На этом совещании КОРАБЛЕВ информировал, что в Виннице вскрыта польская контрреволюционная организация, что арестованные уже «раскололись» и что мы также должны в течении двух — трех дней вскрыть такую организацию у себя. [….] Было два — три случая, когда арестовывали днем, прямо на работе и группами по 2030 человек. Вели с работы в ОДТО под конвоем милиционеров. В процессе следствия к арестованным применялись меры физического воздействия.

Н.И. Смирнов — оперуполномоченный ОДТО cm. Жмеринка

Показания в Жмеринской группе брались путем групповых допросов, с применением к арестованным физического воздействия. Такие допросы назывались тогда «концертами.

А. А. Татарчук — нач. Липовецкого РО НКВД

Накануне 1-го мая по 2-му отделу было арестовано около 200 человек по районам, расположенным вблизи Винницы. За 2–3 дня все эти арестованные в отделении ДАНИЛЕЙКО дали показания, и после праздников были осуждены по Тройке. Практиковались [допросы] в одной комнате сразу по 10 и более арестованных. Я не ходил по комнатам следователей, но, даже сидя у себя в кабинете, слышал крики избиваемых.

М.И. Перепеляк — врио зам. нач. У НКВД по Винницкой области по кадрам

Во время допросов меня избивали, я четверо суток стоял на обоих ногах и пять суток на одной ноге. Меня заставляли смотреть все время вверх, для чего подбородок подпирали линейкой, с упором ее Другим концом в живот, били по ногам и заставляли танцевать украинский гопак.

Б. Г. Эпельбаум — рабочий, мастер цеха мебельной мастерской, в 1938 г. исключен из ВКП(б) в связи с арестом

Валерий Васильев, Роман Подкур

Организаторы и исполнители Большого террора. Судьбы сотрудников Винницкого и Каменец-Подольского областных УНКВД

С самого начала жители Винницы знали о массовых расстрелах и тайных захоронениях людей, осуществлявшихся сотрудниками областного управления НКВД в центре города в 1937–1938 гг. Ужасные слухи тайно передавались горожанами и жителями сел. Память о преступлении жила десятилетиями, тщательно скрываемая в условиях коммунистического режима. Такая же ситуация была в Каменец-Подольской (с 1954 г. — Хмельницкой) области. Здесь тайные массовые захоронения расстрелянных людей производились на участке около консервного завода в Каменце-Подольском, а также рядом с Проскуровским (Хмельницким) горотделением НКВД. История распорядилась таким образом, что в условиях советско-германской войны 1941–1945 гг. правда о преступлениях советской власти предыдущих лет внезапно оказалась публично обсуждаемой мировым сообществом.

Исторический контекст расследования и изучения расстрелов

С началом нацистской оккупации Винницы возмущенные люди начали обращаться к оккупационной администрации и органам самоуправления с просьбами выяснить ситуацию с тайными захоронениями НКВД в 1937–1938 гг. Но до мая 1943 г. оккупанты не разрешали расследовать события пятилетней давности. Только после поражения в Сталинградской битве нацисты широко развернули идеологическую пропаганду, обвиняя коммунистический режим в массовых убийствах украинцев. Они стремились дискредитировать советскую власть в глазах местного населения, пытаясь мобилизовать его для отпора наступавшим частям Красной Армии. Однако гитлеровцы сами были виновны в массовых расстрелах населения и проведении политики геноцида на территории Украины, Белоруссии, России.

В апреле 1943 г. международная комиссия экспертов обследовала места массовых захоронений расстрелянных НКВД СССР польских военнопленных в Катынском лесу под Смоленском. В мае 1943 г. были начаты раскопки в Виннице. Начальник главного управления имперской безопасности Третьего рейха Эрнст Кальтенбруннер сразу разрешил создать и отправить в Винницу группу криминалистов. С 24 мая по 3 октября 1943 г. в городе работали три немецкие и одна международная комиссии (в нее входили судебные медики и анатомы из Бельгии, Болгарии, Финляндии, Франции, Италии, Хорватии, Голландии, Румынии, ШЬеции, Словакии, Венгрии) по обследованию мест массовых захоронений. Всего было раскопано 95 могил, в которых обнаружили 9439 трупов. Жители города и области с ужасом узнавали останки родных, убитых НКВД. Около разрытых могил на деревьях была натянута проволока, на которой развешивались личные вещи убитых. Нередко рядом с останками находили некоторые документы НКВД (копии приговоров, повесток и т. д.). Очевидцы утверждали, что фотографии и документы выставляли в центре города: в окнах гостиниц, в здании бывшего УНКВД, где потом разместились представители немецких карательных органов и следственная комиссия, а также в редакции газеты «Вінницькі вісті».

Газеты в Украине и во многих странах Европы освещали это событие, оценивая его как «страшную картину большевистской бесчеловечности». Иная оценка пришла из Москвы. 12 августа 1943 г. газеты «Правда» и «Известия» опубликовали сообщение Совинформбюро: «Берлинские провокаторы ныне объявляют о якобы “случайных” находках массовых могил, пытаясь приписать свои чудовищные злодеяния советским властям. Гитлеровцы разыгрывают в Виннице над трупами своих жертв гнусную и наглую комедию. Убийцы, чьи руки обагрены невинной кровью, откапывают трупы людей, которых они уничтожили, устраивают балаганные инсценировки на их могилах. Такой мерзости и такого лицемерия мир еще не видел».

В это время в Виннице проходило перезахоронение обнаруженных останков. Почти все поднятые из массовых могил были по христианскому обряду перезахоронены в семи больших братских могилах. На собранные средства был сооружен временный обелиск с надписью «Тут похоронены жертвы сталинизма».

Когда в марте 1944 г. в Винницу вошли советские войска, на обелиске написали «Тут похоронены жертвы фашизма». Свидетелей раскопок, выступавших в газетах в период оккупации или даже просто рассказывавших о них соседям, репрессировали. На Нюрнбергском процессе советские представители сделали все, чтобы не допустить распространения информации о винницких событиях.

Во времена холодной войны публикации о винницкой трагедии периодически появлялись в украинской эмигрантской прессе. Диаспора сохраняла память о трагедии, говоря о преступлении против украинской нации, геноциде или «забытом Холокосте». Иногда информация о чудовищных преступлениях коммунистческого режима в Виннице актуализировалась в связи с политическими событиями. Так, в сентябре 1959 г. один из комитетов американского Конгресса провел слушания по вопросу винницких событий 1943 г. Они неслучайно были организованы сразу после визита в страну Н. Хрущева. Материалы этих слушаний издали в США, причем каждая страница сопровождалась колонтитулом «Преступления Хрущева». В УССР первые газетные статьи о массовых убийствах 1937–1938 гг. в Виннице опубликовали в 1988 г. Трагедия была названа «винницкими Куропатами» (в этом урочище на окраине Минска в Белоруссии в 1988 г. были обнаружены массовые захоронения людей, уничтоженных НКВД в период Большого террора).

За несколько лет до публикаций, в начале 1980-х гг., в Виннице местные чиновники решили соорудить здание ритуальных услуг над упоминавшимися семью братскими могилами. Во время строительства экскаваторами выкопали большое количество человеческих черепов и костей и вывезли их самосвалами. Сейчас здание ритуальных услуг арендует Украинская автокефальная православная церковь. Около здания сооружен памятный знак жертвам большевистского террора. Установлены памятники в центральном парке культуры и отдыха, а также в близлежащем сквере, на месте бывшего еврейского кладбища. Именно в этом месте в 1943 г. производились раскопки. Рядом находится большой концертный зал «Радуга».

В г. Хмельницком на могилах расстрелянных людей в 1966 г. построили центральный городской универмаг. Ныне два памятника жертвам политических репрессий установлены в областном центре и один в Каменце-Подольском, на участке рядом с консервным заводом. На протяжении всех лет независимости Украины журналисты, преподаватели институтов, общественные активисты требуют от органов исполнительной власти и местного самоуправления решить вопрос о сооружении достойного мемориала жертвам сталинского террора в центральном парке Винницы.

Необходимо отметить, что в рамках государственной программы «Реабілітовані історіею» опубликованы пять книг по Винницкой и пять книг по Хмельницкой области. Исследователи на основании обнаруженных документов проанализировали механизмы осуществления Большого террора. Эти исследования общедоступны в Интернете. В. Васильев, А. Давидюк, В. Золотарёв, А. Лошицкий, А. Малыгин, Л. Мисинкевич, В. Пристайко, Р. Подкур, Ю. Шаповал и другие историки, архивисты исследовали различные аспекты деятельности органов госбезопасности при проведении массовых репрессивных операций.

Наверное, нет ни одного представителя власти в Винницкой и Хмельницкой областях, которые не знали бы о трагедии 19371938 гг. Из их уст звучат обещания решить вопросы (особенно во время предвыборных кампаний) о сооружении мемориалов жертвам коммунистического террора, но, кроме памятных знаков, установленных общественностью, ничего не делается на протяжении десятилетий. Проблемы массовых убийств в годы Большого террора, увековечивания памяти жертв, розыска и обнародования фамилий убийц до сих пор имеют не только научное, но и политическое значение. С нашей точки зрения, усилия ученых и общественности по выяснению всех обстоятельств ужасающей трагедии, преступности правившего режима, а также формирование официальных оценок и публичного мнения на основе нравственных принципов очень важны: они являются составной частью процесса декоммунизации в Украине. Необходимо понимать, что декоммунизация подразумевает продолжение десталинизации, десоветизации и, в определенной мере, деколонизации страны.

В последнее время ученым представилась возможность изучить широкий комплекс архивных документов, хранящихся в Отраслевом государственном архиве Службы безопасности Украины. Исследователям стали доступны переписка, докладные записки и т. п. наркомов НКВД УССР в НКВД СССР, начальников У НКВД в НКВД УССР, архивно-следственные дела жертв политических репрессий. Эти виды документов четко показали роль высшего политического руководства в организации «социальной чистки» советского общества, участие сотрудников органов госбезопасности в массовых репрессивных операциях, стали известны количественные и качественные характеристики результатов этих акций массового физического уничтожения людей. Историки осуществили первичный анализ этих документов как исторического источника: степень возможного использования информационного потенциала, соотношение их достоверности и фальсификаций и т. д.

Однако долгое время исследователям были не доступны личные дела сотрудников органов госбезопасности. Это некоторым образом способствовало созданию мифа о значительном объеме информации, которая якобы в них хранится. Изучение некоторого количества дел показало стандартность их наполнения. Каждое из них включало ряд обязательных документов. Прежде всего, это анкета специального назначения, насчитывающая около 100 разных вопросов. Помимо традиционных биографических данных требовалось предоставить сведения о местонахождении до и после «октябрьской революции», «во время гражданской войны», о принадлежности к оппозиционным партиям, движениям, наличии компрометирующих материалов на близких родственников. Таким же образом необходимо было осветить жизненный и трудовой путь родителей, жены или мужа, братьев и сестер. Все изложенные в анкете сведения подробно проверялись кадровыми отделами органов ВУЧК-ГПУ-НКВД. Причем начиная с 1930-х гг. эти проверки приобретали все более жесткие формы.

К числу обязательных документов в личном деле относится послужной список, отражавший кадровые перемещения должностного лица в системе спецслужб. Также указывался внутренний нормативный акт (приказ, распоряжение), согласно которому шло перемещение по служебной лестнице. В послужном списке приведены материалы о поощрении кадровых работников органов государственной безопасности (награждение почетной грамотой или именным оружием, «отметить в приказе», материальное поощрение, вручение ценного подарка и т. д.).

Дело работника НКВД в значительной степени комплектовалось за счет различных характеристик и аттестаций, которые проводились в ходе проверок, перемещении с должности на должность, награждении правительственными и ведомственными наградами.

Анализируя материалы аттестации сотрудников ВУЧК-ГПУ-НКВД, можно заметить следующую характерную черту: если в 1920-х — начале 1930-х гг. они отражали конкретные личные и служебные качества аттестуемого, то во второй половине 1930-х гг. — вследствие усилившейся формализированности — эти документы уже не позволяли в полном объеме представить деятельность работника НКВД. Некоторые негативные выводы аттестационных комиссий прошлых лет не влияли на занятие ответственных должностей в «ягодовский», «ежовский» или «бериевский» периоды руководства НКВД. Это косвенно свидетельствует о формировании и функционировании определенных группировок / кланов, которые действовали в системе «патронклиентских» отношений в органах госбезопасности.

Личные дела обладают несомненной ценностью для выяснения имен конкретных исполнителей, режиссеров и постановщиков печально известных политических и идеологических кампаний 1920-1930-х гг.

Малоизвестным источником, который был использован в нашем исследовании, стали материалы расследования служебной деятельности и преступлений сотрудников органов государственной безопасности. Расследования проводились сотрудниками особой инспекции отдела кадров и должны были установить реальную вину работника в совершенном преступлении, определить его тяжесть и предложить меру наказания — возбуждение уголовного дела или наказание по служебной линии (выговор, несколько суток ареста, понижение в должности, звании и т. д.).

В деле обязательно находилась жалоба (рапорт), на основании которой проводилось служебное расследование. Его проведение санкционировалось высшим руководством НКВД СРСР или УССР. Сотрудники особой инспекции допрашивали заинтересованных лиц, собирали объяснительные записки, рапорты чекистов, причастных к собьггиям. Часто сотрудников даже не вызывали для личных объяснений, ограничивались направлением списка вопросов на место службы. При необходимости направлялись просьбы уточнить некоторые моменты, указанные в рапорте или объяснительной записке.

После сбора всей информации выводы по материалам служебного расследования предоставлялись руководству НКВД УССР — КГБ при СМ УССР для утверждения. Завизированный экземпляр направлялся в НКВД СССР — КГБ при СМ СССР. Одна из копий подшивалась в личное дело сотрудника. Сами материалы расследования не были составной частью личного дела сотрудника, но иногда они в нем сохранялись.

«На Украине гуляют в подполье целые антисоветские украинские националистические дивизии»

Ныне хорошо известно о начале и механизмах массовых репрессивных операций в 1937 г. В ходе их осуществления к началу 1938 г. на Украине арестовали 159573 человека. Но руководство СССР было недовольно масштабами репрессий в регионах. По мнению наркома внутренних дел СССР Н. Ежова, недостаточно активно проявил себя в разоблачении «врагов народа» нарком внутренних дел УССР И. Леплевский. Для нового витка репрессий нужны были новые люди. Замену Леплевскому Ежов видел в лице 35-летнего начальника УНКВД по Оренбургской области А. Успенского, отличавшегося большим усердием в проведении репрессий.

В ноябре 1937 г. Ежов прислал Успенскому шифровку: «Если Вы думаете, что будете сидеть в Оренбурге лет пять, то ошибаетесь. Наверное, придется в ближайшее время выдвинуть Вас на более ответственную работу». Позднее на допросах Успенский рассказал: «В январе 1938 г. я приехал на сессию Верховного Совета СССР в Москву. Неожиданно меня вызвал Ежов. Я пришел к нему в служебный кабинет. Ежов был совсем пьяный. На столе у него стояла бутылка коньяка. Ежов сказал мне: “Ну, поедешь на Украину”». Потом Успенскому объяснили, что Леплевский утратил доверие ЦК ВКП(б) из-за «грубых, неумелых действий» . 25 января 1938 г. Леплевского назначили начальником транспортного отдела ГУГБ НКВД СССР, 26 апреля арестовали, 28 июля расстреляли.

В 1937 г. персональный состав Политбюро ЦК КП(б)У и СНК УССР практически полностью был репрессирован. По рекомендации/решению Политбюро ЦК ВЮ"1(б) 27 января 1938 г. в Киеве на пленуме ЦК КП(б)У первым секретарем избрали Н. Хрущева. Вместе с ним в Украину приехал А. Успенский, который уже 27 января 1938 г. приступил к выполнению обязанностей наркома внутренних дел УССР. Почти одновременно, 31 января 1938 г., Политбюро ЦК ВКП(б) приняло предложение Ежова «об утверждении дополнительного количества подлежащих репрессии бывших кулаков, уголовников и активного антисоветского элемента». По Украине намечалось дополнительно расстрелять 6000 человек. Продлевалась работа внесудебных троек. Операция должна была закончиться к 15 марта 1938 г. Одновременно НКВД

СССР получил разрешение продолжить до 15 апреля 1938 г. «операцию по разгрому шпионско-диверсионных контингентов из поляков, латышей, немцев, эстонцев, финнов, греков, иранцев, харбинцев, китайцев, румын, как иностранных подданных, так и советских граждан, согласно существующих приказов НКВД СССР».

В середине февраля 1938 г. в Киев приехал Ежов, чтобы дать новый толчок массовым репрессиям в республике. На оперативном совещании он заявил, что в Украине необходимо расстрелять 30 тыс. человек. Инициатива согласовывалась со Сталиным. 17 февраля 1938 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение об увеличении «лимита» репрессируемого по Украине «кулацкого и прочего антисоветского элемента» на 30 тыс. человек, а также рассмотрении дел на внесудебных «тройках». Ежов предложил начальникам областных УНКВД Украины составить заявки на дополнительные «лимиты» репрессируемых. Присутствовавший на совещании начальник Полтавского УНКВД А. Волков впоследствии вспоминал, что Ежов «характеризовал всю прежнюю работу, как штукарство, удар по одиночкам, и отмечал почти полное отсутствие работы по вскрытию организованного антисоветского подполья. Особенно он указывал на очень слабую работу по вскрытию украинского антисоветского националистического подполья, польского, немецкого, говорил о том, что на Украине сохраняются петлюровские, махновские, офицерские и другие антисоветские кадры».

По свидетельствам отдельных чекистов, на одном из совещаний в присутствии Н. Ежова выступал Н. Хрущев. Нарком внутренних дел СССР говорил о том, что чекистский аппарат на Украине чрезвычайно засорен социально чуждым торгашеским элементом, он не «освежался». Поэтому ставился вопрос о подготовке новых кадров. По показаниям А. Успенского, после совещания Ежов попросил принести из отдела кадров личные дела сотрудников. Затем вызывал чекистов и смотрел дело. А они были «чистыми», то есть без компрометирующих материалов. «Николай Иванович говорит: “Что-то не в порядке у вас с отделом кадров, посмотрите, кто там сидит!” Взяли, посмотрели этого Северина и его заместителя Григорьева. Оказалось, они перед тем, как нести дело Николаю Ивановичу, вырывали все материалы, которые компрометировали сотрудника. Потом посмотрели, кто такой Северин […]. Северин был немецким шпионом. Его завербовал немецкий специалист в Донбассе», — вспоминал Успенский. В тот же день, 15 февраля, М. Северина арестовали.

26 февраля и 3 марта 1938 г. Н. Ежов издал приказы о смещении всех начальников областных УНКВД в Украине. На должности назначались новые люди. Одним из них — начальником Винницкого областного УНКВД стал Иван Михайлович Кораблев. Он родился в 1899 г. в семье бедного русского крестьянина в с. Мисино Псковской губернии. В 1911 г. закончил сельскую школу, до 1915 г. работал кучером у помещика. В 16 лет переехал в Петроград, работал на лесном складе, потом подручным токаря на заводе «Новый Леснер», давильщиком на патронном заводе. В январе 1918 г. выехал в с. Понизовское Тюменской губернии. Сумел избежать мобилизации в колчаковскую армию, а в октябре 1919 г. пошел в Красную Армию.

В ноябре 1920 г. началась служба И. Кораблева в органах госбезопасности. Он служил в Приволжском военном округе, а после окончания в 1927 г. Высшей пограничной школы ОПТУ СССР — в Полномочном представительстве ОПТУ по Средне-Волжскому краю. После убийства С. Кирова в ходе укрепления чекистского аппарата и массовых политических чисток его перевели в управление НКВД Ленинградской области. В 1937 г. был помощником начальника 3-го (контрразведывательного) отдела УГБ УНКВД Ленинградской области. О том, как он служил, свидетельствует рапорт И. Кораблева Н. Ежову от 16 мая 1937 г. В нем И. Кораблев с горечью отмечает, что ряд работников Ленинградского управления НКВД получили повышение в званиях. Но автор оказался «обойденным», хотя с 1935 г. «раскрыл» множество групповых дел о шпионско-вредительских организациях в городе. Кораблев заявлял, что заслуживает продвижения по службе. Конечно, такой амбициозный «специалист» привлек внимание Ежова.

3 марта 1938 г. официально огласили приказ о назначении Кораблева в Винницу. В Москве его принял Ежов. Внимание наркома СССР к новому винницкому начальнику было неслучайным. 5 марта 1938 г. Политбюро ЦК ВКП(б) рассмотрело «Вопросы НКВД по Украинской ССР». В западных областях республики установили запретную пограничную зону. В ней оказалось около трети районов Винницкой области. Политбюро ЦК ВКП(б) предусматривало выселить за пределы зоны семьи репрессируемых за шпионаж, диверсию, террор, повстанчество, бандитизм, вредительство, нелегальный переход границы и контрабандистскую деятельность; семьи лиц, в разное время бежавших за кордон; «весь политически неблагонадежный и уголовный элемент».

На встрече с Н. Ежовым И. Кораблев попросил отменить приказ о его назначении. Нарком спросил: «Почему?» Кораблев ответил, что боится — не справится с работой. Ежов успокоил: «Не может быть никаких разговоров, поезжай и разворачивай работу. Там, на Украине, гуляют в подполье целые антисоветские украинские националистические дивизии, которые созданы Любченко, Балицким, нужно ехать и громить эти отряды». В Киеве Кораблева инструктировал А. Успенский, заявивший, что «все немцы и поляки, проживающие на территории УССР, являются шпионами и диверсантами», и «75–80 % украинцев являются буржуазными националистами».

Заместителем Кораблева 7 сентября 1938 г. Успенский назначил Антона Яковлевича Пришивцына. Он был украинцем, родился в 1905 г. в Мариуполе, окончил высшее начальное железнодорожное училище. В 1927 г. стал практикантом, помощником оперуполномоченного информационного отделения СОО Луганского окружного отдела ГПУ УССР. В этом же году вступил в партию. Вполне вероятно, что положительно зарекомендовал себя в работе, потому что его вскоре назначили оперуполномоченным, а затем райуполномоченным Ровенецкого райотделения ГПУ. Интересно, что в характеристике начинающего чекиста указывалась такая отрицательная черта: чрезмерное желание «быстро стать начальством» и «скорей постигнуть сущность оперативной работы». В 1933–1935 гг. А. Пришивцын был начальником секретно-политического отделения Краматорского горотделения ГПУ, в 1935–1937 гг. — помощником начальника отделения 4-го отдела (секретно-политического) УГБ УНКВД Донецкой области, 1937–1938 гг. — начальником отделения 4-го отдела. В 1937 г. принимал участие в раскрытии «диверсионно-повстанческих» групп среди спецпереселенцев (немцев из западных областей УССР), которые якобы возглавляли агенты немецкого консульства. В июне 1937 г. возглавлял следственную группу в Мариуполе по раскрытию «фашистских групп» в южных районах Донбасса. Здесь к расстрелу было осуждено 300 человек (судя по справкам, направленным в Москву) . Впоследствии А. Успенский указывал, что он знал А. Пришивцына мало, но в Винницкой области у него не было «своих людей». При этом наркому сообщали, что Пришивцын «стряпал очень много фальсифицированных дел», а начальник УНКВД Сталинской области П. Чистов характеризовал этого сотрудника «как мастера на все руки». Поэтому его послали помогать Кораблеву, назначив 5 июня 1938 г. врид начальника 4-го отдела УГБ УНКВД по Винницкой области, а в сентябре 1938 г. врид заместителя начальника Винницкого областного УНКВД.

Еще одним сотрудником УНКВД в Виннице стал Александр Михайлович Запутряев, которого Кораблев знал по службе в Ленинграде. Там в 1935 г. этого чекиста подозревали в связях с троцкистами, за что были арестованы два его знакомых. Запутряев подал об этом рапорт, но был исключен из партии и восстановлен только Киевским горкомом КП(б)У после перевода в Украину. Политически скомпрометированный Запутряев готов был выполнять любые задания Кораблева. В мае 1938 г. Запутряев был назначен заместителем начальника 3-го отдела УГБ УНКВД по Винницкой области, а с 3 июля по 22 октября 1938 г. занимал должность начальника этого же отдела.

В мае 1938 г. помощником Кораблева по УНКВД стал Николай Степанович Бутенко, имевший значительный опыт разоблачения «контрреволюционных кулаков» в 1930 г. в Большом Токмакском районе (с 1932 г. Днепропетровская область). Самолюбивый и амбициозный, Н. Бутенко не сработался с коллегами и в 1931 г. его перевели в Любарский район Винницкой области. В 19341938 гг. он служил начальником Тепликского райотдела Винницкого УНКВД. В 1937 г. показал большое усердие в разоблачении «врагов народа» и особенно в «раскрытии» групповых дел. Такой помощник был незаменимым человеком для Кораблева, желавшего «оправдать доверие» и отличиться перед начальством.

В марте 1938 г. начальником УНКВД Каменец-Подольской области стал более известный в «чекистских кругах» Иван Андреевич Жабрев. Он родился в 1898 г. в семье русского рабочего в г. Устюжна Вологодской губернии. Окончил высшее начальное училище в 1916 г. и стал работать телеграфистом. В 1918 г. работал начальником отделения Череповецкого губернского отдела почты и телеграфа, был членом коллегии губернского продотряда, с 1920 г. — уполномоченным политбюро ЧК Устюжанского уезда. Закончил вечернюю совпартшколу. В 1918 г. стал членом РКП(б). В первой половине 1920-х гг. работал в органах госбезопасности Новониколаевской губернии, был осужден за поощрение вымогательства взяток с домовладельцев своим агентом-любовницей. Со второй половины 1920-х гг. Жабрев попал в поле зрения полномочного представителя ОГПУ СССР по Сибири Л. Заковского. Когда в 1926 г. начальника Бийского окружного отдела ОГПУ К. Вольфрама сняли с должности за пьянство и финансовые махинации, на его место назначили Жабрева. Во время первой волны сплошной коллективизации и раскулачивания, в марте 1930 г., в Уч-Пристанском районе Бийского округа во главе восставших крестьян встал уполномоченный райотдела ОГПУ Ф.Г. Добытая. Он захватил райцентр и развернул отряд в 400 повстанцев. В вооруженном подавлении восстания принимал участие Жабрев, который наряду с другими чекистами был награжден грамотой Сибирского крайисполкома и ценным подарком. Тогда же Жабрева наградили золотыми часами с надписью «И.А. Жабреву за успешную ликвидацию кулачества от Бийского ОКР[ужного] И[сполнительного] К[омитет]а». После этого Заковский давал Жабреву самые лестные характеристики, а вскоре его наградили значком почетного чекиста. Все это время он «разоблачал» контрреволюционные организации в Барнауле, что специально отмечалось в аттестации 1931 г. В 1933 г. его снова наградили — охотничьим ружьем и 600 рублями за операцию по перегону скота в СССР из Западной Монголии. В июне 1933 г. Жабрева назначили начальником секретно-политического отдела Западно-Сибирского краевого УНКВД. Он продолжал «вскрывать» контрреволюционные и шпионские организации, особенно на селе, которое отчаянно сопротивлялось хлебозаготовкам. В конце 1935 г. начальник УНКВД по Западно-Сибирскому краю В. Каруцкий в аттестации специально отметил, что личная агентура Жабрева использовала провокации для создания дел о контрреволюционерах. В ноябре 1937 — феврале 1938 гг. Жабрев был заместителем наркома внутренних дел Белоруссии, а 26 февраля 1938 г. его перевели в пограничную Каменец-Подольскую область.

В марте 1938 г. заместителем Жабрева стал Роман Васильевич Крутов, который начал служить в органах безопасности в 1929 г. и за 10 лет сделал стремительную карьеру. Видимо, он сумел понравиться Успенскому, поскольку в августе 1938 г. его назначили исполняющим обязанности начальника отдела кадров НКВД УССР.

В том же марте 1938 г. еще одним соратником Жабрева был Владимир Евгеньевич Лелонг, родившийся в 1903 г. в семье рабочего в г. Славяносербское на Донбасе. Он считал себя русским, с 1920-го по 1928 г. работал телеграфистом в Дебальцево и Кадиевке, а в 1929–1932 гг. — формовщиком на Енакиевском металлургическом заводе. Здесь он вступил в партию, стал сотрудником отдела кадров, затем редактором заводской многотиражки. В 1934–1937 гг. избирался парторгом цеха на металлургическом заводе. Сохранились документы, которые свидетельствуют, что в это время он сотрудничает с органами НКВД, выдумывая клеветнические показания от имени коммунистов, например члена партии Тучина. Когда тот отказался подписывать, Лелонг заявил: «Это враг, подписывать не бойся, его все равно расстреляют, а тебя никто вызывать не будет». Парторг не стеснялся использовать свое положение в целях обогащения. Не пользовавшегося авторитетом руководителя в 1937 г. не избрали на этот пост, но направили работать инструктором парткома завода. В начале 1938 г. по мобилизации ЦК КП(б)У Лелонга послали в органы НКВД и назначили сначала помощником начальника отделения 3-го отдела Каменец-Подольского УНКВД (приказ НКВД УССР № 114 от 1 апреля 1938 г.), начальником отделения 3-го отдела. С мая 1938 г. он стал секретарем парткома УНКВД, а затем начальником отдела кадров. Опытный Жабрев понимал возможности дополнительного контроля сотрудников по линии парткома управления.

Все эти люди в 1938 г. продолжали осуществлять массовые репрессивные операции в двух пограничных областях Украины. Кораблев позже свидетельствовал: «Все ориентировки НКВД в 1937 и 1938 гг. указывали на обширные формирования шпионских резидентур польской и германской разведок, и поэтому считалось практически, что для того, чтобы арестовать поляка, немца, для ареста лиц этой категории требуется меньше материалов, чем для ареста других национальностей, т. е. определенный национальный подход в этом вопросе, безусловно, был, и его прививали руководящие директивы НКВД СССР и НКВД УССР». Получая такие установки от чекистского руководства, Кораблев поставил «на конвейер» аресты и расстрелы. Он потребовал от сотрудников немедленно усилить разоблачение «украинское националистическое подполье» и ликвидировать другие «шпионско-диверсионные резидентуры».

В марте 1938 г. для проведения арестов были созданы чекистские следственные группы в Гайсине, Жмеринке, Могилев-Подольском, Тульчине. В остальных районах ответственность за репрессии возложили на райотделы. С 22 марта количество признаний арестованных начало расти, а областная «тройка» (И. Кораблев, секретарь обкома И. Спивак, областной прокурор Я. Тернивский) перешла на ежедневную работу. 7 апреля Кораблев доложил А. Успенскому, что в области арестовано 2500 человек, но по полякам, румынам и другим национальным категориям репрессии только разворачивались. Через 20 дней Кораблев попросил об увеличении лимита репрессируемых на 300–500 человек. На это ему предоставили лимит в 400 человек по первой категории (расстрел).

В апреле — мае 1938 г. одной из главных стала операция по Польской военной организации (ПОВ). В районы послали оперативные группы чекистов, которые на основании данных райотделов НКВД или выдуманных чекистами составили оперативные листы на лиц, подлежавших аресту. Например, Кораблев во время приезда в Жмеринский райотдел НКВД потребовал список поляков, проживающих в районе. На этом списке сделал отметки «арестовать» всех поляков среднего возраста. Кроме этого, отдал распоряжение затребовать от спецчастей предприятий и учреждений списки на поляков, немцев и латышей. Третий отдел УНКВД по этим спискам произвел аресты. Чекисты сразу применяли методы физического и психического воздействия, чтобы получить признания во «вражеской» деятельности. Руководство их настраивало: «С врагами шутить не будем. Если два-три сдохнут, страшного ничего не будет, отвечать никто из вас не будет, отвечу я своей головой и своим партийным билетом».

Обычной практикой стали групповые допросы, применялись нечеловеческие пытки и издевательства над людьми. Опергруппой, которая работала в Жмеринском районе, за апрель-май 1938 г. было арестовано больше 100 человек, на которых не было никаких компрометирующих материалов. Подобная практика использовалась в облуправлении НКВД. Каждый вечер Кораблеву докладывали о, количестве протоколов «сознавшихся». Затем он вез материалы на «тройку», где утверждались расстрельные приговоры. Они немедленно приводились в исполнение в здании гаража областного УНКВД, где звуки расстрелов и крики жертв глушились шумом работавших моторов автомашин. На них грузились трупы, которые прятали через 300–400 метров в парке или за 2 км на кладбище по улице Лесной.

Предоставленный лимит репрессируемых по Винницкой области выполнили 11 мая 1938 г. И. Кораблев отправил докладную записку А. Успенскому, в которой подвел итоги. С 26 марта по 10 мая 1938 г. по разным «линиям» репрессировали 3448 человек. На 11 мая 1938 г., после выполнения основного и дополнительного лимитов, в областном управлении оставалось 1103 подследственных арестованных. Кораблев сообщил Успенскому, что на учете осталось около 2000 человек — «рядовых петлюровцев и бывших политических бандитов». Массовые репрессивные операции продолжались.

26 мая 1938 г. Политбюро ЦК ВКП(б) продлило до 1 августа 1938 г. порядок рассмотрения дел по национальным операциям (15 сентября 1938 г. новым решением Политбюро ЦК ВКП(б) рассмотрение «альбомных» дел было передано из центрального аппарата НКВД СССР областным «особым тройкам»). Найден* ные и проанализированные протоколы позволили установить: в Винницкой области «тройкой» и «высшей двойкой» в 1937–1938 гг. было осуждено 19851 чел., из них расстреляно 16806 чел.; в Каменец-Подольской области во внесудебном порядке осуждено 14848 чел., из них расстреляно 13275 чел.

Документы сохранили свидетельства о деятельности И. Жаб* рева, который сразу после приезда в Каменец-Подольский провел оперативное совещание, на котором сказал, что линия по разгрому вражеского подполья под руководством бывшего начальника Н. Приходько была неправильной. На областной «тройке» рассматривались дела на одиночек, но не вскрывались подпольные организации. Жабрев заявил: «Если в селе проживает 3–4 кулака, то, безусловно, они должны быть между собой связаны и представлять в зародыше контрреволюционное формирование». Поэтому потребовал «вскрывать» широкое разветвленное контрреволюционное подполье по польской, украинской и другим линиям. Он объяснял неправильную линию работы Приходько наличием в аппарате областного управления врагов, которые не желали выявлять контрреволюционные формирования. Поэтому в скрытой форме требовал добывать показания на сотрудников госбезопасности. Кроме этого, новый начальник предложил добиться «вскрытия» по украинской линии целых корпусов, дивизий, по ПОВ — командного состава корпусов и дивизий, а по правотроцкистской — районных штабов в каждом районе области.

Отметим, что установки Жабрева повторяли указания А. Успенского, который в апреле 1938 г. приехал в Каменец-Подольский и на оперативном совещании подчеркнул необходимость разгрома поляков и украинских буржуазных националистов. Перед личным составом нарком даже истерически выкрикнул «поляков мы должны уничтожить».

С самого начала работы Жабрев запретил принимать на областную тройку дела арестованных «одиночек», требуя раскрытия организаций по 100 и больше участников. «За развал работы и нежелание раскрывать подполье» были арестованы начальники

Проскуровского горотдела НКВД З.И. Браун и Шепетовского горотдела Я.Б. Гришко. Затем последовали аресты других согрудников госбезопасности и милиции. По показаниям, которые давали в 1939 г. их оставшиеся на свободе коллеги, «работники уГБ были терроризированы, боялись друг друга, боялись даже обмениваться некоторым опытом работы, указывать на недостатки».

На оперативных совещаниях И. Жабрев и Р. Крутов заявляли, что хорошим работником будет считаться тот, кто за сутки получит не меньше 10–15 показаний арестованных о контрреволюционной деятельности. После таких установок сотрудники стали массово фальсифицировать следственные дела. По личным указаниям Жабрева и Крутова применялись меры физического воздействия к арестованным. В практику допросов вошли массовые пытки.

В апреле 1938 г. сотрудники управления начали открывать следственные дела по «украинским националистам», выполнив лимиты. В июле 1938 г. дела закончили, отправив в центральный аппарат НКВД УССР 400 справок, из которых вернули 300. Что дальше делать с арестованными, никто не знал, а тюрьмы были переполнены. На 1 августа 1938 г. в УНКВД оставалось 2000 «украинских националистов». В начале августа НКВД УССР дал указание: если «верхушка подполья» была связана с иностранными разведывательными органами, заканчивать дела, как «по справкам на альбом». Речь шла о том, что «на альбомы могут быть закончены групповые следственные дела при условии, если хотя бы один обвиняемый дал показания по шпионской деятельности». Работу приказали закончить до 10 августа. Жабрев провел совещание, потребовав добиться признания в шпионаже.

После оперативного совещания значительная часть работников УГБ была направлена в следственные группы в Проскуров и Шепетовку. Р. Крутова назначили руководителем следственных групп Проскурова и Шепетовки. В каждую группу входили 15–20 чекистов. Для быстроты и массовости репрессий Крутову предоставили широкие права, «санкции брались не у областного прокурора, а у районных, которые, не вникая в суть дела, штамповали готовые постановления на аресты». Санкции на арест давали по справкам, иногда составленным из двух-трех слов, только с фамилией без имени и отчества человека, подлежащего аресту. А военный прокурор 4-го кавалерийского корпуса Зуев, помощник военного прокурора КОВО Копылов и другие лично избивали арестованных. Следователи Доманицкий и Оболенский убили людей во время допросов. По распоряжению А. Успенского они были арестованы и отсидели в административном порядке 20 суток в тюрьме Киева. На этом их наказание закончилось.

Необходимо отметить, что арестованных, и среди них бывших сотрудников управления НКВД, подвергали систематическим пыткам: избивали резиновой палкой, шомполом, деревянным молотком, колючими ветками акации. Один из следователей, В. Леонов, избивал арестованных непосредственно перед расстрелами, затем заставлял их смотреть на расстрелы. В конце концов, расстреливали и их самих. Неудивительно, что до 90 % людей сознавались в преступлениях, которых никогда не совершали.

Во второй половине 1938 г., по свидетельству И. Кораблева, опытные чекисты почувствовали очередное изменение политического курса. Одним из первых признаков стало назначение 22 августа 1938 г. первым заместителем Ежова первого секретаря ЦК Й1(б) Грузии Л. Берии, который принимал участие в репрессировании партийно-советских работников Закавказья. 8 сентября 1938 г. еще один первый заместитель Ежова — М. Фриновский был назначен наркомом Военно-Морского Флота СССР. Одновременно его освободили с должности начальника 1-го управления (госбезопасности) НКВД СССР.

Уже 11 сентября новому заместителю наркома Л. Берии присвоили звание комиссара госбезопасности 1-го ранга, а 29 сентября в структуре НКВД восстановили Главное управление госбезопасности под руководством Берии. В приказах НКВД СССР № 00701 и № 00702 от 23 октября 1938 г. говорилось о том, что сотрудники обязаны строго соблюдать правила следственной работы. 31 октября 1938 г. приказы были доведены до сведения личного состава на оперативном совещании Винницкого УНКВД.

Раньше всех надвигавшуюся угрозу почувствовал нарком УССР А. Успенский. 14 ноября 1938 г. он инсценировал самоубийство, оставив в своем служебном кабинете записку: «Труп ищите в реке». Н. Хрущев в мемуарах писал: «Когда после бегства Успенского я приехал в Москву, Сталин так объяснял мне, почему сбежал нарком: “Я с Вами говорил по телефону, а он подслушал. Хотя мы говорили по ВЧ и нам даже объясняют, что подслушать ВЧ нельзя, видимо, чекисты все же могут подслушивать, и он подслушал. Поэтому он и сбежал”. Это одна версия. Вторая такова. Ее тоже выдвигали Сталин и Берия. Ежов по телефону вызвал Успенского в Москву и, видимо, намекнул ему, что тот будет арестован. Тогда уже самого Ежова подозревали, что и он враг народа […]. Тут же начались аресты чекистов. На Украине арестовали почти всех чекистов, которые работали с Ежовым».

17 ноября 1938 г. И. Сталин и В. Молотов подписали постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», в соответствии с которым органам НКВД и прокуратуры запрещалось проведение массовых операций по арестам и выселению, ликвидировались «тройки». Органы НКВД обязывались при производстве следствия точно соблюдать все требования уголовно-процессуальных кодексов. В этот же день И. Кораблев провел в Виннице оперативное совещание по вопросам агентурно-следственной работы, а И. Жабрева арестовали как сообщника А. Успенского.

«Нас боятся враги, а народ нас любит»

22 ноября 1938 г. в присутствии секретаря Каменец-Подольского обкома КП(б)У А. Власова прошло оперативное совещание областного УНКВД. Сначала заслушали сотрудников, а затем временно исполняющий обязанности начальника управления, секретарь партбюро Алёксандр Акимович Екимов заявил, что 19 ноября он присутствовал на заседании Политбюро ЦК КП(б)У, на котором обсуждалось постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября. «На заседании выяснилось, — отмечал Екимов, — что бывший нарком НКВД УССР Успенский оказался крупным заговорщиком, который привез на Украину своих сообщников, ныне арестованных вместе с ним». Выступавший, очевидно, хотел придать своей персоне политический вес сообщением об участии в заседании политбюро. Но в действительности этот орган постановление не обсуждал.

Через несколько дней Кораблев рассказал в Виннице, что в ЦК КП(б)У состоялось совещание начальников областных управлений НКВД и их заместителей, на котором присутствовал Н. Хрущев.

В Каменец-Подольском сотрудники еще до оперативного совещания областного УНКВД поняли, кто виноват и кого надо критиковать. Поэтому никого не удивило, что одним из первых выступил начальник Проскуровского горотдела НКВД Борис Николаевич Самогородский, который утверждал, что нарушения произошли из-за врагов народа, в частности И. Жабрева. Бывший начальник требовал предоставлять следственные дела по шпионажу ПОВ, а чекисты вынуждены были производить аресты подозрительных лиц, на которых не было достаточных материалов. При этом широко применялись избиения арестованных и фальсификация протоколов их допросов. Оперуполномоченный особого отдела 9-й кавалерийской дивизии Стадник поддерживал критику: «Жабрев давал вражеские установки не пускать к арестованным прокуроров, чем нарушали революционную законность». Начальник отдела кадров В. Лелонг сказал о том, что Жабрев дал директиву уволить из «органов» всех евреев. Более того, он якобы говорил, что «нужно в ближайший период нашу пограничную область очистить от евреев». Квинтэссенцией оценок стал вывод начальника 9-го отдела Алексея Николаевича Горца: «Все мы, в том числе и я, являлись слепым орудием в руках этого матерого врага Жабрева».

В процессе перекладывания вины на персонифицированного врага — Жабрева отчетливо обозначились социальные напряжения и конфликты, настроения и модели поведения чекистов. Во-первых, группа сотрудников обвинила коллег в личных связях с Жабревым. Например, начальник Красиловского райотдела НКВД Мотусевич заявил, что Самогородский был приближенным к Жабреву, получал от него денежные вознаграждения, но ничего об этом не сказал. Начальник погранотряда Зубрило обвинял сотрудников Волочиского райотдела НКВД в том, что они плохо борются с врагами народа, настаивал на массовом выселении из погранполосы колхозников, даже без наличия компрометирующих доказательств. Начальник 4-го отдела Парфенов указал на деятельность Екимова, который как секретарь парткома приезжал в оперативно-следственные группы и требовал предоставления не менее пяти следственных дел в день, а Крутов — 8-12 ежедневных признаний во вражеской работе. Парфенов акцентировал внимание на неправильном осуществлении политических репрессий в отношении разных национальностей: «У нас существовала практика, что если поляк, то враг, если бывший Петлюровец — то враг […]. Наше государство интернациональное, и арестовывать всех поляков — это неверно». На что секретарь обкома А. Власов сделал замечание, что если государство является интернациональным, это не значит, «что не должны арестовывать врагов из разных национальностей». По нашему мнению, эти разногласия возникли вокруг крупной проблемы трансформации отдельных аспектов политических репрессий в своеобразные «этнические чистки». Об этом будет идти речь в последующих частях исследования.

Парфенов обозначил еще одну серьезную проблему органов НКВД в обществе: «Массовой операцией мы вызвали у населения в селах боязнь наших органов». В ответ прозвучали реплики: «Неправильно, это клевета на народ. Нас боятся враги, а народ нас любит». О страхе в обществе, который вызывала кровавая деятельность чекистов, написано немало. О нем знали и его использовали сами чекисты. Тем показательнее высказывания о боязни врагов и любви народа, которые не были аберрацией сознания или ментальной проблемой, а являлись сознательной политической позицией. Недаром начальник 3-го отдела А. Вадис утверждал, что повышение эффективности агентурной и следственной работы «не значит, что мы должны сейчас либеральничать с врагами — это значит, что кое-кого, если это понадобиться, будем пристрастно допрашивать». И далее он продолжил: «…Нужно продолжать громить врагов, а надо сказать, что именно в Каменец-Подольской области есть еще много врагов, с которыми нужно вести ожесточенную борьбу».

Одновременно Вадис подверг критике корпоративные отношения в органах госбезопасности, заявив, что из чекистов создавалась «определенная каста, все делалось в сугубо конспиративной форме, создавалась видимость, что работают много, работают хорошо […]. Чинопочитание, подхалимство являлось обыденным явлением». Бесконтрольное и привилегированное положение в обществе чекистов привело к тому, что их агентуру открыто устраивали на работу директора предприятий и руководители советских учреждений. Можно представить, насколько напряженной была психологическая обстановка в таких коллективах.

«Поставить на место» чекистов должны были партийные органы. Именно эту цель преследовало постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. Показательно, что на оперативном совещании начальник Смотрицкого райотдела НКВД Климентий Иванович Стыцюк обвинял И. Жабрева в том, что тот приказывал не информировать партийные органы о ситуации на местах, говорил: «Мы должны знать в первую очередь, а потом уже парткомы». Секретарь обкома А. Власов все внимание сосредоточия на этой проблеме. Во-первых, он критиковал руководящих работников управления Вадиса, Мордовца, Лелонга за то, что не говорили в обкоме и горкоме партии о вражеской работе Жабрева: «За эти ошибки партийная организация должна будет виновных крепко ударить». Во-вторых, он политически подстраховался обязательными заявлениями о разногласиях с Жабревым: «На протяжении долгого времени работы с врагом Жабревым мне пришлось немало сталкиваться и не выполнять его линию в работе, например, выселение из г. Каменец-Подольска учителей и агрономов. Мы за очистку нашей области от враждебных элементов, за очистку правильную, а не за очистку фашистскую, которую проводили Успенский и Жабрев». В-третьих, Власов с возмущением рассказывал, что в районном центре Берездове начальник райотдела НКВД ставил задачи секретарю райкома партии и требовал отчета о выполнении. В Дунаевцах его коллега требовал от председателя райисполкома бензин и на вопрос «Зачем?» ответил: «Это не твое дело, если не дашь, арестуем». Приведя подобные примеры, Власов подчеркнул: «Надо прекратить всякое зазнайство и нетактичное поведение». В связи с этим секретарь обкома заявил, что Самогородского как близкого к Жабреву человека и плохого работника «держать не будем», а всех, кто являлся «охвостьем Жабрева», надо из органов убрать.

Таким образом, ведущая роль партийных органов по отношению к чекистским полностью восстанавливалась. Местные партработники вновь начинали осуществлять контроль над кадрами райотделов и областных управлений госбезопасности. В таких условиях секретарь парткома)травления Екимов попытался переложить вину за допущенные «нарушения законности» на враждебные внешние силы: «Следователя превращали в писателя, не подходили объективно, партийно к оформлению дел, требовали больших протоколов. В ряде случаев мы не проверяли показания свидетелей». Поэтому бывшие «писатели» должны были профильтровать все следственные дела «в производстве», освободив тех, кто не виновен. Но нельзя было освобождать «легкомысленно», ведь вокруг оставались враги. Екимов настраивал сотрудников на работу в новых условиях: «Органы НКВД пользуются любовью у народа, поэтому выступавший здесь т. Парфенов не прав, говоря, что нас боятся трудящиеся. Тот, кто чувствует за собой грехи, тот боится нашего удара. К нам ежедневно поступают сотни заявлений, трудящиеся помогают нам вскрывать врагов». Таким образом, логика мышления банды преступников, которая по сигналу руководства компартии отправила на смерть десятки тысяч людей в Каменец-Подольской области, оставалась прежней: они считали себя сознательнее и патриотичнее всех в обществе, осуществляли высшую социальную миссию — поиск врагов в различных социальных и национальных группах, и за это «народ их любил». А всякие упоминания о страхе перед ними являлись клеветой на народ, который помогал «вскрывать» врагов.

23 ноября 1938 г. Ежов подал рапорт об отставке, который был принят (очевидно, Сталиным), а 25 ноября НКВД СССР возглавил Берия. В этот же день в Виннице состоялось оперативное совещание УНКВД, на котором было зачитано и обсуждено постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17 ноября 1938 г. Кораблев заявил, что 19 ноября на совещании начальников и׳ заместителей начальников НКВД в ЦК КП(б)У «отдельные начальники управлений НКВД и их заместители несколько не поняли существа постановления и говорили несуразицу». Например, николаевские руководители заявили, что две тысячи арестованных подвергались избиению. В Одесской области сотрудники госбезопасности избивали полторы тысячи заключенных. «Секретарь ЦК КП(б)У тов. Хрущев очень резко выступил по этому вопросу, заявил, что за такую неправильную линию надо виновных предавать суду», — отметил Кораблев. Пришлось и ему привести примеры необоснованных арестов, осуществленных райотделами НКВД, подвергнуть критике практику допросов «штатных свидетелей» по делам арестованных, о чем будет идти речь ниже. Показательно, что в присутствии секретаря Винницкого обкома Г. Мищенко он ни разу не упомянул о «несуразице» — массовых избиениях арестованных.

На совещании присутствовал областной прокурор Я. Тернивский, который входил в областную тройку, утверждавшую приговоры арестованным. Тернивский попытался отвести от себя всякие подозрения во враждебной деятельности, рассказав о массовых избиениях заключенных в Винницком УНКВД. Он указал, что постановление от 17 ноября призывает вести с врагами «беспощадную борьбу при более совершенных методах». Прокурор утверждал: «Пробравшиеся враги народа в органы НКВД и органы прокуратуры, как в центральных аппаратах, так и на местах создавали дела на преданных людей советской власти, отводя удар от своих враждебных бандитских контрреволюционных элементов». Такие враги в области натворили немало вреда, а «упрощенное ведение следствия приводило к грубейшим нарушениям социалистических законов. У нас были случаи необоснованных арестов […]. Были случаи избиения арестованных». В этих условиях прокуроров, стремившихся проверить сообщения об избиениях, иногда не пускали в камеры, а нарушение законов было следствием семейственности в практической работе, отсутствием большевистской принципиальности. Политически не опасное слово «семейственность» снимало подозрения в политических ошибках, а тем самым и во вражеской деятельности, которую вели внешние силы. «Нужно со всей прямотой сказать, что органы прокуратуры недостаточно осуществляли надзор за следствием, не принимали решительных мер к устранению недостатков. Выступая сегодня на этом совещании по обсуждению этого величайшего документа, я, как прокурорский работник, в указанных недочетах также виновен», — покаялся Тернивский. Таким образом, он и прокуроры области оставались как бы в стороне от преступлений, осуществленных органами НКВД, и обвинять их можно было только в беспринципности и семейственности.

Выступление Г. Мищенко показало, что он не хотел говорить о нарушениях законности, но о партийном контроле прозвучала четкая установка: «У Вас, видимо, ведомственная дисциплина стоит выше партийной дисциплины, а это очень плохо […]. Ознакомлять секретарей РПК с агентурной работой нельзя, нужно строить работу в полном контакте, однако никто не давал права секретарям РПК лично распоряжаться работниками НКВД и давать им поручения в ущерб основной чекистской работе, и в такой же мере начальник райотдела НКВД [не может] распоряжаться кадрами райкома». И. Кораблев полностью признал ведущую роль обкома партии: «Сейчас положение с набором людей для работы в органах НКВД обстоит совершенно иначе, чем раньше. Прием, увольнения и перемещение чекистских кадров производится только по согласованию с обкомом КП(б)У».

Совещание продемонстрировало нежелание сотрудников Винницкого УНКВД говорить о допущенных «нарушениях законности», а также попытку прокуратуры откреститься от участия в них. Это была естественная стратегия защиты от обвинений. Однако политическая кампания разоблачения нарушений и нарушителей набирала силу.

«Как страна социализма родит героев»

26 ноября 1938 г. был издан приказ НКВД СССР № 00762 «О порядке осуществления постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г.», подписанный Берией. Он определил направления деятельности органов госбезопасности в соответствии с действовавшим законодательством и требовал под руководством партии и правительства «добиться скорейшего и решительного устранения всех недостатков и извращений в своей работе и коренного улучшения организации дальнейшей борьбы за полный разгром всех врагов народа, за очистку нашей родины от шпионско-диверсионной агентуры иностранных разведок, обеспечив тем самым дальнейшие успехи социалистического строительства». Таким образом, поиск врагов народа, в разряд которых с начала 1930-х гг. могли попасть любые группы общества, а также агентурных сетей иностранных разведок являлся одним из условий успехов деятельности компартии и государства в целом. Этот поиск жестко контролировался партией, которая оставалась «кристально честной и подлинно народной» в своих планах и деяниях. Именно поэтому она должна была строго наказать нарушителей законности.

27 ноября 1938 г. состоялось закрытое партийное собрание Каменец-Подольского УНКВД, на котором присутствовало 77 человек, в том числе секретарь обкома А. Власов. С докладом «О вскрытом фашистском заговоре в органах НКВД и мероприятиях парторганизации по ликвидации последствий вредительства» выступал А. Екимов. Он рассказал, что в апреле 1938 г. Успенский и Жабрев на оперативном совещании областных и районных работников НКВД в Каменец-Подольском требовали громить организованное подполье. После таких установок к следственной работе (фабрикации протоколов допросов и других процессуальных документов) привлекли посторонних лиц, не являвшихся оперативными сотрудниками. Арестованные под пытками давали показания на 50, а то и на 80 человек, то есть оговаривали всех, кого знали. В результате по показаниям в антисоветской деятельности проходили тысячи людей.

Выступивший за Екимовым начальник отдела кадров УНКВД (с 4 марта 1938 г.) Илья Пинхусович Юфа заявил: «В марте месяце с. г. я был на совещании в наркомате, где выступали т.т. Хрущев и Ежов. Аппарат на Украине чрезвычайно засорен социально чуждым торгашеским элементом. Тов. Ежов указывал, что аппарат чекистов не обменивался, не освежался, и ставил вопрос о подготовке новых кадров — эта линия является и сейчас правильной». Все присутствовавшие понимали, что речь идет о наказании за предыдущую «ударную работу» по разоблачению врагов. Поэтому обвинения сосредоточились на помощниках Жабрева. В частности, отмечалось, что у бывшего заместителя начальника управления, начальника 4-го отдела В. Леонова проявлялся «вредный фанатизм, во всем и всех он видит врагов». Сотрудник Беспрозванный подверг резкой критике своего начальника А. Вадиса и рассказал, что тот на третий день приезда в УНКВД созвал оперативное совещание, «на котором всех коммунистов обозвал врагами народа и пригрозил, что он нас арестует, предаст суду и т. д.». Тогдашний секретарь парткома Лелонг в ответ на замечания о неправильности такого поведения сказал, что Вадис был прислан Успенским на укрепление пограничной области и ему надо было «создать авторитет». Для «создания авторитета» Вадис не брезговал любыми методами, даже посылал подчищенных покупать ему водку в магазин. На одном из оперативных совещаний в присутствии коллег Вадис утверждал, что присутствовавший сослуживец — враг народа и что он с ним «на фронт не пойдет, так как он его предаст».

В условиях критики и обвинений руководство УНКВД каялось в грехах. Например, Иосиф Лаврентьевич Мордовец (с 20 июня 1938 г. — врид начальника 2-го отдела У ГБ, а с 7 сентября 1938 г. — помощник начальника УНКВД) отвергал обвинения в антисемитизме. В ответ один из сотрудников сказал: «Стыдно было слушать, как рассказывал Мордовец, что ему начальство заявило, что нужно изгнать евреев из органов НКВД, потому что они не имеют своего государства и поэтому могут продать любое государство, в том числе и советскую власть». Тема антисемитизма в деятельности руководства НКВД не случайно продолжала активно обсуждаться в чекистской среде. Так, сотрудник управления Киперштейн говорил, что Жабрев — германский фашист, поскольку заставлял его обслуживать свою личную квартиру, как, впрочем, и бывшего начальника управления Н. Приходько. Дело было не в барском поведении руководителей чекистов в 1930 гг., о котором, кстати говоря, мы знаем не очень много. Обвинения в антисемитизме служили логическим мостиком для характеристики «вражеской фашистской деятельности» бывшего руководства, позволяли сравнивать ее с Холокостом евреев, который осуществляли нацисты. Показательно, что сотрудник управления Кац открыто заявил: «Сегодня по радио передавали митинг советской интеллигенции из Москвы по поводу зверских погромов, учиненных фашистами в Германии над еврейским населением. Выступающие не находили слов, чтобы выразить свое возмущение. А разве мы не видим подобное, что затеяла кучка врагов, пробравшихся в органы НКВД?.. Насколько я знаю, указания об увольнении из органов евреев исходили от отдела кадров НКВД УССР […]. Этот вопрос упирается в Крутова». Впервые прозвучала информация о том, что в 1938 г. из Каменец-Подольского УНКВД было откомандировано 50 человек, из них 23 еврея.

Среди критических выступлений в адрес руководства управления НКВД обратило на себя внимание заявление помощника оперуполномоченного 4-го отдела Ивана Павловича Кордуса, которое, по нашему мнению, четко демонстрировало механизмы осуществления репрессий сталинским режимом. В стенограмме партсобрания отмечалось: «Далее т. Кордус останавливается, как страна социализма родит героев. Как наш героический народ выдвигает из своей среды знатных людей, таланты и т. д. У нас в Управлении, — продолжает Кордус, — было сплошное искривление в выдвижении кадров и наградах. Вот наградили т. Патрушева — бывшего начальника Плужнянского райотделения, ныне работающего в Волочиском РО НКВД. За что, я спрашиваю? За то, что он — Патрушев — при изъятии оружия в Плужнянском районе был инициатором массового искривления революционной законности? Патрушев в селах Плужнянского района созывал в сель-буд по 15 колхозников, предлагал им сдать оружие, затем оставлял милиционера и заставлял издеваться над колхозниками. По этому делу арестован бывший начальник милиции Клюс, а главный виновник — Патрушев — не только на свободе, но и награждается». Таким образом, страна социализма рождала героев, которые организовывали провокации, издевались и убивали людей, а за такие преступления их поощряли и публично хвалили. Это совершенно не похоже на ситуацию с «обычными людьми» К. Браунинга из 101-го резервного полицейского батальона, уничтожавшими евреев на территории округа Люблин в Польше в период Второй мировой войны. Попытка логического объяснения поведения «героев страны социализма» будет осуществлена в конце исследования, а пока отметим, что речь в данном случае идет не о простом соучастии обычных мужчин среднего возраста из крестьянских и рабочих семей в преступлениях против человечности. Обращают на себя внимание советская действительность того времени: провокации, избиения, массовые убийства героизировались в чекистской среде, превращаясь в средства карьерного роста и повышения социального статуса.

Возвращаясь к закрытому партсобранию Каменец-Подольского УНКВД, следует указать, что стратегии защиты в условиях критики подобного «героизма» были вполне объяснимыми. Один из чекистов, Манилевич, отмечал: «Рабская покорность в выполнении любого приказа привела к вражеским действиям […]. Каждый товарищ ожидал выезда или ареста». Ему вторил И. Мордовец: «Я готов отвечать перед партией за свои антипартийные поступки, но врагом я никогда не был». В. Лелонг признал «пособничество Жабреву во вражеской работе», но заявил, что не был сознательным врагом. Еще более честным перед «товарищами по оружию и партии» представил себя А. Вадис: «Я не называл Жабрева отцом родным, но говорил с ним тогда по-рабски и плакал. Я заявляю, что я честный человек, был таким и честным человеком буду». Партсобрание исключило Жабрева из КП(б)У как «изменника партии и предателя родины», Лелонга сняли с поста секретаря парткома и вынесли строгий партийный выговор с предупреждением за связь с Жабревым. Аналогичное наказание постигло Мордовца.

«Каждый член партии должен не забывать того, что партия спросит за все»

В Виннице И. Кораблев был вынужден реагировать на приказ НКВД СССР № 00762.1 декабря 1938 г. он издал приказ по УНКВД Винницкой области, в котором объявлял взыскания ряду сотрудников за избиения арестованных, фальсификацию протоколов допросов и недопущение прокуроров к заключенным. Одного из них, сержанта государственной безопасности Артема Павловича Беркута, за допущенные нарушения арестовали на трое суток. В этот момент в разные партийно-советские структуры поступали письма, жалобы, заявления от отдельных сотрудников органов госбезопасности, уже освобожденных из-под ареста лиц, заключенных из концлагерей о методах следствия, применявшихся в УНКВД. В декабре были созданы и начали работу экспертные группы (комиссии) в составе новых сотрудников центрального и областного аппаратов НКВД. Начальникам групп поставили задачу — проверить работу УНКВД периода массовых репрессивных операций.

Деятельность органов госбезопасности становилась достоянием все более широкого круга чиновников, не говоря о родственниках, близких, друзьях пострадавших в ходе массовых операций. Руководство областных прокуратуры и суда с целью защитить себя, переложив всю ответственность на органы госбезопасности, организовало провокацию. Член областного суда Фельдман по поручению группы лиц из облсуда и облпрокуратуры написал заявление на имя прокурора УССР Л.И. Яченина о допросе 9 декабря одного из арестованных — А.Я. Липовецкого. На допросе присутствовали помощник облпрокурора Зазимко, облпрокурор Я. Тернивский, председатель судебной уголовной коллегии Винницкого облсуда Прохоренко и сам Фельдман. Арестованный показал, что за несколько дней до этого, будучи вызван на допрос в УНКВД, он стоял лицом к стене и слышал, что в кабинетах идут разговоры о существовании в области широкомасштабного заговора, направленного на убийство Сталина, Молотова, ряда областных руководителей. После разговора из кабинета вышел заместитель начальника 4-го отдела Лазарь Наумович Ширин. Более того, Липовецкий написал заявление, в котором утверждал, что А. Успенский и И. Кораблев планировали убийство областного прокурора Тернивского.

Очевидно, что республиканская прокуратура, новое руководство НКВД УССР во главе с врид наркома А. Кобуловым, обком партии следили за деятельностью руководства и сотрудников Винницкого УНКВД. 26 декабря 1938 г. состоялось закрытое партсобрание УГБ НКВД УССР по Винницкой области с повесткой дня «Об· ошибках и извращениях в работе Управления НКВД». Присутствовали 60 человек, в том числе секретарь Винницкого обкома Д. Бурченко. Протокол партсобрания 30 декабря отправили А. Кобулову. Тональность выступления И. Кораблева осталась прежней: коллектив управления провел большую работу «по разгрому контрреволюционного подполья всех мастей». Но были допущены ошибки, которыми пытались воспользоваться враги. Поэтому с середины марта по конец декабря 1938 г. в областном УНКВД уволили, арестовали, откомандировали по компрометирующим материалам 284 сотрудника. В областной милиции — 231 человека. Таким образом, более 500 сотрудников пострадали в ходе массовых операций, из них 72 были арестованы.

Впервые Кораблев публично заявил об избиениях арестованных: «…Имеют место случаи грубейшего нарушения советского законодательства — физические методы, примененные отдельными работниками по отношению к арестованным […]. Наше областное управление больно такими же болезнями, что и другие управления, о чем указано в постановлении ЦК ВКП(б) и СНК СССР». Стратегия защиты Кораблева была понятной — нарушения законности в органах безопасности было типичным, поэтому осуждение их сотрудниками было достаточным условием для возвращения в поле законности. Среди этих нарушений Кораблев особо выделил методы сотрудника Калиновского райотдела НКВД Кураса в, уволенного к тому времени. Оказалось, что учителей, председателей и секретарей сельсоветов, заведующего спецчастью райисполкома Курас привлек к процессу разоблачения «врагов». Они якобы были свидетелями антисоветской деятельности арестованных к тому времени жителей района. Более того, эти люди не только писали вымышленные свидетельские показания, но и по требованию чекиста вызывали колхозников и заставляли их подписывать вымышленные показания.

Кораблев выступил резко против того, что созданная в соответствии с приказом № 00762 НКВД СССР от 26 ноября 1938 г. следственная группа за первую неделю работы освободила 52 % арестованных после рассмотрения незаконченных следственных дел. Он утверждал, что арестованные действительно виноваты, УНКВД неправильно прекратило аресты, а сотрудники думали, «как бы не нажить себе беды». Кроме того, начальник управления настаивал на дальнейшем «очищении органов от врагов народа».

Кораблев высказывал мнение многих сотрудников управления. Так, начальник отделения 3-го отдела Герасим Михайлович Мартынюк с возмущением заявил: «Враг чувствует, что к нему изменено отношение, если так можно выразиться, и начинает клеветничать […]. Врага мы должны разоблачать с еще большей решительностью и стирать с лица земли». С ним был согласен Г. Данилейко: «Надо арестовывать так, чтобы у нас не было провала». Он подверг критике прокурора Васильева: «Он просто безголовый. Обращаясь к арестованному, он говорит: “Вы же знаете постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР?” Тут арестованный начинает ориентироваться в части своего дальнейшего поведения». Некоторые выступавшие высказывались в том же духе, демонстрируя недовольство действиями прокуроров: «Прокурор при рассмотрении дел говорит, ну, что ж, ему все равно больше года не дадут, если даже и будут судить». Один из выступавших, В. Майструк, выразился еще более четко: «Прокурор должен ограждать интересы государства от всех и всяческих посягательств врага. В этом его роль и назначение». Он попросил Д. Бурченко провести совещание прокуроров и объяснить им постановление партии. Конечно, такие совещания проводились прокуратурой УССР, на них объяснялось, что восстанавливались функции надзора прокуратуры за следствием органов НКВД, согласно законодательству. Майструк затронул еще одну важную тему — отношения органов госбезопасности с компартией. Стратегия защиты от обвинений со стороны этого сотрудника была очень изощренной: «Я считаю, если человек не может работать в УГБ, значит, он для партии не годен. Тов. Ленин говорил, что каждый коммунист должен быть чекистом. Чекистская работа — не большая мудрость». Это означало, что все уволенные до этого момента допускали ошибки или занимались вражеской работой, потому что не были настоящими коммунистами. Но если человек еще работал в НКВД, то он был настоящим коммунистом.

На совещании прозвучали обвинения в адрес близкого к Кораблеву А. Запутряева. Обиженный сержант государственной безопасности А. Беркут прямо сказал, что получил выговор, но его начальник — Запутряев — заставлял фальсифицировать протоколы, дописывая то, что никогда не говорили арестованные. Все присутствовавшие понимали, что тот не мог самостоятельно действовать подобным образом. Виноват был Кораблев. Секретарь обкома Д. Бурченко подвел итог обсуждения: «Главной причиной всех ошибок в деятельности органов НКВД является отсутствие партийности […]. Каждый член партии должен не забывать того, что партия спросит за все». Он заявил, что органы НКВД будут поставлены под жесткий контроль партийных органов. Партийный руководитель специально подчеркнул, что в последнее время участились случаи, когда коммунистов обвиняли в клевете на честных людей, а они объясняли свои действия приказами сотрудников НКВД. Но были люди, которые действительно клеветали на всех вокруг, и «таких разоблачителей надо держать на далеком расстоянии от органов НКВД». Подобную практику необходимо было немедленно прекратить. В заключительном слове Кораблев сделал вынужденный вывод: «В тех ошибках и извращениях, которые были допущены в работе нашего управления […] виноваты мы все». Он понимал, что в сложившихся условиях на посту начальника управления надолго не останется.

Одним из последних действий Кораблева на посту начальника УНКВД стала передача 9 января 1939 г. военному трибуналу особого совещания КОВО дела по фактам избиения сотрудниками Липовецкого райотдела НКВД Г. Злобиным и И. Колбыдюком арестованных (и к тому времени уже расстрелянных) граждан.

Вероятно, И. Кораблев попытался защитить себя, подставляя под судебное разбирательство подчиненных. Однако исполняющий обязанности наркома внутренних дел А. Кобулов не согласился с предложением И. Кораблева. Г. Злобин и И. Колбыдюк были наказаны в административном порядке — их посадили под арест на 20 суток.

Через несколько дней Кораблева сместили с должности, назначив новым начальником управления третьего секретаря Днепропетровского обкома партии Б. Шаблинского. 18 января 1939 г. Кораблев написал Берии письмо, в котором заявил, что «работал честно, как подобает большевику». 28 января в письме Сталину он подчеркивал, что не понимает, за что его сняли с поста, как и практически всех начальников УНКВД. Он писал, что считает «величайшей ошибкой ту политику, которую проводит т. Берия по отношению к старым чекистским кадрам». Виноваты не они, а бывший нарком внутренних дел СССР: «Одним словом, виноват во всем т. Ежов и те сволочи, которые занимали руководящее положение на решающих участках чекистской работы, как Заковский, Успенский и подобные им, оказавшиеся врагами народа […]. Я умираю абсолютно честным человеком, честным коммунистом и чекистом». В ночь с 29 на 30 января Кораблев двумя выстрелами в упор пытался покончить жизнь самоубийством, но выжил. Берии немедленно сообщили о случившемся, тот довел до ведома Сталина, а бюро Винницкого обкома партии 3 февраля осудило попытку самоубийства Кораблева как позорный антипартийный поступок. В решении, в частности, говорилось: «В процессе сдачи и активирования дел и документов УНКВД выявлено ряд серьезных недочетов, ошибок и извращений в работе УНКВД за время руководства Кораблева (незаконченных следственных дел с нарушением норм УПК 350, не разобрано актуальных заявлений трудящихся 156, запущенность в агентурной работе и т. д.)». Кораблева вывели из состава обкома партии, после выздоровления он уехал из Винницы.

В январе 1939 г. развернулась работа экспертных комиссий по оценке предыдущей деятельности УНКВД. Обкомы партии рассматривали личные дела коммунистов-чекистов, утверждая их кандидатуры для продолжения работы в органах госбезопасности. 14 февраля 1939 г. бюро Винницкого обкома партии начало утверждать кандидатуры сотрудников на руководящие посты в аппарате областного управления и районных отделов НКВД. Были заслушаны объяснения А. Пришивцына о нарушениях, творившихся в управлении. Протокол заседания гласил: «В связи с тем, что на бюро обкома из объяснений тов. Пришивцына Антона Яковлевича выяснилось, что его на работу в Винницкое Областное Управление НКВД было послано врагом народа Успенским и сам Пришивцын заявил, что он посылался на начальника 4-го отдела Облуправления с тем, что он будет в ближайшее время назначен заместителем начальника управления. Также заявил, что к награде орденом “Красной Звезды” он был представлен врагом народа [видимо речь идет о начальнике УНКВД Донецкой области Д. Соколинском]. В связи с этим, считать невозможным сохранение тов. Пришивцына Антона Яковлевича на работе заместителя начальника Облуправления и с работы из органов НКВД освободить». Решение послали на утверждение в ЦК ВКП(б) и ЦК КП(б)У, а также Шаблинскому. 26 апреля 1939 г. А. Кобулов написал заместителю начальника ГУГБ НКВД СССР Б. Кобулову письмо, в котором изложил выводы членов бюро Винницкого обкома и попросил дополнительно допросить Успенского о «наличии между ними организационной связи». Таким образом, Пришивцын и Кораблев оказались соучастниками вражеской деятельности Успенского.

Возвращаясь к событиям февраля, отметим, что бюро Винницкого обкома партии утвердило далеко не всех сотрудников. На многих из нйх имелись компрометирующие доказательства, за которые они подлежали увольнению. О нарушениях законности нигде не упоминалось. Судьба этих людей неизвестна. Но один из сотрудников — заместитель начальника 5-го отдела А. Редер, уволенный за сокрытие социального положения (отец — австрийский под данный, а сам Редер — еврей, а не русский, как он писал в автобиографиях), стал главным действующим лицом последующих событий в Виннице.

В Каменец-Подольском события разворачивались по похожему сценарию. 4 февраля 1939 г. новый начальник УНКВД А. Михайлов (до этого — заведующий отделом руководящих партийных органов Каменец-Подольского обкома партии) написал А. Кобулову записку о деле В. Лелонга. Он указывал, что Лелонг подал неправильные данные о национальности (француз), о социальном происхождении (отец — владелец магазина), скрыл национальность мужа сестры (немец), мать которого тоже осуждена за шпионаж, и что отец его жены был на учете по окраске «прочие».

Михайлов называл Лелонга «шкурником», которому в 1937 г. коммунисты высказывали недоверие. Он подчеркивал, что Лелонг был близок к Жабреву, как секретарь парторганизации выполнял установки по увольнению евреев из органов НКВД. Кроме того, в адрес Н. Хрущева поступили жалобы комсомольца Корчака и других свидетелей об издевательствах Лелонга над арестованными, его требованиях клеветнических показаний на сотрудников НКВД. Список 20 сотрудников, на которых имелись компрометирующие материалы, приобщили к делу Гришко. Лелонг, будучи начальником отдела кадров, их скрыл, но это обнаружил новый начальник НКВД и подал рапорт на их увольнение. Михайлов требовал уволить Лелонга из органов НКВД и предать суду.

Лелонг понимал, что выдвинутые ему обвинения могут привести к аресту и максимально жесткому приговору. 10 февраля 1939 г. он написал письмо Н. Хрущеву, где жаловался на исключение из партии и заявил о готовности искупить вину на поле боя. Он писал: «В тяжелой международной обстановке, когда обнаглевший фашизм готов напасть на наши святые границы, нет выше чести для советских патриотов, для коммунистов умереть за свою родину, за великую партию большевиков, за любимого тов. Сталина». Далее он признался, что «без партии не сможет жить», и просил «дать шанс показать свою преданность, мной будет гордиться вся родина». С пафосом коммунист-чекист Лелонг заявил: «Во второй мировой социалистической революции я буду в первых рядах громить мировой фашизм, и если придется умереть, так умру героем». В тот же день он написал письмо А. Кобулову, из которого становится понятным, что он был у него на приеме, осветив свою биографию и деятельность. Он вновь писал о допущенных ошибках, но указывал, что они были у его коллег — опытных чекистов Мордовца, Леонова и других. Ссылаясь на всего 10-месячную службу в НКВД, приход туда из парторганов, где зарплата в два раза выше, просил оказать доверие и поверить ему. Лелонг утверждал, что готов выполнить любое ответственное задание и умереть в схватке с фашизмом. Для подтверждения такой готовности 1 марта 1939 г. Лелонг к повторному короткому письму А. Кобулову приложил написанную от руки военную присягу.

«Ужасы средневековой инквизиции бледнеют перед теми способами, которыми следственные органы добивались признания у моего мужа»

В процессе сбора материалов о нарушениях социалистической законности следователи из экспертных комиссий НКВД собирали рапорты и заявления коллег периода массовых операций, письма и заявления осужденных, их родственников, которые направлялись руководителям различных партийно-советских структур. В них рассказывалось о поведении следователей, приводились аргументы о невиновности осужденных и содержались заверения в преданности советской власти, компартии и лично Сталину. Эти документы еще недостаточно введены в научный оборот вследствие недавней недоступности архивов. Они вызывают значительный интерес, так как содержат малоизвестные подробности проведения массовых операций. Например, в ходе расследования нарушений в Каменец-Подольском УНКВД к делу были приобщены письма начальника 6-го отделения УГБ С.Н. Северина. Это был человек, который на протяжении нескольких лет служил в особом отделе Каменец-Подольского погранотряда, имел значительный опыт чекистской работы на границе с Польшей. В июле 1938 г. его перевели в аппарат Каменец-Подольского УНКВД, а 14 августа 1938 г. он написал письмо в секретариат ЦК ВКП(б) о перегибах в следственной работе НКВД, в котором указал, что «принимал участие в ликвидации восстаний на Кубани, Украине, Молдавии, вел дела на контрреволюционеров и шпионов, и приводил приговоры в исполнение, но это были настоящие враги, теперь, мне кажется, наряду с разгромом настоящих врагов арестовано и репрессировано много невиновных и искусственно создаются одиночные и групповые дела».

Северин утверждал, что с августа 1937 по август 1938 гг. УНКВД по Каменец-Подольской области арестовало около 16 тыс. лиц, до 90 % которых сознались в преступлениях (шпионаж, участие в антисоветских организациях и т. п.). «В преимущественном большинстве эти лица были арестованы по объективным признакам или по непроверенным показаниям других лиц. Прокуратура настолько увлеклась, что без проверки дает санкции на арест», — подчеркивал этот чекист. Все арестованные подвергались избиениям, в том числе со стороны прокуроров. Подобные методы допросов применялись параллельно с камерными провокациями, что позволяло выдумывать разветвленные шпионские резидентуры, против которых успешно боролись местные чекисты. Северин откровенно писал: «Я считаю вредным хотя бы то, что в одной Каменец-Подольской области за год было разоблачено 10 тыс. польских шпионов. Это нереально и быть не может, сколько же агентуры имеет польская разведка в СССР? Это липа, и польской разведке искусственно создан ореол, здесь не без вражеской руки. 80 % всех дел направляются на тройку, и арестованные расстреливаются». Он отметил, что схожие методы применялись при фальсификации практически всех дел: «В У НКВД была вскрыта партизанская организация. Вскрыли ее нач. 4-го отдела Гинесин и нач. отделения Климовский, по ней расстреляли до 200 человек, и заверяю вас, что напрасно. Это дутое дело и по нему репрессирован лучший сельский актив». В письме Северин каялся: «За период работы в УНКВД я сам принимал участие в избиении арестованных, считая, что мы громим врага, но проанализировав, что это идет вразрез с установками партии и правительства, я решил Вас поставить в известность».

Написать такое письмо в августе 1938 г. в секретариат ЦК ВКП(б) было очень смелым поступком. Объяснить его можно по-разному: либо Северин имел личный контакт с высокопоставленными сотрудниками НКВД СССР (например, начальника 6-го отдела 1-го управления НКВД СССР Игнатия Морозова он мог знать по совместной работе в 23-м Каменец-Подольском пограничном отряде), либо из карьеристских соображений решил заявить о нарушениях законности руководителями Каменец-Подольского УНКВД. Возможно, что он как сотрудник, служивший на границе, знал реальные масштабы агентурной сети, а также шпионажа, поэтому был реально обеспокоен размахом арестов и расстрелов людей. С этой точки зрения он проявлял себя как советский человек, коммунист и патриот. 24 декабря 1938 г. С. Северин написал письмо секретарю Каменец-Подольского обкома КП(б)У А. Власову, в котором заявил о вредительской работе Жабрева, Делонга, Мордовцева, Леонова. Это был типичный донос, в котором описывались садистские наклонности бывших начальников, которые избивали и пытали арестованных чекистов. Указывалось, что Делонг часами находился в кабинете Жабрева, после чего лично допрашивал сотрудников, требуя показаний в шпионской деятельности. Так, на партсобрании был арестован начальник особого отдела 9-й кавалерийской дивизии Б. Черторыйский, которого допрашивали Делонг и Северин. Во время избиений Делонг заявлял Черторыйскому: «Бьет тебя не аппарат Балицкого, не я, а Николай Иванович Ежов». Кроме акцентирования внимания на садистских наклонностях начальников, Северин обращал внимание на целенаправленный антисемитизм, аресты чекистов-евреев, уничтожение партийных и советских кадров. Конечно, все эти факты должны были подтвердить не просто вражескую, а фашистскую деятельность. В ходе расследования письма Северина были приобщены к его уголовному делу, которое открыли в начале 1939 г.

Еще одной группой улик при расследовании нарушений законности сотрудниками НКВД были жалобы, заявления, письма осужденных и их родственников. В Виннице в ходе расследования такие документы собирались в отношении операции против бывших сионистов и членов Бунда, а также красных партизан. Все эти люди в прошлом участвовали в революционном движении, причем красными партизанами называли участников вооруженных отрядов, боровшихся в годы революции за советскую власть. В 1938 г. против этих людей проводились массовые репрессивные операции. 13–14, а затем 26 августа их приговорила к расстрелу спецколлегия Винницкого областного суда в здании тюрьмы. В ходе суда бывшие красные партизаны виновными себя не признали, требовали вывести из судебной комнаты следователей-чекистов, а подсудимый Борисов заявил, что «присутствие этих палачей — наймитов Гитлера никого не пугает и обвиняемые будут говорить правду». После вынесения приговора осужденные, их родственники написали множество писем в различные партийно-советские органы СССР о неправомерности осуждения. 16 ноября Верховный суд СССР заменил приговор к расстрелу на 10 лет концлагерей, но люди требовали пересмотра дела.

Значительная часть заявлений отправлялась на имя прокурора СССР А. Вышинского. Так, К.П. Борисов, кроме просьбы о пересмотре дела, сообщал, что во время допроса следователи Антонов и Гуня устроили ему инсценировку расстрела. С подобной просьбой обращался Б.О. Зак, написавший, что во время обыска у жены изъяли два золотых кольца, которые просил вернуть. Ф.Я. Шварц в первом письме от 2 октября 1938 г. просила пересмотреть приговор о расстреле мужа и сообщала, что при царизме он был участником революционной борьбы. 5 ноября она отправила повторное письмо Вышинскому с просьбой о пересмотре дела. Дополнительным ее аргументом было то, что следователей по этому делу уже арестовали. 7 января 1939 г. Ф.Я. Шварц отправила письмо Сталину с заявлением, что ее мужа Е.И. Шварца арестовали, под пытками выбили признание в контрреволюционной деятельности, приговорили к расстрелу, заменив его 10 годами концлагерей. Она сообщала, что мужа избивали сотрудники УНКВД Майструк и Решетников (правильно — Решетило), а «сам суд был образцом нарушения Великой Сталинской Конституции». В письме 7 января 1939 г. семья Драк требовала освободить И.И. Драка, осужденного по делу Бунда и ставшего после избиений следователями инвалидом. В феврале 1939 г. 80-летний С.М. Драк в письме Вышинскому писал, что Кораблев 30 декабря 1938 г. стрелял в себя два раза, через несколько дней стрелялся следователь Решетилов, что свидетельствовало о преступности этих людей и подтверждало необходимость освобождения сына — И.И. Драка. 18 марта 1939 г. из Ерцевского лагпункта Мостовицкого лагеря в Архангельской области М.Г. Брускин направил письмо Вышинскому с просьбой пересмотра своего дела, сфабрикованного УНКВД по Винницкой области. Он писал: «За все годы моего пребывания в Коммунистической партии я не думал о личной жизни, весь мой идеал всей моей жизни были Партия Ленина-Сталина и Советская власть […]. Прошу пересмотреть мое дело, разобраться в нем, установить мою невиновность и вернуть меня из далеких лагерей к честному труду на благо своей цветущей родины, которой я отдал 20 лет своей жизни».

Некоторые родственники осужденных попадали на прием к помощникам руководителей высших органов управления Верховного суда СССР, которым рассказывали о неправомочности произведенных осуждений. Например, Б.П. Кунявский написал председателю Верховного суда СССР И.Т. Голякову, что 27 января 1939 г. он был на приеме у его заместителя Солодилова и подал жалобу с просьбой пересмотреть дело жены — П.И. Тылис, обвиненной в Виннице по делу Бунда. Он просил Голякова ускорить рассмотрение его дела. В жалобе указывалось, что арестован следователь Винницкого УНКВД Фукс, который вел это дело, снята с работы председатель спецтройки Винницкого облсуда Левина, которая осудила жену, арестован председатель спецтройки Верховного суда УССР Васильковский, утвердивший приговор. Как и другие родственники осужденных по делу Бунда, он указывал, что всех оклеветал житель Винницы рабочий типографии Шварц, который дал показания о существовании в городе «Бундовской» контрреволюционной организации. Все писавшие люди заявляли об избиениях и пытках в Винницком УНКВД, в которых принимали участие практически все сотрудники и прокуроры.

Даже во время суда 13–14 августа 1938 г. подсудимых продолжал избивать конвой. Особенно усердствовал комендант УНКВД Дьяков, не дававший им воды и еды. Садист Дьяков, принимавший участие в расстрелах людей, был уволен из органов НКВД в конце 1938 г.

В письмах осужденных рассказывалось о неблаговидной роли руководителей областной прокуратуры. Так, И.Д. Левин написал Кобулову, что во время допроса его вызвали к Решетилову, у которого сидел прокурор по спеццелам Другобицкий. Он спросил Левина, как тот намеревается вести себя на суде. Тот ответил, что будет говорить правду. Тогда Другобицкий заявил Решетилову: «Надо ему сегодня устроить Варфоломеевскую ночь». После этого Левина подвергли изуверским пыткам. Его жена З.Р. Левина в заявлении Голякову указывала: «Ужасы средневековой инквизиции бледнеют перед теми способами, которыми следственные органы добивались признания у моего мужа». Что же касается Б.М. Другобицкого, то его участие в декабрьской 1938 г. провокации против сотрудников Винницкого УНКВД оценили по достоинству: 29 января 1939 г. Политбюро ЦК КП(б)У утвердило его заместителем Прокурора УССР по спеццелам.

«Об этом человеке говорит вся Винница»

В ходе расследования нарушений законности, а также проведенного Винницким обкомом партии утверждения в должности сотрудников НКВД стало известно о систематических избиениях арестованных, инсценировках расстрелов, которые проводились по ночам на старом еврейском кладбище в центральном парке культуры и отдыха. Конечно, все молчали, что именно там, на огороженном высоким забором участке в вырытые общие могилы (кагаты) сбрасывали тела расстрелянных в гараже областного УНКВД на ул. Котовского (расстояние составляло 400–500 метров). Особое внимание обкома и горкома партии привлекли свидетельства об арестах и осуждении партийно-советских работников. Выяснилось, что А. Пришивцын, А. Редер и Л. Ширин активно занимались фальсификацией следственных документов в отношении этой категории лиц, зверски избивали их, стремясь добиться признаний во вражеской и шпионской деятельности. В начале августа 1938 г. Редер предъявил арестованному третьему секретарю Винницкого горкома комсомола Н. Василенко список из 40–45 партийных и комсомольских работников, потре* бовав, чтобы тот письменно подтвердил: эти люди — члены контрреволюционной молодежной организации. Первым в списке значился Г. Мищенко — первый секретарь Винницкого обкома КП(б)У, который был избран только в мае. Понятно, что без Кораблева и Пришивцына пойти на такие действия Редер не мог. В апреле 1939 г. его уволили из органов НКВД. Вероятно, Пришивцын предчувствовал свое увольнение, так как 16 мая 1939 г. написал рапорт А. Кобулову с просьбой предоставить отпуск и возможность пройти медицинское лечение. Показательно, что Б. Шаблинский санкции ему на отдых не давал. Пришивцын писал, что он «старый оперативный работник», «исполнял решения от 17 ноября 1938 г.», «завершил успешно старые следственные дела». Кобулов отпуск разрешил.

22 июня 1939 г. А. Редер был арестован, а 23 июня 1939 г. чекисты провели закрытое партсобрание парторганизации УГБ Винницкого УНКВД «Об извращениях при производстве следствия бывшего сотрудника УНКВД, члена партии Редера». Партсобрание стало одним из ключевых моментов политической кампании осуждения нарушений законности и восстановления контроля партийных органов над органами НКВД в Винницкой области. Все выступавшие осуждали нарушения, особенно методы физического воздействия к заключенным. Но совершенно отказываться от них не собирались. Показательна логика выступления Мартынюка: «Если к действительному врагу, шпиону применялись с разрешения командования физические методы воздействия — это дело совершенно другое, но когда применяли такого рода методы к людям, на которых не было достаточно материалов, брались фиктивные протоколы и прочее, о чем говорит чуть ли не весь аппарат, в частности мне говорил Яцунский и др., что Редер допускал грубейшие, можно сказать, фашистские методы в проведении следствия: заводил 20–30 чел. арестованных, одного из них бил, а остальным предлагали давать показания, — такие методы не могут быть терпимы». Среди сотрудников такие методы назывались «лаборатория». Так же называлась и комната, где проводились массовые избиения и пытки. Ключ от нее постоянно был только у Редера. Мартынюку вторил Яцунский: «Большевики в обращении с врагами никогда особенно не стесняются, видимо, стесняться не будут и не должны». А сотрудник 4-го отдела Винницкого УНКВД Г. Данилейко, лично избивавший людей, заявил: «Здесь необходимо учесть имевшуюся в то время систему в работе органов НКВД […]. А если это так, значит, надо карать такого, кто давал свыше такие указания, а потом переходить к стрелочнику, который переворачивал стрелку». На собрании подчеркивалось, что А. Редер и Л. Ширин «специализировались» на партийных работниках, было что-то вроде погони за ответственными членами партии с целью показать их вражеские действия. Конечно, при этом надеялись получить награды и повышение по службе. Но в конце июня 1939 г. ситуация стала принципиально иной, как об этом заявил Майструк. Освободили арестованных Редером Сапрыкина, Фукса, Межбейна, которые писали'о творившемся беззаконии первому секретарю обкома партии. В горкоме партии «говорили о Редере как о звере». Достаточно откровенно о цели партсобрания сказал Костаржевский: «Дело в том, что сейчас надо вскрыть все то, что творилось под руководством Редера. Дело в фигуре, в данном случае дискредитировавшей в целом органы НКВД. Об этом человеке говорит вся Винница. Этому человеку не место в нашем коллективе». Редера осудили все присутствовавшие. 28 июля 1939 г. он повесился в камере Киевской тюрьмы. Таким образом, сотрудники Винницкого УНКВД подтвердили свою преданность компартии, правильность ее курса, осудили нарушения законности и людей, дискредитировавших органы НКВД. Такие сотрудники оказались врагами. «Очистившись» от них, коллектив готов был дальше бороться с врагами, но уже более законными методами.

После расследования дела Редера материалы в отношении Пришивцына, Ширина, других винницких чекистов отправили А. Кобулову. 9 августа 1939 г. арестовали помощника начальника отделения 3 отдела УНКВД по Винницкой области И.Г. Водкина за незаконные методы следствия и фальсификацию следственных документов. 19 сентября дело было закончено, но 29 ноября военным трибуналом войск НКВД Киевского особого военного округа его направйли на доследование.

2 февраля 1940 г. по этому делу арестовали А. Запутряева. Выяснилось прямое участие И. Кораблева в необоснованных арестах, незаконных методах следствия, фальсификации следственных документов. 21 декабря 1939 г. материалы на Запутряева, Кораблева, других бывших сотрудников были направлены в НКВД СССР для получения санкции на арест и привлечения виновных к ответственности. Пока в Москве решали этот вопрос, 19 апреля 1940 г. Военный трибунал войск НКВД Киевского особого военного округа оперуполномоченного И.Г. Водкина приговорил к 5 годам заключения и лишению звания сержанта госбезопасности.

Разрешение на арест Кораблева было получено только 16 мая 1940 г., и на этом основании 28 мая 1940 г. его арестовали в Москве. 5 июня Кораблева привезли в Киев. Дознание длилось больше шести месяцев. Интересно, что в ходе его 19 ноября 1940 г. были взяты свидетельские показания у Я. Тернивского. «В областном отделе НКВД, — утверждал он, — фактов извращений и нарушений социалистической законности в то время мне не было известно». Такие же свидетельства дал Б. Другобицкий. 7 февраля 1941 г. нарком внутренних дел УССР И.А. Серов утвердил обвинительное заключение в отношении Кораблева и Запутряева. Указывалось, что Кораблев беспрекословно выполнял задания «впоследствии разоблаченного врага народа — Успенского в соответствии с вражеской деятельностью антисоветской заговорщицкой организации, существовавшей в органах НКВД». Кораблевым и Запутряевым производились массовые необоснованные аресты. По указанию Кораблева Шириным и Редером был введен в практику метод групповых допросов, так называемая «лаборатория». В предъявленном обвинении Кораблев полностью признал свою вину, заявив, однако, что в то время он свои действия преступными не считал. Запутряев виновным себя не признал, но признал «отдельные ошибки», допущенные им в 1938 г. 16 апреля 1941 г. нарком госбезопасности УССР П.Я. Meшик утвердил обвинительное заключение в отношении И. Кораблева, А. Запутряева, Л. Ширина.

Лаборатория «троечного материала»

26 апреля — 6 мая 1941 г. в здании Винницкого УНКВД состоялось заседание Военного трибунала войск НКВД Киевского военного округа по обвинению Кораблева, Запутряева, Ширина. Трибунал заслушал обвинительный приговор, а также свидетелей — бывших подследственных Б. Эпельбаума, П. Юрьева (секретарь Винницкого обкома партии) и других. Они рассказали о пытках и издевательствах со стороны сотрудников управления Майструка, Решетило, Надеждина, Запутряева, Ширина, Редера и других чекистов. Отмечалось, что на оперативных совещаниях в УНКВД начальники и отделы, которые давали наибольшее количество арестованных, назывались «ударниками». Говорили о «лаборатории», где проводились групповые допросы и избиения арестованных. Указывалось, что избивал Редер и заставлял избивать арестованных друг друга ножкой от стула или резиновым шлангом. Надзиратели били арестованных в тюрьме, во время сопровождения на допросы. Особенно усердствовал уже упоминавшийся Дьяков. Перед приведением в исполнение приговора комендант Леонид Наумович Бельский, бригада сотрудников, присутствовавшие чекисты избивали арестованных. Извращенцы и садисты заставляли имитировать половые акты с расстрелянными арестованных, которых впоследствии тоже расстреливали. Пример отношения к людям показывал сам Успенский. На совещании в Винницком УНКВД в апреле 1938 г. он заявил, что если арестованные — старики или инвалиды, то их надо расстреливать. После получения статотчета Винницкого УНКВД о социальном положении репрессированных, в котором было много колхозников, рабочих, служащих, Успенский звонил Кораблеву и предлагал «посадить» сотрудников, которые его готовили. Отчет переделали, включив перечисленных выше людей в графу «бывшие люди». Бесчеловечность, презрение к людям, брутализация и распад нравственных норм в чекистской среде отражалось в популярном сленговом выражении «троечный материал». Так называли обреченных на почти неминуемый расстрел арестованных, которых уже не считали людьми.

П. Юрьев рассказал, что его ужасно бил Ширин, добиваясь признаний. Присутствовали при этом Пришивцин и Майструк, но они не били, только Майструк ругал матерными словами. На суде выступил бывший областной прокурор Тернивский, который постоянно подчеркивал свою непричастность к методам допросов, осуждения и в целом деятельности УНКВД. В частности, он заявил: «Не только мне, но и военному прокурору приходилось долго дожидаться в приемной, пока можно было попасть к Кораблеву. При этом создавалось впечатление, что от нас все облекают в тайну, не доверяют нам, так как при входе старались даже скрыть от нас лежавшие на столе бумаги». Выяснилась и неприглядная роль адвокатуры, призванной защищать подсудимых. Так, адвокат С.М. Каминецкий на судебных заседаниях отговаривал заключенных давать показания, что их били и под пытками они вынуждено оговаривали себя и других. Практически всем подзащитным он заявлял: «Правда не поможет». После освобождения из тюрьмы в конце 1938 г. — начале 1939 г. Уринцев, выступавший на суде свидетелем, рассказал, что зашел в консультацию (коллегию) адвокатов и высказал свое возмущение поведением Каминецкого: «Назвал его подлым человеком, и на это он ничего не мог мне ответить, а только опустил голову». После заслушивания свидетелей трибунал удалился на совещание, вернувшись с которого объявил о начале уголовного преследования бывших работников УНКВД: В.Ф. Майструка, Г.П. Данилейко, А.Я. Пришивцына, Н.С. Бутенко, Дьякова, Бабинко и огласил решение об их аресте.

Выступавший на суде Кораблев виновным себя не признал, Запутряев и Ширин вину признали частично. Кораблев заявил, что установки Ежова и Успенского сводились к одному: «Сажай и сажай». Он воспринимал их как установки ЦК ВКП(б): «Я был убежден, что делаю серьезное партийное дело, и никаких сомнений в этом у меня не возникало […] считаю это и сейчас, что сознательно в безобразиях по УНКВД не виновен». Бывший начальник отверг серьезность обвинения в том, что в 1938 г. в тюрьме умерло 30 человек. По его мнению, это было мало по сравнению с более чем 6 тыс. арестованных. Преступник, для которого человеческая жизнь не имела никакой ценности, твердо повторял: «Я долгое время работал в органах до Винницы, но нигде и никогда меня не обвиняли в извращении социалистической законности. Я, как и многие мне подобные, являюсь жертвой преступной деятельности бывшего вражеского руководства». Вместе с Запутряевым Кораблев обращал внимание на свое рабочее происхождение, то есть социально близкое советской власти. Это должно было подтвердить, что они не классовые враги, а «свои», преданные компартии люди, допустившие просчеты по неопытности и в обстановке, которую создало «вражеское руководство». Кроме того, Запутряев пытался создать впечатление неизлечимо больного человека: «Я больной человек, у меня функциональное расстройство нервной системы, мигрень, вызывающая обмороки, провалы памяти, поэтому я не могу вспомнить всех фактов, которые могли бы опровергнуть предъявленное мне обвинение». Ширин пытался переложить вину за допущенные нарушения на сотрудников по отделу.

В целом трибунал рассматривал массовые аресты, создание оперативных листов (в каждом — требования на аресты более 200 человек), фальсификацию следственных документов, физическое насилие и издевательства в ходе допросов и содержания арестованных исключительно как нарушения социалистической законности. В существовавшей тогда реальности иной вариант исключался. Трибунал приговорил Кораблева и Запутряева к расстрелу, дело Ширина решили продолжить. В отношении ряда сотрудников, участвовавших в «нарушениях», трибунал постановил довести до сведения руководства учреждений, где они работали, о допущенных действиях. Прокурорам СССР и УССР сообщались сведения о поведении прокуроров Тернивского и его заместителя Другобицкого.

Н. Бутенко фигурировал в приговоре как сотрудник, знавший об оперативных делах на 200 и более человек, но не проверявший наличие компрометирующих доказательств на людей, подлежавших аресту. Было понятно, что через него проходили фальсифицированные документы по делам: Бунда, «красных партизан», «сахарников» (репрессии работников сахарной промышленности), «молодой генерации» (комсомольские работники), «бессарабцев» (людей, перешедших на территорию СССР из Румынии) 0. В частности, были приведены примеры дел бывших красных партизан Д. Гнатюка, К. Чабана и других. Бьша установлена причастность Г. Данилейко «к массовым безосновательным арестам по оперативным листам, а также к избиениям, групповым допросам, другим незаконным методам следствия, что повлекло за собой смерть арестованного Павлюка, причины коей были Данилейко скрыты». Такая деятельность подтверждалась свидетелями. Суд определил, что незаконные методы следствия применял Пришивцын, а Майструк и Бутенко вместе с Кораблевым и Шириным делали отметки об аресте на оперативных листах. Очевидно, что трибунал указал главных виновников нарушений, которых приговорил к высшей мере наказания. В отношении остальных открытие уголовного дела и арест вовсе не означали, что последует такое же суровое наказание.

24 июня 1941 г. Военная коллегия Верховного суда СССР рассмотрела кассационную жалобу Кораблева и Запутряева, приговоренных к расстрелу военным трибуналом войск НКВД Киевского военного округа от 6 мая 1941 г., и заменила расстрел 10 годами заключения с лишением званий. 17 сентября 1941 г. старший следователь НКВД УССР М. Губенко рассмотрел дело Пришивцына, Ширина, Данилейко, Майструка, Бутенко. Он установил, что эти люди были вызваны в зал трибунала как свидетели. В деле «возникли» противоречия и недоказанные показания свидетелей. Так, на заседании трибунала П. Юрьев утверждал, что Пришивцын его вызвал на допрос и бил, а из документов, приобщенных к делу, следовало, что Пришивцын следствия по Юрьеву не вел, а «лишь заходил в кабинет следователя и беседовал с Юрьевым по вопросу, относящемуся к его обвинению». Сам А. Пришивцын, как и другие лица, причастные к расследованию дела Юрьева, утверждали, что не применяли к нему мер физического воздействия. По показаниям Пришивцына (с сентября месяца 1939 г. — начальник инкассации и перевозки ценностей Ворошиловградской конторы госбанка, уволен из органов НКВД), однажды в кабинете Ширина тот угощал Юрьева грушами; Юрьев в ответ сказал, что не будет упорствовать и даст собственноручные показания. После этого дело передали В. Майструку, который и оформил первый допрос. Это Юрьев подтвердил в судебном заседании. Следователь М. Губенко считал, что Пришивцын, будучи заместителем начальника Винницкого УНКВД, никого не избивал, массовых арестов не совершал, а занимался только окончанием уже заведенных следственных дел. Как исполнявший обязанности начальника 2-го (оперативного) отдела УНКВД Пришивцын действительно согласовал арест по 42 справкам на лиц, на которых имелись агентурные и следственные материалы. Но это нельзя было считать массовыми арестами, так как в Винницкой области насчитывалось 36 районов. К тому же окончательная санкция на арест была у начальника УНКВД и областного прокурора.

Еще одного фигуранта дела — Н. Бутенко, к тому времени уволенного из органов НКВД в запас директора леспромхоза в Виннице, обвиняли в безосновательных арестах граждан по оперативным листам. Однако после решения трибунала об аресте он не допрашивался по существу предъявленных обвинений (допрашивался по делу Кораблева как свидетель). Следователь отметил, что Бутенко действительно проставлял в оперативных листах отметки «арестовать», однако в документах была информация о наличии компрометирующих данных. Других нарушений не было, так как Бутенко не занимался оперативной работой. М. Губенко сделал вывод, что действия обвиняемых не повлекли тяжких последствий, показания свидетелей некорректны или сомнительны, а проверить их не представлялось возможным. Он акцентировал внимание на социально близком происхождении обвиняемых, нахождении на свободе (на подписке о невыезде), нецелесообразности содержания под стражей остальных. Учитывая совокупность факторов, следователь постановил дело прекратить, с ним согласился начальник следственной группы НКВД УССР Лесной.

В. Майструк продолжал служить заместителем начальника Ворошиловградского УНКВД, судьба Данилейко, уволенного в запас из органов НКВД в сентябре 1939 г., неизвестна. Ширин 17 сентября 1941 г. был освобожден за недоказанностью преступления. В 1942 г. его вернули в НКВД. С 12 августа 1943 г. он стал начальником отделения оперативно-чекистского отдела Управления по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР. С 9 мая 1943 г. — подполковник государственной безопасности.

Значительное количество сотрудников Винницкого и Каменец-Подольского УНКВД, принимавших участие в массовых операциях 1937–1938 гг., на протяжении первой половины 1939 г. были уволены из органов НКВД. Этим их наказание ограничилось.

Показательно, что в Каменец-Подольской области, как и в Винницкой, осудили всего несколько человек, которые вели следственные дела арестованных партработников. Хотя расследование нарушений законности установило, что по меньшей мере 15 сотрудников УНКВД применяли меры физического воздействия к арестованным. В 1940 г. был составлен список этих людей, некоторые из них боролись с «украинскими буржуазными националистами» в Западной Украине и басмачеством в Средней Азии. Очевидно, их за нарушения не наказывали. Примером может служить Крутов, в 1939–1941 гг. возглавлявший УНКВД по Волынской и Ровенской областям.

Преступление без наказания

Кажется, что упоминавшиеся выше палачи из НКВД пережили советско-германскую войну 1941–1945 гг. И. Кораблев отбыл срок в концлагерях, после освобождения жил в Куйбышеве. В. Майструк служил в УНКВД Ворошиловграда, Сталинграда, Свердловска, с началом изгнания гитлеровцев с территории Украины — в Харьковском и Киевском УНКВД, а затем боролся с украинскими националистами в Тернопольской, Дрогобычской, Львовской, Житомирской областях в качестве начальника областных управлений. Получил звание полковника, заслуженного работайка НКВД СССР, имел несколько орденов. В 1954 г. вышел на пенсию, жил в Киеве и до смерти в 1976 г. работал начальником 1-го отдела Министерства высшего и среднего специального образования УССР. А. Пришивцын до марта 1957 г. проживал в Херсоне при сельскохозяйственном институте им. Цюрупы, работал там же мотористом. Н. Бутенко служил в 1942 г. начальником артиллеристского снабжения 142-го отдельного саперного батальона на Южном и Сталинградском фронтах. Был демобилизован из армии по состоянию здоровья. С апреля 1943 по апрель 1950 гг. работал в органах МВД, уволен в запас по инвалидности. Проживал в Одессе, на пенсии «принимал активное участие в общественной работе», в 1955–1957 гг. был секретарем парторганизации домохозяйства областных УКГБ и УВД.

После смерти Сталина начался первый этап реабилитации лиц, пострадавших от необоснованных репрессий. В связи с этим вновь актуализировалось дело бывшего секретаря Винницкого обкома партии Юрьева и еще 11 человек, осужденных вместе с ним. Выше были упомянуты показания Юрьева в ходе расследования дела Кораблева в 1939–1941 гг. Необходимо отметить, что Юрьева и других людей судили 26–29 мая 1939 г. в Виннице. Он и еще три человека признали себя виновными, а остальные отказались от показаний. В то же время Юрьев заявил на суде, что следствие требовало от него показаний о вредительстве, его били: «Я в угоду следствию взял на себя все недочеты как вредительство». Все заключения следствия выносились с согласия Майструка, который к этому времени был начальником 2-го отдела УГБ УНКВД по Винницкой области. Трибунал приговорил Юрьева и еще пять человек к расстрелу. Но 11 июня 1939 г. по кассационной жалобе Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговор, и дело отправили на доследование, а в феврале 1940 г. его прекратили. В процессе реабилитации Юрьева начали допрашивать как свидетеля. 1 апреля 1954 г. он дал показания о том, что Майструк его не бил, а били другие. Майструк только толкал его кулаком и брал за ворот рубашки. Юрьев написал о Майструке: «Это тот же Ширин и Редер, но более хитрый и ловкий. Он вместе с ними творил вражеское дело, поэтому крайне удивлен, почему ему удалось избежать ответственности суда по делу Кораблева». По показаниям еще одного свидетеля, А. Липмана, от 15 марта 1954 г., «Майструк наносил удары кулаком сзади, а Решетило спереди., моя голова […] оказалась между их рук как мяч».

При рассмотрении дела о реабилитации А. Шостко и других осужденных военный трибунал ПрикВО в особом определении от 16 ноября 1956 г. отметил факты нарушения социалистической законности в предыдущие годы. В частности, указывалось, что 5 мая 1941 г. военным трибуналом войск НКВД КОВО было возбуждено уголовное дело на Майструка и других (в том числе Бутенко), но определение не было исполнено. 18 сентября 1941 г. по постановлению М. Губенко, которое утвердил заместитель начальника УНКВД по Новосибирской области С.И. Плесцов, следствие было прекращено за недостаточностью улик для предания суду Н. Бутенко. Однако в определении ПрикВО подчеркивалось участие Бутенко в фальсификации дел в контексте общих нарушений законности Майструком. Но Бутенко уже был пенсионером, поэтому определение направлялось руководителям МВД УССР «для ознакомления». В условиях критики культа личности Сталина отдельные военные прокуроры имели свое мнение о деятельности сотрудников НКВД в предвоенные годы. 14 марта 1957 г. помощник военного прокурора ПрикВО майор юстиции Минкин, рассмотрев архивно-следственное дело на сотрудников УНКВД по Винницкой области А. Пришивцына, Л. Ширина, Г. Данилейко, В. Майструка, Н. Бутенко, указал на необоснованность его закрытия. Он акцентировал вину подозреваемых в фабрикации дел против партийно-советского актива Винницы, указывал на то, что в процессе следствия не были проведены необходимые действия для установления вины каждого обвиняемого. Он считал, что материалы дела Кораблева полностью изобличают Пришивцына, Ширина, Данилейко, Майструка, Бутенко. К тому же в 1956 г. были реабилитированы люди, дела которых были придуманы сотрудниками УНКВД по Винницкой области. Поэтому Минкин отменил прекращение дела 1941 г. и возвратил дело в КГБ при СМ УССР на доследование по признакам статьи 54-7 (вредительство) УК УССР.

В ходе расследования сотрудниками КГБ 21 марта 1957 г. А. Пришивцын утверждал, что на аресты партработников в 1938 г. была санкция НКВД УССР и приказ Кораблева. Он не отрицал свое присутствие на допросах Юрьева, но утверждал, что тот лично дал показания без физического воздействия. Особо отмечал роль Майструка как наиболее развитого и грамотного сотрудника, который возглавил 4-й отдел Винницкого УНКВД после Ширина. Например, Майструк настаивал направить следственное дело бывшего секретаря Винницкого горкома партии Д. Лунько на «тройку» еще до ноября 1938 г., поэтому Пришивцын в феврале 1939 г. при отъезде из Винницы приказал оформить дело Лунько для рассмотрения военным трибуналом. 27 марта 1957 г. начальник милиции Савранского райотдела милиции Одесской области Ф. Решетило представил объяснение по этому делу заместителю начальника УВД Одесского облисполкома Штырову. Решетило обвиняли в незаконном физическом давлении на бывшего заведующего сектором кадров Винницкого облисполкома П. Бондаренко и инструктора орготдела облисполкома Д. Солоненко, якобы завербованных в правотроцкистскую организацию. Их аресты в 1938 г. были оформлены Майструком без достаточных оснований. Дело вел Решетило, который добился признательных показаний. Но на заседании спецколегии Винницкого облсуда 8 сентября 1938 г. эти люди отказались от показаний. Их приговорили к расстрелу, однако пленум Верховного суда СССР возвратил в мае 1940 г. дело на доследование. 21 марта 1941 г. оно было прекращено. Бывшие арестованные показывали, что Решетило их избивал, заставляя давать необходимые показания. Он же подтвердил, что работал оперуполномоченным под руководством Майструка в Виннице. Однако заявил, что ему ничего не известно о нарушениях законности Майструком, которого считал энергичным, выдержанным и политически грамотным человеком, одновременно отказавшись от всех обвинений в избиениях арестованных.

23 апреля 1957 г. заместителю министра внутренних дел УССР С. Долинному было направлено заключение Особой инспекции КГБ при СМ УССР по проверке нарушения соцзаконности в бывшем УНКВД по Винницкой области в 1937–1938 гг. и принятию дальнейших мер против Н. Бутенко, А. Пришивцына и Ф. Решетило. В нем указывались допущенные ими нарушения законности и предлагалось доследование продолжить. В объяснении от 27 июля 1957 г. начальнику УВД Одесского облисполкома Бутенко заявил, что в 1938 г. его фамилией воспользовались коллеги — Надеждин и Ширин, когда приносили на утверждение оперативные листы. Бутенко якобы не знал, что он не должен их подписывать, так как должен был заниматься исключительно хозяйственными вопросами и неоперативными подразделениями. По его словам, обстановка в УНКВД была жуткая, особенно после приезда Кораблева, имевшего поддержку в НКВД УССР. Бутенко заявлял, что после процесса Кораблева его ни разу не допрашивали, и уверял, что на протяжении всей работу искупал нарушение законности в 1938 г., а также демонстрировал готовность выполнить все задания партии и правительства.

14 августа 1957 г. старший оперуполномоченный инспекции по личному составу отдела кадров УВД Одесского облисполкома майор Самгин подписал заключение по нарушению законности бывшими сотрудниками УНКВД по Винницкой области Ф. Решетило и Н. Бутенко. Формулировки практически полностью повторяли предыдущие обвинения. Самгин указал, что за преступления Решетило и Бутенко должны быть привлечены к строгой ответственности. Но он учитывал, что Бутенко впоследствии не нарушал законность, принимал активное участие в общественной жизни; Решетило в период 1937–1938 гг. был молодым и неопытным работником, а «в настоящее время болен и представлен на увольнение». Поэтому майор юстиции предложил проинформировать Сталинский райком партии Одессы о деятельности Бутенко в 1937–1938 гг., Решетило уволить из милиции и уведомить Савранский райком о его деятельности в 1937–1938 гг. Интересно, что уже 16 августа 1957 г. его уволили по состоянию здоровья из МВД, признав инвалидность 2-й группы и право на пенсию. Кроме того, предлагалось о Пришивцыне проинформировать Херсонский облисполком. 4 января 1958 г. бюро Савранского райкома партии ознакомилось с материалами о Ф. Решетило, приняв решение ограничиться его освобождением с поста начальника районной милиции. Бюро Сталинского райкома партии Одессы партийное взыскание Н. Бутенко не выносило.

Тем временем в МВД УССР было подготовлено заключение по делу Бутенко, Пришивцына и Решетило. Его подписал С. Долинный. Предлагалось для Бутенко переквалифицировать увольнение по фактам, дискредитирующим звание начальствующего состава МВД, и возбудить ходатайство об этом перед МВД СССР. В этом случае человека ждало осуждение бывших коллег и лишение части пенсии. То же следовало в отношении Решетило, за исключением лишения части пенсии. В отношении Пришивцына ограничивались уже принятыми мерами — увольнение из органов за невозможностью дальнейшего использования. 19 мая 1958 г. заключение направили в МВД СССР, а 4 июля 1958 г. заместитель министра внутренних дел СССР К. Черняев не утвердил предложения республиканского МВД. Указывалось, что бывшие сотрудники НКВД много работали «на благо родины», поэтому дополнительные меры наказания к ним не применялись.

Таким образом, все действия руководителей партийно-советских органов во второй половине 1950-х гг. были направлены на недопущение широкой огласки преступлений, связанных с событиями Большого террора 1937–1938 гг., сокрытие информации о деятельности органов госбезопас ности, которые были одной из основных опор коммунистического режима.

Выводы

Эта статья о профессиональных убийцах. На протяжении достаточно длительного периода сотрудники советской госбезопасности отправляли в концлагеря, санкционировали и непосредственно участвовали в убийствах сотен тысяч людей. Благодаря доступу к архивным документам на Украине мы получили возможность реконструировать преступления организаторов и исполнителей убийств в контексте исторических событий. Читая документы, мы видим, образно говоря, специфический «советский мир», «советскую цивилизацию». Основные характеристики этого мира еще в конце 1980-х гг. выделил Р. Конквест в газете «Известия»: «Культ личности — это совсем не главное, что характеризует сталинский режим. Это не более чем расхожее высказывание, которое впервые употребил Хрущев. Наиболее страшное в сталинизме — не восхваление диктатора, а террор и фальсификации, которые являются сутью его политики». Документы, послужившие основанием для этого материала, действительно свидетельствуют, что террор и фальсификации были повседневностью «советского мира». И органы НКВД являлись его составной частью, а не исключением, как иногда утверждает современная российская историография. Повседневность, во всяком случае в 1930-х гг., сливалась с массовыми убийствами, и в этом смысле «нормальность» была абсолютной античеловеческой «ненормальностью». В этой повседневности, как свидетельствуют документы, было некое согласие и даже соучастие достаточно широких социальных слоев.

Какие особенности организации массовых убийств, психологии убийц мы можем увидеть в архивных документах? Прежде всего, решающее значение имела цепочка приказов: Сталин-Ежов-Успенский-Кораблев-Жабрев. Именно они определяли ход уничтожения сотен тысяч людей. Специально отметим, что Сталин довольно долго присматривался к Ежову и готовил его к проведению Большого террора. Ежов внимательно относился к отбору и распределению высокопоставленных офицеров НКВД на ключевые посты в республиканских и даже областных управлениях.

Так, Кораблев и П. Карамышев (начальник Николаевского УНКВД) были присланы в Украину Ежовым. Начальником Полтавского УНКВД Ежов назначил А. Волкова (незадолго перед этим выпущенного из-под ареста). По свидетельству Успенского, Ежов «изображал» А. Волкова как пример объективного подхода к людям, а тот, напуганный арестом, был готов выполнять любые приказы. В то же время Кораблева по предыдущей службе знал заместитель Успенского А. Яралянц, а Успенский говорил, что Волков «свой человек». Яралянц знал и Запутряева по работе в Ленинграде, оценивая его как «посредственного работник^». Но Кораблев продвигал его вследствие личных связей. Несомненно, что все начальники областных УНКВД были представлены Ежову в Киеве в феврале 1938 г. В той или иной степени они были преданы ЦК компартии, Сталину и Ежову, готовы были выполнять любые приказы.

Личные знакомства были важной частью корпоративной культуры и этики в органах советской госбезопасности, которые с самого начала существования являлись тайной политической полицией вождей коммунистического режима. Они предоставляли большие возможности сделать карьеру в областях, где жестокость и насилие поощрялись. Руководители компартии постоянно заявляли о том, что каждый коммунист должен быть чекистом. При этом осуществлялся тщательный отбор сотрудников для работы в органах госбезопасности, работали мандатные комиссии старых партийцев для отбора кандидатов в органы политической полиции. Главными критериями отбора были преданность компартии, ее вождям, а также готовность к исключительной исполнительности.

Сложно сказать, в какой мере марксизм и какая его версия были операционной базой деятельности этих коммунистов. Идеология российской компартии соединяла элементы классического марксизма (критика капитализма и утверждение, что пролетариат — ведущий и самый прогрессивный класс общества), российского марксизма, (акцент на пролетарскую революцию, диктатуру пролетариата и союз с крестьянством), ленинизма (конспиративная партия вносит классовое сознание в пролетариат и представителей других социальных групп, захватывает власть, использует государство для строительства социализма). В то же время трактовка марксизма вождями российской компартии сопровождалась отрицанием и готовностью переступать нормы общепринятой морали. Конечно, свою роль играла политическая культура периода Первой мировой войны и гражданских войн — миллионы людей были специально обучены убивать. Массовая гибель людей представлялась неотъемлемым компонентом/элементом мира, в котором выросли чекисты. Они сформировались как личности в условиях советской пропаганды, главной составляющей которой была угроза будущей войны. Речь шла как о настоящей войне иностранных государств, так и внутренних «врагов народа» против страны. Тем самым целенаправленно формировалась альтернативная реальность, в которой обесценивались общечеловеческие нормы мирного времени.

По нашему мнению, особенную роль в психологии людей играли установки о классовой борьбе и ее обострении по мере строительства социализма, которые использовал Сталин с конца 1920-х гг. Практически все чекисты были молодыми людьми, что облегчало индоктринацию подобных идей. С точки зрения исторического опыта есть все основания считать классовую борьбу (продолжением которой является «классовая война») разновидностью расовых/этнических войн, которые намного ожесточеннее войн между государствами (конвенционных). В такой войне зверство (бесчеловечный поступок, жестокость) было выражением официальной политической линии руководства СССР и считалось нормальным поведением. Чекисты как исполнители политического курса действовали не в состоянии ярости, ненависти, фрустрации, а из расчета. Провозглашенная война как борьба между «нашим народом» и «врагом» создавала полярный мир, в котором «враг» легко исключался из человеческого сообщества, а вожди компартии превратили зверства в составную часть политики. Конечно, лишение врага человеческого образа в сознании чекистов помогало им психологически дистанцироваться от жертвы и упрощало убийство.

О таком отношении к людям говорил на заседании трибунала в 1941 г. И. Кораблев: «Я отлично сознаю, что с точки зрения сегодняшнего дня, когда установлено, что бывшее руководство НКВД СССР и НКВД УССР являлось вражеским и было заинтересовано в причинении Советской власти как можно большего вреда, — а отсюда и культивировавшиеся в среде чекистов особые взгляды, и отношение к нацменьшинствам и вообще к населению, — такие мероприятия, как аресты людей по оперативным листам без предварительной проверки материалов и без необходимой документации, являются незаконными, недопустимыми». Далее он конкретизировал, что это за особые взгляды: «По имеющимся оперативным приказам и ориентировкам того времени, можно наглядно видеть, что сотрудникам НКВД прививались взгляды явно вредные, ориентирующие их видеть чуть ли не в каждом человеке врага, в каждом поляке, немце или даже политэмигранте — шпиона, диверсанта». В этом контексте показательны упоминавшееся выше истерическое заявление А. Успенского перед винницкими чекистами о необходимости поголовного уничтожения поляков, а также высказывание Н. Ежова на совещании в Киеве об уничтожении арестованных калек и стариков.

Крайней жестокости способствовало и чувство безнаказанности чекистов, воспитывавшееся как практикой круговой поруки, так и соответствующими поручениями начальства. Недаром Успенский на совещании в Виннице убеждал, что чекисты должны сплотиться вокруг Кораблева. Наряду с этим применялись методы запугивания. Жабрев и Кораблев арестовывали сотрудников, отказывавшихся проводить массовые операции. Л. Ширин на следствии вспоминал, что на одном из совещаний И. Кораблев пугал: отсутствие дел и арестованных он квалифицирует как саботаж. «Отсутствие в оперсоставе ясной ориентировки, нажим Кораблева, атмосфера требования дел приводила к тому, что аппарат слепо выполнял его указания», — утверждал этот палач. Свою роль играл конформизм. Несомненно, что чекисты идентифицировали себя в первую очередь со своими товарищами и испытывали потребность не выделяться из группы. В декабре 1938 г. на партсобрании В. Майструк говорил: «Понятие о начальствующем и младшем составе имело такую форму, за которой терялось лицо коммуниста. Член партии знал, что есть начальник отдела, есть помощник, есть начальник отделения, — они решают дело, а он должен сидеть на своем участке и “переваривать” лишь то, что ему подадут». Поэтому многие сотрудники «заделались делягами, работая зачастую с точки зрения формы». Психологически такие отношения позволяли переносить ответственность за свои личные действия на начальство, что облегчало участие в убийствах.

В то же время отметим, что главные действующие лица этой статьи в предыдущие годы многократно фальсифицировали следственные дела, арестовывали мнимых врагов, разоблачали мифические контрреволюционные или шпионские организации. Приняв один раз участие в фальсификации дел, они превращались из обычных людей, офицеров, призванных стоять на страже порядка, в палачей. За это они получали повышение по службе, ордена и ведомственные награды, пользовались официальным уважением начальства. В период массовых репрессивных операций они продолжили привычную для них работу. С одной стороны, эти чекисты были «убийцами за письменными столами», отгораживающимися от своих жертв расстоянием и стенами кабинетов, и убийства для них были частью бюрократических процедур. Их работа в машине уничтожения зачастую сводилась к обычным, «рутинным действиям», составляющим крохотную часть огромного процесса. Они не видели своих жертв. С другой стороны, на протяжении службы в органах госбезопасности они сталкивались со своими жертвами лицом к лицу, а в 1937–1938 гг. избивали и пытали их, понимая, что фальсифицированные документы следствия отправляют людей на смерть. Конечно, они действовали сознательно, проявляя инициативность в исполнении приказов и применяя физическое насилие для получения компрометирующих данных. Они хотели сделать карьеру, получали повышение по службе, денежные премии, в том числе так называемые «подъемные» из неподотчетных сумм на оперативную деятельность, путевки в санатории и т. д.

Все это подтверждает уже высказывавшиеся идеи о том, что сотрудники политической полиции остро ощущали себя особенной кастой, наделенной тайными правами, и это очень многое определяло в их корпоративном поведении. На всем протяжении истории репрессивных органов их кадры вполне соответствовали главным критериям — политической лояльности и готовности выполнить любое поручение властей. Необходимая для выживания практика круговой поруки стабильно воспроизводилась во все периоды существования ОГПУ-НКВД-КГБ.

С точки зрения этих карателей или палачей, в «советском мире» имелись веские причин для осуждения жертв. Кораблев давал показания, что массовые аресты проводились на основании агентурных материалов, заявлений отдельных граждан, показаний обвиняемых, оперативных листов, которые составлялись в райотделах УНКВД для получения санкций на аресты. Он подписывал оперлисты, а затем ставил подпись прокурор. Арестовывались люди с социально чуждым прошлым, скомпрометировавшие себя антисоветскими высказываниями, а для арестов немцев или поляков требовалось меньше доказательств.

Об оперлистах рассказывал и Ширин: «В этих листах основанием для ареста была характеристика о данном лице, составленная на основе показаний других арестованных, но наряду с этим было много арестов без соблюдения основных принципов проверки, уточнения использования агентуры […]. Социалистическая законность нарушалась ежевечерне. Кораблевым по телефону принимались сводки в устной форме или через секретаря о количестве арестованных и сознавшихся, причем наблюдалось, что ведется гонка за количественными показателями […]. Методы физического воздействия практиковались во всем управлении и в силу этой системы работники проявляли себя […]. На судебной тройке дела докладывались начальником межрайгруппы или начальниками отделений или отделов [..В тройке и в судебных решениях основную роль играл Кораблев, который, как я однажды видел, ставил у себя пометки в листе, а секретарь обкома и областной прокурор молча с ним соглашались»®.

По свидетельству Ширина, прокуроры заходили к чекистам в комнаты во время допросов, видели, как они проводились. Он утверждал: «По существу, это являлось приданием “законной формы” незаконным методам следствия». Не следует забывать о так называемых «учетах» органов госбезопасности, которые представляли собой картотеки лиц, подозреваемых в антисоветских высказываниях, настроениях, действиях. К концу 1930-х гг. чекистские перечни враждебных «политических окрасов» — признаков врагов состояли приблизительно из 80 позиций. К тому же оперативные приказы НКВД СССР, на основании которых проводились массовые репрессивные операции, содержали расширенное толкование категорий репрессируемых.

Чекисты действовали в условиях «советского мира», в котором значительная часть общества верила в существование врагов народа, а доносы и клевета были нормой повседневности. Выше уже упоминался сотрудник Калиновского райотдела НКВД Курас, который привлек к допросам свидетелей председателей сельсоветов и учителей. Он заставлял их писать протоколы допросов свидетелей о знакомствах или совместной деятельности с арестованными, а потом отдавать для подписей колхозникам. На партсобрании Винницкого У НКВД в декабре 1938 г. сотрудник заявил: «Один из учителей рассказывал, что допрашивал по 5–6 человек в день. “Фамилии мне назвали, и я допрашивал”. Спрашиваю, как же вы допрашивали? Очень просто, — отвечает. — “Я знал одно, раз арестовали — значит, враг. Дали мне вопросник, и по этому вопроснику я допрашивал”». О масштабах подобных явлений говорил Майструк: «Для нас не секрет такое явление, когда в районах в ходе массовых операций как-то сами по себе создались, я бы сказал, целые институты штатных свидетелей, которые допрашивались по 20–30 делам в сутки. В составе этих свидетелей, несомненно, была немалая часть петлюровцев, кулаков, и их допрашивали только потому, что они имели что сказать. Это, бесспорно, давало возможность этим врагам-“свидетелям” клеветать и сводить, конечно, не личные, а классовые счеты с тем или иным арестованным». После остановки массовых операций Винницкий обком партии вынужден был привлекать к партийной ответственности наиболее рьяных «свидетелей и разоблачителей», а областная газета «Більшовицька правда» публиковала многочисленные заметки с осуждением клеветников.

Изученные документы позволяют сделать выводы о специфике процесса наказания за нарушения социалистической законности. Прежде всего, отметим, что это была политическая кампания, инициированная Сталиным и его группой в руководстве СССР. В ходе ее восстанавливался контроль партийных комитетов разного уровня над органами госбезопасности. Советской бюрократии подавался сигнал, что руководство страны действовало правильно, но эксцессы некоторых начальников и сотрудников НКВД надо осудить и продолжать выявлять врагов. Рамки допущенных нарушений были очерчены в указанных выше постановлениях ЦК ВКП(б) и СНК СССР, приказах НКВД СССР. Естественно, что под давлением областных партийных комитетов осуществлялось первоочередное расследование преступлений против партработников. Незаконно осужденные и в единичных случаях освобожденные партработники становились главными свидетелями в судебных преследованиях бывших руководителей и сотрудников областных УНКВД. Обращает на себя внимание тот факт, что до советско-германской войны были осуждены и понесли наказание только отдельные, можно сказать, «знаковые фигуры» проведения массовых операций. Всех их обвиняли не только в нарушениях законности, но и в связях с бывшим вражеским руководством органов НКВД. Образно говоря, понесла наказание цепочка Ежов-Успенский, Кораблев-Жабрев и приближенные к ним лица, которые проявили особую активность при проведении массовых операций.

Именно на бывшее руководство НКВД перекладывали вину за преступления все осужденные, представляя себя наивными, обманутыми, исполнительными «советскими патриотами». В письме Сталину от 1 декабря 1940 г. Кораблев писал, что не виноват, это была практика работы всего НКВД УССР во главе с Успенским. Он спрашивал: «почему должен нести такую тяжелую кару? Ведь я патриот своей родины. Советский человек». Остальные обвиняемые перекладывали вину на Кораблева, а через несколько лет заявляли о полной непричастности к избиениям и другим нарушениям.

При этом все решительно отметали какие-либо подозрения со стороны следствия в асоциальном или психопатологическом поведении. В 1941 г., в последних показаниях перед вынесением приговора Ширин заявил: «Я не изверг и не садист. У меня не было и не могло быть никаких корыстных побуждений или личной заинтересованности. Я всегда был и остаюсь до конца жизни, вне зависимости от показаний, верным сыном своей родины, которую я — в прошлом бесправный еврей — обрел […]. Я не был самостоятельным работником […]. В моем преступлении нет особо отягчающих последствий […]. Я не убивал людей и не причинял им то, что могло вызвать такие последствия». В ходе расследования нарушений законности отчетливо заметны попытки увести от наказания значительную часть сотрудников, принимавших участие в массовых операциях. Даже наказание в виде увольнения из органов НКВД производилось в формулировками «в связи с компрометирующими материалами», но не за нарушения законности. На наш взгляд, стоит учитывать, что среди причин достаточно массовых увольнений была деморализация личного состава УНКВД. Это проявлялось в дисфункциональном поведении, включая профессиональную некомпетентность, нежелание работать, а также в отклоняющемся поведении, которое характеризуется асоциальными привычками и склонностями, усвоением элементов криминальной субкультуры, правовым нигилизмом (пьянки, связи с проститутками, присваивание вещей арестованных). Наказанию не подвергались сотрудники, направленные в Западную Украину и боровшиеся против ОУН, УПА. В ходе десталинизации и первой волны реабилитации жертв политических репрессий во второй половине 1950-х гг. каратели также не понесли должного наказания. Публичное осуждение их действий было невозможно, ибо грозило самим основам существования коммунистического режима, построенного на терроре и фальсификациях.

Подводя итог размышлениям, укажем, что офицеры НКВД — каратели из «советского мира» не похожи на «обычных людей» из 101-го резервного полицейского батальона, о которых писал

К. Браунинг. Но есть и общее — те и другие неоднократно осуществляли массовые убийства. Моральные запреты у этих людей отсутствовали, вернее, были «сняты» совокупностями исторических реальностей и коллективно-индивидуальными особенностями психики. Конечно, человеческая ответственность и мораль относятся к области индивидуального. Но коллективное поведение сотрудников УНКВД и военнослужащих полицейского батальона показывает, как опасна потеря ответственности и общепринятых норм морали. Ведь и сегодня существуют общества, в которых сильны расистские, националистические, имперские настроения, пренебрежение к жизни отдельного человека. Любое из них характеризуется сложной бюрократической системой и специализацией, размывающей чувство личной ответственности. Любой социальный коллектив оказывает давление на поведение входящего в него индивида, всюду есть люди, стремящиеся сделать карьеру, обогатиться или прославиться.

Укажем только на одно, очень актуальное для современной Украины обстоятельство. С исторической точки зрения массовое убийство людей в центре Киева — на Майдане Независимости, осуществленное специальными милицейскими подразделениями в начале 2014 года, — это эхо советского прошлого, результат не пройденного современной Украиной пути декоммунизации и наказания преступников. Поэтому так важны дальнейшие исследования карателей/палачей, действовавших в «советском мире».