический вымысел диктовались следователем Волковым».

Это свидетельство со стороны арестованного подтверждает то, что говорил на своем допросе бывший следователь Павел Григорьевич Чичкало. Волков, со своей стороны, на своем допросе все свалил на Широкого. Он заявил, что последний кричал на него, когда у него появились сомнения в достоверности агентурных данных о численности фашистской молодежной организации. По этому поводу Широкий сказал Волкову, что не надо «разводить философию», и приказал ему «садиться на следствие и нажать дальше». Однако Широкий на допросе 15 декабря 1938 г. отрицал эту версию. Как нарком, так и его подчиненные старались свалить вину друг на друга и избежать личной ответственности за случившееся.

Дело Широкого

Несмотря на наличие достаточных обличительных показаний против Широкого, полученных уже к концу сентября 1938 г., казалось, что его судьба все еще не была предрешена. В конце 1938 — начале 1939 г. в СССР из органов НКВД были изгнаны около 7 тыс. сотрудников. Из них были осуждены только около 1000 человек. Теоретически, Широкий мог бы быть приговорен к 5-10 годам лишения свободы или к ВМН. До начала декабря 1938 г. не было ясно, какие к нему будут применены санкции. Но вскоре ситуация изменилась, так как дело одной из жертв НКВД МАССР оказалось в поле зрения высшего руководства СССР. На заседании Политбюро ЦК ВКП(б) от 1 декабря 1938 г. предметом обсуждения стало письмо Тимофея Садалюка директора школы в с. Ближний Хутор Тираспольского района. Это письмо было направленно в конце ноября 1938 г. Сталину, Молотову, Ежову, Хрущеву, Коротченко и Успенскому. Садалюк жаловался, что он был арестован НКВД МАССР 10 июля 1938 г., спустя два месяца после того, как получил легковой автомобиль ГАЗ-А, который ему выделило украинское руководство на основании специального решения первого секретаря КП(б) Украины Хрущева и председателя Совнаркома Украины Коротченко. Садалюк был арестован и обвинен в том, что состоял членом «молодежной фашистской организации». На самом деле, как стало известно позже, причиной ареста стало желание руководства местного НКВД заполучить его автомобиль. Садалюк, кстати, оплатил стоимость машины из собственного кармана. Больше трех месяцев его совсем не допрашивали, и только 22–23 сентября 1938 г. его вызвал на допрос следователь Чичкало. Примерно через три недели, в середине октября, его снова вызывали на допрос несколько раз, но следователем был уже Розенфельд. Тот принял решение о немедленном освобождении Садалюка. После освобождения Садалюк, наверное, не планировал жаловаться в Киев и в Москву, если бы не его автомобиль, который за три месяца наездил 17000 км, в результате чего «мотор, кузов и резина [стали] совершенно непригодны». Садалюк попросил НКВД МАССР отремонтировать автомобиль, но напрасно. В результате Садалюк решил пожаловаться непосредственно Сталину и другим членам Политбюро, в том числе Хрущеву и Ежову.

Почему Политбюро рассмотрело именно его письмо? Возможно, потому, что это дело было связано с именем Хрущева(и Коротченко). Согласно письму Садалюка, во время допросов следователь Чичкало намекнул ему на то, что Хрущев и Коротченко также были замешаны в молодежной фашистской организации — по той простой причине, что они распорядились выдать Садалюку автомобиль: «[…] Это не все. Садись, фашистская морда, и пиши, что Коротченко и Хрущев дали тебе машину с целью ездить по Молдавии и производить вербовку в организацию».

Возможно, свою роль также сыграло социальное происхождение самого Садалюка — выходца из рабочей семьи, а также партайность его отца. Садалюк писал: «Отец рабочий, старый коммунист. Работает по сей час заведующим Немировским райфо. Мне 25 лет. В комсомол вступил с пионерской организации в 1928 г. […] Благодаря советской власти и товарищу Сталину я имею высшее образование и работаю директором школы. Партийные и советские организации г. Тирасполя считают меня одним из лучших организаторов и воспитателей школы. Об этом я написал в Киев тт. Коротченко и Хрущеву, и, что по вызову героя Советского Союза т. Водопьянова изучил автомотор, культурно и экономически вырос и желаю иметь автомашину в личном пользовании. Мою просьбу Совет Народных Комиссаров УССР удовлетворил от 7.V.1938 года».

Расследование дела Садалюка началось с допросов 5 декабря 1938 г. в Киеве самого Садалюка и его следователя Чичкало Павла Григорьевича. Дело вели лично Лев Романович Шейнин, следователь по особо важным делам и начальник следственного отдела при Прокуроре СССР, а также Амаяк Захарович Кобулов, заместитель наркома внутренних дел УССР (фактически возглавлявший наркомат), а также лейтенант государственной безопасности Николай Владимирович Ломов, оперуполномоченный 2-го отдела ГУГБ НКВД СССР.

Чичкало было только 20 лет, когда он был направлен на работу в НКВД МАССР в начале марта 1938 г. До этого он был студентом 2-го курса Черниговского педагогического института, и, как следствие, у него не было соответствующего образования или опыта работы в НКВД. Однако, несмотря на это, Чичкало за короткое время стал одним из самых жестоких следователей в Тирасполе. На следствии он обвинил своих непосредственных начальников, а также Широкого, надеясь, вероятно, что эта стратегия позволит увеличить его шансы на выживание. Кроме того, Чичкало дал, пожалуй, наиболее искренние и ценные показания о том, как происходила выучка молодых следователей, а также о механизмах Большого террора в МАССР весной и летом 1938 г.: «По прибытии в Тирасполь, Павликов [начальник опергруппы] начал меня учить ставить арестованных на “стойку”, избивать подследственных и таким образом, как он выражался, “раскалывать” их, т. е. получать у них нужные показания […] В дальнейшем Павликов, как мне известно, сам оказался врагом и был репрессирован. В процессе моей последующей работы в НКВД я от руководства в лице Юфа и Мягкова получал аналогичные установки следствия, так еще мне говорили, что от арестованных надо добиваться криком, “стойками” и т. п. Вместе с тем, меня не учили как нормально вести следствие, как собирать улики, анализировать их и сопоставлять и т. п. Вообще, обстановка при Наркоме Широком была нездоровая. Массовые аресты, арестованные часто подолгу сидели без допроса, неизвестно за какими следователями числились, применялись незаконные методы следствия и т. д. Широкий, Юфа и др. работники меня учили, что раз человек попал в НКВД, то он должен дать признание, он враг, и должен дать показание. При мне тогда ни одного человека не освободили. Вторая установка: побольше брать людей, а кончать дела не так важно. И главное, если люди взяты из одного места, то обязательно всех пропускать через протоколы опроса каждого. И, наконец, главное, чтобы в протоколах назывались не 56ךчеловек, как участники организации, а 30–50 человек. Эту установку давал Юфа и Широкий».

Чичкало описывает также атмосферу, царившую в НКВД, а именно атмосферу всеобщей паранойи и недоверия по отношению ко всем, кто не работал в НКВД. Соответственно, все были под подозрением, что являются врагами. Сотрудникам НКВД была внушена идея, что если они не будут действовать должным образом, они сами рискуют стать жертвами организованных антисоветских элементов. Чичкало так описывал решающую роль Широкого и его непосредственных подчиненных в создании атмосферы всеобщей подозрительное™: «Широкий, Юфа приучали и прививали сотрудникам, в частности мне, то, что на Молдавии сама[я] контрреволюция. Работал все время в Наркомате, в массы почти никогда не шел, отстал от всей общественной политической жизни, занятий никаких не было, собраний тоже, и я жил исключительно показаниями […]Не верить в то, что перед тобой не враг, нельзя было потому, что таких сотрудников считали как симпатизирующими врагам. Поэтому я так внушил себе, что все враги, что ночью сонный схватывался и начинал допрашивать спящих возле меня товарищей. Больше того, когда приходилось со своими товарищами сталкиваться с людьми, то не только я, но и другие молодые работники, [в адрес] попадающихся навстречу людей говорили, что и этот должен быть враг и завтра будем [его] допрашивать. Дальше на оперативных совещаниях Широкий наводил панику, тогда я и другие воспринимали как действительность, что вокруг нас множество врагов, что существуют всякие параллельные центры, что нас могут всякую минуту забросать бомбами, что нужно нажимать на арестованных и требовать от них оружия, центры и проч. […] Еще практака Широкого была такова. Когда требовалось санкция на арест из Киева, то Широкий так делал — арестует, добьется сознания, а потом уже берут санкцию, такой-то сознался в своих преступлениях, и Киев не мог не дать санкции».

Чичкало, как и ранее Малышев, также опроверг показания Широкого о том, что тот не давал подчиненным никаких указаний по поводу получения показаний против конкретных лиц, т. е. компрометирующих показаний на Борисова, Стрешного и Константинова: «Через начальника 4 отделения Мягкова от б[ывшего] Наркома Внудел МАССР Широкого мне давалась категорическая установка получить от арестованного Борзаковского показания о наличии в МАССР областного право-троцкистского центра, в который должны были входить Борисов, секретарь обкома ВКП(б), Стрешный, Председатель] СНК АМССР и др. При этом мне было известно, что на указанных мною лиц бывшим Наркомом Широким, Зам. Наркома Малышевым и нач. 4 отделения УГБ НКВД — Мягковым от арестованных Абрамовича, Верина, Кошелева и др. были получены клеветнические показания об якобы к[онтр]-р[еволюционной] право-троцкисткой деятельности».

В свою очередь Семен Кальманович Розенфельд (следователь, освободивший Садалюка), помощник оперуполномоченного и секретарь 4-го отдела УГБ НКВД МАССР, будучи допрошен 6 декабря 1938 г., показал: «Чичкало молодой работник, но был у Юфы на хорошем счету, так как умел быстро получать от арестованных признание. Я слышал, что он больше брал криком и побоями. Юфа таких следователей поощрял».

Среди методов, которые применялись к арестованным, не всегда значилось прямое и грубое физическое насилие. Вместо этого использовались другие методы, такие как непрерывные допросы по несколько суток подряд. Например, Чичкало упоминает допрос над Анной Николаевне Варварецкой, заместителем наркома социального обеспечения МАССР. Она была арестована и допрашивалась пять суток без перерыва. В конечном итоге она так и не призналась в предъявленных обвинениях и была освобождена. Стоит отметить, что это произошло в конце ноября 1938 г., после принятия постановления СНК СССР и Политбюро ЦК ВКП(б), которое положило конец массовому террору и «чисткам» партийно-советских кадров.

Шейнин, Кобулов и Ломов допрашивали не только Чичкало, но и других следователей НКВД МАССР. В «деле 58» «по обвинению бывших сотрудников НКВД Молдавской АССР», кроме Чичкало также фигурировали и другие бывшие сотрудники из Тирасполя. Речь идет о бывшем начальнике 4-го отдела УГБ НКВД МАССР, лейтенанте госбезопасности Григории Наумовиче Юфе; бывшем оперуполномоченном УГБ НКВД МАССР, младшем лейтенанте госбезопасности Иване Васильевиче Волкове; бывшем помощнике оперуполномоченного УГБ-НКВД МАССР, сержанте госбезопасности Исааке Ароновиче Шпице, а также о Степане Порфирьевиче Кузьменко, внештатном сотруднике НКВД МАССР. Все они были приговорены 31 декабря 1938 г. Военным трибуналом Приграничных и Внутренних войск по статье 206–217, п. «б» УК УССР к высшей мере наказания. Осужденные просили о помиловании, но Военная коллегия Верховногр Суда Союза СССР отклонила кассационную жалобу «вследствие того, что обвинения, предъявленные Юфе, Волкову, Шпицу, Чичкало и Кузьменко, полностью подтверждены на судебном заседании». Все пятеро были расстреляны 11 января 1939 г.

В ходе допросов пятерых бывших сотрудников НКВД МАССР выяснились дополнительные детали механизмов террора. Речь идет о том, что для искусственного создания дел были использованы фиктивные агентурные рапорты. Например, для фабрикации дела «контрреволюционной фашистской молодежной организации в МАССР», якобы ставившей своей задачей подготовку вооруженного свержения советской власти, в состав которой был впоследствии включен молодой учитель Садалюк, был использован фиктивный доклад агента «Фокус». Под этой кличкой скрывался Кузьменко, один из пяти приговоренных к ВМН. Во время процесса было вскрыто, что агент «Фокус» использовался Юфой с тех пор, когда последний, еще до перевода в Тирасполь, работал начальником Балтского РО НКВД МАССР. Юфа лично перевел Кузьменко в Тирасполь сразу после своего назначения на руководящую работу в НКВД МАССР. Кроме того, в фабрикации рапорта агента был замешан сам бывший нарком Широкий, который, по заявлению Юфы и других подчиненных, лично исправил доклад в «сторону заострения вопроса о наличии контрреволюционной троцкистской организации, фашисткой молодежной организации».

Приговор по «обвинению бывших сотрудников НКВД Молдавской АССР» содержит одну очень важную деталь. В нем сказано, что «дело в отношении Широкого прекращено за смертью его до суда». Это значит, что разбирательство в отношении Юфы, Волкова, Шпиц, Чичкало и Кузьменко было составной частью дела, начатого в конце сентября 1938 г. против бывшего наркома внутренних дел МАССР Широкого. Или, точнее, Широкий должен был стать одним из главных обвиняемых на процессе над работниками НКВД МАССР. Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 1 декабря 1938 г. в отношении учителя и директора школы села Ближний Хутор Тираспольского района Садалюка предопределило не только судьбу «пятерки», но и самого Широкого. 1 декабря 1938 г., как отмечает О.В. Хлевнюк, Политбюро приняло решение выдать Садалюку новую легковую машину М-1 и обязало Берию привлечь к ответственности следователя, который вел это дело, и его «вдохновителей». Более того, «в случае же подтверждения заявления Садалюка» Политбюро ЦК потребовало «организовать открытый суд, расстрелять виновных и опубликовать в печати (центральной и местной)». Ведущую роль в принятии этого решения играли Сталин и Молотов. Партия нуждалась в такого рода публичных демонстративных жестах, позволявших отмежеваться от НКВД и поддержать имидж власти. Тем не менее, несмотря на решение Политбюро от 1 декабря 1938 г. о публикации в печати информации о суде над виновниками и вдохновителями дела Садалюка, в газетах так ничего и не было опубликовано.

С другой стороны, наказывать сотрудников НКВД поголовно — так как практически все они были замешаны в «использовании недопустимых методов следствия» — не было для режима ни желательным, ни возможным. Это бы парализовало всю деятельность карательного ведомства, от которого во многом зависела судьба сталинского режима. О том, что репрессии против бывших карателей НКВД в МАССР были выборочными и демонстративными, говорят также следующие факты. В фальсификации дел и «использовании недопустимых методов следствия» были замешаны все предыдущие начальники НКВД МАССР, не только Широкий, но и Ривлин, Лютый и другие. Ривлин, например, с самого начала Большого террора участвовал во всех репрессиях, направленных против разных социальных и национальных групп. С сентября 1937 г. по июль 1938 г. он был заместителем наркома и исполняющим обязанности наркома. Ривлин был арестован 7 октября 1938 г. и осужден Военным Трибуналом войск НКВД Киевского Военного округа 28 декабря 1939 г. по статье 206-17 УК УССР к 8 годам ИТЛ. Решением ГКО СССР от 27 июля 1942 г. он был освобожден из лагеря и отправлен на передовую в штрафной роте. Позже, в октябре 1943 г., судимость с него была снята, но Ривлину отказали в возвращении на службу в «органы».

Совсем по-другому сложилась судьба Лютого (Шестаковского). Он был наркомом внутренних дел МАССР с 29 декабря 1937 г. по 11 марта 1938 г., когда террор набирал высокие обороты, а в Тирасполе была создана пыточная камера. Как упоминалось выше, находясь с визитом в Тирасполе в июне 1938 г. в качестве замначальника Особого отдела ГУГБ НКВД Киевского военного округа, Лютый настойчиво «ориентировал» Широкого на то, что Борисов, первый секретарь Молдавского обкома, «есть враг». Однако Лютый не был репрессирован как Широкий или Ривлин, в то время как одним из главных обвинений против Широкого была фабрикация дела против Борисова и других руководителей МАССР. Правда, и Лютый понес наказание, но намного позже, и мы не знаем пока, было ли это связанно с его участием в Большом терроре. За месяц до войны, 20 мая 1941 г., он был уволен из НКВД, однако с началом войны увольнение было отменено, и Лютый стал начальником приемного пункта ОСНАЗ ГУЛАГА НКВД СССР. После 1945 г. он работал в разных должностях в МВД СССР и, что примечательно, в 1949 г. как замначальника отдела спецпоселений МВД СССР был командирован в Кишинев в качестве эксперта по Молдавии для участия в подготовке операции «Юг», самой большой массовой депортации с территории Молдавской ССР. В марте 1951 г. Лютый был все-таки уволен из «органов», но за полгода до этого занимал должность замначальника 9-го управления МГБ СССР. По всей видимости, его увольнение из МГБ не было связанно с делом Абакумова (арестованного позже, 14 июля 1951 г.), но также не было связано с той ролью, которую он сыграл во время Большого террора. Возможно, он лишился поддержки своего покровителя в МТБ, имя которого мы еще не знаем.

Другой видный деятель НКВД Украины конца 1930-х годов (заместитель начальника Каменец-Подольского областного УНКВД в 1937–1938 гг.), который станет бессменным главным молдавским чекистом в 1940–1941 и 1944–1955 гг. — Иосиф Лаврентьевич Мордовец — тоже будет только «уволен» в середине 1950-х гг. Постановление ЦК КП Молдавии от 29 мая 1955 г. на его счет было очень скудным, в нем лишь говорилось о «нарушении советской законности в бытность министром государственной безопасности Молдавской ССР». Но и этот символический выговор был снят с Мордовца 4 сентября 1973 г. постановлением № 53 Бюро ЦК КП Молдавии. Это говорит о том, что не только в сталинские времена, но и в хрущевские и брежневские годы отдельные каратели из высшего эшелона, в том числе те, кто участвовал непосредственно в самых массовых репрессиях, сохранили свои посты, звания и привилегии.

Заключение

Эта статья посвящена главным образом судьбе Широкого-Майского, наркома внутренних дел МАССР в период с мая по сентябрь 1938 г., но нас интересует не столько его судьба per se,сколько общие моменты, связанные с механизмами Большого террора как в СССР, так и в МАССР. Нас интересует также еще один вопрос, о котором мы упомянули во введении, а именно, что можно сказать на основе следственного дела Широкого и его подчиненных о том как проходил процесс торможения машины массового террора осенью 1938 г. Но сначала остановимся на последних днях жизни Широкого и на том, как сложилась его посмертная судьба.

В своем последнем письме, написанном 16 декабря 1938 г., за два дня до смерти, Широкий признался, что честные страницы его жизни оборвались очень рано, на 35-м году жизни, т. е. в 1938 г. На этот раз он признал себя виновным в совершении тяжких преступлений, таких как «незаконные аресты граждан», «перегибы и извращения в следствии», а также «искусственное создание следственных дел». Однако и здесь он перекладывал большую часть ответственности на Успенского, который создал, по его словам, «обстановку официального, безудержного нажима» и требовал «проводить и проводить больше и больше арестов антисоветского элемента, особенно в приграничной полосе, для его чистки в случае войны». Следует заметить, что в это время Успенский уже был в бегах, его поймают 15 ноября 1939 г. и расстреляют 27 января 1940 года. Кроме этого, Широкий писал, что не знает, какой приговор объявит суд, но он «готов умереть в любую минуту за дело партии Ленина-Сталина» и, несмотря на допущенные ошибки и совершенные преступления, считает себя «честным [хотя уже] непартийным большевиком».

Однако Широкий не дожил до суда, так как умер 18 декабря 1938 г. в камере Внутренней тюрьмы НКВД УССР. Официально, он «покончил жизнь самоубийством путем введения себе в горло комка марлевого бинта». Версию о самоубийстве Широкого докладывал лично Берии Амаяк Кобулов, замнаркома внутренних дел УССР 30 декабря 1938 г.

Почти 20 лет спустя, 27 апреля 1956 г., брат Широкого, Григорий, обратится с письмом к прокурору СССР Руденко с просьбой о реабилитации имени «честного чекиста». Григорий был уверен, что его брат «погиб от [рук] подлых врагов нашего государства», то есть он не знал о версии самоубийства или, если даже и знал, то не поверил. Григорий также не знал о том, что его брат не дожил до суда. Примечательно, что, хотя Григорий Широкий был уверен в невиновности своего брата, он все-таки на всякий случай добавил в своем ходатайстве, что «если он [все же] был осужден, то правильно ли было решение суда». Последнее добавление, к слову, было очень кстати, так как после рассмотрения архивно-следственного дела Ивана Широкого и дополнительной проверки помощник военного прокурора Одесского военного округа подполковник юстиции Гончарук постановил 31 января 1958 г., что «данных для реабилитации не имеется», и поэтому «жалобу брата Широкого» «как неосновательную оставить без удовлетворения». Дополнительная проверка в 1956–1958 гг. лишь подтвердила, что «Широкий, будучи Наркомом Внутренних Дел МАССР, допускал грубые нарушения социалистической законности, необоснованные аресты и создавал мнимые контрреволюционные организации».

Как было уже сказано, дела Широкого и других пятерых сотрудников НКВД МАССР, которые были приговорены к ВМН 31 декабря 1938 г. и расстреляны 11 января 1939 г. после отклонения кассационной жалобы о помиловании, являются важнейшим источником для исследования слабо изученных или почти неизвестных аспектов Большого террора. Так, из этих двух архивноследственных дел, хранящихся в архиве бывшего КГБ МССР, ныне архиве Службы информации и безопасности Республики Молдовы, следует, что механизм Большого террора был запущен в Москве и — что касается МАССР — координировался из Киева. То же самое можно сказать об остановке этого механизма — Сталин предпочел это сделать с помощью отдельных «сигналов», таких как назначение Ежова по совместительству наркомом водного транспорта в апреле 1938 года. Вторым значимым «сигналом» можно считать назначение 22 августа 1938 г. Берии первым заместителем наркома внутренних дел СССР. Проверка деятельности НКВД МАССР, как и других УНКВД, может рассматриваться и как начало карательной операции против клана Ежова, ведь Успенский являлся назначенцем именно Ежова. Широкий, даже если не в прямом смысле, тоже был человеком Ежова.

По всей видимости, логика Берии состояла в том, чтобы сначала сделать акцент на арестах подчиненных республиканского наркома, которые должны были дать показания на своего непосредственного руководителя, а все их «ошибки», «эксцессы» и «липовые дела» автоматически засчитывались в вину руководителю республиканского НКВД. Арест Широкого был также свидетельством того, что партийные структуры Киева и лично Хрущев начинали в это время добиваться возвращения доминирующей позиции по отношении к НКВД. Ведь главному молдавскому чекисту в первую очередь инкриминировалась фабрикация дела правотроцкистской организации, т. е. дела Борисова-Стрешного-Константинова. Только после того, как письмо Садалюка стало предметом обсуждения Политбюро ЦК ВКП(б) 1 декабря 1938 г., бывшему наркому внутренних дел МАССР было предъявлено дополнительное обвинение в фабрикации дела молодежной фашистской организации.

На основании дела о сотрудниках НКВД МАССР конца 1938 г. можно сделать еще ряд выводов. Большой террор, кроме прочего, начался с нажима и демонстративных репрессий против тех сотрудников НКВД, которые пассивно относились к выполнению приказов о развертывании массовых репрессий. И, как это ни парадоксально, он закончился теми же мерами, но в этот раз уже в отношении тех, кто был слишком «увлечен» репрессиями и не мог или не знал, как остановиться, даже если сигналы к сворачиванию массового террора были ими услышаны. С одной стороны, Широкий наверняка был информирован о том, что в январе 1938 г. пленум ЦК ВКП(б) принял решение о «бережном отношении» к членам партии. С другой — он знал, что высшее партийное руководство во многих республиках и областях было «вычищено» уже несколько раз с весны-лета 1937 г., а в МАССР зачистка была проведена только один раз, и, следовательно, он был обязан продолжить работу в этом направлении. Более того, целью его назначения в МАССР в мае 1938 г. было «выкорчевывание остатков правотроцкистского подполья», то есть репрессии против советско-партийного актива. А так как бывшие руководители МАССР, которые были приговорены осенью 1937 г. как «главари» правых и троцкистских элементов, были знакомы со своими преемниками, то вывод напрашивался сам собой. То есть Борисов, Стрешный и Константинов являлись продолжателями дела разоблаченных «врагов народа», соответственно Тодреса-Селектора, Борисова-Старого и Вороновича.

Та же логика прослеживается и в другом следственном деле, в котором были использованы «вымогательства ложных показаний от задержанных» — деле молодежной фашистской организации. На своем последнем допросе от 15 декабря 1938 г. Широкий признал, что он сделал вывод о существовании этой организации в МАССР на основании того, что она «была вскрыта» в Одессе, Киеве и других городах.

Видно также, что в МАССР «система лимитов» работала по следующей схеме: Широкий, по показаниям Чичкало, сначала «арестует, добьется сознания, а потом уже берут санкцию, такой-то сознался в своих преступлениях, и Киев не мог не дать санкции». Однако Широкий и его подчиненные шли уже по проторенной дороге: так, Леплевский, побывав с визитом в Тирасполе в феврале 1938 г., потребовал от наркома внутренних дел МАССР Лютого, чтобы тот перевыполнил план лимитов на 3000 человек. Следует также заметить, что методы нажима и физического воздействия в МАССР были широко задействованы уже за год до назначения Широкого. Тогда насилие применялось по отношению к руководящим советским и партийным работникам, таким как Борисов-Старый, Воронович, Голуб и др. На этот счет имеются сведения из других следственных дел, а также из протоколов «Комиссии Молдавской ССР по пересмотру уголовных дел осужденных за контрреволюционные преступления», работавшей после смерти Сталина, в 1954–1955 гг. Согласно этим данным, в начале 1938 г. Леплевский присутствовал на допросах в Тирасполе и через своего личного помощника показал, как добиваться показаний. То есть Широкий, с одной стороны, унаследовал систему всеобщего насилия в НКВД МАССР от предыдущих наркомов, с другой стороны, он привнес свой собственный опыт профессионального чекиста, добытый в течение 12 лет службы в органах. Поэтому он старался, с одной стороны, примерно исполнять свой долг, а с другой — принял несколько мер предосторожности. Например, он лично добился нужных показаний от некоторых заключенных, но не подписывал протоколы этих допросов, а приказывал сделать это своим подчиненным — Мягкову, Малышеву и другим.

Дела на бывших сотрудников НКВД МАССР также дают возможность почувствовать атмосферу, царившую среди сотрудников советской политической полиции во время Большого террора. Из показаний Чичкало следует, что атмосфера всеобщего подозрения и недоверия к близким или знакомым людям эффективно воздействовала на сотрудников НКВД, убеждала их в том, что они делают «правое и нужное дело». Тех, кто не выполнял приказы и не получал требуемое количество признаний, считали слабыми, зато «передовики» террора служили примером для подражания.

В заключение следует констатировать, что по-прежнему не вполне ясно, как происходила селекция «козлов отпущения» среди сотрудников НКВД. Например, почему Лютый, при котором система террора в МАССР была усовершенствована до уровня «стандартов» массовых операций, отделался мягким приговором по сравнению с Широким, которого явно приговорили бы к расстрелу, если бы он не совершил самоубийство.