Когда область организовалась, начались массовые расстрелы. Сначала 100–120 ч[ел]., потом — по 150–200, 250 и по 300 чел. мы расстреливали за одну ночь.

Леонид Кондрацкий — бывш. сотрудник УНКВД по Житомирской области

Количеством проведенных арестов Гришин был недоволен, указав, что следствие преступно долго затягивается, арестам необходимо подвергнуть буквально всех жен поляков и немцев, осужденных в соответствии [с] приказом № 00485, и отдал мне такое распоряжение: каждому следователю оформлять на Особое совещание минимум тридцать дел жен изменников родины в сутки.

Алексей Томин — бывш. сотрудник УНКВД по Житомирской области

Систематически занимался избиением приговоренных к ВМН перед приведением приговора в исполнение […]. На протяжении всей oneрации в целях личной наживы расхищал и присваивал вещи осужденных […]. Ввел в систему растаскивания и перепродажу вещей участниками бригады. В декабре месяце 1937 г. и январе 1938 г. совместно с Тимошенко — бывшим комендантом УНКВД — продал тюрьме от имени другой организации 6 грузовиков одежды расстрелянных. Вырученная сумма 37000 рублей тратилась на ремонт квартир и распределялась между членами бригады.

Из постановления УНКВД по Житомирской области о выделении материалов на бывш. нач. 5-го отдела УГБ УНКВД Василия Лебедева

Было много случаев, когда перед расстрелом женщин, особенно помоложе, раздевали догола в целях издевательства.

Феликс Игнатенко — бывш. нач. внутренней тюрьмы УНКВД по Житомирской области

Вяткин приехал работать на Украину после вскрытия предыдущего вражеского руководства в Наркомате […]. Я в нем видел тогда крепкого, стойкого большевика, лично проверенного тов. Ежовым и ЦК партии. Вяткин же внедрял нам, что ЦК партии и тов. Ежов, как нарком НКВД СССР, дали прямую установку восполнить тот пробел, что предшествующее вражеское руководство — Балицкий и Леплевский — упустило, не вскрыли подполья […], а сейчас стоит задача восполнить это, и для этой цели ЦК партии разрешил упрощенный способ расправы с врагами […]. Я, как и большинство других лиц в аппарате, это воспринял и слепо ему доверял.

Матвей Леснов-Израилев — нач. 4-го отдела УГБ УНКВД по Житомирской области

Я доложил Вяткину, что арестованные в камерах не спят, т. к. следователи в кабинетах бьют допрашиваемых, и крики слышны в камерах. Вяткин ответил: «Ну их к черту, пусть не спят». Я подал рапорт об этом в Киев на имя Успенского. Через несколько дней меня вызывает Вяткин и говорит, что нужно выгнать из тюрьмы врача — жену прокурора Черкеза, т. к. ему не нужны осведомы прокурора. По его приказанию я и должен был уволить прекрасного врача.

Михаил Глузман — бывш. нач. тюрьмы г. Житомира

Действовавшая Особая тройка при УНКВД под председательством Вяткина выносила решения по неподсудным ей делам на командиров РККА, инженеров, агрономов, учителей и т. п., рассматривала ряд дел без всякого материала следствия и дела давно умерших и убитых при допросах обвиняемых.

Тимофей Голубчиков — оперуполномоченный 3-го отдела УГБ НКВД УССР

Когда прибыл Вяткин, стали арестовывать то одного, то другого, и я стал уже думать: «Сегодня ты стреляешь, а завтра — тебя».

Леонид Кондрацкий — бывш. сотрудник УНКВД по Житомирской области

В отношении избиения арестованных перед приведением над приговоренными приговора в исполнение с самого начала и до последних дней особенно принимал участие быв[ший] комендант Люльков, который бил арестованных без какого-либо повода, иногда задавая тот или иной вопрос и доводя это избиение до прямого убийства.

Феликс Игнатенко

Когда началась массовая операция, я все время работал на исполнении приговоров. Я […] перестрелял тысячи людей. Это стало отражаться на здоровье. Дошло до того, что два раза я пытался стрелять в себя. Ходишь по улице и вдруг начинаешь бежать, кажется, за тобою гонятся расстрелянные. Придешь на работу, а работать не можешь, пойдешь, убьешь птичку или кошку, и потом работаешь.

Феликс Игнатенко [291]В качестве эпиграфа использованы материалы из архивного уголовного дела на группу бывших сотрудников УНКВД по Житомирской области за 1938–1939 гг., хранящегося в Отраслевом государственном архиве Службы безопасности Украины (Галузевий державний архів Служби безпеки України).

Сергей Кокин

Расплата.

Сотрудники УНКВД по Житомирской области — исполнители Большого террора

Предметом данной статьи является расследование органами НКВД и военной прокуратуры преступлений, совершенных сотрудниками Управления НКВД по Житомирской области во время проведения массовых репрессий 1937–1938 гг., а также результаты судебного рассмотрения материалов соответствующих уголовных дел в 1939–1940 гг. Опираясь на архивные документы, автор стремился максимально достоверно реконструировать исторические факты, обращая внимание на конкретные лица и детали. Это может способствовать решению таких актуальных задач в изучении советской истории, как определение типичных черт и особенностей деятельности сотрудников и органов НКВД в период Большого террора в различных регионах Украинской ССР, а также выяснение конкретно-исторической сущности явления, получившего название бериевской чистки органов НКВД.

Специфика Житомирской области заключалась в том, что до 22 сентября 1937 г. ее территория входила в состав Киевской и Винницкой областей УССР. В связи с этим структура органов НКВД и расстановка чекистских кадров — организаторов, проводников и исполнителей массового террора в регионе — претерпели значительные изменения в 1937–1938 гг., что усложняет исторический анализ их деятельности. Для облегчения своей задачи автор условно разделил это время на два периода — киевсковинницкий (до октября 1937 г.) и житомирский (октябрь 1937 — декабрь 1938 гг.). В киевско-винницкий период на большей части территории будущей Житомирской области репрессивную деятельность осуществляло УНКВД по Киевской области. Но основным объектом служебных расследований, уголовных производств и судебных процессов в отношении житомирских чекистов стали события второго периода, поэтому автор сосредоточил внимание на нем.

1 октября 1937 г., через два дня после создания УНКВД по Житомирской области, и. о. начальника УНКВД был назначен капитан госбезопасности Лаврентий Трофимович Якушев (Бабкин) (1903–1986). Спустя месяц его заместителем стал старший лейтенант госбезопасности Григорий Иосифович Гришин-Шенкман (1903 г.р.), переведенный с должности начальника 3-го отдела УНКВД по Одесской области. Этот тандем создал нарком внутренних дел УССР комиссар госбезопасности 2-го ранга Израиль Моисеевич Леплевский (1896–1938). Он считал, что «Якушев в оперативном отношении слабее Гришина, но имеет другие преимущества», и что «Гришин, безусловно, обеспечит оперативное руководство Облуправления».

Одновременно с Л. Якушевым приступили к исполнению своих обязанностей начальники трех ключевых отделов: 3-го — старший лейтенант госбезопасности Абрам Григорьевич Масловский (1900/1901) (бывший начальник Новоград-Волынского окружного отдела НКВД), 4-го — лейтенант госбезопасности Андрей Андреевич Лукьянов (1904 г. р.) (работал вместе с Якушевым в Харькове начальником отделения 4-го отдела УНКВД) и 5-го — старший лейтенант госбезопасности Василий Евгеньевич Лебедев (1900 г.р.), переведенный с должности начальника ОО 9-й кавалерийской дивизии.

12 октября 1937 г. в 3-м отделе должности начальников отделений заняли: 1-го — лейтенант госбезопасности Владимир Яковлевич Вольский (Кицис) (1899 г.р.); 2-го — младший лейтенант госбезопасности Александр Анатольевич Вадис (1906–1968); 3-го — сержант госбезопасности Борис Иванович Ювженко (1907 г. р.); 4-го — сержант госбезопасности Даниил Иванович Манько (1909–1940); 5-го — сержант госбезопасности Григорий Моисеевич Басай (1912–1941).

Тогда же заместителем начальника 4-го отдела стал бывший начальник отделения 4-го отдела УНКВД по Киевской области лейтенант госбезопасности Матвей Эммануилович Леснов (Израилев) (1905–1940). Начальниками отделений 4-го отдела были назначены: 1-го — старший лейтенант госбезопасности Самуил Аронович Зеленер (1902 г.р.), 2-го — лейтенант госбезопасности Анатолий Павлович Стукановский (1903 г.р.), 3-го — лейтенант госбезопасности Даниил Иосифович Малука (1903–1940), 4-го — младший лейтенант госбезопасности Севастьян Иванович Полищук (1905 г. р.)·

28 ноября 1937 г. врид помощника начальника 5-го отдела УНКВД был назначен лейтенант госбезопасности Наум Анатольевич Ремов-Поберезкин (1902–1939), занимавший до этого аналогичную должность в УНКВД по Киевской области.

Руководителями нижнего звена в 3-м, 4-м и отчасти в 5-м отделах УНКВД были местные чекистские кадры, знавшие все нюансы предыдущей репрессивной деятельности органов НКВД в регионе, что на языке чекистов называлось знанием оперативной обстановки. Этим компенсировалась недостаточная осведомленность прибывших из других регионов руководителей более высокого ранга.

В декабре 1937 г. из УНКВД по Ленинградской области в распоражение отдела кадров НКВД УССР прибыл сержант госбезопасности Сергей Алексеевич Голубев (1908 г. р.). В Киеве решили отправить его на работу в УНКВД по Житомирской области, где 20 декабря 1937 г. он был назначен на должность оперуполномоченного аппарата особоуполномоченного УНКВД, фактически приступив к исполнению обязанностей последнего. 1 апреля 1938 г. он был «узаконен» как врид особоуполномоченного и вскоре избран секретарем партийного комитета УГБ УНКВД. Видимо, это произошло по инициативе тогдашнего начальника УНКВД Г. Вяткина. Совмещая эти две важные в служебной и партийной иерархии УНКВД должности, С. Голубев напрямую подчинялся начальнику УНКВД и, как будет показано далее, хорошо сработался с ним.

После создания Житомирской области окружные отделы НКВД делегировали часть своих кадров на работу в областной центр, а сами были преобразованы в городские. Начальником Бердичевского горотдела стал старший лейтенант госбезопасности Всеволод Саввович Мартынюк (1900–1938), Коростенского — сержант госбезопасности Моисей Ирмович Гилис (1909 г. р.), а Новоград-Волынского — младший лейтенант госбезопасности Григорий Дмитриевич Артемьев (1906–1944).

Перечисленные выше и некоторые другие лица стали главными проводниками и исполнителями массового террора на Житомирщине в октябре 1937 — январе 1938 гг.

После назначения 25 января 1938 г. наркомом внутренних дел УССР комиссара госбезопасности 3-го ранга Александра Ивановича Успенского (1902–1940) произошли кадровые изменения. 26 февраля 1938 г. Л. Якушев был снят с должности и 15 марта откомандирован в НКВД СССР. На его место назначен капитан госбезопасности Григорий Матвеевич Вяткин (1900–1939), переведенный из Москвы с должности начальника 6-го отделения 6-го отдела ГУГБ НКВД СССР. Еще раньше, в январе, был откомандирован в распоряжение НКВД УССР В. Лебедев. Вместо него врид начальника 5-го отдела 26 февраля 1938 г. был назначен Н. Ремов-Поберезкин, который, в свою очередь, в августе 1938 г. был откомандирован в распоряжение отдела кадров НКВД СССР.

29 марта 1938 г. был откомандирован в НКВД СССР и бывший начальник 3-го отдела А. Масловский. С 15 марта обязанности начальника отдела исполнял бывший сотрудник аппарата особоуполномоченного НКВД УССР старший лейтенант госбезопасности Михаил Ермолаевич Федоров (1900–1940). Его появление в Житомире произошло при неоднозначных обстоятельствах. 11 марта 1938 г. он подписал на имя Г. Вяткина сопроводительное письмо, в котором сообщал, что направляет материал по делу бывшего работника Житомирского областного управления милиции Бориса Владимировича Давидовича (1912 г. р.), предлагает срочно расследовать и не позднее 15 марта 1938 г. материал с заключением возвратить ему. Однако через несколько дней М. Федоров уже сам последовал к адресату, чтобы под его началом приступить к исполнению своих новых должностных обязанностей. А история с письмом имела продолжение, о котором речь будет идти далее.

В апреле 1938 г. Г. Гришин-Шенкман был переведен в НКВД УССР. Исполнять обязанности заместителя начальника УНКВД стал А. Лукьянов, а должность начальника 4-го отдела занял М. Леснов. 9 сентября 1938 г. А. Лукьянова назначили начальником 00 Одесской армейской группы КОВО.

16 ноября 1938 г., на второй день после бегства из Киева наркома А. Успенского, Г. Вяткин — один из ближайших его соратников — был арестован и этапирован в НКВД СССР. Обязанности начальника УНКВД стал исполнять начальник 00 Житомирской армейской группы КОВО, старший лейтенант госбезопасности Иван Андреевич Дараган (1901 г. р.). 8 января 1939 г. начальником УНКВД был назначен бывший секретарь Приазовского райкома КП(б)У Днепропетровской области Сергей Егорович Машков (1903–1977). В июле 1939 г. его сменил бывший начальник отделения 00 КОВО, лейтенант госбезопасности Александр Николаевич Мартынов (1908–1964). 7 августа 1940 г. начальником уНКВД был назначен бывший нарком внутренних дел Молдавской АССР, старший лейтенант госбезопасности Владимир Матвеевич Трубников (1907–1979). Все они стали свидетелями расследования злодеяний своих предшественников Л. Якушева и Г. Вяткина, а также других сотрудников УНКВД.

Начало расследования преступлений (апрель — октябрь 1938 г.)

Первым тревожным звонком для житомирских чекистов стал материал, прилагавшийся к упомянутому выше письму М. Федорова Г. Вяткину. Однако ситуация сложилась таким образом, что М. Федоров из представителя НКВД УССР, требующего быстрого ответа, стал подчиненным своего адресата. И сроки исполнения документа несколько затянулись. Что же такого было в деле бывшего милиционера, что им интересовались наверху? Оказалось, произошла утечка информации о методах следствия и некоторых обстоятельствах расстрелов узников, производившихся в УНКВД. Эта информация содержалась в протоколе судебного заседания выездной сессии отдела Военного трибунала пограничной и внутренней охраны по Киевской области, состоявшегося в Житомире 21 января 1938 г.

Во время заседания подсудимый Б. Давидович заявил, что после вывоза тел людей, расстрелянных в УНКВД, он видел кровь на земле во дворе, а «протекающая из двора на улицу вода от крови была!фасной». Далее он рассказал о мародерстве в УНКВД: «Я видел, что оперативные работники после исполнения приговора с расстрелянных одежду забирали себе и относили домой» Третий неприятный для чекистов момент заключался в раскрытии методов следствия: «Сменившись с дежурства у ворот, я зашел в помещение обл[астного] [управления] НКВД и, проходя мимо комнаты № 1, я услышал, что кого то допрашивают. Я зашел и узнал, что допрашиваемый является шпионом и на допросе притворился немым, но, как его начали избивать, то он заговорил».

Вызванные в судебное заседание свидетели — помощник команданта УНКВД Михаил Иосифович Лазоркин (1909 г. р.) и надзиратель тюрьмы Менаша Аронович (Мошкович) Соснов (1905 г.р.) подтвердили показания Б. Давидовича о наличии следов крови во дворе здания УНКВД и на прилегающей улице, но дали противоречивые показания по другим эпизодам.

М. Лазоркин показал: «Были случаи, что пятна крови проходили на улицу, т. к. кровь с автомашины смывали во дворе, и красная от крови вода по канаве вытекала на улицу […]. Теперь мы приспособились, и весь двор обсыпаем опилками, а машины обкладываем сперва разным барахлом с убитых же — пиджаки, кожухи — и теперь кровь не протекает». На уточняющий вопрос суда помощник коменданта УНКВД ответил: «Я не знаю и не замечал того, чтобы кто-либо из работников НКВД выносил одежду расстрелянных». М. Лазоркин в данном случае откровенно лгал, и М. Соснов поправил его показания: «Одежда расстрелянных закапывалась в землю, но не вся, часть увозилась в тюрьму […] Себе я взял брюки, сапоги, гимнастерку, т. к. свою одежду я испачкал […]. Я не мог подумать того, что Давидович смог нас предать и раскрыть государственный] секрет. Лазоркину одежду расстрелянных я не давал, но он, конечно, ее брал и приодел себя. Были случаи, что я нес домой сапоги. Я мало получаю жалованья и за него одеться я не могу». Отвечая на дополнительный вопрос суда, М. Соснов пояснил: «Ту одежду, которая идет на подстилку в автомашины, мы не учитываем, т. к. нужно побыстрей отвезти расстрелянных, а те вещи, которые остаются и не расходуются на подстилку машины, мы им ведем учет».

В этой бюрократической неувязке — отсутствии надлежащего учета личных вещей арестованных и контроля за ними после совершения расстрелов — и заключалась лазейка для работников УНКВД — мародеров. И это был далеко не предел моральной нечистоплотности лиц, имевших отношение к массовым расстрелам людей в УНКВД и последующей вывозке тел жертв для тайного захоронения.

Таков был круг вопросов, затронутых в ходе судебного заседания. И хотя отвечать в НКВД УССР надо было не за свои действия, а за «грехи» предшественника, новый начальник УНКВД Г. Вяткин почувствовал опасность этого дела и 4 апреля 1938 г. направил краткое донесение наркому внутренних дел УССР А. Успенскому. Он обратил внимание на неправильный, с его точки зрения, интерес суда к упомянутым вопросам: «Докладываю о странном ведении судебного заседания председательствующего военюриста I ранга т. Тарновского, занимавшегося выяснением фактов, не относящихся к делу […] связанных с приведением приговоров в исполнение». Очевидно, что Г. Вяткин сигнализировал наркому о том, что военные юристы «лезут» в темные дела чекистов, и поэтому их желательно приструнить. Оба они — и Успенский, и Вяткин — с головой были вовлечены в кровавый круговорот и прекрасно понимали, что могут означать для них обвинения в адрес органов НКВД в неправильных действиях. К тому времени уже были объявлены врагами народа и расстреляны два бывших наркома внутренних дел УССР (В.А. Балицкий и И.М. Леплевский) и десятки других руководящих работников. Поэтому чекисты старались себя защитить, пытаясь остановить хождение опасной для них информации в других инстанциях.

Возможно, Успенский и Вяткин договорились «похоронить» служебную переписку по этому делу в недрах обезглавленного аппарата особоуполномоченного НКВД УССР. 9 апреля 1938 г. врид особоуполномоченного сержант госбезопасности Михаил Павлович Кудрявцев (1904 г. р.) направил письмо Г. Вяткину с просьбой прислать материалы расследования с заключением по делу. Спустя неделю ему ответил С. Голубев: «Были отдельные случаи, когда около ворот двора утром, после операции, работайки комендатуры замечали небольшие кровавые пятна, которые быстро ликвидировались […]. В отношении растаскивания вещей арестованных проводится следствие: устанавливается, что отдельные лица, принимавшие участие в проводимых операциях по линии комендатуры УНКВД, брали некоторые вещи арестованных. Результаты расследования сообщу дополнительно».

С. Голубев действительно проводил расследование по фактам мародерства. В апреле 1938 г. им были допрошены упомянутые М. Лазоркин и М. Соснов, линейный монтер отдела связи УНКВД Василий Федорович Агапов (1911 г. р.), инспектор отдела мест заключения (ОМЗ) УНКВД Михаил Кивович Лейфман (1909 г.р.), начальник тюрьмы УГБ УНКВД Феликс Гаврилович Игнатенко (1906 г.р.), дежурный помощник коменданта УНКВД Григорий Антонович Тимошенко (1905 г. р.), заведующий гаражом УНКВД Иван Михайлович Паншин (1905 г.р.), шофер УНКВД Иван Онуфриевич Островский (1896 г.р.), начальник отдела связи УНКВД Аркадий Абрамович Стругачев (1901 г.р.), старший инспектор ОМЗ УНКВД Рафаил Леонтьевич Портнов (1901 г.р.), надзиратель тюрьмы УГБ УНКВД Андрей Трофимович Терещук (1910 г.]3.), полковой оперуполномоченный ОО 44-й стрелковой Дивизии Леонид Установил Кондрацкий (1909 г.р.), полковой оперуполномоченный ОО 8-го стрелкового корпуса Василий Михайлович Вишневский (1904 г.р.). Письменные объяснения также дали комендант УНКВД Митрофан Семенович Люльков (1905 г. р.), врид. начальника 1-го спецотделения УНКВД Николай Андреевич Зуб (1902 г.р.), фельдъегерь отдела связи УНКВД Яков Дмитриевич Лавринец (1903 г.р.).

Бывший секретарь УНКВД М. Лейфман показал: «Мне известно, что все лица, принимавшие участие в проводимых комендатурой УНКВД операциях […],после проведения каждой операции брали себе те или иные вещи — кожаные сапоги, полушубки […]». Ф. Игнатенко подтвердил показания М. Лейфмана, расширив круг мародеров и ассортимент их «трофеев», а также сделав важную для мародеров оговорку: о растаскивании вещей знал начальник 5-го отдела В. Лебедев. Н. Зуб, давая объяснения, пошел в этом отношении еще дальше: «Вещи, вернее, предметы эти, в которых нуждались работники, забирали (со слов коменданта [Г. Тимошенко] и руководителя операциями тов. Лебедева) с разрешения нач[альника] обл[астного] Управления] НКВД [Л. Якушева]». В. Вишневский, в свою очередь, назвал наиболее полный список мародеров, перечислив в общей сложности фамилии 19 человек. Таким образом, с ведома руководства УНКВД в мародерстве принимали участие минимум два десятка работников УНКВД.

Все это не вызывало желания у Г. Вяткина сообщать в НКВД УССР о результатах расследования. Ведь участие в «операциях по линии комендатуры» по-прежнему рассматривалось как дело «доблести и геройства». Так, в наградном листе на того же С. Голубева говорилось: «[…] В настоящее время т. Голубев принимает активное личное участие в боевых операциях, проводимых по линии комендатуры […]. За активную борьбу с контрреволюцией т. Голубев представляется к награждению “боевым оружием”». Никаких других его достижений, кроме участия в «боевых операциях», не называлось.

С информированием о результатах расследования затягивали, по нормам чекистского делопроизводства, очень долго, пока из Киева не пришло напоминание. Новый (с 4 июня 1938 г.) особоуполномоченный НКВД УССР старший лейтенант госбезопасности Андрей Григорьевич Назаренко (1903 г.р.), уже 29 августа 1938 г. ставший бывшим и. о. особоуполномоченного, подбирая свои «хвосты», обратился к Г. Вяткину с предложением сообщить о результатах расследования по делу мародеров.

Получив письмо, Г. Вяткин решил сначала переговорить с С. Голубевым. Говорить им было о чем. В деле имеется справка С. Голубева о том, что проект заключения по результатам расследования им был написан 11 мая и с того времени находился у Г. Вяткина. Согласно заключению, Г. Тимошенко, Л. Кондрацкий, В. Вишневский, Ф. Игнатенко, И. Островский, И. Паншин, М. Лейфман, А. Стругачев, В. Агапов, А. Терещук, М. Лазоркин, Р. Портнов, Я. Лавринец, М. Бланк, Ф. Костенко, Андропов и Федотов брали вещи арестованных себе. Все эти вещи, за исключением двух пар сапог, якобы были возвращены в УНКВД и уничтожены по акту от 11 мая 1938 г.

В документе отсутствовали фамилии коменданта УНКВД М. Люлькова и шофера 00 12-й механизированной бригадыВладимира Ивановича Гирича (1911 г. р.). К тому же М. Люльков вместе с С. Голубевым подписал акт об уничтожении вещей. Это говорило о нежелании Г. Вяткина указывать в числе фигурантов дела коменданта УНКВД, на котором лежала грязная работа по умерщвлению узников и вывозу их тел в места тайного захоронения. А о В. Гириче мы скажем чуть позже.

В заключении было указано, что «растаскиванию вещей арестованных способствовало бывшее руководство УНКВД», мародеры заявили: «Вещи арестованных мы брали с ведома бывшего начальника УНКВД капитана государственной безопасности тов. Якушева, который на совещаниях, проводимых с лицами, кои принимали участие в операциях, проводимых комендатурой УНКВД, неоднократно говорил: “Если Вам нужны какие-либо вещи, то берите только с разрешения тов. Лебедева (бывш[его] нач[альника] 5-го отдела УНКВД, ответственного за проведение операций) или коменданта. При выносе их хорошо завертывайте в газеты, так, чтобы никто не видел, что Вы несете”».

Учитывая это, а также то, что «ими проведена большая работа по линии комендатуры УНКВД», и большинство вещей якобы было уже изъято у мародеров, Г. Вяткин посчитал возможным ограничиться дисциплинарными взысканиями в отношении семи человек: Л. Кондрацкого и М. Лейфмана арестовать на 15 суток, Г. Тимошенко — на 10, В. Вишневского — на пять, Ф. Игнатенко и В. Агапова — на трое суток, а А. Стругачеву объявить выговор.

7 сентября 1938 г. Г. Вяткин направил ответ А. Назаренко (уже не исполнявшему обязанности особоуполномоченного НКВД УССР), в котором постарался затушевать истинную ситуацию: «[··.] Произведенным расследованием отдельные факты присвоения вещей подтвердились. Некоторые работники УНКВД […] после проведения операции свои сапоги и другие вещи обменивали, так как в своих вещах прийти в квартиру не имели возможности в силу специфических условий работы. На лиц, кои присваивали вещи, мною наложено дисциплинарное взыскание». Использованные в письме бюрократические штампы («отдельные», «некоторые»), хитрый глагол «обменивали» вместо «забирали» и ссылка на специфические условия работы должны были, по мнению авторов, вызвать понимание у коллег. Но, как оказалось, не вызвали. Был и другой взгляд на эти вопросы.

Так, в Новоград-Волынском горотделе НКВД начали собирать компромат на шофера В. Гирича. Первые материалы поступили весной 1938 г., после ареста его шурина — военнослужащего 14-й кавалерийской дивизии (г. Новоград-Волынский), капитана РККА и «заговорщика» Мокроусова. Но это была лишь «связь», которая запятнала репутацию Гирича. Из письма начальника горотдела Г. Артемьева в УНКВД видно, что В. Гирич привлек к себе внимание коллег другим: «Начиная с осени 1937 г., а также весной и летом [19]Lynne Viola. The Question of the Perpetrator in Soviet History // Slavic Review. Spring 2013. N. 1. Vol. 72. P. 1–23.
38 г., Гирич под разными предлогами напрашивался ездить автомашиной в Житомир […]. На обратном пути, по-видимому, с помощью работников комендатуры УНКВД, привозил в мешках вещи расстрелянных, которые, вместе со своей женой, по спекулятивным ценам распродавали на рынке в г. Новоград-Волынский. Таким порядком Гирич 3–4 раза по 1–2 мешка каждый раз привозил из Житомира вещи расстрелянных: кожаные пальто, тужурки, сапоги, суконные пальто, костюмы, военные рубашки, шинели, а иногда и портупеи». В условиях характерного для советской действительности тотального дефицита одежды и обуви, а также отсутствия у многих людей средств на их приобретение, человек, получавший доступ к таким ресурсам, по тогдашним меркам быстро обогащался. О том, как это было в случае с В. Гиричем, будет сказано далее.

Г.Артемьев обратил внимание еще на один момент: «Гирич техническим работникам ГО НКВД Масликову, Добровольскому рассказывает о том, что он осенью 1937 года был вызван в комендатуру УНКВД и там приводил приговоры в исполнение, причем говорит, что ему “за каждый расстрел платили по 50 рублей”. Действительно, Гирич осенью 1937 года в УНКВД работал одну неделю в комендатуре, но не следует ему среди технических работников разглашать наши государственные секреты».

Именно с разглашения подобных «государственных секретов» и начались неприятности у житомирских чекистов. Знал об этом Г. Артемьев или нет, но он внес руководству УНКВД радикальное предложение: «Считаю, что Гирича […]за злоупотребления, сделки, спекуляцию и разглашение государственной тайны из органов НКВД целесообразно уволить, арестовать и судить». Г. Артемьев хорошо понимал, какую «бомбу» он имел под собой в лице В. Гирича. Своим письмом он подстраховывался, ответственность теперь лежала на начальнике УНКВД — как тот решит поступить с В. Гиричем, так и будет.

Г.Вяткин отреагировал резолюцией С. Голубеву от 14 октября 1938 г.: «Лично расследовать». Утаивание информации о В. Гириче вернулось к ним бумерангом. Однако Г. Вяткин и С. Голубев никаких уроков из этого для себя не извлекли. 31 октября 1938 г. Г. Вяткин утвердил заключение по результатам нового расследования С. Голубева, в соответствии с которым, учитывая, что «присвоению вещей осужденных способствовала существовавшая в то время обстановка — разрешение бывшего руководства УНКВД», В. Гирича надлежало арестовать на 15 суток без исполнения служебных обязанностей. Причем В. Гирич даже не знал о наложении на него взыскания. Это свидетельствовало о том, что Г. Вяткин упорно придерживался избранной линии поведения. Однако акцент на пособничестве мародерам прежнего руководства УНКВД был неосмотрительным, потому что Г. Вяткин ограничился лишь незначительными наказаниями виновных, тем самым поставив себя практически рядом с Л. Якушевым, т. е. став соучастником сокрытия преступлений.

Уже после ареста Г. Вяткина очередной и. о. особоуполномоченного НКВД УССР (с 29 августа 1938 г.) лейтенант госбезопасности Алексей Михайлович Твердохлебенко (1905 г.р.) затребовал материалы расследования. Рассмотрев их, он пришел к выводу, что «вынесенное админвзыскание за совершенные преступления недостаточно и является прямым смазыванием преступлений, предусмотренных ст. 207-6 п. “б” УК УССР». Он считал необходимым «предложить начальнику УНКВД по Житомирской области произвести самое тщательное расследование, виновных арестовать и предать суду Военного трибунала». С ним согласился и. о. наркома внутренних дел УССР комдив Василий Васильевич Осокин (1894–1960), давший указание внести это предложение в приказ НКВД УССР.

Оснований для расследования становилось все больше. Так, в ходе обыска квартиры Ф. Игнатенко было обнаружено 37 «различных золотых коронок, причем часть из них вынута вместе с зубами». О том, каким образом золотые коронки попали к Ф. Игнатенко, можно узнать из постановления об избрании меры пресечения в отношении М. Соснова: «В декабре месяце 1937 г. совместно с бывшим комендантом Тимошенко, бывшим нач[альником] внутренней тюрьмы Игнатенко выбивал кирками и вырывал клещами из ртов расстрелянных золотые зубы и коронки в целях наживы».

21 декабря 1938 г. помощник начальника 3-го отделения 00 в/с № 5698 сержант госбезопасности Исаак Михайлович Кутер (1908 г. р.) вынес постановление о начале предварительного следствия по делу Г. Тимошенко, Л. Кондрацкого, В. Гирича, А. Стругачева, Ф. Игнатенко и других лиц, обвинявшихся в мародерстве. В частности, В. Гиричу следствием были предъявлены такие обвинения: «Систематически занимался хищением вещей и одежды расстрелянных. Все эти вещи он распродавал на рынках гор. гор. Новоград-Волынска и Проскурова. Часть вещей, как-то: портупеи, сапоги, он продал милиционерам и сотрудникам Эйсмонту, Косинскому, Дмитренко и другим. Портупеи — по 55 рублей, сапоги — 300 рублей. За вырученные деньги от продажи вещей Гирич построил дом, приобрел дорогостоящую обстановку, одежду, отрезы шелка, сукна и проч. Постоянно пьянствует и живет не по средствам».

Таким образом, содержание документов следствия было совершенно другим, чем в материалах расследования С. Голубева. И это неудивительно. К тому времени резко изменилась социально-психологическая обстановка в чекистской среде. В ходе закрытого партсобрания парторганизации УГБ УНКВД, состоявшегося 16 декабря 1938 г. коллеги предъявили целый «букет» обвинений С. Голубеву. В результате «за защиту и восхваление врага народа Вяткина даже после его разоблачения и ареста», «за проведение в работе парткомитета вражеской линии врага Вяткина и тесную связь с ним», за «бытовое разложение и пьянство», «за систематическое укрывательство уголовно-политических преступников и преступлений» и многое другое собрание постановило исключить С. Голубева из партии. Это стало началом конца его чекистской карьеры.

В это время практически повсеместно проводились служебные расследования по фактам «нарушений социалистической законности» во время Большого террора. Часть расследований быстро завершалась арестами и проведением предварительного следствия. Ход расследований контролировало руководство НКВД УССР. В Житомире с этой целью с 15 декабря 1938 г. находился специальный представитель — оперуполномоченный (вскоре — заместитель начальника 2-го отделения) 3-го отдела НКВД УССР сержант госбезопасности Тимофей Александрович Голубников (1904 г. р.). Он знакомился с материалами расследований и следствия, докладывал об их результатах руководству НКВД УССР и получал новые указания. Таким образом, следствие по делам житомирских чекистов в декабре 1938 г. вступило в новую фазу.

Дело Г. Гришина-Шенкмана (30 мая — октябрь 1938 г.)

Вторым тревожным сигналом для житомирских чекистов был арест 30 мая 1938 г. по подозрению «в проведении шпионской работы» (ст. 54-1 УК УССР) бывшего заместителя начальника УНКВД Г. Гришина-Шенкмана, который с апреля 1938 г. исполнял обязанности заместителя начальника 3-го отдела НКВД УССР. Следствие велось в Киеве, в 4-м отделе НКВД УССР. Если судить по документам, имеющимся в архивном уголовном деле, следствие началось ни шатко ни валко. 14 июня 1938 г. арестованному было предъявлено обвинение в том, что он, «состоя агентом иностранных разведок, проводил шпионскую работу».

Следующим по хронологии документом, приобщенным к делу, является выписка из показаний арестованного мародера — бывшего оперуполномоченного тюрьмы НКВД г. Бердичев Александра Константиновича Фадеева (1906 г. р.). Но, видимо, эта выписка появилась в деле позже, когда произошла переквалификация обвинения Г. Гришина-Шенкмана. В документе рассказывалось о чекистском «самоснабжении» и о том, как бердичевские мародеры делали подарки житомирским начальникам. Но показания А. Фадеева не сыграли какой-либо заметной роли в ходе предварительного следствия, а суд вообще посчитал этот эпизод малозначительным.

Никаких других документов, относящихся к начальному этапу следствия, в деле Г. Гришина-Шенкмана нет. Тем не менее следствие полагало, что он «является агентом иностранной разведки и Участником антисоветской троцкистской организации», и по делу необходимо провести еще ряд следственных действий. В связи с этим возбуждалось ходатайство о продлении срока содержания его под стражей до 31 августа 1938 г.

Чем было вызвано появление пункта обвинения об участии в антисоветской троцкистской организации, из материалов следствия неясно. В показаниях Г. Гришина-Шенкмана об этом нет ни слова, хотя начинались они так: «На поставленные мне следствием вопросы даю следующие показания». Если он полно ответил на вопросы следствия, то выходит, что об участии в троцкистской организации у него ничего и не спрашивали. Позже оперуполномоченный 3-го отдела НКВД УССР младший лейтенант госбезопасности Михаил Васильеич Лабузов (1907–1944) спрашивал об этом у арестованного старшего лейтенанта госбезопасности Н. Смелянского. Тот «признался», что ему было известно о принадлежности к троцкистской организации Гришина еще тогда, когда последний был заместителем начальника УНКВД по Киевской области. Только речь в данном случае шла о другом человеке — о Г. Гришине-Клювганте.

Отвечая на вопрос, кого из других участников «троцкистской заговорщической организации» называл ему старший лейтенант госбезопасности М. Детинко, Н. Смелянский указал на Г. Гришина-Шенкмана, но оговорился, что «после ареста Детинко в феврале м[еся]це с. г. с Гришиным установить связь мне не удалось. Вскоре он был переведен на работу в НКВД УССР, и я до своего ареста с ним не встречался».

В том же духе изложены показания Н. Смелянского и в другом протоколе его допроса с той лишь разницей, что в тексте произошла довольно неуклюжая подмена Г. Гришина-Клювганта Г. Гришиным-Шенкманом: «Детинко […] сообщил мне о существовании в органах НКВД УССР троцкистской заговорщической организации, куда входит ряд руководящих работников Наркомата, в том числе Гришин и Блюман».

Поскольку Г. Гришин-Клювгант никогда не работал в центральном аппарате НКВД УССР, то теперь имелся в виду Г. Гришин-Шенкман, который с 10 апреля 1938 г. стал «руководящим работником Наркомата» — врид заместителя начальника 3-го отдела. Однако начальник 5-го отдела НКВД УССР Виктор Михайлович Блюман (1899–1938) еще до этого, 17 февраля 1938 г., был откомандирован в распоряжение отдела кадров НКВД СССР. Г. Гришин-Шенкман и В. Блюман не работали одновременно в центральном аппарате НКВД УССР. Эта хронологическая нестыковка не смутила М. Лабузова. Хотя на аналогичной по содержанию выписке из заявления Н. Смелянского на имя наркома внутренних дел УССР, в которой также упоминались Гришин и Блюман, читавший документ не выдержал и карандашом написал: «О каком Гришине идет речь? Иосифовиче или Аркадьевиче?».

В протоколе допроса Н. Смелянского содержались также подробности о деятельности «заговорщиков» в Житомирской области: «Детинко тогда же дал мне следующее задание: а) сократить аресты по польско-немецким фашистским формированиям, б)увеличить аресты — за счет снижения репрессий к-p фашистских формирований — по местному украинскому населению. При этом Детинко указал мне, что для зашифровки отсутствия борьбы с польско-немецкой агентурой необходимо представить сведения об арестах украинцев как об операции по польско-немецкой агентуре. Это указание Детинко о предоставлении очковтирательских данных по оперативной работе я принял к исполнению».

В данном случае констатировался тот факт, что в ходе польской и немецкой операций арестовывались не только бывшие граждане иностранных государств, не только этнические поляки и немцы, но и украинцы. Это могли быть, к примеру, украинцы римско-католического вероисповедания, которых чекисты превращали в поляков по религиозному признаку. Знали об этом все, кто был причастен к проведению операций, и при желании всегда можно было обвинить исполнителей в злом умысле.

Троцкистскую составляющую обвинения Г. Гришина-Шенкмана подтвердил на следствии и М. Детинко. В ноябре или декабре 1937 г. М. Детинко приезжал в Житомир в служебную командировку и виделся с Г. Гришиным-Шенкманом, который якобы подтвердил ему свою принадлежность к антисоветской троцкистской организации.

Таким образом, умозрительный организационный треугольник М. Детинко — Н. Смелянский — Г. Гришин-Шенкман следствием был начертан, и житомирские чекисты были представлены в нем Двумя персонами. Но на очных ставках между М. Детинко и Н. Смелянским, с одной стороны, и Г. Гришиным-Шенкманом, с другой, последний отрицал и факт разговора о «вербовке» Н. Смелянского, и наличие с ним организационной связи. Поэтому указанные построения следствия (дело М. Детинко вел заместитель начальника 5-го отделения 4-го отдела НКВД УССР младший лейтенант госбезопасности Владимир Васильевич Волошин (1905 г. р.)) вызывают скепсис.

Однако о второй части показаний М. Детинко, в которых охарактеризована деятельность Г. Гришина-Шенкмана, такого не скажешь: «Гришин, как заместитель] нач[альника] Облуправления, давал вредительские установки райотделениям в части ведения следствия. Прикрываясь внешне большим количеством арестованных, Гришин требовал добиваться от арестованных показаний об их личной контрреволюционной работе и заканчивать на них дела, не вскрывая всей деятельности контрреволюционного подполья и разоблачения и репрессирования фашистской агентуры. В связи с этим было много случаев, когда Гришин направлял в Москву дела на арестованных (справки) через 5-10 дней после их ареста с одним небольшим признанием только о себе». Когда М. Детинко предложил создать межрайонные следственные группы, «Гришин […] на это ответил, что он не делает этого умышленно, так как придется пропускать меньше арестованных, чем при существующем положении, и больше над ними работать».

Конечно, Г. Гришин-Шенкман не из вредительских побуждений ограничивался репрессированием одиночек, «не вскрывая» и «не разоблачая» их как кадры неких антисоветских структур. Скорее всего, он не видел необходимости в том, чтобы возиться с конструированием «подпольных формирований», так как количество арестованных само по себе говорило о тяжести наносимого «оперативного удара по врагу». Этим же желанием не сбавлять темпы в арестах объяснялось его пренебрежение нормами УПК.

Из всего этого можно сделать двоякий вывод: в июне — июле 1938 г., несмотря на аресты нескольких житомирских чекистов по обвинению в участии в троцкистской организации, у следствия в Киеве (в 3-м и 4-м отделах НКВД УССР) либо не стояла задача доказать наличие таковой в УНКВД по Житомирской области, либо оно не в состоянии было это сделать. В этот период следствие по делу Г. Гришина-Шенкмана не несло еще явной)прозы для руководства и сотрудников УНКВД. Первой ласточкой в этом отношении мог стать допрос в качестве свидетеля заместителя начальника 3-го отдела УНКВД Д. Манько 31 июля 1938 г. Допросы арестованных Н. Смелянского и М. Детинко состоялись позже — 15 августа 1938 г.

Форма допроса Д. Манько была другой — в виде собственноручных показаний о «контрреволюционной вражеской деятельности» бывшего заместителя начальника УНКВД. Главное внимание обращалось на эту деятельность в ходе проведения польской операции — одной из самых массовых репрессивных акций во время Большого террора. Д. Манько написал, что с приездом Г. Гришина-Шенкмана в Житомир «он фактически возглавил оперативную работу областного Управления. Издаваемые приказы оперативного характера, хотя и подписывались начальником Управления Якушевым, но, по сути таковые отражали установки Гришина». Таким образом, приведенные нами ранее соображения наркома внутренних дел УССР И. Леплевского о том, что Г. Гришин-Шенкман «обеспечит оперативное руководство Облуправления», подтвердились.

Далее Д. Манько конкретизирует свои показания: «Гришин во вражеских целях дал указание райотделениям НКВД и оперативному составу областного управления НКВД, вопреки указаниям народного комиссара внутренних дел СССР генерального комиссара государственной безопасности тов. Ежова о репрессиях жен изменников родины Военной коллегией и Военным трибуналом, производить массовые аресты жен репрессированных в порядке приказа № 00485. При этом Гришиным была дана установка немедленно продавать имущество жен репрессированных, а детей распределять по местным детдомам. В результате нажима со стороны Гришина было арестовано по области свыше 800 человек жен и родственников осужденных в соответствии с приказом № 00485. В этом вопросе Гришин занял явно вражескую линию, систематически терроризировал как областной аппарат, так и периферии, о чем могут подтвердить б[ывший] оперуполномоченный III отдела УГБ Томин, нач[альник] Словечанского РО НКВД Васильев и другие, которых Гришин заставлял, не разбираясь [ни] с возрастным составом (арестовывались дети 17 лет), ни с родственными связями (арестовывались дальние родственники), производить массовые аресты».

Д. Манько написал, что после смены руководства УНКВД, с приездом в Житомир Г. Вяткина, «аресты жен осужденных в порядке приказа № 00485 были прекращены, и было предложено немедленно разобраться с арестованными, в результате чего свыше 350 человек было освобождено как незаконно арестованных. Освобожденные жены систематически ходят в областное управление НКВД, прокуратуру и другие областные организации с требованием возврата незаконно изъятого имущества и детей, и, естественно, вокруг проведенного мероприятия Гришин[ым], что является явной вылазкой классового врага, имеется много нездоровых явлений со стороны населения».

Это было первое из обвинений, выдвинутых Д. Манько в адрес своего бывшего начальника. Оно наглядно показывает, как раскручивался маховик репрессивной машины во время Большого террора. Полученный из центра репрессивный импульс (приказ о начале проведения очередной «операции») под влиянием субъективного фактора (проводников и непосредственных исполнителей репрессий) перерастал в брутальный, еще более массовый террор. Если отбросить партийную риторику («явная вылазка классового врага»), то эта часть обвинения была справедлива, поскольку Г. Гришин-Шенкман проявил излишнюю рьяность.

Специфика времени заключалась в том, что, вскрывая отдельные ошибки, нельзя было усомниться в правильности чекистской деятельности в целом. Поэтому вторая часть обвинения в адрес Г. Гришина-Шенкмана парадоксально, с точки зрения сегодняшнего дня, но вполне логично тогда, имела абсолютно противоположную направленность. Он обвинялся в недостаточном усердии в проведении репрессий. Д. Манько писал, что с приездом в Украину наркома внутренних дел СССР Н. Ежова «было предложено подготовить материалы по вопросу засоренности Житомирской области польским националистическим к-p повиацкимэлементом». И, «несмотря на то, что в Житомире имелась и имеется колоссальная база польского националистического повиацкого элемента», в написанной Г. Гришиным-Шенкманом докладной записке на имя Н. Ежова «было указано, что в Житомирской области кадры и учеты к-p националистического и повиацкого элементов по своему количеству незначительны, и только со сменой областного руководства в Житомирской области была вскрыта большая организация “ПОВ”, насчитывающая свыше 3000 человек. Этот факт, бесспорно, свидетельствует о том, что Гришин во вражеских целях пытался сохранить пеовяцкие кадры».

Обвинения, выдвинутые Д. Манько, давали следствию возможность маневрировать в построении дела Г. Гришина-Шенкмана — его можно было обвинить как в чрезмерном усердии («нарушение социалистической законности»), так и в отсутствии твердости в борьбе с врагом (а это была уже, как минимум, вредительская деятельность). В этой связи отметим, что выбор следствием свидетеля был не случаен. Начальник 3-го отдела УНКВД М. Федоров не успел поработать под руководством Г. Гришина-Шенкмана, а его заместитель Д. Манько не только поработал, но и в дальнейшем оставался в УНКВД на острие «борьбы с врагами». Обращает на себя внимание то, что, хотя Д. Манько и назвал деятельность обвиняемого вражеской, он не дополнил ее шпионской или троцкистской окраской. А ведь это была главная рабочая версия следствия. Второй важный момент заключался в том, что следствию нужны были новые свидетели, и оно их получило.

Из названных Д. Манько свидетелей первым был допрошен врид начальника ОО 68-й авиабригады (г. Житомир) Алексей Сократович Томин (1910 г. р.). Протокол его допроса от 14 августа 1938 г. имел вид собственноручных показаний'. Второй свидетель — к тому времени начальник 1-го отделения 3-го отдела УНКВД по Житомирской области — Георгий Николаевич Васильев (1903 г. р.) был допрошен гораздо позже.

А. Томин показал: «Вскоре по прибытии на должность заместителя] нач[альника] УНКВД Гришин вызвал меня для доклада о ходе операции по репрессированию жен изменников родины по районам Житомирской об[лас]ти и непосредственно в г. Житомире. В тот период я возглавлял оперативно-следственную группу. Количеством проведенных арестов Гришин был недоволен, указав, что следствие преступно долго затягивается, арестам необходимо подвергнуть буквально всех жен поляков и немцев, осужденных в соответствии [с] приказом № 00485, и отдал мне такое распоряжение: каждому следователю оформлять на особое совещание минимум тридцать дел жен изменников родины в сутки. Практиковавшийся допрос свидетелей об антисоветской деятельности жен репрессированных Гришин приказал прекратить. На последовавшие с моей стороны возражения о том, что следствие будет в таком случае проводиться с нарушением УПК, Гришин доподлинно мне заявил: “Смешно говорить о том, что эти дела будут рассматриваться на особом совещании, из этих дел будут взяты только фамилии, а вообще есть приказ наркома Украины об очистке погранполосы от жен поляков и немцев, осужденных в порядке приказа № 00485, и вы обязаны всех до единой арестовать, тем более, что вы должны только проследить за ходом арестов, представляя мне сведения, так как директива об аресте жен поляков и немцев спущена всем районам области”. Несмотря на то, что специальные приемники для содержания детей репрессированных были переполнены, было отдано распоряжение Гришиным арестовывать матерей — жен изменников родины, оставляя детей на попечение колхозов».

Приведенные А. Томиным факты очень красноречивы. Г. Гришин-Шенкман был хорошо осведомлен об упрощенном порядке рассмотрения дел лиц, подлежавших репрессированию согласно приказу НКВД СССР № 00485 (польская операция) и другим аналогичным приказам и директивам. Даже если попытаться отыскать в этом приказе рациональное зерно (ради, так сказать, исторической объективности), то, оно все равно нивелируется упрощенным порядком рассмотрения дел по альбомным справкам, утверждавшимся так называемой высшей двойкой в составе наркома внутренних дел СССР и прокурора СССР. В этом состояло колоссальное разлагающее влияние центра на проводников и исполнителей репрессий. Создавался прецедент, когда можно было без особых усилий выдавать на-гора дела, обрекая на гибель и страдания тысячи ни в чем не повинных людей. На этом фоне возникало желание, как у Г. Гришина-Шенкмана, применить эти же «стахановские» методы и в отношении других контингентов лиц, подлежавших репрессированию согласно директивам центра.

Запустив репрессивный конвейер, трудно было рассчитывать на ощутимые успехи в классической контрразведывательной деятельности. О каких контрразведывательных операциях, мероприятиях и т. п. могла идти речь, когда личному составу третьих отделов только и надо было успевать заполнять спущенные центром смертоносные лимиты. Проводники и исполнители репрессий сознательно старались компенсировать низкое качество и неэффективность своей работы максимальным количеством репремированных.

В этой связи подчеркнем, что в ходе Большого террора наиболее ярко проявились истинные ценностные ориентации многих чекистов. В той обстановке гораздо легче было показать служебное рвение, то, что высокопарно называли чекистской бдительностью, партийной стойкостью, непримиримостью к врагам советской власти и т. п. Первым таким рьяным исполнителем-«показушником» в Украине был нарком внутренних дел УССР И. Леплевский. Хорошо зная или чувствуя это, выдвиженец наркома Г. Гришин-Шенкман и сам «развернулся» на новом участке работы. В данном случае можно проследить причинно-следственную связь совершавшихся преступлений через построение короткой персональной цепочки: И. Леплевский — Г. Гришин-Шенкман - А. Томин — оперативный работник (следователь) «X». Человеконенавистническая воля наркома всего-навсего через три рукопожатая достигала того, кто работал, говоря языком спецслужб, «на земле».

Слова Д. Манько и А. Томина подтвердил преемник Г. Гришина-Шенкмана на должности заместителя начальника УНКВД А. Лукьянов. Он обвинил предшественника в «активной вражеской деятельности»: «В контрреволюционных целях извратил приказ НКВД СССР по вопросу репрессий жен изменников родины [...]. Таким образом было арестовано 820 чел. жен репрессированных в порядке приказа № 00485. […] Впоследствии пришлось в массовом порядке освобождать жен как незаконно арестованных, что вызвало ряд нездоровых проявлений со стороны населения». Подтекст был таков: вот какую кашу заварил этот враг с целью дискредитации мероприятий, проводимых органами НКВД. Для подкрепления вины обвиняемого А. Лукьянов привел еще и два примера сдерживания Г. Гришиным-Шенкманом репрессивного рвения своих подчиненных, о которых нами будет сказано немного позже.

Еще одним арестованным важным житомирским чекистом был бывший начальник Бердичевского горотдела НКВД В. Мартынюк. Следствие по его делу велось в 3-м отделе НКВД УССР. К делу Г. Гришина-Шенкмана приобщены два протокола его допросов. В первый раз его допрашивали следователи Луговой и Франц. Описывая вражескую деятельность Г. Гришина-Шенкмана, они дошли до абсурда. Согласно протоколу, В. Мартынюк показал: «Гришин дал мне установку подвергнуть аресту начальствующий состав контрреволюционных армий и руководителей контрреволюционного националистического подполья, а других участников банд еврейских погромов, петлюровской и др. антисоветских армий Гришин дал мне указания аресту не подвергать, вследствие чего по Бердичевскому району, который насыщен участниками петлюровской и др. антисоветских армий, а также участниками националистических подпольных формирований, [они] оставались не арестованными».

Семантика и стилистика документа передает инспирированные центром умонастроения руководителей и оперативных работников НКВД УССР. «Рука Москвы» в данном случае заключалась в решении Политбюро ЦК ВКП(б) от 31 января 1938 г. о проведении дополнительных репрессий в Украине, а также в установках наркома внутренних дел СССР Н. Ежова, данных им в середине февраля 1938 г., во время посещения Киева. Именно из Москвы были привезены в НКВД УССР утверждения о «целых антисоветских националистических дивизиях», «гуляющих в подполье» в Украине.

У проводников репрессий «целые дивизии», видимо, на подсознательном уровне трансформировались в «начальствующий состав и участников контрреволюционных армий», «руководителей и участников националистических подпольных формирований». Имелись в виду прежде всего Армия УНР и Польская военная организация периода 1919–1921 гг. Создавалась иллюзия наличия организованных и многочисленных их остатков, что давало основания говорить о «целых дивизиях, гуляющих в подполье». Таковы были в понимании сотрудников НКВД особенности оперативной обстановки. Почти весь 1938 г. прошел под знаком усиленного вскрытия органами НКВД УССР украинского, польского и прочего «антисоветского националистического подполья».

Вторая часть показаний В. Мартынюка касалась освещенных ранее незаконных арестов жен «врагов народа». В. Мартынюк стал четвертым свидетелем (после Д. Манько, А. Томина и А. Лукьянова), давшим показания по данному вопросу. Признав, что он выполнял вражеские установки Г. Гришина-Шенкмана, потому что был у него в подчинении, В. Мартынюк, тем не менее, отрицал наличие организационной связи между ними в проведении совместной «вражеской деятельности».

Дополнил картину этой деятельности начальник 4-го отдела УНКВД М. Леснов: «В период массовых операций, до 10 января 1938 г., мне пришлось работать в оперативном штабе. Гришин неоднократно от меня требовал, чтобы я нажимал на периферийный аппарат, чтобы скорее заканчивали следственные дела. Эти требования, по существу, не давали возможности выявить и вскрыть в свое время существовавшее к[онтр]-рев[олюционное] подполье в Житомирской области».

С этими словами никак не вязался следующий факт, приведенный ранее и А. Лукьяновым: «Был нами арестован активный троцкист в Коростене Ткачук. Последний дал показания о своем активном участии в к[онтр]-рев[олюционном] подполье. Вместо того, чтобы закончить по этому делу следствие и судить врага, Гришин послал специального работника IV отдела т. Стукановского “перепроверить” материалы следствия, делая упор на то, что ׳арестованный якобы сознался под нажимом и его надо освободить. Когда же т. Стукановский все же нашел, что Ткачук является несомненным (sic!) врагом и допрошен правильно, Гришина все же долго пришлось убеждать в необходимости Ткачука судить».

Так как же было на самом деле: торопил заканчивать дела и одновременно заставил перепроверить материалы следствия? Да, именно так и было. Массовые аресты и псевдоследствия по делам сотен людей практиковались Г. Гришиным-Шенкманом как система, а в данном случае имела место вынужденная перестраховка. По его словам, он послал в Коростень работника, «имея на это указания НКВД УССР, возвратившего это дело для доследования». Но, по свидетельству М. Леснова, «Гришин неоднократно сотрудникам давал установки “поосторожнее” допрашивать арестованных, не нажимать на них в требовании сознаний, пугая ответственностью, чем фактически деморализовал весь аппарат областного Управления» .

Следовательно, заместитель начальника УНКВД вполне осознавал, что за совершаемое его могут привлечь к ответственности. С этим был связан определенный психологический надлом, прежде всего у проводников репрессий. Многие из них знали и чувствовали, что творят зло, какими бы идеологемами оно не обосновывалось. Впрочем, даже обсуждая между собой происходящее, они понимали, что не в силах что-либо изменить. Выхода из этого они уже не видели. Хотя — возможно, в поисках самоуспокоения — они призывали подчиненных к осторожности, или же попросту фарисействовали, предупреждая об ответственности и в то же время возлагая на них поиски приемлемых решений. Бывший подчиненный Г. Гришина-Шенкмана истолковал это как деморализующее влияние.

В этой связи интересные показания дал другой его бывший подчиненный — начальник 3-го отделения 3-го отдела УНКВД Б. Ювженко: «…Β его тоне чувствовалась враждебность к нашим органам, он брезгливо относился к отдельным сотрудникам, мог наносить всякие оскорбления, выражаясь нецензурными словами, называя: вы, мол, еще незрелые в политике и т. п., и когда требовалось немедленное разрешение в части репрессии того или иного врага, то Гришин буквально издевался над работником, возбуждавшим этот вопрос […].Гришин безосновательно придирался к работникам Управления, вызывал возбужденность, травил их, запугивал…».

Заместитель начальника УНКВД чувствовал свое превосходство над подчиненными. Указание на их политическую незрелость было типичным проявлением комчванства, характерного Для руководящих номенклатурных работников того времени. С другой стороны, он был не далек от истины. Многие рядовые чекисты и руководители нижнего и среднего звена были людьми малограмотными, усвоившими лишь некоторые общеобразовательные штампы, идеологические постулаты и поведенческие стереотипы. Психологическое давление на подчиненных было защитной реакцией руководителей, не уважавших своих сотрудников, на которых нельзя было положиться в серьезном деле, и считавших, что они способны лишь на грубую работу.

Подчиненные, когда у них появлялась такая возможность, не оставались в долгу. Так, М. Леснов предоставил следствию еще один эпизод для обвинения бывшего руководителя: «Считаю, что Гришин в большой мере виноват в совершившемся в феврале [с. г.] массовом побеге арестованных из внутренней тюрьмы НКВД. Вина его в том, что он плохо организовал охрану внутреннего тюрьпода, не выработал соответствующую инструкцию для охраны, ответственным] дежурным (коим запрещалось проверять тюрьпод) и т. п. В результате 11 осужденных к ВМН путем пролома решетки бежали из тюрьпода». Это была очень серьезная информация, но изложенная в сокращенном виде. История имела продолжение, которое в материалах следствия появилось позже.

Второй этап следствия по делу Г. Гришина-Шенкмана завершился в конце августа 1938 г. написанием им заявления на имя наркома внутренних дел УССР А. Успенского, оформлением двух протоколов его допросов, вынесением постановления о продлении срока содержания его под стражей, составлением протокола о завершении следствия по делу и протокола его дополнительного допроса представителем военной прокуратуры, а также приобщением к его делу протокола допроса В. Мартынюка от 5 сентября 1938 г. Согласно показаниям Г. Гришина-Шенкмана во время судебного заседания, в этот период его избивали, и он подписал все, что от него требовали.

В заявлении он написал, что в конце 1932 г. Г.А. Гришин-Клювгант вовлек его в «антисоветскую троцкистскую вредительскую организацию» (наконец-то следствию удалось связать двух Гришиных в одно организационное целое), по заданиям которой он осуществлял вредительскую линию в агентурно-оперативной работе. Признав свою вину в арестах жен репрессированных, Г. Гришин-Шенкман закончил свое обращение к наркому просьбой личного характера: «Я прошу Вас, гражданин Народный комиссар, пощадить лично мою ни в чем не повинную семью […]-жену и дочь, которым я причинил так много горя и страданий». Конечно, горе и страдание, причиненные им сотням других людей, например женам репрессированных, потерявших мужей, детей и имущество, были несоизмеримы с лишениями его семьи. Он знал об этом и боялся худшей участи для своих родных, прося, чтобы нарком лично пощадил их.

В этой связи для составления социально-психологического портрета обвиняемого интерес представляет уточнение его биографических данных в ходе следствия. На вопрос, почему он стремился попасть на работу в органы ЧК-ГПУ, Г. Гришин-Шенкман ответил: «Мне хотелось хорошо пожить, быть у власти, командовать, и я считал, что этого добьюсь в органах ЧК-ГПУ». С этой же целью Г. Гришин-Шенкман в анкетах «приписывал себе разные революционные заслуги» («при деникинцах подвергался преследованиям и аресту»), которых в действительности не имел. Даже если учесть, что он находился под сильным давлением следователей, ответ в целом отражал истинные ценностные ориентации и мотивацию Г. Гришина-Шенкмана и многих других его коллег, стремившихся попасть в «органы». Изгнание из них и арест означали крах всей жизни. В протоколах допросов излагались обстоятельства вовлечения в «антисоветскую троцкистскозаговорщическую организацию», сведения об ее кадрах и задачах, которые якобы поставил Г. Гришин-Клювгант перед Г. Гришиным-Шенкманом еще в 1932 г. Далее приводились факты из его служебной деятельности, приправленные «вредительским соусом» . «Организационные связи» между М. Детинко, Н. Смелянским и Г. Гришиным-Шенкманом по-прежнему не выходили за рамки этой троицы. На требование сказать, кого Г. Гришин-Шенкман завербовал в «организацию», он отвечал, что никого не вербовал, и заданий таких ему никто не давал. Также отрицал он связь с иностранной разведкой и шпионскую деятельность, признав свою вину по другим пунктам.

Таким образом, Г. Гришин-Шенкман «сознался в принадлежности к антисоветской троцкистской заговорщической организации». Однако, поскольку снова необходимо было произвести ряд дополнительных следственных действий, возбуждалось ходатайство о продлении срока содержания его под стражей до 1 октября 1938 г. При этом обвиняемому было объявлено, что следствие по его делу закончено, и следственное дело направляется по подсудности.

Тем временем В. Мартынюк признался, что был завербован в «троцкистскую организацию» Г. Гришиным-Шенкманом. Интересны обстоятельства вербовки: «Гришин, работая заместителем начальника областного Управления НКВД по Житомирской области, часто приезжал ко мне в Бердичев, останавливался у меня. В наших беседах Гришин высказывал свое неудовольствие массовыми арестами, которые проводились, подкрепляя это фактом того, что политика коммунистической партии неправильна, вследствие чего возникают массовые недовольства трудящихся, а отсюда — аресты и репрессии без разбора, кого и как. Я взгляды Гришина полностью разделял и одобрял». Советская традиция кухонных разговоров о политике жила и среди руководителей разных рангов. Не были исключением и чекисты. То, что они друг другу доверительно говорили, высказывая подчас свое возмущение, под нажимом следствия превращалось в преступление.

Похоже, что от В. Мартынюка следствие больше ничего не добилось. 30 сентября 1938 г. выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР приговорила его к ВМН. Произошло это во время паузы в следствии по делу Г. Гришина-Шенкмана. Ни одного документа, объясняющего паузу, длившуюся почти полтора месяца, в деле нет. 13 октября 1938 г. обвиняемого ознакомили с показаниями В. Мартынюка о «вербовке» его в «организацию». Нужно отдать должное Г. Гришину-Шенкману — этот пункт обвинения он отрицал стойко, что так и не позволило следствию расширить круг житомирских чекистов — «участников троцкистской организации». В следствии снова наступила пауза, которая длилась еще дольше, чем первая — до конца декабря 1938 г.

Расширение следствия (конец ноября 1938 г. — январь 1939 г.)

В декабре 1938 г. расследование по делам житомирских чекистов вступило в новую фазу. В связи с этим обратимся к документам, опубликованным в совместном польско-украинском научно-документальном издании, посвященном проведению органами НКВД УССР польской операции. В нем содержится раздел из 26 документов, основная часть которых относится к Житомирской области. Составители указали, что эти документы рассказывают о следствии по делам бывших работников НКВД, которые были признаны виновными в применении незаконных следственных методов, и обратили особое внимание на три документа: протокол допроса свидетеля — главного врача Житомирской тюрьмы Наума Моисеевича Мордушенко (1895 г. р.), объяснение упоминавшегося Д. Манько и письмо военного прокурора пограничных и внутренних войск НКВД УССР военного юриста 1-го ранга Морозова прокурору СССР А.Я. Вышинскому (1883–1954).

Главврач рассказал о случаях составления актов о смерти замученных узников тюрьмы без предварительного вскрытия тел или даже их осмотра, о вписывании в документы фальшивых причин смертей, об обнаружении на телах многих жертв следов от побоев на допросах, а также о запрещении со стороны тогдашнего начальника тюрьмы УНКВД Михаила Захаровича Глузмана (1904 г. р.) фиксировать жалобы жертв избиений на действия следователей УНКВД. Все это имело место в период с конца 1937 по сентябрь 1938 гг.

Основной докладчик на заседаниях особой тройки при УНКВД Д. Манько, пребывавший на тот момент еще на свободе (арестован 8 января 1939 г.), дал пояснения о порядке слушания следственных дел на заседаниях тройки в период с 20 сентября по 3 ноября 1938 г. Среди многочисленных «извращений» в деятельности особой тройки он привел факты отсутствия на заседаниях тройки одного из ее членов.

Военный прокурор сообщал о том, что «расследованием по делу о вражеской деятельности» бывшего начальника УНКВД Г. Вяткина установлены двукратные осуждения одних и тех же лиц, осуждение уже расстрелянных узников, многочисленные расхождения фамилий в документах, нарушение процедур работы тройки, осуждение к высшей мере наказания людей без ознакомления с их делами и даже без формального окончания следствия, массовый характер применения пыток во время следствия.

Даже краткого изложения содержания этих трех документов достаточно для того, чтобы составить общую картину преступной вакханалии, творившейся в УНКВД. Выделим три основных вида правонарушений. Первый — преступления (вплоть до убийств арестованных), совершавшиеся работниками УНКВД во время следствия. Второй — нарушения в порядке деятельности особой тройки, допускавшиеся со стороны членов тройки — начальника УНКВД, секретаря обкома КП(б)У и областного прокурора (легитимность тройки как внесудебного органа не подвергалась сомнению). Третий — фальсификации в служебном делопроизводстве УНКВД («липачество») со стороны следователей, руководящего состава, технического аппарата, медицинского персонала.

Теперь дополним картину информацией из этих и других документов, взяв за основу обозначенные три вида правонарушений.

Итак, 16 ноября 1938 г. был арестован начальник УНКВД Г. Вяткин. В рамках возбужденного против него уголовного дела были допрошены и дали объяснения многие работники УНКВД. Одним из них был Н. Зуб, также арестованный позднее (8 января 1939 г.). 24 ноября 1938 г. в рапорте на имя врид начальника УНКВД И. Дарагана он доложил, что после получения 16–17 сентября 1938 г. из НКВД УССР шифртелеграммы о необходимости организации особой тройки при УНКВД для упрощенного слушания следственных дел арестованных, Г. Вяткин возложил на него обязанности секретаря тройки. В круг его обязанностей входили: организация рассмотрения и оформления следственных дел в 1-м спецотделе для слушания на заседании особой тройки, подготовка протоколов заседаний тройки и последующее их оформление (предоставление на подпись членам тройки), составление отчетности о результатах работы тройки для НКВД УССР.

Однако уже с первого заседания тройки 20 сентября 1938 г. Вяткин внес коррективы в функции исполнителей репрессий. Следственные дела представлялись на заседание тройки непосредственно докладчиками, в основном Д. Манько, без предварительного рассмотрения их в 1-м спецотделе. Н. Зуб ни на одном заседании тройки не присутствовал. После первого заседания его вызвал Вяткин и приказал по своим пометкам на альбомных справках на лиц, подвергшихся внесудебным репрессиям, составить шифртелеграмму в НКВД УССР с цифровыми данными о лицах, в отношении которых было принято решение о расстреле.

Начальник УНКВД также приказал не ждать окончания оформления протокола (первый и последующие протоколы были большими по объему — на 350–500 человек, и машинистки не успевали их печатать до заседаний тройки), а выписать предписание (по пометкам Вяткина) коменданту УНКВД М. Люлькову для немедленного исполнения расстрельных решений особой тройки. Г. Вяткин приказал Н. Зубу в дальнейшем передать руководство подготовкой протоколов тройки начальнику 3-го отдела М. Федорову.

Обязанностями Н. Зуба стало получение предписаний на приведение решений особой тройки в исполнение у оперуполномоченного (через некоторое время — врид начальника отделения) 3-го отдела сержанта госбезопасности Адама Антоновича Грицика (1903 г. р.). Затем он должен был производить отбор лиц, в отношении которых были вынесены решения тройки, в местах их заключения в Житомире и Бердичеве, осуществляя при этом сверку установочных данных узников с данными, указанными в предписаниях. Ему поручалось присутствовать и следить за приведением в исполнение решений тройки, а также составлять акты о приведении в исполнение этих решений.

По мнению Н. Зуба, изменения, внесенные Вяткиным в механизм работы тройки, привели к тому, что на день ареста начальника УНКВД из 13 протоколов заседаний особой тройки оставалось еще 6 протоколов, не подписанных членами тройки, по которым проходило 2178 человек. При этом не были приведены в исполнение решения тройки только в отношении 20 человек, которых в момент отбора просто не оказалось в местной тюрьме. Данная информация существенно дополняла картину «извращений» в деятельности руководителя и личного состава УНКВД по Житомирской области в части работы особой тройки при УНКВД осенью 1938 г.

Показательной была и вторая часть рапорта, в которой говорилось о деле бывшего начальника Коростенской городской милиции Василия Мефодьевича Скрыпника (1898–1938). Это дело впоследствии фигурировало во многих документах, разоблачавших преступную деятельность местных чекистов. В. Скрыпник был арестован 27 апреля 1938 г. Коростенским горотделом НКВД как «активный участник контрреволюционной повстанческой организации». Дело на него вел в 4-м отделе УНКВД Д. Малука, который до октября 1937 г. работал в Коростенском окротделе НКВД и знал Скрыпника.

В ночь на 26 июня 1938 г. Д. Малука вызвал В. Скрыпника на допрос и избил его. Вернувшись в камеру, Скрыпник умер. Спустя некоторое время начальник внутренней тюрьмы УГБ УНКВД Ф. Игнатенко, старший надзиратель тюрьмы Даниил Власович Левченко (1911 г. р.) и фельдшер внутренней тюрьмы Матрена Сергеевна Гненная (1917 г. р.) составили фиктивный акт о том, что Скрыпник скончался от паралича сердца. 16 декабря 1938 г., по результатам расследования убийства В. Скрыпника, военный прокурор пограничных и внутренних войск НКВД УССР Морозов постановил заключить под стражу Д. Малуку, Ф. Игнатенко и Д. Левченко. Но это было позже, а 21–22 сентября Д. Малука заявил Н. Зубу, что Г. Вяткин распорядился включить дело В. Скрыпника в последний протокол заседания тройки, существовавшей при УНКВД ранее (за май 1938 г.). Затем оформить акт о приведении в исполнение решения тройки. С этой целью из протокола заседания тройки был вырван подписанный последний лист и заново перепечатан с добавлением в него дела на В. Скрыпника. После этого по требованию Г. Вяткина Н. Зуб составил предписание коменданту УНКВД М. Люлькову о выполнении якобы майского решения тройки в отношении В. Скрыпника. Однако, по словам Зуба, акт о приведении приговора в исполнение им не составлялся, так как он не видел арестованного и не знал, куда он делся. Только позднее Д. Малука ему сообщил, что Скрыпник умер.

Сам факт существования внесудебного органа проведения массовых репрессий — тройки при УНКВД — давал возможность их исполнителям скрывать совершавшиеся преступления. Заслуживают внимания и пояснения по этому поводу Д. Манько. Он детально описал процедуру рассмотрения документов, выносившихся на заседание тройки, и оформления решений по ним. На первом заседании особой тройки 20 сентября 1938 г. присутствовали Г. Вяткин (председатель), второй секретарь Житомирского обкома КП(б)У Михаил Сергеевич Гречуха (1902–1976), заменивший отсутствовавшего первого секретаря обкома, и областной прокурор Василий Дмитриевич Распутько (1898 г. р.). Вяткин решил взять «большевистские темпы» в «работе» тройки и предложил Манько доложить на заседании 400 дел, но в результате было доложено 350.

Снижение темпа можно пояснить следующим. Сначала Д. Манько зачитал членам тройки обвинительное заключение по групповому делу, а затем приступил к докладу индивидуальных следственных дел. Видимо, такая процедура заняла немало времени, а информация, которая озвучивалась, не отличалась разнообразием. После того как Манько доложил справки примерно на 40–50 человек, Вяткин предложил прекратить докладывать дела. Члены тройки стали просто просматривать альбомные справки и принимать на этом основании решения. Секретарь обкома и областной прокурор при этом никаких отметок на документах не делали. Из 350 дел В. Распутько и М. Гречуха останавливались примерно на 6–9, высказывая свое сомнение, после чего по предложению Г. Вяткина Д. Манько зачитывал выдержки из протоколов допросов обвиняемых, и решение, которое предлагали чекисты, принималось. Начальник УНКВД, демонстрируя решительность, лично проставлял карандашом на справках отметки о мере наказания — букву «Р», что означало «расстрелять».

М. Гречуха принимал участие в заседании особой тройки еще один раз и снова никаких пометок на документах не делал. Так поступал и областной прокурор В. Распутько. Напротив, первый секретарь Житомирского обкома КП(б)У Максим Авксентьевич Диденко (1904 г. р.), принимавший участие во всех остальных заседаниях особой тройки, в тандеме с Вяткиным проставлял на альбомных справках и обвинительных заключениях отметки о принятом решении.

Д. Манько конкретизировал информацию о процедуре оформления протоколов заседаний тройки и предписаний на приведение ее решений в исполнение: «После заседания Тройки дела передавались в штаб, который был специально организован, где выписывались карточки и проверялись дела (техническое оформление). Альбомы же с отметками, сразу же после решения Тройки, сдавались в группу, которая писала по справкам протоколы». Далее мы еще вернемся к этому сюжету.

Выделенные три основных вида преступлений — 1) преступления, совершавшиеся работниками УНКВД по Житомирской области во время следствия в период с июня по ноябрь 1938 г., 2) нарушения в порядке деятельности особой тройки и 3) фальсификации в служебном делопроизводстве — стали катализаторами первоначального расследования со стороны военной прокуратуры, а затем и подключения к расследованию представителя НКВД УССР Т. Голубчикова. Прибыв в Житомир, он приступил к ознакомлению с материалами, имевшимися у военного прокурора Морозова. Через два дня Т. Голубчиков направил заместителю наркома внутренних дел УССР старшему лейтенанту госбезопасности Амаяку Захаровичу Кобулову (1909–1955) рапорт, в котором доложил, что при ознакомлении с указанными материалами «выяснил наличие нарушений и грубейших извращений революционной законности в практике следственной работы аппарата УНКВД Житомирской области (убийства арестованных при допросе, мародерство, липачество и т. п.)». Далее в рапорте речь шла о тройке: «Действовавшая Особая Тройка при УНКВД под председательством Вяткина выносила решения по неподсудным ей делам на командиров РККА, инженеров, агрономов, учителей и т. п., рассматривала ряд дел без всякого материала следствия и дела давно умерших и убитых при допросах обвиняемых».

Из рапорта Т. Голубчикова видно, что обвинения в адрес начальника и работников УНКВД был гораздо шире, чем те, по поводу которых они давали пояснения. Особенно серьезным было обвинение в превышении полномочий особой тройки. Это не было особенностью Житомирской области, такие обвинения звучали и в других местах. Обращает на себя внимание жесткий характер выдвигавшихся обвинений: «Приступив к следствию, я выяснил ряд фактов, когда отдельные работники, сознательно выполняя волю врага народа Вяткина, убивали при допросах арестованных, фабриковали дела для Тройки, затем всячески старались замести следы (Дело Скрыпника, Парчевского и друг.». Был определен Т. Голубчиковым и круг главных виновников: М. Федоров, Д. Манько, Н. Зуб, Д. Малука, Ф. Игнатенко, Д. Левченко и ряд других. Он доложил, что дело на арестованных военным прокурором Д. Малуку, Ф. Игнатенко и Д. Левченко принял к своему производству и о ходе следствия будет информировать, попросив у заместителя наркома соответствующих указаний.

Забегая вперед, скажем, что, получив поддержку, Т. Голубчиков 30 декабря 1938 г. вынес постановление о предъявлении обвинения Д. Малуке, Ф. Игнатенко и Д. Левченко. В нем, в частности, говорилось: «Игнатенко, будучи начальником внутренней тюрьмы УНКВД, не имея никакого отношения к допросам обвиняемых, принимал участие в избиении арестованных. В целях сокрытия преступлений Малуки и других лиц закопал во дворе УНКВД трупы убитых при допросах арестованных Скрыпника, Пастушенко и других, составив фиктивные акты о смерти этих лиц».

В этом свете неоправданным выглядит последовавшее затем разделение материалов следствия. 10 января 1939 г. военный прокурор Морозов, рассмотрев следственный материал в отношении М. Леонова, М. Федорова, М. Люлькова, Н. Зуба, Д. Манько, Д. Малуки, Ф. Игнатенко и Д. Левченко, принял решение материалы следствия в отношении двух последних выделить в особое производство и передать для дальнейшего следствия начальнику УНКВД по Житомирской области. Основание для этого военный прокурор сформулировал следующим образом: преступление, совершенное Ф. Игнатенко и Д. Левченко, «выразившееся в присвоении вещей арестованных и мародерстве, связи с престепной деятельностью Леснова, Федорова и других никакой не имеет». Тем самым игнорировалось, например, участие Ф. Игнатенко в избиениях арестованных и соучастие в сокрытии убийства В. Скрыпника и др.

Одновременно с рапортом Т. Голубчикова заместителю наркома была направлена копия упомянутого донесения военного прокурора Морозова. Среди деталей «работы» особой тройки, описанных в донесении и имевших трагические последствия для многих людей — жертв репрессий, отметим некоторые. Как сообщал военный прокурор, никто из членов тройки следственными делами обвиняемых не интересовался, в них заглядывали лишь в единичных случаях. Учитывая, как умело развеяли Г. Вяткин и д. Манько сомнения М. Гречухи и В. Распутько по поводу 6–9 дел на первом заседании тройки, логично будет предположить, что в дальнейшем «заглядывание» в дела для секретаря обкома и областного прокурора было бесперспективным занятием, только затягивающим процедуру принятия решений.

Видимо, среди прочего, с этим обстоятельством была связана огромная диспропорция в степени тяжести «приговоров» — решений, выносимых особой тройкой. Обратимся к цифрам. Протокол № 8 от 27 сентября 1938 г.: 1-я категория — 374 человека, 2-я -1 чел.; протокол № 9 от 28 сентября: 1-я категория — 442 чел., 2-я -9 чел.; протокол № 10 от 3 октября: 1-я категория — 338 чел., 2-я -1 чел.; протокол № 11 от 4 октября: 1-я категория — 352 чел., 2-я -7 чел.; протокол № 12 от 7 октября: 1-я категория — 329 чел., 2-я -3 чел.; протокол № 13 от 3 ноября 1938 г.: 1-я категория — 299 чел., 2-я — 21 человек. Если бы члены тройки вникали в суть каждого дела, соотношение между решениями, которые они принимали, возможно, было бы другим.

Конкретизировано в донесении прокурора и превышение полномочий особой тройки: «Очевидно для того, чтобы скрыть факт принятия Тройкой к своему производству явно неподсудных ей дел об аттестованных военнослужащих, в протоколе заседания [№ 13 от 3 ноября 1938 г.] и в других документах вместо указания о работе, которую обвиняемые выполняли до дня ареста, пишется: “житель гор. Житомира” […].Таких записей, которые не дают возможность определить род занятия осужденных до дня ареста, только в одном протоколе № 13 имеется свыше пятидесяти».

Военный прокурор негодовал по этому поводу: «Нужно признать, что в ряде случаев даже не скрывались явные беззакония, и с циничной наглостью это беззаконие выпирает из самих записей в протоколах. В протоколе № 13 имеется ряд записей об осуждении к ВМН аттестованных лиц начсостава (заведомо неподсудных Тройке). Привожу наиболее яркие факты: Туровский Антон Павлович, командир 132 стрелкового полка; Коваль Иван Афанасьевич, командир роты 131 стрелкового полка; Горчинский Феликс Эдуардович, пилот, и ряд других лиц начсостава осуждены к расстрелу и расстреляны. Не могу не привести и следующие факты: только по протоколу № 13 осуждены: учителей — 10 чел., техников — 5, агрономов — 3, врачей — 3, инженеров — 3, друг[их] специалистов] — 4 (землеустроитель, лесничий, плановик, экономист)».

Военный прокурор сделал вывод, в целом характерный для расследований, проводившихся тогда в областях: к руководству УНКВД «пробралась шайка врагов». Но этим он не ограничился. Кроме арестованного Г. Вяткина он считал необходимым предать суду бывшего первого секретаря обкома КП(б)У М. Диденко и областного прокурора В. Распутько, а также М. Федорова, Д. Манько, Н. Зуба, М. Люлькова и А. Грицика. Военный прокурор запрашивал у прокурора СССР санкции на арест этих лиц'. Его список отличался от списка Т. Голубчикова: в нем присутствовали М. Люльков и А. Грицик, которых не было в списке представителя НКВД УССР. Возможно, последний видел не все материалы расследования.

Таким образом, следствие установило общую картину преступлений в Житомирской области и продолжило свою работу, дополняя материалы новыми подробностями и фигурантами. Находившийся еще на свободе М. Федоров 23 декабря 1938 г. дал свои объяснения ситуации, которая возникла в УНКВД в 1938 г. Он сообщил, что Г. Вяткин организовал оперативно-следственную работу УНКВД по так называемому кустовому принципу. Были созданы четыре оперативно-следственные группы. Житомирскую возглавил Федоров. Бердичевской группой в течение месяца руководил бывший заместитель Федорова старший лейтенант госбезопасности Борис Юльевич Кругляк (1905 г. р.), а после него — начальник Бердичевского горотдела НКВД лейтенант госбезопасности Иван Митрофанович Белоцерковский (1907–1941). Новоград-Волынскую группу возглавлял помощник начальника 5-го отдела (названый М. Федоровым начальником 6-го отдела) Н. Ремов-Поберезкин, затем — начальник 1-го отделения 3-го отдела В. Вольский. Коростенской группой руководил начальник 4-го отдела А. Лукьянов.

Нужно отметить, что упомянутые четыре межрайонные oneративно-следственные группы существовали на Житомирщине еще с киевско-винницкого периода, позднее они были реанимированы, но не Г. Вяткиным, а его предшественником Л. Якушевым — приказом от 3 февраля 1938 г.

Начальники групп проводили оперативно-следственную работу самостоятельно и были подчинены непосредственно начальнику УНКВД. В конце июня 1938 г. Коростенская и Новоград-Волынская группы были ликвидированы и все дела этих групп вместе с арестованными были переданы для окончания следствия в УГБ УНКВД. Бердичевская группа продолжала существовать до окончания всех следственных дел.

Согласно показаниям М. Федорова, на основании следственных материалов сотрудники 3-го отдела УНКВД составляли на каждого проходящего по делу человека справку. Затем справки и следственные дела, по которым они были составлены, просматривали работники областной прокуратуры во главе с заместителем областного прокурора по спеццелам Яковом Абрамовичем Черкезом (1892 г. р.), а также военный прокурор Курдиновский. Содержание справок сличалось с материалами следствия. По словам М. Федорова, при возникновении сомнений вызывались отдельные арестованные для проверки. Заметим, что начальник 4-го отдела М. Леснов подтвердил слова М. Федорова об осуществлении прокурорского надзора: «…До отправки след[ственных] дел в Москву все дела просматривались и пропускались группой прокуроров под руководством [заместителя] областного прокурора по спеццелам Черкеза».

По завершении просмотра справок и дел прокурорами законченные следственные дела Житомирской, Коростенской и Новоград-Волынской групп были подготовлены для отсылки в НКВД СССР для негласного рассмотрения по альбомным справкам. Но перед этим к 1 августа 1938 г., все дела были представлены в НКВД УССР для проверки, после чего возвращены обратно в Житомир, а альбомы направлены в Москву. Следственные дела Бердичевской оперативно-следственной группы рассматривались в Бердичеве, оттуда в УНКВД присылались на подпись только справки. Сами дела ездил докладывать в НКВД УССР начальник группы И. Белоцерковский. Через некоторое время НКВД СССР возвратил альбомы в УНКВД с предложением рассмотреть их на созданной при УНКВД особой тройке.

В объяснениях М. Федорова и М. Леснова видно стремление к перекладыванию ответственности за совершенные преступления на руководителей и работников оперативно-следственных групп, областной и военной прокуратуры, центральных аппаратов НКВД УССР и НКВД СССР. По большому счету, следственные дела и составленные на их основании документы видели все, кому это полагалось. И именно из Москвы и Киева шли указания исполнителям о дальнейших действиях, которые и делали возможным все то, что происходило в области.

Возможно, у М. Федорова еще были иллюзии по поводу того, что ему удастся избежать ареста. У арестованного Д. Малуки их Уже не было, и он откровенно раскрыл механизм фабрикации следственных дел в УНКВД, существенно дополнив материалы следствия. Он показал, что многие арестованные содержалось под стражей по году без допросов, и, следовательно, никаких протоколов допросов и других документов в делах не было и в помине. Он рассказал о бюрократическом конвейере фальсификации процессуальных документов в более чем одной тысяче следственных дел. Допрошенные в связи с этим сотрудники УНКВД подтвердили его слова. Так, во многие дела вкладывали от 5 до 17–18 трафаретных постановлений о продлении срока содержания под стражей арестованных, а молодые сотрудники подписывали документы, датированные еще до их поступления на работу в органы НКВД.

В работе группы по допросам обвиняемых определяющим стало то, что, по словам Д. Малуки, на оперативном совещании М. Леснов установил для каждого следователя норму — 5–8 «расколов», т. е. признаний обвиняемых, в день. «Естественно, чтобы выполнить эти нормы, следователи прибегали к массовому избиению арестованных, добиваясь от них этими методами признаний».

М. Леснов, со своей стороны, оправдывался тем, что после ликвидации Коростенской и Новоград-Волынской оперативноследственных групп в 4-м отделе «оказалось около 800 арестованных, следователей было вместе с командированными от 15 до 20 человек, исключительно молодые товарищи, недавно пришедшие в органы. С такой большой нагрузкой, понятно, справиться мы никак не могли». Рассказывая о фактах «извращений в нарушении революционной законности и злоупотреблений», М. Леснов подчеркнул, что «нельзя выделять обособленно 4-й отдел, а нужно его брать в общей системе вражеской работы в областном управлении». Использование партийно-чекистского сленга («вражеская работа») не мешает признать сделанный им акцент правильным. Речь действительно идет об общей системе преступной деятельности органов НКВД во время Большого террора.

В начале 1938 г. эта система приобрела новые черты. Если изложить в хронологической последовательности информацию, предоставленную следствию М. Лесновым, то вырисовывается следующая картина. После назначения 25 января 1938 г. наркомом внутренних дел УССР А. Успенского, последний сразу же по прибытии в Киев созвал для инструктажа начальников областных управлений. В их числе был и начальник УНКВД по Житомирской области Л. Якушев. Вернувшись из Киева, Якушев созвал совещание всего оперативного состава органов НКВД области и довел до него установки нового наркома. По словам Якушева, в пересказе Леснова, Успенский заявил о существовании на территории Украины не вскрытого подполья, которое необходимо как можно быстрее ликвидировать. Какой окраски было подполье, Леснов точно не помнил, но вроде бы речь шла об «украинском военно-повстанческом подполье».

Для начала предлагалось поехать по селам, раздобыть нужную информацию и взять на оперативный учет бывших «политбандитов», петлюровцев, участников «ВПА» и других лиц с «темным» прошлым. Затем составить оперативные листы, привести их в Житомир для получения санкции на арест лиц, указанных в листах. Выполняя указания, работники районных органов разъехались по местам, поверхностно взяли на учет подходящий контингент, составили оперативные листы и поехали за санкцией в областной центр. В Житомире Л. Якушев, Г. Гришин-Шенкман, начальник 3-го отдела А. Масловский, начальник 4-го отдела А. Лукьянов, начальник 1-го отделения 3-го отдела В. Вольский, начальник 3-го отделения 4-го отдела А. Стукановский, начальник 4-го отделения 4-го отдела Д. Манько и другие руководящие работники, в том числе и М. Леснов, получили материалы из нескольких районов каждый и на основании одной лишь характеристики, которую давал человеку начальник райотделения, санкционировали арест. «Бесспорно, — признал Леснов, — что тут было допущено много ошибок».

Так возникла система арестов, производившихся по спискам, без наличия каких-либо компрометирующих материалов на людей. Одним из творцов этой системы был Л. Якушев, который, напомним, 3 февраля 1938 г. с целью интенсификации репрессий реанимировал четыре межрайонные оперативно-следственные группы. Вскоре он был снят с должности и отозван в Москву, а его деятельность продолжил Г. Вяткин.

О том, какие это имело последствия, можно судить из показаний одного из руководителей Новоград-Волынской группы Н. Ремова-Поберезкина. Он показал, что по состоянию на апрель 1938 г. группа существовала уже 7–8 месяцев, охватывала своей деятельностью 7 районов, а руководили ею поочередно А. Масловский, Н. Смелянский, Г. Артемьев, В. Вольский и он, Н. Ремов-Поберезкин. Пробыв начальником группы две недели, он «произвел массовый арест лиц, примерно 120 человек, без наличия материалов об их к[онтр]-р[еволюционной] деятельности и причастности к к-p организации, имея на это указания Вяткина и Успенского», «давал указания подчиненным мне лицам, чтобы к арестованным […] применять меры физического воздействия…», «сам лично принимал участие в избиениях на допросах арестованных…». Тем не менее в начале мая 1938 г. он был отозван в Житомир, по его словам, «как не справившийся с возложенными на меня задачами», и продолжил руководить 5-м отделом УНКВД.

Как видим, М. Федоров и М. Леснов имели все основания считать, что свою часть ответственности за совершенные в области преступления несут руководители и работники оперативно-следственных групп. Так, по мнению М. Леонова, «за всю работу Бердичевской оперативно-следственной группы ответственность должны нести т. Белоцерковский и бывш[ий] заместитель] нач[альника] УНКВД тов. Лукьянов. Тов. Лукьянов был туда прикреплен, там руководил следствием, утверждал дела, и готовые дела были привезены в канун отъезда в Москву для доклада. Сейчас, при проверке этих дел, устанавливается, что именно в тех делах имеется очень много ошибок, нарушений и т. п.».

В мае 1938 г. Г. Вяткин вернулся с оперативного совещания начальников областных управлений, проводившегося наркомом А. Успенским, и сообщил работникам УНКВД о том, что в Украине «вскрыт центр контрреволюционного подполья среди бывш[их] партизан с большими филиалами по ряду областей». Для вскрытия этого подполья в Житомирской области Вяткин создал специальную группу следователей, в которую вошли Д. Малука (возглавил группу), В. Вольский, Ф. Гольцман и работник Особого отдела из Коростеня. Кроме того, Вяткин созвал оперативное совещание отдельных начальников райотделений НКВД, которых он также проинструктировал по вопросам «вскрытая подполья среди красных партизан». Не вдаваясь в детали этого дела — одновременно и типичного для времен Большого террора, и довольно незаурядного в той конкретно-исторической обстановке, — отметим лишь объективные и субъективные факторы, которые являются предметом нашего исследования.

Итак, Г. Вяткин получил новое репрессивное задание в Киеве, ретранслировал его своим подчиненным, определил круг исполнителей, очертил пути и способы выполнения этого задания. Технологически все выглядело несколько усовершенствованной копией того, что делалось его предшественником Л. Якушевым в случае с «украинским военно-повстанческим подпольем». Следовало восстановить все учеты бывших партизан, выявить, какие имеются на них компрометирующие материалы, и в зависимости от полученных материалов произвести аресты. При этом Вяткин требовал, чтобы аресты производились только с его ведома и санкции. Одновременно он приказал пересмотреть следственные дела всех арестованных по всем отделам УНКВД и выявить, кто из арестованных являлся в прошлом партизаном, и их допросить «в плоскости выявления возможной их причастности к контрреволюционному партизанскому подполью».

Вскоре из районов стали присылать докладные записки со списками бывших красных партизан и компрометирующими данными на них. М. Леснов и Д. Малука просматривали эти списки и делали на них пометки, кого следует арестовать, для доклада Г. Вяткину. После проведения санкционированных Вяткиным арестов по спискам за дело принималась выделенная группа следователей. В ее распоряжении были довольно «куцые», по определению М. Леонова, ориентировки НКВД УССР в форме копий докладных записок, направленных в НКВД СССР, и протоколов допросов «руководителей центра». Из НКВД УССР были присланы также персональные указания на арест ряда лиц из числа бывших партизан, проходивших по показаниям «руководителей центра». На основании этих указаний были арестованы несколько человек.

Трагедия не только в данном конкретном случае, но и в целом состояла в том, что изначально производились безосновательные аресты, которые потом разрастались как снежный ком. Сказав об «искривлениях», допущенных оперативно-следственными группами, М. Леснов на вопрос: «Были ли в 4 отделе такие же ошибки?», ответил: «Бесспорно, были. Так, вначале по распоряжению Вяткина аресты производились по недостаточно обоснованным материалам, маленьким агентурным сообщениям, старым учетам и т. д. Затем уже аресты производились по показаниям сознавшихся в участии в организациях арестованных. Наряду с арестами в большинстве случаев действительных врагов, активных врагов по вскрытым нами право-троцкистскому подполью, эсеровскому подполью, сионистскому [подполью], Украинской военно-повстанческой организации и друг[им], бесспорно, были случаи необоснованных арестов, имевших место благодаря некритическому отношению к показаниям обвиняемых следователями, н[ачальни]ками отделений и, в первую очередь, мною. Моя вина, что я лично не перепроверял показания путем передопроса арестованных, а положился на следователей и начальников отделений».

Таким образом, М. Леонов разделял аресты на две категории. Более ранние он считал недостаточно обоснованными, более поздние, по показаниям «сознавшихся в участии в организациях» — обоснованными арестами преимущественно «действительных врагов». Так ли это? Как мы увидим, далеко не так. Возможно, в глубине души это понимал и сам М. Леснов. Признавая свою вину, он оправдывался тем, что старался избегать «халтуры»: «Я лично на совещаниях отдела неоднократно предупреждал, чтобы критически подходили к показаниям, чтобы до ареста проверяли, что это за человек, который подлежит аресту, его работу, является ли она вражеской и т. д. Как доказательство этому, задолго до ареста врага Вяткина были мною разосланы райотделениям примерно 200 выписок из протоколов допроса на проходящих лиц как участников организации, которые вызывали у меня сомнение. Эти выписки разосланы большинству райотделений с подробными указаниями, как эти материалы проверить, как агентурно разработать проходящих лиц, которые подлежали аресту».

Большинство чекистов отдавало себе отчет в происходящем, но продолжало играть по правилам, не ими установленным, но ими неукоснительно соблюдавшимися. О причинах этого откровенно высказался 14 декабря 1938 г. один из участников закрытого партсобрания парторганизации УГБ УНКВД по Киевской области младший лейтенант госбезопасности Василий Иванович Вараков (1901–1943): «Установка Успенского — дать организации — через 10 дней нами ведь всеми осуществлена. Посыпались организации, целые соединения, которых, по сути, не было […]. Почему это так, почему молчали? Этому было причина, сколько выслали из Украины чекистских кадров, ведь своих же товарищей по резолюции Успенского без оснований арестовывали и “мотали”, так писал Успенский: “Арестовать и размотать”, ну, и, боясь, как бы самого не размотали, не за даром ходили и спрашивали: “Ты еще здесь? Тебя не отправили куда-либо?”». Такова была социально-психологическая обстановка в чекистской среде до начала кампании по разоблачению допущенных «искривлений».

В этой атмосфере создавали и дело бывших красных партизан. В условиях отсутствия нормального, с точки зрения юриспруденции, следственного материала из центра и наличия липовых компрометирующих материалов с мест у следователей была вынужденная, но ничем не ограниченная, свобода для «творчества» при ведении следствия. Отвечая на вопрос о том, как проводилось следствие по этому делу, М. Леснов заверил, что он «лично непосредственно следствием не занимался. Арестованных допрашивали Малука, Вольский, Гольцман и указанный выше особист». Одним из основных нарушений при ведении дела М. Леснов назвал применение незаконных методов следствия, т. е. избиения арестованных. Он пояснил, что Г. Вяткин «в отношении методов допроса ввел такой порядок, что каждый следователь должен был ему лично докладывать следственные дела, а он давал указания, как допрашивать, т. е. к кому применять незаконные методы допроса…» .

М. Леснов без обиняков признавал, что в целом следствие в УНКВД проводилось с нарушением норм УПК. На вопрос, почему это имело место, он ответил: «Потому что Вяткин все время вводил всех, в том числе и меня, в заблуждение. Он, Вяткин, инструктировал в такой форме, что ЦК партии и тов. Ежов для быстрейшей расправы с врагами разрешили упрощенный метод следствия, только чтобы было установлено, что он [арестованный] враг». Объяснение стандартное в ходе проводившихся тогда расследований. Уточняя, Леснов добавил: «Избиения арестованных при допросах: такие факты были во всем областном управлении […]. Культивировалось это Вяткиным […]. В массовом и извращенном виде это производилось в третьем отделе». Отдав сомнительную пальму первенства своим коллегам — начальнику 3-го отдела М. Федорову и его подчиненным, М. Леснов признал и свое личное участие в избиениях арестованных. При этом он оправдывался тем, что применял насилие «в единичных случаях и то, только по распоряжению Вяткина и в отношении явных установленных врагов». Кем же были эти «явные установленные враги»?

Первым, кого назвал М. Леснов, был Павел Григорьевич Постоев (1875–1938). До революции этот человек был директором Житомирской учительской семинарии и заведующим губернским отделом народного образования, а на момент ареста (согласно ордеру — 29 ноября 1937 г.) возглавлял кафедру физической и экономической географии Украины Института народного образования в Житомире. По отзывам современников, был эрудированным специалистом, талантливым педагогом и краеведом, блестяЩим лектором, пылким пропагандистом украинской культуры. В феврале 1921 г. П. Постоев был избран делегатом V Всеукраинского съезда советов и получил депутатский билет № 729.

В УНКВД П. Постоеву было предъявлено обвинение в том, что он являлся одним из руководителей и активных участников «Украинской контрреволюционной националистической военно-повстанческой организации». На первом же допросе 30 ноября 1937 г. П. Постоев «сознался», что «участие в организованной борьбе против советской власти принимал еще со времен гражданской войны». На допросе 17 февраля 1938 г. он «показал» о своем участии в 1922–1923 гг. в контрреволюционной повстанческой организации — упомянутой ВПА. После ее разгрома органами ГПУ в 1926 г. он якобы был привлечен в Украинскую военную организацию (УВО), которая вела работу за выход Украины из СССР. Ну а в 1936 г., по версии следствия, Постоев получил от одного из руководителей Наркомата просвещения УССР Андрея Ананьевича Хвыли (Олинтера) (1898–1938) задание создать военно-повстанческую организацию с целью формирования повстанческих отрядов для совершения диверсии на железной дороге.

По словам М. Леонова, он «применял физические методы в допросе с обвиняемым Постоевым […] для того, чтобы добиться наличия оружия, о чем утверждали другие обвиняемые, проходящие по одному делу». Всего по делу было арестовано 35 человек: 4 преподавателя вузов, 13 учителей, 5 бухгалтеров, 4 работника лесничеств, фельдшер, работник музея и другие. 10 мая 1938 г. тройка при УНКВД приняла решение о расстреле П. Постоева и других участников сфабрикованной организации. Через месяц решение было исполнено. В 1956 г. вдова П. Постоева обратилась к прокурору Житомирской области с заявлением о пересмотре дела. В ходе дополнительного расследования было установлено, что обвинение П. Постоева построено на непроверенных и противоречивых материалах, с нарушением норм УПК. Решением Военного трибунала Прикарпатского военного округа от 5 июня 1957 г. дело в отношении П. Постоева было прекращено за отсутствием состава преступления.

Второй жертвой своих побоев М. Леснов назвал Виктора Станиcлавовича Войтеру (1904 г. р.), бывшего второго секретаря Чудновского райкома КП(б)У, который им был охарактеризован как «активный участник троцкистской и повяцкой организации». По не названной Леоновым причине он избивал обвиняемого как уже «достаточно до того разоблаченного, осужденного Военной коллегией».

Методы физического воздействия М. Леснов применял также к «руководителю эсеровского подполья» Владимиру Григорьевичу Юрьеву-Быку (1883–1938). Весомой причиной для своих действий М. Леснов считал то, что обвиняемый скрыл «факт наличия контрреволюционной литературы, полученной для эсеровского подполья из Киевского центра». В обвинительном заключении по делу, подписанном начальником 3-го отделения 4-го отдела сержантом госбезопасности Алексеем Ильичем Назарко (1909 г. р.) и М. Леоновым, указано, что «действовавшая на Волыни в годы гражданской войны эсеровская организация, руководившаяся] губкомитетом в составе ныне арестованных Юрьева-Быка, Гивенталь-Зорина, Помышаева, Либермана, в 1919-[19]Lynne Viola. The Question of the Perpetrator in Soviet History // Slavic Review. Spring 2013. N. 1. Vol. 72. P. 1–23.
20 годы формально отказавшись от эсеровских взглядов, перешла в глубокое подполье».

Руководитель этого «подполья» до ареста работал заведующим историческим архивом в Житомире. И вот спустя 18 лет «карающий меч революции» в виде тройки при УНКВД настиг окопавшегося в архиве «врага народа». В протоколе № 50 заседания тройки от 10 мая 1938 г. его вина была сформулирована следующим образом: «По заданию ЦК эсеров образовал несколько эсеровских ячеек по районам Житомирской обл., которых подготовлял к вооруженному восстанию против соввласти. Был организатором Житомирского комитета левых эсеров, который возглавлял до ареста. Лично занимался обработкой и вербовкой новых участников организации, распространял а[нти]-с[оветскую] эсеровскую литературу». Решение тройки — расстрел. Спустя годы В.Г. Юрьев-Бык был реабилитирован.

Все три факта избиения М. Леоновым арестованных имели место в марте-апреле 1938 г. В отношении других обвиняемых, которых он лично допрашивал, физические методы воздействия, по его словам, он не применял. Это было необходимое уточнение, поскольку следствие особенно интересовали обстоятельства убийств допрашиваемых. М. Леснов вспомнил, что в 4-м отделе было два случая убийств арестованных. Один случай имел место У Д. Малуки с арестованным В. Скрыпником, а второй — у оперуполномоченного В. Камраза. Фамилию второй жертвы М. Леснов не помнил.

Отвечая на вопрос, как это получилось, М. Леснов ответил: «Только в результате той системы, которая существовала в областном управлении, установленная врагом народа Вяткиным. Как Малука, так и Камраз, допрашивали данных арестованных по разрешению Вяткина, били данных арестованных, вследствие чего последние скончались». По словам Леснова, он докладывал Вяткину о чрезвычайном происшествии в отделе, но не помнил Даже фамилии одного из убитых. Из этого можно сделать вывод, что либо убийство арестованного во время допросов не было чем-то из ряда вон выходящим в ситуации практически ежедневно совершаемых в УНКВД «легитимных» убийств, либо память у М. Леснова была избирательной.

Для подтверждения своего алиби М. Леснов заявил: «…Я, как в личных указаниях, так и на оперативных совещаниях, запрещал применять физические методы при допросах. Я указывал на необходимость настойчивого допроса, но не с применением физических методов». Начальник 4-го отдела не замечает противоречия в своих словах, согласно которым начальник УНКВД Г. Вяткин определял, к кому из арестованных применять избиение, а М. Леснов запрещал. Возможно, у исполнителей репрессий имело место некое раздвоение сознания, что психологически объяснялось, с одной стороны, будничностью массового террора, а с другой, — подспудным желанием избежать кровавых подробностей.

М. Леснов вывел некую универсальную формулу, объяснявшую все произошедшее с ним и другими чекистами: «Почему я так слепо доверился Вяткину и не смог ранее вскрыть вражескую работу Вяткина? Потому что Вяткин приехал работать на Украйну после вскрытия предыдущего вражеского руководства в Наркомате […]. Я в нем видел тогда крепкого, стойкого большевика, лично проверенного тов. Ежовым и ЦК партии. Вяткин же внедрял нам, что ЦК партии и тов. Ежов, как нарком НКВД СССР, дали прямую установку восполнить тот пробел, что предшествующее вражеское руководство — Балицкий и Леплевский — упустило, не вскрыли подполья […]а сейчас стоит задача восполнить это, и для этой цели ЦК партии разрешило упрощенный способ расправы с врагами […]. Я, как и большинство других лиц в аппарате, это воспринял и слепо ему доверял. Это является основой моих ошибок в работе».

Нашло следствие ответ и на вопрос о том, кто был организатором самых страшных злодеяний в УНКВД. Оказалось, что с момента создания УНКВД таковым был начальник 5-го отдела В. Лебедев. Как считал бывший заместитель начальника УНКВД Г. Гришин-Шенкман, когда нужно было организовать массовое приведение приговоров в исполнение, Л. Якушев «правильно поставил вопрос. Ни я, ни он, не знали хорошо эту работу, и нужен был специалист. Назначили руководителем Лебедева…»; «Лебедев — старый чекист, краснознаменец, путиловский рабочий, и его знают как серьезного работника».

Однако с января 1938 г. «специалиста» уже не было в Житомире, он продолжил службу начальником 3-го отдела УНКВД по Красноярскому краю. В 1939 г. Лебедева почему-то не арестовали, не этапировали в Киев и не сделали одним из главных фигурантов следствия по делам житомирских чекистов, хотя обвинения в его адрес были очень серьезные: «…Систематически занимался избиением приговоренных к ВМН перед приведением приговора в исполнение […]. Одновременно связывал по 200–250 человек, которых выстраивал в очередь в ожидании расстрела […]. В январе месяце 1938 г. совместно с бывшим нач[альником] УНКВД Якушевым, бывшим комендантом УГБ УНКВД Тимошенко и Гришиным взамен расстрела 11 человек приговоренных, задержанных после побега из тюрьпода, последних подвергали пыткам и в результате сожгли […]. В конце 1937 г. и в начале 1938 г. Лебедев совместно с Тимошенко, бывшим нач[альником] 2-го отдела Гершковичем избивал медной трубой 72-х летнюю старуху в гараже среди большого количества трупов расстрелянных, требуя от нее выдачи места хранения золотой валюты царской чеканки […]. На протяжении всей операции в целях личной наживы расхищал и присваивал вещи осужденных: кожаное пальто, фетровые валенки и другие. Ввел в систему растаскивание и перепродажу вещей участниками бригады. В декабре месяце 1937 г. и январе 1938 г. совместно с Тимошенко — бывшим комендантом УНКВД продал тюрьме от имени другой организации 6 грузовиков одежды расстрелянных. Вырученная сумма 37.000 рублей тратилась на ремонт квартир и распределялась между членами бригады. Приказал отбирать квитанции у приговоренных на сданные ими на хранение деньги и ценности с последующей передачей ему таковых для получения денег […]» .

Исходя из того, что В. Лебедев был откомандирован в распоряжение НКВД УССР, было решено материалы о совершенных им преступлениях из следственного дела № 143955 выделить в отдельное производство и направить в распоряжение наркома внутренних дел УССР. Какова была их дальнейшая судьба, документально установить пока не удалось.

Приобщение к «коллекции»

(декабрь 1938 г. — май 1939 г.)

В ходе производившихся в конце декабря 1938 г. допросов сотрудников УНКВД прозвучала и фамилия бывшего заместителя начальника УНКВД. В деле Г. Гришина-Шенкмана появились протоколы допросов И. Паншина, А. Стругачева, М. Лейфмана, М. Люлькова и бывшего помощника начальника тюрьмы УНКВД Иосифа Викторовича Шемпера.

А. Стругачев подтвердил, что мародерство в УНКВД процветало с ведома Л. Якушева и В. Лебедева, указав при этом и на заслугу Г. Гришина-Шенкмана: «В конце ноября 1937 г. по распоряжению бывшего заместителя] нач[альника] УНКВД Гришина всем шоферам была выдана одежда и обувь — полушубки, тулупы, валенные и кожаные сапоги».

По свидетельству И. Паншина, участие в «операциях, проводимых комендатурой УНКВД», «принимал почти весь оперативный состав, нач[альник] УНКВД Якушев предложил испытать на этом стойкость сотрудников. Постоянными были две бригады: одна — из оперсостава, вторая — техсостава. Руководил этой работой Лебедев, бывш[ий] нач[альник] 5 отдела, Тимошенко, комендант, Игнатенко, нач[альник] тюрпода. Помимо этого, постоянно посещали […] нач[альник] УНКВД Якушев, его помощник Гришин».

Видимо, наблюдение за расстрелами узников, а подчас и участие в этом, должны были закалить психику присутствующих. М. Лейфман сообщал следствию: «Мне известно, что осужденных, примерно, в декабре 1937 г. по распоряжению нач[альника УНКВД] Якушева и его заместителя Гришина расстреливали целыми партиями по 50-100 человек. Связанных выстраивали в очередь и передних расстреливали на глазах у всех остальных. Люди ждали своей очереди, слышали выстрелы и видели трупы убитых. Был случай, когда один осужденный, стоящий в очереди, что-то сказал, тогда Гришин ударил его по голове палкой, и он упал у всех на глазах».

Один из фрагментов показаний И. Паншина также касался чекистской закалки Г. Гришина-Шенкмана, который, как мы знаем, признал свою вину в выделении недостаточной охраны для присмотра за «смертниками», в результате чего в ночь с И на 12 февраля 1938 г. они осуществили побег. И. Паншин дополнил рассказ М. Леснова об этом случае: «Все были задержаны спустя дней 15, и их доставили в гараж для приведения приговора в исполнение. Этой операцией руководили только Якушев, Лебедев, Тимошенко и Гришин. […] Мне, как шоферу, пришлось вывозить трупы спустя час или более после того, что указанные 4 человека — Лебедев и другие — взялись привести приговор в исполнение, то на этих трупах нигде не было видно следов пуль, тела были голые, опалены, шеи обгорели и обуглены». Групповой побег из тюрьмы УНКВД нес в себе огромную опасность для руководства и работников Управления. Если бы хоть один человек не был задержан, полетела бы не одна голова. Этим объяснялась такая ярость и жестокость экзекуторов в отношении беглецов.

Подтвердил рассказ И. Паншина и комендант УНКВД М. Люльков, причем приведенные им обстоятельства времени и места не оставляют сомнений в реальности происходившего: «Приведение в исполнение приговора над ними происходило так: ночью, примерно, в час или два, эти 11 человек были взяты из камеры № 6 (тюрьпод УНКВД), им связали руки и отвели в гараж, куда зашли Якушев, его заместитель] Гришин, Лебедев и Тимошенко. Как они приводили приговор в исполнение, мне и работникам бригады не было известно, т. к. нас туда не допустили, но, впоследствии мы видели, что они были обгорелые […]». Внешний вид жертв запомнился И. Паншину и М. Люлькову своей необычностью.

Казалось, в ходе следствия открылись новые обстоятельства, и самое время было переквалифицировать обвинение Г. Гришина-Шенкмана. И в январе 1939 г. в Киеве он услышал фразу одного из следователей: «Приобщим его к коллекции». Под «коллекцией» имелись в виду мародеры из Житомира. Но переквалификации обвинения не произошло. В указаниях военной прокуратуры начальнику 2-го отдела НКВД УССР старшему лейтенанту госбезопасности Леониду Михайловичу Павлычеву (1908–1942) речь шла о сборе дополнительного материала о вредительской работе обвиняемого в контексте его членства в антисоветской организации, а дело надлежало закончить к 10 января 1939 г. Однако этого не произошло. Следствие опять забуксовало. За первые три месяца 1939 г. в деле появилось лишь пять новых Документов, но новые акценты в обвинении Г. Гришина-Шенкмана становились все сильнее.

Бывший начальник тюрьмы УНКВД Ф. Игнатенко показал: «Перед приведением приговоров в исполнение бывш[ий] зам[еститель] нач[альника] УНКВД Гришин, Лебедев и Тимошенко жестоко избивали осужденных, нанося им удары деревянными “булавами”, железными ломами. Особенно активничал при этом Гришин…».

Бывший комендант УНКВД Г. Тимошенко также подтвердил его активную роль в избиениях людей, ожидавших расстрела: «Было отдано Гришиным распоряжение при осуществлении oneраций многим членам бригады вооружиться деревянными и железными палками и наносить удары ими приговоренным в случае побегов и возникновении шума и криков. Лично видел, как Гришин и Лебедев подобными палками избивали приговоренных к расстрелу».

Экзекуцию над 11 беглецами Ф. Игнатенко охарактеризовал как «случай варварского истребления людей»: «[…] После задержания этих 11 арестованных Якушев, Лебедев и Гришин, и многие начальники отделений производили им допрос сначала в помещении, затем, приведя их в комнату, избивали деревянными “булавами”, железными ломами». Описанное Ф. Игнатенко истязание беглецов происходило еще до их убийства в гараже, что только усугубляло вину экзекуторов.

То же можно сказать и об издевательствах над узниками на сексуальной почве. По свидетельству Ф. Игнатенко, «было много случаев, когда перед расстрелом женщин, особенно помоложе, раздевали догола в целях издевательства, полюбоваться фигурой и другое, делали это якобы для производства медосвидетельствования и купания в “бане”, больше всего это проделывали Гришин и Лебедев». Слово «другое» в документе подчеркнуто карандашом как намек на что-то большее, чем «любование» женской фигурой.

Г. Тимошенко подтвердил факты раздевания и припомнил другой случай: «Помню, зимой 1938 г. я — Тимошенко совместно с Лебедевым, Гришиным, Игнатенко, в присутствии Люлькова, Вишневского и других участников операции, заставили одного старика-инвалида иметь половое сношение с расстрелянной женщиной, обещая его освободить, заставив его лечь на лежавшую среди груды расстрелянных. В момент выполнения этого требования старик был застрелен на трупе этой женщины».

Новый толчок следствию по делу Г. Гришина-Шенкмана дали указания помощника военного прокурора П.В. Лехова от 21 марта 1939 г. В них не было ни слова об участии обвиняемого в антисоветской организации, внимание обращалось на доработку имевшихся материалов и дополнительные следственные действия — допросить свидетелей, в основном из числа бывших сотрудников уНКВД, обвинявшихся в мародерстве, провести очные ставки, получить ранее затребованные материалы. Приобщение Г. Гришина-Шенкмана к «коллекции» стало свершившимся фактом.

Допросы и очные ставки состоялись в период с 29 марта по 13 апреля 1939 г., после чего был допрошен и обвиняемый. Следствие завершилось подготовкой обвинительного заключения от 4 мая и вынесением постановления о предании Г. Гришина-Шенкмана суду от 31 мая 1939 г.

Допросы свидетелей были результативными. М. Люльков показал, что «Гришин, как заместитель] нач[альника] Управления НКВД систематически присутствовал при исполнении приговоров и лично сам избивал осужденных к ВМН железной палкой […]. Подобного рода издевательство над осужденными к ВМН было введено как система». Ф. Игнатенко еще больше персонифицировал это преступление: «С прибытием Гришина в Житомир особенно участились случаи бесчеловечного издевательства над арестованными, которые быстро укоренились в УНКВД по Житомирской области и вошли в систему». Эти показания означали, что Г. Гришин-Шенкман — второй по иерархии руководитель УНКВД — был одним из главных творцов преступной системы варварского истязания и истребления людей в Житомирской области.

Издевательства над узницами на сексуальной почве тоже не были спонтанными. Согласно показаниям Ф. Игнатенко, Г. Гришин-Шенкман «предупреждал комендатуру, чтобы в его отсутствии не приводили приговора в исполнении, так как он должен зайти совместно с Якушевым и посмотреть на женщин. Так это и было. Гришин всегда совместно с Якушевым присутствовали во время издевательства над женщинами, приговоренными к ВМН [..]».

А. Стругачев раскрыл следствию новые садистские детали процедуры массовых расстрелов: «Имели место неоднократные случаи, когда в присутствии Гришина из числа арестованных, приговоренных к ВМН, выделялись счетчики. Эти счетчики стояли в комнате, где приводились приговора в исполнение, и считали количество расстрелянных […]. Последними расстреливались счетчики. Я лично помню, когда были выделены два таких счетчика из бывших работников пограничной охраны и двух бывших работников “Заготхмель”».

Начальник отдела исправительно-трудовых колоний УНКВД Николай Васильевич Климов (1895 г. р.) рассказал, в чем заключалось «испытание на стойкость» лично для него: «В последних числах декабря 1937 г., или же это было в начале января месяца 1938 года, точно я сейчас не помню, меня ночью вызвал в гараж Люльков, заявив мне, что этот вызов сделан по распоряжению заместителя] нач[альника] УНКВД Гришина. Когда я зашел в гараж, я увидел, что на полу сидело 50–60 человек, приговоренных к ВМН, когда я зашел в следующую комнату, там был Гришин, и в этой же комнате были связанные арестованные около 30–40 человек, которые были подготовлены для расстрела. Мне предложили раздеться, и в это же время в следующую комнату завели 8 человек. Оперуполномоченный Бланк дал мне мелкокалиберную винтовку, которой я и привел в исполнение приговор. Когда я уходил после выполнения приговора, Бланк сказал, что “я экзамен выдержал” […]. Участие в приведении приговоров в исполнение принимал почти весь оперативный состав, быв[ший] нач[альник] УНКВД Якушев и его помощник Гришин испытывали на этом стойкость сотрудников УНКВД».

Можно предположить, что испытание на стойкость отражало также стремление руководства УНКВД связать сотрудников кровавой круговой порукой. Такими были особенности кадровой работы Л. Якушева и Г. Гришина-Шенкмана.

Серия очных ставок, проведенных следствием между Г. Гришиным-Шенкманом и лицами, давшими показания на него, напоминала игру в пинг-понг. Бывший заместитель начальника УНКВД пытался парировать почти все выпады-обвинения в свой адрес бывших подчиненных Ф. Игнатенко, И. Паншина, В. Агапова, М. Лейфмана, М. Соснова, Н. Климова, А. Стругачева, М. Люлькова. Чувствовалось, что, проведя под следствием 10 месяцев, Г. Гришин-Шенкман поднаторел в таких играх. Возможно, у него появилась надежда на более-менее благополучный исход его дела. Далее мы увидим, что Г. Гришин-Шенкман во время допроса упомянул о своих разговорах с анонимными руководителями НКВД УССР. И хотя документальных подтверждений в деле нет, это наводит на мысль, что кто-то его проконсультировал в отношении дальнейшей линии поведения во время следствия: нужно было ни в чем не признаваться. Формально перед следствием возник вопрос: кому верить?

Ответ на него должны были дать заключительные допросы обвиняемого. На первом же допросе он сразу пошел в атаку, заявив, что не состоял участником антисоветской троцкистской организации «и поэтому никакой вражеской работы никогда и, в частности, в Житомирском облуправлении НКВД, не проводил». Следователи напомнили ему о собственноручных показаниях, написанных в августе 1938 г., на что получили ответ: «Да, я действительно писал такие показания собственноручно, в которых указал, что являюсь участником антисоветской троцкистской организации с 1932 года, — но, продолжал Г. Гришин-Шенкман, - эти показания являются вымышленными, я их не подтверждаю» .

Следователи требовали объяснений. Обвиняемый ответил: «На последующих допросах я продолжал обманывать следствие, подтверждая ранее данные мною ложные показания, так как не видел выхода из создавшегося положения. Из разговоров с рядом руководящих работников Наркомата НКВД УССР я видел, что мне не верят, и потому продолжал подтверждать свои показания об участии в антисоветской организации». Отверг Г. Гришин-Шенкман и свидетельские показания М. Детинко, Н. Смелянского, В. Мартынюка и других свидетелей.

Следующий допрос превратился в опровержение обвинения Г. Гришина-Шенкмана в шпионаже. Все свои предыдущие показания по этому вопросу он дезавуировал, и следствие это приняло к сведению. В тот же день был оформлен протокол предъявления материалов следствия обвиняемому, в котором он сообщил, что «дополнить следствие имеет чем, о чем изложит в специальном заявлении, где укажет, что к антисоветской шпионской деятельности не причастен» . В материалах дела такого заявления нет. Версия о причастности Г. Гришина-Шенкмана к «антисоветской троцкистской организации» также потускнела после приобщения к делу справки о том, что проходящий по показаниям в деле бывший начальник 3-го отдела НКВД УССР Аркадий Маркович Ратынский (Футер) (1902–1939) осужден в Москве и показаний на Г. Гришина-Шенкмана не дал.

26 апреля 1939 г. сотрудники, которые вели следствие, а также начальник 2-го отдела НКВД УССР капитан госбезопасности Л. Павлычев подписали обвинительное заключение по делу № 148119, в соответствии с которым Г. Гришин-Шенкман обвинялся в том, что: «а) являлся активным участником антисоветской троцкистской террористической организации; б) проводил шпионскую работу в пользу румынской разведки; в) проводил вражескую подрывную работу в органах НКВД; г) лично завербовал в организацию Мартынюка, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 54-1 п. “б” и 54–11 УК УССР». 4 мая 1939 г. обвинительное заключение утвердил заместитель наркома внутренних дел УССР майор госбезопасности А. Кобулов. Содержание заключения, с учетом результатов двух последних допросов обвиняемого, нельзя назвать адекватным материалам следствия. Дело заведомо не имело судебной перспективы и наводит на мысль, что у Г. Гришина-Шенкмана были в НКВД УССР либо высокие покровители, либо сильно ему сочувствующие следователи, хотя он потом утверждал, что все было иначе.

Дело М. Глузмана (16 июля 1938 г. — 8 февраля 1940 г.)

Несколько особняком в следственных материалах на Житомирских чекистов стоит дело упоминавшегося выше бывшего начальника тюрьмы, а затем врид начальника ОМЗ УГБ УНКВД по Житомирской области М. Глузмана. Он был арестован 16 июля 1938 г. по обвинению в преступлениях, предусмотренных ст. 54-1 п. «а», 54-8, 54–11 УК УССР, выразившихся в участии в троцкистской организации и вербовке в нее других людей. Истинной причиной ареста М. Глузмана было то, что для руководства УНКВД он был очень неудобным сотрудником, хотя имел ничем не примечательную биографию.

Согласно анкете арестованного, он родился 7 мая 1904 г. До революции 1917 г. находился на иждивении отца, получил низшее образование. С 1919 по 1921 гт. служил в РККА, в 19221926 гг. работал в органах ГПУ и милиции. В 1927–1931 гг. был рабочим-слесарем. «Правильный» социальный статус помог ему в 1930 г. стать членом ВКП(б). С 1932 г. снова стал работать в органах ГПУ-НКВД. Имел жену, 28 лет, сына, 14 лет и полуторагодовалую дочь. На его иждивении также находились 72-летний отец, парализованная 69-летняя мать и сестра.

В УНКВД по Житомирской области М. Глузман отвечал за широкий круг вопросов, связанных с функционированием тюрьмы — от соблюдения правил внутреннего режима до финансовохозяйственного обеспечения ее потребностей и ремонта административных зданий УНКВД. Это было довольно хлопотным делом, требующем внимания ко множеству деталей, предполагавшим известную инициативу, настойчивость, самостоятельность в принятии решений. Многие руководящие работники НКВД мало что знали о механизме функционирования тюрем, пока сами туда не попадали. Не были в этом плане исключением и руководители уНКВД по Житомирской области, тем не менее многие вопросы они хотели решать по-своему.

М. Глузман быстро понял, что руководство УНКВД в своей деятельности способно не просто нарушать законы и ведомственные нормы, но и переходить границы здравого смысла. Ему не хотелось быть соучастником различных преступлений, совершившихся в УНКВД, и он стремился обезопасить себя хотя бы в тех вопросах, где это было возможно. В декабре 1937 г., не желая идти на нарушения в финансово-хозяйственной сфере и не найдя понимания у начальника УНКВД Л. Якушева, М. Глузман обратился по этому поводу с идентичными рапортами к наркому внутренних дел УССР И. Леплевскому и начальнику Управления мест заключения (УМЗ) НКВД УССР капитану госбезопасности Нисону Шлемовичу Новаковскому (1894–1938) .

Н. Новаковский вызвал М. Глузмана в Киев, где тот дал дополнительные пояснения. Но это не помогло. М. Глузман «получил установку продолжать выполнять указания начальника управления Якушева». Спустя короткое время его вызвал начальник секретариата НКВД УССР капитан госбезопасности Эммануил Александрович Инсаров (Поляк) (1902–1938), который объявил И. Глузману, что его заявление направлено особоуполномоченному НКВД УССР, исполняющим обязанности которого в то время был будущий житомирский чекист М. Федоров.

Позже М. Глузман изложил этот сюжет так: «Все же вскоре после этого прибыла в тюрьму финансовая ревизия, которая обследовала финансовое состояние тюрьмы и в своем акте никаких указаний не дала. По отправленному в финотдел УМЗ’а годовому отчету за 1937 г., в котором были указаны произведенные финансовые операции по закупке за наличные деньги одежды расстрелянных, также никаких замечании не поступило» .

М. Глузман понял бессмысленность ожидания реакции киевского руководства на его обращения и после очередной конфликтной ситуации подал рапорты начальнику УНКВД Л. Якушеву и руководству УМЗ НКВД УСССР о своем несогласии работать в должности начальника ОМЗ УНКВД. По версии М. Глузмана, именно поэтому НКВД УССР не утвердил его в этой должности, и он остался исполняющим обязанности. Beроятно, в тот момент его побоялись трогать, потому что следующим его шагом вполне могло стать обращение в НКВД СССР. В этом случае предсказать, какой будет реакция наверху, было сложно.

После смены в конце февраля 1938 г. руководства УНКВД М. Глузман стал свидетелем, а порой и соучастником новых преступлений, совершавшихся его коллегами. Когда в этой связи он начинал выражать несогласие по каким-либо вопросам, то его быстро одергивал Г. Вяткин. Тем не менее М. Глузман не сдавался и в тех вопросах, где он мог доказать свою правоту, продолжал настаивать на своем, прибегая к крайним мерам. В апреле 1938 г., будучи в командировке в Киеве, он подал рапорт на имя наркома А. Успенского, в котором «писал о лимитах для тюрьмы, о помещениях для ОМЗ’а и о том, что тюрьму уплотнили, забрав два этажа в 2-х корпусах под следствие, и что методы следствия нарушают режим тюрьмы».

Что подразумевал М. Глузман под словами «методы следствия» и «со стороны кого имеются нарушения, и какие», он не написал. Не побоявшись того, что его действия могут расценить как шантаж руководства, М. Глузман также подал рапорт наркому и в копии — начальнику УНКВД — с просьбой уволить его. Ответная реакция на первый рапорт была, по всей видимости, усилена фактором второго и состояла, по словам М. Глузмана, в следующем: «Через 5–6 дней после подачи упомянутого рапорта меня вызвал Вяткин и предоставил помещение для ОМЗ’а и добавил 3-х сотрудников в штат ОМЗ’а».

Видимо, рапорт с просьбой об увольнении не был попыткой шантажа. М. Глузман, просигнализировав наркому среди прочего и о методах следствия, нарушающих режим тюрьмы, перешел некую черту и хотел уйти без последствий. Он прекрасно знал, что может ожидать его большую семью. Во время следствия он так пояснил ту ситуацию: «…Видя все ненормальности и то, что меня заставляют совершать преступления, я довольствовался тем, что подал рапорт с просьбой меня уволить. Естественную причину, побудившую меня подать рапорт об увольнении, я не писал, а указал, что не справляюсь с работой».

Г. Вяткину не нравилось упрямство его подчиненного. Видимо, последней каплей, переполнившей чашу терпения начальника УНКВД, стал случай с тюрьмой НКВД в г. Бердичеве. Во время посещения тюрьмы М. Глузману поступили жалобы арестованных на то, что у них отбирали деньги, а квитанции на отобранные деньги не выдавали. Проверив эту ™формацию, М. Глузман узнал, что деньги отбирал упоминавшийся выше оперуполномоченный тюрьмы А. Фадеев, у которого, как потом оказалось, на М. Глузмана был припасен свой компромат. Вызванная М. Глузманом из Киева комиссия установила, что А. Фадеев присвоил 6 тысяч рублей.

М. Глузману также стало известно от арестованных, что А. Фадеев присваивал и ценные золотые вещи — часы, монеты и т. п. М. Глузман доложил об этом Г. Вяткину, но, по словам Глузмана, «последний меня выругал и сказал не вмешиваться не в свои дела». И тогда Глузман сделал вещь, обыденную в то время, но для чекистской среды очень опасную: «Мною была написана и послана анонимка на имя наркома внутренних дел Украины с изложением выше приведенного. Через несколько дней я встретился в кабинете особоуполноменного [с] Голубевым, который мне показал двадцать с лишним пар золотых часов, отобранных у Фадеева, а через некоторое время я был арестован, и на меня Фадеев давал показания как свидетель по моему делу».

М. Глузман неоднократно нарушал корпоративную псевдоэтику и был за это наказан. Очевидно, что ему хотели не просто заткнуть рот, а избавиться от него. Для этого лучше всего подходили какие-нибудь «шпионские делишки» или политические статьи УК. Слабым местом Глузмана рьяные чекисты-партийцы считали то, что он не чурался поддерживать отношения с арестованными. Он даже ходатайствовал перед Киевским областным судом об освобождении одного из них, немца, осужденного за «шпионаж и диверсии» на 10 лет лишения свободы и заболевшего в тюрьме туберкулезом. Бывшая коллега М. Глузмана, Рива Давидовна Любарская (1902 г. р.), старательно дававшая на него показания, трактовала усилия М. Глузмана как непартийные действия.

Мы же можем квалифицировать такое поведение М. Глузмана как проявление гуманности, поскольку из материалов следствия видно, что никаких меркантильных интересов он не преследовал. Более того, еврей пытался спасти от верной смерти немца, несмотря на навязываемый обществу советской пропагандой стереотип: «Раз немец — значит фашист». Ясно, что М. Глузман был непростым человеком, и у него были свои недостатки, о которых рассказали на следствии его бывшие коллеги, многие из которых его откровенно недолюбливали и побаивались. Но он был одним из немногих, кто не боялся порой идти против течения.

Между тем следствие завершилось ничем. Не помог и компромат А. Фадеева, также пытавшегося изобразить М. Глузмана пособником «крупной польской шпионки», находившейся в заключении в Винницкой промколонии (так тогда называлась местная тюрьма), помощником начальника которой в свое время был М. Глузман. Лейтенант госбезопасности Н. Ремов-Поберезкин, особо усердствовавший при допросах М. Глузмана, 15 августа 1938 г. был откомандирован в распоряжение НКВД СССР, а вернулся в Житомир в феврале 1939 г. уже в статусе арестованного.

По датам допросов бывших сотрудников УНКВД, обвиненных в участии в троцкистской организации, в том числе и М. Глузмана, можно определить, что последний всплеск активности следствия в этом направлении произошел в октябре 1938 г. Добившись очередных признаний обвиняемых, следствие не сдвинулось с мертвой точки. Следствие по делу Г. Гришина-Шенкмана велось в НКВД УССР, а по делу М. Глузмана — в УНКВД, но ни здесь, ни там, по каким-то причинам не отрабатывалась версия о «вербовке» в «антисоветскую троцкистскую организацию» бывшим заместителем начальника УНКВД своего подчиненного. Некоторое время бывшие коллеги М. Глузмана пребывали в растерянности, решая, что же делать дальше, пока в декабре 1938 г. не стали появляться новые компрометирующие материалы на сотрудников УНКВД.

Исходя из этого, начальник 6-го отдела сержант госбезопасности Евгений Гаврилович Анфилов (1910 г. р.) и и. о. начальника УНКВД И. Дараган подписали 8 января 1939 г. постановление, в котором констатировали, что «следственное производство в отношении Глузмана М.З. в инкриминируемом ему обвинении по ст. ст. 54-1 п. “а”, 54-8, 54–11 УК УССР в принадлежности его к антисоветской троцкистской организации в порядке ст. 197 ч. 2 УПК УССР прекращено». Однако возникли новые обстоятельства («в деле имеются материалы, свидетельствующие о фактах должностных преступлений Глузмана в бытность его начальником тюрьмы гор. Житомир»), поэтому было решено материалы из первого следственного дела № 143636 выделить и передать для дальнейшего расследования следователю И. Кутеру, как «имеющие прямое отношение к следственному делу № 143955». Таким образом, материалы на М. Глузмана были приобщены к следственному делу на мародеров Ф. Игнатенко и В. Гирича. 20 января 1939 г. новый начальник УНКВД С. Машков утвердил постановление о привлечении его в качестве обвиняемого в преступлениях, предусмотренных ст. 206-17 п. «а» УК УССР, в рамках указанного дела.

В дальнейшем М. Глузман давал показания, исходя из специфики дела, по которому он теперь проходил — об известных ему «фактах мародерства со стороны отдельных сотрудников УНКВД», а также о финансовых злоупотреблениях. К февралю 1939 г. следствие располагало большим количеством материалов по этим вопросам. Так, в постановлении об избрании меры пресечения в отношении начальника финансовой части ОМЗ УГБ УНКВД Шимона Вениаминовича Винокурова (1890 г. р.) говорилось: «В период операций, проводимых комендатурой УГБ УНКВД по Житомирской области, совместно с бывшим начальником ОМЗ’а [М. Глузманом] отбирал у приговоренных к ВМН расписки в получении личных денег и ценностей, фактически не выдавая таковые; деньги и ценности сдавались бывшему коменданту УНКВД Тимошенко и начальнику УНКВД Якушеву, которыми эти деньги распределялись среди членов бригады и тратились на бытовые нужды руководящего состава Облуправления».

В другом документе сообщалось, что заведующий гаражом УНКВД И. Паншин «от бывшего руководства Облуправления — Якушева и Вяткина — семь раз получил деньги по 350–500 рублей за участие в операциях. Эти деньги, в основном, поступали из сумм заключенных, незаконно отобранных во время операций, и за проданные в тюрьме вещи и одежду расстрелянных».

Таким образом, оба руководителя УНКВД финансово поощряли подчиненных за участие в работе расстрельной бригады. Другие сотрудники УНКВД, такие как М. Глузман, по версии следствия, были их пособниками.

В обвинительном акте Военного трибунала войск НКВД Киевского округа от 19 июня 1939 г., об обстоятельствах появления которого будет сказано ниже, говорилось, что расследование в отношении М. Глузмана установило, в частности, следующее: «Глузман с ведома нач[альника] финчасти тюрьмы Винокурова в мае мес[яце] 1938 г. с целью злоупотреблений, принимая в тюрьму этапы заключенных в количестве 700–800 чел. (прибывших из тюрем), отбирал у последних верхнюю одежду и личные вещи, не выдавая квитанций заключенным на отобранное, и всю отобранную одежду смешал вместе […]

На отбираемые у заключенных чемоданы с вещами в большинстве случаев квитанции не выдавались, или же выдавались квитанции без указания содержимого в чемоданах, в результате чего вещи расхищались безнаказанно […] Глузман, Винокуров в январе 1938 г. неоднократно составляли фиктивные ведомости, отбирая подписи у заключенных, осужденных к в. м. н. в получении якобы ими личных денег и ценностей без фактической выдачи таковых. Наряду с этим, Глузманом практиковалась выдача личных денег и ценностей приговоренным к в.м.н., которые впоследствии отбирались Люльковым, Игнатенко, Тимошенко […]. Деньги за проданные вещи тюрьме в сумме 27.594 р[убля] наличными были лично вручены быв[шему] коменданту Тимошенко. По согласованию с Глузманом Винокуров незаконно перевел 341.274 р[убля] из сумм заключенных со счета тюрьмы на счет ОМЗ’а […]

Глузман, Игнатенко, надзиратель тюрьмы Левченко совместно с врачами тюрьмы Мордушенко, Фельдман составляли фиктивные акты на умерших […]. По распоряжению Глузмана медицинский персонал тюрьмы Мордушенко, Фельдман и другие не фиксировали в историях болезни заключенных, находившихся на излечении в больнице тюрьмы, травматических повреждений. Глузманом также запрещалось вскрытие трупов умерших следственных заключенных».

Таким образом, спектр обвинений М. Глузмана был довольно широким. 27 июня 1939 г., в первый день закрытого заседания выездной сессии Военного трибунала войск НКВД Киевского округа, после оглашения обвинительного акта и определения подготовительного заседания Военного трибунала М. Глузман заявил, что признает себя виновным в том, что «слепо выполнял указания Гришина, Якушева и Вяткина» . Хотя из приведенных выше примеров его служебной деятельности и поведения назвать его слепым, безропотным исполнителем чужой воли нельзя.

Об этом свидетельствует и его рассказ об обстоятельствах исполнения им своих служебных обязанностей: «Я прибыл в Житомир в феврале 1937 г. и до октября работал нач[альником] тюрьмы. В ноябре 1937 г. мне предложили должность нач[альника] ОМЗ’а, но я отказался, т. к. боялся не справиться, кроме того, мне поручили еще ремонт и оборудование зданий УНКВД. Несмотря на то, что я отказывался, мне поручили организацию ОМЗ’а, одновременно меня оставили начальником тюрьмы […]. В декабре [1937 г.] я заявил: либо помогите в организации ОМЗ’а, либо увольте меня. Тогда с меня сняли ремонт, но в то время у меня возник конфликт с Гришиным и Якушевым. Ремонт делали осужденные, нужно было их работу оплатить, но Якушев отказался платить.

2 января 1938 г. Якушев вызвал меня и сказал, что я могу купить у них одежду расстрелянных. Я этому обрадовался, т. к. должен был 10.000 чел. осужденных направить на север, а одежды у них не было. У нас была директива, разрешающая покупку вещей на рынке, тогда я подал рапорт в У М3 [НКВД УССР] и сообщил, что покупаю вещи в УНКВД. Создал я комиссию, которая оценивала вещи, затем эти вещи мы покрасили и отправили в них осужденных. Так я купил здесь несколько машин вещей. Якушев потребовал оплаты наличными деньгами, я отказался […]. Я 27.000 руб. перевел через Госбанк. […]

Должен сказать, что вещи осужденных закупались всеми тюрьмами, что говорилось и на совещании в Москве. Я все же считал, что если УНКВД не платит нам за работу, а мы им платим 27.000 руб. за вещи, это несправедливо, и я подал рапорт, прося разрешить покрыть из этой суммы их нам задолженность за ремонт».

Такими были в описании М. Глузмана причины, побудившие его искать поддержку в Киеве. Поскольку тюрьма УГБ УНКВД была во многом самостоятельным субъектом финансово-хозяйственной деятельности, пренебрегать ведомственными нормами М. Глузман не хотел. Об этом свидетельствуют и его дальнейшие показания на судебном заседании: «Тюрьма рассчитана на 800 чел., а количество заключенных доходило до 20 тыс. При сдаче мною тюрьмы там было 18 тыс. чел. из-за массовых операций. Один раз меня Якушев вызвал и спросил, как мы отправляем этапы, я ему рассказал. Тогда он велел при отправке этапов в Облуправление отправлять их по ведомостям с личными делами и деньгами».

Поскольку никаких директив из Москвы и Киева в вопросе, как поступать с деньгами заключенных при отправке этапов, не было, М. Глузман и Ш. Винокуров попробовали два разных варианта решения этого вопроса, но это ничего, кроме злоупотреблений со стороны их коллег, не дало. По словам М. Глузмана, «я тогда отказался так действовать и, кроме этих двух этапов, я так людей не выдавал. Послал я сразу Винокурова в УМЗ узнать, как поступать с этими деньгами, он вернулся и говорит, что нет никаких установок, и в УМЗ’е ему никаких указаний не дали».

Не побоялся проявить свое упрямство М. Глузман и перед вышестоящей инстанцией: «Через пару дней у меня взяли сразу 400 чел. в НКВД УССР, и я их оправил всех в Киев без денег. Забрал их Наркомат, а через пару дней мне присыпают 400 квитанций, и комендант НКВД УССР требует по ним деньги. Я решил деньги не выдавать, а взял и перевел их через банк на счет УГБ НКВД УССР. Прошла неделя, а затем меня вызвал Якушев и стал ругать, зачем я деньги переводил, а не выдал наличными. До моего ареста так и не было указаний, что делать с деньгами осужденных к расстрелу».

Показания М. Глузмана вскрыли наличие объективных предпосылок для различных служебных злоупотреблений, в том числе и мародерства, создавшихся в обстановке Большого террора. Продумав многие детали проведения массовых репрессивных акций, некоторые из них их организаторы упустили из вида, что создало благоприятную почву для совершения дополнительных преступлений руководителями и исполнителями репрессий.

Пояснил М. Глузман и ситуацию с подачей им в апреле 1938 г. рапорта наркому внутренних дел УССР А. Успенскому, в котором сообщал о том, что «методы следствия нарушают режим тюрьмы»: «Через некоторое время я доложил Вяткину, что арестованные в камерах не спят, т. к. следователи в кабинетах бьют допрашиваемых, и крики слышны в камерах. Вяткин ответил: “Ну, их к черту, пусть не спят”. Я подал рапорт об этом в Киев на имя Успенского. Через несколько дней меня вызывает Вяткин и говорит, что нужно выгнать из тюрьмы врача — жену прокурора Черкеса, т. к. ему не нужны осведомы прокурора. По его приказанию я и должен был уволить прекрасного врача». Видимо, Г. Вяткин не знал точно, кем был подан рапорт наркому, и подозрение пало на жену заместителя областного прокурора, а М. Глузман решил не выдавать себя и пожертвовал «прекрасным врачом».

По поводу принуждения главного врача тюрьмы Н. Мордушенко к подписанию фиктивных актов о смерти арестованных и других подобных обвинений М. Глузман в свою защиту привел такие аргументы: «Потом он [Вяткин] заявил, чтобы я понудил врача Мордушенко дать справку о смерти умерших арестованных, и в числе их назвал Скрыпника, Крука и др. Я ему сказал, что врач этих людей не смотрел и справку не даст. Он меня отправил, а через пару дней пришел Игнатенко и говорит: “Вот акт, Вяткин велел Мордушенко подписать о смерти Крука от разрыва сердца”. Я Мордушенко вызвал, сказал ему об этом, он акт подписывать не хотел, и я ему сказал: “Я Вас не заставляю”. После этого я акт вернул Лукьянову […]. Дальше я дал Мордушенко распоряжение не вскрывать трупы следственных заключенных. Почему я это сделал? Потому что и Якушев, и Гришин дали мне такое приказание. Мало этого, мне не разрешили даже этих арестованных класть в больницу, и я вынужден был в самом спецкорпусе организовать несколько палат, в которых и держал больных»·

Вероятно, не только исполнение служебных обязанностей, но и наблюдения за страданиями арестованных вызывали у М. Глузмана желание хоть как-то облегчить их участь. В нечеловеческих условиях содержания под стражей и ведения следствия в УНКВД усилий одного человека было, конечно, мало, однако и бесплодными их нельзя назвать. Возможно, у М. Глузмана было какое-то предчувствие, ведь ведение следствия по его делу не отличалось от тысяч других: «С 14 до 28 июля [1938 г.] я никаких показаний не давал. Потом Ремов завел меня к Лукьянову и говорит: “Давайте показания, а то мы с Вами будем говорить известным Вам методом”. После этого меня вывели, увидел меня Вяткин, спросил, дал ли я показания, и Ремов ответил, что нет. Здесь Вяткин ударил меня по щеке. Я упал, тогда он ударил меня ногой в живот и говорит: “Через полчаса показания чтобы были у меня”. Вяткин ушел, зашел Люльков и стал избивать меня нагайкой, а в это время из соседней комнаты смотрели на меня Голубев, Бережной, его жена, и все они хохочут. Избил меня Люльков, потом поднял и говорит: “Пиши”».

Показательна реакция коллег на побои, наносимые бывшему начальнику тюрьмы, который в силу занимаемой должности и особенностей характера представлял для них опасность.

Методы следствия, не дававшие в свое время покоя М. Глузману, сделали свое дело, и он начал давать требуемые от него показания: «Я потом уже терпеть не мог и подписал, дав показания и на Шемпера, и на Мордушенко, который честнейший человек. Так я на 6 человек дал показания». Когда М. Глузман снова начинал упрямиться, дело доходило до инсценировки расстрела и новых физических и моральных издевательств: «Анфилов завел меня к себе, туда же зашел Игнатенко. Игнатенко мне велел встать, схватил за руку и повел во двор. Во дворе он стал тянуть меня в гараж, где расстреливают, я стал кричать, просить отвести меня к Вяткину, и тогда меня отвели туда. Я зашел, а от спазма в горле ничего сказать не могу. Потом я стал плакать, говорить, что я не враг, а Вяткин кричит: “Расстрелять его”. Анфилов повел меня к себе, оттуда завел в кабину, в которой можно только стоять, и 10 суток я простоял на ногах. Потом я услышал голоса, дверь открыли, Люльков и стал говорить мне, что завтра меня расстреляют, а сегодня он был у моей жены и жил с нею. После того он ®ерь снова запер […]. Такой же случай был с Ремовым. Он мне стал говорить, что вызовет жену мою, и в моем присутствии ее будут насиловать».

Думается, М. Глузман, который и до того отнюдь не переоценивал своих коллег, узнал много нового о степени их моральной деградации. Во второй половине 1937 г. — 1938 г., когда жизненные обстоятельства резко менялись не в пользу тех или иных чекистов, со стороны части бывших коллег даже в отношении их были утрачены последние признаки человечности. Морально-нравственное разложение проводников и исполнителей репрессий достигло самых низменных глубин человеческой натуры. Горькое осознание этого для многих чекистов было запоздалым.

Между тем следствие по делу М. Глузмана шло своим чередом: «Через некоторое время мне предъявляют обвинение по ст. 54-1, 54-6, 54–11. Я отказался подписать, тут же написал заявление Ежову, Вяткину и прокурору Морозову, что объявляю голодовку. Голодал я, ничего не ел, и тогда меня вызвал новый нач[альни]к [У]НКВД. Он мне сказал, что к[онтр]-р[еволюцию] с меня снимут, но за другое я должен буду отвечать. Я согласился и отказался от голодовки. Тогда мне предъявили ст. 206-17, приехал и прокурор Рогинец, допросил меня, и я все ему рассказал. После отъезда Рогинца меня вызвали на допрос и стали говорить, будто я оклеветал Вяткина тем, что дал о нем показания, что он избил железнодорожника и убил его».

Видимо, решающим фактором в изменении ситуации стала не голодовка М. Глузмана, а арест Г. Вяткина. Обвинявшие М. Глузмана в клевете не представляли, насколько серьезные последствия для сотрудников УНКВД будет иметь дальнейшее развитие событий. Вскоре избежание ареста и увольнение из органов НКВД станет для многих удачей. По состоянию на 20 апреля 1939 г. только по материалам следственного дела на М. Федорова, Д. Манько, М. Леонова и др. попали под подозрение в совершении преступлений 34 сотрудника УНКВД, а в целом число таковых по областному УНКВД, по подсчетам автора, превышало полсотни.

По результатам судебного заседания Военного трибунала войск НКВД Киевского округа 4 июля 1939 г. М. Глузман был признан виновным в том, что «под нажимом преступного руководства УНКВД злоупотребил своим служебным положением и допустил незаконную выдачу денег для АХУ УНКВД в сумме 25 тысяч рубл. из сумм, подлежавших сдаче в доход государства, хотя и без личной корыстной заинтересованности, принудил к незаконной выдаче денег нач[альника] финчасти Винокурова и, кроме того, добивался по требованию Вяткина подписи врача тюрьмы Мордушенко на фиктивных актах о смерти заключенных, т. е. в преступлениях, предусмотренных] ст. 206-17 п. “а” УК УССР».

Таким образом, количество обвинений М. Глузмана заметно уменьшилось по сравнению с перечисленными в обвинительном акте Военного трибунала. Смягчающими его вину обстоятельствами были «нажим преступного руководства УНКВД» и доказанное в ходе судебного заседания отсутствие личной заинтересованности в допущенных финансовых нарушениях. Отсюда был и сравнительно мягкий приговор: «Лишить свободы на два года в общих местах заключения без поражения в правах. Учитывая, однако, степень социальной опасности […] Глузмана, не требующую обязательной изоляции от общества, на основании 48 ст. УК УССР наказание […] Глузману считать условным с испытательным сроком на три года […]. При этом, если […]в дальнейшей своей работе и общественной жизни проявит признаки исправления, до истечения указанного испытательного срока он может рассчитывать на досрочное освобождение и от условного наказания».

Сразу после оглашения приговора М. Глузман был освобожден из-под стражи, дав подписку о невыезде до вступления приговора в законную силу. В последующие дни он получил изъятые у него паспорт, военный и профсоюзный билеты и подал заявление в УНКВД по Житомирской области о восстановлении в партии. Руководство УМЗ НКВД УССР не забыло своего активного сотрудника и послало его на медицинскую комиссию, которая признала его больным и определила на лечение в г. Кисловодск. 25 июля 1939 г. он должен был получить путевку, в связи с чем обратился к председателю Военного трибунала с просьбой разрешить выезд. Видимо, его просьба была удовлетворена. Потеряв год жизни из-за работы, которая раньше кормила его семью, он стремился как можно быстрее восстановить утраченный социальный статус и насладиться свободой.

9 октября 1939 г. Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла определение, согласно которому приговор в отношении М. Глузмана был оставлен в силе и без изменений. На тот момент М. Глузман уже уехал из Житомира. С 21 октября 1939 г. он Работал заместителем начальника отдела кадров на одном из заводов Николаева. В ноябре 1939 г. он принял участие как свидетель во втором судебном заседании по делу своего бывшего начальника и подельника Г. Гришина-Шенкмана, а в апреле 1940 г. — в судебном заседании по делу М. Диденко, В. Распутько, М. Федорова, Д. Манько, М. Леонова, Д. Малуки, Н. Зуба и М. Люлькова. Глузман активно добивался своей полной реабилитации, и это удалось ему сравнительно быстро. 8 февраля 1940 г. определением Военного трибунала войск НКВД Киевского особого военного округа условный приговор в его отношении стал считаться «утратившим силу досрочно» и судимость по делу с него была снята.

Финал дела Г. Гришина-Шенкмана (июнь 1939 г. — апрель 1940 г.)

Получив следственные дела на Г. Гришина-Шенкмана и мародеров, в Военном трибунале войск НКВД Киевского округа сделали то, чего не сделали в НКВД УССР. Дела объединили в одно, и 19 июня 1939 г. был заново составлен обвинительный акт. В него в качестве обвиняемых были включены все девять членов «коллекции» во главе с бывшим заместителем начальника УНКВД. Обвинение в адрес Г. Гришина-Шенкмана было расширено, исходя из специфики «коллекции»: «С к[онтр]-р[еволюционной] целью культивировал среди работников УНКВД мародерство и издевательства над осужденными, принимая сам участие в этих издевательствах».

27 июня 1939 г. в помещении УНКВД по Житомирской области началось закрытое заседание выездной сессии Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу Г. Гришина-Шенкмана и восьми его подельников. Обвиняемый прежде всего рассказал суду о своей активной служебной деятельности, представив себя как политически развитого и опытного профессионала на фоне творившейся вокруг безалаберщины. При этом он нарисовал неприглядный портрет наркома внутренних дел УССР А. Успенского: «Я написал докладную записку в ЦК, ее показали наркому, а он сказал, что так лишь враг мог написать. Я ее переписал, ее снова отнесли Успенскому, а он тогда порвал ее. Я понял, что здесь я погибну, т. к. знал, что от наркома несет антисемитизмом».

Из слов Г. Гришина-Шенкмана невозможно понять содержание докладной записки, вызвавшей столь бурную реакцию у наркома. Возможно, некоторый свет проливает второй подобный случай, описанный обвиняемым: «Я составил ее [докладную записку в НКВД СССР. — С.К.] и занес наркому, а он, прочтя, сказал, что, судя по докладной записке, в Наркомате [внутренних дел УССР] снизу доверху враги. Велел он мне сдать все материалы заместителю] наркома, я их сдал, и тот написал докладную записку, а я потом читал и удивлялся, т. к. он писал то, чего в делах не было». Здесь становится понятным, что речь шла о материалах по делам арестованных сотрудников НКВД УССР, следствие по которым велось в 3-м отделе. Вероятно, размах, с которым Г. Гришин-Шенкман описывал их «к-p работу», в результате чего получалось, что в наркомате «снизу доверху враги», и вынудил наркома остудить пыл заместителя начальника 3-го отдела.

Обвиняемый невольно показал себя и со слабой стороны — как трусливого и заискивающего подчиненного: «Я Успенского избегал, не ходил к нему с докладами, но, на беду, я его встретил на лестнице. Он со злостью посмотрел на меня и спросил, чего я не поехал в Валки, а я и не знал, что это такое за Валки, и спросил у Писарева. Писарев сказал, что это дом отдыха, куда нарком ездит, и он не любит, если начсостав туда не приезжает. В ближайший выходной день я, будучи напуган, поехал в Валки, но Успенского там не было. Был я так напуган, что просил потом товарищей передать ему, что я там был».

Ситуацию в УНКВД после своего приезда в Житомир он описал так: «В 4-м отделе работа не ладилась. Я увидел, что на-ч[апьник] отдела Лукьянов работу плохо знает, что он собирается вербовать агентов в обкоме партии, и я его обругал за это»; «считал я его просто недалеким человеком».

Г. Гришин-Шенкман рассказал и о том, как проводилось предварительное следствие по его делу. Ничего нового для обвиняемого в этом не было, хотя он и пытался изобразить «невинность». Только теперь, в отличие от предыдущих лет его борьбы с «врагами народа», под следствием оказался он сам со всеми вытекавшими из этого последствиями: «Назаренко меня несколько раз бил, но я не хотел клеветать. Передали меня Волошину, и он Уже стал бить меня по “большому плану”, как они говорили. Я не вытерпел. Мне дали тезисы и велели по ним писать […]. Признаюсь, что со мной Волошину тяжело было, т. к. если меня не били, я отказывался от показаний, бьют — опять даю показания […]. Тем более, что мне передали слова Успенского о том, что меня нужно убить, и все равно меня убьют. Я тогда знал, что убит на допросе заведующий] жилотделом АХУ […] и я писал то, что от меня требовали».

Стойкой была позиция Г. Гришина-Шенкмана во время судебного заседания в вопросе о проверке материалов дела упоминавшегося «троцкиста» Ефима Ткачука из Коростеня. Справедливо возлагая вину за его расстрел прежде всего на Д. Малуку, обвиняемый заявил: «Я утверждаю, что расстреляли совершенно невинного человека». По всем остальным эпизодам обвинения Г. Гришин-Шенкман отрицал либо свое участие в преступлениях, либо сам факт их совершения.

Заседание выездной сессии завершилось 4 июля 1939 г. вынесением приговора, согласно которому было установлено, что «в Житомирском Облуправлении НКВД в период деятельности и руководства б[ывшего] нач[альника] Управления] НКВД Якушева и его заместителя Гришина-Шенкмана, а затем б[ывшего] нач[альника] УНКВД Вяткина и его заместителя Лукьянова, в 1937–1938 гг. имели место систематические злоупотребления, сопряженные с превышением власти при выполнении возложенных на Обл[управление] задач по борьбе с контр-революц[ионными] элементами». В отношении Г. Гришина-Шенкмана были полностью опровергнуты пункты его обвинения об участии в антисоветской троцкистской организации и вербовки в нее В. Мартынюка, о проведении вредительской деятельности в органах НКВД и шпионской работы. Абсурдность сюжета об участии в «организации» была очевидна, и доводы Военного трибунала тут излишни, но аргументация в отношении других пунктов требует внимания.

Итак, обвиняемый свои первоначальные показания и признания «объяснил обстановкой, созданной против него на следствии вражеским руководством НКВД в лице Успенского, и фиктивной справкой, представленной по делу Гришина Лукьяновым в НКВД УССР». Военный трибунал считал, что обвинение было построено «на основании ложных показаний против Гришина ныне арестованных б[ывших] сотрудников Житомирского УНКВД Манько и Леонова». Кроме того, обвиняемый «отказался от данных ранее показаний о своей принадлежности к к-p организации и отрицает также шпионскую деятельность […] вредительская деятельность Гришина в органах НКВД никакими документальными данными не подтверждена, обвинение Гришина в этой части не доказано».

Выводы из этого можно сделать следующие. Первое. Неудавшийся побег А. Успенского сыграл на руку чекистам, которые были при нем арестованы. Они могли указывать на происки бывшего «вражеского руководства НКВД». Второе. Показания д. Манько и справка А. Лукьянова об арестах жен репрессированных полностью соответствовали действительности, как и показания М. Леонова об указаниях Г. Гришина-Шенкмана скорее заканчивать следственные дела, чтобы не снижать темпы репрессий. Но факт ареста этих свидетелей за собственные преступления превалировал над изложенными ими ранее фактами преступной деятельности бывшего начальника. Данные ими во время предварительного следствия показания теперь трактовали не просто как противоречивые, на что мы также обращали внимание, но и как лживые: они оговаривали других людей. Третье. Обвинение в шпионаже требовало серьезной контрразведывательной проверки. Во время предварительного следствия этого не было сделано, и члены Военного трибунала оказались в глухом углу — признание или непризнание обвиняемым своего участия в шпионаже стало решающим аргументом. Это было яркой иллюстрацией полного упадка контрразведывательной работы в НКВД УССР во время Большого террора. В ходе судебного заседания это, по сути, подтвердил и сам обвиняемый.

Военный трибунал признал Г. Гришина-Шенкмана виновным лишь в том, что он «принимал участие в истязаниях приговоренных к ВМН, а также допустил систему злоупотреблений работниками УНКВД при выполнении оперативных заданий при комендатуре, как-то мародерство и издевательство над осужденными к ВМН, т. е. в преступлениях, предусмотренных] ст. 206-17 п. “а” УК УССР» . Военный трибунал проигнорировал данные предварительного следствия о том, что бывшие руководители УНКВД Л. Якушев и Г. Гришин-Шенкман не «допустили», а создали преступную систему злоупотреблений, которая выходила далеко за рамки «выполнения оперативных заданий при комендатуре», начиная с безосновательных арестов людей и пыток во время следствия и заканчивая надругательствами над трупами жертв.

Такое признание вины обусловило и вынесение Военным трибуналом приговора: «1. Гришина-Шенкмана Григория Иосифовича на основании ст. 206-17 п. “а” УК УССР лишить свободы на Ю (десять) лет ИТЛ без поражения в правах, но с лишением его звания капитана госбезопасности. По ст. ст. 54-1 п. «б» и 54–11 УК УССР за недоказанностью обвинения оправдать. Срок наказания исчислять с 30 мая 1938 г.». С учетом нахождения под стражей во время предварительного следствия Г. Гришину-Шенкману оставалось меньше 9 лет лишения свободы. Однако приговор еще должен был вступить в законную силу, и еще можно было подать кассационную жалобу, чем он и воспользовался. 22 июля 1939 г. Военный трибунал направил дело и кассационные жалобы осужденных в Военную коллегию Верховного суда СССР на рассмотрение.

9 октября 1939 г. Военная коллегия рассмотрела кассационные жалобы и протест заместителя председателя Верховного суда СССР армвоенюриста Василия Васильевича Ульриха (1889–1951) на приговор Военного трибунала и в части, касающейся Г. Гришина-Шенкмана, определила: «Соглашаясь с протестом зам[естителя] председателя Верховного суда СССР и учитывая, что показания, имеющиеся в деле в отношении Гришина-Шенкмана, никаким материалами не опровергнуты, а из материалов судебного следствия устанавливается, что творившееся в отделе мародерство, избиение подследственных и осужденных производилось с его ведома и санкции, что с его ведома и санкции производились издевательства над осужденными женщинами, и что даже с ведома и санкции Гришина-Шенкмана поджигали осужденных, приговор о нем — Гришине-Шенкмане — отменить и дело передать на новое судебное рассмотрение в тот же Трибунал, но в ином составе судей».

В. Ульриха и членов Военной коллегии могли задеть за живое наиболее жестокие эпизоды дела, но указание в тексте определения на «избиение подследственных» подтверждает наши предположения о фактическом игнорировании Военным трибуналом материалов о нарушениях процессуальных норм во время ведения следствия в УНКВД.

19 октября 1939 г. Г. Гришин-Шенкман ознакомился с определением Военной коллегии и стал готовиться к новому судебному заседанию, специально посвященному его делу. Подготовка включала в себя написание заявления на имя председателя Военного трибунала войск НКВД Киевского округа. Г. Гришин-Шенкман правильно понял главную опасность в определении Военной коллегии и с первых строк заявления стал расставлять нужные акценты: «Поскольку в определении ВК указывается, что с моего ведома и санкции в комендатуре Житомирского УНКВД происходили мародерство и издевательства над осужденными и даже над подследственными арестованными […] я обращаюсь к Трибуналу со следующим ходатайством […]». Далее он, не говоря ни слова об издевательствах над подследственными, излагал свою версию о мародерстве, основанную на разговорах с помещенными после суда вместе с ним в одну камеру Ф. Игнатенко, Г. Тимошенко и Д. Левченко, прося вызвать их в суд для дачи показаний. Он также ходатайствовал о вызове финансовых и хозяйственных работников УНКВД, создавая видимость важности их показаний для объективного рассмотрения дела. Постарался он разыграть и карту беглого наркома: «Полтора года я невыразимо страдаю от того, что носил маску врага, присвоенную мне фашистом Успенским […]. Я нахожусь на грани безумия от мысли, что я вновь должен одеть такую маску».

Как показали дальнейшие события, Г. Гришин-Шенкман знал, что делает. 16–18 ноября 1939 г. в помещении УНКВД по Житомирской области состоялось второе закрытое судебное заседание Военного трибунала войск НКВД Киевского округа в новом составе. Новый состав судей вынес тот же приговор.

2 декабря 1939 г. Военный трибунал вновь направил дело, кассационный протест Военного прокурора войск НКВД Киевского округа бригвоенюриста Морозова и кассационную жалобу осужденного в Москву. На этот раз изучение там присланных материалов длилось дольше и закончилось 22 апреля 1940 г. подтверждением правильности приговора и отклонением прокурорского протеста и кассационной жалобы осужденного. Пока Г. Гришин-Шенкман ждал решения Военной коллегии по своему делу, он принял участие в роли свидетеля в еще одном закрытом судебном заседании Военного трибунала войск НКВД Киевского округа, проходившем в Житомире — по делу М. Диденко, В. Распутько, М. Федорова, Д. Манько, М. Леснова, Д. Малуки, Н. Зуба и М. Люлькова. 17–19 апреля он дал показания по двум эпизодам обвинения в адрес Д. Малуки и М. Леснова — по делам убитого на допросе В. Скрыпника и расстрелянного по решению тройки Е. Ткачука, а также по некоторым другим эпизодам.

Думается, что, узнав о приговоре, вынесенном трибуналом по данному делу, он испытал двоякое чувство: с одной стороны, — Два расстрела и два десятилетних срока лишения свободы, как и в его случае, а с другой — явно снисходительный вердикт в отношении бывшего коменданта УНКВД М. Люлькова (3 года ИТЛ), в то время как его предшественник на этой должности Г. Тимошенко — одноделец Г. Гришина-Шенкмана — получил 8 лет ИТЛ. Получалось, что маятник правосудия мог качнуться в любую сторону.

4 мая 1940 г. Г. Гришину-Шенкману было объявлено решение Военной коллегии Верховного суда СССР по его делу, а 15 мая направлено соответствующее сообщение его жене, проживавшей в г. Запорожье. Затем осужденный ходатайствовал о том, чтобы была выдана неполученная им зарплата за май 1938 г. Учитывая, что он был осужден без конфискации имущества, финотдел НКВД УССР выслал деньги в сумме 1275 руб. в финотдел УНКВД по Запорожской области для вручения его жене. 9 июля 1940 г. заключенный Г. Гришин-Шенкман убыл из Житомира для отбытия наказания в Северный железнодорожный исправительно-трудовой лагерь (Севжелдорлаг) НКВД СССР.

Эпилог

Если посмотреть на степень тяжести наказаний, выносившихся четырем бывшим руководителям УНКВД по Житомирской области в течение одного года — с февраля 1939 по февраль 1940, то можно увидеть тенденцию к ее смягчению. Так, Григорий Вяткин 22 февраля 1939 г. Военной коллегией Верховного суда СССР был осужден к ВМН и расстрелян. Через четыре месяца, 20 июня 1939 г., Лаврентий Якушев той же Военной коллегией был приговорен к 20 годам ИТЛ. Бывший его заместитель Григорий Гришин-Шенкман дважды, 4 июля и 18 ноября 1939 г., был осужден Военным трибуналом войск НКВД Киевского округа к 10 годам лишения свободы, причем Военная коллегия Верховного суда СССР после первого вынесения приговора посчитала его неадекватным тяжести преступлений, совершенных осужденным. Заместитель Г. Вяткина Андрей Лукьянов, арестованный последним из этой четверки, Военным трибуналом KOBO 1 февраля 1940 г. также был осужден к 10 годам лишения свободы в ИТЛ. Таким образом, правосудие начало с расстрела одного из руководителей, затем смягчило наказание до 20 лет заключения для другого и, наконец, остановилось на 10 годах лишения свободы для двоих их заместителей.

Иная картина наблюдалась среди бывших руководителей УНКВД среднего звена. Осужденные вместе с Г. Гришиным-Шенкманом 1 июля 1939 г. начальник внутренней тюрьмы УНКВД Феликс Игнатенко получил 10 лет лишения свободы в ИТЛ, комендант УНКВД Григорий Тимошенко — 8 лет, а еще один бывший начальник внутренней тюрьмы — Михаил Глузман, в силу вышеизложенных обстоятельств, получил условный срок.

В результате заседания Военного трибунала войск НКВД Киевского округа 19–22 августа 1939 г. бывший начальник 5-го отдела Наум Ремов-Поберезкин первым среди руководителей среднего звена был приговорен к ВМН и 29 ноября 1939 г. расстрелян. Его подельники были осуждены менее сурово: Владимир Вольский (Кицис) — к 8 годам, Антон Гостинцев — к 10 годам лишения свободы в ИТ Л, а Григорий Артемьев — к 3 годам лишения свободы условно. Согласно определению Военной коллегии Верховного суда СССР от 29 октября 1939 г. мера наказания для В. Вольского была снижена до 5 лет ИТЛ. 1 февраля 1940 г. бывший и. о. начальника 6-го отдела Евгений Анфилов был приговорен Военным трибуналом КОВО к 7 годам, а вр. и. д. начальника 4-го отдела Василий Резниченко — к 5 годам лишения свободы. Затем, 23 апреля 1940 г., Военный трибунал войск НКВД Киевского оіфуга приговорил Даниила Манько и Даниила Малуку к расстрелу , Михаила Федорова и Матвея Леснова — к 10 годам, Николая Зуба — к 5 годам, а Митрофана Люлькова — к 3 годам лишения свободы в ИТЛ. Однако в отношении М. Федорова и М. Леснова-Израилева Военная коллегия Верховного суда СССР приговор отменила из-за недооценки Военным трибуналом тяжести совершенных ими преступлений. По результатам повторного судебного заседания Военного трибунала 27–29 сентября 1940 г. оба они были приговорены к расстрелу. 18 октября 1940 г. Военная коллегия Верховного суда СССР приговор оставила в силе, и 4 ноября 1940 г. они были расстреляны.

Из этого следует, что Военная коллегия и Военный трибунал войск НКВД Киевского округа в феврале 1939 — сентябре 1940 гг. в случаях с Г. Вяткиным, Н. Ремовым-Поберезкиным, Д. Манько, Д. Малукой, М. Федоровым и М. Лесновым-Израилевым проявили бескомпромиссность, хотя и с оговорками. В то же время в отношении Л. Якушева, Г. Гришина-Шенкмана, А. Лукьянова такого не произошло. Это не было свидетельством объективного судебного следствия, скорее — наоборот. Сыграли роль какие-то другие факторы, которые историкам еще необходимо выявить. Возможно, разница в судьбе двух начальников УНКВД отражала скрытую борьбу двух тенденций и их носителей во всех властных структурах — за «обуздание» органов НКВД УССР и отчаянное сопротивление этому. Могло иметь место и влияние главного субъективного фактора — воли вождя — И. Сталина, который был ознакомлен не только с материалами на Г. Вяткина, но и на УНКВД по Житомирской области в целом.

Последнее вряд ли касается заместителей начальника УНКВД. Здесь явно просматривается противостояние по линии «республика — союзный центр» между Военным трибуналом войск НКВД Киевского округа и Военной коллегией Верховного суда СССР. Возможно, результат этого противостояния по делу Г. Гришина-Шенкмана, закончившегося в пользу трибунала, имел определенное влияние на рассмотрение других дел. Не будь такого мягкого приговора в отношении Г. Гришина-Шенкмана, еще неизвестно, чем бы закончился суд для А. Лукьянова. Все-таки он не только работал под руководством Л. Якушева и Г. Гришина-Шенкмана, осужденных на 20 и 10 лет лишения свободы, но был еще и заместителем расстрелянного Г. Вяткина. Под таким руководством, которое, напомним, суд квалифицировал преступным, он по совокупности, «наработал» как минимум на 20 лет лагерей.

Указанное противостояние имело место также по делу М. Федорова и М. Леонова с той лишь разницей, что Военный трибунал войск НКВД Киевского округа уже не стал еще раз перечить мнению членов Военной коллегии. В результате наиболее жесткий удар правосудия пришелся по руководителям УНКВД среднего звена — пять расстрельных приговоров по делам руководителей трех основных отделов УГБ (3-го, 4-го и 5-го). Получилось так, что именно они в наибольшей степени олицетворяли карателей-палачей, поскольку на областном уровне выступали в роли как организаторов, так и исполнителей массовых репрессий.

Но мы оцениваем их как субъектов репрессивной деятельности органов НКВД с высоты сегодняшнего дня, в то время как в 1939–1941 гг. в ходе кампании разоблачения допущенных «нарушений социалистической законности» еще никем не ставился вопрос о проведенных в 1937–1938 гг. репрессивных операциях как составных частях одного из тягчайших преступлений XX века. Поэтому руководители УНКВД среднего звена, такие как М. Леснов, до конца были убеждены в том, что в большинстве случаев они подвергали репрессиям «действительных врагов».

Доказать обратное не входило в задачу служебных расследований и советского правосудия конца 1938–1941 гг. Непоследовательность и бессистемность в разоблачении преступлений, совершенных в 1937–1938 гг. сотрудниками НКВД, и не только ими, свели фундаментальную проблему отказа сталинским режимом от применения массового террора как способа государственного управления к ситуативной кампании разоблачения отдельных «врагов, пробравшихся в ряды партии и органов НКВД».

В связи с этим довольно показательной была судьба одного из осужденных сотрудников УНКВД — бывшего коменданта УНКВД М. Люлькова. Он получил один из самых мягких приговоров и в феврале 1941 г. был этапирован в Карагандинский ИТТ (Карлаг) НКВД СССР (Казахстан). Отбывая, по его мнению, «незаслуженный срок наказания», он безуспешно обращался в различные инстанции с ходатайствами о реабилитации. Отбыв наказание, 20 января 1942 г. был освобожден. В июне 1942 г. был мобилизован в Красную Армию. Война дала ему шанс, который он использовал. 25 ноября 1942 г. Президиум Верховного совета СССР удовлетворил очередное его ходатайство, и судимость с него снял. В декабре 1942 г. в составе 21-й механизированной бригады М. Люльков оказался в действующей армии на советско-германском фронте. Там он вскоре был восстановлен и в партии. Будучи старшиной роты, прошел всю войну, награжден двумя медалями «За боевые заслуги», медалями «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией». В августе 1945 г. был демобилизован из армии. Война превратила его в заслуженного ветерана. Жизнь и трудовая биография начинались как бы заново.

Однако он не сменил даже места жительства, как это сделало большинство его коллег. До 25 июня 1956 г. работал юрисконсультом в Житомирском отделении смешанной торговли (Смешторг), откуда был уволен за появление на работе в нетрезвом виде. Когда в 1960 г. Управление КГБ по Житомирской области запросило у отдела кадров Житомирского горпищеторга (один из преемников реорганизованного Смешторга) характеристику на М. Люлькова, оно получило ответ: «нет ни единого руководителя торга, который совместно с ним работал бы».

Директору Житомирского грузового автопарка № 1 некуда было деваться, и он подписал характеристику М. Люлькова, где говорилось, что он работает «экспедитором по вывозке хлебопродуктов в торговую сеть города Житомир с 7-го июля 1956 г. и на этой работе проявил себя принципиальным, дисциплинированным и исполнительным работником […]. В 1959 г. избран членом комиссии партийного контроля за действием администрации». Новые времена, на дворе стояла «хрущевская оттепель».

Ностальгия по прошлому не давала покоя бывшему коменданту. 8 августа 1957 г. он обратился к председателю КГБ СССР Ивану Александровичу Серову (1905–1990) с просьбой вернуть конфискованный у него «знак почетного чекиста» № 3198, который ему был вручен 9 ноября 1938 г., или выдать взамен другой. Правда, он не написал, что получил этот знак за «успешное выполнение операций по линии комендатуры УНКВД» . Ему отказали, ссылаясь на то, что такие знаки больше не изготавливаются.

М. Люльков не успокаивался; В сентябре 1958 г. бывший рабочий московского завода «Серп и молот», как он себя представил, обратился в Президиум Верховного совета СССР с просьбой принять дополнительное решение о его реабилитации и восстановлении звания лейтенанта госбезопасности, которого он был лишен по приговору Военного трибунала. В этом ему также было отказано, как и при второй попытке осенью 1959 г. получить упомянутый знак.

Представители нового поколения чекистов сначала не имели ни малейшего понятия о «заслугах» Люлькова. После ознакомления с сутью дела следователи КГБ нашли свидетеля, который дал исчерпывающую характеристику активному ветерану. Этим свидетелем был Михаил Глузман, который на допросе 5 июля 1960 г. сообщил: «Люлькова я могу охарактеризовать как пьяницу, садиста и мародера […]. Свои показания в отношении Люлькова, данные мною на допросе в январе 1939 г. и в судебном заседании в апреле 1940 г., я подтверждаю полностью».

В обществе звучала тема «преодоления культа личности и его последствий», возвращения из небытия жертв сталинского террора и восстановления в правах выживших. Бывшие палачи не стеснялись воспользоваться ситуацией и повысить свой социальный статус. Нужно отдать должное людям, занимавшимся в тот период вопросами реабилитации. Практически всем изуверам-карателям, их вдовам, писавшим о своих «оклеветанных» мужьях, и прочим гражданам, не безразличным к судьбам данной категории людей, в просьбах о реабилитации было отказано. Но власть не продвинулась вперед в переосмыслении истории и самой себя. Не произошло этого и во времена перестройки и «гласности», хотя период сталинского террора фактически был расширен от конца 1920-х до начала 1950-х гг. и были приняты дополнительные меры по восстановлению исторической и правовой справедливости в отношении жертв репрессий.

С начала 1990-х гг., с открытием недоступных ранее архивов и развертыванием широкого международного гуманитарного сотрудничества, появилась возможность для объективного исследования истории СССР. Достижения международной научной общественности в изучении советской истории сегодня огромны. Одним из них является то, что активно и разнопланово формируется направление по изучению реальной истории советских органов госбезопасности. Однако наряду с появлением глубоких исследований стали все явственнее давать о себе знать и укореняться новые мифологемы, оправдывающие теории и практики неоимперского большевизма, а отсюда — и Сталина, и чекистов, и даже массового террора. Агрессивность и коварство, с которыми создаются эти мифологемы, способны вытеснить на периферию общественного сознания научное познание исторической действительности. Мы наблюдаем губительную инерцию тоталитарного прошлого, которая представляет опасность для новых поколений. В основе этой опасности лежат тягчайшие преступления против человечности, совершенные в прошлом, но так и оставшиеся без надлежащей правовой оценки.