Тиха украинская ночь [1086] .

А.Ф. Поясов — бывш. зам. нач. УНКВДНиколаевской области

В течение десяти лет я работал по существу на низовой оперативной работе, работал изо дня в день, [из] ночи в ночь, не пользуясь годами отпуском в натуре […] и никогда не терял революционные перспективы. […] ибо я всегда исходил из чистых побуждений — партийных и государственных интересов. Личных интересов у меня не было, нет и не может быть! [1087] ;

Я не преступник и преступной деятельностью не занимался; наоборот, я всю свою сознательную жизнь боролся с преступниками и врагами, отстаивая позиции партии и соввласти […] [1088] ;

[…]за что меня избрали депутатом Верховного Совета и наградили высшей наградой — орденом Ленина […] [1089] ; за самоотверженное выполнение правительственных задании [1090] ;

Я — жертва, и партия не нуждается в такой жертве, а поэтому и я прошу меня оправдать [1091] .

П.В. Карамышев — бывш. нач. УНКВД по Николаевской области

Я считаю, что раз это исходит от нач[альника] РО НКВД — значит явление законное [1092] .

М.И. Короленко — участковый инспектор РКМ Долинского района Кировоградской области

Кроме того я не допускал мысли, чтобы нач[альник] РО НКВД в своей работе делал беззаконния! [1093] .

М.И. Короленко

Марк Юнге

«Козлы отпущения» защищаются. Процессы над нарушителями «социалистической законности» в Николаевской области, 1939-1941 гг.

Секретные агенты по кличкам «Герд», «Добровольский» и «Иванов» в один голос информировали руководство 2-го (Секретнополитического) отдела УНКВД по Николаевской области в апреле — мае 1939 г. об опасном заговоре среди бывших подследственных, недавно вышедших на свободу. Задача Секретно-политического отдела как раз заключалась в борьбе с политическими противниками советской власти, включая троцкистов, правых уклонистов, «церковников» и сектантов, а также националистов. В изложении агентов заговор выглядел настолько опасным, что начальник УНКВД по Николаевской области И.Т. Юрченко лично сообщил о нем республиканскому руководству НКВД.

В заговоре, помимо всех прочих, якобы принимали участие лица, занимавшие руководящие посты на имевшем важное оборонное значение Николаевском судостроительном заводе-гиганте № 200, где ежедневно были заняты около 9000 рабочих и служащих. Эти лица за полгода до описываемых событий были арестованы чекистами как члены троцкистской группы по обвинению в попытке организации саботажа и диверсии на заводе в целях уничтожения верфи в огне пожара.

Однако карающая рука государства поразительным образом обрушилась летом 1939 г. не на мнимых «крайне опасных троцкистских заговорщиков», а на трех руководящих сотрудников Секретно-политического отдела УНКВД, на связи у которых нагодились упомянутые выше агенты. Чекисты были арестованы и осуждены трибуналом войск НКВД Киевского особого военного округа за «нарушение социалистической законности» и «злоупотребление служебным положением» 23 марта 1941 г. соответственно к расстрелу и 10 и 8 годам лишения свободы. Вместе с ними свой приговор также получил бывший начальник УНКВД по Николаевской области П.В. Карамышев, осужденный к расстрелу.

Ядро обвинительного заключения против сотрудников НКВД состояло в том, что они вынудили агентов фальсифицировать сведения о тайной группе заговорщиков с целью выставить свои действия во время массовых операций НКВД в выгодном свете и тем самым спасти свои шеи. Эти действия, согласно обвинению, сводились к «незаконным мерам воздействия», то есть к применению пыток в отношении подследственных, а также фабрикации дел, улик и фальсификации материалов следствия.

Как же так случилось, что были арестованы и осуждены не члены мнимой «контрреволюционной троцкистской саботажнической организации», обвинявшиеся в подготовке крупной диверсии на оборонном судостроительном предприятии, а сотрудники НКВД, которые всего несколько месяцев назад были всесильными? Соответствовало ли действительности обвинение в грубом нарушении чекистами «социалистической законности» в ходе допросов подследственных? Шла ли в случае с осужденными сотрудниками УНКВД по Николаевской области речь о тех должностных лицах, которые, согласно «полуофициальному»постановлению ЦИК и СНК СССР от 17 ноября 1938 г., своими «ошибочными» действиями дискредитировали в целом правильную и необходимую кампанию по борьбе с внутренними врагами, которая велась в течение полутора лет? Или сотрудников НКВД стоит в первую очередь рассматривать как «козлов отпущения», которые должны были освободить партию и государство от ответственности за массовый террор, осуществлявшийся в масштабах всего Советского Союза и немногим ранее остановленный приказом Москвы? Или главной целью репрессий в отношении чекистов была нейтрализация клана попавшего в опалу бывшего наркома внутренних дел СССР Н.И. Ежова, чтобы обеспечить успешность клана его преемника, Л.П. Берии?

Источники и методика

Исходным пунктом настоящего исследования являются материалы следствия и двух судебных процессов против трех сотрудников Секретно-политического отдела УНКВД по Николаевской области, арестованных за неправомерные действия в отношении подследственных. В конечном итоге они были осуждены вместе со своим начальником, П.В. Карамышевым, возглавлявшим УНКВД по Николаевской области. Поскольку он проходил главным об׳ виняемым, все следственное дело носит его имя. «Дело Карамышева» состоит из тринадцати томов, каждый том содержит до 500 листов, общий объем дела составляет около 6000 листов. В том числе «дело Карамышева» включает в себя постановления о начале следствия, допросы свидетелей, протоколы очных ставок, допросы обвиняемых и их жертв, материалы о деятельности агентуры, материалы расследования обвинения в фальсификации документов следствия и весь комплекс материалов двух судебных процессов над чекистами.

В качестве дополнительного источника использовались материалы личного дела П.В. Карамышева. Это дело дает возможность рассмотреть отдельно взятого сотрудника НКВД как индивидуальность в контексте государственно-бюрократической (карательной) машинерии НКВД, сделав это в большей степени, чем в отношении трех других его «подельников», личные дела которых до сих пор не найдены.

Также были задействованы материалы, не имевшие прямого отношения к судебным процессам, но отображающие экономическую и политическую ситуацию в Николаевской области. Для этого использовались не только архивы советской политической полиции, но и фонды государственного архива Николаевской области, а также документы бывшего областного партийного архива. В этих архивах также хранятся следственные дела жертв массовых операций Большого террора.

Все исследование вращается вокруг специфической переломной ситуации, сложившейся незадолго до и сразу после окончания Большого террора, то есть с лета 1938 г. до лета 1939 г. Этот промежуток времени находится в центре нашего внимания, поскольку именно в это время герои статьи, четверо сотрудников НКВД, сначала во имя и по заданию коммунистической партии и советского правительства выступали атакующей стороной, но потом во все большей степени, прежде всего персонально, оказались в положении обороняющейся стороны, и, в конечном итоге, сами попали на скамью подсудимых. Также наше внимание будет сконцентрировано на освещении механизмов следствия и судебных процессов против обвиняемых чекистов. В первую очередь необходимо выяснить, какую роль должно было сыграть их осуждение и какие интересы преследовала военная прокуратура, а также имело ли место вмешательство сверху, как со стороны республиканских структур, так и со стороны Москвы.

В хронологической последовательности должно быть конкретно исследовано, при каких обстоятельствах в Николаеве произошел арест, а затем неожиданное освобождение членов «заговорщицкой троцкистской группы» и каким образом внезапно на месте «троцкистов» в качестве обвиняемых оказались чекисты. В рамках этой задачи нам также предстоит нарисовать личные портреты четырех обвиняемых. Необходимо выяснить, имелись ли в связи с пожаром на николаевском судостроительном заводе объективные причины, которые могли послужить поводом для ареста «троцкистских саботажников», или сотрудники НКВД от начала до конца сфабриковали дело из карьерных соображений? Идет ли в случае с осужденными чекистами речь об «обыкновенных людях», ordinary теп, которые с чистой совестью и без тени сомнения делали свою работу во имя партии и государства, и только под воздействием давления сверху превратились в палачей? Или случившееся с ними более адекватно описывает термин «ситуативное насилие»? Переадресовывали ли они часть своей вины, обвинений в свой адрес государству и партии? Испытали ли они моменты прозрения или даже раскаяния? Были ли они преступниками-одиночками или их преступления относились к числу массовых? Являлись ли они деформированными личностями, которые вопреки всем инструкциям, приказам и законам с садистским удовольствием мучили подследственных, или обвинения в пытках, издевательствах и фабрикации дел были беспредметными и служили только цели диффамации деятельности тайной полиции?

Мой главный тезис гласит, что кампания по осуждению сотрудников НКВД являлась средством для того, чтобы переместить фокус лояльности рядовых сотрудников органов государственной безопасности с политической лояльности на лояльность исключительно в отношении сталинского государства. Показательная акция наказания «козлов отпущения» должна была помочь завершить процесс приспособления индивидуума к государственной структуре.

Пожар

Пожар на огромном судостроительном заводе, расположенном на окраине г. Николаева, на берегу реки Южный Буг, в защищенном выходе в Черное море, начался 2 августа 1938 г. около 19 часов, причем центр возгорания находился на территории сердца верфи — ее производственного цеха. У быстрого распространения пожара имелись свои причины, поскольку на «территории объекта, насколько хватает глаз, были разбросаны стружки, баллоны с кислородом, различные отбросы и проч.». Пожарная охрана не смогла справиться с огнем, и заводу грозило полное уничтожение. В результате два человека погибли, тридцать получили ранения, материальный ущерб от пожара составил 2,6 млн рублей.

Последние очаги пожара еще догорали, когда руководство УНКВД по Николаевской области прибыло на место происшествия. Начальник областного управления П.В. Карамышев позднее не без гордости сообщал о том, что «ценой огромных усилий нам удалось ликвидировать пожар и спасти завод при помощи местных коммунистов и вызванных нами войсковых соединений [и] частей».

Расположившись в кабинете директора верфи, чекисты незамедлительно приступили к допросам и поиску виновных. Поздним вечером Карамышев уже принимал участие в экстренном заседании оргбюро ЦК КП(б)У по Николаевской области, где он намеревался заручиться поддержкой партийного руководства для осуществления мер по линии УНКВД. Оценка, данная пожару на заседании оргбюро, гласила: «Бюро Обкома считает, что […] пожар есть диверсионный акт врагов, проведенный в результате потери классовой бдительности и преступной расхлябанности заводоуправления и заводского партийного комитета».

Карамышев, будучи изначально непоколебимо убежденным в том, что речь шла не об обыкновенном пожаре по небрежности, а об акте саботажа, и сохранив эту уверенность до конца, приказал собрать все компрометирующие материалы на персонал завода, имевшиеся в УНКВД, и провести аресты подозрительных лиц. После того как чекистам стало ясно, кому предстоит выступить в роли главных подозреваемых, руководство управления отправило в Москву телеграмму, ставя в известность о случившемся вышестоящее начальство.

Расследование дела было поручено Секретно-политическому отделу, т. е. 4-му отделу УНКВД по Николаевской области, который в конце 1938 г. был переименован во 2-й отдел, поскольку к этому времени «под крышей» отдела также находилось отделение, обслуживавшее предприятия оборонной промышленности, во главе с его начальником П.С. Волошиным.

Из числа арестованных работников завода в конечном итоге к суду были привлечены 11 человек. По инициативе начальника Секретно-политического отдела УНКВД Я.Л. Трушкина, восемь главных подозреваемых в поджоге верфи были переданы в руки военного трибунала, еще троих второстепенных обвиняемых следователи отправили на суд Особой («национальной») тройки.

В то время как судебный процесс против главных обвиняемых в рамках разбирательства военного трибунала все откладывался, «национальная» тройка 26 октября 1938 г., то есть спустя два месяца после инцидента, осудила всех трех обвиняемых к смертной казни. Приговор был приведен в исполнение немедленно.

Через несколько дней после пожара управление НКВД по Николаевской области вновь развернуло кипучую деятельность. Сначала К.И. Ефремов, который так же, как и Волошин, был в свое время начальником «оборонного» отделения Секретно-политического отдела УНКВД по Николаевской области, объехал с инспекцией для проверки мер противопожарной безопасности два самых больших судостроительных предприятия Николаева — завод № 200 им. 61 коммунара и завод № 198 им. Андре Марти. Инспекция обнаружила катастрофически неудовлетворительный уровень пожарной безопасности. На территории завода № 200 рядом с путями железной дороги находились нефтяные цистерны, которые в любой момент могли загореться от искр паровозов, курсировавших мимо. На территории завода № 198 повсюду было складировано дерево. Тем не менее Ефремов смог отрапортовать: «Лишь благодаря вмешательству УНКВД все это было устранено». О результатах своей проверки Ефремов также докладывал на заседании Николаевского обкома КП(б)У.

После Ефремова к расследованию лично подключился начальник УНКВД П.В. Карамышев. Он тщательно и подробно ознакомился с материалами дела и после этого проинформировал областной комитет КП(б)У. Последний, в свою очередь, на основании доклада Карамьппева принял постановление «Об очистке фабрики», разрешив дополнительные аресты, которые и были проведены сотрудниками НКВД. 1 сентября 1938 г. Карамышев представил на заседании обкома КП(б)У обширную программу, направленную на предотвращение пожаров на обоих судостроительных заводах. В свою очередь, в постановлении бюро обкома КП(б)У однозначно утверждалось, что происки врагов привели к тому, что на предприятиях не соблюдались и не соблюдаются элементарные правила пожарной безопасности. Директор завода jj.r. Миляшкин получил строгий выговор по партийной линии и поручение в срок до 15 октября 1938 г. представить отчет о принятых мерах.

Следует отметить, что органы госбезопасности и до пожара не выпускали судостроительные заводы из поля своего зрения. По словам Ефремова, Карамьппев лично неоднократно посещал верфи, и ему удалось с помощью арестованных инженеров (которые не назывались здесь поименно) «наметить меры» для улучшения организации рабочего процесса. Сам Карамышев заявлял о целом «букете» проблем. Так, судостроительный завод им. Марти из года в год не выполнял план, и на заводе «систематически» случались пожары и несчастные случаи. Этот завод, по данным Карамышева, настолько пришел в упадок, что там постоянно находилась группа сотрудников НКВД. И если бы не аппарат НКВД, поддержанный обкомом КП(б)У, то пожары окончательно уничтожили бы доки предприятия. В другом месте Карамышев нарисовал плачевную картину состояния уже обоих судостроительных заводов: «Сотрудники УНКВД целыми группами сидели на заводах и устраняли все имеющиеся недочеты. Если бы не сотрудники УНКВД, то бесконечные аварии и пожары угрожали бы уничтожению заводов».

Аресты, сопровождавшие деятельность НКВД по контролю над ситуацией на заводах, Карамышев в конечном итоге расценивал как большой успех: «В результате наших мероприятий, проведенных по линии судебной тройки, мы создали и добились того, что оборонные заводы стали не только выполнять, но и перевыполнять государственные задания и планы по товарной продукции». Еще один ключ к успеху начальник УНКВД видел в оперативных чекистских мероприятиях. В частности, Карамышев писал: «В результате наших оперативных мероприятий, смены вражеского руководства […]а также и более энергичного вмешательства парторганов, заводы стали быстро выходить из прорывов».

Таким образом, НКВД был теперь не только политической полицией, главной целью которой были идейные противники режима, а также учреждением, отвечавшим за устранение социальных проблем карательными методами. Функция надзора органов госбезопасности за экономикой в годы Большого террора была серьезно усилена. На органы были возложены задачи осуществления контроля за ключевыми отраслями экономики вплоть до Решения организационных проблем. Главной задачей органов в экономической сфере являлись стабилизация работы важнейших промышленных предприятий и — о чем здесь будет упомянуто только вскользь — обеспечение функционирования колхозной системы.

Троцкистская саботажническая организация

Ядро троцкистской саботажнической организации, которая по версии НКВД несла ответственность за пожар на судостроительном заводе № 200, составляли инженеры и техники. На первом месте среди них находились Л.П. Фомин, с 1933 г. занимавший должность начальника корпусного цеха завода, А.Е. Гаврилов, заместитель начальника цеха, выгоревшего в результате пожара, и Л.М. Гладков, помощник начальника цеха и начальник деревообрабатывающей мастерской. К руководящему ядру организации были также причислены С.С. Меламуд — заместитель начальника корпусного цеха, Г.П. Афанасьев — начальник участка корпусного цеха, Д.А. Бондарь — начальник еще одного участка корпусного цеха, А.И. Базилевич — мастер электросварки завода, Т.И. Чикалов — старший мастер корпусного цеха и В.И. Носов — сортировщик корпусного цеха завода № 200.

Лицами, в меньшей степени замешанными в саботаже, чекисты считали заведующего техническим нормированием корпусного цеха А.А. Барсукова, мастера цеха Н.В. Чернохатова и начальника штаба ПВО завода № 20 0C.В. Мацковского.

Первоначально чекисты также включили в группу саботажников директора судостроительного завода Н.В. Щербину, инженера Г.В. Бабенко и преподавателя кораблестроительного института М.Ф. Чулкова.

Расследование дела в отношении Фомина, Щербины, Базилевича и Гаврилова было поручено Секретно-политическому отделу УНКВД во главе с Трушкиным. Допрашивали подследственных Трушкин и его подчиненные Г.С. Зельцман, М.В. Гарбузов и К.А. Воронин. Следствие в отношении Бабенко вели сотрудники «оборонного» отделения этого отдела УНКВД.

В сценарии саботажа, «реконструированного» общими силами ряда подразделений областного управления НКВД, ключевая позиция отводилась Фомину. Сотрудники Секретно-политического отдела добились от него признательных показаний в том, что он и другие лица планировали акт саботажа. Лично сам Фомин не смог принять участия в поджоге только лишь потому, что он был арестован почти за две недели до пожара, а именно 20 июля 1938 г. Однако на допросе, состоявшемся непосредственно сразу же после пожара, Фомин показал: «Практическую работу по подготовке диверсионного акта проводил начальник участника Афанасьев».

Обвинение против Фомина подкреплялось информацией о его подозрительном прошлом. В частности, Карамьппев сообщал: «Еще до ареста Фомин был разоблачен заводской парторганизацией в том, что он поддерживает постоянную связь с кадровым троцкистом [Ф.Я.] Плетневым — бывш[им] директором завода № 200, проживавшем в Сталинграде». Уликой выступала переписка между Фоминым и Плетневым, конфискованная при аресте. Кроме того, чекисты утверждали, что Фомин использовал служебную командировку в Ленинград для того, чтобы по пути встретиться с Плетневым в Сталинграде, а после этого «по взаимному сговору» со своим непосредственным начальником, главным инженером Бабенко, «сфабриковал» документы, в которых Плетнев описывался как хороший руководитель судостроительного завода, хотя во время его директорства верфь не выходила «из хронического прорыва» и выполняла план только на 40–50 %.

В это же время, согласно Карамышеву, в НКВД поступили дополнительные материалы о Фомине, которые уличали его в прямой (и многолетней) саботажнической деятельности. Так, две специально образованные комиссии, первую из которых возглавляли инженеры М.Н. Гордиенко и Ф.С. Степаненко, а вторую — Гордиенко (в ее состав вошли начальник планово-производственного отдела Е.Г. Магилевский и мастер разметной корпорации цеха № 1 завода № 200 Г.И. Цекановский), установили наличие «конкретных данных» о том, что «Фомин еще в 1933 г., вопреки протестам рабочих Шорина и др., сознательно игнорируя механические условия и требования, предложил строить подводную лодку “Малютка” из явно недоброкачественных материалов. Мастер [А. М.] Шорин был отстранен от работы, а вместо него Фомин выделил троцкиста Васильева, допускавшего сплошной брак в работе; вместе с врагом Щербиной Фомин организовал вредительскую работу на суднах 1075 и 1076, предназначавшихся для ДВК; в 1936 г. Фомин и Бабенко организовывают аварийный спуск корабля № 208. В 1938 г. Фомин и Бабенко во вражеских целях сооружают диктовую изгородь вокруг важнейШего объекта (опытные отсеки), сознательно загромождая этот объект легко воспламеняющимися материалами» и т. д.

Карамышев отсюда сделал вывод, что троцкистская саботажническая группа сознательно создавала условия для пожаров, взрывов и несчастных случаев за счет того, что «они явно саботировали противопожарные мероприятия, игнорировали технические требования безопасности, захламляя завод ненужными и легко воспламеняющимися материалами». Для того чтобы очистить территорию завода, потребовались несколько рабочих поездов и месяцы работы.

Однако даже «обстоятельные и конкретные мероприятия по общей и противопожарной охране заводов», выработанные ранее под контролем УНКВД на основании проведенных обследований и поддержанные, в свою очередь, авторитетом ЦК КП(б)У, обязавшего директора судостроительного завода незамедлительно претворить их в жизнь, не смогли предотвратить большой пожар 2 августа 1938 г., поскольку саботаж, по словам Карамышева, пустил глубокие корни.

Прямая увязка «головки» троцкистской саботажнической организации с пожаром была, таким образом, только «делом техники». А.П. Федотов, сотрудник ЭКО УНКВД по Николаевской области, позднее сообщал со знанием дела: «Как только его [Фомина] доставили в НКВД, он расплакался и сразу дал показание об участии его в к-p организации».

Согласно Карамышеву, Фомин сознался в том, что «он много наделал вреда Советской власти». Уже спустя 10 дней после его ареста, то есть за три дня до пожара на заводе, благодаря объемным показаниям Фомина чекисты смогли документально подтвердить существование крупной троцкистской группы, которая под его руководством вела саботажническую подрывную деятельность.

Непосредственно сразу же вслед за пожаром сотрудники НКВД в ходе многочисленных допросов получили от Фомина показания,' в том числе отчасти собственноручные, в которых он не только подтверждал свою руководящую роль в прошлых актах саботажа, но и признал свою вину за пожар. Это случилось 28 августа 1938 г. в присутствии военного прокурора и заместителя прокурора по спеццелам Карпенко; во время очной ставки с Барсуковым и Афанасьевым — 24 августа 1938 г.; с Меламудом -8 декабря 1938 г., а также 1 и 14 декабря 1938 г., в «расширение» его прежних показаний, причем в декабре 1938 г. Фомин «снова клялся в том, что он дал следствию откровенные, правдивые и исчерпывающие показания о своей вредительской деятельности». 8 декабря 1938 г. Фомин в том числе подтвердил результаты проверки обеих «экспертных» комиссий. Но и этого было недостаточно. Ведущую роль Фомина в диверсиях подчеркивали в своих показаниях, а также во время очных ставок многочисленные свидетели, в том числе Муратов, бывший секретарь Николаевского горкома КП(б)У, арестованный 12 или 13 мая 1938 г., и М.Ф. Волков, бывший секретарь Оргбюро ЦК КП(б)У по Николаевской области, осужденный 23 сентября 1938 г. к ВМН.

«Правая рука» Фомина, Афанасьев, был незамедлительно арестован вечером 2 августа 1938 г., причем его арестовал непосредственно на рабочем месте заместитель начальника Секретнополитического отдела УНКВД М.В. Гарбузов. Во время пожара Афанасьев работал на заводе в свою смену. Он признал свое участие в организации пожара, позднее его показания были подтверждены Чикаловым, который признался в том, что осуществил поджог вместе с Афанасьевым.

Общая картина, согласно которой в Николаеве орудовала крупная троцкистская саботажническая организация, все время дополнялась и уточнялась за счет информации о главных «соратниках» Фомина. Так, инженер Гладков, который так же, как и Фомин, был арестован еще до пожара, а именно 28 июля 1938 г., был все в том же 1938 г. исключен из партии — по данным Карамышева — «за правотроцкистскую деятельность и резкие выпады против вождя партии Сталина», причем этому имелось множество подтверждений со стороны коммунистов и беспартийных. Гладков также поддерживал прямой контакт с троцкистом В.К. Клигерманом, бывшим секретарем Сталинского райкома КП(Б)У г. Одессы.

Инженер Гаврилов, арестованный николаевскими чекистами 27 июля 1938 г., был исключен из рядов ВКП(б) еще в 1937 г. «за покровительство и связь с троцкистами», а также «за потерю классовой бдительности и связь с врагами». По данным Гарбузова, в 1-м отделении 4-го отдела также имелся «обработанный материал на вербовку Гаврилова» в целях разработки троцкистской организации, а также «выписка из показаний осужденного [ «троцкиста» и бывшего директора судостроительного завода им. Андре Марти] С.А. Степанова об участии Гаврилова в троцкистской организации и материалы партийной проверки о связях Гаврилова с репрессированными троцкистами». Еще один чекист, начальник 1-го отделения 2-го отдела УНКВД по Николаевской области К.А. Воронин, заявил, что Гаврилов «на протяжении ряда лет был связан с кадровыми троцкистами: Клигерманом, Гаевым, Сухановским и др.». Помимо этого, согласно Карамышеву, у сотрудников НКВД имелись показания, изобличавшие Гаврилова в «открытых фашистских высказываниях в камере». Арест инженера Гаврилова, который до этого под руководством Фомина и Афанасьева работал заведующим группой бюро технических усовершенствований, был, в том числе, произведен в результате показаний, данных против него «троцкистом» Д.Т. Стародубцевым. Позднее Воронин заявлял: «Гаврилов сразу же после ареста или на следующий день дал мне обширные показания о принадлежности к правотроцкистской организации». Карамышев добавил к этому «букету» еще и обвинение в «антисоветской агитации», которую Гаврилов якобы вел «даже на улице, открыто на углах». По показаниям чекистов, Гаврилов, Гладков и Фомин находились под наблюдением «органов» в течение последних шести-семи лет.

В отношении остальных членов «троцкистской саботажнической организации» НКВД располагал гораздо меньшим количеством компрометирующих материалов. Однако в глазах чекистов их было достаточно для ареста и осуждения. Меламуд, арестованный 5 октября 1938 г. на основании показаний Фомина, был, по данным Карамышева, «старым кадровым сионистом», членом сионистской националистической организации, занимавшимся вербовкой в троцкистскую группу. Он знал, как себя вести на допросах, а также якобы знал поименно многих членов этой группы. Чтобы уличить Меламуда в саботажнической деятельности, были вновь сформированы две экспертные комиссии: одна под руководством инженера М.Г. Никифорова, другая — под руководством инженера Гордиенко, который уже выступал экспертом по делу Фомина. Дополнительно также были проведены допросы по меньшей мере четырех свидетелей.

Техник Бондарь, арестованный 3 августа 1938 г., работал перед пожаром в утреннюю смену. В ходе нескольких очных ставок с Чикаловым, состоявшихся в присутствии помощника военного прокурора Курова (Чикалов был допрошен в первые часы после пожара 2 августа и арестован 7 августа 1938 г.), Бондарь показал, что он и Чикалов являются членами «антисоветской организации», при этом Чикалов принимал личное участие в поджоге. Согласно Чикалову, Бондарь дословно заявил во время одной из очных ставок следующее: «Мы совершили поджог и должны встать на колени перед соввластью».

Но самым опасным, по версии руководства УНКВД по Николаевской области, было то, что троцкистская саботажническая организация действовала не в одиночку, а была частью разветвленного правотроцкистского заговора, охватившего всю Николаевскую область и имевшего связи с троцкистами в других областях Советского Союза. Так, уже в 1937 г. во время одного из выездных заседаний Военной коллегии Верховного суда СССР имена Фомина, Гаврилова и Меламуда упоминались в показаниях обвиняемых. Также в ходе открытого судебного процесса против Степанова, бывшего директора завода № 200, неоднократно «всплывало» имя Гаврилова.

Карамышеву не составляло труда показать, в какой сомнительной компании вращались лица, на которых была возложена ответственность за пожар на верфи. На упомянутых выше процессах их имена назывались на одном дыхании вместе с именем второго секретаря Николаевского обкома КП(б)У Д.Х. Деревянченко, протеже С.В. Косиора. Бывшего анархиста Деревянченко как «политического двурушника» заклеймили еще в апреле 1938 г. на Николаевской областной партийной конференции 2-й секретарь ЦК КП(б)У М.А. Бурмистенко и заместитель редактора газеты «Южная правда», «лучший политлектор» Буранов. Кроме того, Деревянченко обвинялся в том, что он «обманным путем получил от государства 2 миллиона рублей, его сестра за диверсионный акт была осуждена к ВМН».

Таким образом, УНКВД по Николаевской области «разоблачило» обвиняемых в поджоге на судостроительном заводе как часть широкой сети троцкистских заговорщиков, «щупальца» которой простирались далеко за пределы области, вплоть до верхушки партии и государства. Кроме этого, «троцкисты» якобы поддерживали связи с правыми уклонистами и даже с сионистскими националистическими кругами. В результате пожар на судостроительном заводе представлял собой только лишь один, хотя и кульминационный, акт из целой череды актов саботажа, сознательно и активно осуществлявшихся членами организации в прошлом и настоящем. «Головка» троцкистского подполья облаДала настолько широкими связями, что была в состоянии добиться осуществления своих преступных намерений даже из тюрьмы, с помощью многочисленных приспешников.

В такой ситуации НКВД было тяжело бороться с врагом. Это наглядно был призван продемонстрировать пожар, который чекисты не сумели своевременно предотвратить. Тем не менее, благодаря своим неустанным усилиям, областное управление НКВД добилось определенного успеха, сумев воспрепятствовать самому худшему и, с помощью своих специфических методов, в том числе массовых арестов, навсегда покончить с вредительской вражеской сетью.

Свои разоблачения НКВД подкреплял агентурными материалами, показаниями свидетелей, протоколами очных ставок, признаниями, иногда даже собственноручно записанными подследственными, показаниями свидетелей, извлеченными из материалов уже состоявшихся судебных процессов, экспертными справками как собственных сотрудников, так и «внешних» экспертов, в которых анализировалась ситуация на заводах, а также материалами партийных разбирательств и исключения из партии подозреваемых по обвинениям в причинении ущерба как партии, так и обществу, коррупции, а также политической и моральной неблагонадежности. Прямые улики присутствовали в делах только в исключительных случаях. Чекистам, очевидно, было неизвестно такое понятие, как «презумпция невиновности». Бал правило другое правило, согласно которому НКВД не арестовывало невинных людей.

Вмешательство сверху

УНКВД по Николаевской области функционировало не в безвоздушном пространстве, свои энергичные усилия по борьбе с саботажнической троцкистской организацией чекисты обосновывали, в том числе, ссылкой на приказы и директивы, поступавшие сверху, в первую очередь из Москвы. Помимо этого, г. Николаев с инспекционными поездками посещали высокопоставленные сотрудники госбезопасности из Москвы и Киева, которые специально интересовались состоянием судостроительных заводов и давали соответствующие указания.

Так, 17 июня 1938 г. Карамышев получил шифротелеграмму от заместителя народного комиссара внутренних дел СССР М.П. Фриновского, в которой утверждалось, что «несмотря [на] ликвидацию основных вражеских гнезд (правотроцкистских, шпионскодиверсионных и других контрреволюционных формирований) [в] ряде важнейших оборонных заводов, играющих решающую роль [в] техническом вооружении РККА, эти заводы истекшие пять месяцев 1938 года систематически срывают правительственные задания».

Наряду с целым рядом других предприятий оборонного значения по производству авиационных моторов, артиллерии и порохов в телеграмме в качестве негативного примера также непосредственно упоминался судостроительный завод № 198 им. Андре Марти, «брат» николаевского завода № 200. Завод только на 58 % выполнил свои плановые задания по передаче судов военно-морскому флоту и т. п. По недвусмысленной оценке Фриновского, «такая преступно-безобразная работа оборонных заводов по оснащению РККА далее нетерпима».

Общее объяснение, которое Фриновский давал такому плачевному состоянию дел, сводилось к высокому проценту «засоренности, начиная [с] сомнительного, кончая явно антисоветским элементом, представляющим питательную среду для всяких вражеских формирований». Что же касается чекистских аппаратов, то Фриновский с негодованием указывал:

— на отсутствие «серьезной планомерной борьбы с последствиями вредительства», которое было осуществлено уже ликвидированными троцкистскими группами;

— на неудовлетворительную организацию борьбы с остатками недобитых «вражеских формирований», в первую очередь — с «диверсионной низовкой»;

— на отсутствие «мер борьбы [по] полной очистке» предприятий от вражеских элементов;

— и, в заключение, на нехватку «оперативно-предупредительных мероприятий, направленных [на] оказание практической помощи заводам [по] выполнению производственного плана».

После этого, опираясь на свою нелицеприятную критику, заместитель народного комиссара внутренних дел СССР потребовал устранить все эти недостатки до конца июля 1938 г., то есть в течение шести недель, докладывая ему каждые 15 дней о проделанной работе.

Телеграмма Фриновского сразу же возымела последствия. На первой странице документа, предназначавшегося непосредственно УНКВД по Николаевской области, сохранились рукописные пометки Карамышева: «тов. Поясов! [1]The Oxford English Reference Dictionary / Eds. Judy Pearsall and Bill Trumble; 2-nd ed. - Oxford: Oxford University Press, 2001. P. 1082.
Затребовать санкцию на арест выявленных участников организации. [2]Хорошее введение в историографию изучения феномена perpetrator см.: Roseman Mark. Beyond Conviction? Perpetrators, Ideas, and Actions in the Holocaust in Historiographical Perspective / Conflict, Catastrophe and Continuity: Essays on Modem German History / Eds. Frank Biess, Mark Roseman, and Hanna Schissler. - New York: Berghahn Press, 2007. Двумя ключевыми работами, в которых представлены некоторые наиболее спорные вопросы проблемы, являются: Browning Christopher R. Ordinary Men: Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland. - New York: Harper Perennial, 1992; Goldha ־ gen Daniel Jonah. Hitler’s Willing Executioners: Ordinary Germans and the Holocaust. - New York: Vintage, 1997. Cm.: Hilberg Raul. The Destruction of the European Jews. - New York: Holmes and Meier, 1985; Browning Christopher R. The Path to Genocide. - New York and Cambridge: Cambridge University Press,
Об остальных мероприятиях по заводу переговорить со мной. 21.УЦ1938]».

Во время следствия и судебного процесса бывшие сотрудники УНКВД по Николаевской области, а именно начальник управления Карамышев, начальник Секретно-политического отдела Трушкин и его заместитель Гарбузов в оправдание арестов, произведенных ими в июле 1938 г. среди сотрудников судостроительных заводов области, ссылались именно на эту телеграмму Фриновского, а Трушкин — конкретно на третий пункт требований Фриновского. Этот пункт звучал следующим образом: «По всем следственным и агентурным делам немедленно, еще раз, пересмотрите всех разоблаченных, но не репрессированных врагов, чтобы провести их аресты [в] ближайшие дни».

Именно реализация этого требования и привела к аресту Фомина. Трушкин заявлял на следствии: «На основе этой телеграммы Фриновского по предложению Карамышева была составлена справка на Фомина».

После этого Карамышев согласовал арест Фомина с первым секретарем Николаевского обкома КП(б)У П.И. Старыгиным и первым заместителем народного комиссара оборонной промышленности СССР И.Ф. Тевосяном, будущим народным комиссаром судостроительной промышленности СССР, который, возможно, в рамках мероприятий, намеченных телеграммой Фриновского, находился с инспекционной поездкой в Николаеве. Гарбузов в свою очередь заявлял на следствии о том, что визит Тевосяна привел к многочисленным арестам среди инженеров. Свидетельство Гарбузова о прямом вмешательстве Тевосяна в «дело инженеров» подтвердил также Трушкин. Подпись заместителя наркома присутствует на справках в отношении ряда сотрудников судостроительного завода, подшитых в дело. Они были арестованы еще до большого пожара.

16 июля 1938 г., спустя месяц после телеграммы Фриновского, Николаев посетил народный комиссар внутренних дел Украинской ССР Успенский. Он принял участие в совещании, на котором присутствовал весь оперативный состав аппарата УНКВД и горрайотделений. Совещание было подготовлено бригадой под руководством начальника 3-го отдела НКВД УССР в кооперации с местным УНКВД. Эта бригада была специально послана в Николаев за три дня до приезда Успенского. В своем рапорте о проведении совещания Успенский указал, что чекистами была установлена подрывная работа японской, английской и немецкой разведок в порту и на вервях, причем на заводе № 200 она якобы велась в контакте с директором завода Щербиной. Последний был незамедлительно арестован. По версии чекистов, Щербина также входил в состав правотроцкистской организации, среди членов которой Успенский назвал имя Стародубцева — будущего главного свидетеля по делу о пожаре на верфи. Особое беспокойство Успенского вызывало то, что завод не был защищен от атак вражеских подводных лодок. Можно предположить, что Фриновский упомянул Николаев в своей телеграмме от 17 июня 1938 г. не без содействия Успенского, который в свою очередь теперь оказывал давление на Карамышева, чтобы тот решил проблему как можно более оперативно.

Интерес вышестоящих органов к ситуации на судостроительных заводах Николаева был еще больше подогрет в результате пожара, случившего двумя неделями позднее, тем более что требования Фриновского явно запоздали, а визиты Успенского и Тевосяна не принесли желаемых результатов. В результате республиканский аппарат НКВД принял непосредственное участие во «вскрытии» роли саботажнической группы троцкистов в поджоге верфи. В Николаев незамедлительно самолетом из Киева была отправлена бригада 7-го отдела НКВД Украинской ССР, отвечавшего за состояние дел на предприятиях оборонной промышленности. Бригаду возглавил лично начальник 7-го отделаА.М. Злобинский. Вместе с ним в Николаев отправились чекисты, хорошо зарекомендовавшие себя в деле «оперативного обслуживания» предприятий советской индустрии, карьеры которых и в будущем были связаны с этой сферой чекистской деятельности. Речь идет об А.Г. Назаренко, начальнике 1-го специального (учетно-регистрационного) отдела НКВД УССР (с сентября 1938 г. — начальник 7-го отдела (оборонной промышленности) НКВД УССР), З.А. Новаке, занимавшем с апреля 1938 г. должность оперуполномоченного 10-го отделения 3-го (контрразведывательного) отдела НКВД УССР, оперуполномоченных 3-го отдела НКВД УССР П.К. Пугаче и А.Е. Рудном.

В расследование пожара непосредственно вмешалась даже Москва, настаивавшая в первую очередь на ускорении темпов расследования. Согласно показаниям Трушкина, по линии прокуратуры из центра была получена телеграмма, в которой содержалась соответствующая директива.

Совершенно очевидно, что УНКВД по Николаевской области еще до пожара на судостроительном заводе находилось под значительным давлением сверху, в результате чекисты стремились Устранить ряд своих собственных упущений в деле ликвидации троцкистской саботажнической группы, что якобы должно было привести к существенному росту производительности производства на верфях. Они оперативно выполнили все требования вышестоящего начальства, но не смогли предотвратить пожара на заводе № 200, что в свою очередь привело к очередному расширению круга арестов.

Освобождение

Однако позднее случилось нечто совершенно необычайное. В начале апреля 1939 г. арестованные члены троцкистской саботажнической организации, которые, по версии руководства УНКВД по Николаевской области и его республиканского начальства, были виновны в поджоге судостроительного завода № 200, были выпущены на свободу. Основанием для освобождения послужил приговор Военного трибунала Киевского особого военного округа, вынесенный в начале апреля 1939 г. Из этого приговора улетучились все обвинения в участии в троцкистской заговорщицкой организации, а также в саботаже и поджоге. Все обвиняемые, а также сорок свидетелей, приглашенных на суд, единодушно дистанцировались от своих прежних показаний. Подсудимые, все ранее не судимые, заявили, что они дали признательные показания под моральным и физическим воздействием со стороны следователей. Председатель экспертной инженерной комиссии Гордиенко, чье заключение в значительной степени уличало обвиняемых в саботаже, показал в 1956 г., что в 1939 г., выступая в качестве свидетеля, он заявил на суде, что сотрудники НКВД заставили его подписать подготовленный ими документ. Кроме того, очередная экспертная комиссия, образованная в 1939 г., пришла к выводу, «что пожар мог произойти не только как результат диверсионного акта, а мог возникнуть совершенно случайно». С большей степенью вероятности пожар возник, как на это неоднократно указывалось в ходе процесса, от искры в ходе сварочных работ, и не был своевременно потушен по причине отсутствия на месте пожарной команды. Это в свою очередь привело к возбуждению следствия в отношении руководящего персонала пожарной команды в лице Зайцева, Андреева и Лепкина.

Большая часть освобожденных даже получила назад свои рабочие места. «Главарь саботажников» Фомин, освобожденный 8 апреля 1939 г., снова стал начальником корпусного цеха завода. Афанасьев, который по версии следствия должен был реализовывать преступные замыслы Фомина, вместо своей прежней должности — начальник участка цеха — стал техником-строителем. Однако из-за увечий, причиненных ему в ходе следствия, он скончался уже в начале 1940-х годов". Должностью техника должен был также довольствоваться бывший начальник участка цеха Бондарь. Они оба были отпущены в один день с Фоминым. Спустя два дня, 10 апреля 1939 г., последовало освобождение Гаврилова, который получил должность в областном земельном управлении. 9 апреля 1939 г. на свободу вышел Гладков, который снова стал работать помощником начальника цеха. Чикалов после освобождения возобновил свою трудовую деятельность мастера. М.Ф. Чулков, один из немногих «заговорщиков» не из числа заводчан, получил обратно свою должность преподавателя Николаевского судостроительного института. Базилевич, Меламуд и Носов также были оправданы.

На свободу вышел даже бывший второй секретарь Николаевского обкома КП(б)У Деревянченко, разоблаченный как троцкист и крупный взяточник. Тогда же был освобожден Д.Ф. Кобцев, с мая по июль 1938 г. работавший вторым секретарем Николаевского горкома КП(б)У и арестованный 24 июля 1938 г. по обвинению в троцкизме и взяточничестве. После освобождения он занял пост старшего конструктора завода имени Марти № 198. Оба они не входили, в отличие от Чулкова, Гаврилова или Гладкова, в число непосредственных участников саботажнической организации, однако органы вменяли им в вину участие в разветвленном троцкистском заговоре, охватившем всю Николаевскую область.

Бывшие арестованные получили денежные компенсации — вероятно, в размере потерянного ими рабочего заработка, бесплатные путевки в санаторий, а также были восстановлены в партии. Сотрудник УНКВД Воронин должен был выплатить Кобцеву девятьсот рублей, конфискованные во время ареста и не учтенные должным образом. Дополнительно Кобцев получил от финотдела УНКВД тысячу рублей, которые были у него изъяты официально.

Однако для тех участников троцкистской саботажнической организации, осужденных Особой («национальной») тройкой, которая рассматривалась сотрудниками НКВД как внесудебная инстанция для осуждения так называемой «низовки», рядового состава контрреволюционных организаций, помощь пришла слишком поздно. Как уже упоминалось, Барсуков, Чернохатов и Мацковский были приговорены тройкой к ВМН в сентябре 1938 г. и расстреляны 4 ноября 1938 г. в 12 часов ночи. Только гораздо позднее, в 1941 г., Военный трибунал войск НКВД Киевского особого военного округа отменил смертный приговор тройки по этому делу, что, по меньшей мере, давало возможность родственникам казненных ходатайствовать о выплате компенсации. Их реабилитация последовала только после смерти Сталина, в 1957 г.

Заговор против НКВД

Участники «троцкистской организации» тем не менее не были удовлетворены своим освобождением и остальными благодеяниями советского государства и коммунистической партии. Спустя две недели после того, как «заговорщиков» выпустили на свободу, агент по кличке «Герд» сообщил руководству Секретнополитического отдела УНКВД, тем временем переименованного во 2-й отдел, следующее: «Собранные мною факты говорят с несомненной точностью о том, что к-р разговоры, слухи рождаются в среде бывших арестованных, а сейчас освобожденных. […] [Среди них стали] усиленно распространяться антисоветские разговоры, различные измышления».

Чтобы описать взрывоопасность ситуации, «Герд» привел сведения о наиболее активных членах «троцкистской организации» на заводе № 200 из числа освобожденных. По словам источника «Герда» — учителя школы № 20 Т. Бондаренко, группа бывших арестованных, а именно Чулков, Гаврилов, Гладков, Кобцев и другие, «систематически после освобождения собираются друг у друга», чтобы произвести «обмен мнениями» и выработать «общую ориентацию».

От Бондаренко «Герд» также знал, насколько негативно Чулков /оценивает политическую ситуацию в стране. Он якобы утверждал, что «в стране безусловно орудует к[онтр]р[еволюционная] сила», которая проникла вплоть до «верхушечной части партии», о чем свидетельствовал расстрел А.И. Рыкова и других. Чулков также сравнивал царские и советские тюрьмы и утверждал, что советские тюрьмы хуже, чем места заключения самых мрачных времен царской деспотии. В качестве примера он заявлял, что заключенные при царе всегда имели в камерах достаточно света, «сейчас эти же окна заколотили специальными щитами», которые не пропускают солнечный свет. Кроме того,

Чулков якобы выражал сожаление о том, как это выяснил «Герд» в специально устроенном разговоре с его соседкой по квартире Фесенко-Макеевой, другом семьи Чулкова, «что там в центральных организациях кто-то обратил внимание на то, что в стране открыто проводится контрреволюция, если бы не это, то несомненно произошел бы политический переворот и арестованные все вошли бы в историю русской революции, как поборники ее».

О Гладкове агент «Герд» сообщал, с опорой на студентку Слеповатую, подругу жены Гладкова, что тот распространяет слухи, что в тюрьме Николаева «ежедневно пачками расстреливали» осужденных.

Брат Гаврилова, который работал в педагогическом институте, в разговоре с «Гердом» поведал следующее о воззрениях своего брата: в центре царит «полная растерянность», там не знают, что делать с девятью миллионами заключенных. С одной стороны, нецелесообразно оставлять их в тюрьмах и концлагерях, поскольку «на местах растут дети, многочисленные родственники, а около них массы сочувствующих им». С другой стороны, их нельзя отпустить на свободу разом, поскольку тогда «на местах произойдет концентрация людей с неизгладимой враждой к руководству».

Донесение «Герда» заканчивалось сообщением, согласно которому Гладков во всеуслышание рассказывал о том, что их группа, когда она находилась под арестом, знала о ходе следствия все, однако им лишь с большим трудом удалось с помощью перестукивания убедить человека (который их предал), а именно Д.Т. Стародубцева, отказаться от своих показаний.

Спустя 10 дней агент «Герд» в сообщении от 3 мая 1939 г. дополнил свою информацию о заключенном Стародубцеве, на этот раз на основании разговора, состоявшегося на улице между А.К. Стародубцевой, женой этого «репрессированного троцкиста», и директором школы № 14 П. Балдуком. Согласно донесению «Герда», Балдук заверил Стародубцеву в скором освобождении ее мужа, поскольку «суд теперь превратили в игрушку, которой пытаются сгладить то, что наделали». В ходе разговора Балдук в красках расписал эту благоприятную для репрессированных ситуацию: «Работников НКВД половину уже перестреляли не только в Молдавии, айв других городах».

Однако «Герд» не остановился только на описании той поддержки, которую жена арестованного троцкиста получила от высокопоставленного советского чиновника, но и сообщил о том, какую катастрофическую картину общего настроения населения нарисовал Балдук и как он распространял свои «вымыслы». На первомайской демонстрации, которую они посетили совместно, Балдук обратил внимание «Герда» на «якобы» огромное число людей, которые в этом году стояли в стороне и не принимали участие в демонстрациях. По словам Балдука, это был «результат пьяной кампании Ежова. Это жены, дети, родственники и просто люди, сочувствующие той массе арестованных, что сидят в тюрьмах, или тех, кто погиб в ссылке». Конца этому давлению на население не было видно, и под прессом, заявлял Балдук, оказались не только взрослые, но и дети. В частности, Балдук говорил: «То, что дети [так плохо] ведут себя в школах, на улицах, объясняется также озлоблением, которое также охватило и детей».

Еще один отпущенный на свободу арестованный, некто Свирса, бывший руководитель отделения украинского общества «Просвита», встреченный на улице «Гердом» и Балдуком, в ходе разговора своими риторическими вопросами дискредитировал московское руководство: «А как ты думаешь, кто в этом виноват, нельзя же думать, что это творчество на местах. Сидя в тюрьме, я убедился, что это имело место по всему Советскому Союзу, причем везде и всюду применялись одни и те же методы. Кроме того, нельзя допускать, что это делалось без ведома центра, так как каждый день в центральные организации отправляются тысячи заявлений, и никто не получает ответа на заявления, никакого внимания не обращают. Значит, отвечать им нечего, против своих же мероприятий идти неудобно».

В своем донесении «Герд» зафиксировал также утверждения Свирсы, касающиеся политики выборочных освобождений. Заявления Свирсы сопровождались фундаментальной критикой всей карательной системы Советского Союза. Согласно ему, «НКВД имеет директиву сглаживать положение, в первую очередь за счет освобождения членов партии. В тюрьме сидит еще очень много беспартийных, которых всячески будут выдерживать, чтобы массовое освобождение не обратило на себя внимания широких масс». Кроме того, репрессированные были «осуждены судом, который не предусмотрен никакими законами в мире, законами, которые окончательно подорвали нашу конституцию в глазах других государств». Венчало аргументацию Свирсы заявление о том, что «успех фашистского движения и надо объяснить тем, что рабочие организации увидели у нас большие противоречия между законами Советского государства и действительностью».

«Истинное лицо» Свирсы и враждебность его точки зрения «Герд» разоблачает, приводя слова Свирсы о процедуре его восстановления в партии. Свирса открыто признал, что в результате ареста был «выбит из той политический направленности, которой он обладал до ареста».

Компрометация Свирсы служила для агента НКВД средством для того, чтобы дополнительно скомпрометировать свой главный источник информации — Балдука, представив в мрачном свете его «сомнительное» прошлое: в бытность свою учителем в деревне Варваровка он был связан с троцкистом И. Скрыпниковым, поскольку они были женаты на сестрах, и делил со Скрыпниковым одну квартиру. Кроме этого, Балдук поддерживал контакт с также осужденным греческим гражданином Матисто, который работал в Николаеве в клубе интернационалистов. Криминал состоял в том, что Балдук принимал у себя дома Матисто вместе с членами команд иностранных судов. Не в последнюю очередь также упоминались многочисленные контакты Балдука с женами арестованных.

12 мая 1939 г., спустя девять дней после последнего донесения, 2-й отдел УНКВД получил свежую информацию от «Герда». На этот раз агенту удалось собрать сведения не только в результате уличных встреч, но и побывать непосредственно в гостях у отпущенных на свободу членов «троцкистской саботажнической организации». У Чулкова он встретил Гаврилова и Гладкова с женами, а также неизвестную ему юную персону. В то время как женщины накрывали на стол, мужчины играли в шашки. Вдруг, как описывал «Герд» в донесении, присутствующие открыто заподозрили в нем провокатора и стали его всячески чернить. Они припомнили его знакомство со Стародубцевым, которое не имело для «Герда» печальных последствий, в отличие от членов «троцкистской организации». Само собой разумеется, агенту, по его собственным словам, удалось сохранить свою тайну, так как он сумел убедить их всех в своей невиновности. Среди прочего «Герд» заявил, что он сам не поверил своему счастью, когда его не арестовали, что он даже взвешивал возможность, из страха перед арестом бежать в Сибирь.

Очевидно, истинная цель «Герда», которую он преследовал, рассказывая эту историю, заключалась в том, чтобы показать, что также и в сознании членов «саботажнической группы» Стародубцев фигурировал в качестве слабого звена, болтуна, члена действительно существовавшей в прошлом троцкистской организации, используя которого, НКВД сумело разоблачить многих «троцкистов».

После того как «Герд» сумел немного развеять подозрения в свой адрес, он поинтересовался у «товарищей»: «…как вы себя чувствуете и что слышно, как надо понимать всю эту историю, говорят, что те, которые сидят в тюрьме, гораздо больше осведомлены, чем те, которые на воле». Гладков дал свой ответ с иронической усмешкой на лице: «Мы [там были] не одни, мы составляем какую-то миллионную часть, значит, чувствовать себя плохо нет оснований».

Из факта очень хорошей информированности членов группы не только в заключении, но и на свободе «Герд» сделал вывод, что они уже в курсе того, что в Николаеве будет заседать военный трибунал, и теперь они спекулируют на тему того, не будет ли вскоре освобожден и Стародубцев.

Для «Герда» было особенно важно в этом контексте продемонстрировать и подчеркнуть групповое сознание присутствовавших, а именно то, что все эти люди воспринимали себя именно как группу и были крайне горды взаимным доверием. Наглядное выражение этого «Герд» увидел в тосте, произнесенном Гладковым: «Пусть рабы и подхалимы пьют “за кого”, а мы будем пить за нашу дружбу».

Гладков, если судить по донесению «Герда», в отличие от своего «сообщника» Гаврилова, был занят не столько внутренним самоощущением группы, сколько анализом общего настроя широких масс, при этом, как писал «Герд», облачал свои суждения в форму нелицеприятной критики карательной политики советского государства. Гладков, согласно «Герду», выражал мнение, что власть своими средневековыми методами пыталась сначала устранить недовольных. Теперь она перешла к тому, чтобы привлечь их на свою сторону, предлагая пострадавшим деньги и курорты. Однако это ни к чему не привело. Власть всеми своими мерами добилась лишь того, «что на заводе тысячи рабочих инженеров, техников устроили нам такую встречу, как будто мы возвратились после совершения большого героического подвига. Значит, вы теперь можете себе представить, как народ воспринял это дело и какое создалось настроение у широких масс».

Спустя семь дней, 19 мая 1939 г., «Герд» в своем очередном донесении еще раз уделил внимание крайней самоуверенности группы, которая нашла свое отражение в слухах, распространяемых ее членами, о появлении в Николаеве судей военного трибунала. Гладков был уверен в том, что трибунал прибыл лишь для того, чтобы освободить всех поголовно. В качестве примера Гладков приводил следствие по своему делу: «Когда некоторые свидетели начали заминаться, стали давать намеки на виновность, то председатель трибунала обратился к таким свидетелям и сказал, что “Вы пытаетесь натянуть обвинение, раз люди не виноваты, так и говорите”». Согласно Гладкову, «председатель трибунала этим прямо сказал или дал понять, что в обвинениях трибунал не нуждается». В результате среди свидетелей больше не нашлось никого, кто выступил бы против обвиняемого. В его случае все десять свидетелей дали «блестящие» показания в его пользу.

В тот же самый день Секретно-политический отдел УНКВД получил еще одно донесение, на этот раз — от агента по кличке «Добровольский». Объектом наблюдения агента также была группа, сформировавшаяся вокруг отпущенных на свободу членов «троцкистской саботажнической организации», виновной в пожаре на заводе. Главной темой донесения являлось прибытие в Николаев уполномоченного, получившего задание первого секретаря ЦК КП(б)У Хрущева проверить работу областного УНКВД. Уполномоченный заслушивал показания бывших арестованных о том, как с ними обращались в НКВД во время их пребывания под стражей.

«Добровольский» сообщил, что Гаврилов, Деревянченко, Фомин и другие занимаются распространением слухов, а именно в связи с их письмами Хрущеву и прокурору СССР А.Я. Вышинскому, в которых они описывали, что с ними случилось в заключении. Фомин, в частности, заявлял о том, что «показания у него и у других вымогали методам пыток и что он доходил до того, что подписывал чистый лист бумаги». По словам некоего М.Ф. Головастикова, которого разговорил «Добровольский», Фомин якобы дословно заявлял: «Я был истинным коммунистом и боролся за счастье народа, а что они со мною сделали. Я никогда не мог себе представить, что у нас в СССР может быть, что я увидел и узнал. […] Я перенесенные муки не забуду […] и мы, т. е. Гаврилов, Деревянченко и Фомин, — им этого не простим». От описания Фомина, по сочувственной характеристике Головастикова, «веяло средневековьем». Фомин, однако, также подчеркивал, что теперь у чекистов возникли серьезные проблемы: «За ЭТО им […] влетит и влетит здорово».

Эти «слухи, пущенные в народ», согласно «Добровольскому», вели к тому, что теперь в разговорах населения появились «мы и они», т. е. народ и НКВД, которые «как будто находятся в двух противоположных лагерях». Что же касается пресловутого стремления заговорщиков группироваться, то «Добровольский» утверждал: инициатором и руководителем всех «кампаний» Фомина, Гаврилова и Деревянченко, по данным Фомина, является Деревянченко.

Спустя еще три дня, 21 мая 1939 г., вновь было получено донесение от «Герда». На этот раз он проинформировал сотрудников УНКВД о том, что Чулков был неприятно удивлен тем, почему трибунал все еще не разобрал дело Стародубцева, и что он полагал, это было бы крайне важно для окончательного прекращения дела в отношении своей собственной группы, поскольку, по словам Чулкова, «по характеру своему эти дела одинаковы». По словам «Герда», оценка Чулковым актуальной ситуации сводилась к следующему: «Сейчас начали опять поджигать: массовое освобождение прекратилось». Вину за это Чулков также возлагал на жену Стародубцева, эту «дуру», которая хотела передать весточку своему мужу через одного из охранников, но была на этом поймана, арестована и осуждена. Теперь единственным путем для нее было все отрицать — и то, что она передавала своему мужу сообщение, и то, что во время очной ставки сигнализировала ему, ничего больше не выдавать чекистам.

На следующий день, 22 мая 1939 г., «Герд» на основании собранных им сведений, вслед за «Добровольским», сообщил о прибытии особоуполномоченного НКВД. В своем донесении он, опираясь на слова жены Чулкова, описал большое возбуждение, охватившее группу. В частности, «саботажникам» было известно, «что в Областное управление НКВД приехал из Наркомата Внутренних Дел какой-то очень ответственный работник, фамилия Твердохлеб (кажется так) […] Сидит он в НКВД и принимает заявления от бывших под арестом». Как считала жена Чулкова, присылка уполномоченного могла быть ловким шагом со стороны НКВД «для успокоения умов». Свою идею она развивала следующим образом: «Так или иначе, но, по мнению “наших”, надо сейчас приложить все усилия к тому, чтобы распространить возможно шире среди бывших арестованных, чтобы они буквально засыпали этого представителя заявлениями, чтобы они не стеснялись формой и содержанием изложения, пусть пишут, били, мучили, издевались». Далее жена Чулкова якобы призывала: даже если уполномоченный приехал pro forma, чтобы подшить в дело два — три показания и этим ограничиться, необходимо организовать все так, чтобы он получил «вагон и маленькую тележку» драматических заявлений, вне зависимости от того, хочет он этого или нет. «Герд» сообщал, что даже ему она поручила оповесТИТЬ всех «обиженных».

Чтобы еще раз доказать высокую степень организованности группы, «Герд» в заключение заявлял, что план «саботажников» также сводится к тому, чтобы непрерывно звонить уполномоченному, а именно по телефонному номеру 1-26, принадлежавшему комендатуре УНКВД.

Донесения «Герда» и «Добровольского» в своей совокупности рисуют антисоветскую троцкистскую группу, имеющую высокую степень организованности и прочные внутренние связи, располагающую внутренней, сугубо доверительной информацией, которую группа получает от «источников» из партийных и государственных органов, а также из органов НКВД. Члены этой группы всячески пытаются выдать себя за жертвы с помощью слухов, преувеличений и лжи. Их непосредственной преступной целью является УНКВД по Николаевской области, но они также пытаются очернить и дискредитировать всю судебную и карательную систему Советского Союза, включая руководство страны. НКВД у них является нарушителем законов, палачом и фальсификатором. Осуждение всей советской судебной и карательной системы производится путем проведения параллелей с темным средневековьем, деспотией царизма и фашизма. В свою очередь население в интерпретации «заговорщиков» испытывает симпатии в отношении бывших заключенных, при этом в значительной мере чувствует себя)гнетенным, униженным и оскорбленным. Москва представляется, с одной стороны, главным организатором и соучастником репрессий, а с другой — лишившейся ориентиров и крайне нерешительной в сложившейся ситуации.

Все донесения агентов об освобожденных арестованных были 3 августа 1939 г. сведены СПО УНКВД в единое агентурное дело под кодовым названием «Ретивые», на деле была сделана пометка «Троцкисты».

НКВД: стратегии оправдания

После того как в мае 1939 г. руководству УНКВД по Николаевской области из сообщений агентов стало ясно, что среди отпущенных на свободу арестованных сформировалась опасная группа заговорщиков, деятельность которой была направлена в особенности против чекистов, начальник УНКВД по Николаевской области И.Т. Юрченко, временно назначенный на этот пост после снятия Карамышева в январе 1939 г., направил в начале июня 1939 г. соответствующий рапорт своему непосредственному начальнику, заместителю народного комиссара внутренних дел УССР А.З. Кобулову. Непосредственным автором сообщения стал Трушкин, причем до этого он передал донесения агентов особоуполномоченному НКВД УССР Твердохлебенко, проводившему расследование деятельности чекистов по поручению Хрущева.

Рапорт Юрченко состоял из компиляции цитат из уже известных нам донесений агентов «Герда» и «Добровольского», комментариев и оценок. Новой была только информация еще одного агента, некоего «Иванова». Однако руководство УНКВД озвучило в своем документе отнюдь не все темы, присутствовавшие в донесениях агентуры.

Действующими персонами, о которых шла речь в рапорте Юрченко, снова были члены троцкистской саботажнической организации, якобы виновные в пожаре на судостроительном заводе № 200, включая их ближайшее окружение. Главное внимание адресовалось Гаврилову, Гладкову, Чулкову и Кобцеву, а также Деревянченко.

Особое внимание чекисты уделили «группированию» подозреваемых, при этом подбор и интерпретация цитат еще более явственно, чем в донесениях агентуры, подчеркивали то, что группа в первую очередь преследовала цель дискредитации сотрудников государственной безопасности УНКВД по Николаевской области. Члены группы, согласно рапорту Юрченко, «систематически собирались друг у друга», «где устанавливают общую ориентацию своего поведения в Обкоме КП(б)У, в заявлениях вышестоящим партийным органам и в НКВД СССР и УССР о том, что всем нужно писать, что их били и издевались над ними».

Вслед за этим в рапорте целенаправленно указывалось, что действующая в настоящее время группа была в прошлом частью большой троцкистской саботажнической организации и по-прежнему поддерживает контакты с «троцкистским окружением». Чекисты обосновывали это, во-первых, сообщая об отчаянных усилиях членов группы заставить замолчать главного свидетеля обвинения Стародубцева, выдавшего всех их. Во-вторых, с помощью донесений агента «Иванова» они указывали на сохранившиеся контакты группы с троцкистами или с их посредниками. Так, цитировалось сообщение «Иванова» о встрече Гаврилова с отцом «кадрового троцкиста» Бородаева, находившегося в ссылке. Встреча состоялась после освобождения Гаврилова, который выражал свою заинтересованность в судьбе сосланного троцкиста.

Далее в рапорте сообщалось об антисоветской агитации членов группы, направленной не только против НКВД, но и советской карательной системы в целом. Особо в вину им вменялось ее отождествление с карательной практикой царизма и фашизма.

В заключение в рапорте приводилась оценка, которую члены группы давали политике центра, направленной на освобождение репрессированных. В их интерпретации она представала сумбурной и тупиковой: с одной стороны, «невыгодно» было держать в заключении девять миллионов зеков, поскольку их ждут дети и родственники, а окружающие им сочувствуют; с другой стороны, все это могло привести к концентрации лиц, настроенных неисправимо враждебно по отношению к советскому руководству. Показательно, что в рапорте были опущены места из донесений агентов, в которых речь шла о высказываниях «троцкистов» на тему соучастия Москвы в репрессиях. В последних строках Юрченко сообщал, что отдал распоряжение о проведении дальнейших «глубоких разработок» группы, что и было выполнено, как следует из второго рапорта Юрченко от 22 июля 1939 г.

В этом рапорте руководство УНКВД сообщало о предпринятых усилиях, направленных на то, чтобы с помощью тайной прослушки проверить донесения агента «Герда». В квартире агента, технически оборудованной соответствующим образом, 16 июля 1939 г. в 22 часа была организована встреча с А.К. Стародубцевой, женой главного свидетеля обвинения Д.Т. Стародубцева, который в рапорте снова упоминался не иначе как «участник троцкистского подполья». Юрченко лично, в присутствии Гарбузова, заместителя начальника 2-го отдела УНКВД по Николаевской области, прослушивал разговор, состоявшийся между Стародубцевой и «Гердом».

Однако прежде чем перейти в рапорте к описанию этого разговора, Юрченко подробно рассказывает об аресте А.К. Стародубцевой, последовавшем в мае 1939 г. Тогда она попыталась передать своему мужу через охранника Островского письмо, в котором советовала отказаться от данных ранее показаний и заявить о том, что он подвергался физическому воздействию со стороны следователей, что и вынудило его дать признательные показания о своей принадлежности и принадлежности других лиц к троцкистскому подполью. Управление НКВД в свою очередь с помощью агента «Герда» узнало место и время передачи письма и денег и смогло произвести арест женщины. В итоге Стародубцева, как следует из рапорта, была осуждена военным трибуналом к двум годам лишения свободы условно, однако после своего освобождения тут же вступила в контакт с бывшими подследственными Кобцевым, Гавриловым, Гладковым и Чулковым. Как бы между прочим Юрченко проинформировал Кобулова также о том, что агент «Герд» уже продолжительное время наблюдает за троцкистом Стародубцевым, который еще до своего ареста в тоне 1938 г. в присутствии своей жены и «Герда» открыто вел «антисоветские беседы и даже [разговоры] организационного порядка о троцкистском подполье».

Согласно Юрченко, Стародубцева, войдя в конспиративную квартиру и убедившись в том, что в ней никого нет, заявила: «Значит, здесь и контрреволюцией заниматься можно». Потом она рассказала, что во время встречи с Кобцевым, Гавриловым, Гладковым и Чулковым, состоявшейся сразу же после ее освобождения, выяснилось, что все они, в особенности Кобцев, «мечут гром и молнии по адресу руководителей партии и власти», «со скрежетом зубов высказывают ненависть и злобу против партийного руководства». Гаврилов в свою очередь якобы сказал Стародубцевой: «Успенского расстреляли, Ежов находится в психиатрической больнице». О высокой степени организованности группы свидетельствовало описание, которое Стародубцева дала стратегии «троцкистов»: «Они нанимают подставных лиц, посылают в центр, собирают сведения и, собираясь, всех и вся дискредитируют, чернят и строят разные козни». Кобцев якобы дословно сказал: «Мы действовали, действуем и будем действовать».

Массивное давление, которое группа заговорщиков оказывала на Стародубцеву, выразилось в бесконечных упреках в адрес ее мужа, который предал их всех. Нельзя простить, заявляли они, что он все «разболтал». Гаврилов якобы даже объявил, что если Стародубцева отпустят, то ему придется «выехать из Николаева» в наказание за «его трусость и мягкотелость, которую он проявил на следствии, и в результате того, [что] рассказал все полностью о своей и их антисоветской деятельности». Стародубцев «их разоблачил и рассказал следствию всю действительность, что было с ними». В результате «заговорщикам» потребовалось много усилий, чтобы его «образумить» и «принудить» отказаться от всех своих показаний.

В этой щекотливой ситуации, если верить рапорту Юрченко, «Герд» специфическим образом выставил свою собеседницу «в лучшем свете». На вопрос Стародубцевой, почему он также не был арестован, хотя с ним вели свои контрреволюционные разговоры ее муж, Гаврилов, Гладков и Чулков, «Герд» дал сначала «соответствующие пояснения». В ответ же Стародубцева совершенно неожиданно подтвердила, что все те разговоры, на основании которых еще до пожара на заводе были выявлены вожаки троцкистской группы, действительно были «контрреволюционными» по содержанию.

После описания операции по прослушке Юрченко в конце своего рапорта информировал Кобулова о том, что в ближайшее время Николаевский обком КП(б)У должен был утвердить уже последовавшее восстановление в партии Кобцева, Гаврилова, Гладкова, Чулкова и Деревянченко, однако не преминул при этом упомянуть, что Гаврилов и Деревянченко ведут себя антисоветски и были уволены со своей работы на «оборонном заводе». Это упоминание можно трактовать как подсказку для Кобулова вмешаться в дело на уровне ЦК КП(б)У.

Что же касается собственно операции по прослушке, то, с точки зрения Юрченко, можно было выделить два ее главных результата. Во-первых, целиком и полностью получила подтверждение оценка «Герда», согласно которой существовала хорошо организованная группа заговорщиков, настроенных резко враждебно по отношению к партии и государству и стремившихся, в первую очередь, дискредитировать органы НКВД. Во-вторых, и это был новый аспект, выяснилось, что группа оказывала сильное давление на жену главного свидетеля обвинения Стародубцеву, подтвердив тем самым свои троцкистские взгляды в прошлом и настоящем, и это давление стало причиной, по которой Стародубцева внезапно якобы солидаризовалась с НКВД.

Рапорты Юрченко, а также организованная им операция по прослушке послужили краеугольным камнем хорошо скоординированной акции по защите сотрудников УНКВД по Николаевской области от грозящего им обвинения в нарушении социалистической законности. О такой возможности они подозревали, самое позднее, с начала января 1939 г., когда Карамышев, еще занимавший тогда свой пост начальника УНКВД, на специальном собраний сотрудников зачитал совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. и дал соответствующие пояснения. Непосредственно вслед за этим, 15 января 1939 г., последовала позорная отставка Карамышева. Он потерял все свои политические посты: членство в Николаевском областном комитете КП(б)У и мандат депутата Верховного Совета УССР. Весной 1939 г. Карамышева настиг еще один удар: очередная экспертная комиссия, как уже упоминалось выше, пришла к заключению, что пожар на судостроительном заводе № 200 мог быть также делом случая. Новое руководство УНКВД по Николаевской области стало действовать в защиту корпоративных интересов, а значит, и Карамышева, только в апреле 1939 г., в ходе кампании по освобождению подследственных и параллельно с начавшимися допросами Карамышева. Организовав слежку за «троцкистами», руководство Николаевского УНКВД отнюдь не нарушало новой инструкции Берии № 00262, которая, в том числе, требовала «всех освобожденных […] взять на оперативный учет НКВД».

Возникает ощущение, что чекисты, которым предстояло оказаться на скамье подсудимых, составляли ядро аппарата Николаевского управления НКВД и в своей попытке обезопасить себя и добиться оправдания могли рассчитывать на мощную поддержку коллег, особенно со стороны руководства управления.

Арест сотрудников государственной безопасности

Несмотря на все усилия нового начальника УНКВД, обелить своих подчиненных, в начале августа 1939 г., т. е. спустя немногим более недели после рапорта Юрченко от 22 июля 1939 г., последовал арест начальника СПО УНКВД Трушкина и его бывшего начальника Карамышева. При этом арест Карамышева не был лишен определенной драматичности и элементов инсценировки. Карамышев позднее так описывал его в своем письме на имя особоуполномоченного НКВД Украинской ССР, проводившего следствие: «Меня схватили на глазах у публики, в том числе моих избирателей, тащили из одного конца вокзала в другой с криком “Давай оружие”. Так расправляются с избранниками народа на глазах у самих избирателей. Что это такое? И с чем это сообразно? Странно и непостижимо! […] Меня арестовали без предъявления санкции Верховного Совета УССР».

В постановлениях прокуратуры г. Николаева на арест Трушкина и Карамышева значилось, что они виновны в служебных преступлениях по статье 206, пункт 17 «а» УК УССР, то есть им вменялись менее тяжкие проступки. Конкретные обвинения в адрес Трушкина гласили, что он проводил «[…] необоснованные аресты, утверждал справки, не соответствовавшие действительности, на партийных работников и специалистов заводов, допускал грубейшие извращения в следствии, протоколы составлялись в отсутствии обвиняемых, после чего корректировал их, поощрял и культивировал провокационные методы следствия. В 1939 году, после решения ЦК и СНК, Трушкин умышленно задерживал освобождение ряда арестованных, оказавшихся оговоренными, в то же время без всякого основания освободил свыше 40 человек арестованных, на коих имеются соответствующие серьезные компрометирующие материалы. По показаниям арестованных [Л.М.] Тейтеля и [А.М.] Шепетина, Трушкин характеризуется, как антисоветская личность, поддерживающая к-р троцкистские взгляды».

Санкция на арест Карамышева основывалась на следующих обвинениях: «Будучи нач. Николаевского УНКВД, производил аресты по фальсифицированным справкам, фальсифицировал следственные документы, применял по отношении к арестованным физические меры воздействия, прокрывал факты убийства арестованных во время следствия, поддерживал связь с лицами, подозрительными по антисоветской деятельности». Кроме того, указывалось, что Карамышев игнорировал донесения агентов о враждебно настроенных лицах, в том числе одна из них, врач по специальности, переночевала с ним.

Спустя полгода, в начале марта 1940 г., за служебные преступления были арестованы еще два бывших подчиненных Трушкина — М.В. Гарбузов, начальник отделения и заместитель начальника СПО, и К.А. Воронин, также начальник отделения этого отдела УНКВД. Главное обвинение против них гласило: «применение физических мер воздействия». Именно этим эвфемизмом описывались пытки и издевательства над арестованными.

Главными свидетелями, на показаниях которых строилось обвинение, были люди, арестованные по подозрению в поджоге судостроительного завода № 200 и к тому времени вышедшие на свободу. В своих обращениях к местному и центральному партийному руководству, к партийным и государственным функционерам они жаловались на то, что в ходе следствия сотрудники органов госбезопасности добивались от них признаний в антисоветской деятельности, искусственно объединили их в троцкистскую группу и систематически отказывали им в контактах с прокуратурой и другими органами надзора; на то, что их обманывали, избивали, оплевывали, мучили и угрожали арестом близких. Бывшие арестованные в один голос сообщали о многочасовых, зачастую длившихся сутками «выстойках», чудовищно опухавших от этого ногах, лишении воды, еды и сна, избиениях различными предметами, глухоте и прочих тяжелых травмах, многосуточных наказаниях карцером и содержании в переполненных сверх всякой меры камерах. Уже во время следствия многие из них отказались от своих данных ранее показаний и сделали заявления работникам прокуратуры о том, как плохо с ними обращались.

Однако самый настоящий поток жалоб вызвал приезд в Николаев в мае 1939 г. специальной комиссии во главе с особоуполномоченным НКВД УССР А.М. Твердохлебенко, поскольку именно эта комиссия стала уделять большое внимание жалобам пострадавших. Особоуполномоченный относился непосредственно к аппарату НКВД Украинской ССР и был наделен полномочиями, вести расследование как в отношении арестованных сотрудников НКВД, так и подозреваемых в нарушении соцзаконности. Конкретно комиссия Твердохлебенко, как и ее предшественница, работавшая в Николаеве в сентябре 1938 г., имела задание ознакомиться с ситуацией, сложившейся в областном управлении НКВД. Комиссия собирала показания жертв массовых репрессий, допрашивала трех сотрудников СПО УНКВД во главе с их бывшим начальником Карамышевым, против которых уже были выдвинуты обвинения, а также большое число сотрудников управления всех уровней. В результате комиссия пришла к выводу, что ответственность за должностные преступления несут Карамышев, Трушкин, Гарбузов и Воронин.

В 1939–1940 гг., в ходе дальнейших следственных действий, по-прежнему осуществлявшихся сотрудниками республиканского аппарата госбезопасности, а именно 2-го отдела НКВД УССР, в результате дополнительных допросов как жертв, так и сотрудников Николаевского УНКВД были получены подтверждения того, что персонал управления практиковал пытки и фальсифицировал документы следственных дел.

Сотрудники НКВД валили вину друг на друга. Так, Гарбузов показал, что видел, как Трушкин избивал подследственного. Согласно его показаниям, рукоприкладством занимался также целый ряд его сослуживцев, но ни в коем случае не он лично· Лишь Воронин признался, что избивал подследственного Прикера, однако это якобы была лишь защитная реакция на нападки арестованного на его коллег, которых тот обзывал «фашистами».

Прикер, по показаниям Воронина и Гарбузова, в ходе допроса внезапно напал на Гарбузова и, дико ругаясь, схватил следователя НКВД за волосы, укусил его и ударил. Гарбузов, который также считал, что случившееся давало чекистам право избить подследственного, тем не менее утверждал, что сначала он в присутствии Волошина проинформировал об инциденте бывшего начальника Секретно-политического отдела УНКВД Толкачева и получил от него санкцию, после чего сотрудники отдела Воронин, Басов и Козачук «применили [к Прикеру] физические меры воздействия».

Еще один подчиненный Гарбузова, Федотов, в свою ойередь неоднократно давал показания о фальсификации протоколов допроса и внесении в них записей Гарбузовым и Трушкиным в отсутствие подследственных. Вслед за этим Гарбузов признался в том, что по своему усмотрению исправлял и дополнял протоколы допросов, но только в стилистическом отношении или на основании информации из других достоверных источников, таких как решения партии. Однако, заявлял Гарбузов, он никогда не настаивал на том, чтобы следователи его отделения требовали от подследственных подписать эти видоизмененные протоколы. Помощник начальника еще одного отделения 2-го отдела, П.Д. Козачук, подробно описал, каким образом Трушкин вносил изменения в протоколы допросов.

Главное обвинение в адрес Карамышева гласило, что он не только «поощрял и культивировал незаконные методы допросов», но и мирился с ненормальностями в работе тройки УНКВД, а также сам способствовал этому. В результате отдельные дела на тройке представляли не сотрудники госбезопасности, составлявшие короткие обвинительные заключения для протоколов тройки (так называемые докладчики), а те чекисты, которые не были знакомы с делами, например начальники соответствующих отделов, в которых работали «докладчики». Помимо этого, некоторые протоколы тройки оформлялись в отсутствие областного прокурора и первого секретаря Николаевского обкома ВКП(б), постоянных членов тройки. Как правило, протоколы подписывались членами тройки спустя два-три дня после заседания, и по меньшей мере трижды из протоколов были удалены фамилии осужденных, хотя на тот момент протоколы уже были подписаны.

Также в вину Карамышеву вменялось, в соответствии с показаниями Зельцмана, опытного следователя НКВД, его заявление на оперативном совещании сотрудников, согласно которому теперь чекисты имели право проводить аресты без санкции прокуратуры. Кроме этого, Зельцман упомянул об антисемитских нападках Карамышева на сотрудника НКВД Бромберга, который выделялся своим «либеральным» отношением к подследствен· ным. Карамышев якобы угрожал «вырвать это бедное еврейское сердце».

Что же касается пожара на судостроительном заводе № 200, то постепенно комиссия установила, что многие компрометирующие данные в отношении мнимых участников саботажнической группы либо полностью, либо частично не согласовывались между собой, и следствие закрывало глаза на эти противоречия. Так, в материалах следствия неоднократно указывалось на то, что инженер А.Е. Гаврилов, бывший заместитель начальника выгоревшего цеха верфи, был в 1937 г. исключен из ВКП(б) за троцкистские взгляды и контакты с троцкистами, но следователи предпочли «забыть» о том, что в том же 1937 г. Гаврилов был восстановлен в партии. Кроме того, арест Гаврилова последовал не в связи с тяжелой ситуацией на заводе, а как наказание за его отказ стать негласным осведомителем НКВД. Чтобы сломить сопротивление Гаврилова, целую неделю, вплоть до ареста 27 июля 1938 г., его каждый день вызывали в управление НКВД на допрос, который длился с десяти часов вечера до пяти часов утра, после чего Гаврилов отправлялся на работу. Только после ареста инженера сотрудники НКВД стали собирать на него компрометирующие материалы, фальсифицировали протоколы его допросов и нашли свидетеля, давшего показания о том, как он завербовал Гаврилова в состав троцкистской группы. Как было установлено позднее, «27 июля 1938 года на его арест была составлена сотрудниками УНКВД Федотовым, Гарбузовым и Трушкиным фиктивная справка, в которой было указано, что Гаврилов изобличается в принадлежности к к-p организации, показаниями арестованного Стародубцева, однако таких показаний в следственном деле и вообще в делах Николаевского облуправления НКВД — не имеется».

В конце концов сотрудники НКВД Танфилов, Федоровский, Воронин, Гарбузов и Трушкин вынудили Гаврилова в ходе длительных допросов (так называемого «конвейера») и в результате «применения провокационных и незаконных методов следствия» подписать фальсифицированные протоколы допросов. Гаврилов позднее в своих свидетельских показаниях от 8 сентября 1939 г. нарисовал образ чекистов, которые чувствовали себя всесильными. По его словам, однажды во время допроса Гарбузов заявил: «Мы сами суд и сами следствие, на нашей стороне все, — общественность, суд. Вам никто не поверит, что мы захотим, то с вас и сделаем. Помните, вы в ежовых рукавицах, Николай Иванович [Ежов] нам все разрешил. Мы вас порасстреливаем, как бешеных собак, если вы не будете писать того, что мы от вас требуем»·

Несмотря на то, что постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. официально положило конец массовым операциям, сотрудники НКВД продолжали использовать пытки и издевательства, хотя и делали это не так часто и не в таких объемах. Бывшие подследственные, по сравнению с Большим террором, реже давали об этом показания. В новой ситуации сотрудники НКВД должны были проявить все свое профессиональное мастерство и применить все уловки, чтобы выиграть в беспримерной «войне нервов» и «дисциплинировать» подследственных, в массовом порядке отказывавшихся от своих показаний. Однако на этот раз на кону стояла уже собственная жизнь чекистов. Поэтому те показания арестованных, в которых они дистанцировались от данных ранее показаний и самооговоров, следователи не фиксировали.

Дело бывшего второго секретаря Николаевского горкома КП(б)У Д.Ф. Кобцева было одним из тех дел, в рамках которого подследственного продолжали избивать после 17 ноября 1938 г. Однако в данном случае главное место все же занимали так называемые «белые пытки» (меры психического и физического воздействия, не оставлявшие явных следов), призванные заставить Кобцева подтвердить данные им ранее показания. На допросах 2 декабря 1938 г. и 16 февраля 1939 г. сотрудники СПО УНКВД по Николаевской области поставили Кобцева на «выстойку», то есть заставили стоять на ногах в течение многих часов, возможно дней, в результате чего ноги у Кобцева опухли настолько, что он не мог носить обувь, а также у него шла носом кровь. «Выстойка» сопровождалась руганью и оскорблениями. Кобцеву было отказано во врачебной помощи, хотя он жаловался на сердечные боли и очевидно находился на грани нервного срыва, поскольку разрыдался, когда просил вызвать к нему врача, тем более что следователи угрожали ему провести 20 очных ставок с другими свидетелями. И все же Кобцеву предоставили возможность обратиться с письмом на «мя прокурора СССР А.Я. Вышинского. В этом обращении он вновь отказывался от своих показаний о принадлежности к троцкистской организации, которые он вынужден был подтвердить на двух последних допросах. Кроме этого, Кобцев просил Вышинского защитить его от «зверских избиений» СО стороны следователей. Жалоба на имя Вышинского не принесла Кобцеву облегчения, напротив, во время допроса, состоявшегося 18 или 19 февраля 1939 г. в кабинете Воронина, он был жестко избит Гарбузовым в присутствии хозяина кабинета. Избиение вызвало у него несколько сердечных приступов.

Подследственный М.П. Дудин, бывший начальник производственного цеха судостроительного завода им. Марти, будучи допрошен в Киеве в марте 1939 г., показал, что его также передопрашивали Трушкин и Гарбузов, поскольку он отказался от своих предыдущих показаний. Изготовленный в результате протокол допроса был, согласно правилам, зачитан Дудину, но следователи не дали ему очки, чтобы он мог проверить корректность записи. Вслед за этим в результате очередного допроса, на этот раз проведенного прокуратурой Николаевской области, выяснилось, что следователи не зачитали Дудину имевшие решающее значениеместа, в которых тот якобы вновь подтверждал свои старые показания.

Прямые улики совершения Трушкиным служебных преступлений следствие получило в результате обыска, проведенного в квартире чекиста в день его ареста. Сразу же после того, как Трушкин в конце июля — начале августа 1939 г. получил из Киева приказ об увольнении, он брал домой совершенно секретные материалы, чтобы подготовить мотивированные жалобы на имя народного комиссара внутренних дел Украины и его заместителя, а также, чтобы во всеоружии лично поехать с жалобами в Киев и Москву. Во время обыска были найдены копии донесений агентов, которые вели слежку за выпущенными на свободу «троцкистами» с завода № 200, материалы, содержавшие статистические данные о людях, арестованных Трушкиным с момента начала его работы в Николаеве в июне 1938 г., а также сведения об осведомителях и агентах, которые были у Трушкина «на связи» до и после 17 ноября 1938 г., и поступивших от них донесениях. Среди этих документов были также обнаружены копия телеграммы М.П. Фриновского от 17 июня 1938 г., в которой заместитель наркома требовал провести аресты на промышленных предприятиях, в том числе и на судостроительном заводе № 200, а также статистические данные, призванные доказать, что только после назначения Трушкина в июне 1938 г. николаевские чекисты 4-го отдела стали работать с полной отдачей, дав резкий рост числа законченных дел. Внимание следствия также привлекли две справки: первая была написана самим Трушкиным, но отправлена за подписью Юрченко в начале июня 1939 г. Кобулову, Берии и в ЦК jcn(6)y. Речь в ней шла о донесениях агентов по вопросу о деятельности освобожденных из под стражи «поджигателей». Во второй содержалась информация об акции по прослушке, организованной в июле 1939 г. в квартире агента «Герда».

Главный козырь, оказавшийся в руках сотрудников Следственного отдела НКВД Украинской ССР, направленных из Киева с поручением расследовать преступления, совершенные в УНКВД по Николаевской области, также относился ко времени уже после завершения Большого террора. Речь идет о показаниях все того же агента «Герда», изобличавших Трушкина и его подчиненных — Воронина и Гарбузова. Будучи заместителем директора Николаевского педагогического института, «Герд» в качестве агента вел профильное наблюдение за педагогами. Однако, как выяснилось в октябре 1939 г. в ходе следствия, сотрудники 2-го отдела УНКВД стали «активно» использовать этого агента главным образом для разработки выпущенных на свободу инженеров судостроительного завода № 200. По словам «Герда», Трушкин в первую очередь «настойчиво предлагал мне активно освещать Чулкова, Гаврилова, Кобцева и других». В частности, Трушкин заявлял: «Это группа врагов, и их нужно глубоко разработать». Теперь же «Герд» открыто признался в том, что не располагал конкретными фактами, его информация была случайного происхождения, собрана им из третьих рук, поскольку группа, которую ему поручили «разрабатывать», знала, что в случае с «Гердом» речь идет о тайном информаторе НКВД. Заявление, которое агент сделал в ходе своего допроса 25 октября 1939 г., было для чекистов убийственным: «[…] я признаю, что сведения […] сильно преувеличены, обобщены […]. Эти данные я под нажимом Трушкина и Гарбузова […] натягивал, вносил в сводки свои предположения, и в результате создавалось впечатление, что эта группа лиц связана общностью антисоветских взглядов. […] Материалы […] неправдоподобны. Единственное, что соответствует действительности […] это их некоторая озлобленность против тех работников НКВД, которые вели следствие по их делу, и излишняя болтливость в методах допроса и т. п. Гаврилов, Чулков и другие особенно ругали работников НКВД Трушкина, Гарбузова, Воронина за те методы, которые они применяли к ним при допросах».

На вопрос следователя Н.А. Казина, заместителя начальника 2-го отдела УГБ НКВД Украинской ССР, что же подвигло «Герда» к «извращению» фактов, агент сообщил о давлении, ока «занном на него в июне 1939 г. со стороны Трушкина и заместите «ля начальника УНКВД по Николаевской области А.Ф. Поясова. Они не только остро критиковали «Герда» за его донесения, которые не содержали конкретных данных об антисоветских настроениях и подрывной деятельности членов троцкистской группы, но и шантажировали агента: «Трушкин мне заявил, что я капитулянт, что я не желаю продолжать активную разработку группы врагов. […] Отсутствие конкретных материалов […] он будет расценивать как нежелание с моей стороны бороться с врагами, и сообщил мне о наличии на меня компрометирующих материалов в НКВД. Эти материалы […] будут использованы для расправы со мной, в том случае, если я не продолжу и не вскрою антисоветскую деятельность этой группы лиц. Трушкин мне прямо заявил, дословно, следующее: “Учтите это, а то мы с вами крепко посчитаемся”».

Тот факт, что на «Герда» оказывало давление все руководство Николаевского УНКВД, подтвердился в ходе дальнейших допросов Трушкина. Так, новый начальник УНКВД Юрченко дал в июне 1939 г. указание подкрепить опросами на местах содержавшиеся в личном деле агента сведения о том, что тот в качестве председателя сельского совета во время Гражданской войны после 1918 г. издевался над крестьянами, занимался самосудами и поддерживал связь с белогвардейцами. Однако проведенные чекистами опросы не дали нужного результата. Кроме того, Юрченко приглашал к себе «Герда» на беседу, посвященную этому эпизоду в биографии агента. Беседа проходила в присутствии Трушкина и Федоровского. «Герд», в свою очередь, попытался выбраться из расставленной ловушки, заявив, что источником компрометирующей информации служат кулаки, с которыми он боролся в годы Гражданской войны.

Высокопоставленный следователь УГБ НКВД Украинской ССР Хазин, чьи полномочия подтверждались документом за подписью заместителя народного комиссара внутренних дел Украинской ССР Н.Д. Горлинского, на основании этих показаний агента «Герда» в своем заключении по агентурному делу «Ретивые» от 5 декабря 1939 г. пришел к выводу, согласно которому Трушкин, Гарбузов и Воронин намеренно использовали четырех агентов для разработки мнимой троцкистской группы, чтобы «во что бы то ни стало [доказать наличие] вражеской деятельности» в «целях прикрытия своей преступной деятельности в органах НКВД». Что же касается агента «Герда», то Хазин предлагал арестовать его и провести «самое тщательное расследование» в отношении имевшихся на агента компрометирующих материалов, что и было сделано.

Однако Гарбузов и Воронин, которые на тот момент времени еще оставались на свободе, ни в коем случае не собирались сдаваться, действую целиком и полностью в духе Трушкина. Спустя два дня после того, как Хазин подписал свое разгромное заключение по делу «Ретивые», Гарбузов написал рапорт на имя наркома внутренних дел СССР Берии и заместителя наркома внутренних дел Украины Горлинского, в котором полностью обелял свои действия. В свою очередь начальник УНКВД по Николаевской области Юрченко отдал распоряжение о повторном допросе «Герда», в котором приняли участие как заместитель Юрченко Л.Т. Готовцев, так и оперуполномоченный УНКВД по Николаевской области Никитин. Проведенный допрос принес сенсационный результат: «Герд» отказался от своих показаний от 25 октября 1939 г., на которых главным образом основывался Хазин, составляя документ, компрометировавший николаевских чекистов. При этом «Герд», как позднее подчеркивал Гарбузов, «категорический» отрицал, что на него оказывалось давление посредством «провокационных и преступных методов».

«Герд» повторил эти показания в ходе еще одного допроса, который на этот раз провел в марте 1940 г. помощник начальника Следственного отдела УГБ НКВД Украинской ССР М.Л. Хайтин. Показательно, что именно Хайтин во время допроса фактически помог «Герду» выбрать правильную стратегию, благодаря которой тот смог представить метаморфозы своих показаний в выгодном свете. Теперь «Герд» заявил Хайтину, что все собранные им сведения в отношении троцкистской группы соответствовали действительности, он лишь немного «сгущал краски», учитывая то особое внимание, которое сотрудники УНКВД Трушкин, Гарбузов и Воронин уделяли этому делу. В результате преувеличение фактов трансформировалось в «некоторую предвзятость» в отношении троцкистов, которую «Герд» испытывал из-за их критических высказываний в адрес сотрудников НКВД Трушкина, Гарбузова и Воронина. Даже «раскопки» в прошлом «Герда» в его бытность председателем сельского совета в годы Гражданской войны, которые еще в ходе допроса в октябре 1939 г. агент характеризовал как попытку оказания на него серьезного давления со стороны сотрудников НКВД, теперь были сведены к банальной перепроверке, после чего следователь и допрашиваемый быстро перешли к главной теме — слежке за освобожденными подследственными. На вопрос, почему на допросе в октябре 1939 г. он прибег к таким преувеличениям, «Герд» заявил, что его фактически заставил это сделать следователь Хазин, который утверждал, «что мне должно быть известно, что враги, пробравшиеся в органы НКВД, пытались избить честных людей». Кроме этого, свою роль якобы сыграли ходившие по Николаеву слухи о том, что Трушкин, Карамышев и другие сотрудники НКВД оказались врагами народа.

То, что эта версия показаний «Герда» на самом деле гораздо больше соответствовала правде, чем его первые показания, следует из заявлений агента на втором судебном процессе над Карамышевым, Трушкиным, Гарбузовым и Ворониным в марте 1941 г. Здесь давление со стороны Юрченко и Трушкина уже не выглядит таким безобидным — «Герд» рассказал, что он прождал своего допроса до глубокой ночи в коридоре и думал о том, что будет неминуемо арестован. Однако агент не согласился с тем, что слова Юрченко («Мы с Вами крепко рассчитаемся, если материалы о Вас подтвердятся») были «запугиванием», а также отрицал, что свои донесения он писал под давлением со стороны сотрудников НКВД. Напротив, «Герд» вновь подчеркнул, что для него выражение недовольства со стороны бывших арестованных в адрес беспорочных чекистов было не чем иным, как «антисоветскими разговорами», после чего извиняющимся тоном добавил: «Ибо так меня воспитывали 20 лет».

Таким образом, арест сотрудников НКВД проводился главным образом на основании свидетельских показаний как их коллег-чекистов, так и освобожденных подследственных. Документальные доказательства вины чекистов были редкими и затрагивали главным образом нарушение приказов и не всегда корректное — с процедурной точки зрения — осуждение репрессированных тройкой. И все же секретные материалы, найденные во время обыска квартиры Трушкина, были серьезной уликой, изобличавшей чекиста в грубом нарушении служебных обязанностей.

Серьезную роль в изобличении Трушкина, Гарбузова и Воронина также сыграл агент «Герд». Однако проблема здесь заключалась в том, что «Герд» впадал из крайности в крайность. Сначала он выступал в качестве главного свидетеля обвинения, потом неожиданно вновь солидаризовался с курировавшими его чекистами, заявляя, что он так же, как и они, перестал понимать, почему поведение лиц, за которыми он вел наблюдение, больше не рассматривается как «троцкистское» и «враждебное». В конечном итоге возникает впечатление, что в общем и целом «Герд» все время, за исключением небольшого перерыва, придерживался той же линии, что и Трушкин, Гарбузов и Воронин, и пытался, наряду с руководством УНКВД по Николаевской области, оказать им поддержку. То, что эта поддержка не всегда отвечала ожиданиям арестованных чекистов, было уже другим делом.

Первый процесс

Стоит отметить, что показания агента «Герда», которые он дал в середине марта 1940 г. и которые главным образом изобличали Трушкина и Гарбузова, не нашли своего отражения в обвинительном заключении в отношении Карамьппева, Трушкина, Гарбузова и Воронина от 11 мая 1940 г. Напротив, авторы обвинительного заключения предпочли использовать «старые» показания «Герда», данные им в октябре 1939 г., которые содержали гораздо больше компрометирующих сведений о чекистах. Также и все другие пункты обвинения, уже упоминавшиеся ранее в постановлении об аресте, подкреплялись теперь, как казалось, в достаточной мере массой свидетельских показаний коллег арестованных сотрудников НКВД, их жертв, а также материалами многочисленных очных ставок и некоторыми другими обличительными материалами.

Месяц спустя Военная коллегия Верховного суда СССР в Москве санкционировала предъявление обвинения и поручила организацию и проведение судебного процесса «Военному Трибуналу войск НКВД Украинского Округа».

Однако непосредственно судебный процесс состоялся только спустя полгода и продлился целую неделю, с 27 декабря 1940 г. по 4 января 1941 г. Местом проведения суда стало здание областного управления НКВД в Николаеве. Процесс проходил при закрытых дверях, под председательством военюриста 1-го ранга Гурьева. Членами суда были народные заседатели Чепикова и Лыскова, секретарем — техник-интендант 1-го ранга Миляков. Прокурор и защита к процессу допущены не были. Обвинение гласило: должностные преступления, статья 206, пункт 17 «б» УК УССР, то есть тяжелые проступки, за которые предусматривалась смертная казнь.

Трибунал пригласил 44 свидетеля, из них шестеро не смогли явиться на суд. В случае со свидетелями речь шла исключительно о (бывших) сотрудниках УНКВД по Николаевской области, а также об освобожденных арестованных, ставших жертвами методов работы НКВД. Однако среди последних был проведен предварительный тщательный отбор — в качестве свидетелей были приглашены только те, кто работал на предприятиях и судостроительных заводах Николаева как до своего ареста, так и, большей частью, после освобождения. Что же касается свидетелей из числа колхозников, чьи дела также являлись темой как следствия, так и судебного разбирательства, то их не пригласили. В ответ на ходатайство Карамышева суд также вызвал для дачи показаний еще пятерых свидетелей, которые все без исключения были сотрудниками НКВД. Недопуск защитников обернулся во вред обвиняемым чекистам. Они должны были сами защищать себя, и их ознакомили, хотя и достаточно поздно, со всеми собранными против них материалами.

В случае с обвиняемыми речь шла о молодых людях, которые, за исключением Трушкина, относительно недавно стали сотрудниками НКВД и вступили в партию. Несмотря на это, они быстро добились карьерных успехов. Так, к началу судебного процесса Петру Васильевичу Карамышеву было 35 лет. Он родился в 1905 г., был уроженцем г. Екатеринбурга, русским, имел незаконченное среднее образование. В 33 года Карамышев стал капитаном госбезопасности и начальником УНКВД по Николаевской области (с апреля 1938 по декабрь 1938 г.), хотя на тот момент он отработал в органах только десять лет, начиная с 1928 г. В 1928 г. он также вступил в ВКП(б), членству в партии предшествовали шесть лет пребывания в комсомоле. В РККА Карамышев не служил. Имел на иждивении дочь.

Яков Лукьянович Трушкин родился в 1904 г. в городе Керчь Крымской АССР и был только на год старше Карамышева, но уже в 15 лет стал членом РКП(б), а в 17 лет, т. е. с 1921 г., работал на разных должностях в органах ВЧК-ОГПУ-НКВД. Однако его карьерный взлет начался только в годы Большого террора. С 1 июня 1938 г. по 30 июля 1939 г. Трушкин временно исполнял должность начальника 4-го (потом 2-го) отдела УНКВД по Николаевской области, ему было присвоено специальное звание «старший лейтенант госбезопасности». По национальности русский, Хрушкин ранее не был судим и дисциплинарных взысканий не имел, был женат, имел на иждивении жену и двух детей.

Михаил Васильевич Гарбузов, уроженец станции Дерюгино Курской губернии, русский, родился в 1909 г. На момент суда ему исполнился 31 год, он был самым молодым из обвиняемых. До службы в органах госбезопасности Гарбузов три с половиной года проработал на производстве, в РККА не служил. Членом ВКП(б) он стал в 1931 г., с 1932 г. по 1940 г. работал в органах ОГПУ-НКВД. Уже в возрасте 29 лет, с 15 августа 1938 г. пр 10 марта 1940 г., он занимал пост заместителя начальника СПО УНКВД по Николаевской области, ему было присвоено специальное звание «сержанта госбезопасности». За время работы в «органах» имел одно дисциплинарное взыскание — 10 суток ареста, но даже его не отбывал, впоследствии это взыскание с него сняли. Был женат, имел на иждивении ребенка.

Константину Афанасьевичу Воронину на момент суда исполнилось 34 года. Он родился в 1906 г. в г. Одессе, по национальности украинец. До поступления в органы госбезопасности на протяжении шести лет работал на производстве мотористом. С 1928 г. по апрель 1929 г. служил в войсках ОГПУ, откуда был переведен в органы ОГПУ-НКВД, в которых служил до 1 марта 1940 г. С октября 1937 г. по 15 августа 1938 г. Воронин занимал должность начальника одного из отделений Секретно-политического отдела УНКВД по Николаевской области. Имел звание «сержант госбезопасности». Ранее не был судим.

Таким образом, кроме Карамышева, выросшего в крестьянской семье, остальные подсудимые были пролетарского происхождения и имели низшее образование. Никто из них не был ранее судим, напротив, они неоднократно поощрялись за свою работу. Так, Трушкин имел несколько поощрений и благодарностей, Гарбузов был награжден знаком «Почетного работника ВЧК-ГПУ» в 1938 г., Воронина «несколько раз премировали за хорошую работу в органах НКВД», а Карамышев даже был награжден орденом Ленина в 1937 г.

Обвиняемые применяли стратегию защиты, которая имела несколько аспектов. Прежде всего, Карамышев ни на секунду не допускал сомнений в необходимости и правильности той деятельности, которую под его руководством осуществляло областное управление НКВД. Он неустанно подчеркивал большие достижения управления и трудности, которые чекисты преодолели в устранении огромных экономических и организационных проблем, особенно на судостроительных заводах, при этом действуя в обстановке постоянной внутренней и внешней угрозы. «Здесь активно работала английская, немецкая, японская и польская разведка, особенно польская. […] Было очень трудно ориентироваться. В 1938 г. […] здесь же на крупных заводах, особенно, кораблестроения, были засорены классово-чуждым элементом. Здесь же была родина Троцкого. […] Мы имели большой размах по уничтожению врагов, но все равно их разведка так работала, что не успели еще поставить на з[аво]де “Марти” агрегат, как уже стало об этом известно в иностранной прессе», — заявлял суду Карамышев.

Все обвиняемые в один голос подчеркивали, что в отношении тех лиц, которых они арестовывали и допрашивали, у них имелось достаточное количество как изобличающих агентурных материалов, так и показаний свидетелей, которые они расценивали как равноценные вещественным доказательствам. Кроме того, они снова и снова приводили примеры, наглядно свидетельствовавшие, что их действия осуществлялись в непосредственном контакте и даже при прямом активном участии партийных органов и прокуратуры, особенно в тех случаях, когда речь шла о лицах с высоким политическим и административным статусом.

В качестве неопровержимого доказательства фактического участия бывших подследственных в антисоветской контрреволюционной троцкистской группе, что, в свою очередь, задним числом полностью оправдывало их арест летом 1938 г., все четверо чекистов называли материалы агентурного дела «Ретивые», заведенного в августе 1939 г. Неоднократно они также подчеркивали то обстоятельство, что это агентурное дело было заведено и разрабатывалось при активной поддержке действующего начальника УНКВД по Николаевской области Юрченко.

Что же касается свидетелей обвинения из числа работников судостроительных заводов, в первую очередь тех, которые были арестованы по делу о пожаре, то подсудимые чекисты характеризовали их как сомнительных свидетелей, в особенности потому, что те имели подозрительное прошлое, часть из них была исключена в свое время из партии, и теперь они были озлоблены своим арестом и заключением под стражу. Для Карамышева освобожденные не были настоящими коммунистами, поскольку они слишком быстро дали признательные показания, да еще и неопытному следователю: «Но ведь мы дело имели с коммунистами в большинстве, и я все же удивлен, почему они с первых дней некоторые давали показание о признании еще такому следователю, как Федотову, молодому, неопытному работнику. Я все же хочу отметить, что ряд лиц по освобождении все же не были восстановлены в партии, и это вполне правильно».

Компрометирующие показания большинства своих бывших коллег обвиняемые сотрудники НКВД расценивали как желание свести с ними «личные счеты», поскольку как Карамышев, так и Трушкин якобы неоднократно наказывали этих сотрудников за то, что они своими противоправными действиями нарушали закон. Согласно Карамышеву, эти свидетели не заслуживали доверия и действовали исключительно «в интересах карьеры и личной выгоды».

Из всех подсудимых чекистов именно Карамышев в первую очередь отличался умением продемонстрировать — как в ходе предварительного следствия, так и на суде — свою безупречную преданность партии и государству. Карамышев последовательно оспаривал все выдвинутые в его отношении обвинения и подчеркивал, что он, напротив, как в прошлом, так и настоящем делал все, чтобы воспрепятствовать нарушениям социалистической законности. Так, его первым действием на посту начальника УНКВД по Николаевской области стала ликвидация в апреле 1938 г. «специальной комнаты для избиения арестованных», которую завел его предшественник на посту начальника управления И.Б. Фишер.

Непосредственно на самом процессе Карамышев попытался использовать в своих интересах выводы двух комиссий, которые по заданию НКВД Украинской ССР в конце сентября 1938 г. и в январе 1939 г. под руководством Н.Д. Горлинского проверяли деятельность УНКВД по Николаевской области, в том числе — областной тройки при УНКВД. При этом в январе 1939 г. Горлинский действовал уже в ранге заместителя народного комиссара внутренних дел УССР. Согласно заявлению Карамышева, комиссия Горлинского охарактеризовала его как начальника управления НКВД «одного из лучших областных городов Украины» и не имела к нему «никаких претензий». Секретно-политический отдел под руководством Трушкина также получил исключительно хорошие оценки. Все ошибки в работе управления, отмеченные комиссиями, — и в этом Карамышева подержал также Трушкин — были чекистами учтены и устранены. В первую очередь речь шла, согласно Трушкину, об улучшении агентурной работы, как того требовало постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г.

По собственным показаниям Карамышева, после инспекции в сентябре 1938 г., а также потом, после 17 ноября 1938 г., он работал не покладая рук, проведя целый ряд дисциплинарных расследований в отношении сотрудников управления, выделявшихся «ненормальностями» в работе или склонными к нарушению социалистической законности. В случае с некоторыми чекистами это позднее даже привело к аресту и осуждению на длительные сроки лагерного заключения. В качестве наиболее яркого примера Карамышев неоднократно приводил свои действия в отношении бывшего начальника Владимировского РО НКВД З.Д. Лившица. Кроме Лившица он упоминал также других начальников районных отделов НКВД, а именно Гавриленко и Дарова, которых он также отдал под суд. Поименно Карамышев также называл И.Г. Белова, которого он за произвольные аресты сажал под арест на 20 дней, а также Н.Д. Лавриненко, А.И. Мишустина, Мартыненко, Л.И. Винницкого и Ю.М. Побережного. В отношении этих сотрудников НКВД Карамышевым применялись дисциплинарные взыскания, перевод на другие должности и, в качестве исключения, увольнение из органов. «Если имели отдельные случаи со стороны сотрудников, незаконные методы следствия, то я на таких сотрудников налагал дисциплинарные взыскания, поручал коменданту обходить комнаты и обязал вести наблюдение Гончарова — помГощника] нач[альника] Управления», — заявлял на суде Карамышев.

Эта аргументация Карамышева основывалась на стратегии, выработанной им еще во время следствия. Она сводилась к тому, чтобы представить все расследование в его отношении и отношении его сотрудников тенденциозным, в то же время выставив самих чекистов в лучшем свете. Карамышев неоднократно заявлял о деляческом, «беспринципном и провокационном подходе к делу» и к подбору свидетелей. Вот несколько образчиков критических заявлений Карамышева: «[…] данные о работе судебной тройки, изложенные в акте комиссии, который составлялся следователем Бурдан, скрывают сущность дела и фальсифицируют положение вещей» или «Директива НКВД СССР № 00606 комментируется следствием произвольно и на основании тенденциозно подобранных данных».

В этом Карамышев получал активную поддержку от Трушкина. Тот неоднократно жаловался как в ходе предварительного следствия, так и непосредственного на суде на оказываемое на него давление, фальсификацию показаний свидетелей и даже на избиения. Трушкин не воспринимал большое число освобождений бывших арестованных как знак того, что сотрудники его отдела ошибались, для него волна освобождений была лишь признаком того, что власть бросилась из одной крайности в другую. Карамышев в свою очередь высказывал недовольство по поводу того, что следствие и суд не упоминали его высокие политические должности и награды, а также замалчивали «самоотверженное выполнение важнейших правительственных заданий». Все это было, считал Карамышев, чем угодно, «но только не партийнообъективным подходом».

Полностью в духе постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. Карамышев объяснял самому себе и трибуналу нечестное ведение предварительного следствия и сформулированные следователями преувеличенные обвинения проникновением в органы НКВД «врагов народа», которые все еще занимаются своим черным делом. На Украине такими «врагами народа» были протеже Успенского, в том числе и следователи, которые вели предварительное следствие по его делу. Указание на связь с бывшим наркомом внутренних дел УССР Успенским было тяжелым обвинением, поскольку «враг народа Успенский», чтобы избежать грозившего ему ареста, скрылся и перешел на нелегальное положение («Труп мой […] ищите в Днепре»), был с большим трудом пойман, осужден и расстрелян. В частности, Карамышев заявлял: «Все эти Твердохлебовы, Калужские — это ставленники Успенского, которые перебили добрую половину чекистских кадров, то же они сделали и со мной, неправильно информируя руководство».

Проводя разделение на добрых и злых чекистов, Карамышев открыл для себя и для других обвиняемых возможность, во-первых, отнести себя к «светлой» стороне, во-вторых, объяснить таким образом все ошибки и эксцессы в деятельности органов госбезопасности. Так, в отношении себя лично Карамышев, Трушкин, Гарбузов и Воронин признавали только наличие в работе «отдельных недостатков», но ни в коем случае не совершение преступлений. Если же ошибки и эксцессы все же имели у них место, то в этом, согласно Карамышеву, были опять-таки виноваты пробравшиеся в органы «враги», деятельность которых сделала эти ошибки неизбежными: «[…] нужно учесть тот период времени — в органах НКВД оказалось большое количество врагов, которые вместо правильного руководства пошли по вражеской линии, и, как результат этого, имелось много ошибок не только у нас, но и в других местах». Далее он риторически вопрошал: «Что я мог сделать в этих реальных условиях? Известно, что субъективная воля отдельных работников здесь оказывалась бессильной. — И тем не менее я делал все для того, чтобы исключить возможность этих ошибок, а допущенные ошибки — исправить».

Чтобы реабилитировать себя как можно больше, Карамышев оспаривал на этом основании каждый пункт со стороны обвинения. В ответ на обвинение в том, что он создал в управлении общий климат, способствовавший применению физического воздействия, то бишь пыток, сначала ссылался на разрешение со стороны московского руководства применять меры физического воздействия в отношении отдельных «враждебных элементов». Кроме этого, он утверждал, что в лучшем случае лишь пять раз давал своим подчиненным санкцию на применение этих мер, и каждый раз у него были для этого весомые основания, например, когда Деревянченко набросился на следователя. Что же касается тех случаев применения «незаконных методов следствия», когда его санкция отсутствовала, то Карамышев объяснял этот недосмотр своей перегруженностью в работе, а также тем, что ему не сообщали об избиениях ни его заместитель, ни другие его подчиненные. Дословно Карамышев показал следующее: «[…] мои частые отсутствия были использованы в отделах, а возможно, Поясов больше знал о незаконных методах следствия, но он мне не говорил. Если еще присовокупить мои депутатские обязанности и обязанности как члена обкома, то я часто отсутствовал». Обвинение в неправомерных арестах бывший начальник УНКВД по Николаевской области также отклонял, ссылаясь в важнейших случаях на прямые приказы Москвы или Киева.

Карамышев также напрочь отрицал нарушение предписаний директивы № 00606 «Об образовании Особых Троек для рассмотрения дел на арестованных в порядке приказов НКВД СССР № 00485 и других» за подписью Н.И. Ежова от 17 сентября 1938 г., согласно которой были учреждены так называемые «националы ные» тройки (в источниках также часто именуются судебными тройками). Но у следствия имелись документальные подтверждения того, что Карамышев действовал вопреки предписаниям директивы № 00606 и дополнявшего ее циркуляра № 189, согласно которым осуждению «национальными» тройками подлежали только лица, арестованные до 1 августа 1938 г. Кроме того, «национальная» тройка была карательной инстанцией, предусмотренной исключительно для внесудебного осуждения представителей национальных диаспор, ставших объектом национальных операций НКВД, однако в Николаевской области ее использовали также для осуждения значительного числа русских, украинцев, евреев и представителей других национальностей. Не соблюдалось также ограничение, в соответствии с которым этим тройкам запрещалось осуждать специалистов высокой квалификации.

Карамышев утверждал в свою защиту, что все эти нарушения имели место в исключительных случаях, причем зачастую с санкции Киева или Москвы. Так, например, Успенский, пр его словам, дал разрешение на то, чтобы контингент жертв тройки мог до 30 % состоять из представителей «непрофильных» национальностей. Когда в таких случаях тройкой осуждались русские, украинцы и евреи, то речь шла о нарушителях границы и / или о лицах, проходивших по групповым делам. Эти группы якобы ни в коем случае нельзя было разделять, «исходя из госуд[арственных] интересов». В итоге Карамышев подчеркивал: «Я считал и считаю, что судебная тройка действовала вполне правильно и в интересах государственной безопасности».

И для Карамышева, и для Трушкина было очень важно дистанцироваться от «врага народа» Успенского. В их показаниях Успенский фигурирует исключительно как сторонник крутых мер, в то время как сами Карамышев и Трушкин пытались «выхолостить» его приказы, и поэтому все время чувствовали себя как под дамокловым мечом. При этом Карамышев не упускал возможности выставить своего бывшего заместителя А.Ф. Поясова как доверенного человека Успенского: «От Успенского же была установка на арест 1000 человек, которую я не выполнил. Он меня ненавидел и на совещания вызывал Поясова, а не меня. […] Вопрос о наказании по тройке перед нами был поставлен крепко, т. к. там, в директиве, указывалось, что тройка может выносить решение только ВМН или 10 лет л[ишения]/свободы и лишь в некоторых случаях — 8 лет л[ишения]/свободы, но мы кое в чем брали на себя ответственность. За это мне Успенский звонил и по телефону сказал: “Вы бросьте либеральничать, готовьте сухари к посадке”».

В общем и целом, по заявлению Карамышева, УНКВД по Николаевской области «обработало» под его руководством в 5–6 раз меньше дел, чем в других областях Украины, что свидетельствовало о том, что «мы подходили более осторожно к арестам и только по имеющимся материалам».

Еще один, все время всплывавший пункт обвинения гласил, что Карамышев плохо обращался с подчиненными, а также забросил партийную работу. В ответ на это он приводил следующий аргумент: «[…] Несмотря на то, что у меня был фонд наградных 12000 рубл., я расходовал в месяц 18000 рубл. Это говорит за то, что я чутко прислушивался к нуждам сотрудников и никогда не слышал упрека сотрудников». Со стороны партийных организаций к нему также никогда не было претензий, поскольку даже «в самый разгар операции я предложил выделить специальный день для политзанятий».

Основная мысль, которую Карамышев неоднократно высказывал в свою защиту в разных вариациях и в разных обстоятельствах, сводилась к следующему: «В течение десяти лет я работал по существу на низовой оперативной работе, работал изо дня в день, [из] ночи в ночь, не пользуясь годами отпуском в натуре […] и никогда не терял революционные перспективы. […] ибо я всегда исходил из чистых побуждений — партийных и государственных интересов. Личных интересов у меня не было, нет и не может быть!»; «Я не преступник и преступной деятельностью не занимался; наоборот, я всю свою сознательную жизнь боролся с преступниками и врагами, отстаивая позиции партии и соввласти […]»; «[…] за что меня избрали депутатом Верховного Совета и наградили высшей наградой — орденом Ленина [..]»; «за самоотверженное выполнение правительственных задании;״«Я — жертва, и партия не нуждается в такой жертве, а поэтому и я прошу меня оправдать».

Остальные обвиняемые, выстраивая линию своей защиты, могли отчасти расставлять другие акценты. Это зависело в первую очередь от специфики тех задач, которые они решали в свое время в качестве следователей. Как правило, по роду своих занятий они были гораздо ближе, чем Карамышев, как к следственным делам, так и к самим подследственным. Поэтому наряду с главным обвинением в применении «мер физического воздействия» им также вменялась в вину фальсификация следственных дел. Речь шла о датировке документов задним числом, внесении изменений и дополнений в протоколы допросов в отсутствие подследственного, преувеличениях, уничтожении улик и других формальных нарушениях. В качестве главного объяснения «отдельных» ошибок, которые они признавали, чекисты называли, наряду с давлением из Киева и Москвы и занятостью по линии партии, о чем неоднократно заявлял Карамышев, также свою экстремальную загруженность работой. Кроме этого, они пытались преуменьшить тяжесть совершенных ими «ошибок». Так, Воронин, единственный из обвиняемых, кто не столь последовательно отрицал все предъявленные ему обвинения, признавал, что «мы» в отдельных случаях, особенно тогда, когда загорелась верфь, действительно применяли «выстойки», но обвиняемых ни в коем случае не заставляли стоять на ногах пять суток подряд, речь шла «всего лишь» о двух — трех днях. При этом к «выстойке» чекисты прибегали лишь потому, что Николаевский обком КП(б)У׳и ЦК КП(б)У требовали от них быстрых результатов следствия. То, что в результате «выстойки» у подследственных чудовищно опухали ноги, Воронин якобы не замечал. Гарбузов также утверждал, что длительные «выстойки» подследственных были узаконены «с приездом в командировку в Николаев работников НКВД УССР» и после этого применялись повсеместно. Заключительная часть этого вынужденного признания тем не менее выдает, что сам Гарбузов прибегал к «выстойкам» не только под давлением сверху: «[…] я считал тогда, что это мероприятие вполне законно». Трушкина, Гарбузова и Воронина с Карамышевым объединяло также то, что они ни в коем случае не соглашались с интерпретацией своих ошибок как «нарушений социалистической законности», наотрез отрицая, что их действия заслуживают наказания. Воронин показал: «Рукоприкладством к арестованным я не занимался, и нюхать палку я никому из арестованных не давал».

В своем последнем слове на суде Воронин заявил: «Я хочу сказать чистосердечно, что никогда ни одного [арестованного] не ударил. Я работал честно, добросовестно и то, что мне партия доверяла […] все выполнял. […] был честным большевиком […] прошу суд дать мне возможность быть полезным для нашего общества».

Трушкин также настаивал на том, чтобы его считали настоящим советским человеком, который «честно и преданно» выполнял возложенные на него обязанности. Когда же он узнал о применении незаконных методов следствия, то он принял самые «решительные меры к устранению таких безобразий» и потребовал на оперативном совещании, чтобы следователи «ни в коем случае к арестованным не применяли физические меры воздействия». В заключение он, как и Карамышев, объявил себя жертвой, которую суд безусловно должен освободить.

В своем последнем слове Гарбузов упирал на следующее: «Дни и ночи сидел, допрашивая арестованных, каждый факт анализировал, и благодаря моей упорной работе я добился хороших результатов. […] Незаконных арестов с моей стороны не было. Фальсификацией следственных дел я не занимался».

Подсудимые чекисты с успехом сыграли навязанную им роль собственных адвокатов. Как профессиональные защитники, они хорошо разбирались в деле вплоть до мельчайших деталей и требовали, чтобы обвинение основывалось на неопровержимых уликах и непротиворечивых показаниях свидетелей. Что же касается выдвинутых обвинений в политической и личной неблагонадежности, то они их отметали, заявляя о своих высоких моральных качествах и успехах, которых добились на чекистском поприще.

Предварительное следствие и суд над чекистами оставляют в целом впечатление корректного формально-юридического действия. Время содержания подследственных под стражей было соблюдено, пытки не применялись, и только в редких случаях речь шла о психологическом давлении. Подсудимые получили в свое распоряжение все необходимые документы, и за небольшим исключением суд удовлетворил все их просьбы о вызове свидетелей и предоставлении дополнительных материалов.

Оправдательный приговор

Стратегия Карамьппева оказалась успешной. Военный трибунал войск НКВД 4 января 1941 г. оправдал его. Кроме того, освобожден был также Гарбузов. Двухлетний срок лагерного заключения был заменен ему на трехлетний условный срок, при этом суд отметил, что Гарбузов не представляет опасности для общества. Его «подельник» Воронин был приговорен к трем годам лишения свободы. Гарбузов и Воронин были осуждены согласно статье 206-17 УК УССР (должностные преступления), пункт «а», хотя изначально им вменялись преступления, которые наказывались согласно пункту «б» этой же статьи. Тяжелее всех был наказан Трушкин, но и он смог отделаться сравнительно легко. Согласно пункту «б» статьи 206-17 он был приговорен к ВМН — расстрелу, но, учитывая его непрерывную, начиная с 19 лет, службу в органах государственной безопасности и Красной Армии, а также то, что преступления были совершены им не из корыстных интересов, трибунал помиловал Трушкина и заменил ему смертный приговор на восемь лет лишения свободы.

Трибунал считал доказанным, что Трушкин проводил аресты рабочих и служащих, не имея достаточных на то оснований, а также путем грубого нарушения порядка судопроизводства и конституционных прав подследственных, то есть посредством грубости, оскорблений, «выстоек», угроз и беспрерывных допросов, искусственно создал на судостроительном заводе № 200 «троцкистскую группу». Далее в приговоре указывалось, что подчиненные Трушкина в его присутствии избивали арестованных, и в одном из случаев он лично приложил руку к избиениям. Важное место в приговоре занимали обвинения в самовольном исправлении протоколов допросов, давлении на заключенных с целью получения требуемых показаний, в поощрении заведомой клеветы со стороны свидетелей, превышении сроков содержания подследственных под стражей, в неправомерном освобождении обвиняемых. Суд смог документально доказать в отношении Трушкина фальсификацию дат арестов, а также хранение на квартире совершенно секретных документов.

Такие же преступления вменялись Воронину и Гарбузову, однако признавалась меньшая степень их виновности. Кроме того, многие из обвинений в отношении Гарбузова трибунал не смог подкрепить документальными доказательствами. Свою положительную роль сыграло и то, что Гарбузов в свое время выступил с инициативой освобождения арестованных, о чем он неоднократно заявлял в ходе следствия. История с агентурным делом «Ретивые» не повлияла на вынесенный приговор, поскольку Никольский, он же агент «Герд», отказался от своих показаний.

Освобождение Карамышева было обусловлено тем, что трибунал фактически согласился с его защитой по каждому пункту. Дисциплинарные взыскания, наложенные Карамышевым на ряд сотрудников, расценивались в обосновании приговора как решающий вклад в сохранение социалистической законности. Неправомочные аресты были отнесены на счет Успенского, а не Карамышева. Трибунал также продемонстрировал большое понимание ситуации в случае с запрещенным использованием «национальной» тройки как карательной инстанции для осуждения украинцев, русских и евреев. Судьи заимствовали один к одному аргументацию Карамышева, согласно которой тот имел на это полное право, поскольку эти люди были якобы изобличены в шпионаже, саботаже и терроре, то есть в преступлениях, тесно связанных с заграницей. Трибунал в своей солидарности с подсудимыми пошел еще на шаг дальше, позволив себе критику директивы № 00606 и дополнительного циркуляра № 189. В частности, в приговоре трибунала говорилось: «Утверждение акта, запрещающее рассматривать дела лиц этих национальностей, упуская из виду контрреволюционную деятельность этих лиц, расслабляет борьбу органов с к-р элементами». Суд также принял на веру интерпретацию Карамьппева, согласно которой он не осуждал специалистов высокой квалификации через «национальную» тройку.

Суд со снисходительностью отнесся и ко всему, что могло расцениваться как служебное преступление, поскольку речь якобы шла об отдельных инцидентах, вызванных оперативной необходимостью. Это в первую очередь касалось неправомерных осуждений тройкой лиц, арестованных после 1 августа 1938 г., а также исправлений протоколов заседаний тройки задним числом.

Главным козлом отпущения трибунал выставил Трушкина в двойной роли преступника и организатора нарушений социалистической законности. Зато все остальное руководство УНКВД по Николаевской области суд щадил всеми возможными способами, при этом дальше всего в этом направлении судьи зашли в отношении Карамышева.

Второй процесс. «Приговорить к ВМН — расстрелу»

Оправдательный приговор в отношении Карамышева был, по его словам, «сочувственно встречен основной массой чекистского коллектива». Самого Карамышева он был призван вернуть «к жизни того коллектива», с которым тот был «органически связан и активно боролся на передовых участках классовой борьбы, отстаивая позиции партии и советской власти».

Тем большим был шок, когда спустя пять дней после освобождения, 9 января 1941 г., последовал очередной арест Карамышева. В своем письме секретарю ЦК КП(б) Украины и председателю Верховного Совета УССР М.А. Бурмистенко он писал: «Это выше моих сил», — по-прежнему веря «в торжество большевистской правды».

Чего Карамышев не мог знать, так это того, что председательствующий Военного трибунала войск НКВД Киевского особого военного округа Гурьев уже 4 января 1941 г., в день вынесения оправдательного приговора, официально изложил свое «особое мнение». В этом документе Гурьев, хотя и не критиковал оправдательный приговор Карамышева, тем не менее охарактеризовал приговор, вынесенный в отношении Трушкина и Воронина как чересчур «мягкий». «Особое мнение» Гурьева, а также соответствующий протест, который вслед за этим с большой вероятностью был направлен в адрес народного комиссара юстиции СССР, очевидно, стали главной причиной повторного ареста Карамышева и Гарбузова.

Формальное решение о возобновлении судебной процедуры в ходе апелляционного производства было принято только спустя два месяца после завершения первого процесса, 4 марта 1941 г. Это решение принималось на высшем московском уровне — Военной коллегией Верховного Суда СССР. Важнейшей новацией по сравнению с. первым судебным процессом было то, что оба народных заседателя, которые несли ответственность за неприемлемый приговор, были целенаправленно заменены двумя сотрудниками НКВД, Свирским и Воедило. Был заменен и председательствующий — вместо Гурьева трибунал возглавил военный юрист Фельдман. Это, наряду с немедленным повторным арестом Карамышева, было еще одним признаком того, что приговор от 4 января 1941 г. вызвал резкое недовольство Москвы. «Особое мнение» Гурьева не спасло ситуацию.

Второй судебный процесс был организован быстро. Он состоялся с 18 по 23 марта 1941 г., местом его проведения снова стало здание областного управления НКВД в Николаеве. Второй процесс в целом не отличался от первого. Наряду с уже известными свидетелями было привлечено лишь несколько новых, таких как бывший заместитель начальника УНКВД по Николаевской области А.Ф. Поясов. Однако ни новые свидетели, ни повторно выступавшие «старые» свидетели не придали суду новое качество. Как и ранее, свидетели не только резко критиковали и обвиняли подсудимых чекистов, но и безмерно их восхваляли. Однако, как известно, дьявол кроется в мелочах. Только при повторном рассмотрении становится заметным усиление тенденции, уже свойственной первому процессу, но не получившей развития из-за «неправильного» состава трибунала. Согласно этой тенденции, суд стремился уличить обвиняемых чекистов в самоуправстве и склонности к эксцессам. В результате все больше внимания стало Уделяться сознательному пренебрежению чекистами своими обязанностями по надзору за следствием, фактам безответственного обхождения с подследственными и их показаниями, а также с уликами.

Свидетель и бывший сотрудник из отдела Трушкина, Ю.С. Лейзеровский, еще раз повторил свои показания о том, что Трушкин последовательно критиковал его за стремление проявлять умеренность в «разоблачении врагов», однако на этот раз Лейзеровский дословно воспроизвел заявление Трушкина: «Ты не чекист, ничего не понимаешь, я заберу от тебя дело».

Бывший подследственный, начальник участка корпусного цеха судостроительного завода № 200 Афанасьев, показал в этот раз, что Трушкин прекрасно знал о том, что его подчиненные — Г.С. Зельцман и Зайкин — избивали его.

Далее Трушкин и Гарбузов описывались свидетелями как те, кто запрещали подследственным жаловаться и жестоко наказывали, если жалобы имели место. Так, Трушкин даже не остановился перед тем, чтобы избить арестованного, пытавшегося покончить жизнь самоубийством. Согласно показаниям нового свидетеля, Б.М. Куклинского, короткое время работавшего сотрудником Секретно-политического отдела УНКВД, Трушкин повел себя полностью неправильно после неудачной попытки самоубийства, предпринятой бывшим директором завода № 200 Щербиной. В частности, Трушкин разорвал прощальную записку, в которой говорилось: «Ухожу из жизни с чистой совестью. Врагом никогда не был и не буду. Да здравствует Сталин и социализм» […]». Далее Куклинский показал: «[Трушкин] ее разорвал и с ругательством “мерзавец”, “провокатор” бросил ее Щербине в лицо. […] Щербина рассказал, что после попытки к самоубийству его взяли к Трушкину и там избили так, что сейчас сидеть ему больно».

Кроме того Трушкин, как выяснилось, 16 ноября 1938 г., то есть за день до принятия постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г., когда земля уже начинала гореть под ногами у чекистов, получил от арестованного М.П. Дудина, начальника производственного цеха завода им. Марти, показания, компрометирующие секретаря Николаевского обкома КП(б)У П.И. Старыгина. Текст показаний был сформулирован Трушкиным заранее, сделал он это в качестве подстраховки или для того, чтобы иметь возможность шантажировать партийного функционера.

Воронин на втором процессе выступал уже не столько преимущественно в роли жестокого следователя, сколько теперь под сомнение ставилась его верность системе. М.Ф. Гладков, один из арестованных по делу о пожаре на судостроительном заводе, рассказал о том, как в ходе допроса он сослался на свои права, гарантированные советской конституцией, в ответ на что Воронин заявил ему дословно следующее: ««Она [Сталинская конституция] меня не касается», — и при этом выразился нецензурно по адресу Конституции». Когда инженер Бондарь сказал, что отзовет на суде выбитые из него показания и расскажет правду, Воронин якобы ответил: «Я — тебе следователь, и мы же будем судить тебя».

Целый ряд показаний свидетелей развенчивал Гарбузова, который ранее утверждал, что поднимал руку на арестованных только в самых исключительных случаях, а в остальном всегда выступал на страже социалистической законности. Теперь свидетели утверждали, что Гарбузов систематически избивал подследственных.

Неоднократные заявления Карамьпнева о том, что он, будучи начальником УНКВД, ничего не знал об избиениях, в противном случае он бы наказал виновных, были опровергнуты еще одними показаниями Бондаря. В частности, Бондарь сообщил, что как-то раз, сразу же после избиения, его привели на допрос к Карамышеву. «Карамышеву об избиении меня я не говорил, но мое состояние он прекрасно видел и так», — заявил Бондарь.

Оперуполномоченный УНКВД по Николаевской области в 1938 г. Т.Т. Черкес, приглашенный в качестве нового свидетеля, заявил, что Карамьппев на оперативных совещаниях настраивал аппарат, по возможности, избегать контроля со стороны партии и прокуратуры в ходе массовых операций и не «щепетильничать» в отдельных случаях. В частности, он призывал «поменьше ходить в парткомитеты и в прокуратуру. Нам нужно посадить 2000 чел. […] Не страшно, если ошибаемся при арестах в одном человеке […]». Аналогичные показания дал еще один новый свидетель, также бывший сотрудник Трушкина, А.П. Федотов. Он дополнительно показал: «Однажды на оперативном совещании один работник высказался, что нужно бы советоваться с секретарем горкома. […] Карамышев заявил: “Что Вы все секретари да секретари: Вы больше, чем секретарь горкома, и сами должны решать вопросы”».

Д.Ф. Кобцев, бывший 2-й секретарь Николаевского горкома КП(б)У, дополнительно уличил Карамышева в том, что его грубость была хорошо известна партии: «Карамышев был груб в обращении, на заседаниях обкома ругался матом, в связи с чем [ему] даже делались замечания».

Карамышев был единственным из четырех обвиняемых, отметившим новые черты в процессе, которые поначалу не бросались в глаза, но которые не стоило недооценивать, исходя из нового состава судей, и вербально на них отреагировал. Он не изменил свою линию защиты, лишь с еще большим упорством отклонял все обвинения. Куда как более подробно, чем на первом процессе, он описывал свои усилия по наведению порядка при принятии дел в качестве начальника областного управления. Сначала он рассказал о том, что по его приказу были освобождены 600–700 человек из 2000, арестованных еще его предшественником Фишером. Потом подчеркнул свои усилия, направленные на упорядочение работы тройки, а также указал на свой запрет использовать негласных сотрудников в качестве «штатных» свидетелей, что было до этого расхожей практикой. В бытность его начальником УНКВД по Николаевской области, указал Карамышев, было в целом арестовано в 10 раз меньше людей (на первом процессе он приводил другую цифру — в пять раз), чем по другим областям Украины. В заключение Карамышев указал на инициированную им чистку чекистского аппарата и мобилизацию новых сотрудников, на 30–40 % рекрутированных из числа партийных кадров.

После этого Карамышев перешел к следующему пункту защиты: все осуществленные им мероприятия напрямую вытекали из приказов московского центра. Как и на первом процессе, он в первую очередь указал на разрешение со стороны ЦК ВКП(б) применять меры «физического воздействия»: «Так как физические методы были санкционированы ЦК партии и применяются по сей день». Но на этот раз Карамышев гораздо подробнее остановился на ведущей роли Москвы в репрессиях. В результате тактика, применявшаяся им на первом процессе — щадить Москву, возлагая ответственность за неправомерные действия хороших чекистов на врагов, пробравшихся в руководство государства и партии, — теперь утратила свое значение. «В тот период директивами центра нам предоставлялось право ареста по оперативным спискам без санкции прокурора. Перебежчики же и Харбинцы подлежали аресту даже без наличия на них материалов, и для рассмотрения дел обвинительные заключения были не обязательны. […] Это порядок был установлен не Карамышевым, а авторитетными вышестоящими органами. Да и судебные инстанции в той обстановке рассматривали дела в таком же примитивном порядке, и ведь одна очень авторитетная судебная инстанция рассматривала в день 30 дел», — заявлял Карамышев. Оценивая работу тройки, Карамышев высказался еще более недвусмысленно: «По этому пункту обвинения [о работе тройке] прокуратура ссылается на закон, но я считаю, что здесь говорить о законах неуместно, так как сами тройки не были предусмотрены законом».

Однако Карамышев последовательно даже не допускал малейшего сомнения в том, что репрессии и форма их проведения были правильными. Его беспокоило только то, что теперь обвинение из всего этого рыло для него могилу. «Дела на этих лиц рассмотрены правильно, как по существу, так и по форме, и политике партии действия тройки не противоречат», — утверждал Карамышев.

Наряду со своим новым подходом — критиковать те или иные детали в деятельности московского руководства, но в целом хвалить его — Карамышев также прибегал к своей старой стратегии, опробованной еще на первом процессе. Вину за «эксцессы» он перекладывал на украинские республиканские структуры. Так, Карамышев сначала признал, что под его руководством в управлении имели место «безобразия» в процессе следствия, но вслед за этим сразу же всю вину за это полностью переложил на Киев: «[…] безобразия продолжали еще иметь место, что объясняется тем, что в отдельные периоды я фактически был отстранен от руководства, которое переходило к бригадам, приезжавшим из Киева». В результате у него оставался только один выход — каким-нибудь образом исправить ошибки, совершенные киевскими «гастролерами». Жаловаться же Киеву на то, что бригада из НКВД УССР под руководством Злобинского избивала подследственных, утверждал Карамышев, было бесполезно.

Трушкин, в отличие от Карамышева, практически уже не защищался. Очевидно, он понял, что пробил его последний час. Он не только отказался от последнего слова, но и предпринял во время суда попытку бежать и был задержан в вестибюле здания УНКВД.

Приговор, вынесенный Карамышеву на втором суде, уже не был оправдательным. Теперь его приговорили к расстрелу. Такая же судьба постигла Трушкина. Наказание Воронина было серьезно увеличено — десять лет лагерей вместо трех, а получивший ранее условный срок Гарбузов был теперь приговорен к восьми годам лагерей. Акта о приведении приговора в исполнение в отношении Карамышева и Трушкина в деле не имеется.

Мотивировочная часть приговора этого процесса оперировала главным образом старыми, лишь слегка дополненными материалами, которые уже использовались для обоснования первого приговора, но в этот раз материалы интерпретировал «правильный» состав новых судей. Теперь трибунал счел доказанным, что Карамышев был прекрасно осведомлен обо всех нарушениях «социалистической законности», им же были санкционированы противоправные действия Трушкина, Воронина и Гарбузова в отношении арестованных, а также фальсификация материалов следствия. Суд больше «не видел» никаких аргументов в пользу Карамышева. Внезапно выяснилось, что он действовал вопреки приказам и директивам, то есть давал распоряжения о том, чтобы специалистов — лиц, имевших профессиональную квалификацию — судила «национальная тройка», при этом были репрессированы люди, арестованные уже после 1 августа 1938 г.

В отношении Воронина и Гарбузова, по сравнению с первым судом, из приговора полностью исчезла формулировка о том, что что-то было «не доказано» следствием. Все выдвинутые против них обвинения теперь считались полностью доказанными с помощью свидетельских показаний и документальных материалов.

Что касается Трушкина, то теперь мотивировка приговора была гораздо лапидарней, и в ней больше не упоминалась его многолетняя служба в органах государственной безопасности.

Смена состава военного трибунала и небольшое изменение в подборе состава свидетелей привели к тому, что двое подсудимых чекистов получили «расстрельный» приговор, а еще двое были приговорены к более длительным срокам заключения. Ядро обвинения в должностных преступлениях образовывали халатное отношение к служебным обязанностям, манкирование агентурной работой, внесение исправлений в протоколы допросов и другие материалы следствия, их неполнота и избирательный подбор, нарушение директив и приказов, самовольные действия и применение «мер физического воздействия».

Диктатура воспитания

Процессы по делам чекистов, в том числе сотрудников УНКВД по Николаевской области, имели много общего с Большим террором. Как и операции НКВД 1937–1938 гг., аресты и суды над «нарушителями социалистической законности» были главной составляющей массовой карательной кампании, осуществлявшейся повсеместно во всесоюзном масштабе. Тем не менее суды над чекистами состоялись далеко не во всех республиках и областях Советского Союза. Так, в 1939–1941 гг. не было ни одного суда над сотрудниками НКВД в Грузии. Здесь в результате вмешательства нового народного комиссара внутренних дел СССР Л.П. Берии все ограничилось лишь расследованием «перегибов». Зато на Украине процессы по делам чекистов были организованы во всех областях, а также в Молдавской АССР. Суды состоялись также в «новых» областях Украины, выделенных в 1939–1941 гг. из состава «старых», как это было в случае с Кировоградской областью, выделенной в январе 1939 г. из Николаевской области.

Кампанию по восстановлению «социалистической законности» с массовыми репрессиями Большого террора также роднило тайное проведение судебных процессов, несмотря на то, что суды над чекистами можно признать «полуоткрытыми», поскольку в них принимали участие многочисленные свидетели из числа бывших подследственных и коллег-чекистов. Одинаковым было и «принуждение» судей к осуждению подсудимых, специально отсортированных в духе кампании. Нам не известно ни одного случая, чтобы кто-либо из отданных под суд чекистов был в конечном итоге оправдан. Характерные совпадения имеются также на уровне деталей. Как и в случае с массовыми операциями 19371938 гг., у обвиняемых чекистов не было официальных защитников, хотя они и могли защищать сами себя, в отличие от жертв внесудебных карательных инстанций Большого террора. При этом подсудимые чекисты лично присутствовали на заседаниях суда, что, в свою очередь, роднило эти суды с Московскими показательными процессами.

Теперь о различиях. Главным отличием от Большого террора было содержательное наполнение кампании. Чекистов осуждали за служебные преступления. Это главное обвинение, выдвинутое в их адрес со стороны советского государства, заменило, начиная примерно с осени 1938 г., обвинения политического свойства — как правило, в троцкизме, которые практически всегда использовались в случае осуждения чекистов и других представителей партийно-государственных элит. Соответственно «политические» статьи УК отступили на задний план. Если сформулировать более абстрактно, то теперь на первом месте у элит должна была находиться не политическая «правоверность», а лояльность по отношению к советскому государству. Ритуальное обвинение в троцкизме (или правом уклоне), доведенное в 1936–1938 гг. до абсурда и лишенное смысла, было теперь заменено (и, очевидно, не только в случае с чекистами) более рациональной карательной практикой, главным ориентиром для которой выступали интересы советской государственности. Тем самым были усилены тенденции, уже наблюдавшиеся в ходе Большого террора в рамках массовых репрессий, когда обвинения политического свойства и соответствующие статьи УК зачастую использовались скорее в качестве вспомогательного средства, с помощью которого следствие стремилось гарантировать осуждение.

Это изменение карательной политики таило в себе существенные преимущества как для следователей УНКВД по Николаевской области и республиканского аппарата НКВД, так и для юристов из состава войск НКВД Киевского особого военного округа, задействованных в кампании по наказанию «перегибщиков». Теперь им не нужно было прилагать усилия для того, чтобы доказать участие чекистов в мифической троцкистской организации, чтобы лишь потом, попутно и как бы между делом, наказать их за должностные преступления. Теперь они могли сразу же начинать с уличения подследственных в пытках, фальсификации материалов следствия, коррупции и нарушении приказов. Это было тем легче сделать после Большого террора, чем больше перед этим власть терпела и даже поощряла должностные преступления — теперь же государственное и партийное руководство вдруг стало требовать за них наказания как за недопустимые эксцессы. То, что предварительно следствие и сами рассмотренные судебные процессы в Николаеве оставляют впечатление относительно «чистых» формально-юридических процедур, объясняется именно отпадением фиктивных «политических» пунктов обвинения, а также предварительным отбором в качестве «козлов отпущения» наиболее запятнавших себя сотрудников госбезопасности.

Менее позитивной оценки заслуживает то, что следственные комиссии, а потом и сами следователи рекрутировались из личного состава того же самого учреждения, которое они должны были подвергнуть проверке. В случае с ними речь не шла о профессиональных юристах. Возможно, за этим обстоятельством скрывалось стремление более удобно манипулировать кампанией по восстановлению «социалистической законности» для достижения целей, намеченных в интересах государства.

Однако непосредственное тесное участие сотрудников НКВД в чистке собственных рядов не было призвано защитить НКВД от «нападок». Напротив, это можно трактовать как важную программную часть кампании по восстановлению «социалистической законности». Очевидно, на фоне возвращения московскому центру карательной компетенции, делегированной ранее периферии, следствие и судебные процессы в Николаеве играли важную дидактическо-воспитательную роль.

Таким образом, концепция широкомасштабной бериевской чистки сводилась к следующему: НКВД должен был «сам себя высечь» под руководством и надзором политического центра в Москве и военной прокуратуры. Сначала были образованы внутренние следственные комиссии НКВД, задачей которых, было «вскрыть» общие проявления нарушений социалистической законности аппаратом и показательно выявить из общей массы чекистов главных «козлищ», в том числе занимавших высокие должностные посты. Речь здесь, без всякого сомнения, шла о предварительной селекции и показательности наказания, которое должно было оказать на «органы» воздействие требуемого диапазона. Об этом свидетельствует то, что другие высокопоставленные сотрудники НКВД, в отношении которых имелись материалы, изобличавшие их в пытках, издевательствах и т. п., не были арестованы и судимы. Их лишь понизили в должности, перевели на новое место работы или уволили, как это было в случае с бывшим заместителем начальника УНКВД по Николаевской области А.Ф. Поясовым или бывшим начальником УНКВД по Николаевской области И.Б. Фишером, уволенным еще в марте 1938 г. Параллельно тема должностных преступлений в обязательном порядке обсуждалась на собраниях сотрудников управлений НКВД, проходивших в каждой области с участием представителей партии и прокуратуры.

После этого на местах были проведены «полуоткрытые» судебные процессы с участием большого количества свидетелей из числа партийно-советских и функциональных элит, аппарата НКВД и малочисленных свидетелей — представителей простого населения. Местом проведения процессов сознательно выбиралось здание (или клуб) областного управления или даже районных отделений НКВД. Их целью была критика прежнего стиля работы на конкретных примерах, а также выработка будущих методов деятельности органов госбезопасности. Помимо этого, предполагалось, что выступавшие на процессах свидетели из числа элит и простого населения, а также бывшие жертвы массовых операций НКВД, полностью очищенные от прежних обвинений, послужат для общества неформальным источником информации о том, что сотрудники НКВД, виновные в массовых репрессиях прошлых лет и обманувшие партию и государство, теперь выявляются и наказываются партией и государством. Триумфальный прием, устроенный освобожденным инженерам и техникам на судостроительном заводе в Николаеве их коллегами, косвенно подтверждает успех этого концепта в рамках всего Советского Союза. Помимо судебных процессов, многие сотрудники НКВД получили выговоры и взыскания, были переведены на другие должности и даже уволены из органов по обвинениям в должностных проступках, связанных с нарушением «социалистической законности».

Дидактическая функция кампании по восстановлению соцзаконности была ограничена рамками, установленными Москвой. Она не повлекла за собой массового освобождения уже осужденных жертв «кулацкой» и «национальных» операций НКВД, равно как и уже осужденных представителей советских элит. Речь может идти лишь об отдельных освобождениях. Главное счастье выпало на долю тех арестованных, по делам которых еще не было завершено следствие или вынесенный приговор еще не был приведен в исполнение. По причине своего неофициального характера кампания по восстановлению «социалистической законности» никоим образом не нашла своего отражения в прессе.

Нельзя также говорить, основываясь на материалах судебных процессов в Николаеве, что целью кампании было уничтожение «ежовского» клана или «клана Успенского», хотя следствие уделяло особое внимание отношениям обвиняемых чекистов с Успенским.

Дидактический концепт кампании по восстановлению «социалистической законности» имел для партии и государства Сталинской формации лишь одни преимущества. Осуждение чекистов и освобождение части арестованных стали краеугольным камнем в деле нормализации ситуации, но при этом власть не сделала обществу каких-либо серьезных уступок. Напротив, путь радикального переустройства экономики и социума, выбранный раз и навсегда, был сохранен без каких-либо корректив. То, что стратегия охлаждения горячих голов и понижения градуса репрессий прекрасно функционировала, показывает то обстоятельство, что даже самые юные и рьяные карьеристы и благоприобретатели сталинской системы, такие как первый секретарь Николаевского обкома ВКП(б) П.И. Старыгин и его преемник С.И. Бутырин, очень быстро осознали, что охота на «врагов народа» (т. е. тех, кто был замечен в нелояльности) ведется теперь не в массовом порядке, а избирательно, что им необходимо сократить «антивражескую» риторику и, что особенно важно, значительно ограничить публичное бичевание конкретных людей.

В вину режиму следует поставить затянувшуюся промежуточную фазу кампании после 17 ноября 1938 г., в течение которой производилась селекция «козлов отпущения» и статистов, что значительно продлило страдания арестованных жертв Большого террора. Сотрудники госбезопасности продолжили их мучить и после 17 ноября 1938 г., на этот раз для того, чтобы защитить самих себя от обвинений в должностных преступлениях.

О том, в какой степени границы между палачами и жертвами были расплывчатыми, свидетельствует реакция на пытки некоторых «настоящих» жертв массовых операций. Так, бывший 2-й секретарь Николаевского горкома КП(б)У Д.Ф. Кобцев, которого самого истязали во время следствия, полагал, что применение к нему мер физического воздействия было незаконным, в то же время он считал, что их можно и следует применять по отношению «к бандитам и им подобным».

«Верные сталинцы» в годину перемен

Наиболее «горячая» фаза кампании по восстановлению социалистической законности пришлась в Николаеве соответственно на осень 1938 г. и весну 1939 г. Комиссии, различные особоуполномоченные и оперативные уполномоченные НКВД зондировали почву для того, чтобы «отфильтровать» из числа сотрудников госбезопасности конкретных обвиняемых. В УНКВД по Николаевской области это было нелегкой задачей, поскольку взятые на прицел чекисты получили полную поддержку руководства управления, которое использовало для этого все свои ресурсы, в том числе агентуру. В свою очередь, потенциальных «козлов отпущения» было не разлить водой, они всемерно поддерживали друг друга и всеми средствами сопротивлялись грозившему им аресту и осуждению.

В ходе этой самой настоящей борьбы выяснилось даже то, что чекисты думали, но не могли напрямую высказать в свою защиту: в донесениях агентов, которыми они «дирижировали», в качестве «вражеских» заявлений освобожденных подследственных на самом деле фигурировала собственная критика чекистов в адрес действий руководства страны. Московский центр представлялся в этих сообщениях наивным и нерешительным, а также звучали косвенные предупреждения об опасных последствиях кампании по наказанию нарушителей «социалистической законности». Здесь речь подспудно заходила даже о том, что государство и партия сами готовили почву для массовых репрессий. Однако не стоит понимать такого рода пассажи как критику самой системы, чекисты лишь намекали власти на возможность мягкого и корректного обхождения с теми, кто, не жалея сил, претворял в жизнь директивы государства. Власть не отреагировала на эти предупреждения и призывы, как и не обратила внимания на попытку дискредитации бывших жертв, которая была предпринята чекистами с помощью агентурных сообщений. Поскольку сотрудники НКВД формулировали свое обращение к власти в привычном, но устаревшем стиле борьбы с «троцкизмом», оно так и не было услышано.

И все же поначалу обвиняемые чекисты имели все причины, чтобы не отчаиваться. Чувство солидарности, которое испытывало к ним местное николаевское начальство, простиралось настолько далеко, что осенью 1940 г. с помощью местных судей и лояльного судьи военного трибунала они даже были оправданы или получили сравнительно мягкие наказания. Казалось, что чекистская обязанность защищать советское государство, в крайнем случае даже пренебрегая законом, смогла, полностью в духе понимания чекистами собственной роли в Большом терроре, нейтрализовать обвинение в тяжких должностных преступлениях. В результате только вмешательство со стороны Москвы, указавшей на важность задач кампании и ее воспитательной цели, привело к вынесению жестких приговоров в отношении всех четырех обвиняемых. При этом новое следствие пользовалось «старыми» материалами, но теперь Москва сознательно ограничила свободу суда в их интерпретации. Приговоры, прозвучавшие в этот раз в адрес Карамышева и его подельников, выглядели особенно суровыми на фоне аналогичных процессов, например в Одессе. Можно предположить, что новый судья, возглавивший трибунал, равно как и его заседатели, были уверены в пристальном внимании со стороны Москвы и в опережающем рвении чувствовали себя обязанными, вынести особенно суровые приговоры. Если рассматривать ситуацию под этим углом зрения, то становится очевидным, что первоначально вынесенный Карамышеву оправдательный приговор, который являлся результатом специфического стечения обстоятельств, и, соответственно, сравнительно мягкие приговоры, вынесенные его подельникам, имели в конечном итоге фатальные последствия для обвиняемых чекистов. То же самое можно утверждать в отношении организованных и активных тактик самозащиты, к которым прибегли обвиняемые и которые обратили на себя внимание. Все это теперь было жестко наказано.

На фоне оправдательных приговоров, вынесенных на первом суде, есть все основания говорить о сильном корпоративном духе чекистов, но не стоит придавать ему особой действенной силы. Напротив, самый главный заступник обвиняемых, начальник УНКВД по Николаевской области Юрченко, мобилизованный на работу в «органы» из партийных рядов, из-за своего заступничества, а также в целом дилетантских методов работы, впал в немилость. Его взлет по карьерной лестнице от сотрудника партийной газеты и первого секретаря Базарского райкома КП(б)У (Житомирская область) до начальника УНКВД по Николаевской области завершился крахом — в сентябре 1940 г. Юрченко был снят с поста начальника УНКВД и в октябре 1940 г. уволен из органов. С февраля 1941 г. по июнь 1941 г. — работал директором мельницы, а потом его выручила война: с октября 1941 г. Юрченко уже служил в системе армейских Особых отделов.

Все это можно также трактовать следующим образом: московский центр провел кампанию по восстановлению «социалистической законности» и связанный с ней поворот в карательной политике с позиции сильного, в интересах консолидации и укрепления системы, не страшась внутренней конкуренции. В пользу этого предположения говорят относительно большие масштабы акции по освобождению «врагов народа» — людей, которые до 17 ноября 1938 г. расценивались как в высшей степени опасные элементы.

Для осужденных чекистов падение с вершин служебной лестницы было психологически очень тяжелым. Все они без исключения были верными сталинистами, которые, по их собственному мнению, сделали все возможное для достижения целей режима. Их же собственная цель в ходе судебных процессов сводилась к тому, чтобы доказать свою политическую и моральную лояльность по отношению к власти, — что они и делали, в отличие от нацистов на Нюрнбергском трибунале, громко и с большим пылом. Они не могли и не хотели ставить под сомнение сталинский режим.

Исходя из этой перспективы, чекисты с полным правом могли настаивать на том, что они стали жертвой внезапного изменения политики государства, которое успешно использовало их в качестве «козлов отпущения», наказав за свои собственные «грехи». В своем восприятии, которое в целом отвечало действительности, чекисты всегда делали то, что от них требовалось, и даже если при этом допустили «пару ошибок», то полагали, что ошибки легко поддаются исправлению и не заслуживают наказания. В таких условиях не было необходимости демонстрировать раскаяние за совершенные преступления. Поэтому тема преступного приказа как основания их действий (Befehlsnotstand), в отличие от нацистских преступников, играла в защитной стратегии подсудимых сотрудников органов НКВД лишь второстепенную роль. Не возникает впечатления, что они нарушали закон исключительно под давлением начальства, в слепом послушании, руководствуясь конформизмом, или стадным чувством, или из страха, и что при этом они переступили через сомнения или моральные убеждения. Чекистов мало интересовала законность приказов и директив, поскольку эти преступные приказы скорее были им близки и понятны, и о моральных сомнениях здесь также не было речи. Эти приказы для них были узаконены авторитетом высших партийносоветских органов, или, если говорить словами Ханны Арендт, воля политического руководства имела решающее значение для определения правомерности или противозаконности действия.

Но с юридической точки зрения невозможно освободить чекистов от ответственности за совершенные преступления. За редким исключением ни во время, ни после Большого террора они не задумались о преступной стороне своих деяний, как не задумывались они о том, что их кумиры в Киеве и Москве также действовали незаконно и преступно.

Авангард или «обычные люди»? [1383]

Падение чекистов, что подтверждает и николаевский случай, было особенно глубоким также потому, что НКВД в годы Большого террора стал играть, по меньшей мере в этой украинской области, роль ключевого учреждения. В результате политическая полиция все с большим рвением брала на себя, наряду с социальными задачами, задачи по поддержанию функционирования наиболее важных отраслей народного хозяйства. В Николаеве УНКВД во главе с Карамышевым усиленно контролировало судостроительные заводы и своими специфическими методами боролось с дезорганизацией производства, коррупцией и халтурой, которые, без сомнения, получили здесь широкое распространение. При этом Карамышев действовал не по принуждению и не только под давлением из Киева и Москвы, но главным образом по собственной инициативе и с большим рвением. Он был тем, кто плечом к плечу со Старыгиным, новым первым секретарем Николаевского обкома КП(б)У, молодым и идеологически подкованным, обвинял на VI партийной городской и на партийной областной конференциях, состоявшихся в мае 1938 г., различные партийные организации области, в первую очередь заводские. Ссылаясь на Сталина, Карамышев потребовал настоящей большевистской бдительности и непримиримости к врагу. При этом он отчитал обком КП(б)У и государственные структуры — публично и даже с упоминанием конкретных имен — за провалы в области экономики (промышленность и торговля) и народного образования. Резкой критике подвергся второй секретарь Николаевского обкома КП(б)У Д.Х. Деревянченко, который, как считал Карамышев, уделил недостаточное внимание кампании по критике и самокритике в оргбюро ЦК КП(б)У по Николаевской области. Карамышев публично скомпрометировал начальника корпусного цеха завода № 200 Л.П. Фомина, заступившегося за бывшего директора завода Ф.Я. Плетнева. После этого на первой областной партийной конференции Николаевской области, состоявшейся 24–29 мая 1938 г., Карамышев был избран членом обкома КП(б)У и его оргбюро. В газетах его имя упоминалось сразу же вслед за именами трех секретарей обкома партии. В конечном итоге 25 июня 1938 г. Карамышев был избран депутатом Верховного Совета УССР и за заслуги перед партией и государством награжден орденом Ленина.

Однако Карамышев этим не ограничился. Весной 1938 г. он фактически возглавил в Николаевской области кампанию по укреплению судостроительной отрасли, начатую по указанию Москвы. Старт этой кампании в Николаеве дала статья под названием «Навести большевистский порядок на водном транспорте», опубликованная в газете «Южная Правда» в конце марта 1938 г.В течение месяца, с конца мая и по конец июня 1938 г., в местной прессе были напечатаны пять больших статей Карамышева, каждая из которых занимала около трети газетной полосы. На работе и в публичных выступлениях на партийных конференциях и страницах газет Карамышев преподносил себя как самого настоящего «ястреба», каждый раз заклинавшего всех угрозой «деятельности иностранных фашистских разведок и их троцкистско-бухаринской, буржуазно-националистической и прочей агентуры», инструментом которой служили бесчисленные саботажники.

Его многочисленные выступления на страницах газеты «Южная правда» получили недвусмысленную поддержку на высоком «московском» уровне. Карамышев заявлял: «Отдел печати ЦК партии одобрительно отзывался о моем участии в печати, и даже предложил написанное мною издать отдельной брошюрой».

Его статьи сопровождались резолюциями и призывами собраний рабочих соответствующих заводов, которые перед лицом грозящей опасности обещали трудиться еще лучше и еще больше. Эти обещания не в последнюю очередь были результатом выступлений Карамышева на массовых собраниях трудовых коллективов.

Областная партийная организация также внесла свой весомый вклад в кампанию по укреплению судостроительной промышленности, публично заявив на областной партийной конференции о чрезвычайных недостатках в работе обоих судостроительных заводов, № 200 и № 198, в первую очередь — о «вражеском саботаже» на заводе № 200, который привел к взрыву котлов, в результате чего имелись погибшие и раненые, а также стал причиной производственного брака и падения трудовой морали. Месяц спустя, 22 июня 1938 г., бюро Николаевского обкома КП(б) приняло постановление, заклеймившее плачевное техническое, организационное, идеологическое и политическое состояние завода и руководства завода № 200. В заключительной части постановления говорилось о том, что «завод стал на антигосударственный путь невыполнения задания правительства и партии в вопросе создания мощного военного флота для страны». В начале июля 1938 г. «Южная правда» опубликовала речь Председателя Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинина «За большой советский морской флот», которую тот произнес 19 июня 1938 г. перед рабочими, инженерно-техническими работниками и служащими ленинградского завода им. Орджоникидзе. В своей речи Калинин потребовал строить морские суда как можно скорее, как можно дешевле и с максимальным качеством. Советская страна, заявил Калинин, находится в состоянии острой конкуренции с капиталистическими странами, и в этой борьбе необходимо победить. Определенным контрапунктом к выступлениям Карамышева прозвучало заявление Калинина о том, что «все недостатки хотят взвалить на вредителей». Напротив, Калинин потребовал решительной самокритики.

На этом фоне Карамьппев представал уже не как подчиненный, действия которого определялись вышестоящей инстанцией, а как активнейший участник кампании по строительству военно-морского флота, важность которой в отношении Николаева была дополнительно засвидетельствована в середине июля 1938 г. визитом наркома внутренних дел Украины Успенского, телеграммой заместителя наркома внутренних дел СССР Фриновского и визитом первого заместителя наркома оборонной промышленности СССР Тевосяна. Пожар, случившийся на судостроительном заводе в начале августа 1938 г., стал для Карамышева настоящим ударом, который он и его аппарат попытались компенсировать привычными «чекистскими» методами с большим рвением.

В ходе судебных процессов над чекистами также выяснилось, что вопреки внешнеполитическим моментам, превалировавшим в идеологической кампании, развернутой вокруг военно-морского флота, Карамышева интересовали почти исключительно местные проблемы, и он, в тесном симбиозе и сотрудничестве с партийным руководством области, при мощной поддержке республиканского руководства госбезопасности и партии, а также прокуратуры боролся с «внутренними врагами» и активно использовал для этого предоставленную ему свободу действий. Уверенной рукой он всегда интерпретировал в нужную для себя сторону расплывчато сформулированные приказы Москвы. Практически исключается, что Карамьппев мог позволить себе, как он утверждал задним числом, какие-либо «либеральные» отклонения от жесткой линии, диктовавшейся из Киева наркомом Успенским. Конечно же, следует проверить показания Карамышева, согласно которым он арестовал в 5–6, а то и в 10 раз меньше людей, чем в других областях, но и здесь существуют серьезные сомнения.

Осужденные сотрудники Секретно-политического отдела УНКВД во главе с Трушкиным действовали с не меньшим энтузиазмом, чем Карамьппев, но уже на уровне непосредственного выявления и уничтожения «врагов». Едва ли возможно охарактеризовать этих чекистов, включая Карамышева, как ordinary теп. Хотя они были малообразованными выходцами из социальных низов, фактически именно эти люди являлись выдающимся элементом советского общества и именно так они воспринимали сами себя. Они превосходно уживались с системой, продуктом которой они были и внутри которой они сделали головокружительную карьеру. Эта система в период Большого террора вновь предложила сторонникам крайних мер и карьеристам из числа чекистов большое поле для деятельности. Осужденные сотрудники госбезопасности УНКВД по Николаевской области ничего не имели против пыток и фальсификации документов в интересах «облегчения» и «ускорения» своей работы, но не были садистами, действовавшими в своих личных интересах. Их преступления нельзя также документально обосновать чрезвычайно высоким градусом идеологизации. Скорее, они действовали в условиях чрезвычайно перегретой атмосферы беспощадной насильственной стабилизации потрясений, вызванных сталинской перестройкой экономики и общества.

По причине колоссального прироста мощи и возложенных на них общественно-политических и экономических задач, органы государственной безопасности неминуемо должны были рано или поздно оказаться между молотом и наковальней. Требования, обращенные к промышленным предприятиям г. Николаева, были перегружены необоснованными ожиданиями, в то время как технические и организационные возможности были крайне ограниченными, а кадры специалистов — редкими. На производстве не хватало материалов, отсутствовали требуемые специалисты, имевшееся сырье было плохого качества, организация трудового процесса носила хаотический характер. Решение проблемы по версии местного управления НКВД — стабилизировать ситуацию с помощью арестов и запугивания, приписывая рабочим и инженерам активный и сознательный саботаж, принесло лишь весьма скромный успех, хотя чекисты таким образом и смогли застраховаться от возможных обвинений в халатности. Пожар на судостроительном заводе № 200 летом 1938 г. был не только огромным фиаско николаевских чекистов, а в первую очередь являлся символом плачевного провала государственной политики, направленной на то, чтобы решать насущные проблемы общества и экономики с помощью органов госбезопасности и милиции.

От защиты сталинской клики — к защите государства [1399]

Чекисты и сотрудники милиции привлекались к уголовной ответственности в 19391941гг. отнюдь не по политическим обвинениям в троцкизме. Напротив, их систематически подвергали дисциплинарным наказаниям, переводили на другую работу, увольняли и судили по обвинениям в совершении должностных преступлений, а именно в «нарушении социалистической законности», что являлось знаменательным выражением смены параДИГМЫ мотивов репрессий. После «успешного» поголовного политического и физического уничтожения всяческой организованной оппозиции и любого духа критики изменилась сама цель существования советской политической полиции и, отчасти, милиции. Из инструмента политической борьбы сталинистов, этой наиболее сильной фракции коммунистической партии, направленного против троцкистов, бухаринцев, зиновьевцев и прочих нелояльных групп и лиц, они превратились в инструмент защиты государства. Это принципиальное изменение отобразилось даже в названии политической полиции, которая в 1941 г. стала именоваться Народным комиссариатом государственной безопасности.

Проблема данной интерпретации заключается, образно говоря, в том, что лошадь запрягается здесь позади телеги. Ведь до сих пор нельзя считать установленным, что мотивы осуждения сотрудников госбезопасности и милиции в провинции были такими же, как мотивы осуждения руководителей региональных и республиканских органов НКВД, приговоры в отношении которых выносила в Москве Военная коллегия Верховного Суда СССР. По той же самой причине, а именно вследствие ограничения доступа к архивным источникам, нам до сих пор мало что известно о содержании и мотивах осуждения руководящих кадров центрального (союзного) аппарата НКВД. Однако даже те малочисленные отрывочные документы, опубликованные на сегодняшний день, в которых освещается ход судебных процессов такого рода, по меньшей мере свидетельствуют о том, что и здесь чекисты обвинялись теперь «только» как участники «заговора в НКВД», а не «троцкистского заговора в НКВД». Подкрепляли приговор обвинения в совершении служебных преступлений. К сожалению, правящие российские элиты фактически наложили вето на изучение этой темы.

Контекст описанной выше трансформации карательной политики задавался процессом последовательного огосударствления всех общественно-политических и культурных отношений в СССР в 1930-е годы. Ссылка на тезис Ленина об «отмирании государства», в котором пролетариат, «организованный как господствующий класс», нуждается только в течение короткой переходной фазы к коммунизму, рассматривалась в 1930-е годы уже чуть ли не как «антисоветчина». Место ленинского тезиса заняла сталинская догма, пусть и одетая в марксистские одежды: «Высшее развитие государственной власти в целях подготовки условий для отмирания государственной власти» в будущем коммунистическом обществе.

Если рассматривать этот апофеоз государственной власти с учетом конкретной исторической ситуации, то его следует понимать, следуя высказываниям Сталина образца 1930 г., сначала как инструмент борьбы с «правыми уклонистами». После победы над «правыми» интерпретация государственности все больше расширялась, в итоге «максимальное усиление государственной власти» стало рассматриваться как средство ликвидации «остатков умирающих классов» с одной стороны и организации «обороны против капиталистического окружения» — с другой.

Такая мотивация создания государства является традиционной, если следовать тезису Чарльза Тилли, согласно которому возникновение государств в истории связано преимущественно с войнами. Война вынуждала властителей создавать средства принуждения для ведения боевых действий и отправления власти в интересах обеспечения собственного господства и подавления внутреннего сопротивления. Кроме того, государственные институты позволяют эксплуатировать завоеванные территории и управлять ими. Применительно к ситуации в Советском Союзе конца 1920-х — 1930-х годов, заявления о внешней угрозе были широко распространены во внутрисоветском дискурсе самое позднее начиная с 1927 г., однако более важным фактором являлась гражданская война, развязанная большевистским руководством, взявшим в конце 1929 г. курс на принудительную коллективизацию и массовое раскулачивание. Здесь речь действительно шла о завоевании чужых территорий, их эксплуатации и управлении ими. Совершать все это только во имя большевизма и партийной диктатуры означало неминуемое поражение. А то, что господство большевиков оказалось под серьезной угрозой, недвусмысленно свидетельствует знаменитая сталинская статья «Головокружение от успехов». Таким образом, если Сталин летом 1930 г. открыл для себя государство как «систему господства с монополией на законное насилие» (Макс Вебер) ', то причины этого заключались в «революции сверху», события которой были схожи с гражданской войной.

Монополия на политическую власть все прочнее укоренялась в государственной сфере в 1930-е годы за счет усиливавшегося симбиоза партии и государства. Следствием этого стало то, что советское государство, буквально «насквозь пронизанное» структурами большевистской партии, управляло теперь экономикой, обществом и армией только посредством государственных институтов. Все общественные организации, располагавшие вплоть до конца 1920-х гг. определенной автономией, были либо распущены, либо преобразованы в придаток государства. Прежний контроль, который осуществляли над ними коммунистические фракции, больше не отвечал новым требованиям. В политической сфере не только чистки и репрессии, но и значительные меры, направленные на усиление бюрократических рычагов государственных органов во второй половине 1930-х гг., привели к существенному ослаблению системы патронажа и клиентелы, которую можно рассматривать как альтернативную модель или даже как антимодель по отношению к государству. По завершению Большого террора судебная и карательная системы были также окончательно переориентированы на удовлетворение государственных потребностей. В качестве символа этой переориентации можно рассматривать включение в один из так называемых «сталинских» расстрельных списков заместителя наркома юстиции СССР Евгения Пашуканиса, человека, «теоретически обосновавшего правовой нигилизм большевиков». В свою очередь армия служила делу защиты социалистического государства от капиталистического окружения.

Это общее «огосударствление» сопровождалось унификацией идеологии. Наглядным воплощением унифицированной идеологии в области искусства стала государственная эстетика социалистического реализма, в области партийной и государственной деятельности — «Краткий курс истории ВКП(б)», в области исторической науки — «Краткий курс истории СССР». Кроме того, государственные интересы теперь последовательно обслуживал концепт советского патриотизма.

Теоретически это (повторное) «открытие государства» можно описать, опираясь на труды немецкого правоведа Карла Шмитта, опубликованные в 1932 г. (к тому времени они несли в себе только зачатки фашистской идеологии). Будучи сторонником авторитарной государственности, Шмитт восхвалял государство как «модель политического единства» или, что больше подходит к советскому государству, как «носителя монополии на принятие политических решений». Политическая монополия, которая в Советском Союзе стала вотчиной государства, теперь всеми силами этого государства защищалась от общества и от индивидуумов, разобщенных в силу своих эгоистических интересов.

Так, Эрик ван Ри указывает, что Сталин, в отличие от Ленина, отводил государству важную роль в деле достижения идеологических и политических целей в противовес обществу и, тем самым, находился в русле западноевропейской революционной доктрины. Централизм, который в этом контексте рассматривался как неотъемлемый элемент системы, а также рост мощи государства, обосновывались Сталиным, а также советской исторической наукой не в последнюю очередь ссылками на достижения Ивана Грозного и Петра Великого.

Дэвид Бранденбергер в своем анализе «Краткого курса истории ВКП(б)» также диагностирует сосредоточение «главного фокуса на централизованном государстве» («heavy focus on the central state»). В частности, Бранденбергер обнаружил, что Сталин внес следующую правку в первый вариант текста «Краткого курса», подготовленного в апреле 1938 г. Е.М. Ярославским и П.Н. Поспеловым:

«1. Сталин преуменьшил значение культа личности, переключив акцент на роль Ленина, центрального партийного и центрального государственного аппарата в качестве главной движущей силы истории. То есть сделал историческое описание менее личностно- и более институционально ориентированным.

2. уменьшил внимание к региональным и республиканским партийным организациям и де-факто централизующему фактору истории;

3. уменьшил внимание к интернационализму, международным делам, иностранным заговорам и Коминтерну;

4. уменьшил внимание к национальному вопросу, буржуазному национализму и “дружбе народов”».

Что же касается нивелирования опасности троцкизма, то здесь интересной является следующая сталинская правка:

«5. переписал историю оппозиции в СССР, как большевистской, так и небольшевистской. Ярославский и Поспелов описывали борьбу с оппозицией в клаустрофобских, истерических выражениях: оппозиция-де была хорошо организованной, вездесущей угрозой с давно и прочно налаженными связями с силами мирового капитализма за рубежом. И поэтому борьба с оппозицией требует непрерывной и постоянной бдительности. Сталин же урезал, минимизировал оппозицию практически со всех концов: она стала не столь грозной, не столь хорошо организованной и не столь влиятельной; ее исторические корни оказались менее глубокими, а связи с внешними врагами и организациями внутри страны менее внушительными. Более того, сталинские ревизии предполагали, что борьба с оппозицией прошла свой пик уже в текущем (1938) году, и хотя бдительность еще требовалось сохранять, уровень угрозы отныне должен был уменьшаться. Иными словами, хребет оппозиции был более или менее сломлен».

Что же касается значения фактора военной опасности в период до Мюнхенского соглашения, то весьма примечательным является то, что внешняя угроза не заняла место, оставшееся вакантным после уничтожения оппозиции. Напротив, по данным Бранденбергера, Сталин вычеркнул соответствующий пассаж в тексте Ярославского и Поспелова, в котором утверждалось, что капиталистические страны готовят войну против СССР. В результате в «Кратком курсе» осталось только утвержение о том, что война между капиталистическими странами уже началась.

Усиленное внимание феномену огосударствления СССР в 1930-е гг. уделяет немецкий историк Бенно Эннкер. Он пишет о специфическом процессе основания сталинского государства на новых началах не только применительно к конституции 1936 г., но и к формированию нового «советского народа», который в конечном итоге испытал это огосударствление на себе. «Точнее говоря, речь здесь без сомнения должна идти о процессе основания имперского государства», — полагает Эннкер.

Эрик ван Ри интерпретирует сталинское отношение к государству похожим образом, хотя и без упоминания имперского аспекта: «В его [Сталина] понимании, размер советского государства отделял его политику от политической машинерии предшественников, а не сводил их вместе. Главным образом его впечатлял тот факт, что большевистское государство было больше, чем государственная машина царской империи».

Тем не менее следовало бы обсудить, действительно ли важнейшее отличие «политической машины» сталинского государства по сравнению с царской Россией, а также с Германией обуславливалось его размерами, т. е. монструозностью. Скорее главное отличие сталинского государства следует искать в его гомогенности. Это значит, что на пути возникновения государственных институтов, которые были бы в состоянии действовать по собственному усмотрению — друг с другом, друг против друга или против правящей партии, — неуклонно воздвигались барьеры, чем подчеркивался инструментальный характер сталинского государства.

В отличие от авторитарно настроенных элит Германии до и после 1933–1945 гг., здесь не было речи о предпочтении государства в качестве единственного гаранта стабильности во времена трансформирующейся или нестабильной политической системы. Главной категорией применительно к СССР являлось не государство, а политический строй, который был усилен и укреплен посредством государственных институтов. Серьезное ускорение процесса огосударствления, начиная с осени 1938 г., вероятно было связано, как и завершение Большого террора в ноябре 1938 г., с тем, что вожди Советского Союза после Мюнхенского соглашения наконец-то осознали, что будущая война уже стоит у ворот. Это, в свою очередь, требовало форсированного развития государства, легитимированного системой правил и стандартов, само собой разумеется, под строгим надзором политического руководства.

Сталинистская модернизация

Опора на теорию огосударствления СССР, процесс которого ускорился начиная с осени 1938 г., позволяет демонтировать тезис о кланах, главенствующий сегодня в историографии «бериевской чистки». В соответствии с ним, главной целью кампании наказания «нарушителей социалистической законности» из рядов тайной полиции и милиции была ликвидация наиболее мощных кланов, доминировавших в этих структурах, и замена их другими или новыми группами. Однако по меньшей мере в отношении Николаевской области этот тезис не работает. Здесь ничто не свидетельствует в пользу того, что целью кампании было уничтожение «ежовского» клана или «клана Успенского», хотя следствие уделяло особое внимание отношениям обвиняемых чекистов с Успенским.

В качестве альтернативной напрашивается новая объясняющая модель, которую можно применить к Советскому Союзу в целом, а именно: кампания наказания «нарушителей социалистической законности» была призвана торпедировать клановую систему (систему патронажа и клиентелы) в целом. Эта система должна была быть сначала подорвана, а затем надолго устранена за счет того, что лояльность всех сотрудников карательных органов теперь адресовалась исключительно государству. Тем самым также подрывалась возможность обособления или автономизации государственного аппарата в результате формирования государственных институтов, действующих по собственному усмотрению.

Таким образом, кампания наказания «нарушителей социалистической законности» была по своей сути большим, чем просто дисциплинирование и воспитание чекистов или возвращение НКВД в рамки полномочий до 1937 г. Еще одна интерпретация сводит эту кампанию к реваншу, который партия с подачи Сталина взяла у НКВД. Она, безусловно имеет под собой основания, но объясняет только часть случившегося.

И, не в последнюю очередь, конечно было бы неправильно и слишком просто объяснять изменение мотивов кампании «чистки чистильщиков» (от обвинений в троцкизме к обвинениям в «нарушении социалистической законности») только тем, что Сталин объявил троцкистско-бухаринскую оппозицию разгромленной — как на страницах «Краткого курса», так и на XVIII съезде ВКП(б) в марте 1939 г. Такой методологический подход был бы сильно персонализированным, а потому дефектным. Действительно, непредсказуемость и своенравие вождя кажутся определяющими для сталинской системы. Это напоминает дефиницию термина «деспотия» Карла Виттфогеля, который характеризовал «деспотию» как форму правления, где решающую роль играют произвол и причуды настроения повелителя. Но я в свою очередь придерживаюсь принципиального убеждения, что сложные государственные образования и формы правления новейшего времени не могут описываться с использованием таким понятий, как «деспотия» или «произвол», включая применение аналогичных терминов к сталинской (репрессивной) системе.

Сталинский «вождистский режим» пережил свою модернизацию в ходе огосударствления, на пути в светлое будущее в духе Просвещения. Принцип «верности вождю», символом которого вплоть до завершения Большого террора была борьба с троцкизмом, теперь был переформулирован и усилен за счет фиксации на государстве. Не в последнюю очередь это произошло в интересах усиленной подготовки к предстоящей войне. Что же касается доминирующей роли коммунистической партии, то она была безусловно восстановлена в ходе кампании чистки НКВД, однако теперь для чекистов и сотрудников милиции партия предстала в трансформированной форме, в корсете централизованного государства вождистского типа. При этом сталинской власти также удалось затормозить «развитие спирали террора, который вел к самоуничтожению» и остановить «кумулятивную радикализацию».

Перевод с немецкого Андрея Савина.