1

Если мы сознаем, что живем в условиях исторического движения, о продолжительности, масштабах и цели которого можем только строить предположения, то нам следует сразу признаться себе в его незнании. Мы совершаем свои действия не вопреки, а вследствие этого неведения. Если бы мы все знали, мы бы ничего не делали и нам не нужно было бы ничего делать. Незнание — это данность, и в нем наше знание плывет точно кораблик в мировом океане. Приумножение наших познаний не означает убывания незнания; прибыль и убыль знания относительны на фоне незнания, и это отношение неотменимо, то есть наше знание предполагает наличие незнания и тесно с ним связано. Не нужно внушать себе, будто бы мы понимаем тот или иной исторический процесс и будто бы это знание позволяет нам понять его во всей полноте. Если бы это было возможно, то при желании мы могли бы остановить это движение. Наше знание растет по мере того, как разворачивается этот процесс; так оно возросло в первой половине XX века. Еще Ницше в «Воле к власти» отметил, что присходит «движение экстремальное по своим темпам и средствам». И затем он добавил: «Произошло изменение самой сущности человека». В это же время граф Йорк говорит в письме к Дильтею: «Время номинализма оканчивается, да и самое время ему окончиться». В другом письме он замечает: «„Современного человека”, то есть того человека, какого мы видим начиная с Ренессанса, пора похоронить». Выражение «современный человек» он ставит в кавычки, имея на то полное основание, ибо что такое, в сущности, современный человек? Этот эпитет появился в XIX веке и связан с типичным для этого времени историзмом мышления. Он мало что выражает, так как человек никогда не бывает современен или — что одно и то же — он современен всегда. Мы можем выразить это иначе, сказав, что он всегда находится в развитии, так как это развитие от него неотъемлемо. Человек все время находится в становлении, которое никогда не приходит к своему завершению, а так как его развитие никогда не завершается, то все, что о нем говорится, не является окончательным суждением. Антропология как наука содержит в себе противоречие, она заключает в себе неразрешимый парадокс. Ведь человек как существо, которое никогда не достигает завершенности, не укладывается в рамки антропологии. Наука не может поместить его в витрину, человек и наука о нем выходят за пределы научного знания. Предположим, что удалось создать законченную, замкнутую антропологию: что представляла бы собой такая дисциплина? Это был бы гроб, в котором лежит завершивший свое развитие человек, остается только привинтить крышку и похоронить его.

Движение, которое Ницше более семидесяти лет тому назад назвал «экстремальным по своим темпам и средствам», продолжается и при нас. Мы можем воспринимать его, наблюдая его последствия, и в то же время оно скрыто от нас, поскольку направлено в наше собственное будущее, непроницаемое для нашего зрения. Мы знаем об этом движении, потому что им пронизана наша жизнь, весь наш жизненный опыт. Мы уже знаем, как оно стремительно, глубоко и как широко распространяется его влияние, и догадываемся, что по меркам человеческой жизни это не мимолетное, кратковременное явление. Оно началось не сегодня и не вчера и не пройдет бесследно для человека, включая также людей, которые будут жить уже вне его.

Легко догадаться, что мы приписываем этому движению чуждые ему свойства. Возможно, мы меньше всего замечаем его самые глубокие по значению стороны. И легко путаем то, что относится к глубинной сущности, с побочными явлениями. Детали, не захваченные общим потоком этого движения, не попадают в поле нашего зрения; зато изменения сразу бросаются в глаза наблюдателю, напрашиваясь на сравнение. Ошибочно было бы заниматься исследованием причинно-следственных связей исторического движения. Это совсем не значит, что таких связей в нем нет; они присутствуют всюду и именно потому сбивают с толку. Здесь мы имеем дело не с упрощенной областью механики. Хотя даже в ней каузальность всегда оставляет место для споров. Я могу исходить из этого принципа и отрицать целесообразность, однако опыт показывает, что без понятия цели обойтись трудно, в особенности там, где речь идет о машинах. В области машинной техники каузальность входит в понятие цели и назначения как его составная часть. Но если я пойду по пути телеологии, то запутаюсь еще хуже, ибо что, спрашивается, дает мне право предполагать наличие конечной цели в природе и истории? Для механистического мышления представления о цели являются промежуточными и вспомогательными, что совершенно справедливо, так как понятию цели свойственна опосредованность. По Канту, понятие цели представляет собой не более чем допустимую гипотезу. Механические и телеологические суждения взаимно исключают друг друга, в опыте нельзя найти ни одного такого момента, где бы они совпадали. Выше уже отмечалось, что Кант различает nexus effectivus и nexus finalis, что он разграничивает технику предумышленную (technica intentionalis) и непредумышленную (technica naturalis). Непредумышленная техника обозначает естественный механизм природы, предумышленная же представляет собой всего лишь особую разновидность каузальности. И, поскольку их нельзя разделить, это разграничение носит искусственный характер.

Историческое движение нельзя отождествлять с теми видами техники, которые представлены в тот или иной период. Тот, кто это делает, приходит к выводам, не выдерживающим критики, утверждая, например, что техника является причиной исторического движения или, скажем, что его принцип — это принцип целесообразно работающих машин. Приписывая движению каузальность или конечную цель, мы заранее обозначаем его границы. Такое ограничение, возможно, вызывается потребностью в покое, желанием найти точку опоры, но оно не вытекает из самой природы движения. За подобным отождествлением кроется смешение понятий causa и оссаsio; это весьма распространенная и вполне объяснимая ошибка, так как определение и систематизация явлений представляет собой крайне сложную задачу. Примером этой ошибки может служить утверждение, что выстрел в Сараево послужил причиной первой мировой войны: здесь тоже перепутаны causa и occasio.

Источником исторического движения является не то, что мы называем техникой, подразумевая под ней, как правило, современную технику. Об источнике исторического движения нам так же мало известно, как и о его конце. Истоки его для нас всегда тонут во мраке неизвестности; мы замечаем то, что доступно восприятию, а это — процессы, изменения, которые вызывает в нас самих и в окружающем нас мире новое понятие энергии. Это понятие энергии, по всей видимости, возникает сначала в отдельных ученых головах, которые среди своего схоластического окружения начинают заново осмысливать динамический раздел механики. Нас занимают результаты этого мышления. В области, ставшей доступной лишь в начале XX века, отчетливо проявилась техногенность исторического движения. Особенно зримо она проявилась в насаждаемом человеком автоматизме, неразрывная связь которого с организацией обсуждалась в первой книге. Лишь там, где эта двусторонняя связь выражена достаточно сильно, появляется возможность рассмотреть ее с позиций, не относящихся к области механики, и задать кое-какие вопросы не в духе точных наук и техники, где все вертится только вокруг механизмов, а в плане положения рабочего, включенного в эту механическую связь.

 

2

Новая аппаратура вызывает появление новой организации труда. Организация труда, в свою очередь, вызывает появление новой аппаратуры. Фабрика, производящая автомобили, может выпускать эти аппараты только потому, что уже существует организация труда, так как только для нее и предназначены эти готовые к употреблению автомобили. Организация труда, в свою очередь, нуждается в автомобилях, поставляемых для нее фабрикой, и нарушение этой зависимости тотчас же ощутимо дало бы о себе знать. Таким образом, и здесь присутствует обоюдная связь, существуют сложившиеся отношения mutuum commercium.

История аппаратуры известна, на нее можно сослаться. Современная автоматика разработана особым мышлением, конструирующим механизмы. В этом мышлении формируется чреватый последствиями процесс отвлечения. Что же и от чего отвлекается? С чего начинается такое отвлечение, не ясно. Весьма вероятно, что оно начинается на том же этапе, на котором вопрос о бытии и значении (Sein und Bedeutung) приводит к спору, так и не получающему никакого разрешения. Напомним о марбургском религиозном диалоге, в ходе которого разгорелся этот спор в связи с учением об евхаристии. Этот спор затрагивает любую философию, так как значение, в самом широком смысле, представляет собой отвлеченную абстракцию. Этот спор касается и механики. В механике процесс отвлечения предстает в ином обличии. Для того чтобы его продемонстрировать, достаточно рассмотреть один пример из области статики. Принцип действия рычага, как это видно из небольшого, приписывавшегося прежде Аристотелю сочинения, представлял для древних греков апорию, поскольку тот факт, что небольшой груз способен перетянуть гораздо больший, вызывал у них непреходящее удивление. Архимед изложил законы рычага в сочинении «De Aequiponderantibus». Леонардо да Винчи, Гвидо Убальдо даль Монте, Гюйгенс и другие проверили и уточнили законы Архимеда. Установление таких законов требует сложной работы рассудка, потому что бесчисленные и многообразные природные процессы скрывают свои механические законы. Рычаг как таковой нигде не представлен в чистом виде; для того чтобы его обнаружить, требуется особое видение, абстрагирующееся от простого зрительного восприятия, требуется способность к абстракции. Механический опыт всегда присутствовал в человеческой деятельности, и человек пользовался рычагами до того, как были установлены законы рычага. Научное объяснение этого опыта создает нечто новое. Познание законов рычага означает выделение рычага из всех естественных процессов, в которых присутствует его действие. Такое мысленное выделение рычага, отделяющее его от всего остального, и есть отвлечение, в данном случае — механическое отвлечение. Рычаг как таковой вычленяется из природных процессов и конструируется в чистом виде. В таком конструктивном отвлечении одновременно заключено подражание. В конструкции подражательно воспроизводится определенный закон природы.

В статической механике не заложена возможность для широкого развития процесса отвлечения и подражания, а поскольку греки понимали механику как учение о равновесии и довольствовались таким знанием, то они не создали, да скорее всего и не собирались создавать, технику, подобную нашей. Аристотель был против статической динамики, и Галилей имел свои причины не любить эту науку.

Механизм, относящийся к предумышленной технике (technica intentionalis), вычленяется из техники непредумышленной (technica naturalis) и возникает путем подражания. Это процесс отвлечения; и с ним связаны неизбежные последствия. Выделяясь из естественного процесса, механическая закономерность уже устремляется в сторону таких моделей, в которых механическое движение автономизируется, то есть она изначально стремится к автоматизму. Сопоставив те бесчисленные модели, в которых механическое движение все более автономизируется, обособляясь от естественных процессов в направлении автоматизма, мы получили бы цепочки последовательных отвлечений. Постепенно мы приходим ко все более совершенным механизмам, то есть таким, в которых процесс отвлечения совершается все легче, с той легкостью, с какой сегодня сходят с конвейера автомобили, печатаются с негатива копии фотографий.

Так как процесс отвлечения мыслим только во времени, он становится возможным лишь там, где сами пространство и время конструируются как механизмы, порождающие отвлеченные копии. Как уже показано выше, это осуществлено в действительности, и подтверждением этому могут служить дефиниции, данные пространству, времени и движению.

Механика существует только в области точных механических повторений, так как из явлений, не представленных в виде доступных восприятию повторений, невозможно вывести механических законов. Повторяемость позволяет производить расчеты, измерения и разделение на части. Так, ньютоновское понятие времени обеспечивает условия, без которых была бы немыслима четкая работа механизмов. Ньютоновские понятия времени, пространства и движения сменились в наше время другими, однако в механике по-прежнему приходится опираться на механистическое представление об определенности этих понятий; без этой определенности была бы невозможна наша техника.

 

3

О новых формах человеческого общежития никто бы не задумался без соответствующей потребности. С чего бы мы стали менять существующее положение вещей, если бы оно нас устраивало? Есть, правда, старинная пословица, в которой от вольготной жизни ослу вздумалось поплясать на льду. Опыт подсказывает, что человек тоже иной раз зарывается, вроде этого осла, и начинает так выкаблучиваться, что потом и сам не рад. Однако из выкаблучивания не выстроишь теорию. Можно привести немало примеров, которые показывают, что излишнее благополучие может быть в тягость, не по плечу — человек не в силах долго его переносить. Человек лучше переносит нужду, так как скудость делает его изобретательным. Каждый вопрос предполагает наличие определенной потребности; вопрос и есть не что иное, как сформулированная и высказанная потребность. Без такой потребности — начнем с этого — не возникла бы ни одна социальная теория. Однако не социальные теории изменили облик земли и жизнь людей. Начало всему положили не теории, в которых не было недостатка на протяжении XIX века, не теории сыграли решающую роль. Теории — это не primum mobile Птолемеевой системы, не главная пружина, не первая кристальная сфера Евдокса, вращением которой астрономы объясняли смену дня и ночи и суточное движение звезд. Социальные теории основываются на другом процессе, на другом движении, чья неукротимая энергия вызывает их появление и развитие. Без этого движения, которое им предшествует, они не могли бы продвинуться ни на один шаг; вместе с этим движением социальные теории формируются, с ним развиваются и вместе с ним систематизируются. Аппаратура оказывает влияние на организацию труда, а теория приспосабливает организацию труда к аппаратуре. Социальные теории вызваны машиной, все влиятельные социалистические теории XIX века представляют собой разновидности машинного социализма. Или, если сказать точнее, это такой социализм, за которым стоит машина, которому машина дает решающие импульсы, определяющие его направление. Исходным моментом социальных теорий являются те изменения, которые вызваны в человеческой жизни машиной и которые появляются под влиянием опирающегося на машинную технику, постоянно развивающегося разделения труда. Это прослеживается на каждой стадии развития социальной теории. В начале XIX века, которое было ознаменовано ранним этапом развития машинной индустрии, этого нельзя было осознать с полной отчетливостью. У Сен-Симона еще чувствуется неуверенность, присущая первым попыткам, он только нащупывает свою теорию, которая сегодня представляется нам довольно путаной. В 1814 году вышло в свет его сочинение «Réorganisation de la société européenne» — первая работа, в которой подчеркивается противоречие между капиталом и трудом, работодателями и рабочими. В ней подвергнуты критике существующие отношения собственности и в центре внимания стоит рабочий вопрос, в качестве решения которого предлагается христианский социализм, направленный на реформирование общества. Сен-Симон еще ведет борьбу с феодализмом и стремится к индустриальной организации государства, причем машинам, в его представлении, отводится незначительная роль. Поэтому его предложения противоречивы, неясны и не радикальны, они соответствуют тем условиям, когда еще не завершилась сплошная индустриализация и не было автоматически работающей механики. И все-таки даже у Сен-Симона уже можно проследить связь между аппаратурой и организацией, так как в его теории представлен прообраз технической организации. Таким же фантазером, несмотря на свой решительный коллективизм, был и Фурье. Фантастический элемент занимает в его теории столь большое место потому, что он конструирует свой общественный строй во всех мельчайших деталях, то есть стремится его зафиксировать, между тем как именно в это время историческое движение набирает скорость, происходит огромный скачок в развитии машинной техники и возникают новые производственные методы. В своих мечтах Фурье рисует образ идиллического коммунизма, то есть условия совершенно несовместимые с динамикой. Однако было бы несправедливо требовать ясной и продуманной концепции тогда, когда она еще не могла возникнуть. Подтверждением этого могут служить сочинения Прудона, и среди них особенно «Systéme des contradictions économiques, ou Philosophie de la misére», вызвавшая резкую критику Маркса. Как анархист, Прудон последовательно отрицает всякое государство, и в первую очередь социалистическое и коммунистическое, в котором гнет всемогущей центральной власти особенно тяжек. Однако он не имеет ни малейшего представления о движении, о чем ясно свидетельствует организованный им народный банк, действовавший на основе беспроцентного взаимного кредита. Это предприятие разорило Прудона, и авторитарный социализм разделался с ним, пожалуй, уж слишком легко, если судить по полемической работе Маркса. Взгляды Луи Блана отличаются большей точностью и определенностью. Блан хочет сделать государство главенствующим капиталистом и видит в организации, которой он отдает функции распределения, средство для облегчения социальных трудностей. Его план превращения всех промышленных предприятий в государственные предприятия и производственные товарищества, которые в свою очередь объединялись бы в единое, гигантское, всеохватное производственное товарищество, носит механический характер, в котором уже проявляется возросшее влияние машины. Машинное производство расширяется год от года, и теория развивается под его влиянием.

Оуэн, сам бывший промышленным капиталистом, обладает практическим знанием, которого не было у французов. Он успешно руководил ткацкой фабрикой, был удачливым предпринимателем и заботился о своих рабочих. Трудности для Оуэна начались тогда, когда он начал осуществлять свои воспитательные планы и организовывать небольшие коммунистические коллективы. Колония Нью Хармони в Индиане, которую Оуэн в отличном состоянии откупил у швабского сектанта Раппа, через два года разорилась от его экспериментов (Оуэн семь раз менял в ней формы управления). Вопрос о том, какими должны быть человеческие ассоциации и каковы должны быть формы человеческого общежития, занимает всех социалистов. На этот вопрос у них есть только один ответ: человек должен устраивать свою жизнь приноравливаясь к машинам. Ведь условия, в которых он работает, навязаны ему машиной. Требуется практический опыт общения с машиной — длительный и нелегкий жизненный опыт. И не только опыт общения с какой-то одной машиной, а опыт жизни в машинном мире, в мире, где царят машины. К машине нужно относиться серьезно, гораздо серьезнее, чем это делали социальные теоретики, которые видели в ней то игрушку, то средство достижения всеобщего благосостояния, то своего рода машину времени, сберегающую время того, кто приводит ее в действие. Конечно, каждая машина представляет собой своего рода машину времени, не в том смысле, чтобы на ней можно было совершать путешествия во времени, а в том, что она потребляет механическое время и за это — одно от другого неотделимо — забирает часть собственного времени человека. Подтверждением того, что в XIX веке машину не принимали всерьез, может служить тот факт, что социальные теории XIX века носили экономический характер. Даже самая влиятельная из них — теория Маркса — была насквозь экономической. Именно потому, что она была экономической, главный труд Маркса называется не «Машина», а «Капитал, критика политической экономии». Такого же рода название носит продолжение этого труда, изданное Энгельсом после смерти Маркса. Все мысли Маркса вращаются вокруг капитала и его движения. Но движение капитала представляет собой всего лишь один из разделов механики, а не наоборот. Желающий изучить движение капитала может найти ключ к его разгадке в механике. Увеличенное, принявшее новые формы движение капитала неразрывно связано с динамикой, то есть с тем разделом механики, разработкой которого вызвано появление и продолжающееся развитие всей машинной техники.

 

4

«Весьма все же удивительно, — пишет граф Йорк в письме Дильтею от 4 декабря 1887 года, — и очень показательно для единства всех живых процессов, что капитал впервые выступает как изолированный фактор, как чистая энергия именно тогда, когда идея энергии становится мировой идеей». Это действительно должно показаться удивительным тому, кто впервые обратит на это внимание. И в то же время в этом нет ничего удивительного, поскольку денежное хозяйство, выражающееся в движении денег, всегда имеет отношение к механике, и именно по этой причине одновременно с развитием динамического раздела механики не могло не измениться и движение капитала. С этого момента мы должны понимать под капиталом уже нечто иное. Капитал становится «изолированным фактором», превратившись в самостоятельное понятие и получив способность выступать в качестве самостоятельной силы. Это происходит посредством ряда отвлечений, в результате которых основы старого денежного хозяйства уходят в прошлое. Связь между разработкой механики и движением капитала еще никем не исследовалась, однако она существует и заметна для того, чей глаз способен ее разглядеть. Наличие этих связей позволяет нам также сделать вывод о том, что дальнейшее движение капитала будет зависеть от усиления или ослабления влияния механики.

Доказательства этого утверждения дает история банковского дела. Предприятия, занимающиеся посредническими денежными и кредитными операциями, выполняют разнообразные задачи и появляются при определенных исторических обстоятельствах под влиянием настоятельной потребности. Посредничество, опосредованное осуществление сделок можно рассматривать как главный принцип их деятельности, так как деньги, по определению Аристотеля, представляют собой то «третье», которое заменяет собой непосредственный обмен. Признак обмена — его непосредственный характер; обмен представляет собой соглашение о взаимной передаче друг другу каких-либо предметов. Условием обмена является то обстоятельство, что предмет обмена включает в себя свойства товара и цены. В обмене отсутствует принцип опосредованности, свойственный денежной сделке. Как показывает банковское дело, денежная сделка существенно отличается от обмена с точки зрения цели. В посредническую деятельность банков входит, в первую очередь, регулирование и упрощение платежей, хранение ценностей и денег, обмен валюты, инкассирование, ведение контокоррентных счетов, эмиссия банковских билетов и др. Далее, в задачи банков входит кредитное дело. Процветание банков повсеместно связано с увеличением роли абстрактного денежного движения. Поэтому первоначальное денежное хозяйство античных времен, пользовавшееся исключительно металлическими деньгами, было очень простым, что особенно относится к той эпохе, которая еще не знала чеканки монет. А поскольку античное денежное хозяйство на всем протяжении своего существования пользовалось монетой, оно не достигло той степени абстрактности, какую приобрели современные финансы.

В чем же состояли занятия античных трапецитов и аргентариев — греческих и римских банкиров? В древний период, с его тяжеловесным денежным хозяйством, они главным образом были менялами, обменивали различные виды монет. Римские менялы держали на Форуме семь обменных лавок (septem tabernae), которые они получали в аренду от цензора сроком на один год. Эти лавки сгорели в 536 году, и тогда вместо них было выстроено пять новых лавок. Самостоятельное значение денежное обращение приобрело лишь с переходом от натурального хозяйства к денежному. Это произошло еще до Аппия Клавдия, который в 442 году ввел расчет ценза в денежном выражении. Но лишь тогда, когда образовалась достаточная денежная масса и денежное движение достигло известной степени развития, денежное богатство стало влиятельной силой. Какой же вид приняла теперь деятельность банкиров? По сравнению с нашим временем, тогда было гораздо меньше возможностей для вложения денег. Не было банковских билетов, не было ни государственных облигаций, ни промышленных акций, ни именных векселей, не было ни биржи, ни общественных кредитных учреждений и сберегательных касс; ценные бумаги существовали только в виде именных долевых паев, которые можно было передавать другому лицу, переписав на его имя. От таких бумаг банкиру мало пользы; они малопригодны для денежных вложений, так как владеть ими можно лишь при условии принадлежности к какому-либо товариществу, а для этого нужно было быть принятым в его члены. Так как государство чеканило только твердую монету, ее откладывали про запас и хранили в виде кладов; деньги вкладывались в основном в покупку земель. Развитие банковского дела начиналось с обмена денег, затем появились депозиты и ссуды. Денежная ссуда стала тучной пажитью для банкиров. Ведение бухгалтерских книг и отчетности вменялось им в обязанность; кроме того, банковская сделка, так называемый receptum argentarii, находилась под правовым надзором претора. Как и в греческом праве, банковская сделка относилась к числу бесформенных правовых сделок; гарантийное обязательство было абстрактным, то есть в случае имеющегося соглашения платить приходилось независимо от реального наличия или отсутствия долга, взятого на себя при заключении долгового обязательства.

Денежная ссуда стала тем рычагом, который можно было применять во всех случаях и с помощью которого велась разветвленная торговля деньгами и выстраивались сложные системы обширного делового участия. Увеличившееся до громадных объемов римское банковское дело получило такую возможность развития благодаря возросшей денежной массе и увеличению денежного движения, благодаря той массе платежей и платежных расчетов, которые стали производиться банками по поручению государства и частных лиц. Инкассация денег, выдача авансов, взимание налогов, выполнение контрактов, посредничество в денежных сделках, эксплуатация Италии и провинций — все это перешло в руки банкиров, чьи конторы, руководимые рабами и вольноотпущенниками, появились по всей империи. Невозможно представить себе ни одного состоятельного и влиятельного римлянина без своего банкира. И тем не менее все это финансовое хозяйство в известной мере остается статическим, таким же статическим, как античная механика. Возвращаясь к высказыванию графа Йорка, можно сказать, что «капитал как изолированный фактор, как чистая энергия» здесь еще отсутствует.

Простое хранение, так называемый depositum regulare, представляет собой отправную точку развития банковского дела, поэтому вместе с хранением наличности развиваются депозитные банки и банки, специализирующиеся на безналичном расчете. Появление таких банков является одновременно свидетельством того, что финансы приходят в движение. Жиробанки начинают развиваться с появлением крупных торговых предприятий; круг сделок, которыми они занимаются, быстро расширяется, становясь более разнообразным. Банко ди Риальто — старейший государственный жиробанк Венеции, основанный в 1587 году, не случайно появился именно в этом городе; растущая торговля с Востоком потребовала создания своего банковского представительства в этом важнейшем центре. Второй венецианский жиробанк создается в 1619 году. Вслед за тем появляется банк Сан-Джорджо в Генуе, амстердамский, роттердамский, гамбургский и нюрнбергский жиробанки. Все это — коммерческие банки, вызванные к жизни благодаря развитию торговых связей. Осуществляемое ими регулирование движения капиталов связано с домашинными условиями, с экономикой, основанной на ручном труде. Движение капиталов уже достигает известной степени абстрактной автономности; динамика финансового дела берет свое начало в эпоху, когда разрабатывались принципы динамики.

Преобладание договоров о простом хранении характерно для условий спокойного состояния финансов. Расширение банковского дела и предпринимательской деятельности, проводимой на банковской основе, связано с тем, что depositum regulare все больше вытесняется, уступая место форме depositum irregulare, то есть такой форме, при которой депозиты используются банкиром, а с этим явлением связан оживленный жирооборот и оборот через контокоррентные счета. Вокруг жиробанков постепенно образуются другие банковские отрасли. Сначала появляются эмиссионные банки, выпускающие беспроцентные банковские бумаги, именные бумаги, по которым владельцу по первому требованию выплачивается указанная сумма. Затем появляются дисконтные банки, скупающие векселя и извлекающие из этого процентную прибыль в виде дисконта или комиссионных; ломбарды, дающие в долг деньги под залог драгоценных металлов, ценных бумаг или товаров; ипотечные банки, дающие деньги в долг под залог недвижимости; и наконец crédit mobilier с его банками, работающими с движимым имуществом, как форма, хорошо приспособленная к обретающему все большую подвижность денежному хозяйству. Мобильность денег возрастает прямо пропорционально развитию механики, так что в XIX веке она резко увеличивается. Благодаря сотрудничеству машинного капитализма и финансового капитализма банковское дело развивает такую энергичную деятельность, какая и не снилась старым коммерческим банкам XVI и XVII веков по мере того как в технике развивается процесс автоматизации, движение капитала также приобретает все больший автоматизм. К этому явлению мы еще вернемся в дальнейшем.

Деньги, можно сказать, переходят из твердого агрегатного состояния в жидкое и текучее. Это подталкивает к тому, чтобы рассмотреть их с точки зрения гидромеханики и постараться обнаружить в них действие законов гидравлики. Из всех функций, которые выполняют деньги, самой важной становится функция циркуляции, а абстрактные законы циркуляции начинают играть все более важную роль. С этой точки зрения можно истолковать все депозитные и кредитные сделки, все контокоррентные, расчетные и эмиссионные механизмы. В денежном обращении действует сила механического ускорения, функция обращения все отчетливее выходит на первый план. Это ускорение достигает своего апогея в эпоху автоматизированной механики; деньги вращаются автоматически, сами собой. Увеличение денежной массы еще не может служить объяснением ускоренного обращения денег, его причина становится понятной, если рассматривать движение денег как явление, зависимое от господствующей механики. По сравнению с этим движением все прочие, стабильные, моменты денежной системы отступают на задний план. Мало того что металлические деньги выходят из обращения, но кроме того, все больше ставится под вопрос принцип твердой валюты, принцип обеспечения. Таким образом отметается все, что создает помехи на пути автоматического движения. А поскольку высшую степень ускорения можно представить себе как взрыв, то в конце концов дело доходит до взрывообразных явлений распада и разложения. В денежной системе начинается широкий процесс распада.

Все, что мы наблюдали в банковском деле, повторяется и в биржевом, развитие которого связано с развитием банков. Античность еще не знала биржи в нашем смысле слова, так как сходки древнеримских купцов — collegia mercatorum — нельзя назвать биржей. Предметом этих коллегий было обсуждение сделок. Такие деловые собеседования можно считать зачаточной формой биржевой деятельности, однако они не были фиксированными биржами с концентрацией предложения и спроса. Еще не было торговли государственными и ценными бумагами. А следовательно, не было котировки курса, надежного арбитража, фондовой биржи, вексельной биржи.

Товарные биржи в нашем смысле начинают появляться лишь в начале и в середине XVI века в Нидерландах, Франции и Англии в Брюгге, Антверпене, Лионе, Тулузе, Руане, Лондоне, то есть одновременно с появлением жиробанков. Чисто товарные биржи этого рода решают ограниченный круг проблем. Они еще не достигают той концентрации, как в более позднее время, и не могут развернуть такой широкой деловой активности, поскольку отсутствует фондовая и вексельная биржи. Поэтому их уровень развития не идет ни в какое сравнение с тем, что мы видим в конце XIX века в Лондоне, где в это время работают Королевская биржа (Royal exchange), Фондовая биржа (Stock exchange), Иностранная фондовая биржа (Foreign stock exchange), Угольная биржа (Coal exchange), Хлебная биржа (Corn exchange) и Ллойд (Lloyds), то есть кроме Королевской биржи есть еще две общие товарные и вексельные фондовые биржи, одна биржа для английских и одна для иностранных фондов, угольная биржа, зерновая биржа и биржа по делам судоходства и страхования. Начиная с момента своего возникновения биржи тесно связаны с развитием расширяющегося рынка, их значимость зависит от оптового рынка, придатком которого они являются, по этой причине мелкие биржи попадают в зависимость от крупных. Все они являются концентрированным выражением всеобщего процесса, происходящего повсеместно и охватывающего все вплоть до последних мелочей. Но как же складывается такая концентрация предложения и спроса, какую представляет собой биржа? Она зависит от законов, которые управляют финансами, и понять ее можно только рассматривая их с точки зрения финансовых отношений. Не осмыслив тех изменений, которые претерпели понятия пространства и времени, невозможно разобраться в вопросах развития биржевого дела. Предпосылкой его развития служит образование оптовых и мировых рынков, взаимодействие между которыми осуществляется с помощью механических средств, и сокращение временных и пространственных дистанций, достигнутое благодаря механическим и электрическим средствам связи и транспорта. Предпосылкой такого развития является механическое понятие времени, которое позволяет точно фиксировать любую разницу во времени. Ибо биржа как раз приводит к единому знаменателю все пространственно-временные дистанции и различия, и именно на использовании этих дистанций и различий основано процветание биржи. Котировка курса, публикуемая в официальных и неофициальных бюллетенях, обеспечивает пространственную и временную фиксацию цены различных валют и ценных бумаг. Если колебания курса регулируются законами ценообразования, которые отличаются нестабильностью и зависят от целого ряда как реальных, так и воображаемых факторов, то все тонкости котировки курса связаны со срочными сделками, для которых указываются начальные и окончательные, максимальные и минимальные курсы, и даже среднее арифметическое всех курсов. Такое понятие, как вексельный паритет — одинаковый и одновременный вексельный курс в двух разных пунктах, — обладает пространственной и временной фиксированностью. Вексельные курсы образуются на основе векселя, который представляет собой ценную бумагу, действительную в течение определенного времени; существуют краткосрочные, среднесрочные и долгосрочные векселя. Если бы велись только текущие сделки за наличный расчет, то биржи в сложившейся сейчас форме были бы не нужны. Спекулятивный характер биржи с ее игрой на понижение и повышение основан на срочных сделках, которые выступают в виде сделок на определенный срок, ажиосделок, сделок на разницу и сделок с премиями. Время выступает тут в качестве механического средства учета непредсказуемых и непредвиденных событий.

Те биржи, которые мы встречаем в XIX веке, были бы невозможны без личной свободы перемещения, без свободной конкуренции, без постоянного расширения сферы применения механики, которую приносит с собой машинный капитализм. Их спекулятивный характер вызывается риском, который весьма велик в эпоху крупных предприятий и инвестиций. На бирже никогда нет недостатка в мошеннических манипуляциях, однако они представляют собой вторичное явление, на котором мы здесь не можем останавливаться. По своему характеру биржа близка к азартной игре и к заключению пари, вследствие чего как сделки на определенное время, так и сделки на разницу, целью которых заведомо является получение выгоды от разницы, оказываются разновидностью азартной игры или пари. Сделка на разницу настолько характерна для биржи, что ее невозможно исключить из биржевой деятельности. Дело в том, что в каждом конкретном случае нелегко определить, для чего именно заключается данная сделка — имеет ли она своей целью поставку определенного товара или просто заключена как сделка на разницу, потому что сделки на разницу заключаются в виде эффективных договоров, то есть в них записано соглашение о поставке определенного товара. Доля фиктивных сделок, совершаемых на бирже, весьма значительна. Биржа вообще представляет собой то место, где особенно явственно проступает фиктивный и абстрактный характер финансового дела. В настоящей работе мы можем лишь вкратце остановиться на вопросе финансов, так как ее содержание и цель относятся к совершенно иной области. Вопроса финансов мы касаемся лишь в той степени, которая позволяет дать читателю в руки факты, помогающие ему лучше понять и самостоятельно рассуждать о предмете нашего исследования.

 

5

Вопрос о происхождении денег остается темным, так как их появление связано с трудно объяснимыми процессами. Нельзя даже сказать, что деньги имеют хождение как общепризнанное средство, ибо на начальном этапе их общепризнанность часто связана с тем, что они изымаются из обращения. Мы привыкли начинать с подробного описания функций, которые выполняют деньги, чтобы разобраться в их функциональных задачах. Однако если обратиться к истории, то мы столкнемся с таким пониманием денег, которое противоречит всему, что мы теперь связываем с ними. На начальном этапе мы столкнемся с такими деньгами, которые не требуют ни валютного выражения, ни обеспечения, которые не имеют ни хождения, ни обращения, а могут и вовсе никогда не покидать рук своего владельца. Мы видим там деньги в качестве иммобильного сокровища или клада, владелец которого стремится к пополнению денежных запасов. Герлоф, рассматривающий в книге «Происхождение денег и начальный этап денежного хозяйства» (Gerloff. Die Entstehung des Geldes und die Anfaenge des Geldwesens) деньги, служившие сокровищем, определяет это явление как «первый этап развития денег», когда деньги «означали скорее состояние, чем деньги», а потому их использование ограничивалось особыми, исключительными случаями. Деньги были предметом роскоши, служили репрезентативным целям и использовались как украшения. Можно усомниться в том, что эти деньги действительно были «самой древней, первоначальной формой денег», как можно усомниться и в том, что то положение, которое наблюдается у полинезийских и африканских племен, будто бы позволяет лучше понять первоначальную стадию развития денег. Сохранились некоторые следы, позволяющие предположить, что деньги как сокровище образовались из еще более древней формы сакральных денег, которые первоначально использовались в общении человека с богами и умершими и лишь затем превратились в сокровище. Ясно только, что появление денег никак нельзя связывать с меновой торговлей, потому что деньги «древнее меновой торговли». Герлоф демонстрирует также, как из сокровища деньги превращались в меновое и торговое средство в виде слитков и монет. О сакральном происхождении денег говорят многие известные факты. Уже на раннем этапе истории мы обнаруживаем тесную связь денег с территорией храмов, жрецы которых выступают в качестве хранителей денег и депозитов. Храмы одновременно являются первыми известными нам банками, а жрецы — первыми банкирами. Здесь можно напомнить о многочисленных дарах, стекавшихся в храмы. Среди них были и греческие треножники, которые использовались не только в качестве предмета домашней утвари, но также в качестве приза победителю, почетного дара и культового предмета. Из мифов, где часто рассказывается о похищении и дарении треножников, о борьбе за обладание ими, становится понятно, что треножник был символом власти, что с ним связывались властные права. Самая знаменитая борьба за обладание треножником произошла между Аполлоном и Гераклом.

Здесь мы сталкиваемся с целой цепочкой отвлечений. Мы остановимся на них подробнее, чтобы более отчетливо представить, как изменялось понятие денег, и тем самым пояснить его теперешнее, спорное и неустоявшееся значение. Для того чтобы сделаться деньгами, деньги в нашем представлении должны отделиться от чего-то другого; лишь в результате этого процесса они превращаются в нечто третье. Деньги должны выделиться, чтобы их можно было воспринимать как нечто отдельное. А выделиться они могут как из неразделенного, так и из того, что уже разделено и обособлено. Как это происходило, мы еще не знаем, однако можем предположить, что без собственности не могли выделиться и деньги. Деньги вычленяются из чего-то собственного, и отношения собственности остаются неотъемлемым субстратом существования денег. Подобно тому как храм и его территория выделяются для божества из ничейной земли или из чьей-то собственности, так же выделяются и дары, посвящаемые божеству. Их совокупное множество символизирует могущество, неприкосновенное сокровище, которое с течением времени становится прикосновенным, так что им можно распорядиться. Этот процесс имеет свои параллели. Предположим, что деньги отделяются и обособляются от собственности, под которой в данном случае понимается личное состояние, тогда сначала их отделение и обособление происходит в рамках личного состояния. Лишь после этого деньги выходят за рамки состояния и личности, то есть покидают круг индивидуального хозяйства и переходят в меновое хозяйство. Исходя из известного соотношения между pecus и pecunia, можно сделать следующее заключение. Прежде всего оно означает, что прошло время охотников и уровень достатка начал измеряться поголовьем домашнего скота и стад. Это поголовье становится мерилом ценности, хотя первое время с ним еще не связывается понятие денег. В роли pecunia, как нетрудно предположить, сначала выступает мелкий скот. Скотина как мерило ценности это еще не деньги. Скорее, скот был данью, приданым, предметом сакрального дарения или дарения, которое подразумевало возможность обмена. Скот был предметом наследования, то есть имуществом покойника. В течение долгого времени скот, прежде чем превратиться в деньги, оставался выражением мощи и солидности индивидуального хозяйства. Понятие индивидуального хозяйства в строгом смысле слова не оставляет места для появления денег. Первоначально состояние является иммобильным, и выделение мобильных элементов происходит трудно и медленно. Такое внутреннее выделение уже предполагает наличие денег в виде сокровища; для того чтобы из сокровища образовались обменные и торговые деньги, необходимо отделение от состояния мобильной части, которая будет работать вне индивидуального хозяйства. Это внешнее отделение произошло в тот момент, когда слово pecunia изменило свое значение. Деньги, как ни удивительно это в свете современных представлений, первоначально представляли собой нечто иммобильное и ими нельзя было свободно распоряжаться. Растущая мобильность денег, позволяющая все свободнее распоряжаться ими, — вот что составляет содержание истории денежного хозяйства. Однако это движение, как мы увидим, предполагает движение и в другой сфере; подвижность денег возрастает по мере того, как более подвижным становится понятие собственности и расширяются возможности распоряжаться ею по свободному усмотрению. Для того чтобы деньги пришли в движение, должен прийти в движение и их субстрат. Это условие выполняется благодаря тому, что они ставятся на службу динамически работающей системы понятий. Тот же путь проходит техника в своем развитии от первых динамических шагов к бесперебойно работающему всеобщему автоматизму.

Этот путь ведет от вещественных денег, денежная материя которых сама обладает ценностью, к символическим деньгам, денежная материя которых ценности не имеет, а от символических денег к расчетным деньгам, которые лишены символического содержания и уже не привязаны ни к какой денежной материи. Перенося современные понятия денег на прежние эпохи, мы непрестанно оказываемся во власти иллюзорных представлений. Те и эти деньги точно так же не тождественны друг другу, как соответствующие им формы экономики. Поэтому историю финансов нельзя описывать в современных финансовых терминах. Современные деньги, представленные в виде бумажных знаков, мало назвать символическими. Символические деньги более абстрактны, чем деньги вещественные. Соответственно последовательному ряду понятийных отвлечений возрастает степень абстрактности денег. Этот процесс идет ускоренными темпами с тех пор, как мы отказались от золотой валюты — последнего вида денег, служивших сокровищем, то есть с тех пор, как денежная материя сменилась абстрактным суррогатом. Золото, как показывает долгий опыт, лучший денежный материал, какой только можно найти, поскольку ценность, которую оно имеет в глазах человека, основана на непоколебимых представлениях о богатстве, власти и счастье, а кроме того, во всех месторождениях оно одинаково по качеству и эти месторождения редко встречаются, золото легко обрабатывать и превращать в круглые монеты. Тот факт, что круглая монета вытеснила все прочие разновидности, глубоко символичен по существу, поскольку круглая форма указывает на одну из важнейших задач, которые выполняет монета. Для денег, служивших сокровищем, округлость не имела столь важного значения, но и тогда деньги тяготели к ней, что подтверждается округлой формой колец, застежек, кабошонов и раковин. Это странное явление поневоле привлекает к себе внимание.

Золотые деньги можно отменить, но нельзя отменить само золото. Это значит, что с золотыми деньгами нельзя вести ту игру, которая ведется с бумажными деньгами. Легко понять преимущества такого мерила ценности, которое само по себе представляет ценность. С тех пор как от него отказались (отказались поневоле), что-то двусмысленное и обманчивое закралось в финансовую сферу и уже не исчезнет, пока не вернутся золотые деньги. Потому что все теории, подменяющие деньги кредитом или каким-то иным фиктивным мерилом, произвольно устанавливаемым государством, представляют собой порождения бесплодных умов. Либо это мерило само есть деньги, либо оно в этом качестве непригодно.

Абстрактными деньги становятся тогда, когда пытаются перейти в совершенно автономное качество, когда они превращаются в чистый, отвлеченный способ исчисления. Они уже не имеют внешнего по отношению к себе мерила, так как операции этого мысленного денежного хозяйства протекают в самодостаточном мире чисел. Такие операции состоят из комбинаций, претендующих на самостоятельное значение, из планов, прогнозов, вероятностных расчетов, статистических сводок, они представляют собой игру, в которой наугад делаются ставки на те или иные числа. Абстрактными деньги становятся тогда, когда абсолютизируется та или иная их функция. Обращение как таковое абстрактно, так как предметная сторона этого обращения уже не играет роли. Такие представления имеют свои границы. Тот факт, что наши деньги все более исчезают из платежных отношений, а следовательно перестают быть денежными знаками, выступая в виде безналичных денег, увеличивает абстрактность денежного хозяйства. До того как в Лондоне в 1775 году открылся первый клирингхаус, подведение сальдо производилось в наличных деньгах. Но с тех пор как банкиры гасят взаимные обязательства по векселям, чекам и бумагам по предъявлению путем бухгалтерского баланса, объем безналичных денег непрестанно и неуклонно растет. Их преимущества — я не должен держать кассу, я уменьшаю количество наличных выплат, а вместе с тем избегаю опасностей и ущерба от транспортировки денег — очевидны; но их общественное значение заключается в возрастании централизованности денежного оборота, усиленной циркуляции, еще большем ее ускорении, то есть в увеличении объема денежной массы и в облегчении доступа к денежным ресурсам. Возможность сделать безналичный расчет обязательным, произвольно ограничивая таким образом наличные платежи, становится в условиях технического коллектива рычагом, при помощи которого централизованное управление, закрывая счета, осуществляет конфискацию всех находящихся в обращении денег. Еще важнее следующее: по мере того как деньги превращаются в средство безналичного расчета, они из экономических денег превращаются в технические деньги. Экономические представления, понятия, связанные с деньгами, вытесняются на задний план. Если при переходе в символические деньги, деньги отделяются от денежной материи, то превратившись в безналичные расчетные деньги, они отделяются также и от своей экономической основы, с которой при наличном обращении еще сохранялась связь. Технические деньги вступают во все более тесную связь с поступательным развитием машинной техники, то есть они становятся сопутствующим явлением аппаратуры и организации, оказываются у них на службе. Техника денежного хозяйства одерживает верх над всеми экономическими понятиями, связанными с деньгами. Почему это происходит? Только поняв тесную связь современного движения денег с развитием механики, мы поймем причину стремительного упадка находящихся в обращении вещественных и символических денег, принадлежащих к различным валютным системам. Этот упадок — явление не случайное, напротив, оно свидетельствует о том, что вещественные и символические деньги не удовлетворяют тем требованиям, которые вызваны совершенно новыми задачами. Для этого они уже недостаточно динамичны, для функционально работающей машинной техники они уже недостаточно функциональны. Требуется уже гораздо больший автоматизм обращения. Поскольку развитие техники связано с растущими затратами субстанции, то ее финансирование неизбежно все сильнее отражается на денежном хозяйстве. Требуется увеличение объема денежной массы и ускорение ее обращения. Вся денежная масса должна быть постоянно активно задействована. Под давлением таких требований старые валютные средства быстро исчерпываются, так как их возможности не отвечают условиям интенсивного хищнического хозяйствования. Упадок этой валютной системы, которая по-прежнему основывалась на понятии твердой валюты и достаточного покрытия, является свидетельством того, что функции денег, попавших в сферу автоматизированной техники, меняются. Финансирование этой техники связано с представлениями, из которых изгнаны последние остатки экономических законов. Безграничная потребность автоматизированной техники в ресурсах, в использовании которых состоит ее главная задача, должна во что бы то ни стало удовлетворяться. Вращению этого механизма отныне подчиняются деньги.

 

6

Прежде чем обратиться к рассмотрению машины, зададим себе вопрос общего характера. В чем состоит различие между теорией и идеологией? И что у них есть общего? Отвечая сначала на второй из них, скажем: и теория, и идеология дедуктивны по своему методу. И та и другая не только доходят до грани, за которой им приходится прибегать к гипотезам, но и переступают ее. Теория так же, как и идеология, растворяется в гипотетических рассуждениях; и та и другая выходят за рамки эмпирически устанавливаемых фактов. И та и другая стремятся также выводить отдельные явления или классы явлений из общих законов. Поэтому та и другая встречают недоверчивое отношение как со стороны приверженной индуктивному методу номиналистской науки, так и со стороны представителей точной науки, позитивистов и прагматиков. Та и другая необходимы, первая — для теоретика, вторая — для идеолога. Однако, по сравнению с теорией, задачей которой является объяснение всеобщих законов и которая поэтому обладает или претендует на обладание авторитетом научности, с идеологией дело обстоит сложнее. Идеология появилась лишь после того, как Платон открыл существование идей, и именно так к ней с тех пор и относились, в особенности во Франции, то есть так, как это делает в своей объемистой книге «Lés Eléments d’Idéologie» де Траси. Наполеон не уважал ни идеологию, ни идеологов, в особенности тех, которые критиковали его особу и его политику. Однако, как видно из «Бесед на св. Елене», совсем обойтись без идеологии он не мог. Характерным признаком идеологии служит то, что она может включать в себя все что угодно; в этом она похожа на систему, единство которой заключается в логическом порядке понятий и положений. Система, заслуживающая такое название, представляет собой логическое единство, причем подразумевается как нечто само собой разумеющееся, что весь объединяемый в систему материал вовсе не обязательно должен обладать внутренней логикой, так как логике подчиняются только понятия, суждения, положения. Логика заключена в самой системе, а не вне ее. Если бы все существовало уже в упорядоченном виде, то никакая система, ни искусственная, ни естественная, которая при внимательном рассмотрении тоже оказывается искусственной, была бы нам просто не нужна. В самих вещах мы не найдем ни той, ни другой, так что любая система должна привноситься туда извне. Разумеется, идеология как таковая тоже не встречается в природе или в ландшафте и не разгуливает там на приволье, а должна каким-то способом туда привноситься. Идеология не научная система, она не может ограничиваться этими рамками, потому что ее сфера лежит не только в области знания, но включает в себя также и область желаемого, живо затрагивая надежды и чаяния человека, которые занимают его мысли. Иными словами, идеология обращается непосредственно к воле человека, а на воле человека не построишь никакой системы, потому что вместе с ней в мир разума врывается иррациональное начало, признающее интеллект лишь в качестве своего подручного, который должен служить ее орудием. Те элементы знания, которыми оперирует идеология, являются для нее средством для достижения цели; идеология всегда стремится к тому, чтобы проложить воле дорогу к цели. В этом и состоит ее пленительность и ее обманчивая обольстительность. Системы — это решетки, идеология — это сети. Может показаться странным, что в эпоху непререкаемого господства номинализма, который признавался единственно верным учением, наблюдался мощный расцвет идеологии. При внимательном рассмотрении начинаешь понимать, что номинализм и идеология не могли не идти рука об руку. Действительно, индуктивным методом нельзя прокормиться, даже для науки такая пища со временем оказывается голодным пайком. Разумеется, то же самое относится и к дедуктивному методу, ведь, как ни сильна вера в силу метода в отдельных головах, одним методом сыт не будешь.

XIX век — век идеологии. И, пожалуй, ни одно другое столетие не может сравниться с ним в этом отношении. В основе идеологии XIX века лежит — открыто провозглашаемое или сокрытое — понятие развития. Это понятие не имеет под собой научного основания, напротив, оно само играет роль телеологического фундамента прогресса. Впрочем, слово «фундамент» выбрано неудачно, так как понятие развития является транспортным средством. Буржуа и рабочий становятся податливым объектом идеологической обработки, потому что они потеряли веру в постоянство своего существования, потому что они перестали быть сословием, типом, видом и ощущают себя отдельными моментами понятия вечного развития. Они уже не спрашивают: «Кто я такой?» или «Что я собой представляю?», а спрашивают: «Что развивается в моем лице?» На самом деле, этот вопрос гораздо легче, чем кажется на первый взгляд. Резиновое, каучукообразное понятие развития, прикладываемое в качестве мерила ко всем процессам истории и природы, позволяет, благодаря своей растяжимости, создавать любые конструкции. Оно становится той смазкой, при помощи которой, как по маслу, без малейшего трения или сопротивления, лихо катится вперед любая теория, любая идеология. Но поскольку понятие развития саморазвивается, поскольку из него практически выводится и может быть выведено все, что угодно, то в обозримом будущем должен наступить такой момент, когда это понятие себя изживет или задохнется в собственном жировом слое как гигантская тавтология, от которой с отвращением отвернутся все думающие люди.

Теперь мы коротко остановимся на теориях, связанных с машинами. Идеи, возникавшие в XIX веке под влиянием развития машинной техники, формировались как теории экономического толка. К их числу относятся размышления, опиравшиеся на различия ручного и механического труда, на которых основывались предсказания о том, какое экономическое будущее ожидает рабочего. Теория высвобождения, предрекающая отмену или неуклонное вытеснение ручного труда машинным, делает из этого вывод о грядущем росте безработицы среди рабочих; в противоположность ей теория компенсации, предполагающая общее увеличение производства, утверждает, что вследствие этого роста занятость рабочего, напротив, должна увеличиться. В этом споре победила теория компенсации, оттеснившая и затмившая собой теорию высвобождения. По всей видимости, она была более жизнеспособной. Тем не менее в действительности не правы обе теории, обе не сумели разглядеть сущность машины, обе не сумели ее оценить. Обе теории относятся к числу экономических, обе опираются на экономическую конъюнктуру машинной техники, то есть на существовавший тогда статус прибыльной эксплуатации, который в то время еще не оставлял желать лучшего. Обе теории — не исключая и социалистическую теорию высвобождения — представляют либеральное направление. Это видно уже из того, что обе они исходят из понятия свободного труда, то есть из условия, наличие которого в настоящее время весьма проблематично. Никому из теоретиков не приходила в голову мысль о том, что свободный труд всегда может существовать лишь в ограниченных пределах, но там, где совершается переход к принудительному труду, работа всегда найдется в неограниченном количестве. Это различие имеет огромное значение. В связи с этим мне вспоминается разговор с одним немецким лесничим, которому незадолго до начала второй мировой войны, когда в Германии была введена всеобщая трудовая повинность, прислали несколько рабочих групп, призванных для выполнения трудовой повинности. Я спросил у него, сколько человек ему требуется. Он рассмеялся и заметил: «Моя потребность неограниченна. Чем больше людей мне пришлют, тем лучше. Я превращу свой лес в чудеснейший парк». К вопросу о соотношении свободного и принудительного труда мы еще вернемся в дальнейшем.

Маркс и вместе с ним социалистическая школа отстаивали теорию высвобождения рабочей силы. Маркс пришел к ней на основании того, что развитие машинной техники должно привести к увеличению доли постоянного капитала по сравнению с переменным, считая, что в производственное оборудование придется вкладывать больше денег, чем в зарплату работников. Этот вывод безусловно соответствовал действительности и остается в силе в наше время, как и тогда. Менее убедительны выводы Маркса относительно вызываемого увеличением постоянного капитала роста резервной армии индустриальных рабочих, которые будут поставлены на колени машинным капитализмом. Такие резервные армии индустриальных рабочих, как показывает само понятие, заимствованное из области военного дела, могут быть использованы и для других целей, например их могут отправить на фронт для ведения мировых войн. Они могут также найти применение в системе принудительного труда, о которой в середине XIX века еще не имели представления, она легко поглотит всех и высосет из них все соки. В споре между теорией высвобождения и теорией компенсации уже заложен спор о планировании, уже в ходе этого спора вырабатываются методы планирования. От спора этих двух теорий нас отделяет немало времени, чтобы взглянуть на него с новой точки зрения. Теория компенсации свидетельствует о том оптимизме, который обещает при сильном развитии машинной техники все увеличивающуюся прибыль от эксплуатации природных ресурсов. В отличие от нее, теория высвобождения содержит в себе внутреннее противоречие, которое выявляется, когда имеются налицо практические результаты плановой экономики. Постоянный капитал возрастает не только при машинно-капиталистической экономике, но и там, где господствует плановая экономика машинно-марксистского типа. Таким образом, теория высвобождения сама приканчивает своих провозвестников, превращаясь из хорошего орудия классовой борьбы в никуда негодное. Поскольку эту мысль нужно выразить по возможности точнее, то мы скажем, что понятие плановой экономики в том виде, как оно представлено у Маркса, для нас уже не подходит. Все конструкции плановой экономики — для нас уже пройденный этап. Единственный план, о котором сегодня имеет смысл говорить, воплощен в техническом коллективе. Но технический коллектив уже не опирается на экономические теории. Если в условиях технического коллектива иногда и возникают понятия высвобождения и компенсации, то только в техническом смысле. Само собой разумеется, что технический коллектив высказывается не за высвобождение — так как не желает сам себя прикончить, — а за компенсацию. Он готов компенсировать любые высвобождения. А так как количество свободного труда не может беспредельно увеличиваться, технический коллектив обращается к методам принудительного труда. В теориях труда философская мысль нашего времени прямиком устремляется в сторону этих методов. С их помощью можно не только предотвратить какое бы то ни было высвобождение рабочих ресурсов, не только избежать появления резервной армии промышленных рабочих, но и приобрести поразительно дешевую рабочую силу. От того, сумеем ли мы выставить против этого иные силы, которые не допустят появления такого мира труда и разрушат его, во многом зависит наше будущее и будущее наших детей.

Маркс думал, что изучил и понял машину. Однако даже мы, нынешние, не можем льстить себя такой надеждой, хотя мы располагаем в этой области гораздо более глубоким, многообразным и болезненным опытом. Проблемы, связанные с машиной, которые начинаются вне области техники, невозможно понять исходя из развития аппаратуры; они открываются тому, кто вдумывается в результаты воздействия аппаратуры на организацию труда, на человека. Но тут мы делаем открытия, за которые приходится платить дорогой ценой. Экономическая наука прошлого, развивавшаяся под влиянием английской школы, столкнувшись с развитием машинной техники, задавалась вопросом о том, откуда берутся кредиты на ее введение. Спор об этом в наши дни не представляет большого интереса, так как техника располагает теперь средствами власти, позволяющими ей добывать любые необходимые ей кредиты. Изменения, которые произошли и продолжают происходить в денежном хозяйстве, помогают понять, как это делается. Здесь, как и во всех других областях, можно наблюдать, что теория уже не поспевает за стремительными процессами, что она плетется в хвосте у событий. Подтверждением этого могут служить ошибочные прогнозы экономической науки относительно первой мировой войны. Одни считали эту войну заведомо невозможной, другие доказывали, что она не может долго продлиться. Очевидно, что эти люди забыли старинную мудрость, гласящую, что война питает войну. Маркс ничего не понял в машине, в ее сущности, так как если бы понял, то не стал бы относиться к машине как к орудию и второстепенному довеску мира, основанного на экономических законах. Машина — это не то, что он думал, а нечто совсем иное. Маркс не мог этого знать, так как в его время этого не знал никто. В его время никто не знал, что при помощи машин нельзя вести экономическое хозяйство, что экономичность машины иллюзорна и эта иллюзия поддерживается лишь за счет непрерывного расширения области применения машин, то есть за счет усиленной хищнической эксплуатации и разграбления ресурсов. Никто не знал, что на машинах не может быть основана никакая экономика, никакие экономические законы, что вскоре машины не потерпят даже денежных взаиморасчетов, которые производит хозяйственный человек, четко подводящий время от времени баланс посредством своей двойной бухгалтерии. Все экономические законы, которые Маркс приписывает технике на раннем этапе ее развития, трещали по швам, едва он успел их сформулировать. Наша планета, которая начиная с эпохи великих географических открытий подвергается все более интенсивной эксплуатации, оказывается слишком мала, чтобы удовлетворить эти эксплуататорские устремления. Увеличение используемого пространства, увеличение числа разнообразных природных субстратов, подлежащих эксплуатации, только затемняет то, что сегодня легко обнаруживается при вдумчивом наблюдении, а именно что расточительное потребление перевешивает всю пользу и что автоматизированная механика все больше загоняет человека в тупик. В машине живет собственная воля, которая направлена совсем на другие цели, чем экономический расчет, обеспеченность и процветание, которыми славился XIX век. Эта воля на первых порах присутствует скрытно, затем выступает наружу и диктует свои правила. В философии Маркса машина не принадлежит к действительности, в ней есть что-то ирреальное, так как она рассматривается как средство для достижения несуществующих целей. Иначе разве мог бы Маркс рассматривать ее как инвентарь основанного на экономических законах мира, как орудие в руках всемогущего, абстрактного бога экономики, который детерминирует человека экономическими законами.

Маркс видел вокруг паровые машины, машин с двигателем внутреннего сгорания он еще не видел. Не видел он и электротехники. Принцип лампочки накаливания был открыт в 1845 году, однако пригодные для практического применения лампочки появились только благодаря изобретению Эдисона. Первые примеры использования электрического света в военных целях относятся к Крымской войне 1855 года. Передача электрической энергии на расстояние впервые была продемонстрирована на Венской электрической выставке 1873 года. А первый электрический локомотив появился в 1879 году в Берлине. Об атомной технике, начальный этап развития которой происходит на наших глазах, нечего и говорить. А первая паровая машина была создана на фабрике в Сохо близ Бирмингема Больтоном и Уаттом в 1776 году. Машина, имевшая поршень диаметром 15 дюймов, была изготовлена для триптонской водонапорной станции в графстве Стаффордшир. В те времена, когда повсюду господствовал ручной труд, эта машина, механически выполнявшая свою работу, казалась чудом и вызывала всеобщее удивление. Мы воспринимаем машину как изолированное явление. Однако на самом деле это мнимая изолированность. Мышление, которое вызвало появление первой паровой машины, а затем и множества других, занималось механическими законами, действие которых простиралось так далеко, что постепенно охватило весь земной шар, всю его поверхность, а затем и воздушное пространство. Законы этой механики проявляют свое действие не повсеместно, но и не только в каких-то отдельных пунктах. Они проявляются, претворяясь в машинах, там, где есть люди, которые с ними знакомы и умеют их применять. То, что паровая машина была установлена в Триптоне, не имеет особого значения: ее могли бы установить и в другом месте, и это не меняло бы дела. Зато важно другое — эту машину можно было повторить, усовершенствовать и размножить. Паровые машины начали устанавливать на английских мельницах, в пивоварнях, прокатных цехах и на хлопчатобумажных прядильных фабриках. Джеймс Уатт приспособил их для промышленного использования; его корнваллийские машины, в которых поршень приводился в движение паром, стали использоваться в шахтах. К 1810 году в Англии было уже пять тысяч таких машин. А Мердок, Меррей, Эванс, Тревитик, Вивиан, Хорнблоуер, Модели и другие — почти сплошь англичане — совершенствовали их. Паровые машины, работающие на выхлоп, паровые машины с расширительным золотником, парораспределители, машины Вульфа, корабельные двигатели, паровые котлы, вертикальные поршневые паровые машины, скоростные машины и машины с гидравлическим регулятором приводились в движение с помощью пара. Это был первый этап. Повсюду заклубились облака пара, выпускаемые паровыми машинами, и первое, что бросалось в глаза, были водяные пары, проступающие на конденсаторах. Пар и прогресс были тогда еще тождественны друг другу. Пар помог в становлении прогресса, а прогресс в конце концов рассеялся, как пар.

Если бы технизация на том и остановилась, то воздействие аппаратуры на человеческий труд и на самого человека осталось бы ограниченным. Однако оно стало гораздо интенсивнее и приняло глобальный характер, когда человеку удалось осуществить передачу электроэнергии на расстояние.

 

7

Одновременно происходил еще один процесс, сначала незаметный. Отвлечения, из которых возникает аппаратура, опираются, как было уже показано, на механическое понятие времени и механические способы измерения времени. Механическое использование времени в свою очередь должно обнаруживаться в аппаратуре. Так и происходит. Если мы проследим за этим явлением, то разберемся в процессе, который довольно трудно понять. Порождаемый отвлечением автоматизм, набирая силу, все шире пользуется в качестве основополагающего метода нормированием. Это понятие следует воспринимать в том смысле, в каком оно применяется в области технической аппаратуры и организации. Метод нормирования включает в себя такие понятия, как тип, марка, стандарт. В этом смысле он означает, что дробление механического времени отражается также на рабочем процессе, — благодаря дроблению рабочего процесса и возникает аппаратура. В дальнейшем мы будем отталкиваться именно от этого значения понятия нормирования, хотя более привычным и употребительным является другое, под которым подразумевается стремление к удешевлению и упрощению. В этих понятиях отсутствует четкость. Понятие удешевления требует соотнесения со всей экономикой в целом. Поэтому повторим еще раз, что технические процессы несводимы к системе экономических отношений. Таким способом мы не познаем процесс нормирования, даже не задумаемся над тем, стоит ли стремиться к непрерывному удешевлению, если действительно оно возможно. Утверждая, что нормирование приводит к какому-то упрощению, мы тем самым констатируем наличие весьма неопределенного соотношения. Что именно оно упрощает? Какова точка отсчета, позволяющая описать нормирование как процесс упрощения? Прежде чем пользоваться такими определениями, их нужно уточнить с точки зрения механики. Нормирование в современном понимании подразумевает такой процесс, при котором все, что представляет собой составной элемент того или иного механического процесса, повторяется с абсолютной точностью, так что движение этого составного элемента приобретает характер механической функции. Функция есть нечто механически повторяющееся. Остается добавить, что неподвижные части механизма играют по отношению к подвижным подчиненную роль. Нормирование касается элементов, а элементы, или типовые экземпляры, представляют собой в этом случае аналоги механических функций. Нормируются также и рабочие инструменты, предназначенные для манипуляций, при которых движения не повторяются с механической точностью. Однако нормирование инструментов, предназначенных для вспомогательных операций по ручному обслуживанию механики, не представляет собой какой-то самостоятельной задачи, а предполагает нормирование функций в другом месте производственной цепочки. Уяснить смысл нормирования можно лишь тогда, когда понимаешь, что оно происходит в сфере автоматического движения и что оно представляет собой метод, присущий автоматизму. Нормирование привязано именно к нему. Не причиной, а следствием этой зависимости является достигаемое нормированием уменьшение сопротивления, направленного против автоматизма. Уменьшая это сопротивление, нормирование одновременно приводит к ускорению автоматического движения. Поэтому предельно совершенное нормирование — это и есть автоматизм. Здесь также царят эквивалентные отношения, наблюдается взаимодействие. Нормирование можно описать через автоматизм, автоматизм — через нормирование. Можно делать различие между автоматическим производством и производственной автоматикой. Существует различие между устройствами, производящими автоматы, и устройствами, производящими нормированные детали, артикулы, части, штуки. Метод нормирования в обоих случаях остается одним и тем же. Во всех случаях отчетливо видно, что нормирование, а следовательно и автоматизм, распространяет свое действие за рамки аппаратуры, влияет на организацию труда и на рабочего.

Под частью понимается теперь уже не то, что понималось раньше. Само деление на части стало другим. Заменяемость и сменность частей являются признаками нового нормирования, от которого зависят части и выделение новых частей. Часть превращается в типовую единицу, непрестанное пространственное повторение которой в процессе нормирования выстраивается в повторения временные. Такая типовая единица существует не сама по себе, а только в соотношении с другими единицами, как элемент дробления, главная задача которого состоит в том, чтобы в него была вовлечена вся аппаратура в целом. В процессе нормирования каждая типовая единица превращается в единицу механического планирования, становится функционирующей функцией. Под функцией тут понимается исчисляемая подвижность данной единицы в рамках целого, представляющего собой совокупность отдельных единиц. Механическое дробление на единицы в условиях механического времени не только охватывает самые крупные заводы, всю аппаратуру, но предполагает также соотнесенность всех аппаратур, которую следует понимать как план. В таком смысле план представляет собой механическое понятие и выражает лишь то, что движения, производимые аппаратурой, не рассыпаются на обособленные части, а в силу разделенности на отдельные единицы устремляются к единому механическому центру, управление которым осуществляется посредством организации труда.

Такой метод имеет свою историю. Его возможности выявились не вдруг — сначала их нужно было освоить, проверить на практике и продумать. Этот метод оправдывает себя в той мере, в какой мы берем его на вооружение. Мышление, которое исходит из типовых единиц, преодолев первые трудности, приобретает энергию дробления чудовищной силы, поскольку оно управляет аппаратурой и рабочими процессами. Неважно, производит фабрика автомобили или консервы — в том, что касается дробления, оба производственных процесса не отличаются один от другого. Рационализация производственного процесса — понятие хотя и неясное, однако недвусмысленно настаивающее на повсеместном и механически четком дроблении производственного процесса на отдельные единицы. В чем же заключается ultima ratio этого процесса и на что он направлен? Мы вступили в одну из тех его стадий, когда механические средства стремятся к крайнему пределу своего развития. Что-то насильственное есть в том, что подвластное механическим законам время, пространство и движение втискиваются в рамки единого, гигантского производственного процесса, в рамки аппаратуры и плана, целиком подчиненного требованиям автоматизма. В этом автоматизме механически соединены два рода движения: движение повторяющееся и движение прямолинейно направленное. Первое представляется кругообразным, второе — линейным. Это древнее соотношение, символ которого — колесо. Новизна здесь заключается в соединении автоматизма с равномерно повторяющимся дроблением, с нормированием. Такое соединение, представляющее собой сумму функциональных движений, есть здесь не что иное, как чистый автоматизм. Новым является и план, развивающийся на основе этого движения.

Тот факт, что единица и дробление на единицы, как оказалось, выдержали проверку временем, означает не начало, а конец. Успешность этого метода и его эффективность с точки зрения аппаратуры не поддаются непосредственному объяснению, ибо достигаются за счет земли и зависят от ее субстратов, которые используются до полного истребления. Лишь насильственная ломка нераздельно целого, лишь его распад открывает дорогу дроблению, и такое овладение лежащим за пределами аппаратуры субстратом одновременно становится неисчерпаемым источником процесса его растаскивания по кусочкам. Остается только понять, каким образом субстрат включается в процесс дробления и в результате истребляется, чтобы уразуметь наконец, что автоматизм и есть процесс раздробления и растаскивания по кускам. Его становление изначально опирается на дробление; без нормирования автоматизм так же невозможно понять, как нельзя понять нормирование без автоматизма. Надежность в смысле точных механических повторений возможна лишь там, где присутствует и то и другое.

Только исходя из этого можно понять изменения, происходящие в области организации труда. Для удобства изложения выгоднее каждую из сторон этого процесса рассмотреть в отдельности. Обе они тесно взаимосвязаны — так тесно, что их осмысление зависит от понимания этой общности. Мысленно отделив одну от другой, мы одновременно проверим, насколько точны наши определения, потому что то, что наблюдается в области аппаратуры, должно присутствовать и в сфере организации труда. Следующее соотношение представляет собой закономерность. Чем меньше автоматов, тем меньше, соответственно, их влияние на организацию труда. Чем меньше численность автоматов, тем меньше автоматизма в организации труда. Чем больше объем автоматизированной аппаратуры, тем более сильное влияние она оказывает на организацию труда, которая в свой черед порождает все более мощную аппаратуру.

Вопрос стоит так: что соответствует в области организации труда тому процессу отвлечения, в результате которого появляется аппаратура? Ранее говорилось, что механизм, относящийся к предумышленной технике (technica intentionalis), то есть машина, выделяется в результате отвлечения от непредумышленной техники (technica naturalis) путем подражания последней. Этому процессу в области организации труда соответствует вначале отделение труда от руки, от примитивных орудий. Труд, превращаясь в машинный, отделяется от орудия ручного труда. Вместе с трудом от орудия отделяется сам рабочий. Ремесленник, который трудится на автоматически работающих машинах, перестает быть ремесленником и становится рабочим. Даже в наше время делаются все новые попытки дать этому процессу какое-то экономическое объяснение. Однако оно оказывается недостаточным. Ремесленник, отделенный от орудия ручного труда и очутившийся за механическим станком, который не становится его имуществом и на который он не имеет права собственности, попадает, конечно, в трудное положение, не имея ни духовных, ни экономических возможностей найти из него выход. Однако этот мучительный процесс еще ничего не говорит о новом положении рабочего, то есть о жестком сцеплении аппаратуры с организацией труда. Тот факт, что труд плохо оплачивается, еще не делает человека рабочим. Если даже ему будут платить хорошо, он все равно не перестанет быть рабочим. Рабочим человек становится не потому, что кардинально изменились экономические условия, а потому, что сложилась новая ситуация в технике. Рабочим становится каждый, кто попадает в зависимость от аппаратуры и организации. Все мы становимся рабочими в той степени, в какой делаемся зависимы от аппаратуры и организации. Избежав этой зависимости, мы не можем стать рабочими. Однако мы не робинзоны и не живем на необитаемом острове. Рабочим в точном смысле слова я являюсь вследствие нового понятия работы, вследствие моей причастности к аппаратуре и организации, которые в тесном взаимодействии друг с другом развиваются в сторону автоматизма и нормирования. Сцепление аппаратуры и организации возникает не под влиянием экономики, от которой оно якобы зависит в своем движении; на самом деле имеет место как раз обратное. Развитие нашей экономической ситуации зависит от воздействия тесно связанных между собой аппаратуры и организации. Эту зависимость необходимо четко осознать, если мы хотим освободиться от множества ложных представлений, которые тянутся за нами из прошлого. Инвестирование огромных сумм на развитие атомной техники с экономической точки зрения необъяснимо и никак не оправдано. Подобные сооружения, влияние которых сказывается на образе жизни целых народов, позволяют, однако, понять, какие последствия влечет за собой новое понятие энергии. В них-то и вкладываются все имеющиеся ресурсы аппаратуры и организации труда.

 

8

Люди XIX века еще видели в машине потенциальную собственность, которой можно было владеть так же, как, например, земельным участком или движимым имуществом. Машина рассматривалась как движимость, и именно так с ней обращались. Она могла быть привязана к земельной собственности, составляя существенную часть этого владения. В таком случае владение участком влекло за собой право собственности на машину как на один из принадлежащих к нему предметов. Да и в наше время машина в правовом отношении считается вещью. Почему — спрашивали себя тогда люди, вернее даже не спрашивали, а принимали это как само собой разумеющийся факт, — почему машина не может быть таким же предметом собственности, как земля или движимое имущество? Такое представление было тогда господствующим, потому что машина рассматривалась как вещь, потому что в мире вещей и предметов машина казалась такой же вещью или предметом — физическим, ощутимым, материальным предметом, сущность которого сводилась к этой предметности. Аппаратура рассматривалась как составная часть мира вещей. Люди тогда не замечали новых законов, которые принесла с собой машина, подчинив им вещный мир. Люди не замечали присущей машине организации, которая отменяла вещность предметов, подчиняя их новому понятию энергии. Работающий с машинами капиталист XIX века был еще собственником. Сам он считал себя собственником и признавался таковым окружающими. Капиталист управлял своей фабрикой как собственник. Но эта собственность была уже под угрозой, так как машина поставила ее под сомнение. Если бы собственность не была поставлена под сомнение, не могли бы утвердиться социальные теории и направленная против капиталистов агитация. Теоретические выпады против собственности начинаются с распространением машинной техники. В мире, где нет машин, нет социальных теорий и агитации, которые мы наблюдаем в XIX веке. Зато там, где есть машинная техника, там, где против собственности выступает машина, где машина вытесняет эту собственность, появляются теории и агитация. Ведь первым, что совершила машина при своем появлении, было создание человека, не обладающего собственностью и, более того, не способного владеть собственностью, человека, в распоряжении которого не имеется собственности и который утратил характер собственника. Мы можем подробно проследить, как протекал этот процесс на протяжении столетий, с той же точностью, с какой считываем по приборной шкале показания атмосферного давления. Он зависит от развития машинной техники. Формируется новый мир, и это не мир собственности. На первое место выдвигаются враждебные собственности представления, связанные с плановым хозяйством. И тенденция их развития направлена в сторону плана, техническая сущность которого сразу же вытеснила со сцены экономические представления XIX века. И завершает это развитие отнюдь не образ хозяйственного коллектива. В ходе развития все отчетливее прорисовывается конструкция нового типа, идеально приспособленная к условиям машинной техники. Картина технического коллектива начинает овладевать умами.

Характерным признаком технического коллектива являются все большие затруднения для образования собственности. Технический коллектив не приспособлен к образованию собственности и не нацелен на эту задачу. Собственность для него не только непосильна, но даже противоречит его волевым устремлениям, его способностям и наклонностям. Технический коллектив занят производством и потреблением. Но следует понимать, что эти слова, возникнув на почве экономического понимания вещей, впоследствии отдалились от него и все более приближаются по своему содержанию к техническому значению. Под словом Produktion экономисты понимали производство и продукты производства. О границах понятия Produktion велись споры. Так, физиократы пользовались этим термином только в отношении сельскохозяйственной деятельности, провоцируя дебаты о производительном и непроизводительном производстве, а также о том, можно ли относить к производительной сфере, кроме материального производства, и работу ученых, сферу услуг, торговлю и перемещение из одного географического пункта в другой. Многие соглашались считать производительной всякую деятельность, отвечающую принципу экономии, то есть толковали понятия производства и продуктов производства в чисто экономическом плане. Различию между продуктами ручной и механической работы в то время не придавали значения. В таком же смысле толковали и понятие потребления и потребительской сферы, понимая под ними уничтожение или уменьшение ценностей, а в более узком смысле — употребление и использование материальных благ для экономических целей. Мы не будем здесь заниматься разбором этих определений, отличающихся некоторой неточностью вследствие того, что их употребление основывалось на неодинаковых предпосылках, а следовательно, значение зависело от толкования более общих понятий — таких, как стоимость, материальные блага, экономика. Для нас достаточно будет сказать, что эти экономические определения трудно применимы, а иногда и вовсе неприменимы в условиях технического коллектива.

Мы поясним это на одном примере. Нельзя сказать, что исследования Маркса о прибавочной стоимости лишены всякого смысла, однако очевидно, что от десятилетия к десятилетию они все больше утрачивают свое значение. Проблема прибавочной стоимости утрачивает свое значение не потому, что частный капиталист уходит со сцены и вычисленная Марксом прибавочная стоимость отходит в пользу рабочего. Об этом нет и речи. Понятие прибавочной стоимости у Маркса целиком принадлежит к сфере экономического мышления, принимая в техническом коллективе совершенно иную форму. Это понятие, выражающее разницу между произведенной стоимостью и заработной платой, в котором сформулирована рассчитанная для одной машины разница между необходимым, более коротким, рабочим временем и реальным, более долгим, рабочим временем, в условиях коллектива становится смазанным. Разница между необходимым и реальным рабочим временем, вычисленная исходя из калькуляции заработной платы, носит экономический характер. Экономический характер носит также возражение, выдвигаемое против теории прибавочной стоимости, смысл которого сводится к тому, что соотношение между необходимым и реальным рабочим временем не соответствует разнице между общей суммой, затрачиваемой на заработную плату, и национальным доходом. Тот факт, что в качестве меры стоимости товара Маркс выбирает рабочее время, доказывает, что он не имел никакого представления о появлении механического понятия времени. На фоне механического понятия времени различие между стоимостью товара и рабочим временем теряет свое прежнее значение. Коллектив не является экономическим образованием, поэтому в его условиях нарушается соответствие между стоимостью товара и рабочим временем. Разница между рабочим временем и заработной платой перестает быть рычагом, при помощи которого рабочий может добиваться повышения заработной платы; величина заработной платы устанавливается на основе механического понятия времени, так что рабочий и в условиях коллектива должен радоваться, если он получает хотя бы прожиточный минимум. Зарплата рабочего никак не связана со стоимостью товара, измеряемой общим рабочим временем с учетом всех экономических условий производства данного товара. Права претендовать на свою долю не может признать за рабочим коллектив, для которого чуждо все связанное со спекуляцией на прибавочной стоимости. Само появление такого механического понятия, как прожиточный минимум (понятия, не имеющего, кстати, своего антипода, поскольку о прожиточном максимуме никогда не заходит речь), постоянно ведущийся подсчет этого минимума, оформляемый в виде таблиц, — все это уже достаточно ясно показывает, в каком направлении движется развитие. Такое понятие получает в коллективе четкую определенность. Оно мыслится не в пространственном, а во временном плане и связано с механистически определяемым понятием времени.

Маркс размышлял о прибавочной стоимости в эпоху, когда в споре между предпринимателями и рабочими пользовались аргументами, присущими правовому государству. Борьба за общественный продукт и его распределение велась экономическими средствами. Предприниматели и рабочие использовали в этой борьбе локауты и забастовки, причем государство не выступало в качестве арбитра, а следило за тем, чтобы не переступали границы закона. Правового государства XIX века больше нет. А техническому коллективу, достигшему высокой степени механизации, уже неведомы такие явления, как локауты и забастовки. Рабочие, осмеливающиеся бастовать, вместо повышения заработной платы получают тюремные или лагерные сроки. Не будем забывать, что все умозрительные рассуждения о прибавочной стоимости превращаются в иллюзию в периоды войн и социальных бедствий. Полк солдат, дивизия, армия, воюющая нация не думают о прибавочной стоимости. Для концентрационного лагеря или тюрьмы прибавочная стоимость — пустой звук. В крайнем случае там умножают стоимость миски баланды и вычитают ее из суммы, которая получена за принудительный труд. Так же поступают в военизированных лагерях трудовой повинности. Хозяйство, основанное на принудительном труде, вкупе с неизбежным для него черным рынком, — это уже не экономика в понимании старых экономистов: оно давно отмахнулось от всех умозрительных представлений, связанных с прибавочной стоимостью. Тоталитарное государство, устройство и понятие которого стали в наши дни предметом внимания во всем мире, то есть государство технического коллектива, соответствующего и неразрывно связанного с этой государственной формой, уже не задумывается о прибавочной стоимости. Это у Маркса было время и был досуг, чтобы думать над этим вопросом. Его понимание прибавочной стоимости представляется уже архаичным. Борьба за прибавочную стоимость сегодня не может защитить рабочего. Но выше всех рассуждений о прибавочной стоимости стоит следующее соображение. Человеческий труд, то есть жизнь человека, вообще нельзя оценить в денежном эквиваленте. Труд и деньги — совершенно неадекватные друг другу вещи, поэтому в любом денежном хозяйстве, при любой форме денег заведомо присутствует глубокая, неустранимая несправедливость. Я не могу расплатиться деньгами за дружескую услугу, или за добровольно сделанную для меня работу, сказав себе: «С меня взятки гладки». Именно потому, что дело обстоит так, а не иначе, правило justum pretium, justa praebere всегда должно оставаться моей заботой. Каждый работник заслуживает платы за свои труды, но только в рассуждениях совсем уж механистического, окончательно погрязшего в материализме ума заработная плата может обозначать его цену. Исходя из этого положения, можно оценить значение «Коммунистического манифеста», который был выпущен в свет в 1848 году, то есть ровно сто лет тому назад, в качестве «полной теоретической и практической программы партии». Манифест описывает и определяет ассоциацию эксплуататоров, в нем выставлен на всеобщее обозрение эксплуататор и его методы. В этом и заключается заслуга «Манифеста», а не в научности применяемого метода. Научный социализм представляет собой contradictio in adjecto. Человеческое общество нельзя объяснить на научной основе, нельзя подвести под систему или прикрепить к определенному принципу. Наука есть предмет человека, но человек не предмет науки, которая могла бы им манипулировать и механически управлять его жизнью, как это делает наука в техническом коллективе. Сила «Манифеста» заключена в его диалектическом методе, благодаря которому эксплуататор был выставлен на всеобщее обозрение. А вот о принципе эксплуатации «Манифест» умалчивает, о нем он не говорит ни слова. Принцип этот — механический и состоит в неустанной разработке методов труда, рациональность которых есть рациональность процесса эксплуатации и ничего другого, то есть в отношении необходимых субстратов, в отношении hypokeimenon процесса эта рациональность представляет собой безжалостное хищничество. Почему же «Коммунистический манифест» молчит по поводу этого принципа эксплуатации? Потому что он твердо намерен его перенять, усилить и развить до крайней степени, включая все вытекающие последствия. Коммунист многому научился у своего капиталистического собрата, и эта наука не пропала для него даром. Он заимствует у капитализма такую форму, как еще не вполне сложившийся коллектив, с намерением довести его до совершенства. В «Манифесте» мы видим неприкрытое восхищение достижениями раннего машинного капитализма. Он, дескать, создал «чудеса искусства, но совсем иного рода, чем египетские пирамиды, римские водопроводы и готические соборы», он совершил «совсем иные походы, чем переселение народов и крестовые походы». Этого наивного восхищения не сможет разделить тот, кто, не остановившись на знакомстве с машинной техникой и ее целесообразностью, постарается докопаться до главной сути этих изобретений, то есть до человека, который становится их объектом. Его уже не проведешь звучными терминами «производство», «производительные силы», «продукт», потому что он уже понял, куда ведет развитие технического коллектива.

«Манифест», правда, уже отмечает, что машинный капиталист «занимает в производстве не личностную, а общественную позицию», что капитал является «общественным продуктом», что он представляет собой не персональную, а общественную силу. Точнее говоря, машинный капитализм уже вошел в сферу технического коллектива. Исторически он представляет собой его начальный этап. Машинный капитализм развивается под знаком нового понимания энергии. Его собственность — это мнимая собственность. В «Манифесте» уже исчезло понятие о тех законах, которые присущи строю, основанному на собственности. В «Манифесте» отсутствует представление о том, что требование отмены частной собственности не тождественно появлению «общественной» собственности. «Манифесту» не ведомо, что отмена частной собственности означает также отмену общественной, национальной, государственной собственности. Характерная особенность бывшей тогда исторической ситуации заключается как раз в отсутствии легитимной власти, способной создать новую, общественную собственность. На самом деле все, что может сделать, чему может способствовать «Манифест», это передача частной и общественной собственности в руки нацеленной на потребительство организации технического коллектива. Государственную собственность не может создать ни машинный капитализм, ни машинный марксизм. Чем больше продвигается в своем развитии технический коллектив, тем сильнее извращаются понятия собственности, производства, экономики. Марксизму XIX века существующее положение представляется как общественный строй, основанный на производстве и обмене произведенных товаров. Однако производство и обмен произведенных товаров видится ему в свете экономических понятий. Экономика рассматривается как фундамент, и ситуация в основе своей рисуется как экономическая. Экономика — это первопричина. Правда, понятие первопричины вообще бессмысленно как contradictio in adjecto, но этим понятием прилежно продолжают оперировать как суррогатом Бога-творца. Однако в ходе дальнейшего развития технического коллектива обнаруживается нечто совершенно иное. Машинный капитализм изнутри разъедает порядок, основанный на собственности, противопоставляя новое, динамическое понятие энергии замкнутой в себе, пребывающей в состоянии покоя собственности. Сначала собственность превращается в мнимую собственность, затем она подвергается коллективизации. В ходе этого процесса абсолютно неизбежно исчезает также истинная экономическая ситуация, существовавшая в условиях строя, основанного на собственности. Вместо нее появляется мнимая экономика, а там, где и она исчезает, обнаруживается, что никакой экономической ситуации вообще нет. Ведь говорить об экономике там, где сплошь действуют хищнические методы технического коллектива, просто не имеет смысла.

Экономика может сочетаться со строем, основанным на собственности, с техническим же коллективом она несочетаема. Однажды поняв это, я уже не впаду в те ошибки, которые возникают в некоторых головах и затем механически перенимаются остальными. Например, я не стану отождествлять производство и экономику, поскольку технический метод производства уже не относится к экономике. Изменения технических методов производства я не стану связывать с развитием экономической мысли и расчетами, так как сколько ни изучай экономику, она не поможет узнать, почему растет автоматизм. Но тогда я буду знать и то, что диалектический метод, метод Гегеля, переработанный марксизмом в интересах своего учения, основанного на раздутом изображении роли мнимой собственности машинного капитализма, не способен решить вопрос собственности. Диалектический метод в том виде, в каком он предстает у Маркса, — это метод технического коллектива, и он тем пышнее разрастается, чем сильнее все погружается в механические отношения, подчиняясь их диктату. Сам этот метод превращается в механическую модель, которая подчиняется цепочке механических детерминаций. Рассматривая собственность, я прихожу к пониманию того, что строй, основанный на собственности, не может ставиться в зависимость от экономического метода, так как экономический метод, подобно всей системе складывающихся в этих условиях правовых понятий, вытекает из собственности. Тогда я вижу, что собственность это не метод производства и что она не тождественна хозяйственной деятельности.

Какая же в этом просматривается цель? Читая такие работы, как, например, работа Фридриха Энгельса о Фейербахе, которую можно было бы назвать «От Гегеля к Геккелю», видишь, что она целиком опирается на веру в экономический прогресс. Последний же в свою очередь опирается на достижения естественных наук: на исследования клетки, превращение энергии и дарвинизм, то есть на то, что мы сегодня называем теорией отбора. Что именно связывает друг с другом экономический прогресс и открытия естественных наук, вероятно, не всякому будет понятно с первого взгляда. В них получает подкрепление надежда на усиление эксплуатации природы, которая обычно появляется под впечатлением от новых успехов в познании природных механизмов.

Напомним же себе еще раз, что здесь все рассматривается с экономической точки зрения, хотя уже надвигается эпоха технического коллектива. Внимание Энгельса устремлено на громадное увеличение производительных сил, но он не замечает потребляющую энергию машинной техники. Здесь принимаются во внимание только производительные силы. А что несет с собой это движение, с чем оно коррелирует, это не удостаивается серьезных размышлений. Понятию средств производства в том виде, в каком оно употребляется Марксом и Энгельсом, свойственна какая-то неясность и текучесть, поскольку оно взято целиком в экономическом аспекте. Средства производства представляются Марксу и Энгельсу дойными коровами, которых предстоит вывести из капиталистического хлева и выпустить на пажити коммунизма, где они станут еще тучнее и дадут еще больше прибыли. Условия капиталистического хозяйства того времени, когда в нем при всех выгодах колониализма энергично развивалась механика, позволяли питать такие надежды. К этим надеждам присоединяется еще и вера в то, что средства производства можно беспредельно развивать, что эксплуатации не предвидится конца и что в конце концов она приведет к чудесному плановому хозяйству, от которого легко и играючи можно получить все, что нужно для беспечальной жизни. Однако средства производства — это машины, а машины не имеют отношения к экономической теории, их место в машинном коллективе. А машинный коллектив работает убыточно, причем убытки непрерывно растут.

Попытка уложить технический коллектив в систему экономических понятий, заведомо толкуя его в экономическом аспекте, обречена на крушение. Еще отчетливее это противоречие проявилось в работе Энгельса «Развитие социализма от утопии к науке». В ней тоже все время идет речь о средствах производства и производительных силах без предварительного уточнения этих понятий. Энгельс верит в «практически безграничное увеличение производства», даже не догадываясь о том, что это тождественно безграничной эксплуатации. Он, очевидно, считает, что субстраты эксплуатации, те субстраты, которые предстоит эксплуатировать, совершенно неисчерпаемы. «Акт овладения средствами производства» означает в понимании Энгельса конец экономической анархии. Ему и в голову не приходит мысль, что средства производства — то есть машины — сами могут овладеть человеком. Так почему же Энгельс не задумывается об этом? Потому что он уже забыл, что такое собственность. Энгельс видит перед собой только мнимую собственность машинного капитализма, а там, где ему приходится столкнуться с настоящей собственностью — например, крестьянской, — он отделывается несколькими смущенными словами. Так, в сочинении «Марка» Энгельс только и нашел сказать про свободное крестьянство, что оно все-таки не может выдержать конкуренции с американским массовым производством, которая ему не по плечу. Столь материалистическое мышление в точности соответствует капиталистическому. Такой автор, как Энгельс, который вырос в период манчестерской стадии развития техники и сам работал в Манчестере в качестве корреспондента и члена товарной биржи, представляя там интересы отцовской текстильной фабрики, всегда вызывает доверие, пока ведет полемику против капитализма, потому что тут он знаток. Однако отличие Энгельса от других капиталистов из его окружения несущественно, просто он подошел к техническому коллективу ближе, чем они. Правда, у Энгельса еще нет четких представлений о техническом коллективе, он воспринимает его как экономическую структуру, как общество, как состояние обобществления, как свободное общество, как общественное производство без государственной власти. Но Энгельс ничего не пишет о том, что те же самые силы, которые выросли при машинном капитализме, в условиях технического коллектива придут к неограниченному господству. О машине Энгельс не знает ничего. К совершенствованию машинной техники фабриканта, по его мнению, вынуждает экономическая конкуренция, при которой оно является обязательным условием. Невозможно представить себе более плоского истолкования таких явлений, как изменение понятия энергии, развитие динамики, вызванные им изменения понятий пространства и времени и воздействие этих изменений на человека. Здесь мы встречаем тот же язык экономических понятий, что и в «Манифесте».

Однако нам нет необходимости вести спор с экономическим коммунизмом и подробно вникать во все выработанные им понятия. Сегодня понятия экономического коммунизма чаще всего имеют призрачное существование, а там где эти понятия еще живы, они так изменились, что получили значение, применимое в условиях коллектива. Коллектив же невозможно связать с каким-либо общим экономическим понятием: в нем не действуют экономические законы, и такие понятия, как экономичность, рентабельность, прибыль, не могут оказывать на весь коллектив в целом решающего, то есть формирующего, влияния. Ведь существование и дальнейшее развитие коллектива основывается на убыточной работе, убытки способствуют его успешному развитию. В этом замечании кроется ключ к разгадке того, что ждет нас впереди. Тот, кто согласен любой ценой вести хищническое хозяйство, идет на это главным образом потому, что убытки чем-то маскируются. А маскируются они бурным развитием механики; это отводит глаза от всего остального и занимает мысли, не давая задуматься о том, кому придется расплачиваться за средства, при помощи которых осуществляется это развитие. Человек упорно верит в то, что механика каким-то образом приносит ему пользу, и его веру трудно поколебать. Это позволяет поборникам коллектива проталкивать свои идеи, словно тачку, на которой они везут человечеству счастье, справедливость и мир. Неблагодарный и тяжкий труд: потому что тот, кто везет этот воз, никогда не получит доступа к желанному грузу — груз неизменно маячит впереди, пребывая где-то вдали, в ином временном и пространственном измерении.

 

9

Прежде чем двинуться дальше, проверим наши положения, сопоставив их с соображениями, которые выдвигают теоретики социализма против машинных капиталистов и их взглядов. Для этой цели можно выбрать любое предприятие из тех, которые отличаются высокой степенью технической анонимности, любой из сложно комбинированных трестов или концернов, занимающихся техническим производством, который в достаточной мере приближается к состоянию технического коллектива, чтобы служить образцом развитого специализированного коллектива. По определенным причинам мы решили взять в качестве объекта рассмотрения предприятие, созданное по личной инициативе машинного капиталиста и быстро развившееся благодаря его практическому уму, поэтому выбрали предприятие Генри Форда. Преимущество этого выбора заключается в том, что Форд обнародовал принципы руководства и организации своего предприятия. Он занимается производством автомобилей, его предприятие выпускает транспортные автоматы, вследствие чего производственный механизм потребовал особого рода автоматизацию. Итак, рассмотрим это предприятие в том виде, какой оно имело в 20-е годы XX века, опираясь на книгу Генри Форда «Сегодня и завтра». Чем же отличается это предприятие от всех других предприятий по изготовлению транспортных автоматов образца приблизительно 1900 года? Прежде всего очевидным высоким уровнем развития автоматизма. Фабрика реконструируется, все более приближаясь к конвейерному способу производства; с внедрением движущихся ленточных конвейеров она все больше превращается в один сплошной конвейер. Этот процесс особенно показателен там, где не только продукт производства, но и машинное оборудование превращается в автоматы. Для того чтобы выстроить законченную и целиком управляемую производственную линию, при таком методе работы требуется постепенно подключить, приспособив к работе основного предприятия, также и другие производственные процессы, на которых базируется производство: в данном случае это производство стекла, льна, изготовление шерстяных тканей, искусственной кожи, резины, добыча древесины и угля, транспорт, упаковочные цеха и т. д. и т. д. Эти вспомогательные и подчиненные предприятия по возможности тоже переводятся на конвейерный режим. Так возникает вертикальный трест, в рамках которого объединяются в комбинат и подчиняются единой производственной норме предприятия различного профиля. Форд размышляет о пользе и о границах единой нормы, однако его размышления, как и размышления всех остальных, сводятся к тому, что отдельные детали машин и соответствующие инструменты подлежат замене и потому должны изготавливаться с высочайшей точностью, доходящей в некоторых случаях до десятитысячных долей дюйма. Мы упоминаем об этом, потому что автоматизация и нормирование тесно связаны друг с другом и потому что нормирование составляет предпосылку эффективной автоматизации, а автоматизм, в свою очередь, требует упрощенного нормирования. Само собой разумеется, что в работе такого предприятия, возглавляемого машинным капиталистом-собственником, еще необходимо соблюдать определенные экономические принципы, а именно такие, которые обеспечивают прибыльность предприятия и несоблюдение которых приводит к отсутствию прибыли. Мы называем эти принципы экономическими, поскольку здесь предприниматель старается работать так, чтобы избежать убытков. Факт, что получение прибыли и экономические установки не тождественны друг другу и, более того, никак между собой не связаны, здесь не рассматривается, так как он относится к другой области. В данном случае предприятие получает значительную прибыль, и это еще отражается на оплате труда: рабочие получают хорошую заработную плату. Форд задумывался и над моральной стороной прибыли и свое главное оправдание видел в том, что основную часть поступающих доходов снова вкладывал в производство, в его развитие. Однако эти инвестиции допускают и совершенно иную интерпретацию. Возвращение прибыли на производство не только укрепляет независимость предприятия, служа, как считал Форд, защитой от постороннего вмешательства со стороны государства или финансового капитала; эти инвестиции являются также показателем присущего трестам стремления к беспредельному расширению механической сферы. По мере развития механики возрастает обратный приток капитала в промышленность в виде инвестиций, то есть иными словами, механика поглощает полученную с ее помощью прибыль. Этот все возрастающий отток капиталов на промышленные предприятия есть не что иное, как закон автоматической циркуляции, запущенный Техником. Благодаря его действию аппаратура обслуживает и питает себя за счет человека, а организация труда поддерживает этот процесс. В том, что предприятие вроде фордовского дает доход, нет ничего удивительного; однако было бы ошибочно делать отсюда вывод о том, что оно основывается на экономических принципах. Дело совсем не в этом. Техника в целом не подчиняется экономическим законам. Если же такое предприятие само по себе работает без убытков, это объясняется тем, что убытки переносятся в другую сферу и убыточность проявляется там, где ее не замечают. Форд задает вопрос: «Если двадцать восемь тысяч долларов (первоначально вложенный капитал) можно употребить так, чтобы они обеспечили возможность выплачивать миллиард долларов в год в виде заработной платы, то разве можно в таком случае говорить о несправедливо полученной прибыли?» Он не хочет, чтобы его считали частным капиталистом и получателем дохода, а претендует на то, чтобы его рассматривали как управляющего общественной собственностью. «Общество, а не собственник получает выгоду, и нашей наградой на самом деле является не денежная прибыль, а сознание того, что мы сумели что-то сделать», — замечает Форд.

Однако такого рода моральные соображения еще не решают дела. Из них следует только то, что Форд руководствовался желанием поработать на благо коллектива. Но он не задается вопросом о том, что представляет собой и что делает этот коллектив. Заслуги Форда неоспоримы; чего стоит хотя бы его способность оценить ситуацию и понять конъюнктуру в области автомобильной промышленности, не говоря уже о том, сколько ума вложено в усовершенствования, которые требовались для того, чтобы поставить производство автомобилей на поток. Не приходится сомневаться, что эти усовершенствования вызвали восхищение других фабрикантов отрасли и послужили им примером для подражания. Удивительна, однако, та наивность, с которой Форд заявляет о себе как о представителе производительной сферы, то есть ничтоже сумняшеся ставит себе в заслугу приумножение частного и общественного благосостояния и богатства. Как представитель производительного труда он, согласно его же заверениям, делится прибылью с обществом и со своими рабочими. Форд всячески подчеркивает социальные функции работы своего треста. Монополии, в его представлении, занимаются общественно полезной деятельностью. Со всем этим можно согласиться и самого Форда можно считать благожелательным человеком, исполненным добрых намерений. Однако тот факт, что предприниматель получает прибыль и делится ею с другими, еще не свидетельствует о наличии экономической ситуации. Получение прибыли возможно при различных обстоятельствах. Если рассмотреть экономические принципы этого предприятия по производству автомобилей, то окажется, что они носят узкий, ограниченный характер. И то обстоятельство, что производство автомашин в условиях, которые существовали к моменту начала деятельности Форда, представляло собой выгодное дело, еще ни о чем не говорит. Заведомо понятно, что все критерии для оценки работы таких предприятий в данном случае непригодны уже потому, что первоначально вложенный капитал позволил получить прибыль, измеряемую миллиардами. Такие результаты нельзя объяснить действием экономических законов, в основе которых лежит сохранение и приумножение хозяйственной субстанции, они достигаются вследствие конъюнктурных скачков, которые свойственны техническому прогрессу и которыми пользуется предприниматель, сумевший вовремя их уловить. Фундаментом вертикального треста Форда послужила не высокая заработная плата и работа на покупателя, а энергичная эксплуатации сложившейся конъюнктуры. Его прибыль получена благодаря конъюнктуре, а не благодаря социальным или экономическим установкам. Экономических установок здесь нет и в помине. Ускоренное развитие предприятия Форда объясняется вовсе не экономическими причинами, а интенсивным уничтожением субстанции. Производственный механизм предприятия осуществляет уничтожение субстанции с огромным размахом, а производимая им продукция продолжает это уничтожение в еще большем объеме. Форд вовсе не тот производитель, за кого себя выдает, то есть не тот предприниматель, который занят исключительно производительной деятельностью, напротив, в его деятельности одновременно присутствуют производство и потребление, причем несомненно, что объем ресурсов, потребляемых при его производственной деятельности, предполагает гораздо большие объемы потребления, чем объем получаемого за счет этого потребления готового продукта. Форд работает на огромный транспортный коллектив, а это коллектив самого большого дефицита. «Нужно как можно больше выжимать из энергии, из материалов и из времени», — гласит одно из его высказываний. Форд так и поступает, как считает нужным, но делает это не в условиях упорядоченной экономики, основанной на устойчивой собственности и направленной на приумножение и сохранение субстанции, а в условиях стремящейся к совершенству техники. Таким образом, глава его книги, в которой говорится об обязанности ценить время, служит превосходной иллюстрацией того факта, что автоматические методы работы всегда связаны с необходимостью вести точный учет механически определяемого времени, от которого они зависят.

О том, что работа технического предприятия, деятельность технического коллектива опираются на истребление субстанции, Форд задумывается так же мало, как Маркс или Энгельс. Этого вопроса он касается только однажды, когда речь заходит о бесперебойном снабжении сталью; тогда Форд замечает, что с лесопильными материалами дело обстоит все хуже и если их потребление будет оставаться на существующем уровне, то американских лесов хватит самое большее на пятьдесят лет. Форд сам является лесовладельцем и признается, что, по его расчетам, собственного леса ему должно хватить лет на пятнадцать больше этого срока. Однако лесопользование Форда заключается не в грамотном ведении лесного хозяйства, а в хищническом потреблении и уничтожении лесных массивов. Не случайно эти замечания сделаны именно в связи с лесом. В условиях технического коллектива все резче обозначается разница между органическим ростом и механическим развитием, потому что тут быстрые методы технического развития лоб в лоб сталкиваются с более медленными темпами естественного прироста и потому что эти методы истребляют лес, не дожидаясь прироста, так что леса повсеместно оказываются под угрозой уничтожения.

Вертикальный трест Форда представляет собой высокоразвитый производственный комбинат, находящийся на пути к превращению в специализированный коллектив под руководством капиталиста-собственника. Этот руководитель отличается от капиталистов XIX века и позиционирует собой переходный тип между капиталистом-собственником и техническим функционером. Он уже воспринимает свои предприятия как коллективные, как специализированный коллектив, являющийся составной частью более крупного коллектива. Этот капиталист уже понял, что машина не может быть основой создания собственности. Он говорит, что «машина — служанка общества». В другом месте та же мысль звучит у Форда менее эвфемистически, но зато гораздо яснее. Он пишет: «Сегодня мы понимаем, что машина как орудие труда представляет собой метод применения искусственной энергии». «Это не вещь, принадлежащая владельцу фабрики, которую он может использовать для зарабатывания денег». Машина «принадлежит не тому, кто ее купил, и не тому, кто ее обслуживает, а широкой общественности». Это сказано верно и точно, остается лишь заменить неопределенное выражение «широкая общественность» и сказать: она принадлежит техническому коллективу.

 

10

За пространством и временем мы признаем свойство континуальности. Для нас с этими понятиями связано представление об устойчивости, постоянстве, непрерывности. Мысля пространственными и временными категориям, мы полагаемся на это постоянство. Независимо от того, имеет, согласно нашим представлениям, пространство и время линейный или циклический характер, рассматриваем мы их как абсолютные или лишь как идеальные, в этих представлениях неизменно присутствует устойчивость. Сейчас становится ясно, что, в отличие от других эпох, мы отводим времени приоритетное место, признаем за ним иерархическое преимущество по сравнению с пространством. Мы склонны мыслить временными, а не пространственными категориями. Мы стремимся подчинить пространство времени. Характерно, что пространственным представлениям в понятии «современник» отводится незначительная роль. По мере развития механики на первый план выходит понятие времени. Собственность опирается на пространственные представления, но наши машины являются машинами времени. Понятие линейного, абсолютного времени стараниями Ньютона приобрело механистический характер. Наша наука опирается на это механическое понимание времени. Но торжество механистических представлений влечет за собой победу дисконтинуальности над континуальностью. Континуальность представляет собой, правда, принцип всякой науки, принцип и сам есть нечто континуальное, тем не менее это не мешает все большему распространению дисконтинуальности. Механистическое понятие времени играет для человека ту же роль, которую в часовом механизме выполняет анкерный механизм: оно позволяет ему делить время на части, благодаря чему становится возможной полезная работа механизмов. Принцип повторяемости используется здесь таким образом, чтобы искусственно внедрить дисконтинуальность, механическое сопротивление.

Материальным телам отказывалось в свойстве континуальности в соответствии с представлением о том, что мельчайшие частицы разделены между собой межмолекулярным пространством, то есть пространственными промежутками. На протяжении долгого времени люди представляли себе атомы как дискретные, неделимые и неразрушимые материальные корпускулы, описанные Левкиппом и Демокритом. Теперь с этим покончено. Выясняя значение понятия континуальности, мы видим, что оно представляет собой не чисто временное, но также и не чисто пространственное понятие; ему всегда свойственно что-то временно-пространственное или пространственно-временное. На самом деле нет ни чисто временного континуума, ни чисто пространственного; и то и другое представляет собой мысленные абстракции, которыми мы пользуемся в целях упрощения как рабочими инструментами. Это наглядно проявляется в наших представлениях об атоме. Еще Кант предпринял попытку совершенно отказаться от атомистических представлений: это попытка, чрезвычайно характерная для его философского мышления. Кант попытался заменить атомистические представления гипотезой о континууме, сущность которой сводилась к представлению о материи, постоянно заполняющей пространство. Но это положение не получило признания, поскольку уже Дальтон сформулировал закон простых и составных пропорций; а после того как Лоран и Жерар обосновали разделение атомного и молекулярного веса, началось развитие химии. Поверхностный наблюдатель мог бы прийти к выводу, что весь ход исследований в этой области ведет к тому, чтобы снять существующую дисконтинуальность. Однако уже сам насильственный характер исследовательских методов не позволяет сделать такой вывод. Взрывоопасный характер техники, отличающийся неуклонным нарастанием мощности детонаторов, связан с исследованиями в области дисконтинуальности. Сила этого мышления выражается в открытии химического и атомного распада, которые вызывают механический эффект взрыва. Последним достижением в этой области является создание атомной бомбы.

Если же теперь мы обратимся к собственности, то убедимся, что, с какой стороны ее не рассматривай, она всегда опирается на континуальность. Все правовые понятия, которые относятся к собственности, направлены на сохранение ее континуальности. Собственность по своему понятию представляет собой нечто континуальное как в пространстве, так и во времени. С этим связан и тот факт, что право распоряжаться собственностью исключает возможность вмешательства третьего лица. То, что мы делаем различие между движимой и недвижимой собственностью, вытекает из континуального характера собственности, так как земельная собственность представляет собой неподвижный пространственный континуум. И даже такое тонкое различие, как различие между облигаторными притязаниями и реальными правами, является следствием континуального характера собственности. В облигаторном праве наглядно прослеживается, насколько тесно его происхождение связано с собственностью. Главная забота права наследования заключается в том, чтобы не допустить нарушения континуальности после смерти владельца. И вот в эту правовую и физическую континуальность собственности тараном врывается машина, технический прогресс. Он начинает с того, что устраняет неразрывно связанное с собственностью личностное начало. Он отделяет собственника от собственности, вторгаясь в сферу собственности с механическими установками и добиваясь того, чтобы ею можно было распоряжаться механическим образом, несовместимым с понятием собственности.

У капитализма, сформировавшегося в XIX веке в условиях непрерывного роста народонаселения и все увеличивающегося числа машин, то есть у того капитализма, который мы, в отличие от других разновидностей, называем машинным, складываются все более напряженные отношения с собственностью и ее законами. Между строем, основанным на собственности, и техническим коллективом устанавливаются все более враждебные отношения. В этих отношениях роль агрессора принадлежит техническому коллективу. Перекрещиваясь с пространственно упорядоченным миром собственности, он повсеместно рассекает его единство. Энергия этой агрессии не везде одинакова, потому что технический коллектив как в пространственном, так и во временном отношении развивается в различных пунктах и странах неравномерно. На тех территориях, где развитие механики только еще начинается или движется медленными темпами, воздействие со стороны организации коллектива сказывается в меньшей степени, чем в индустриальных городах или в промышленно развитых областях. Это связано с тем, что промышленные и транспортные центры одновременно являются и центрами коллективистского технического мышления. А на первый план исторического развития выходят крупные территориальные единицы, отличающиеся высоким уровнем техники. Там, где господствует соответствующее им понятие энергии, происходит изменение форм собственности, заканчивающееся ее поглощением.

На протяжении этого процесса неоднократно предпринимались попытки ослабить напряженность, смягчить проявления противоречий, выливающиеся в открытую борьбу, однако все они потерпели крушение. Почему же эти попытки должны были потерпеть крушение? Разве машинная техника не вырастает из условий общества, основанного на отношениях собственности? Хотя это, действительно, так и происходит, но машинная техника отделяется от собственности и вступает с нею в борьбу. Машинная техника не может развиваться в условиях строя, основанного на собственности, их развитие не может идти параллельно. Ведь такой строй определяется границами вещей, без которых невозможно право собственности, или доминиум. Именно потому, что dominium plenum подразумевает неограниченное юридическое право собственника на принадлежащую ему вещь, эта вещественная граница обозначена так отчетливо. Если в праве распоряжаться собственностью под действием внешних сил возникает брешь, то вместе с этим стираются и вещественные границы. При ненарушенных отношениях собственности каждое изменение вещественных границ регулируется соглашением между собственниками или точно фиксируется, если такое изменение регулируется законом. Эти границы не могут быть нарушены вмешательством третьей стороны. Удар, который наносит по собственности машина, нарушает эти условия.

Машинные капиталисты XIX века были еще уверены, что могут оставаться одновременно собственниками и машинными капиталистами. Между тем такое совмещение было невозможно. Это обнаружилось тогда, когда выяснилось, что капиталист все больше утрачивает качества собственника. Его имущество теряет статус собственности, которая перестает принадлежать ему как владельцу. В этом капиталистическом хозяйстве всякая собственность оказывается поставленной под вопрос. Сначала она подтачивается и выхолащивается на теоретическом уровне, а затем ниспровергается и практически. Как же этот процесс происходит? Он получает неадекватное истолкование или остается вообще незамеченным, хотя протекает открыто у всех на глазах. Изначально ошибается тот, кто полагает, будто власть капиталистов усиливается из-за того, что они являются собственниками и в их собственности находятся средства производства. Ведь в действительности усиление власти капиталистов происходит за счет собственности, их процветание зависит от вытеснения и ослабления собственности. Изображая капиталиста разбойником, который захватывает и уничтожает более мелкую собственность, мы не дадим адекватного описания этого процесса. Собственнический строй не основан на отношениях между крупными, средними и мелкими собственниками, эти отношения представляют собой уже следствия, вытекающие из такого строя. И кроме того, мелкая собственность продолжает существовать наряду со средней и крупной. Угрозу собственности представляет не борьба между крупными и мелкими собственниками. Такая борьба, хотя она и происходит постоянно, ведется в рамках собственнического строя. Активная угроза собственности носит более централизованный характер и исходит из другой сферы, тенденцию этого процесса лучше всего характеризует тот факт, что машинный капиталист вынужден ради процветания, расширения своего предприятия и ради роста объемов производства согласиться на распад своей собственности, не претендуя более на активную роль собственника. Процесс экспроприации собственности он вынужден волей-неволей начинать с самого себя. А это происходит путем введения все большего числа машин, от которого машинный капиталист не может отказаться, если не хочет потерять все. Предприятию, основанному на ручном труде, не свойственна тенденция к расширению, в результате которого возникали бы крупные и сверхкрупные предприятия; эта тенденция характерна для механического способа производства. Предприятия-гиганты, обслуживаемые огромной массой рабочих, уже не являются доминиумом, опирающимся на объективные границы вещей. Ибо где они, эти вещественные границы? И какое значение могут они еще иметь по сравнению с функциональными производственными процессами и их механическим повторением? Собственника никак нельзя представить в качестве функционера, машина же тяготеет в своем развитие к функционеру. Мы не можем представить себе машинного капиталиста как собственника средств производства, так как на этих средствах производства уже не зиждется собственность, они не могут служить ей опорой. Средства производства представлены машинами, машина же, в особенности если эта машина — автомат, перестает быть предметом собственности, превращаясь в часть инвентаря технического коллектива, который оперирует новым понятием энергии. Пользующийся машинами и опирающийся при этом на право собственности капитализм не может не быть временным явлением; он уже находится на пути к превращению в технический коллектив, который поглощает его, как только оказывается достигнутой соответствующая степень механизации. Как свидетельствует опыт, в первую очередь эта степень механизации достигается в области транспорта и средств сообщения. Частный машинный капитализм является переходной ступенью к техническому коллективу. Технический коллектив делает капиталистом себя самого. Или, если выразить это словами Маркса, «коммунистическое общество является коллективным капиталистом». Однако по поводу этой формулировки следует заметить, что коммунистическое общество и технический коллектив не тождественны друг другу. Здесь мы подошли к той точке, когда уже невозможно использовать понятие коммунистического общества, так как решающее слово принадлежит не ему, а техническому коллективу. Если хотя бы на секунду отвлечься от понятия технического коллектива, то понятие коммунистического общества теряет всякое значение. Поэтому формулировка Ленина «социализм есть электрификация» гораздо точнее по своему содержанию. Все представления о социализме становятся отчетливее и одновременно суше, холоднее при соотнесении с понятием технического коллектива. Без соотнесения с ним представления о социализме тотчас же становятся смутными и расплывчатыми.

Так к чему же мы в конце концов пришли? Работающий при помощи машин капиталист-собственник в силу присущей ему внутренней противоречивости повсеместно исчезает. Иногда это происходит насильственно, иногда же почти незаметно: он исчезает, словно растворившись в воздухе. Но что же приходит ему на смену? То, что давно уже давало о себе знать, только за вычетом личностного момента, который наблюдался на начальном этапе, — анонимное движение, анонимное понятие энергии. Машинный социализм не отменил механической детерминированности финансов, не сломил силу стремящегося к концентрации капитала, не сделал свободным труд. Его сил хватило лишь на то, чтобы вырвать из рук частного капиталиста право распоряжаться капиталом. И тут в качестве капиталиста на арену выходит коллектив, оказывающийся еще более могущественным, безжалостным и властолюбивым, чем весь былой слой частных капиталистов, уничтоженный коллективом. Его функционеры, не считаясь ни с чем, продолжают нетерпеливое движение вперед; они направляют это движение по рельсовому пути, по которому вынужден неуклонно следовать человек. Концентрация капитала и труда никуда не исчезает, не исчезают и могущественные тресты, синдикаты, монополии, комбинаты. Они беспрерывно распространяются вширь, безудержно растут, принимая гигантские размеры, превращаются в паразитическую организацию, которая поглощает самого человека. Пока капитал и труд еще противостояли друг другу, у рабочего оставалось свободное пространство для защиты своих интересов. Сейчас, когда они начали отождествляться друг с другом, они превращаются в полип, который всюду пустил свои щупальца, из всего высасывает соки, на все распространяет свою эксплуатацию. Аппаратура и организация, слившись в единое целое, достигают в условиях технического коллектива невиданной силы. Но какое зрелище представляет теперь наша земля! Она вся покрыта огромными, униформированными, унылыми трудовыми армиями, которые враждебны друг другу. Неустанно и неумолимо продолжается процесс концентрации энергии в отдельных районах, превратившихся в гигантские мастерские. Все доступные средства вкладываются в этот процесс, который не знает ни границ, ни пределов. А в титанических аккумуляторах, концентрирующих в себе энергию, повсюду накапливаются средства разрушения, созданные наукой и техникой. Этот процесс сам прославляет себя в бесконечном потоке пропаганды и рекламы. Повсюду пестрят плакаты, безумолчно гремят идеологические барабаны. Но вся сила, которую гордо демонстрирует процесс концентрации, на поверку оказывается дутой величиной, от нее смердит разложением и тленом. Идеология — это само гниение и тлен, рядящиеся в яркие зеркальные одежды.

 

11

Теории, поддерживающие и оправдывающие право собственности, точнее право собственности на отдельные части целого и право пользования отдельными частями целого, напоминают собой костыли. Будучи измыслены как подпорки мнимой собственности машинного капиталиста, они не выполняют своего назначения, так как не могут помешать переходу этой собственности в руки коллектива. Теории в защиту собственности появляются одновременно с теоретическими нападками на собственность. Собственность не нуждается в этих теориях, и теории не в состоянии уберечь собственность от гибели, после того как пошатнулись ее позиции. Экономические теории не затрагивают фундаментальных основ, они являются производными более позднего времени, претендующими теперь на самостоятельное значение. Собственность нельзя ограничить сферой действия экономических законов и нельзя из них вывести, а экономические законы не вытекают из собственности. Это относится также к теории общественного договора и теории законности. Собственность существует прежде ее договорного и законного обоснования. В отдельных случаях собственность действительно может образовываться путем захвата никому ранее не принадлежавших вещей, поскольку положение, выраженное формулой «res nullius cedit prius occupanti», сохраняет свою справедливость, поскольку самого факта захвата и воли к тому, чтобы сделать res nullius своей собственностью, достаточно для образования собственности. Однако все же нельзя согласиться с теорией захвата, так как она не объясняет возникновения строя, основанного на собственности. Акт захвата собственности не включает в себя волевой момент, направленный на основание такого строя, акт захвата может быть направлен исключительно на разрушение и истребление мира вещей. В то же время одного лишь труда, вопреки тому, что говорит по этому поводу трудовая теория, недостаточно, чтобы образовать собственность. Труд и собственность — различные вещи, а человеческий труд с одинаковым успехом может быть направлен как на расхищение ресурсов, так и на приобретение собственности. Тот мир труда, в котором мы живем, работает при помощи механических средств на устранение собственности и ее границ. Если же я объявляю собственность божественным установлением и естественным правом человеческой личности, то подобными теологическими и естественноправовыми догмами я отрезаю себе путь к пониманию собственности точно так же, как и позитивистскими конструкциями. Что такое божественное установление? И откуда мне знать, что представляет собой естественное право? Все эти теории не ложны. В них тоже есть своя правда, так как они возникли на основе существующих отношений собственности. И в этих условиях я могу приобретать собственность различными путями: путем договора, закона, работы, профессии. Однако если исходным моментом этих теорий служит modus acquirendi, то есть способ приобретения, то они не отвечают на поставленный вопрос, так как modus acquirendi не объясняет возникновения собственности. Отношения собственности нельзя объяснить, основываясь на специфике отдельных актов ее приобретения, потому что собственность первоначально возникает не в результате акта ее приобретения, а вследствие акта обособления вещей, не представлявших собой собственности. Вопрос заключается в том, для каких целей служило такое обособление. Если теории строятся исходя из понятия трудоспособной личности — понятия, которое в современных условиях почти целиком совпадает с понятием правоспособной личности, — то они также ничего не объясняют по той же самой причине. Вдобавок круг этих лиц не уточнен, а вещи, которые становятся собственностью, не выделены. Приобретение собственности и учреждение собственности как явления — не одно и то же, так как собственность скорее учреждается, нежели приобретается.

Кроме того, мы не можем отмахнуться от существования условий, в которых это божественное установление и естественное право человеческой личности вообще не существовало, то есть от условий, в которых нет никакой собственности. Человек, живущий вне истории, скорее всего, не нуждается в собственности, к тому же он еще недостаточно удалился от природы, чтобы в условиях близкой к природе жизни могла сложиться устойчивая система отношений собственности. Собственность — явление, которое требует исторического подхода. Если же мы хотим обратиться к истокам, то для понимания обособленного нам придется начинать с необособленного, так как первоначально все было необособленным. Собственность можно понять только как обособление ранее необособленного, как отвлечение от необособленного, которое произошло гораздо раньше, чем отвлечение денег. Следы этого процесса можно найти в системах правопорядка. Если внимательно их изучить, то невольно напрашивается догадка, что источником собственности является собственность богов и умерших, которая обособилась раньше всех других видов собственности. А произошло это тогда, когда с нею стали связывать определенное имя — именно страх, вызываемый этим именем, вызвал ее обособление. Такая собственность является обособленной собственностью богов или мертвых, но не принадлежит человеку. Последний относится к ней и к ее имени с почтением и трепетом. Эта собственность поначалу не связана с какой-либо хозяйственной пользой. Она не дает прибыли, а, напротив, требует изрядных затрат. И, разумеется, такая собственность не может быть никому передана, она принадлежит к числу res extra commercium, а не к числу res in commercio. Любая собственность первоначально относится к res extra commercium.

В римском праве отчетливо отражен такой порядок, он проявляется в подразделении вещей на категории и в различном отношении к этим категориям. К res extra commercium римляне относят предметы, посвященные богам (res divini juris), предметы, освященные богами (res sanctae), и предметы, посвященные diis manibus (res religiosae). Собственность богов и мертвых существовала в виде этих предметов. Они были изъяты из обособленной собственности и частного пользования (Gaj. Inst. II. 9: Quod autem divini iuris est, id nullius in bonis est). Это древнее достояние богов и мертвых было обособленным в двояком смысле. Во-первых, по отношению к тому, что не являлось собственностью. Во-вторых, по отношению к обособленной собственности, по отношению к актам приобретения, которые привели к образованию частной собственности.

Обособленными по отношению к обособленной собственности были и res publicae, которые также рассматривались как предметы, лежащие extra commercium, то есть как предметы общественного, государственного значения. Эти вещи, в противоположность res privatae, представляют собой собственность римского народа (populus romanus). Но роpulus romanus не является частным юридическим лицом, понятие частного юридического лица складывалось в римском праве не без затруднений особого рода. Римское государство сравнительно поздно стало выступать в качестве частного лица или фиска как субъект частного права. Государство приспособилось к частному праву, присоединилось к числу частных собственников. И наконец, обособленным по отношению к обособленной собственности были также res omnium communes, предметный характер которых оспаривается. Это указывает на недостаточно принимаемый во внимание момент образования собственности, который заключается в том, что одной из предпосылок появления собственности было наличие предметов, которые принадлежали всем. Ведь собственность, которая сама себя ограничивает, по своему происхождению образовалась из того, что не имело собственника, она существует в окружении дикой, не имеющей собственника природы и снова возвращается в нее, когда человек отказывается от своей собственности.

Если бы существовала одна только собственность in commercio, то собственность как таковая не имела бы особого значения, в этом случае все отношения собственности сводились бы к купле и продаже; она целиком подпадала бы под понятие товара, который подлежит рассмотрению в аспекте взаимных обязательств и сделок, касающихся права распоряжаться предметами. В этом случае подчеркивалось бы не исключение третьих лиц из числа имеющих право распоряжаться предметом, а соответствующее право собственника. Там, где мы имеем дело только с такими вещами, которые можно заменять, потреблять и делить, право собственности не имело бы смысла: для того чтобы пользоваться и потреблять эти вещи, достаточно было бы одного лишь факта владения. Именно к таким условиям и стремится технический коллектив, когда он, разрушая отношения собственности, одновременно все больше умножает число заменимых и потребляемых вещей. Создаваемый машинным коллективом мир — это мир зависимых от машинной техники вещей, которым в полной мере свойственна заменимость и потребляемость. Он производит технические товары, технические типовые изделия определенной марки, так как ничего другого он не в состоянии произвести. Единообразие этого создаваемого путем механического повторения мира вещей не обладает собственным своеобразием и не удерживается в рамках собственности. К этому вопросу мы еще вернемся в ходе дальнейшего изложения.

Понятие принадлежности в том виде, как оно было разработано римским правом, предполагает наличие более широкой собственности, в которую она входит как составная часть. К понятию принадлежности относятся такие вещи, которые, будучи физически самостоятельными, в экономическом отношении не представляют собой самостоятельных единиц. Такое различение имеет свои причины. Однако из понятия экономической самостоятельности еще не выводится понятие собственности; оно не представляется достаточным, так как экономическая самостоятельность не обязательно связана с собственностью, а собственность может существовать без экономической самостоятельности. Следующий шаг позволяет сделать различие, устанавливаемое римским правом между res mancipi и res nec mancipi. (Ulp. Tit. 19 § 1; Omnes res aut mancipii sunt aut nec mancipii). Res mancipi — это вещи, подлежащие купле-продаже, то есть подлежащие купле-продаже римскими гражданами. Это вещи, на которые при отсутствии Privilegium iuris commercii не могут приобретать право собственности чужеземцы-перегрины. Приобрести в свою собственность fundus italicus, то есть старинную римскую крестьянскую усадьбу с ее принадлежностями, мог, согласно римскому праву, только римский гражданин. К res mancipii в старинном римском праве применяется также название familia, в то время как недвижимость, на которую не распространяется действие этих правовых установлений, обозначается словом pecunia (Mitteis. Roemisches Privatrecht. Bd. 1. S. 79 ff.). Из pecunia образуются путем отвлечения деньги. «Рука» издревле связана с собственностью, и можно сказать, что для всякой собственности опорой служит и не может не служить рука; рука представляет собой утверждающий собственность член человеческого тела. Привилегированность земельной собственности, нашедшая свое выражение в выделении правовых установлений касательно res mancipii, отменяется впоследствии сводом гражданских законов Юстиниана (Corpus juris civilis), где в законах о купле-продаже уже не делается разницы между недвижимой и движимой собственностью, между тем как она сохраняется в полиптихах средневековых церквей и монастырей, в английском Doomsday Book, в Stadtbücher и Landtafeln и в земельных кадастрах нового времени.

Res mancipi — это такие вещи, которые становятся римской групповой собственностью, собственностью квиритов после торжественной церемонии манципации, совершаемой в присутствии римских граждан-свидетелей. За этим положением просматривается гораздо более древнее. Подобно тому как ager publicus — собственность народа Рима — не мог отходить в групповую собственность ни путем официальной купли-продажи, ни путем каких-либо иных правовых сделок, fundus italicus также в ранний период римской истории не мог переходить в чью-либо собственность путем купли-продажи. Манципация представляет собой сложную и трудную правовую процедуру, в которой еще чувствуется, как неохотно принимались решения, касающиеся земельной собственности. Выработка соответствующих постановлений идет параллельно с теми изменениями, которые происходят в семейном укладе римлян.

Разумеется, собственность in commercio играет в древнем крестьянском хозяйстве Рима второстепенную роль по сравнению с собственностью extra commercium. В той или иной форме все виды собственности неизбежно сохраняют это соотношение; оно оказывается поколебленным, когда вся собственность превращается в собственность in commercio. Собственность in commercio нуждается в опоре на собственность, которой нельзя распоряжаться по своему усмотрению. А эта последняя опирается на собственность богов и мертвых, на ларов и пенатов, на гениев и божество (numen). И не только частная собственность in commercio нуждается в такой опоре, на ней же зиждется общественная собственность, так как государство не имеет иной собственности, кроме собственности отдельных граждан. Такая неотчуждаемая собственность существует в рамках любой правовой системы, есть она и у нас, так как мы признаем res divini juris, res sanctae и religiosae. Мы оберегаем собственность мертвых и не распоряжаемся такими вещами, которые служат обиталищем признаваемых нами ларов или пенатов, а это все вещи, которые представляются нам абсолютно неотчуждаемыми ни при каких условиях: ведь память это и есть наши лары и пенаты. Собственностью extra commercium являются практически все вещи, передача которых возможна только по наследству, и к ним относятся как предметы, составляющие собственность отдельного частного лица, так и предметы, принадлежащие государству. Чем больше число таких предметов, тем устойчивее и прочнее право собственности. Главное место среди этих вещей всегда будет занимать земельная собственность. Если человек, желая приобрести собственность, перестает думать о земельной собственности, это служит знаком того, что он совсем позабыл, что такое собственность. Не пожалеть своего живота ради земли, на которой живешь, вот что значит быть terrae filius, вот в чем вся соль! Эта древнейшая привязанность проникла в правопорядок. Римское вещное право целиком и полностью выросло из земельной собственности. Почитание земли, которую не мудрствуя лукаво называют словом familia, просвечивает во всех установлениях римского права. Эта собственность изначально связана с religio и с политическим статусом. Собственность квиритов возникает из политического статуса подобно тому, как правовой статус римского гражданина возникает из политического. Классический римлянин, полноправный свободный гражданин, имеет решающий голос в центуриатных комициях. Только гражданин Рима владеет муниципальной собственностью, является совладельцем общественной земли (ager publicus) и имеет право получить ее долю, когда производится раздел этой земли. Преимущественное значение земельной собственности проявляется решительно во всем. Все, что добавлено к ней путем implantatio и inaedificatio, то есть все постройки и насаждения, рассматривается как побочные или придаточные вещи и не имеет самостоятельного значения, являясь принадлежностью земельной собственности. Superficio solo cedit — все наземные и подземные постройки и насаждения принадлежат земле. Все стремления римского плебея были направлены на приобретение полноценного римского права землевладения, при котором он мог бы распоряжаться землей, уже не являющейся собственностью родовой общины. И он добился желанной цели.

 

12

Еще в Древнем Риме было известно отчуждение собственности в пользу populus romanus. Так, при строительстве дорог можно было принудительно отчуждать земельную собственность в пользу государства. Из всех видов собственности земельная чаще всего подвергается отчуждению. Однако в связи с чрезмерными бедствиями иногда в интересах общества возникает также необходимость в отчуждении движимой собственности. В случае мобилизации могут отчуждаться лошади, в случае голода — запасы зерна. В немецком общем праве не выработалось специальных установлений, касающихся отчуждения собственности. Лишь в кодифицированном праве XVIII века была зафиксирована такая правовая норма. Большое влияние приобретает французское законодательство. Для отчуждения в нем утверждается такой порядок, при котором сначала должна канонизироваться необходимость этой меры. Специально принятый закон или указ устанавливает utilité publique мероприятия, ради которого будет производиться данное отчуждение собственности. Определяется отчуждаемое имущество и причитающееся за него возмещение. Предпосылкой отчуждения собственности может служить лишь utilite publiqué, то есть интересы общества, общественное благополучие. Кроме того, во многих кодексах точно перечисляются все случаи, в которых допускается отчуждение собственности.

Какой необходимостью вызвано неуклонное увеличение числа и объема производимых отчуждений собственности? В области права, которая занимается вопросом отчуждения собственности, первые сдвиги можно отметить в связи со строительством железных дорог. Появление рельсового транспорта, движимого механическими силами, приводит к его расширению и расширению права, касающегося отчуждения. Строительство железных дорог, вызывающее массовое передвижение людей, приводит к созданию железнодорожной монополии, образованию железнодорожных предприятий, появлению железнодорожной сети, благодаря которой местность, покрытая этой сетью, осваивается средствами механического транспорта. Монополизация железнодорожных сообщений приводит к объединению железных дорог, то есть к технической централизации аппаратуры, сопровождающейся образованием соответствующей организации. С этого начинается коллизия между механикой и собственностью. Эта коллизия неизбежна. Она носит не временный, а постоянный характер. Вдобавок она заметно углубляется. Развивающаяся машинная техника все более атакует собственность и в конце концов поглощает ее. Этот процесс получает свое оправдание в том, что техника выступает как представитель общественных интересов и общественного блага, что utilite publiqué оказывается на ее стороне. Понятие отчуждения собственности остается неизменным, зато изменяются условия его применения. Где бы ни возникал конфликт, его исход заранее предрешен, так как собственность всюду вынуждена уступать дорогу стремлению к распространению механических средств. Напрасно стонет гетевская бабушка Бавкида:

Прав оказывается караульный Линкей, который поет:

Старик Фауст, пожалуй, еще мучается угрызениями совести, так как его не устраивает голый рационализм происходящего. Такого рода угрызения совести выражаются в начале этого движения в щедром денежном возмещении причиненного ущерба. Но с тех пор механическое планирование прошло большой путь и давно вышло за рамки экономического планирования. Отчуждение собственности превращается из неприятной необходимости в самоцель. Исключение становится правилом, и тем самым выясняется то, что происходит на самом деле. Какими бы расплывчатыми по смыслу словами это ни называли: отчуждение собственности, национализация, деприватизация или обобществление, — все они обозначают одну и ту же вещь, причем совершенно ясную и недвусмысленную. Они имеют в виду технический коллектив, которому собственность предоставляется для механического использования. Национализация не означает, что государство становится собственником, что к нему переходят права и обязанности собственника. В общем этот процесс по-прежнему можно называть данным термином, поскольку внешне он отражает происходящее. Однако дело в том, что в результате национализации не возникает государственная собственность, а создаются условия, при которых права пользования и потребления переходят к коллективу. Обобществление (термин, ставший в наше время совершенно расплывчатым) не подразумевает, что права собственности переходят к обществу. Такое сообщество, как технический коллектив, вообще не подпадает под понятие societas в юридическом смысле. Societas — это основанное на договоре объединение отдельных лиц для достижения общей цели. Трактовка понятия «общество» с социологических позиций тоже ничего не дает для понимания описываемых здесь процессов; убеждаешься лишь в том, что для социологии, пробавляющейся за счет релятивистского переосмысления истории, то есть за счет ее отрицания, было бы полезно повнимательнее ознакомиться с физикой. В экономической и политологической системе Лоренца фон Штейна, разработанной с позиций гегелевской диалектики, сфера общественных наук ограничена изучением отношений, складывающихся при распределении имущества. Изучение этих отношений многое объясняет, однако такой подход не позволяет понять фундаментальные основы собственности, которая существовала прежде, чем начинается распределение имущества, кроме того, он вообще неприменим в отношении технического коллектива. В условиях технического коллектива вопросы распределения имущества далеко не так важны, как нормирование использования и расхода. Эти вопросы приобретают такую жгучую актуальность, потому что технический коллектив связан с убыточным хозяйствованием и нехваткой, потому что ему свойственно использование организации как способ управления дефицитом, то есть его распределение, а следовательно и расширение, о чем мы уже подробно говорили в «Совершенстве техники». Социализм в его современном понимании всегда подразумевает технический коллектив.

В результате национализации, обобществлений и экспроприации ни у кого не прибавляется собственности. Ни у государства, ни у рабочего, который трудится на фабриках, подвергающихся этой реорганизации. Порядок, основанный на собственности, невозможно перенести куда-то при помощи механических транспортных средств или сохранить посредством отчуждения для механических целей. Мы уже продемонстрировали ранее, что мнимая собственность машинного капиталиста не сохраняется в условиях технического коллектива. А коллектив нельзя рассматривать в качестве собственника, у коллектива не бывает прироста собственности. Он может потреблять собственность, но не может ее порождать. Коллектив не может сделать собственником рабочего. Да это и не входит в его намерения. Рабочий ничего не получает от экспроприации собственности: ни доли в виде какой-то части средств производства, и ни гроша в виде добавочных выплат. Чем это объясняется? Тем, что в ходе таких мероприятий происходит только расширение технического коллектива, и этот процесс поглощает всю прибыль: она теряется, растворившись в нем, исчезает бесследно. Поскольку речь зашла о прибыли, следует в первую очередь спросить, могут ли вообще подобные меры приносить прибыль. Только не ту экономическую, материальную, индивидуальную, которую ожидают от них многие люди, не понимающие сути происходящего, — от акта экспроприации ничто не приумножается. Да и как может он что-то создать и приумножить! Если машинный капиталист, лишаемый собственности без какого бы то ни было возмещения, теряет все, что имел, то рабочий от этого ничего не выигрывает. Прибыль в рамках механического хозяйствования возникает при условии, что люди начинают больше работать и усиливается эксплуатация. Источник выгоды для рабочего лежит не в сфере экономики — с экономической точки зрения этот процесс и ему наносит урон. В условиях коллектива рабочий утрачивает свободу объединений, право на забастовку, а следовательно, и возможность бороться за повышение заработной платы. Вся выгода достается исключительно коллективу, который в результате национализации, обобществления и отчуждения собственности расширяет и укрепляет свою аппаратуру и организацию. Коллектив забирает в свое управление любое предприятие, даже такое, которое в его руках из рентабельного превращается в дотационное, так как он руководствуется при этом не экономическими, а техническими соображениями, а убытки и возникающую в результате нехватку без смущения перекладывает на плечи рабочего. Получить какую-то выгоду рабочий мог бы только через кооперацию, через долевое участие в принадлежащей предприятию собственности. Риск предприятия рабочий и без того разделяет, но зато в условиях кооперации как прибыль, так и убытки станут его личным делом. Получить экономическую выгоду он сможет тогда только при такой организации труда, которая будет направлена своим острием против властных притязаний технического коллектива. Однако такое долевое участие рабочих обязательно предполагает наличие настоящей собственности. Производственное предприятие — это не собственность, как явствует из самого термина. В сетях технического коллектива трудно сохраняются самостоятельные предприятия, предприятия располагаются в них на пересечении отдельных нитей этой паутины. Очевидно, что рабочий беззащитен перед техническим коллективом, более беззащитен, чем он был перед частным капиталистом. Дело в том, что идеи, которые движут развитие технического коллектива, живут и в его голове. Рабочий и сам принадлежит к числу восторженных приверженцев коллектива. Именно это вызывает у многих желание бросить рабочего на произвол судьбы — слишком трудно помочь человеку против его воли. Реально помочь ему можно будет только тогда, когда он сам научится противопоставлять себя коллективу, когда поймет свое истинное положение. В отношении отдельного человека коллектив оказывается скареднее самого скаредного машинного капиталиста: он представляет собой такое соединение аппаратуры и организации, которое для человека оставляет лишь самый необходимый минимум. Технический коллектив — это эксплуататор par excellence, так как он занят исключительно процессами эксплуатации.

Характерным признаком технического коллектива является не собственность, а экспроприация собственности и ее передача в распоряжение механической организации. Так, земля экспроприируется под предлогом создания новой крестьянской собственности. Однако утверждение функционеров технического коллектива, что они хотят создать новую крестьянскую собственность, не соответствует действительности. Крестьянская собственность создается только волей крестьянина, направленной на учреждение собственности, а не постановлениями тех или иных функционеров. Во-первых, они неспособны создавать собственность, а во-вторых, создание собственности не входит в задачи коллектива и не отвечает направлению его развития. Технический коллектив основывается на машинной аппаратуре, а ей соответствует не крестьянская собственность, а оснащенные машинной техникой латифундии и монокультурное земледелие. Там, где еще сохраняется крестьянская собственность, ей навязывается рабочий план и часть продукции изымается в виде обязательных поставок. Причем эти поставки весьма значительны. Рабочий план оказывается эффективным средством, с помощью которого технический коллектив добирается даже до самых мелких крестьянских хозяйств. Всякая собственность, где бы она ни образовывалась, насильственно изымается в пользу коллектива. В условиях коллектива сохранение старой и образование новой собственности становится труднейшей задачей. То понятие энергии, которое насквозь пронизывает коллектив, враждебно собственности. Коллектив стремится не к собственности, а к техническому производству и техническому потреблению. И этим целям отвечает не собственность, а потребление и расходование. Главной и первостепенной задачей организации, которая расширяется и развивается за счет уничтожения субстанции, наряду с расширением коллектива, является регулирование потребления. Основные трудности связаны для него с износом. И это не случайно. Достаточно внимательно присмотреться к машинам, чтобы понять, что их использование и потребление подчиняется законам быстрого изнашивания, что износ происходит сам собой в процессе работы. Собственность плохо сочетается с техническим коллективом, поскольку его воля целиком направлена на упразднение собственности. Жизнь коллектива основана на ее упразднении, без этого коллектив не может существовать. Как только вся собственность оказывается использованной, проеденной и потребленной, тотчас же наступает кризис коллектива. Сейчас мы как раз переживаем такой период.

На вопрос, куда девались огромные богатства, доступ к которым был открыт машинным капитализмом XIX века, и почему мы до сих пор не стали богачами, мы не можем дать удовлетворительного ответа, потому что даже ссылка на мировые войны не кажется достаточно убедительным объяснением. Вся прибыль растворилась в воздухе, как выигрыш азартного игрока. Коллектив поглощает все без остатка и даже не чувствует насыщения. Не довольствуясь больше поглощением собственности, он принимается уже за res omnium communes, выкачивая из воздуха азот и мечтая о возможности выкачивать при помощи новых устройств энергию солнца и океана.

 

13

Противоречие кроется не в противоположности между частной и общественной собственностью, а в противоположности между вещью и машиной, между миром вещей и организацией машин, между собственником и функционером, между собственностью и техническим коллективом. Понимание этого противоречия многое проясняет. Говоря «коллектив», мы всегда должны мысленно добавлять к этому слову «технический». Существуют и всегда существовали самые разные коллективы, но для нас не имеет смысла говорить о коллективе вообще. Нас не интересует здесь коллектив, образованный на началах свободного товарищества, коллектив без централизованной, тоталитарной организации. Нас занимает сейчас только технический коллектив, в условиях которого мы живем и с которым нам необходимо разобраться. Неведомый нам, лежащий вне сферы нашего повседневного опыта коллектив без машинной техники слишком далек от нас, чтобы им заниматься.

Итак, различие кроется в противоположности собственности и технического коллектива, а не в области частной и общественной собственности. Государство выступало в качестве собственника во все времена своего существования. Однако следует учитывать, что государство может быть собственником только при строе, который основан на собственности, что оно теряет свою собственность, подобно частному собственнику, когда частная собственность подвергается упразднению. Государство может быть собственником только в таких условиях, в которых существуют собственники. Поэтому и римский фиск вступает в ряды частных собственников, он подчиняется законам этого собственнического строя и со своей стороны соблюдает эти законы. Большинство прекрасно отдает себе отчет в том, что все действия, направленные против собственности, неизбежно отражаются и на государственной собственности. Занявшись экспроприацией, государство не создает новой собственности ни для себя, ни для кого-то другого, так как эти действия имеют совершенно иное следствие — построение технического коллектива. Какими бы целями не прикрывали экспрориацию, на самом деле она служит только для дальнейшего развития коллектива. А достичь этой цели государство может только одним способом — подпитывая собственностью коллектив, для чего разрушаются границы собственности. Размышляя над явлением экспроприации, пытаясь проникнуть в его смысл или уяснить себе, ради чего и для какой пользы она производится, мы не можем не задуматься о том, какую она преследуют цель. Какова ее генеральная линия? Выражение «генеральная линия» происходит из мира работы и рабочих конструкций, это слово, подобно «четырехлетнему плану» или «пятилетнему плану», «централизации труда», «рабочему сектору» и т. п., взято из лексикона технического коллектива. Занимаясь планированием, конструктор созданного мира меньше всего задумывается о собственности. Он думает о технизации и автоматизации экономики. Соображения, относящиеся к собственности, почти не играют тут роли; если конструктор и вспоминает о ней, то лишь как о чем-то неприятном и невыгодном, что причиняет ему ненужные затруднения, на которые приходится тратить время. Затруднения касаются выполнения производственных планов, так как собственность представляет собой препятствие на пути технического коллектива, которое нужно отодвинуть в сторону или убрать. Собственность — это то, чем юридически не имеет права распоряжаться третье лицо, и она в силу присущих ей внутренних качеств противится любым поползновениям такого рода, не подчиняясь посторонним распоряжениям. В мире, основанном на принципе собственности, такие распоряжения выполняются с трудом. Для того чтобы добиться их осуществления вопреки воле собственника, необходимо вовлечь в игру могущественные общественные интересы. Ведь собственность и право распоряжения всегда были несоединимыми понятиями, которые плохо уживались между собой. Собственность выросла из неподвижных условий, из условий, которые трудно приводятся в движение, она ведет свое происхождение не из мира произвольных решений. Основа собственности тем прочнее, тем основательнее, чем меньше дано возможностей ею распоряжаться. В мире, где все зависит от соответствующих решений и где всем чем угодно можно распоряжаться по желанию, трудно представить себе собственность. Такой мобильный мир — мир, находящийся в постоянной мобилизованности, — является миром технического коллектива. В этом мире ничто не находится в состоянии покоя, в нем все превратилось в строительную площадку, мастерскую, лабораторию. Собственность нельзя представить себе без границ, эти границы можно наблюдать невооруженным глазом в виде рвов и стен, живых изгородей и заборов. Собственностью владеет человек, способный мыслить пространственно, то есть представлять себе определенное пространство и соответствующие границы. Технический же коллектив упраздняет все границы, присущая ему воля не знает границ и пределов, ее устремления беспредельны. Такой коллектив не обладает ни волей, ни способностью к самоограничению, он не может удержаться в мире ограниченного пространства, поэтому он сам устанавливает для себя статус планетарной конструкции, поэтому он так глубоко вгрызается в землю, погружается в море до самого дна и запускает в атмосферу летательные аппараты в форме гранаты, чтобы специальная рабочая комиссия могла провести разведку на луне. А вдруг и луна окажется подходящим объектом для добычи полезных ископаемых! В отношении собственности такой коллектив, не признающий ничего, кроме механических распоряжений, и властвующий в мире, где все вещи к его услугам, где всем можно распоряжаться, все мобильно, не может испытывать иных чувств, кроме равнодушия или враждебности. Для него характерно упразднение расстояний, подчинение пространственного порядка механическому понятию времени. Куда бы он иначе мог прокладывать свои трубы, провода, кабели, каналы, где размещал бы все многообразие своих коммуникаций, газопроводы, линии электропередач, телеграфные провода, водопроводы? Все это нелегко разместить в мире собственности, зато очень легко — в мире без собственности, в который можно вторгаться где угодно, который можно вдоль и поперек, справа налево, сверху вниз опутать сетями, расчертить, избороздить, разрезать и проткнуть насквозь. В мире без собственности народы существуют для того, чтобы их эвакуировать, острова — для того, чтобы их бомбить, в нем границы не имеют никакого смысла и значения, так как главное здесь — все продырявить. В результате дыра, яма как некое символическое явление присутствует повсюду. Солдаты этой эпохи заползают в норы, а население больших городов и промышленных районов прячется во время войны в подземных убежищах.

Там где существует порядок, основанный на собственности, видно действие экономических законов. Но не наоборот, так как собственность не выводится из экономических законов. Экономические законы и правила еще не создают собственности. Собственность возникает раньше экономических, раньше правовых понятий. Поэтому формулировка Прудона «La propriété c’est le vol» — остается парадоксом. Ведь воровство предполагает, что собственность уже существует; без собственности нет и воров. Собственность не сводится к экономическим законам. Однако это понятно только тому, кто понял собственность, кто уразумел ее двуединую природу. Все права, связанные с собственностью, теряют почву и устойчивость, когда нарушено двуединство. В конечном счете, в этом состоит причина превращения собственности машинного капиталиста в мнимую собственность, так же как и причина невозможности для государства сохранить свою собственность в условиях технического коллектива. Хищническая эксплуатация природных ресурсов, проводимая в эпоху технизации, несовместима с собственностью. Порядок, основанный на собственности, разваливается, если собственность не признается, если нарушается внутренне присущее ей двуединство. Собственность предъявляет к собственнику неукоснительные требования. Уклонившись от заботливого выполнения своих обязательств, он тотчас теряет собственность. Пользоваться чем-то, потреблять он может лишь в пределах, обозначенных правом собственности. Собственность определяется своими границами. Именно потому, что она охватывает вещь, мир вещей в совокупной цельности, эти границы выражены основательно и отчетливо. Границы устанавливаются не только собственником, но и самими вещами. Представить себе собственность как нечто безграничное невозможно — этому препятствует уже сам факт соотнесенности лица и вещи. Определяющим моментом собственности являются ее границы, границы обеспечивают ее устойчивость. Из этого проистекает вековечное стремление обозначить границы собственности чувственными, зримыми знаками, так чтобы они были видны каждому. Отсюда murus romanus — римская стена как самый зримый знак этой собственности. Сознаюсь, все эти каменные стены, большие и малые, на которые по сей день повсюду наталкиваешься в Италии, зачастую меня раздражали, когда упрямо вставали у меня на пути, мешая бродить по полям. Я встречал их порой в таких местах, где, казалось бы, и не стоило их возводить: на горных склонах, вокруг скудных пастбищ и крошечных лужков, где затраченный на них труд не окупался даже убогой выгодой. Воля и желание обозначить свою собственность явно перевешивали здесь соображения пользы. Proprietas означает в латыни не только «право собственности», но и «особенность, особенное свойство». Особенное свойство собственности состоит не в чем ином, как в ее ограниченности, в том, что у нее есть границы. Это качество собственности требует своего соблюдения, и собственность предписывает собственнику соблюдение своих законов. Пашня, виноградник, скотина, дом требуют ухода. Уход стоит труда, не всегда приятного человеку. Но он не может сбросить с себя это бремя, он вынужден трудиться, ухаживая за своей собственностью, или отказаться от нее в пользу другого хозяина. Порядок, основанный на собственности, может быть только порядком рачительных хозяев. Где нет рачительного хозяина, там нет и собственности. Поэтому до появления порядка, основанного на собственности, не было и хозяйской рачительности. Кочевники, промышлявшие охотой, ни за чем, разве что кроме своего оружия, не ухаживали. Кочевые пастушеские племена ухаживают за стадами. Но там, где совершился переход к оседлой жизни, где люди начали обрабатывать почву, где образовалось крестьянское хозяйство, уход за ним становится разносторонним и полностью занимает человека.

То, что человек превращает в свою собственность, взято из дикой природы, оттуда, где нет никакой собственности. Никому не принадлежащее, не ставшее ничьей собственностью можно найти только в дикой природе, где все существует в немереном количестве без границ и названия. Но то, что человек оттуда забирает, служит ему только при заботливом уходе. Не охваченное заботой утрачивается. Собственность, предоставленная самой себе, перестает быть собственностью, возвращается в лоно неизмеренного. Вещи, которые служат человеку, приходят в негодность, земля вместе с цветами и деревьями дичает, растения погибают или возвращаются в состояние дикости. Дома ветшают, хижины разваливаются. Нельзя не заметить, как живо стремятся все вещи отбросить ту форму, которую придал им человек, чтобы вернуться в изначальное состояние. Все принимает ту форму, в которой оно жило до того, как его коснулась рука человека. Заботливый уход — условие, при котором собственность приносит пользу своему владельцу. Однако появление собственности нельзя выводить из пользования. Пользование без заботливого ухода не ведет к образованию собственности. Пользование без соответствующего ухода характерно для поведения человека до появления собственности. Но там, где собственность уже сложилась, пользование без соответственного ухода представляет собой воровство, наглое хапанье, бесхозяйственность, расхищение.

Собственность имеет границы и связана с ограничениями, потому что всем вещам свойственны границы. Есть они и у человека: границы определяют его, обеспечивают его отдельность. Если отменить собственность, вместе с ней должны будут исчезнуть опирающиеся на нее границы и межевые знаки. Каковы будут последствия? Выступит наружу демонический характер мира, лишенного собственности. Люди сблизятся друг с другом, так как между ними уже не будут стоять вещи. Это будет пугающая, просто невыносимая близость. Предположим, что право собственности окончательно ликвидируется, включая и то, которое юристы называют правом владения. Итак, предположим, что оно исчезнет: что же тогда останется? Останется то, что связано с правом распоряжения: человек будет распоряжаться миром вещей. Но каков же должен быть мир вещей, главным признаком которого является то, что им распоряжаются? Вследствие того, что миром вещей распоряжаются, меняется само понятие вещи. Возможность ею распоряжаться не является признаком вещи, а представляет собой нечто сопутствующее; в понятие вещи входит признак пространственной ограниченности, отдельности предмета, не являющегося человеческой личностью. Ни понятие собственности, ни понятие вещи не могут опираться на такой признак, как возможность ею распоряжаться. Там, где это делается, должно измениться само понятие вещи, так как границы вещей зависят от того, насколько произвольно ими распоряжаются. Каким же образом это может происходить? Только таким образом, что лицо, которое оказывает решающее воздействие на порядок, установленный границами вещей, само становится объектом, которым можно произвольно распоряжаться. Там, где главным является право распоряжаться вещами, за ними признается только возможность полезного применения, а полезное применение в первую очередь означает использование. Использование представляет собой самый примитивный вид отношений между человеком и миром вещей. Оно не есть право собственности или владения. Использование продолжается, пока вещь не будет истрачена до конца, для такого использования мне не надо думать о приумножении, заботливом уходе, осваивании вещей. В использовании коренится вся наша бедность и нищета, ибо использовать что-то должен даже последний на свете нищий — по крайней мере это ему доступно.

Техническому коллективу свойственно использование и потребление вещей, и если хорошенько присмотреться, то мы увидим, что это целиком характеризует человека, растворившегося в техническом коллективе. Такой коллектив живет одним днем: он производит потребление и потребляет продукцию. Круг работ, необходимых для такого существования, определяется механикой; принцип этой работы — растущее ускорение, ибо чем скорее продукт производства потребляется, а потребление вызывает производство продукта, тем более рациональным оказывается использование дорогостоящей машинной техники, которая тогда работает на износ. В ходе этого процесса все труднее выделяется собственность. Если же он приобретает достаточную степень ускорения — а это наступает в тот момент, когда автоматизм начинает играть ведущую роль, — то об образовании собственности больше не может быть и речи. Ведь в результате упразднения личностных границ отдельных вещей собственность вовлекается в потребление, она отчуждается и уничтожается путем использования. Собственность не может опираться на употребление и использование, так как по своему понятию она еще прочно связана с тем, что не растрачивается путем потребления, с вещью, существующей для себя, чья субстанция не подлежит растрате. Подмена представления о вещи, существующей для себя, чем-то другим означает конец права собственности. Мир вещей, потребляемых в условиях порядка, основанного на собственности, опирается на мир вещей, не подлежащих потреблению, и все, что можно взять из этого мира, подчиняется правилам пользования его плодами. Нарушив правила, я тотчас же ставлю под угрозу свою собственность. Эти правила действуют и в праве наследования, для которого характерны легитимность и континуальность, не допускающие перерывов и пробелов. Поэтому все действия, направленные против права наследования, против открытия наследства, являются действиями против собственности и основанного на ней порядка. К таким действиям относится налог на наследство, для его оправдания государство так и не нашло удовлетворительного юридического обоснования. Но в техническом коллективе, где достояние, передаваемое в наследство, все уменьшается, этот налог воспринимается как нечто само собой разумеющееся, и поэтому для его взимания не требуется юридического обоснования. Государство же не могло подыскать правового обоснования, пока оно само, подобно собственности, опиралось на право наследования.

Тот факт, что вещи, на которые распространяется право собственности, со временем более или менее быстро изнашиваются, теряют свою полезность и что в этом случае возможен отказ от собственности или, как выражаются юристы, возможна их дерелинквация, не наносит ущерба праву собственности. Однако если бы не существовало других вещей, кроме потребляемых без остатка (res, quae usu minuuntur vel consumuntur) или заменимых (res, quae pondere, numero, mensurave constant), то есть вещей, по определению предназначенных для потребления или продажи, как-то: продуктов питания или вещей, которые продаются и покупаются не поштучно, а по весу или объему, то в этих условиях не мог бы сложиться устойчивый порядок, основанный на собственности. Между тем всегда существуют и другие вещи, с которыми мы неохотно расстаемся, даже когда нам грозит опасность, когда мы находимся в бедственном положении или под давлением необходимости. Есть еще земля, своя земля, а земля и в огне не горит и войну перестоит. Я часто слышал эту поговорку, потому что вырос не в техническом коллективе, а в мире собственности, в деревне, и мои родители и наши соседи были людьми этого мира. Понятие соседства обозначает разграничение, принадлежит порядку, связанному с собственностью. Соседство относится к области пространственных отношений, так что есть большая разница в том, живешь ты только в окружении современников или еще и рядом с соседями. Там, где кончаются соседские отношения, — а они кончаются там, где начинается технический коллектив, — там уже не бывает и соседей. Нетрудно заметить, что крестьянская скупость, суровость, недоверчивость и замкнутость связаны с тем, что крестьянин является собственником. Эти черты вырабатываются у него под влиянием бережливости и заботы о своей собственности. Человек технического коллектива в этом смысле не скуп, он и не может быть скупым, так как в его мире — мире, где нет собственности, — скупости не на что опереться и мало что может способствовать ее развитию. Люди начинают пренебрежительно относиться к собственности, в особенности к чужой. Но человек технического коллектива — и не даритель, он не сыплет щедротами, потому что подарки, щедроты занимают в рамках коллектива лишь незначительное место. Да в мире труда и не может быть иначе. В этом мире, который представляет собой чередование поступательного и обратного хода механических рабочих действий, по-настоящему нет места счастью и удаче (о чем здесь и идет речь). Удача приходит нежданно-негаданно, ей любезно все непредвиденное и неожиданное. Фортуну нельзя привязать к механически определенному месту, механически определенному времени и мастерскому навыку механической работы.

Собственность вырастает на такой основе, в которой отсутствует убыль субстанции. Уже этот факт позволяет разглядеть иммобильное, не допускающее распоряжения собой начало собственности. Недоступность для распоряжения представляет собой коррелят субстанциальной сохранности. Эти два свойства соответствуют друг другу так же, как доступность для распоряжения соответствует потерям субстанции. Остается добавить, что иммобильная собственность довольствуется небольшой прибылью. Чем она иммобильнее, тем меньше приносимые ею доходы, в особенности те, которые, отделясь от нее, поступают в свободное распоряжение, превращаясь в подлежащие обмену материальные блага, или из материальных благ превращаются в деньги. Этим больно сейчас все крестьянское хозяйство, оказавшееся в условиях коллектива. Какой из этого следует вывод? Вывод состоит в том, что денежное хозяйство начинается с усиленного потребления и развивается вместе с ним, его предпосылкой является увеличение доли используемого дохода. При замкнутом в себе и основанном на собственности хозяйствовании деньги не имеют большого значения. Этот замкнутый порядок может быть нарушен только при увеличении доли использования дохода. Большой объем обменного продукта взрывает собственническое хозяйство изнутри, деньги его расшатывают. Однако использование доходов сдерживается вещественными границами собственности. Вещественные границы можно сохранять только в условиях, когда определяемая ими собственность не подвергается субстанциальной убыли. Для сохранения вещественных границ необходимо при усиленном использовании приумножать субстанцию собственности путем тщательного ухода. Приумножение субстанции всегда предшествует использованию.

В техническом коллективе усиленному использованию предшествует убывание субстанции. В этом уже заложены условия утраты собственности, поскольку в коллективе собственность не имеет значения. Доказательством этому может служить отношение к почве. Утверждение, что отказ от пустующих и лежащих под паром полей и введение искусственных удобрений означает наступление на крестьянскую собственность, многие воспримут как преувеличение. Между тем с появлением машинной техники в земледелии это становится очевидным фактом. Мы, разумеется, не собираемся оспаривать необходимость искусственного удобрения в условиях коллектива. Ведь это, в точном смысле слова, мир без гумуса, мир, который непрерывно уничтожает существующий гумус и в котором чрезвычайно затруднено образование нового гумуса. Посыпание полей искусственными удобрениями служит наглядным подтверждением того, что естественное почвообразование отстает от потребности человека. Плодородная почва, та землица, которая прежде спасала собственника, помогая ему пережить все войны и все пожары, обнаруживает теперь характерные признаки нехватки. Множатся площади истощенных, неплодородных земель. В этом может убедиться всякий ознакомившийся с данными почвоведения. Машина по своим свойствам находится в глубоком противоречии со всем, что связано с гумусом. Она страшно далека от процесса всеобщего превращения, во многом служащего залогом надежды, ведь машина совершенно стерильна как порождение особого рода мышления, для которого не существует превращений, а есть только прогресс, развитие, искусственное разведение, отбор и прочее в этом роде.

 

14

Собственность, говорят юристы, есть исключительное право господства над вещью. Такого определения достаточно, чтобы очертить юридическое содержание собственности. Но оно отражает лишь одну половину истины. Границы вещей имеют также и личностное выражение. Анонимная собственность, в сущности, невозможна. Это доказывается хотя бы тем, что понадобилось изобрести понятие юридического лица. Юридическое лицо, которое называют также моральным, мистическим, или фиктивным, лицом, конструируется по образцу физического лица. Этому лицу приписывается правомочность физического лица, обладающего правами и обязанностями. Юридическое лицо в действительности не имеет телесного воплощения физического лица, однако фиктивно оно представляет собой существо, способное осуществлять правовые действия. Таким образом, государства, церкви, общины, университеты образуют юридические лица, являющиеся субъектами публичного права, а частные корпорации, фонды и учреждения образуют юридические лица, являющиеся субъектами частного права. Выступая как субъекты права, они приравниваются к физическому лицу, а их собственность приравнивается к собственности физического лица и выступает в виде собственности правового субъекта. Они стремятся к тому, чтобы персонифицироваться в некое лицо, и оформляются в юридическое лицо. Личностное начало является признаком целостного собственнического порядка, в то время как завуалированность права собственности является следствием анонимности властных отношений, анонимного участия, анонимных обществ. Мнимая собственность расширяющегося машинного капитализма маскируется. Она становится неуловимой, перемещается в процессе концентрации и приобретает скрытые формы. Порядок собственности становится фасадом, за которым действует система анонимного участия. С этого начинаются закрытые, тайные манипуляции влиятельных сил. Контролирующие силы не поддаются никакому контролю. Право распоряжения получает абсолютную самостоятельность. Оно уже не зависит от собственности, а, напротив, относится к собственности как к зависимому объекту, находящемуся на пересечении различных линий распорядительной сети. В условиях коллектива, который вытесняет право собственности, растет число анонимных распорядителей, существующие правомочия тщательно скрываются от постороннего взгляда, руководящие органы, бюрократия и полиция коллектива все глубже уходят в тень анонимности. Они становятся неуловимы. Несмотря на то что все знают главных функционеров в лицо, так как повсюду мелькают их механически размноженные изображения, вычислить, что каждый из них решает, что составляет сферу их деятельности и что выходит за ее рамки, становится все сложнее. Неизбежным следствием такой анонимности, разрастающейся по мере распространения анонимной механики, является нарастание страха. Воля центра, воля, управляющая центральным рубильником, от которого зависит любая работа аппаратуры и организации, держит все под своим контролем; в то же время тот, кто лично всем управляет, недоступен ни для какого контроля. Он лишь терпит видимость такого контроля, сохраняя выхолощенные институты выборов, плебисцитов, парламентов, лишив их предварительно способности самостоятельного формирования воли.

Наглядность системы частной собственности означает наличие четких, устойчивых вещественных границ. Эти вещественные границы зримо выявляют собственность, а так как они связаны с личностью, то столь же зримо выявляют и собственника. Собственник в качестве лица осуществляет право владения таким образом, что сколь зримо он сам фигурирует как собственник, столь же зримо представлена и его собственность. Чем в большей степени он является собственником, тем отчетливей на собственности заметна печать его личности: видя собственность, я могу установить по ней собственника. Это становится возможным, потому что собственность имеет вещественные границы, которые требуют бережного отношения к себе. Собственник не может отделить себя от собственности ни при каком условии, кроме отказа от нее или ее растраты в ходе хозяйствования. Точно так же он не может ничего присвоить без того, чтобы присвоенное не присоединилось к нему, не стало бы его собственным достоянием. Собственность дает ему ровно столько же прав, сколько налагает на него обязанностей. Если собственник пренебрежет этим условием, то сразу лишится своей собственности. На этом условии основывается экономическая ситуация собственника, только из нее можно понять, рационально осмыслить, что такое экономика. Определяющая роль лица для установления вещественных границ, присущее вещи требование бережного к себе отношения — вот условия, которые необходимы для появления экономики и благодаря которым она становится возможна. Заботливый уход предшествует использованию. Конечно, можно представить себе такую собственность, которой я не пользуюсь, но сам порядок собственности может основываться только на отношении, предполагающем заботливый уход и использование: неухоженная, неиспользуемая собственность не удерживается в руках человека. Возможно, этот вывод приводит как аскетов, так и нищих к отказу от собственности, поскольку и тот и другой знают о требованиях, предъявляемых вещью. Это решение необязательно должно быть связано с бездушным отношением, потому что оставлять вещь в неизмеренном или возвращать ее в неизмеренное состояние вовсе не значит поступать бездушно. Ведь вместе с обязательством заботиться о ней человек отказывается от ее использования. Но для человека, владеющего чем-то как собственностью, настоящее право собственности устанавливается только ценою взаимности. Растение я должен поливать, животное — кормить; и даже вещь, которая представляется неживой, но перестает быть неживой благодаря своему владельцу, требует от него того, что ей положено по праву. Там, где собственность упраздняется, вещи отделяются от человека и, покинутые им, покидают его в ответ. Одного лишь использования вещей недостаточно для того, чтобы их удержать, так как использование означает потребление и, пользуясь вещами, я их потребляю. Такой мир изображается в сказке как страна Шлараффия — земля молочных рек и кисельных берегов, в технике же она предстает в виде заправочной станции. Утилитарность вещи — это ее пригодность для потребления. Почему же человек хиреет в таком мире? Потому что в нем он и сам неизбежно становится предметом потребления и тоже используется до полного износа.

В сравнении с собственностью владение есть лишь факт, нечто, что имеет место. Оно представляет собой фактическое господство, осуществляемое человеком в отношении определенной вещи. Теории, направленные против собственности, к владению относятся более благосклонно. Их апологеты не только стремятся к его сохранению, но и считают, что порядок, основанный на владении, может заменить собой собственнический порядок. Таким образом, апологеты антисобственнических теорий хотят заменить правовой порядок фактическими отношениями, фактическое отношение владельца вещи к предмету обладания должно стать определяющим моментом в отношениях между человеком и миром вещей и регулировать эти отношения. Владение представляется им более древним и невинным отношением к миру вещей, чем отношение, основанное на праве собственности. Но эта точка зрения некорректна, так как порядок владения сложился на основе собственности. Римское право не оставляет в этом сомнения. Право собственности включает в себя право владения, а там, где они разделены, собственник вправе вернуть себе свое достояние. Напротив, право владения не включает в себя право собственности. Владение как фактическое положение дел противопоставлено собственности, представляющей собой юридическое право. На факте владения не может основываться правопорядок.

Почему римское право делает различие между обладанием (detentio) и юридическим владением? Сама формулировка этого различия показывает, что оно проводится с точки зрения собственности. Из теории собственности выводится теория владения; владение понимается как производная от собственности. Право собственности остается уздой, которая управляет владением. Недоверчивое отношение к владению характерно для римского права, которое держит владельца в четко очерченных границах, обозначенных собственностью. Подчеркивая различие между фактическим и юридическим владельцем, оно делает это во имя собственности, исходя из собственности. Владение — это простое обладание вещью, у владельца отсутствует animus rem sibi habendi — воля к единоличному обладанию данной вещью. Он зависим от другого лица. Он держатель вещи, и его обладание всегда вторично по отношению к чужой собственности. В отличие от держателя, юридический собственник владеет этой вещью и желает быть ее единственным хозяином. В его лице представлены corpus и animus хозяина, ему присущ animus domini. Animus domini присущ не только тому владельцу, который одновременно является собственником, но и тому, кто по добросовестному убеждению считает себя владельцем (bonae fidei possessor), и заимодавцу, получившему какую-то вещь в качестве залога, и вору, который ее украл. Юридические владельцы обладают вещью как собственностью, не имея ее в своей собственности. Их отношение к вещи тождественно отношению собственника в том смысле, что они обладают исключительным правом собственности на эту вещь. Как легко можно заметить, эта форма юридического владения также основана на праве собственности, зависит от него и не могла бы существовать, если бы не было собственности. Владение как отдельное, самостоятельное право не может существовать, поскольку неизвестно, на что бы оно тогда могло опираться. Захват представляет собой самый древний способ приобретения. Res nullius occupanti cedit; в этом случае вещь отходит к владельцу, переходя в его собственность, а не во владение. Однако дальнейшее развитие права владения показывает, что захвату отводится уже лишь незначительная роль.

Как ни убедительна на первый взгляд мысль о том, что с исчезновением собственности можно будет обходиться правом владения, в действительности ее реализация оказывается невозможной. На фактическом господстве, которое предполагается правом владения, далеко не уедешь. Защита законом владельца, независимо от того, подкреплено его требование правом или нет, означает защиту права владельца в рамках порядка, основанного на собственности, а не вне его. В рамках этого порядка добросовестный владелец и владелец, чье право приобретено за сроком давности, становятся собственниками, а владение движимыми вещами служит основанием для того, чтобы признать за владельцем право собственности. Владение является следствием собственности и возвращается в рамки собственности, оно остается сопутствующим.

Если же государство оставляет за собой право собственности, выступая в качестве единственного привилегированного собственника, монопольного обладателя собственности, в качестве такого юридического лица, по отношению к которому все физические лица являются владельцами и держателями, то оно и должно вести себя как собственник. Государство должно признавать и бережно охранять вещественные границы собственности. Только в этом случае оно станет преуспевающим собственником, а иначе утратит свою собственность так же, как утрачивает ее в этих условиях любой частный собственник. В условиях коллектива государство оказывается в таком же положении, в каком оказался в свое время машинный капиталист, желавший оставаться собственником по отношению к собственным машинам. Монополизированная собственность государства преобразуется в техническом коллективе. Таково ее предназначение, которого она не может избежать. Собственность государства вкладывается в развитие и расширение коллектива и таким образом исчезает, как исчезают вырубаемые и искусственно не возобновляемые леса, как исчезают месторождения в результате выкачивания и использования запасов. Бережное отношение к вещественным границам не входит в число задач коллектива. В условиях коллектива неизбежен процесс отчуждения собственности, но в результате экспроприации коллектив еще не превращается в собственника. Коллектив и порядок, основанный на собственности, в настоящее время так переплетены друг с другом, находятся в таких запутанных отношениях, что зачастую в них трудно разобраться. Но где царит автоматическое производство, где изготавливается потребление и выработанная продукция потребляется, сопровождаясь все возрастающими убытками, неразрывно связанными с машинной техникой, там как раз и находится место, куда в условиях технического коллектива проваливается собственность. Вместе с нею уменьшается и право владения, так как статус владельца отнюдь не характерен для рабочего. Он — держатель, не владеющий техническими средствами производства и не имеющий на них права собственности, стать собственником и владельцем он может только вне технического коллектива.

Если коллектив более терпим к владельцу, чем к собственнику, то это обусловлено определенными причинами. Владение наносит миру вещей больший ущерб, чем собственность. Хотя владение предполагает известную обоюдность, однако она выражена далеко не в такой сильной степени, как обоюдность, свойственная собственности, поскольку право владения не носит исключительного характера, а следовательно, и не накладывает на владельца исключительных обязательств. Поэтому владелец не может быть таким же заботливым попечителем, как собственник. Владение стоит к потреблению ближе, чем собственность, оно теснее связано с использованием. И там, где пошатнулись устои собственности, владение становится более ущербным, растратным и расточительным, оно все более подстраивается под потребление.

К чему ведут все эти рассуждения? Человек в наше время становится все менее способным к тому, чтобы иметь собственность. Это связано с развитием и распространением машинной техники, которая использует для себя собственность, нанося ей урон, потому что она нацелена на производство и потребление, на использование и безжалостное потребление. В той сфере, где царят машины, понятия, связанные с собственностью, выхолащиваются, в этой сфере на первый план выходит голое пользование. Что может быть пригоднее для использования, чем машина? Пригодность машины к использованию столь велика, что машина способна не подчиняться собственности, ее можно воспринимать и понимать с точки зрения применения, отвлекаясь от всего остального. Однако всякое использование носит односторонний характер, в использовании отсутствует обоюдность. Техник только пользуется окружающим миром, поэтому он его истребляет всеми средствами проницательного, строго последовательного, рационального мышления. Но истребляя окружающий мир путем использования, Техник не создает ничего такого, что могло бы восполнить урон, нанесенный потреблением. Его ссылки на огромные достижения в области развития техники и организации не могут служить оправданием. Потому что и аппаратура и организация, как бы великолепно они ни были сконструированы, все равно остаются механизмами потребления.

 

15

Деньги и материальные ценности, отличные от денег, в правовом отношении подчиняются одним и тем же основным понятиям, однако между ними изначально существуют различия. Деньги все более и более отделяются от вещей и материальных ценностей, утверждаясь в качестве особой силы, противостоящей всему остальному миру вещей и занимающей по отношению к ним командную позицию. Деньги завоевывают себе господствующее положение в мире вещей, превратившись в посредника, сосредоточившись исключительно на задаче обращения, обретя законную силу погашать любые обязательства и служить средством адекватного расчета по любым сделкам. Деньги сберегают труд и способствуют разделению труда. Такое множество достоинств привело меркантилистов к мысли, что все богатство страны заключается в денежной наличности. В этом были согласны Кольбер и Кромвель. А так как в их странах не было рентабельных месторождений золота, они превратили в золотые жилы торговые балансы и навигационные акты своих стран. Мы живем в условиях, которые сильно отличаются от условий того времени. Кроме того, богатый опыт прошедшего времени приучил нас отводить деньгам более скромное место. Уже в вещественных деньгах, превращающихся в валюту, деньги выделяются из мира вещей. Конечно, пока деньги привязаны к какой-то денежной материи, их еще можно считать вещью. Но это особая вещь, она не подпадает под юридические определения других вещей и становится мерой ценности материальных благ. В символических деньгах деньги отделяются от своей материальной основы, а при безналичных расчетах утрачивают даже и символический характер. Этой стадии развития деньги достигают в XIX веке.

В XIX веке, как и в другие века, существуют две разновидности капитала, между которыми можно установить различие. Финансовый капитал и промышленный капитал отличаются друг от друга, как и персонифицирующие их люди. Между ними царит напряженность, проявляющаяся во всех областях; эта напряженность между владельцами денег и владельцами вещей, между финансистами и промышленниками, доходящая иногда до вражды, очевидно, должна иметь глубокие корни. Понятно, что для машинного капиталиста лучше всего обходиться собственными денежными средствами, не занимать денег и не обращаться к тем, у кого имеются свободные деньги, то есть к крупным финансистам. Таким удачным образом складываются дела для отдельных промышленников, когда вследствие благоприятной конъюнктуры и собственной предусмотрительности у них оказываются под рукой необходимые «свободные деньги». Однако такое положение не может складываться в целых промышленных отраслях, тем более во всей машинной сфере, развитие которой принимает гигантские масштабы. Все умы заняты проблемой добывания кредитов для этого быстрого расширения сферы машинной техники. Кредит же означает доверие, то есть выдача кредита зависит от степени доверия, которую вызывает его получатель. В кредитном деле началось мощное движение, которое захватило все его области: кредит частный и общественный, краткосрочный и долгосрочный, инвестиционный и оборотный, потребительский и производственный, необеспеченный и кредит под залог, кредит под движимость и под недвижимость. Банки, общества и товарищества кредитования, народные банки, ссудные и сберегательные кассы вырастали как грибы после дождя.

Процесс распространения машин имеет два аспекта. Первый характеризуется анонимностью, так как машина представляет собой конструкцию в высшей степени анонимную, ее безымянная работа отделена от личности и разрушает все личностные отношения. Машинная стихия анонимна, как наводнение или оползень. Второй аспект заключается в том, что большая часть изобретателей, держателей и пользователей патентов принадлежит к числу беднейших людей, которые могут начать дело только если получат деньги. Финансовый капитализм и промышленный капитализм участвует в одном и том же процессе, они необходимы друг другу и никак не могут друг без друга обойтись. Процесс, которому посвящена их деятельность, — это процесс эксплуатации, и каждый из партнеров вкладывает в него все свои способности и знания; одна сторона вкладывает в него свой капитал, другая сторона вкладывает машины, патенты и права на их использование, трудовые ресурсы и т. д. Машинный капиталист в ходе развития машинной техники превращается из коммерсанта и собственника в техника и функционера. Меняется и финансист. Было бы ошибочно представлять его себе только как экономиста, чем лучше он усваивает законы движения денег, тем меньше в нем остается от экономиста. Чем лучше он усваивает соответствующие правила, тем больше превращается в финансового техника. Движение денег, которое совершается так легко и незаметно, не производя какой-либо видимой работы, представляется для непосвященного человека темным, таинственным и пугающим процессом. Непосвященный человек живет в мире вещей. Все фикции и абстракции, на которых основано финансовое дело, условия кредита, вопросы, касающиеся валюты и обеспечения, законы ренты, займы, проценты, правила денежного обращения, притока и оттока денежных масс, остаются для него непроницаемой тайной. В денежных операциях непосвященного человека интересует главным образом возможность спекуляций, пустившись в которые ради наживы, он зачастую оказывается в проигрыше. Уровень всех спекуляций определяется степенью риска: чем выше риск финансовой операции, тем больше в ней доля спекулятивной игры. Добывание денег на развитие машинной техники сначала принимает вид спекулятивных сделок. Действие финансового механизма оказывается для неспециалиста самой непонятной вещью, и он по своему незнанию часто бывает склонен видеть в финансовом капиталисте могущественную анонимную силу, стремящуюся тайными путями достигнуть господства. В этом представлении верно то, что финансовое дело достигло той же степени анонимности, что и машинная техника; в обоих случаях анонимность является побочным следствием механизации. Нельзя отрицать, правда, что банкир издавна, начиная со средневековья, когда запрещалось ростовщичество, имел сомнительную репутацию. Причина здесь не только в том, что люди, которым срочно требуются деньги, обычно находятся в бедственном положении, а кредитору ставят в вину, что он пользуется чужим несчастьем. Дело скорее в том, что наивный ум не может понять, как это деньги порождают деньги, каким образом один лишь факт течения времени способен умножать их количество. Средневековому мышлению, этому сословному мышлению рыцарей, крестьян и духовенства, незнакомо было современное понятие энергии. Сила, или энергия, в его представлении не могла выступать в качестве причины, объясняющей различные явления, поскольку эта причина не воспринимается органами чувств и может быть осознана только по производимому ею действию. Никто не знал, что сила характеризуется точкой приложения, направлением действия, величиной и мощностью, как не знал и того, что единица силы одновременно может служить и единицей веса. Законы равенства действия и противодействия, гравитации, притяжения и отталкивания были тогда так же никому не известны, как и аффинность, сцепление, капиллярность, молекулярные и атомные силы. Никто не подозревал о существовании энергии и законе ее сохранения. Все это находилось за пределами средневекового мышления, ничего не ведавшего даже об античных законах статической механики.

Идея силы (энергии) впервые заявляет о себе в области финансового дела, а с развитием динамики она выходит на первый план. Напряжение, вызываемое развитием финансов уже на раннем этапе, возникает вследствие трений, вызванных тесным соприкосновением с вещным хозяйством и хозяйственной деятельностью, основанной на собственности. Этот конфликт не оставил равнодушной церковь и вызвал оживленный отклик служителей пера, среди которых был и Лютер. Все, что касается денег и процентов, представлялось подозрительным с точки зрения нравственности. Самое слово «финансы» приобрело нехорошее значение, как это можно видеть на примере Себастьяна Бранта, который в своем «Корабле дураков» употребляет его в значении «издевательство», «мучительство», «ненависть» и «обман». В понимании юристов деньги представляют собой нечто потребляемое и заменимое. Хозяйство, основанное на собственности, не может опираться на деньги, деньги не могут служить его основой. Зато денежное хозяйство опирается на собственность и наносит ей урон. Путем денежных операций я могу получить доступ к миру вещей, приобрести над ним власть. Такого значения и могущества деньги достигают там, где они участвуют в крупной торговле. Торговля и деньги издавна породнились между собой, и примеры таких семейств, как Медичи, Фуггеры и Вельзеры, не самые ранние в истории. На юге Германии до сих пор сохранилось слово «verfuggern», означающее «загнать, продать». С зарождением машинного капитализма финансовый капитализм поднимается на новую ступень могущества. Финансирование машинного капитализма — сложное дело, при котором решается вопрос о распределении риска. А тот факт, что это неизбежно связано с распределением риска, объясняется тем, что денежное хозяйство и вещественное хозяйство (хозяйство, основанное на собственности) не тождественны друг другу, следовательно, между ними должно устанавливаться соответствующее соглашение. Деньги, товар, предназначенный для обращения, с развитием механики становятся все более самостоятельной силой, что проявляется в их превращении в капитал, то есть в нечто такое, смысл чего открывается только если подходить к нему с понятием силы, так как капитал есть не что иное, как сила. Превращение денег в законное средство оплаты, валюту, меру стоимости, символические деньги и безналичные деньги представляет собой ряд процессов, в ходе которых развивается механика финансового дела. Деньги становятся настолько заменяемым предметом, что в их отношении невозможным оказывается собственнический иск, по крайней мере такой иск, где речь шла бы об определенных, отличных от других, денежных знаках. В средние века для ведения войны требовалось наличие крепостной башни, которая была наполнена золотом. Этот способ тезаврации уже показывает, что понятие силы имело тогда статический характер. Когда оно сменяется динамическим, тезаврирование и накопление сокровищ постепенно прекращается. Если сегодня где-то и собираются запасы золота, они служат аккумулятором. Между сокровищем и аккумулятором имеется значительная разница.

«При коммунизме, — говорит Маркс, — сила денег не упраздняется, а благодаря своей всеобщности приобретает еще большую власть над человеком». Если заменить в этом положении слово «коммунизм» словами «технический коллектив», оно будет верным по содержанию. Об отмене денег в техническом коллективе, разумеется, не может быть речи. А аграрные коммунисты вроде Бабефа или Оуэна, который был фабрикантом, не имеют никакого отношения к коллективу. Совершенно в другом направлении развиваются и теории Бакунина, который, подобно Оуэну, делал ставку на мелкие самостоятельные общины и желал отмены государства, религии и семьи. Анархизм этого толка не является влиятельной силой, но для того чтобы остаться верным себе, он должен выступать против технического коллектива. В отличие от них «Манифест», провозглашающий в числе своих первоочередных мер экспроприацию частной земельной собственности, вовсе не собирается менять денежное хозяйство, а, не обмолвившись о нем ни единым словом, сразу же переходит к централизации кредита в руках государства. Она производится путем образования национального банка с государственным капиталом и исключительной монополией. Частный капитализм заменяет этот монопольный капитализм, в действие вступают принципы государственного капитализма, которые ничем не отличаются от частно-капиталистических, — переход полномочий от частных лиц к государству не меняет механического характера денежного хозяйства. Такой коммунизм означает плавное, без каких-либо сломов и разрывов, продолжение капиталистического денежного и кредитного хозяйства, это коммунизм, работающий на капиталистической основе, при котором происходит дальнейшее развитие технического коллектива.

Вопрос состоит в том, может ли коммунизм быть другим. На этот вопрос можно ответить только следующим образом. Коммунистические принципы могут быть проведены в жизнь лишь постольку, поскольку они будут соответствовать правилам технического коллектива, то есть в той мере, в какой они подчинятся и приспособятся к правилам механическим. Это положение необратимо. Технический коллектив несовместим с установками аграрного коммунизма, несовместим он также и с коммунизмом, отвергающим централизованное планирование и останавливающимся на маленьких автономных общинах. Технический коллектив совместим только с таким коммунизмом, который полностью ориентирован на механическую аппаратуру и во всем согласовал с ней и организацию труда. Такой коммунизм вполне может сочетаться также и с денежным хозяйством, сложившимся в условиях капитализма, и более того: ни при каком другом он просто не может существовать. Это денежное хозяйство является сферой механики, превращается в финансовую технику и представляет собой не что иное, как применение механических принципов в области денег; эта тема заслуживает отдельной книги. То, что относится к финансам, все более и более превращается во время и подчиняется понятию мертвого времени. Как человеку из специального центра сообщается точный час мертвого времени, так и его денежное хозяйство подпадает под действие технически отмеренного мертвого времени и регулируется им настолько же механически, насколько механически регулируется работа, развлечения и вообще вся человеческая жизнь.

Сохраняется ли в техническом коллективе напряжение между финансовым и промышленным капиталом? Да. Хотя в условиях технического коллектива по вопросам, касающимся развития аппаратуры и денежных инвестиций, в органах управления принимаются централизованные решения, однако функционеры, принимающие эти решения, сталкиваются с теми же противоречиями, которые существовали между денежным и вещественным хозяйством, между финансовым и промышленным капиталом при капитализме. Различие сводится к тому, что в конфликте теперь участвуют не частные капиталисты, а организации, административные органы и отделы. Это значит, что частные финансовые капиталисты и промышленные капиталисты влились в коллектив и, превратившись в функционеров, продолжают в нем свою работу и свои распри.

 

16

Уже в XIX веке деньги и машина все успешнее сотрудничают друг с другом. Технический коллектив развивается, собственность все больше и больше оттесняется на задний план. Хорошее представление можно получить об этом процессе, сравнив его с процессом проникновения грибницы в субстрат, в ходе которого образуются столоны, отростки, пленки, склероции и многочисленные присоски. Это сравнение особенно здесь подходит, так как в сфере насквозь автоматизированной техники разрастающаяся механика порождает паразитарные образования. Присоски, которые выпускает из себя механика, размножаются в чудовищном количестве. Чем более массированное наступление ведет капитал, чем больше увеличивается его концентрация, тем явственнее становится этот процесс. Концентрация по своей сущности носит механический характер и в сфере промышленного капитализма опирается на количественное и качественное развитие машинной техники. В сфере финансового капитализма ее вызывает усиление механического начала в движении денег, которое требует централизации. Потенциальная и кинетическая энергия этого движения огромна. Попытки объяснить ее действием экономического принципа, то есть построить для нее некую телеологию, означают непонимание того, что вся экономика здесь поставлена на службу безжалостной воли, направленной на эксплуатацию. Преувеличивать значение рациональной стороны этого процесса значит не замечать того, что здесь все рациональное служит делу потребления ресурсов. Если такой ученый, как Мах, в книге «Механика в ее развитии» предпринимает попытку объяснить или увязать механику с потребностью в экономном мышлении, с логическим идеалом, то пусть это остается на его совести. Иное дело, как используются достижения механического мышления, чем оборачивается логический идеал в земных условиях и какие последствия они имеют для человека. «Экономия науки» Маха имеет мало отношения к экономической науке. Экономность мышления, принцип, из которого Мах исходит, сводится к факту, известному из опыта: сталкиваясь с повторениями, мы стараемся сократить путь. Сокращение является такой способностью нашего ума, которая всегда помогала ему прокладывать путь. Между тем, как и при всякой умственной деятельности, при сокращениях часто нельзя избежать потерь.

Общение с окружающими людьми не рекомендуется строить на основе схематизма, свойственного такому экономному мышлению. Очевидно, что схематизм неприменим также в отношении исторических процессов. То, что Мах называет «экономической функцией науки», на деле представляет собой привнесенное им в науку номиналистское требование. Это отчетливо подтверждается следующим высказыванием Маха: «Вещь есть абстракция, название — символ комплекса элементов, изменения которых мы оставляем без внимания». Это старая формула — хотя схоласты оккамовской школы рассуждали иначе, тем не менее в таких сочинениях, как «Summa totius logices» и «Tractatus logices in tres partes divisus», можно отыскать сходные формулы. О таких формулах нужно судить с учетом эпохи, то есть рассматривать их исторически. Пристально вглядываясь во что-то, теряешь остроту зрения; глаз перестает различать генетическую зависимость, теряется историческое видение предмета. Что же происходит при применении экономного мышления? Принятие выводов, основанных на познании, отрывается от исторической оценки фактов, то есть ученый оказывается слепым орудием исторического движения. Изредка на него, возможно, находит внезапное прозрение, например в тот момент, когда он, очнувшись, обнаруживает себя в качестве объекта собственного познания. Научное познание обособляется, когда забывают о человеке как объекте этого познания. Неужели же человек, как и вещь в вышеприведенном определении, представляет собой абстракцию, комплекс элементов, изменения которых мы оставляем без внимания? Может быть, наука, продолжающая эту позитивистскую линию, не зря игнорирует все объяснения своих предшественников. Однако это не спасает ее от последствий описываемых процессов. За эти последствия наука также несет ответственность. Ее утверждение, что она, дескать, занимается только описанием, не выдерживает критики. Такого «описания», каким, по ее утверждению, якобы занимается позитивистская наука, просто не существует в действительности. Все эти описания являются уже образами, формулами, символами определенной воли. Наука теперь знает, что она не может описывать, не разрушая, поскольку всякое описание предполагает наблюдение, а наблюдение уже изменяет объект наблюдения. Почему? Потому что наука имеет дело не с нейтральными описаниями, а с волевыми актами. Потому что эти волевые акты, осуществляемые принудительно камерой Вильсона и гигантскими циклотронами, представляют собой не описание, а насильственные методы, под мощным воздействием которых у природы вырываются искомые данные. Все результаты, полученные таким путем, заранее предопределены характером исследовательской воли. И природа дает на это свой ответ. Она отвечает тем, что изменяет условия жизни каждого человека и общества в целом. Картины, создаваемые этой волей, почему-то не желают спокойно оставаться в мирной, как нейтральная Швейцария, сфере познания, в качестве описаний; эти картины надвигаются на нас, осаждают нас с той же мерой насильственного воздействия, какую применяли для их получения. Если человек не видит этого, значит он вообще ни о чем не думает, хотя в тиши своей маленькой лаборатории проводит тончайшие и хитроумнейшие опыты. Механике как науке ничего не соответствует ни в природе, ни в истории, она существует в человеческих головах. А в человеческую голову легко может взбрести странная мысль, будто бы все представления о мире основаны только на совершенно пассивном материале, то есть немыми, покорными, мертвыми субстратами, которые ведут себя так смирно, что даже не шелохнутся. Но мышление способно изменять не только окружающий мир, но и самого человека, который дал изменениям первый толчок. Каждая мысль, которая у меня появилась, изменяет меня, а если она достаточно сильна, то заметно изменяет и других людей. Я могу создать небывалую механическую аппаратуру. Но, создав ее, я не могу не вызвать изменения организации труда. И вот появляется новый человек, рабочий, — прежде невиданный субъект аппаратуры, однако будучи ее субъектом, он в то же время является объектом порожденной этой аппаратурой организации труда. Проблемы рабочего, его нужды и страдания, его мечты о господстве и власти мы поймем только с учетом стоящего за ними сцепления аппаратуры и организации, а также с учетом того, как это сцепление отражается в его представлении. Отделение труда от руки и ручных орудий превращает ремесленника в рабочего. Тогда, в силу этого отделения, он вовлекается в движение, автоматизм которого постоянно увеличивается. Рабочий сам движется в русле нормирования, оказываясь под влиянием воздействия, которое оказывает на него аппаратура. Езда на машине не может не изменить моего зрения, а кинофильмы не могут не изменить моего зрения и слуха. Я вижу, слышу, мыслю кинетически, я вовлечен в русло автоматизма и нормирования. В процессе дробления на части рабочий является не только субъектом, но одновременно попутчиком и объектом дробления. Опираясь на аппаратуру, организация приобретает способность воспринимать человека как часть, как одну из дробных долей дробного целого и в этом качестве включать его в свою сферу. Она дробит не только время и движение человека, но и организует его самого как частицу механического планирования. Имеющий глаза может видеть этот процесс повсюду, не в книгах и научных сочинениях, а на улице, в любом месте, в движениях, в мельчайших жестах. Процессы, происходящие в сфере фабричной механики, мы не можем ограничивать пределами фабрики — на это неспособна никакая экономия мышления. Абсурдно представлять себе, будто какая-либо научная гипотеза, открытие, изобретение могут быть ограничены сферой аппаратуры, они неизбежно проявляются и в организации труда, воздействуют на рабочего. Лишь продумав все это, можно перейти к размышлениям о техническом характере исторического движения.

 

17

Вырастая в рамках капиталистического хозяйства до гигантских размеров, технический коллектив одновременно уничтожает структуры этого капитализма, стремящегося сохранить статус собственнического капитализма. Это движение происходит согласно свойственному ему неотвратимому закону. Отдельный капиталист-собственник, вначале бывший типичным явлением, оттесняется из авангарда этого движения. На первый план выходит производство, которое допускает здесь только механические определения. Производство отделяется от капиталиста-собственника. Оно уже не идентифицируется с определенным лицом, утрачивает личностный характер, становится анонимным. Подтверждением может служить акционерное право. Акционерное общество — это объединение капиталов, при котором личность исчезает, это анонимное общество — société anonyme, как называется такое общество во Франции. В основе стремления к анонимности вовсе не лежит, как полагают многие, какая-то особая хитрость капиталиста, который с помощью этой уловки хотел бы замаскироваться, стать невидимкой. На самом деле тут сказывается другое, а именно то, что в процессе развития механики с ней все хуже сочетается личностное начало. Механическое движение подталкивает к анонимности.

Производставо разрастается, разбухает до громадных размеров; этот процесс происходит уже в рамках технического коллектива, который всеми силами добивается его проведения. Эксплуататорские тенденции проявляются более энергично и подвижно, их усиление связано с автоматизацией механических средств. Внешне этот процесс протекает в форме монополизации промышленного и финансового капитала. Появляются предприятия-гиганты, комбинированные предприятия, комбинаты. Начинается объединение отдельных предприятий по принципу механической связи. Возникают тресты, картели и синдикаты, идет образование профсоюзов и партийных организаций. Ход этого движения можно проиллюстрировать следующим примером.

В 1865 году Кекуле, руководствуясь удивительной интуицией, предложил формулу бензола. Теория бензола Кекуле сыграла роль модели для научной работы, что подтверждается хотя бы тем фактом, что его ученик Вант Гофф впервые представил структуру молекулы не в плоскостном, а в пространственном изображении, став основателем стереохимии. Ассиметрическому тетраэдру атома углерода приписывается трехмерное строение. Вскоре началось бурное развитие стереохимии на материале исследования органических веществ: сахара, камфары, алкалоидов и терпенов. Неорганическая химия тем временем также не стояла на месте. Была создана периодическая таблица элементов, и Менделеев мог, подобно астроному, вычисляющему орбиты неизвестных планет, предсказывать существование еще не открытых элементов — их можно было угадать и даже описать на основании периодической системы. Теория осмоса, которую разработал Вант Гофф, применив газовые законы к ненасыщенным растворам, обнаруживает с ионной теорией электролитов, основателем которой был Аррениус, определенную аналогию. Что характерно для этого периода научных исследований, когда ведущая роль в науке принадлежала химии, как в первые десятилетия XX века она принадлежала теоретической физике? Для этого периода, продолжавшегося с 60-х по 90-е годы XIX века, более характерно развитие научно-исследовательской работы, чем использование ее результатов в прикладных целях. Однако это происходило буквально накануне появления химической промышленности, в которой ее открытия и изобретения должны были получить практическое применение. И вот настал этот момент, поскольку для него имелись уже все предпосылки в виде мощного подъема синтетической химии. Открытое Кекуле бензольное кольцо стало ключом для освоения каменноугольной смолы, ключом к промышленному производству красителей, которое стало возможно благодаря изобретению синтетических красок. Соединившись с механикой, с аппаратурой, созданной техникой, химическая наука привела к эксплуатации месторождений, к использованию спавших до той поры мертвым сном веществ, заключенных в угле. С 90-х годов XIX века химическая промышленность начинает играть все более значительную роль, осваивая катализ, промышленный синтез, производство индантреновых красителей, коллоидную химию.

Эти работы, в которые вложено столько воли, проницательного ума, столько стремления к целесообразности и страстной борьбы за утверждение своей власти, вызвали восхищенное признание. Не восхищаться ими может лишь тот, кто дальше научных побед ничего не хочет видеть, кто и не думает задаваться вопросом: «К чему же все это должно привести?» Поняв, что этот рабочий процесс представляет собой усиленную эксплуатацию ресурсов, начинаешь видеть его уже в другом свете. Вникнув в соотношение, которое складывается при этом между машиной и собственностью, обнаруживаешь, как убывает собственность. Здесь имеет место право распоряжаться. Распорядительная власть над механическими приводными системами совпала здесь с возможностью осуществлять распоряжения и власть отдельного лица простирается на все, что подлежит этому праву распоряжаться. В первую очередь эти правомочия распространяются на аппаратуру и организацию труда, и чем сильнее в них представлено механическое начало, тем они абсолютней. Процесс образования трестов и монополий был неоднократно описан в литературе, в частности у Ленина в работе «Империализм как высшая стадия капитализма». Однако его работа, как и все остальные, не вносит ясности в понимание этого процесса. Он описывается в привычных терминах марксистской экономики. Между тем в действительности этот процесс имеет совершенно другой смысл. Происходит внутреннее разрушение экономических структур машинного капитализма и их преобразование в технические структуры. Экономическое производство превращается в арену технического производства. Капиталист старой формации претерпевает перевоплощение из собственника в технического функционера. Апогей этого мощного развития становится тем поворотным пунктом, когда все радикально меняется. Собственность, благодаря которой выросли эти предприятия, оказывается исчерпанной, а их экспроприация только подтверждает тот факт, что они уже перестали быть собственностью в истинном смысле. Поэтому экспроприация ничего не меняет: ни сути механического движения, ни тенденций эксплуатации, которые выступают теперь в обнаженном, ничем не прикрытом виде. Там, где это движение достигает своего законченного развития, оно может сказать: «Механик теперь каждый, и каждый — эксплуататор».

Ленин описал этот процесс довольно-таки точно, сказав следующее: «Капитализм в его империалистической стадии вплотную подводит к самому всестороннему обобществлению производства, он втаскивает, так сказать, капиталистов, вопреки их воле и сознанию, в какой-то новый общественный порядок, переходный от полной свободы конкуренции к полному обобществлению». В основе этого процесса действительно лежит историческая необходимость, так как те же средства, которыми пользуется капиталист для достижения экономического господства, берет на вооружение и технический коллектив, с тем чтобы уничтожить и преобразовать господство капиталиста. Ленин, верящий в целительную силу организации, не замечает другое: он не видит того, что в основе организации лежит принцип эксплуатации, что машинный капитализм и связанный с развитием машинной техники финансовый капитализм представляют собой лишь первую ступень этого процесса эксплуатации. Ленин с восхищением цитирует такие высказывания Сен-Симона: «Теперешняя анархия в производстве, которая соответствует тому факту, что экономические отношения развертываются без единообразного регулирования, должна уступить место организации производства. Направлять производство будут не изолированные предприниматели, независимые друг от друга, не знающие экономических потребностей людей; это дело будет находиться в руках известного социального учреждения. Центральный комитет управления, имеющий возможность обозревать широкую область социальной экономии с более высокой точки зрения, будет регулировать ее так, как это полезно для всего общества и передавать средства производства в подходящие для этого руки, а в особенности будет заботиться о постоянной гармонии между производством и потреблением. Есть учреждения, которые включили известную организацию хозяйственного труда экономической деятельности в круг своих задач: банки». Учитывая, как давно это было написано, следует признать удивительную прозорливость автора. Но произошло то, чего не мог предусмотреть Сен-Симон, — столь горячо желаемая им общественная организация централизованного управления постепенно превратилась в технический коллектив, основанный на хищнической эксплуатации и использующий все средства для разграбления природных богатств земли и человеческих ресурсов. Этот коллектив не может превратиться из кровожадного льва в кроткого агнца благодаря тому, что перейдет из рук машинного капитализма в руки машинного марксизма. Марксизм не изменит его характер и волевую направленность. Такая перемена граничила бы с волшебством. Трезвомыслящий наблюдатель, не склонный искать причины в волшебстве, пока у него есть в запасе разменная монета рациональных объяснений, воспримет утверждение о подобной перемене с таким же чувством, с каким он воспринимает золотую рыбку, извлеченную фокусником из цилиндра. В 1872 году Бакунин написал о Марксе следующие слова, которые по праву можно отнести и к Ленину: «Маркс — авторитарный коммунист централизации. Он желает того же, чего и мы: полного торжества экономического и социального равенства, но равенства в государстве и через государственную власть, через диктатуру очень сильного и, можно сказать, деспотического правительства, то есть через отрицание свободы». И далее: «Мы желаем заново построить общество и конституировать человеческое единство, но они должны не насаждаться сверху какой-либо властью или социальными чиновниками, инженерами или официальными учеными, а устанавливаться снизу, посредством свободного объединения освобожденных от государственного гнета рабочих ассоциаций всех типов». Правда, именно в те времена бакунинский анархизм был вздорной фантазией, так как в условиях господства и усиленного развития централизованно управляемой машинной техники такие свободные объединения не могут существовать.

Развитие машинной техники в XIX веке связано со стихийными силами, которые мстят человеку, нанося ему ответный удар. Путь от паровой машины к атомной бомбе — это путь от капиталиста-собственника к техническому коллективу. Процесс, который привел к стадии монополистического капитализма, можно описать следующим образом. Пока в среде, в которой преобладает ручной труд, появляются отдельные силовые машины, вызываемые ими организационные изменения остаются незначительными. Но когда число машин резко увеличивается, аппаратура начинает оказывать влияние на организацию человеческого труда. Ее влияние усиливается тогда, когда государство присваивает себе монопольные права в области техники. Это начинается при строительстве железных дорог, так как в результате образуется коллектив в области транспорта и средств сообщения, что приводит к массовому вовлечению людей в механический труд. Тенденция к монополизации охватывает и частную экономику. Передача электрической энергии, развитие химических заводов по промышленному производству синтетических веществ и совершенствование механической техники, рост автоматизации в целом, подготовка и ведение войн нового типа — все это вызывает невиданное повышение уровня организованности человеческого труда. Происходит огромное расширение области применения всех видов аппаратуры, в ногу с ним продолжает развиваться и организация, возникают монополии, синдикаты, тресты, идет объединение различных производств в комбинаты и углубление связей между предприятиями. Строгие вещественные границы собственности повсеместно беспощадно нарушаются. Механика вырывается из рамок порядка, основанного на собственности. Происходящее движение приобретает ту степень анонимности, при которой совершенно безразлично, кто стоит у руля, поскольку какие бы мысли не бродили в голове машиниста или шофера, сам он все равно зависит от движения машины и движется вместе с ней.

Ошибочным является положение Ленина, что империализм следует за конечной стадией частного монополистического капитализма, поскольку у этого движения не существует никакой конечной стадии. В условиях технического коллектива империализм действует еще эффективнее. И совершенно ошибочно положение, что результатом этого движения является обобществление производства. Картине, которую рисует Ленин, не хватает ясности, так как его ослепляет ненависть к мнимой собственности. Он пишет: «Производство становится общественным, но присвоение остается частным. Общественные средства производства остаются частной собственностью небольшого числа лиц. Общие рамки формально признаваемой свободной конкуренции остаются, и гнет немногих монополистов над остальным населением становится во сто раз тяжелее, ощутительнее, невыносимее». По этому поводу можно только сказать, что технический коллектив означает не что иное, как обобществление средств производства. Слова «общество» и «обобществление» отличаются неясностью содержания, так как они не несут в себе соответствующего смысла, отражающего связь с техническим коллективом. В условиях коллектива просто нет того общества, которое могло бы свободно распоряжаться средствами производства. Понятие общества в условиях коллектива вообще лишено реального содержания. Технический коллектив — это коллектив, основанный на принуждении, это механический коллектив, где действует правило неукоснительного повиновения, повиновения механическим предписаниям, которые каждый получает от функционеров коллектива и созданного ими чудовищно разросшегося бюрократического аппарата. Здесь принцип свободной конкуренции сменился принципом технической производительности, которому должен беспрекословно подчиняться рабочий. Здесь и без того гигантские заводы принимают сверхгигантские размеры. Здесь вместо монополий, возникающих на основе частной собственности, происходит монополизация права механически распоряжаться в руках немногих функционеров. Если гнет частного монополиста невыносим, то гнет, оказываемый на человека этим коллективом, еще тяжелее. Здесь рабочий оказывается один на один с анонимной аппаратурой и организацией, его сопротивление душат в зародыше, ссылаясь на необходимость, которая приобрела механический характер. Эксплуатация, которой коллектив подвергает землю и человека, недопустима, и каждый, кто берется ее защищать, кто отстаивает ее и приукрашивает, сам становится соучастником этой эксплуатации и несет за нее свою долю ответственности. Коллектив всех нас сделал эксплуататорами, и нам предстоит еще заново научиться думать, привыкнуть к новым и свободным мыслям.

 

18

Отмена собственности под влиянием понятия энергии, подчиняющего человека закону движения, которое, в свой черед, отчуждает его самого, приводит к совершенно новым условиям. Эти условия недостаточно освоены человеческой мыслью, их еще предстоит хорошенько понять. Именно с ними связано систематическое отчуждение человека от мира вещей. Можно сказать, что теперь уже нет вещей. В мире вещей нет больше порядка, определяемого собственностью. Предметность существующего сходит на нет, она уже не получает выражения. Понятия вещей вытесняются функциональными отношениями, характерным свойством которых является именно их способность уничтожать вещное. Мир функций доступен для восприятия только с точки зрения использования. Функциональная собственность — понятие, несущее в себе внутреннее противоречие. Распоряжение собственностью предполагает наличие того, что не подлежит никакому распоряжению; не подлежащее распоряжению служит той основой, на которой строится вся система правомочий в распоряжении собственностью. Неподвластность распоряжению — сопутствующее свойство собственности, и только благодаря ей становится понятным право распоряжения собственностью вплоть до таких условий, когда от нее не остается ничего, кроме права распоряжения. Но с появлением понятия функции недоступность для распоряжения исчезает как таковая, поскольку понятие функции по сути означает распоряжение, и рядом с ним становится немыслимым существование, неподвластное распоряжению. Например, немыслимо в этом плане техническое изделие поточного производства. Техническое изделие поточного производства — это уже не вещь, ему только искусственно придана форма вещи. Техническое изделие поточного производства — это часть конвейера, отрезанная от него и поданная как отдельная единица. Настаивать на праве собственности на такое изделие не имеет смысла, ибо в нем не остается и следа неподвластности распоряжению, оно существует только для потребителя. Не использовать поточное изделие для потребления было бы таким же чудачеством, каким является хранение в качестве украшения неоткрытой консервной банки. Поточное изделие не представляет собой вещь в условиях собственности, не ориентировано на смысл, который подразумевается в понятии вещности и который связан с границами вещи, оно представляет собой функцию, ориентировано на функцию, выполняет определенную функцию. Оно изначально не является вещью, а задумано как функциональное отношение. Я еще могу, правда, относиться к поточному изделию как к вещи, что и происходит в действительности, однако вещность не является его свойством.

Вытеснения вещей функциями достаточно для того, чтобы расшатать весь правопорядок. Право не может больше ориентироваться на вещи, а лицо не может опираться на границы вещей. Сама личность становится составной частью. С миром функций правопорядок оказывается несовместимым, человек ориентируется в нем на механические процессы. В мире функций все подчинено временным предписаниям, право превращается в правила внутреннего распорядка производственного предприятия. Правовые отношения и все, что касается собственности, рассматривается в рамках производственного распорядка, исходя из которого решаются все вопросы. Человек становится объектом тотального управления, которое касается каждого его шага. Его движение задается функциями, которые он неустанно открывает и регистрирует. Спрашивается, зачем управляют человеком? Куда его направляют? Если представить себе это движение бесцельным, оно теряет всякий смысл, всякий интерес. Изменения происходят не ради изменений, а ради определенной цели, к которой они приближаются со все большим ускорением и которая в какой-то момент будет достигнута. Эта цель с запозданием доходит до сознания тех, кто на нее работает, посвятив себя ее служению; процесс осознания, доведения до сознания представляет собой нечто дополнительное, он не предшествует и не протекает параллельно событиям. Нарастающий автоматизм освобождает человека от необходимости самому управлять движением. Движение освобождает его от труда двигаться самому. Автоматизм человека достигает такой точности и надежности, какая свойственна бессознательному автоматизму сердечной и почечной деятельности, работе желчевыводящих путей. Именно это демонстрирует всю глубину происходящего процесса. Он примечателен не только остротой сознания, привязанного к секторам, то есть к отдельным элементам, но и бессознательной точностью, с которой протекает, развертывается, стремится к цели. Он достигает глобального масштаба.

С какой бы стороны мы не рассматривали это движение, оно всегда поражает нас своей подкупающей последовательностью. Что значит, в сущности, нормирование? Что получает в нем свое выражение? То, что оно является одной из предпосылок автоматизма, понятно с первого взгляда, но это еще ничего о нем не говорит. Нормирование и автоматизм представляют собой один и тот же процесс, так что совершенное нормирование, можно сказать, и есть автоматизм. Правда, нормирование, типизация, стандартизация представляют собой в отношении автоматизма подготовительные ступени. Нормирование заведомо нацелено на автоматизацию и, очевидно, заканчивается там, где начинается автоматическое движение. Однако это движение действует в отношении нормирования как постоянный стимул. Движение представляет собой как бы испытательный полигон, на котором нормирование проходит проверку. Нормирование — это уже функция. И поэтому нормирование несовместимо с миром вещей, с понятием вещи, которое не подчиняется навязываемой ему извне функции. Нормирование и автоматизация отчуждают человека от мира вещей; человек видит перед собой уже не вещи, а функциональные связи и дорожные знаки. Количество вещей, превратившихся в знаки, постоянно увеличивается; в их число входят не только дороги, средства передвижения и маркирующие значки, сам человек превращается в знак дорожного движения. Не приходится удивляться тому, что часть полиции преобразована в простые дорожные знаки. Это уже не личности, а исполнители механических функций, чье тело и конечности имеют чисто функциональное назначение и относятся только к функциям. Каждое движение руки и поворот головы открывает закрытый путь. Здесь человеческая личность присутствует в сети дорожного движения уже только ради регулирования механического движения, и ее тело, ее физические возможности приспособлены для точного выполнения этой задачи. В этой фигуре можно увидеть воплощение функционера в его простой повторяемости, когда он выступает как неутомимый исполнитель функций. Он так натренирован в механическом выполнении этих функций, что вся его мускулатура настроена на механическое движение. Форма полицейского с белыми или светящимися обшлагами отвечает выполняемой им задаче — благодаря этой одежде, электрическому фонарику на шлеме и светящимся цифрам на груди живой дорожный знак хорошо виден издалека. Само собой разумеется, что живой дорожный знак может быть заменен любым неживым знаком. Работу полицейского может выполнять механический голос или светофор. При полной автоматизации живой дорожный знак был бы тут, как и везде, совершенно не нужен. Но с нарушениями автоматики один полицейский может справиться, и только когда автоматизм дает сбои, он проявляет свои специфически человеческие качества. В случае таких нарушений, в случае производственной аварии живой дорожный знак, как учит опыт, оказывается выгоднее, результативнее, да и обходится дешевле, чем неживые. Бесперебойный автоматизм исключает участие личности, и в этих условиях она отодвигается так далеко на задний план, что становится почти неразличимой. Только при производственной аварии личность снова выступает на сцену, опять проявляются человеческие черты: беспомощность пострадавших, испуг и горе присутствующих. Только там, где происходят какие-то сбои функций, только в условиях беспорядка становится заметна невидимая среди налаженного автоматизма личность. Напомним еще раз, что вещи находятся теперь в сфере производства, что они ориентированы на производство. Присущее им вещное качество, совпадающее с их границами, производством не подтверждается и не закрепляется за ними, оно упраздняется. Дорожный знак, например самолет, обладает четко воспринимаемой и доказуемой предметностью, но эта предметность не определяется границами вещей. Такой самолет сам по себе ничто, сам по себе он так же непонятен, как залетевшая к нам с Сатурна неизвестная вещь, созданная неведомыми существами для неведомых целей. Аппарат как таковой становится понятен лишь в системе перекрещивающихся функций, в которую он помещен и которая его описывает. Он помещается в системе силовых линий, как-то: на аэродромах, воздушных трассах, в расписании полетов, согласованных с другими рейсами. Самолет предполагает организацию, без которой не значил бы ничего, без которой он просто бы не существовал. Так какой же смысл относиться к нему как к самостоятельной вещи?

Одной из начальных ступеней нормирования является нумерация. Характерным признаком нумерации всегда была утрата границ вещей, именно утрата границ вещей вынуждает прибегать к нумерации. Нумерация никогда не служит подтверждением вещного качества предмета, напротив, нумерация отменяет вещное качество. Страницы книги снабжаются сплошной нумерацией, потому что одна страница не является чем-то самостоятельным. Городские дома, вплоть до XVIII века называвшиеся по имени владельца, получили нумерацию, так как утрачивается самостоятельное значение отдельного дома, так как каждый дом все больше превращается в отрезок, часть, один из составляющих элементов улицы. Улицы получают вместо названий номера, поскольку они воспринимаются уже не как отдельные, самостоятельные дороги, а как знаки в городской сети транспортных сообщений. Вместе с нормированием нумерация проникает во все области, причем она основывается на том, что вещи становятся только элементами вещей, а элементы превращаются в функции. Так, связанные друг с другом элементы уже не представляют собой отдельных вещей, а становятся функциями единого процесса. Элементам присваиваются номера: это относится к включенным в расписание поездам, к абонентским номерам телефонной связи, но также и к местам в кинотеатрах, номерам домов, листам чековой книжки, к автомобилям, спискам адресов и тысячам других объектов. Номера обозначают не вещи, а их функции в производственном процессе. Отдельные элементы вещи нумеруют и нормируют таким образом не для того чтобы закрепить тем самым их значимость в качестве элемента вещи, а для того чтобы в элементе вещи обособить отношения, для того чтобы на первый план вывести его производственную функцию, которую и хотят обозначить. Вся аппаратура в целом состоит из заменимых элементов, из технических артефактов. И организация отражает в своей системе эти артефакты, являющиеся частью целого. Что они собой представляют, не известно тому, кто не знаком с их производственной функцией, не знает их связи с аппаратурой и организацией. В смысле вещи они вообще не поддаются пониманию, а в качестве нормированных элементов понятны только посвященным. Но даже посвященному нужно знать соответствующий номер, чтобы не заблудиться в этом мире составных элементов. Говорить о номосе здесь не имеет смысла. Номер здесь обозначает собственно норму, норма узнается по номеру.

Такого рода наблюдения можно без труда собрать где угодно. Вопрос состоит в том, как привести их к общему знаменателю. Проявляется ли здесь некий общий принцип, должна ли здесь идти речь о некоем общем понятии? А если так, то как можно выявить системообразующее понятие? Мы будем исходить при этом из практического подхода к понятию и сущность понятия перенесем на подход к нему, практикуемый человеком. Соответственно мы абстрагируемся от того факта, что понятие здесь проявляется как часть понятийного аппарата и понятийной организующей системы. Такое восприятие понятия имеет технический характер, свойственно Технику. Однако для успешного завершения нашего исследования необходимо не слишком задерживаться на элементах понятия, поскольку они требуют таких категорий, которые лежат за пределами техники. Если исследование не справится с этой задачей, оно окажется напрасным. В таком случае за него не стоило и браться, а лучше уж было написать инструкцию для специалистов по подземным сооружениям или составить таблицу для проведения инструментальных наблюдений.

Подход собственника к миру вещей мы уже описывали выше. Этот подход предполагает при всех распорядительных правах наличие чего-то не подлежащего распоряжению. Иными словами, обязательность сохранения границ вещей. Субстанция вещи должна сберегаться и приумножаться. Использование опирается на неиспользование, границы потребления определяются неиспользованием. А объем подлежащих замене, потребляемых предметов определяется наличием незаменимых, не подлежащих потреблению. Отдельные части не могут приобретать функциональной самостоятельности. И вещи не рассматриваются с точки зрения внешних функций, так как при таком подходе стираются границы вещей.

Теперь же появляется принципиально новый подход. Для него характерны отчуждение человека от мира вещей, утрата над ними власти. Чем более последовательным становится этот подход, тем больше уничтожаются границы вещей. Отношение к движимому уже не опирается на понятие недвижимого, и их соотношение в этом плане меняется на обратное. Доминирует движение, и в нем теряется все остальное, так как оно неизбежно вовлекается в это движение и под его влиянием меняет свою форму. Если сказано, что технический коллектив производит уже только заменимые и потребляемые предметы, то этим сказано также, что понятие заменимости, являющееся определяющим для составных элементов аппаратуры и аппаратуры в целом, является определяющим и для технического продукта. Техническое производство создает совокупность заменимых товаров. Если различимость, свойственная миру вещей, представляет собой коррелят устойчивых вещных границ, которые в условиях собственности определяются личностным началом, то признаком технического продукта является неразличимость. Нормирование приводит к неразличимости, так как пропали границы вещей; упорядочивающим методом становится нумерация, с помощью которой после исчезновения границ у вещей обеспечивается опознаваемость составных элементов. Элемент является уже не составной частью вещи, а функцией. Он имеет отношение к функционированию, его движение происходит в рамках функционально работающей организации. Без технической организации технический продукт был бы немыслим, не мог бы существовать. Отличительными признаками единицы поточного производства в виде товара определенной марки является ее неразличимость и заменимость. Взятая в качестве отдельной вещи, она совершенно необъяснима, так как, выделенная из потока, она ничего не говорит о том, откуда взялась и для чего предназначена. Понять такую единицу можно только в качестве составной части организации и аппаратуры. Проявляющееся в ней влияние механики можно заметить лишь если не упускать из вида механически определяемое понятие времени и пространства. Разнообразие, которым отличались ручные методы обработки, настолько стерлось, что от него не осталось ни малейшего следа. Технический элемент ничего бы не выиграл, если бы следы этого разнообразия были в нем заметны, более того: если бы они были заметны, это поставило бы под угрозу его предназначение служить заменимым элементом, подлежащим потреблению. Применение технического элемента целиком зависит от полной потребляемости. Она является нормой, которой определяется все, что заложено в нем нормированием.

Если бы у таких товаров имелись какие-то различия, то вместо представления о высоком качестве они вызывали бы только подозрение, что технический метод дал какой-то сбой, что предмет сделан небрежно. Единообразие формы и материала является безусловным требованием. Когда говорят об определенной марке товара, уже само слово «марка» подсказывает, что вещь превратилась в составной элемент. Покупая тюбик крема для бритья, электрическую кухонную плиту, радиоприемник, килограммовую банку консервированных абрикосов фабричной упаковки, человек покупает определенный тип товара. Он выбирает норму. А реклама, неразрывно связанная с нормированным производством, представляет собой механический множительный метод, неустанно вдалбливающий в наше сознание процесс типизации, нормирования, стандартизации. В этом состоит важнейшая функция рекламы. Она неустанно обращается к проходящим мимо потребителям с призывом выбрать определенный тип товара. В ее задачи не входит напоминать о границах вещей или способствовать развитию — весьма проблематичных — индивидуальных запросов. Вместо этого реклама направляет формирование воли и волевых предпочтений членов коллектива, и судить о ней можно именно по результатам в этой области. Все, что создается техническим производством, представляет собой те или иные типовые образцы, ничего кроме типов оно не производит. Самый процесс производства представляет собой типовой процесс. Такое понятие, как тип, отражает появление автоматически производимого продукта. И процесс нормирования нацелен на сокращение числа типов. В этом соревновании побеждает тот тип, который наиболее однозначно отвечает требованиям заменимости и потребительских качеств, в которых ярче всего выражены свойства заменимости, потребительского использования и неразличимости. Типовой образец возникает в результате автоматизированного процесса отвлечения, типовое служит выражением единообразия и повторяемости процесса отвлечения. Разумеется, здесь речь идет не о типичности в смысле теологического фигуризма, который исходит из предположения о существовании соответствий и типичных событий, их можно проследить на протяжении сменяющихся эпох. Слово «тип» используется в наше время и в отношении человека. Так, кинопромышленность ищет на роли своих героев исполнителей, представляющих конкретный тип, то есть ей требуется такой исполнитель, который соответствовал бы механическому множительному методу, ей нужны фотогеничные лица. Под типом тут подразумевается не оригинал в смысле прообраза или образец для подражания, а лишь та сторона человеческого облика, которая лучше всего поддается механическому отвлечению. Под типом понимается образ человека, получаемый путем механического отвлечения от живого оригинала, а не общая для рода или вида идеальная глубинная форма, которая проглядывает в отдельных индивидах. Говорить об идеальной глубинной форме не имеет смысла, если только мы не согласны рассматривать в этом качестве отвлеченные копии. Однако этого не позволяет делать динамика движения, признаком которой является именно отвлечение от исконной формы.

Критика этого движения страдает неполнотой. Те, кто говорит об упадке стиля, сами пользуются мерками упадочнических стилей. Нынешнее движение имеет свой стиль, если понимать под стилем единство всех проявлений. Присутствие такого единства нельзя отрицать — оно настолько очевидно, что его просто невозможно не заметить. Залогом единства этого движения являются механические критерии.

 

19

Смысл происходящего станет читателю еще понятнее, если он примет во внимание, что условия собственности и владения оказываются теперь в зависимости от развития средств сообщения. Теперь уже не собственность контролирует средства сообщения, а средства сообщения ставят под свой контроль собственность. Механический прогресс тесно связан с решением проблем передвижения, то есть он сам является транспортной проблемой. Мы уже видели, что с прокладкой железных дорог, то есть созданием конвейерных лент на неподвижном основании, была утрачена собственность. Любая машина служит доказательством того, что в результате автоматизации транспорта утрачиваются границы, упраздняется постоянство вещи. Автомобиль не может сохранять форму запряженной лошадьми повозки, которую имел на первых порах, он преображается под действием присущего ему механического начала. Автомобиль совершенствуется в механическом отношении. Но в чем же выражается его совершенство и какими мерками это совершенство можно измерить? В чем же, как не в том, что автомобиль утрачивает свою самостоятельность, так что не только превращается в собрание отдельных частей, но и в целом также становится частью — составной частью технической организации, которая формирует его согласно действующим в ней правилам нормирования и автоматизации. Описание этого процесса содержится уже в самом слове и понятии «тип». Типы становятся более совершенными. На взгляд знающего специалиста, приятным в автомобиле кажется тот факт, что в нем находит соответствующее выражение и обретает соответствующую форму автоматизм движения. Составленные из технических деталей автомашины сами все больше и больше становятся составными частями механической движущейся ленты, которую они не покидают ни во время изготовления, ни в ходе эксплуатации. Понятие механического элемента и механически изготовленного типового изделия совпадают по смыслу, так как для обоих определяющим является один и тот же автоматизм движения. Машины действительно становятся все более целесообразными и тем самым красивыми, а это в данном случае означает, что с точки зрения чисто механических критериев они становятся механическими средствами в чистом виде, открыто обнаруживая и выставляя напоказ свое предназначение. Этот же процесс приводит к тому, что эксплуататорский характер всевозможных машин проступает наружу все более явно и неприкрыто. Машины — это не что иное, как протезы человеческой воли для эксплуатации природы, воли, которая так радикально, мощно и бесспорно орудует на земле, что уже не нуждается ни в каком прикрытии и не боится предстать перед всеми в своем истинном обличии. Насосные станции, циркулярные пилы, турбины сегодня уже никто не скрывает за стенами, в виде готических башен и замков; теперь открыто демонстрируют, какое сопротивление преодолевается при взаимодействии противоположно направленных сил. Желающему увидеть эксплуатацию в самом неприкрытом и обнаженном виде достаточно взглянуть на любую машину. При одном взгляде он тотчас же поймет, что эксплуататорские устремления приняли планетарный размах, что на земле для них больше нет никаких пространственных границ. Приняв во внимание, какую цель имеет механизация понятия времени, он придет также к выводу, что благодаря упорядочиванию понятия времени это не ограниченное в пространстве хищническое хозяйничанье должно втянуть в свою орбиту и человека, что он живет в такой век, когда эти наглые и одновременно изощренные эксплуататорские устремления не останавливаются перед эксплуатацией человека, а, даже напротив, почуяв в нем самый главный и благодатный объект, хватают его мертвой хваткой.

Тот, кто однажды понял, что отношения, основанные на праве собственности и владения, зависят в наше время от механических условий транспорта, поймет также и то, что подрыв собственности связан с тем, что она становится доступна для желающих распоряжаться ею механически. Собственность становится объектом технической эксплуатации. Уже в споре между машинными капиталистами и машинными социалистами речь шла главным образом не о вопросах собственности, а о том, в чьи руки перейдет право механически ею распоряжаться. Это и есть решающий пункт спора. Ничье могущество, даже могущество крупнейшего землевладельца, не опирается больше на собственность. Такие книги, как «Прогресс и бедность» («Progress and Poverty») Генри Джорджа, поражают сегодня наивностью аргументации. Джордж хочет отменить земельную ренту, хочет, чтобы государство выступало в качестве «universal landlord», полагая, что это не только приведет к исчезновению бедности, но и вызовет новое «production of wealth», «а new surplus which society might take for general purposes». Однако показательный опыт такого рода уже поставлен и, как мы могли убедиться, не принес желаемого результата. Я могу уменьшить земельную ренту до минимума или отменить ее совсем, но от этого никто не станет богаче. Государство может de jure отменить земельную ренту, уничтожив собственность, или устранить ее путем усиленного налогового обложения, но все это не порождает богатства. Мы живем уже не в условиях статической экономики, опирающейся на собственность, при которой можно рассчитывать на прибыль. Нынешняя ситуация определяется не экономикой, а техникой, это означает, что аппаратура и организация поглощают любую прибыль. Они решают судьбу собственности, собственность же не решает ничего.

Собственность превращается сегодня во что-то ненужное, обременительное, беззащитное перед любыми посягательствами. Сейчас для приобретения власти, причем столь громадной, о какой и не помышляли былые обладатели собственности, не нужно иметь гасиенды размерами с небольшое европейское государство, для этого лучше всего вообще не связываться с собственностью, хотя бы даже в виде своего дома или садика. Почему владелец сегодня сильнее собственника, арендатор сильнее арендодателя? Потому что силен не собственник, а тот, кто механическим образом распоряжается собственностью. Я могу не иметь никакой собственности, ни дома, ни гроша в качестве земельной ренты, не иметь даже собственного стола и стула и притом быть могущественнее любого собственника, если в моем подчинении находится один из соединительных узлов на пересечении густой сети автоматизированных линий, через которые осуществляется связь и важность которых все более возрастает. Не собственность увеличивает мое могущество, а право механического распоряжения ею — именно благодаря ему я распоряжаюсь всем, включая собственность. Ведущаяся сейчас полемика по вопросам экспроприации, национализации, обобществления и социализации является показной акцией, которая маскирует истинное положение дел. Следить нужно не за собственником, а за ничего не имеющим функционером, сидящим за пультом государственного распределительного центра, который прибирает к рукам все больше распорядительных прав и с их помощью подчиняет себе целые народы, превращая их в элементы технической системы. Пора осознать проблему эксплуатации земли и человека во всей ее глубине и масштабе. Она не может быть решена, пока идеологией эксплуатируемых остается идеология неудавшихся эксплуататоров, которая, став господствующей, вызовет только новое обострение эксплуатации, которая примет тогда еще более анонимные формы и будет проводиться в еще более ускоренном темпе, потому что при помощи еще более прогрессивных технических средств будет разрабатывать соответственно убывающие субстраты.

 

20

Мы уже упоминали о том, что личность становится составным элементом целого. Она оказывается элементом аппаратуры и организации. Это превращение и этот распад можно наблюдать повсеместно. На стенке, отделяющей кабину водителя трамвая от пассажирского салона, мы видим табличку, предупреждающую, что разговоры между пассажирами и водителем запрещены. Находящийся на рабочем месте с глазу на глаз с аппаратурой водитель не может вступать в разговоры как человеческая личность, он делается составной частью аппаратуры, которую обслуживает, и только она поэтому имеет право «вступать с ним в разговоры». От водителя требуется внимание и бдительность в отношении аппаратуры. Люди попадают в зону его внимания лишь в качестве элементов механического производственного процесса. Если водитель обращает внимание на людей, значит, на пути движения встретилось какое-то препятствие, образовался затор или произошла авария. Водитель является составным элементом своего трамвая, своего маршрута и своей транспортной сети. Поскольку его функции точно очерчены, то он, можно сказать, превращен в дорожный знак. Водитель управляет движением транспорта иным способом, нежели полицейский-регулировщик (другой живой дорожный знак), но делает это также в соответствии с требованиями и предписаниями своего производственного процесса.

Железные дороги, трамваи, пароходы относятся к сравнительно старой стадии технического развития. Это сразу заметно, если сравнить их с более новыми транспортными автоматами. Например, в более старых автоматах водительское место оставляет водителю значительный простор для движения. Водители локомотивов и кочегары паровозов также имеют достаточно простора для движения — этот простор необходим для постоянного ручного управления, а также для манипуляций по обслуживанию топки. Усовершенствование автоматов означает все большее превращение человеческой личности в составной элемент аппарата. Поэтому сидения человека, обслуживающего такие автоматы, все больше и больше приобретают форму, в которую водитель встраивается наподобие проводящего клапана. Сидение конструируется по такому принципу, который ясно показывает, что водителя рассматривают лишь как составной элемент аппаратуры. Это сразу заметно у автоматов, в которых все добавочные манипуляции сводятся к функциям управления, например у самолета. Летчик, который не летает, а управляет летящим аппаратом при помощи рычагов, так вписан в аппаратуру в качестве составного элемента, что в его кабине оставлено ровно столько места, сколько требуется для манипулирования рычагами. Водитель громадной гоночной машины, которой не случайно придается форма гранаты, сидит за рулем словно вентиль. Аппаратура все чаще производит такое впечатление, будто человек в нее встроен, вмонтирован. Он исчезает как личность, приобретая вид функционально работающего составного элемента. Зачастую человека даже нельзя разглядеть, так как его скрывают очки, маски, защитные костюмы, или же мы не видим его лица, склоненного над автоматикой, а видим только спину или затылок. Человек, ставший составным элементом, неизбежно теряет лицо. Тот, кто обращает на это внимание, может сделать самые неожиданные наблюдения. Составной элемент становится анонимным. А безликая анонимность технического треста проявляется во всех его функциях, в аппаратуре и организации, в предметах и в людях.

Собственник по определению не может быть ни функционером, ни конструктивным элементом мира вещей. Собственник — личность, и как личность он определяет границы вещей. Но в условиях автоматического производства исчезает не только вещь с соответственными вещными границами, но и личность, определяющая границы вещи. Она может сохраняться только частично, только как типовая единица. Она теряется в раздробленном времени, в механической дробности. Противоположность личности и вещи может поддерживаться только пока и то и другое не оказывается подчиненным более общему понятию функции. Предпосылкой собственности является сохранение их противопоставленности. В правовом смысле личность является субъектом права и правовых отношений. Вещь с точки зрения права является объективно определенным предметом внешнего мира. Противоположность лица и вещи одновременно есть их соответствие. Вещь соответствует определяющему ее лицу, является вещью относительно лица, подобно тому как лицо является лицом по отношению к вещи. При этом лицо и человек не одно и то же, поскольку возможно такое лицо, которое не является человеком, например юридическое лицо. Кроме того существуют или существовали в прошлом люди, считающиеся неправомочными, например рабы, к которым относились как к вещи, — они тоже не представляют собой лицо. Автоматизм же устраняет противоположность между лицом и вещью. Это снятие границы не сводится к тому, чтобы относиться к лицу как к вещи, а к вещи как к лицу. Противоположность снимается таким образом, что и к лицу и к вещи начинают относиться как к составной части чего-то, и лицом и вещью начинает управлять одна и та же функция. Вещь и лицо в равной мере становятся типовой единицей, и лицо и вещь одинаково подлежат нормированию и нумерации. И это нормирование и нумерация навязываются им аппаратурой и организацией.

Прохожий на улице и пассажир (passant) не лицо, а знак дорожного движения. Форма причастия указывает на того, кто причастен к нему и к чему он причастен. В старом смысле слово passant означало «проезжий»; ныне же это — дорожный знак, передвигающийся по дорожной сети. Функция отменяет все его свойства, не относящиеся к свойствам дорожного знака. Как из человека делают конструктивный элемент аппаратуры, так его превращают и в конструктивный элемент организации. В организации он тоже выступает в качестве составного элемента. Все это мы можем наблюдать перед окошечками повсюду разбросанных касс, которые появились в результате организации транспорта. Перед окошечками почтовых отделений, железнодорожных касс, прилавками раздачи в пунктах общественного питания — повсюду мы видим одну и ту же картину. Выстраивающиеся перед ними цепочки очередей — это те же конвейеры, состоящие из людей, превратившихся в элементы конвейерной ленты. Человек, включенный в конвейерную ленту, продвигается к оператору, который обслуживает данную точку, и, соответственно обработанный, выпускается с конвейера функционером, который делит конвейер на отдельные звенья, нумерует их и организует процесс работы. И здесь плавный автоматизм нарушается только людьми, которые не хотят мириться с навязанной им ролью конструктивных элементов. Через окошечки касс выдаются кусочки бумаги: марки, проездные билеты, удостоверения и т. п.; тут происходит встреча двух конвейерных лент: с одной стороны — человеческой, с другой стороны — товарной. Мы можем отчетливо представить себе человеческие потоки, устремляющиеся на поезда, пароходы, самолеты, продвигающиеся по конвейеру аппаратуры подобно тому, как прохожий или пассажир уличного транспорта, как ему и положено по определению, продвигается по дороге, отвечающей понятию конвейерной ленты. Таким образом аппаратура и организация бесперебойно работают как единый механизм. Для кино важно, чтобы исполнители благодаря автоматизму аппаратуры превратились в отвлеченные образы, тогда снятый фильм будет хорошо продаваться, то есть обладать максимальной потребительской ценностью. Ощущение продажности всего происходящего особенно отчетливо выражено в кинематографе, и кинозритель, арендующий на время сеанса как место в зале, так и самое зрелище, желает получить должное впечатление и удовольствие. Продаются не только билеты или сам фильм, но и расцветающая на экране улыбка кинодивы и подчеркнутая оптикой природная сексапильность знаменитого киноактера. Занимательность фильма, составляющая предмет развлечения зрителя, основана на сексуальности, даже сексуальность превращена здесь в функцию. Впечатление продажности действия возникает, потому что техническое достоинство фильма, скроенного из привлекательных с точки зрения потребления элементов, состоит в его потребительских качествах. Преимущество кино перед театром заключается в том, что кино — это мертвый театр, который предоставляет зрителю возможность более потребительского восприятия. По отношению к этому миру теней зритель может занимать более пассивную позицию, чем по отношению к живому актеру; удовольствие кинозрителя состоит в том, что он пассивно переживает душевные движения, что пассивные переживания позволяют ему не тратить лишних усилий на собственные душевные движения. Темнота и музыка убаюкивают людей, их взгляды невольно фиксируются на ярко освещенной картинке — в таких помещениях сны наяву переживаются как бы автоматически и без участия сознания. Наблюдая за этим, начинаешь понимать, что здесь происходит взаимодействие аппаратуры и организации. Зрители послушно следят за механическим движением, во всем ощущается действие автоматизма. Тип обладает стереотипностью, стереотипность является признаком отвлечения от служащей прообразом личности. Причина популярности знаменитого исполнителя заключается именно в этой отвлеченности, благодаря которой его образ, его фотография, отчужденная копия его личности превращаются во всеми любимый суррогат. Понятие суррогата, эрзаца само собой образуется всюду, где механическая повторяемость действия соединяется с отвлеченной копией. Этот процесс можно сравнить с использованием сахарина — препарата, изготовленного из толуола каменноугольной смолы, который не усваивается организмом, искусственно подставляется в ряд растительных сахаров. Сахарин обманывает человеческий организм неприемлемой для него сладостью, которая никак не используется и не перерабатывается во что-то живое.

Недаром изображение человеческого лица стало трудно даваться художникам — они чувствуют, что в нем все меньше остается человеческого. Автоматическая дежурная улыбка — улыбка уже не человека, а конструктивного элемента. Эта улыбка превращается в стереотип, так как она возникает безотносительно к другой личности, а означает только бесперебойное функционирование аппаратуры, которому способствует механическая напускная любезность и дружелюбие. Хмурое, грустное выражение лица, болезненный вид продавщицы не выгодны для торговой организации, а, напротив, вызывают неполадки, как это бывает всегда, когда в работу аппаратуры и организации вторгается человеческая личность или то, что от нее еще осталось. Американская нестираемая улыбка — компонент производственного процесса, она является такой же неотъемлемой частью производства, как и автоматические повторяющиеся движения рабочего. Поэтому улыбка составляет одно из требований, предъявляемых персоналу. Неважно, что лицо становится похоже на маску, зато оно будет стереотипным элементом системы. В этом состоит отличие лица, «держащего улыбку», от античной маски и всех других масок и личин, которые никогда не воспринимаются как составная часть чего-то. Таким образом артикул приобретает самостоятельное существование, и реклама это усвоила, начав изображать части: пальцы, руки, ноги, головы, отдельно только улыбающийся рот, в котором виден ряд белоснежных зубов, отдельно бюст. Реклама зубной пасты и реклама кинозвезды полностью совпадают, и то и другое соединены в одной картинке, наглядно подтверждая, что по своему значению обе они — конструктивные элементы, подчиняющиеся одной и той же функции. Звезда с обаятельной дежурной улыбкой чистит зубы, которые показаны во всем своем блеске. Возможно, ее зубы в действительности искусственные, однако это не мешает общему впечатлению от данного составного элемента — по картинке невозможно определить, настоящие это зубы или искусственная челюсть. Все вместе образует своего рода анатомический театр, хотя и бескровный, который ясно демонстрирует, что главную роль играет функция, обособившийся в нечто самостоятельное составной элемент. То же самое поняла и кинодива, которая страхует свои ноги, бюст, свой нос или свой голос, она страхует на случай производственной аварии каждую составную часть, каждую функцию своего тела.

Разумеется, живую человеческую личность нельзя рассечь на отдельные части, ни одна личность этого не выдержит. Но понятие среза неотделимо от составных частей и функций; там, где составная часть функционально обособляется, можно представить себе срез. Неумолимая логика автоматизма становится понятной, если принять во внимание, что только автоматизм способен соотнести с собой составные части и подчинить функции. Без него движение бы развалилось. Там, где автоматизм отсутствует, отсутствует и движение.

Ход данного исследования должен показать, как изменяется человек в условиях господствующего автоматизма. Там, где человек воспринимается, предполагается, утверждается не как личность, а как составная часть, происходят коренные изменения. Человек становится рукой, ногой, движением, он становится винтиком, вентилем, выключателем, он становится одной из функций функционирующего механизма. Понятие человека сводится к понятию функции. Бесчувственность составляющих элементов чувствуется во всем: в административных учреждениях, на заводах, в пунктах управления, в транспорте и в том языке, на котором там говорят. Технический коллектив обращается к человеку только как к носителю одной из функций, ничто другое его не интересует. И вопрос, который обязан задавать себе человек, состоит в том, все ли в порядке с функциями в коллективе и насколько он сам, в качестве составного элемента, справляется со своими функциями.

Новые опасности, с которыми сталкивается человек, всегда исходят из области аппаратуры и организации. Если коллектив функционирует эффективно, то и человек как его составная часть находится на своем месте; если же коллектив перестает функционировать, то и человек оказывается не у дел. Если он противопоставит свою волю, свое понимание коллективу, с ним поступают как с производственной помехой, а следовательно, всегда кому-то может прийти на ум, что его нужно бы устранить. Так что человек, хочет он того или не хочет, должен стараться не выделяться из коллектива; наученный смотреть на себя как на продукт экономики, он вынужден теперь переучиваться, чтобы видеть в себе технический продукт. В этом заключается основное требование, предъявляемое к человеку машинным социализмом всех оттенков. Но оставим пока в покое человека, ставящего себя вне коллектива, и рассмотрим того, который ведет себя и ощущает себя его составной частью. Именно в таком качестве он давно рассматривается и обсчитывается во всех своих функциях специальной наукой. Эта наука энергично включилась в процесс своего превращения в производственную систему и, занимаясь расчетом функций, действует заодно с коллективом и становится наукой коллектива.

 

21

Поскольку человек, запустив процесс автоматизации, расплачивается за него потерей своей личности, мы можем наблюдать, что дегуманизация приобретает новые черты. Даже проявления жестокости принимают характер холодного планирования. Холодность аппаратуры отражается и в организации. Но говорить тут о жестокости значит допустить неточность. Жестокость невозможна без работы воображения, без какой бы то ни было изощренности. Во всякой изощренности, если она заходит слишком далеко, есть доля жестокости. Автоматизм же приводит не к жестокости, а к безразличию и эмоциональной тупости по отношению к страданию, которое повсеместно обнаруживается, когда коллектив организует массу. Безразличие к страданию — разумеется, к чужому страданию — является тут результатом не стоического волевого усилия, а привычного механического отупения. Каковы бы ни были неизбежные последствия, они принимаются как должное, к страданию относятся как к производственной аварии. Машины мертвы и бесчувственны, и в действиях коллектива проявляется эта нечувствительность к страданию, которое всегда носит личностный характер. Возникающие при этом чрезвычайные бедствия становятся понятны только если проследить их связь с аппаратурой и организацией. Когда аппаратура и организация разрушаются под действием какого-либо события внешнего или внутреннего порядка, тогда зависимые от аппаратуры и организации массы тотчас же оказываются на краю гибели. Планирование поддерживает порядок только до тех пор, пока оно само осуществляется при определенном порядке, каждый перерыв, каждая ошибка и каждое упущение тотчас же вызывает лавину тяжелых последствий. XX век с его катастрофами хорошо познакомил нас с ужасными последствиями этой зависимости, и было бы наивно полагать, что в будущем подобные бедствия станут менее жестокими. Ведь зависимость все время возрастает. Промышленные армии, военные армии, армии пленников коллектива повсеместно живут под угрозой голодной смерти в случае разрушения их аппаратуры и организации. А что творится среди голодающих масс, уже известно и можно не рассказывать.

Крупнейшие идеологические течения XIX века — национализм и социализм — в XX веке сливаются и образуют одно целое. Чем дальше идет развитие технического коллектива, тем больше оно способствует объединению. Различия между этими идеологиями исчезают, теперь уже не имеет смысла проводить между ними разделительную черту, докапываясь до едва уловимых различий, так как и та и другая стали одинаково подходящим горючим для поддержания работы аппаратуры и организации. На основе идеологий не образуется различий в человеческой субстанции, в их противостоянии выражается одна и та же воля, одинаковая как по характеру, так и по форме, спор идет только о средствах и методах. Политические системы, пришедшие на смену конституционной демократии, доказывают это своим существованием. Конституционная демократия является произведением политического искусства буржуазии, которая держит в своих руках все рычаги управления государственной системой. Но эта форма демократии несовместима с техническим коллективом, так же несовместима, как и правовое государство XIX века. Это следует осознать, чтобы не впасть в иллюзию.

Вопрос о том, жесток ли человек, окончательно растворившийся в техническом коллективе, не имеет смысла и ни к чему не ведет. У этого человека, как у всякого другого, есть свои достоинства и недостатки, но жесткость и мягкость не имеют решающего значения для его характеристики. Точно так же вопрос о доброте не имеет отношения к характерным качествам. Доброта или жестокость не относятся к числу тех свойств, которые можно безусловно признать за человеком или, напротив, констатировать их отсутствие. Одно из открытий, к которому мы только недавно пришли на основании долгого опыта, состоит в том, что именно среди жестких людей можно встретить по-настоящему добрых. Разумеется, мягкий человек тоже может быть наделен добротой, однако не следует смешивать мягкость и доброту. Есть много мягких людей, которые отнюдь не отличаются добротой. И будучи мягким, такой человек иногда может быть даже очень жестоким. Жесткий человек, наделенный добротой, это своего рода пробный камень; искра добра, высеченная из камня величайшей твердости, особенно драгоценна. Происходит ли рост жестокости? Вряд ли. Да и не стоит посвящать этому вопросу пространные рассуждения. Промышленные отрасли сомнительного рода существовали всегда. Уже в старину были такие мануфактуры, которые, в отличие от фабрик и мастерских, занимавшихся обработкой жестких материалов при помощи огня и железа, занимались переработкой человеческих трупов. Производство изделий из человеческой кожи получило широкое распространение во времена Французской революции. Из сообщения от 20 сентября 1794 года мы узнаем о том, что в Медоне был фабрикант, занимавшийся выделкой человеческой кожи, используя трупы погибших на гильотине. Конвент выделил в поддержку этой отрасли промышленности сорок пять тысяч франков. Известно, что Филипп Эгалите всегда носил штаны из человеческой кожи. А у Гранье де Кассаньяка был экземпляр Конституции 1793 года с переплетом из человеческой кожи. Факт символический, так как ремни конституций всегда и всюду режутся из человеческой кожи. Из чего же еще их можно нарезать?

Старинная мануфактура основана на экономических началах и должна рассматриваться с экономических позиций. У нее был скромный объем и организация производства. Выпускаемые ею изделия были manu factum. Рабочий план этих предприятий строился в расчете на ручной труд. Рука здесь остается мерилом работы. С победой автоматизма эта разновидность плана не уничтожается одним махом, а поглощается другим, подчиняется ему, подгоняется под единую схему, к старой основе прививается новый план. Этот новый план есть не что иное, как автоматизированный коллектив, одно это уже объясняет, почему новая организация труда оказывается по сравнению с прежней неизмеримо более дорогостоящей и требующей больших затрат. Автоматизм ведет к организации человеческого труда в двух направлениях. Каждый рабочий план должен теперь рассчитываться не только сам по себе, но и с учетом растущей аппаратуры и организации. За многочисленными планами организации ручного труда уже не признается самостоятельное значение в отрыве от аппаратуры, любой труд должен брать на себя нагрузку дополнительных затрат, вызванных автоматической техникой.

Отсюда очевидны истоки той огромной и неприкрытой неприязни, которую питает коллектив ко всем «самостоятельным», выказывая ее по всякому удобному случаю. Истоки этой неприязни имеют глубокие корни. Однако понятие самостоятельности еще предстоит здесь заново определить, нам нужно понять, что самостоятельность не тождественна экономической независимости. В списках, анкетах, отчетах и документах статистического учета коллектива, в которых человек становится объектом расчета и потребления, самостоятельный человек отождествляется с человеком, не имеющим постоянной работы по трудовому договору с оговоренным сроком действия и не получающим заработной платы. Это соответствует действительности, но не является исчерпывающим. Понятие самостоятельности меняется в условиях коллектива, и если быть точными, то следует добавить, что самостоятельным может считаться лишь тот, кто отстаивает свою самостоятельность по отношению к коллективу. А самостоятельным по отношению к коллективу я остаюсь только пока не принимаю аппаратного, предписанного организацией мышления, пока я продолжаю не признавать его механической генеральной линии. Если быть еще точнее, то я остаюсь самостоятельным, пока занимаю в отношениях с коллективом позицию собственника и пока в противоположность коллективу придерживаюсь законов мира собственности. Если я приму механическое понятие времени и пространства, свойственное коллективу, то уже перестану быть собственником. Я остаюсь собственником, если у меня есть собственные мысли и если я отказываюсь механически принимать способ мышления коллектива. Ведь человек, который представляет собой только социальный продукт, продукт среды, социальных процессов, технического коллектива, передвигаемый по чужой воле объект механических детерминаций, есть машина, артикул, составной элемент. Человек тем послушнее, тем меньше оказывает сопротивления, тем легче вписывается в технический коллектив, чем больше он в своем поведении уподобляется механизму, чем дальше заходит его превращение в технический продукт. Марксизм еще мог описывать человека как продукт экономики, сейчас на наших глазах происходит его превращение в технический продукт. В той мере, в какой человек еще сохраняет какую-то самостоятельность, он сопротивляется этому процессу, и это сопротивление происходит в условиях нарастающей угрозы, человеку приходится отстаивать себя в условиях усиливающегося принуждения и неприкрытого применения насилия. Ведь технический коллектив — это коллектив, который держится на механическом принуждении, он и не может быть иным, так как механизация достигает уже той точки развития, за которой она оборачивается необходимым принуждением. Планы этого мира труда неосуществимы без принуждения, а универсальный рабочий план, к которому устремлены все усилия коллектива, основывается на воплощении условий, в которых всякий труд принимает принудительный характер. Поэтому концентрационные лагеря неотделимы от развитого технического коллектива, они появляются там, где достигнута определенная степень автоматической четкости в протекании трудовых процессов. Концентрационный лагерь — это прежде всего тюрьма в сочетании с принудительным трудом, но постепенно он все больше и больше развивается в сторону принудительного труда, связанного с тюремным заключением. В концентрационные лагеря сначала отправляют политических противников коллектива, людей неугодных ему, несогласных с ним. Но концентрация заключенных в лагерях работников очень скоро выходит за первоначальные рамки. Подобно тому как сейчас промышленные отрасли переводят в районы с населением, которое хотят использовать для выполнения механической работы, точно так же и концентрационные лагеря можно устраивать где угодно, согласно спискам сгоняя туда целые армии людей на принудительную работу. Для этого они устроены и подготовлены.

Технический коллектив высмеивает всякое понятие о свободе, объявляет его ерундой. Он не смущаясь объявляет свободу капиталистическим обманом, а людей, которые сторонятся коллектива или выступают против него, не смущаясь объявляет преступниками. На нищих, не работающих, любителей праздности, вольных художников технический коллектив ставит клеймо «асоциальности», так же он поступает в отношении цыган, евреев, душевнобольных, слабоумных и всякого, кто вступает с ним в конфликт. Такие термины и понятия-ловушки используются им как надежный прием, с помощью которого можно задушить практически любого человека. Целые научные дисциплины — такие как статистика, социология, психология, медицина — выступают в качестве подручных технического коллектива, помогая ему вести охоту на людей.

Место собственника занимает теперь функционер, отдающий распоряжения. Возможность принимать решения он получает благодаря тому, что действует в условиях такой действительности, где все можно свести к функциям и результатам выполнения этих функций. Функция представляет собой волевой акт, связанный с развитой машинной техникой и предполагающий ее наличие. Как машине свойственно выполнение механически повторяемых функций, упорядоченных во времени, так и человек в том же самом смысле становится носителем функций. Каузальное и целесообразное мышление, заложенное в машине, теперь выступает из нее и превращается в организацию труда. Руководство этой организацией осуществляют функционеры.

 

22

Где возникает технический коллектив? Он образуется всюду, где автоматизация техники достигла соответствующего уровня. Предпосылкой возникновения коллектива всегда является наличие автоматизированной техники, без этого он не может существовать. Его работа определяется присутствующим в нем автоматизмом и его функциями. Само слово «коллектив» следует воспринимать как механическое понятие, понимая его как отражение реальных динамических процессов. Коллектив — это не состояние, он всегда находится в развитии. Он представляет собой машинный коллектив с точки зрения аппаратуры, трудовой коллектив с точки зрения организации. Ведь определяющими для коллектива являются два основных момента, тесная связь которых уже описана в «Совершенстве техники» и от четкого функционирования которых зависят все функции коллектива: отношение механической аппаратуры к организации труда и отношение организации труда к аппаратуре. Между этими моментами существует непрерывное взаимодействие, своего рода mutuum commercium. Ведь механическое действие есть взаимодействование, так как все тела, влияющие на динамическое состояние другого тела, в свою очередь испытывают такое же воздействие с его стороны. Эта тесная связь между аппаратурой и организацией является источником всех сложных производственных связей, благодаря ей в эпоху машинного капитализма образуются гигантские заводы, тресты, картели и синдикаты, всевозможные монопольные предприятия. Такие же сложные связи создает и финансовый капитал, развивая технику финансового дела и учреждая комбинированные банковские предприятия, всевозможные системы участия и управления, которые подчиняют себе финансы, денежные потоки принимающей все более централизованный характер организации. Здесь, как и во всей сфере автоматической техники, складывается сеть организаций. Крупные банки раскидывают сеть своих филиалов по всем странам, эта сеть состоит из местных отделений, депозитных касс, обменных пунктов, долевого участия в других банках. Вексельное обращение, чековое обращение, обращение сберегательных вкладов также образуют свои сети. Символические деньги и безналичные деньги совершают свое движение в условиях автоматически работающих сетей. Деньги не есть нечто изолированное. В финансовой сфере изоляционисты терпят поражение в борьбе с интервенционистами так же часто, как и в политике. Возмущаясь этими процессами, Ленин говорит о «финансовой олигархии», но при этом умалчивает, что никакой марксизм не в силах тут никогда ничего изменить. Потому что в условиях технического коллектива это механизированное денежное хозяйство окончательно разовьет свою гигантскую организацию, добьется еще большей концентрации и обретет небывалое могущество.

Технический коллектив формируется в непрерывном чередовании прогресса и регресса. По своей сущности он является одновременно механическим производителем и потребителем, производит потребление и потребляет продукцию производства. Технический коллектив — гигантский распределитель. Это организация, основанная на дефиците, который невозможно преодолеть, поэтому его деятельность носит экспансионистский характер, стремится к постоянному расширению. Дело в том, что работа коллектива, как и всякой, машины, убыточна; законы термодинамики справедливы и для технического коллектива в целом. Это убыточный коллектив, и поскольку он уничтожает собственные субстраты, то вынужден во что бы то ни стало расширяться. Ему свойственны империалистические устремления, которые носят еще более хищнический характер, чем это было при монополистическом капитализме, в недрах которого скрытно зарождался коллектив.

Технический коллектив — это не государство, не нация и не религиозная общность. Государственные и национальные границы не совпадают с границами его сферы. Это не Америка, не Россия не Швеция и не Швейцария. Коллектив по самой своей сути не имеет тех устойчивых границ, которыми обозначена территория государств и наций. Вещественных границ он не признает, пространственных границ для него не существует. Он не считается с исторически сложившимися территориальными границами. Свои технические коммуникации, неизменно ведущие к насосным станциям, он прокладывает через моря и земли, через территории чужих государств. Со своей стороны коллектив не видит ничего затруднительного в том, чтобы превратить весь земной шар в единый технический коллектив. Начало этому уже в значительной степени положено. Там, где коллектив пришел к власти, он начинает преобразовывать государственное устройство, подменяя его технической организацией. Конфликты XX века невозможно понять, не осознав того, что война является неотъемлемой принадлежностью технического коллектива, и того, что разрушение границ и ниспровержение старых форм господства является насущной задачей коллектива. При этом коллектив оперирует понятиями уже несуществующей демократии. Мировые войны невозможно объяснить такими причинами, как межгосударственные и межнациональные различия, так как последние носят локальный характер и ничего не проясняют в общем ходе событий. Мировые войны можно понять только если трактовать их как направленные на обеспечение и подготовку единого всемирного коллектива, а следовательно, предопределяющие, кто потом будет сидеть в центральном правлении, кому в этом всемирном коллективе будет принадлежать решающее слово и кто будет отдавать распоряжения, подлежащие неукоснительному исполнению.

Отличительной особенностью автоматизированной техники является то, что она вызывает повсеместное образование специальных коллективов. Характер этих специальных коллективов не таков, чтобы они могли существовать сами по себе, каждый из них, скорее, похож на протез, движение которого зависит от движения всех прочих подобных коллективов. Процесс их возникновения отчетливо вырисовывается перед нами лишь тогда, когда мы поймем, что с увеличением числа автоматов возникает автоматическая организация, которая подчиняет себе человеческий труд. Образуются те сети, кольца, круги, в которых повторяется механическая работа. Так возникает транспортный коллектив, сталепромышленный коллектив, угольный коллектив, электрический коллектив, коллектив телефонной связи, радиоколлектив. Каждая разновидность автоматизма создает свой специальный коллектив, связанный со всеми остальными в единый шестереночный механизм. Технический коллектив в целом состоит из таких специальных коллективов. Каждый из них включает в себя машинный коллектив и рабочий коллектив, а технический коллектив в целом также соединяет в себе машинный и рабочий коллективы. Коллектив в целом подчинен механистическому понятию времени и пространства, его работа опирается именно на него. Только учитывая это, мы поймем, почему неизбежно должно появиться плановое хозяйство — ведь плановое хозяйство и есть не что иное, как перенесение механистического понятия времени и пространства на область человеческого труда. Первоначально плановое хозяйство трактуется с экономической позиции. К идее планового хозяйства приводят экономические соображения. Предпринимаются попытки дать ему экономическое определение, вложить в него экономический смысл. Однако плановое хозяйство означает такое использование человеческого труда, при котором работа ориентируется на аппаратуру, на автоматы. Конечно, работа человека, как правило, связана с планированием, то есть имеет перед собой определенную цель. Новое же тут состоит в том, что этот план привязан теперь к автоматам, и их механически точное функционирование подчиняет себе работу человека и план работ. Это имеет решающее значение. Коллективисты старого образца стремились к установлению общественной собственности на средства производства, включая также землю, и требовали учреждения такой системы производства, которая основывалась бы на свободном товарищеском объединении. Трудовой вклад каждого должен был определять его долю как участника коллектива. Относительно желательных размеров коллектива существовали различные мнения. Одна часть коллективистов придерживалась изоляционистского принципа, другая их часть — интервенционистского принципа. Одни мечтали о небольших, самостоятельных коллективах, которые потихоньку жили бы каждый сам по себе, другие — о централизованном коллективе, который вобрал бы в себя всех и вся. Технический коллектив не имеет уже ничего общего с этими идеями. В его условиях невозможно представить себе ни такую систему производства, которая основывалась бы на свободных товариществах, ни долевого участия в соответствии с мерой произведенного труда. В действительности мы видим совершенно другую картину.

Как только технический коллектив начинает осознавать движение сил внутри себя, он устанавливает над ними единое управление, осуществляемое из технических центров. Он сам определяет свой статус технического коллектива. Как же это происходит? И где именно зримо проявляется эта тенденция? Это происходит благодаря рабочему плану. Рабочий план является признаком того, что технический коллектив достиг нового уровня власти. Рабочий план фиксирован во времени и в качестве генерального плана включает в себя все участки деятельности специальных коллективов. В этом плане отражается общее направление деятельности технического коллектива, в нем он формулирует свои задачи и провозглашает определенную цель, которую намеревается достигнуть. Технический коллектив ставит себе задачу увеличить производство потребления и потребить больше произведенной продукции. Он неизбежно вынужден наращивать все свои усилия. О сути такого наращивания Валери в «L’idée fixe» выразительно писал: «De plus en plus fort, de plus en plus grand, de plus en plus vite, de plus en plus inhumain, — ce sont des formules d’automatisme». Если мы спросим себя, чем же этот автоматизм отличается от автоматических движений человеческого тела, от автоматических мускульных движений, которые физиологи выделяют как особую разновидность, отличную от рефлекторных и произвольных движений, от сердцебиения, от дыхательных движений, то увидим, что отличие заключается в зависимости автоматических телесных движений от другого вида движений, причем от этой зависимости невозможно освободиться. В техническом автоматизме зависимость зашла дальше непроизвольной стадии, его управляемость носит произвольный характер. Моторика автоматизма сделала зависимым все, стремясь подчинить разнообразие движений главному непрестанно ускоряющемуся движению.

В рабочем плане получает свое выражение воля коллектива к дальнейшему усилению эксплуатации земли и человека посредством насильственных методов. Для осуществления этой задачи используются все возможные средства, что и приводит к замене свободных трудовых отношений принудительным трудом. Рабочий план рассматривает человека как существо, которое при минимальных расходах на оплату его труда можно использовать с максимальной выгодой. Все разновидности хищнической эксплуатации достигают невиданного масштаба.

Однако появление рабочего плана служит не только знаком того, что технический коллектив намерен показать и усилить свою власть, но и признаком бедственного положения и нужды. Рабочий план появляется под давлением аппаратуры. Если мы обратимся к покоящемуся в себе, сберегающему и приумножающему свою субстанцию порядку, основанному на собственности, то увидим там планомерную, целеустремленную деятельность, но нигде не обнаружим попыток подчинить эту деятельность еще и всеохватному, требующему больших затрат автоматизму. В отличие от собственника, которого ничто не вынуждает проедать свою собственность и которого кормит приносимый ею для того и предназначенный приход, коллектив находится в гораздо менее выгодном положении. В условиях коллектива уже не может быть речи о предназначенном для потребления приходе, приносимом собственностью в условиях сохранения и приумножения субстанции. Коллектив погиб бы от голода и неизбежно начал бы сам себе пожирать, если бы он ограничил свое потребление подобным предназначенным для потребления приходом. Главная забота коллектива — сохранять то положение, которое позволяет ему продолжать неограниченное истребление субстанции. Ведь он может успешно развиваться только при условии бесперебойного продолжения этого процесса. Рабочий план подчиняется закону основывающихся на дефиците организаций, которые осуществляют рационализацию своего устройства, для того чтобы расширять масштабы проводимой ими хищнической эксплуатации. Потому что добывать субстанцию становится все труднее.

В одном из своих писем Маркс говорит, что техники «будут нашими принципиальными врагами и будут нас обманывать и предавать при каждой возможности; нам не останется ничего другого, как только отстранять их от себя, и все равно они и дальше будут пытаться нас обманывать». Это высказывание вызывает странное впечатление. За словами Маркса чувствуется догадка о противоречии между экономикой и техникой. Только куда же денет технический коллектив этих техников? Неужели он отправит их заниматься ручным трудом? Маркс еще не мог знать, что технический коллектив зависит от Техника так же, как от автоматизма, который поддерживает Техник. Что означает эта зависимость технического коллектива от автоматизма? Она означает, что коллектив опирается на механический способ репродуцирования. Из этого метода, перенесенного на мир вещей, возникает автоматизм. Задача настоящей работы состоит в том, чтобы открыть читателю глаза на новые закономерности процессов и помочь ему взглянуть на них свежим взглядом, независимо от метода ныне страдающих слепотой экономистов и теоретиков общественных наук, от биологов, социологов и психологов, которые обрабатывают «материал». Мы занимаемся здесь не выяснением специальных научных вопросов. И все, что касается аппаратуры и организации, интересует нас только с точки зрения того, как это сказывается на человеке, на том человеческом образе, который столь усердно стараются исказить. Каждый приводимый здесь пример одновременно может служить моделью нового понимания, нового подхода к сопутствующим нам явлениям и событиям. Самые обыденные из них, те что встречаются на каждом шагу, в то же время оказываются и самыми важными, так как они-то нас и окружают и постоянно сопровождают нашу жизнь. Мы не будем собирать редкостные происшествия, так как нас не интересуют курьезы; самое главное, ради чего пишется настоящее сочинение, это дать читателю новый взгляд на привычный окружающий мир.

Почему, спросит себя наивный рассудок, фотоаппарат не может быть моей собственностью в том смысле, в каком собственностью может быть всякая другая вещь? Что этому мешает? Ведь я обладаю полным и исключительным правом распоряжаться этим фотоаппаратом и сделанными при помощи него снимками. Но неправильна сама постановка вопроса и на него дан неправильный ответ, так как здесь эти отношения не играют роли. На самом деле вопрос стоит иначе: относится этот фотоаппарат к старой системе собственности или принадлежит к системе технического коллектива? Ответ на этот вопрос появляется, как только фотографический процесс превращается в множительный, ибо с этого момента он становится методом технического коллектива. Почему механические методы репродуцирования не совместимы с понятием собственности? Потому что этот метод вступает в противоречие с понятием собственности, причем это противоречие проявилось непредсказуемым образом, его сначала не понимали, лишь постепенно выяснился его характер. Отдельный аппарат, находящийся в частной собственности и по-прежнему воспринимаемый как особая вещь, в этом случае не главное — важен механический процесс и принцип его организации. С миром, который целиком и полностью поддается фотографированию, несоединимо понятие собственности. Вероятно, это покажется убедительным тому, кто наблюдал ту мушиную назойливость вооруженного аппаратом человека по отношению к собственности и собственнику. Отделение фотографического снимка от объекта равнозначно отделению собственности от собственника, и это отделение вообще представляет собой характерный признак механического множительного процесса. Вопреки распространенному представлению, фотография отнюдь не обогащает наше видение, этот метод, напротив, представляет собой насилие над нашим видением, так как приучает глаз к механическим временным и пространственным отношениям. Человек, который постоянно все фотографирует, в конце концов начинает видеть всюду готовые кадры. Фотографический метод — это метод потребительского уничтожения вещей, так как все множительные методы истребляют существующие вещи путем снятия копий и механического повторения. В кинематографии, в основе которой лежит тот же механический множительный метод, этот процесс проявляется еще отчетливее. Даже кинокамера еще может быть моей собственностью, но это еще ничего не говорит о соответствующем методе. То же самое относится и к радиовещанию. Тот факт, что звуковые и зрительные образы, доносимые до нас этими средствами, служат развлечением для всего света, еще ничего не говорит об этих средствах. Важно, чтобы люди осознали, как эти средства изменяют мир.

Техническая реклама и пропаганда коллектива ведется исключительно с помощью механических множительных средств. Пропаганда опирается на фотографию, кино, радио и автоматизированную печать. В условиях общества, основанного на собственности, такая пропаганда не нужна, так как опирающаяся на вещественные границы собственность не нуждается в опоре на эту пропаганду. В техническом коллективе, где вещественные границы уже утрачены, она жизненно необходима. Пропаганда служит наглядным подтверждением того факта, что вещественные границы утрачены. Устремления коллектива направлены на то, чтобы упразднить всяческую собственность на орудия пропаганды, то есть на механические репродуционные методы, в результате чего коллектив превращается в один сплошной рупор, вещающий на земле и в эфире. Что такое пропаганда в условиях коллектива? Это рабочая пропаганда. Она представляет собой механический голос, сопровождающий процесс потребления в условиях организации, основанной на дефиците. Пропаганда и сама есть потребление, полное использование. Она несовместима с порядком, основанным на собственности, поскольку для такого порядка характерно сохранение и заботливое сбережение субстанции. Пропаганда же означает уменьшение субстанции, и ее можно понимать только как процесс, сопровождаемый убылью субстанции. Пропаганда, конечно, по возможности скрывает это обстоятельство, и это стремление к сокрытию и утаиванию — проявление ее лживости. Пропагандировать можно только события, требующие пропаганды; все, что невозможно пропагандировать, остается за пределами технического коллектива. Порядку, основанному на собственности, никогда не требуется никакая пропаганда. А фотография, кинематограф, радиовещание и автоматизированная печать являются носителями проводимой коллективом лживой пропаганды, которая без устали преследует человека и усиливается по мере того, как расширяются потребительские возможности коллектива.

Фотографическое видение — это кинетическое видение, слушание громкоговорителей — кинетическое слушание. Видение, восприятие, слышание и движение, опосредованное автоматами, носит кинетический характер. Из этого мира автоматизированной техники все громче, недвусмысленней, повелительней, настойчивей раздается нечеловечески зычный механический голос коллектива, его громовые раскаты разносятся повсюду не умолкая. Каждый обязан видеть, слышать, двигаться так, как велит ему коллектив. Враждующие коллективы, добивающиеся одинаковой цели, которая состоит в создании универсального коллектива и универсального рабочего плана, заполняют воздушное пространство заклинаниями, затверженно повторяя одно и то же, и в голосах этих титанов все сильнее звучит угроза. А возражающие голоса слышатся все тише и тише. Но даже если бы они совсем умолкли, коллектив не может молчать. Молчание и спокойствие несовместимы с коллективом. Молчание — его враг, спокойствие — для него смерть. Автоматизм коллектива не терпит остановки даже на одну секунду и властно требует механического движения, безостановочного множительного процесса, непрерывной пропаганды. Чем громче говорит коллектив, тем глубже становится глухое молчание. Кажется, словно какие-то демоны беспрерывно бьют в громадный барабан, только для того чтобы перебороть молчание. Но когда-нибудь оно достигнет такой глубины, что коллектив об него разобьется и лопнет, как пузырь. Именно так, очевидно, можно представить себе конец коллектива. Его взрывоопасная техника приводит к взрывам. А детонаторы становятся все мощней и мощней. Мировые войны — это детонаторы технического коллектива.

 

23

Итальянский историк Гульельмо Ферреро в своей книге о власти приводит четыре принципа легитимности, на которые может опираться государство: принцип наследования, выборный принцип, монархически-аристократический принцип и демократический принцип легитимности. Мы можем не углубляться здесь в обсуждение этой систематизации с точки зрения ее основательности, но по поводу принципа легитимности заметим следующее. Там, где он проявлялся на протяжении истории и где служил оправданием власти, он неизменно сочетался с правом собственности. Легитимный приход к власти предполагал порядок, основанный на собственности, и именно поэтому потрясение основ собственности сильнее всего подрывало принцип легитимности. Наиболее отчетливо это видно при передаче власти путем наследования, в которой можно отметить непосредственную параллель с наследованием собственности. Подрыв легитимности, приводящий к иллегитимной узурпации власти, может иметь различные причины. Если в качестве основы легитимности выбирается, как это было сделано Талейраном и Меттернихом, монархический принцип наследования, то прерывание наследования ведет к подрыву легитимности. Если в качестве основы легитимности берется, как это было в случае Наполеона III, волеизъявление нации путем плебисцита и легитимность трактуется как проявление национального принципа, то такая легитимность монарха устанавливается и отменяется путем национальных выборов.

В XIX веке наступает кризис принципа легитимности, который постепенно углубляется. Причина заключается в развитии машинного капитализма, под влиянием которого начинается распад порядка, основанного на собственности. Кризис легитимности, выразившийся в борьбе монархии и демократии, машинного капитализма и машинного социализма, обостряется по мере того, как продолжается развитие технического коллектива. Расшатывая основы собственности, технический коллектив одновременно подрывает прежний принцип легитимности, не предлагая взамен нового. Иного принципа легитимности просто неоткуда уже было взять по той причине, что определяемый механическими законами технический коллектив невозможно связать с какой-либо формой легитимности. Вместе с упразднением собственности он одновременно упраздняет и правопорядок, опирающийся на собственность. Коллектив опирается не на правопорядок, а на функционирование машинной техники. Не только выборы, но и плебисцит внушает в условиях технического коллектива все меньше доверия, его результаты становятся все более сомнительными, так что он оказывается ненужным; путем выборов и плебисцита в этих условиях уже не закладываются основы новой легитимности. Функционер, возглавляющий такой коллектив, вынужден довольствоваться видимостью легитимности, то есть просто обходиться без нее. Технический коллектив — это перманентная революция. Там, где он сохраняет демократические институты выборов и плебисцитов, он придает выборам тот механический характер, который ставит избирателей в условия механического принуждения. Выбрать означает здесь так или иначе отдать свой голос за коллектив. Тот, кто не голосует за коллектив, подвергает себя опасности и оказывается под угрозой. Функционер, который возглавляет коллектив, является не легитимным монархом или президентом, а узурпатором. Это tyrannus absque titulo, так как его власть опирается не на правовые основания, а на совокупность механических сил, которые находятся в его распоряжении. Он держит в своих руках центральный пульт управления этой механикой и нажимает на кнопки. Распорядительная власть, которой он обладает, велика. И тем не менее он, вследствие того что связан с механикой, исполняет роль пассивного орудия. Правитель здесь не автономная величина, в нем отчетливо видны черты, выражающие его инструментальный характер. Он всегда остается функционером, прочно связанным с коллективом, и не может освободиться от этой зависимости. Его историческая задача заключается в управлении коллективом.

При отсутствии легитимности между правящей верхушкой и управляемыми людьми устанавливаются, отмечает Ферреро, отношения взаимного недоверия и страха. После того как коллектив достигает определенной степени могущества, с этим страхом уже не могут покончить никакие выборы и плебисциты. Характерным признаком развитого коллектива является царящий в нем страх, который постоянно усиливается и все больше овладевает людьми. Коллектив словно бы производит страх подобно тому, как он производит товары, с той только разницей, что страх гораздо труднее потребляется, чем товары. Представляется достаточно очевидным, что этот страх как-то связан с отмиранием отношений собственности, основанных на ручном труде. Потому что вместе с ним приходит конец той надежно устроенной жизни, которую мог вести человек, опираясь на собственность. В условиях коллектива собственность и право наследования почти ничего не значат. Брак и семья также теряют твердую почву, поскольку они опирались на собственность. В период машинного капитализма складывается та карликовая семья, состоящая только из родителей и несовершеннолетних детей, которая распадается, когда дети достигают совершеннолетия.

Между тем нарастание страха объясняется еще и рядом других причин. Технический коллектив по определению не связан вещественными и пространственными границами. Он не признает дистанций, а страх всегда возникает там, где утрачена дистанция. Дистанция же утрачивается тогда, когда я теряю власть — власть над собой и над другими людьми, власть над временем и пространством, власть над явлениями, над событиями и процессами, над методами, которыми я пользуюсь. Этот страх зарождается в коллективе несмотря на то, что он стремится к отождествлению правящих и управляемых, хотя он претендует на то, что будто бы осуществляет все потенциальные возможности демократии. Страх появляется несмотря на то, что в техническом коллективе экономический принцип свободной конкуренции уступил место конкуренции, основанной на механическом принципе производительности. Страх появляется несмотря на то, что люди трудового коллектива по своей субстанции более однородны, чем люди, живущие в условиях собственности, а условия жизни стали более единообразными. Но мир становится непонятнее и страшнее, и вместе с этим все отчетливее проявляется беззащитность и бесприютность человека.

Несомненно, что при разрушении порядка, основанного на собственности, вместе с ним рушится все, что делало жизнь надежной, рушится вера и уверенность, которая была у человека, пока устойчивость жизни обеспечивалась определенностью признанных границ. В условиях механической организации я нигде не могу чувствовать себя в безопасности, угроза может таиться где угодно, притеснения со стороны организации отличаются непредсказуемостью и неожиданностью. Точность ее функционирования не гарантирует мою безопасность, как раз эта точность и становится источником всех неприятностей и угроз. Число точных механических предписаний я могу только умножить, упраздняя границы вещей, и делая это, я подвергаю человека новым притеснениям. Об этом еще никогда не задумывался ни один из представителей точной науки, его никогда не посещала даже слабая тень подобной догадки. Вы спросите, почему? Потому что его задача — разрушать границы вещей и заменять их механическими предписаниями. Почему коллектив вынужден использовать против человека все новые способы принуждения, почему он все больше и больше превращается в тюрьму? Потому что коллектив опирается на механически оказываемое принудительное воздействие и потому что следствием этого принуждения является тот регресс, который был описан в «Совершенстве техники». В человеке зарождается страх, потому что аппаратура несет в себе угрозу для него, и потому что эта беспредельно развивающаяся аппаратура превращается в организацию, и потому что этот союз порождает взрывоопасные силы вулканической мощи, которые грозят причинить ему чудовищные по своему масштабу разрушения. Древний Тифон, его сыны и дочери, пробуждаются от долгого сна. Все здание технического коллектива сотрясается от этих сил, которые он уже не в состоянии укротить и держать в узде. А люди, живущие в этом коллективе, со свойственной им повышенной чуткостью, заставляющей их нервно вздрагивать при каждом близком и отдаленном сотрясении, уже ни на минуту не могут избавиться от страха, который они постоянно ощущают в среде автоматизированной техники, от страха, который внушает им прочно связанное с коллективом будущее. В этом страхе чувствуется ожидание, как будто бы все замерло перед грядущим мощным взрывом.

В условиях коллектива страх так и выпирает из всех щелей, он заметен повсюду. В качестве примера того, как относится человек к окружающему миру, который перемалывает собственность, стирает ее в порошок, мы рассмотрим экзистенциализм французского образца, в лице его главного представителя Жана Поля Сартра. Экзистенциализм всегда появляется как выражение бедственного положения, и это бедственное положение имеет исторические причины. Само понятие экзистенции не позволяет рассматривать его вне исторических условий. Человек страдает от исторических особенностей своего экзистенциального бытия. Если какая-то причина так упорно и настойчиво заставляет сознание человека постоянно возвращаться к мысли о его экзистенции, экзистенциальном бытии, что он сосредоточивается на ней как на центральной проблеме, то в этом находит свое отражение не столько его природа, сколько историческая ситуация. Историческая ситуация столь неотступно преследовала человека, что он начал сознавать свою бедность. Мы опишем вкратце, как это выразилось в философии Сартра.

Одно из положений сартровского экзистенциализма гласит: «L’homme est un être chez qui l’essence est précédée par l’existence». Здесь, как в средневековой философии, противопоставляются друг другу existentia и essentia. Отсюда следует, что мышление понимается как дополнение, которое обусловливает переход возможности в действительность. Положение Сартра не ново, и если бы оно означало то же, что выражено в схоластической формуле operari sequitur esse, с ним можно было бы согласиться. Однако у Сартра это положение выступает лишь в качестве искусственного приема, который не ведет никуда дальше. Потому что как ни меняй местами essentia и existentia, ставя одно впереди другого, это ничего не даст. Каждая existentia предполагает, что есть соответствующая essentia, так как все сущее предполагает определенное качество. А каждая essentia не может обойтись без existentia, так как именно в качестве проявляется сущее. Это справедливо для всякой «raison d’ordre philosophique et logique», о которой говорит Сартр в своем сочинении «L’existentialisme est un humanisme». Так что же я должен представлять себе под existentia, которая первична по отношению к essentia? Быть может, ens rationis в чистом виде или, лучше сказать, ens metaphysicum?» Это разделение essentia и existentia, которое мы встречаем у Сартра, представляет собой искусственный прием, при помощи которого он переходит к свободе воли и свободе выбора. Говоря о поступке, Сартр делает акцент на акте выбора, то есть свободе выбора придается в его философии повышенное значение, как это происходит во всех случаях перехода от континуальности к дискретности. Сартр утверждает, что человек сам выбирает себя и, выбирая себя, одновременно выбирает всех остальных людей. Из этого следует, что индивидуальный выбор предваряет собой все остальные, так как субъективный акт выбора является основой всякой свободы — как моей собственной, так и свободы других людей. Но когда вот так говорится, что человек сам себя выбирает, это на поверку оказывается тавтологией. Этот выбор еще ничего не говорит о сущности свободы. Что чему предшествует: человек своей самости, своему Я, или самость, человеческое Я, — предшествует человеку? В зависимости от этого нужно ставить existentia перед essentia или, наоборот, essentia перед existentia. Вопрос о том, что было раньше — курица или яйцо, никуда не ведет. А если я скажу, что человек сам себя выбирает как человека, получится тавтология. Зато свою свободу я должен создать, ибо если я ее не создаю, ее нет. Я не могу согласиться на то, что ее создаст для меня кто-то другой, потому что так ничего не получится.

По сути дела, экзистенциализм — это не что иное, как одряхлевшее и обветшавшее картезианство. Но в декартовском cogito звучит доверие к мысли, нетронутая сомнениями уверенность в ее возможностях, от которых в экзистенциализме не осталось и следа. Картезианство сартровского образца окрашено сенсуализмом. Его преследуют чувства тревоги, отчаяния и отвращения (angoisse, désespoir, nausée). Возможно, отвращение — самое показательное из них. Оно связано с обонянием, и там, где вызываемые им неприятные ощущения достигают наибольшей силы, они указывают на присутствие мощных очагов гниения. Там, куда слетаются «мухи», поблизости должен быть разлагающийся труп. Отвращение к человеку, отвращение от человека переполняют экзистенциализм и, переливаясь через край, готовы затопить все вокруг. Экзистенциализм всегда неразрывно связан со страхом и, в конечном счете, завершается отчаянием. Как страх и отчаяние, так и отвращение представляют собой нечто экзистенциальное. В то же время оно служит симптомом, оно позволяет мне, обнаружив в человеке этот симптом, сделать четкие заключения относительно этого человека. Отсутствие отвращения, свобода от этого чувства — признак душевного благополучия, в то время как его присутствие — признак неблагополучия, начавшегося распада. Тот, кому отвратителен человек, не может быть ни христианином и гуманистом, ни язычником, он перешел черту, за которой происходят скверные, омерзительные вещи, внутренние отправления организма, которые вместо того, чтобы совершаться там, где им положено, вырываются наружу и, проступая из-под кожи, оказываются на поверхности. Это бескожее мышление, и описываемый им человек тоже бескожее существо.

Человек, описываемый Сартром, это человек без собственности, очутившийся между распадающимся порядком, основанным на собственности, и техническим коллективом, как между двух стульев. Позади у него ничего не осталось, а впереди все определяется техническими целями коллектива: «une vision technique du monde, dans laquelle on peut dire que la production précède l’existence». Этот человек откровенно показывает свое нежелание растворяться в техническом коллективе и стать рабом его механической детерминированности. Между тем он уже в значительной степени живет по законам коллектива, пользуется им, чтобы от него освободиться. Он, не раздумывая, пользуется институтами коллектива и попадает в такую зависимость от его механических приемов, какую можно видеть на примере персонажей, действующих в романах Сартра. Одновременно этот человек защищается от коллектива тем, что Сартр называет актом выбора. На примере этого человека мы видим также, что в сущности представляет собой этот акт выбора, то есть мы можем наглядно увидеть, что представляет собой existentia и essentia этого человека.

Об этом можно сказать следующее. В своих литературных произведениях Сартр выступает как создатель образа так называемого type foutu, и все герои его романов являются представителями этого типа. Type foutu — человек, выпавший из строя, основанного на собственности, не имеющий ничего собственного, ничего свойственного ему, но в то же время не слившийся с техническим коллективом. Он — промежуточный тип человека, поэтому он по своему характеру фланер, бесцельно слоняющийся бродяга. Но дороги, по которым он слоняется, пролегают не между зеленых лугов мысли и действия. Он не мыслит и не действует, все его стремления направлены на то, чтобы выиграть время, чтобы обезопасить себя, чтобы уклониться от принятия решения. По этому поводу он предается бесплодной рефлексии, испытывая от этого угрызения совести. Его реакции свидетельствуют о том, что он повторяет механические движения, он слоняется среди механизмов, и механизмы гонят его то туда, то сюда. Его страх, как всякий страх, рефлекторен. Его отвращение, его отчаяние не выходят за рамки реакции. Он движется в пределах механизированного мегаполиса и находится под влиянием развитого автоматизма, наркотические удовольствия которого его особенно привлекают. Этим объясняется то впечатление наркотически одурманенного человека, которое он производит, — несмотря на узкую сосредоточенность и остроту сознания, он действует как сомнамбула. Его сознание участвует только в узко очерченном круге постоянно повторяющихся реакций. Это — секторальное сознание, привязанное к определенным секторам, кадрам окружающего мира. Этот человек убежден в том, что все бессмысленно, а чтобы иметь такое убеждение ему требуется допинг: допинг дает ему ощущение движения, которого он лишен. Он знает, что погубил себя. И чувствует себя свободным только там, где может себя губить.

 

24

Тот type foutu, который изображен у Сартра, и человек, который беспрекословно растворяется в техническом коллективе, отличаются друг от друга. Но прежде чем перейти к рассмотрению этого коллективного человека, необходимо бросить взгляд на рабочий процесс. Нужно рассмотреть современный рабочий процесс в целом и разобраться в его особенностях. Главная задача состоит в том, чтобы уточнить, каков его результат для человека. Всевозможные открытия и изобретения, достижения научного и технического прогресса, новые данные в области механических законов природы, развитие аппаратуры и организации — все эти вещи интересуют нас не сами по себе. Applicatio fiat! Но суть применения заключается в том, что все изобретения и открытия, все эксперименты и новинки в области механизации не осуществляются в пустом безлюдном пространстве, а имеют непосредственное отношение к человеку и их конечной целью является человек. Как бы не изворачивался человек, но все его мысли, все его поступки, все деловые предприятия и опыты бумерангом возвращаются к нему. Человек становится предметом того, что по его замыслу должно было быть его объектом. Он не может сослаться на субъективный характер своих усилий, не может закрыться в неприступной башне. Когда он это делает, то применяет насилие, и тогда мир объектов, который он хотел покорить и изничтожить, восстает против него всей своей громадной массой.

Наблюдая связанный с машинной техникой процесс потребления и познавая его законы, неизбежно приходишь к пониманию того, что темпы движения, его неустанное ускорение вызваны ростом дефицита. Многоцветная завеса прогресса прохудилась, обнажая бедственность создавшегося положения. Работа ничего не дает человеку, кроме осознания того, что его мышление наполнено иллюзиями. Работа — это еще не ценность, она не заключает в себе иерархии ценностей. Работа не создает изобилия, сначала необходимо, чтобы появился особый тип человека, который может стать источником изобилия. Только плодотворное, приносящее реальные плоды мышление является предпосылкой плодотворной работы. Мы можем трудиться самым интенсивным, самым напряженным образом, но в результате не создать ничего, кроме увеличения общего убытка. Самые прилежные работники больше всего способствуют появлению этих убытков, из-за того что они — самые бедные.

Так что же такое работа? Работа — историческое понятие, оно не относится к царству природы. Работа — историческое событие, и мы будем рассматривать ее в историческом плане. Деятельность природы не может считаться работой в таком историческом смысле, она и не воспринимается как работа. Неутомимость природы — это ее повторяющаяся игра, и в то же время это ход стихийной, а не исторической необходимости. Тут отсутствует выбор, тут не может происходить ничего иного. Род определяет, что надлежит делать индивиду, вид определяет свойства отдельных особей. Такую деятельность можно уподобить человеческой работе только в метафорическом смысле через аналогию. Здесь происходит только повторение. Повторение, которое мы видим в приливах и отливах, повторение, которое можно наблюдать в движении планет. Одно движение влечет себе на смену другое. Доисторический человек тоже проявляет себя в разнообразной деятельности, но эта деятельность еще не подчиняется историческим закономерностям, это еще не работа в историческом смысле слова. Мы можем сказать, что там, где все определяется законами природы, понятие работы не имеет места, так как рабочий характер совершаемых действий еще нельзя отделить от действующей в ходе этого процесса силы. Поэтому все, что совершается в нашем теле автоматически — переваривание пищи, рост, бессознательная деятельность наших органов, — не воспринимается нами как работа. Работой мы называем только ту деятельность, которая осознается нами как работа. Наша деятельность не ограничивается одними лишь сознательными действиями, но бессознательную деятельность мы не называем работой, за исключением тех случаев, когда речь идет о механике и мы пользуемся специальными терминами этой дисциплины. Игру, развлечения, отдых и многие другие события мы не называем работой. Но их можно подчинить понятию работы.

Можно пойти дальше и сказать, что любая деятельность, производимая с сознанием свободы, утрачивает характер работы. То, что я делаю с радостью, не воспринимается мною как работа. Свободный труд, заслуживающий этого эпитета, характеризуется радостью его исполнения. В нем отсутствует сознание принужденности, нужды и необходимости, свойственное работе, которая выполняется несвободно. Такой свободный труд не существует в неограниченном количестве, так как его нельзя умножить принудительным образом. Только увеличивая принуждение, я могу увеличить количество работы. Здесь трудно точно обозначить границу, потому что путем принуждения можно сколько угодно увеличивать количество труда, вплоть до состояния крайнего изнурения и полного истощения сил. Рабочее поле допускает беспредельное расширение. Этим объясняется также расширение труда, связанного с механическим принуждением, находящегося под властью механического принуждения. Этим объясняется также возрастание роли принудительного труда и организационных форм принудительного труда, которые крепнут по мере развития машинной техники и связей между процессами машинного труда. Чем плотнее становится эта сеть, тем легче заранее рассчитать, какие функции неминуемо ожидают человека: он и впрямь не может их миновать, так как они сами его захватывают. И тут открывается мир механического труда, в котором существуют рабочие, то есть люди, занятые выполнением механических функций, которые можно назвать функциями механической работы.

Что такое труд? Труд, согласно определению экономистов, представляет собой такой вид человеческой деятельности, которая направлена на производство ценностей. Это определение расплывчато, а кроме того, содержит элемент обмана. Ясно, что работой может являться и такой вид человеческой деятельности, который направлен на разрушение ценностей. Этот вид деятельности, направленный на разрушение ценностей, не уступает по своему объему и интенсивности созидательному труду. Всякое производство ценностей заведомо предполагает и их разрушение. Если бы разрушение ценностей происходило в меньшем масштабе, чем их созидание, то естественно было бы предположить, что количество ценностей постоянно должно увеличиваться. Однако этого не происходит. Работа вообще не поддается качественной оценке, даже в том случае, когда она выполняется с величайшим усердием. Усердие или прилежание, говоря попросту, само по себе не представляет добродетели или похвального качества, так как глупость, злоба и подлость тоже могут усердствовать, что и происходит в действительности. Труд вообще не относится к числу достоинств, а вынужденный труд и подавно. Поэтому мы не станем восхвалять мир труда и возглашать славу труду, предоставив это тем апологетам, которые черпают вдохновение в механическом ритме индустриального ландшафта. Пускай они воспевают биржи труда, военизированные трудовые лагеря и трудовые достижения. Мы же будем придерживаться старого доброго значения этого слова, смысл которого скромнее, так как подразумевает нужду и тяжелую работу. Да и задача наша состоит не в том, чтобы слагать хвалебные гимны, а в том, чтобы установить закономерности, присущие работе в современных условиях.

Механики определяют работу как энергию, которую затрачивают преодолевая сопротивление определенной силы. Чем больше преодолеваемое сопротивление, чем больше силы затрачивается на его преодоление, чем длиннее расстояние, на котором действует эта сила, тем больше величина произведенной работы. Это звучит более приземленно. Куда уходит преодолеваемое сопротивление, можно понять, исследовав отношения между аппаратурой и организацией. Почему сети механической работы все безжалостней затягивают человека в свои путы, почему распорядок работы постоянно ужесточается? И почему в некоторых государствах существуют концентрационные и трудовые лагеря, в которых томятся миллионы подневольных работников? Потому что идет дальнейшее развитие процесса потребления. Теперь уже все оказывается вовлеченным в бурную промышленную деятельность, в ее истребительный процесс. Вследствие этого все скоро будет окончательно истреблено, так что ничего больше не останется. Какая бедность, какая растущая нищета! И как же эта всеобщая нищета торопится все ухватить, как ловко она прикрывается громким названием! К процессу в целом, замечает Ницше, работа человека не имеет отношения, так как «не существует всеобщего процесса (в смысле системы)». Но очевидно, что таковой (хотя и временно) может сложиться, и может появиться то, что Ницше называет «солидарностью колес». Если рассмотреть работу как планетарное явление, как процесс, осуществляемый всем человечеством, и принять работу как критерий человеческой оценки, то станет очевидной поразительная бессмысленность происходящего. Вглядимся же попристальнее в человека, целиком растворившегося в рабочем процессе. Для этого, кажется, мы собрали достаточно материала, если не ошиблись в своих наблюдениях. Между техническим коллективом и послушно работающим в его условиях человеком должно существовать определенное соответствие. Централизованный функционализм организации труда достиг той степени развития, когда его черты наложили отчетливый отпечаток на человека. Здесь представлены все разновидности ущербного специалиста: специалисты-ученые, специалисты-техники, специалисты-рабочие.

Основывать суждение о человеке исключительно на его полезных качествах, оценивать человека в зависимости от его приспособляемости, применимости для определенного дела и от возможной отдачи значит мерить его мерой отдельных частных способностей, присущих или привитых ему обучением. Здесь от него требуются только полезные навыки, только польза, которую можно из него извлечь, и соответственно этим требованием все воспитание, обучение и образование человека нацелены на то, чтобы сделать из него полезное и готовое к использованию существо, необходимое для рабочего процесса и его функций. Человек должен целиком раствориться в рабочем процессе. Избыточная сила, которую он может потратить сам на себя, оказывается тут совершенно нежелательной, в конечном счете, она только мешает его работе, которая, становясь все более механической, требует от человека определенных механических добродетелей. Необходимо перекраивать человека соответственно рабочим функциям. Следовательно, человека нужно приводить в соответствие с нормативными требованиями, то есть он должен подвергнуться тому же процессу нормирования, который задается аппаратурой. Это нормирование сводится к тому, что человек при максимальной полезности должен проявлять минимум сопротивляемости, упрямства и своеволия, причем он должен также довольствоваться минимальным вознаграждением. В него вкладывается ровно столько средств, сколько необходимо для возможности его использовать согласно заведенному порядку; замена использованного работника происходит к концу жизни, когда от него не остается ничего, кроме пустого места. Он не должен накапливать ничего такого, что пошло бы на пользу не рабочему процессу, а ему самому. Все неблагоприятно влияющие на производство факторы, причиной которых он является, подлежат устранению. Вопрос стоит только таким образом: до какой степени можно довести его эксплуатацию и использование в интересах поставленных задач и целей. Ответ гласит, что эксплуатация может быть тем сильнее, чем ближе механическое нивелирование подводит человека к минимальному уровню условий существования. Равенство и единообразие развиваются параллельно, так как выравнивание различных уровней приводит к единообразию. Диалектический процесс, приводящий к выравниванию уровней, заканчивается, когда достигается минимальный уровень. Опыт показывает, что чем централизованней производится эксплуатация, тем меньше она встречает сопротивления. В этом нет ничего удивительного, так как человек и без того уже поставлен в условия, в которых сопротивление безнадежно. Приспособление к механическим требованиям путем нормирования, которое человек позволил над собой произвести, ослабляет его сопротивляемость, и он уже не способен вступать в борьбу с процессом, жертвой которого сделался. К тому же возможности репрессивных мер достаточно велики для подавления любого сопротивления. Но чем более управляемым становится происходящий процесс, тем реже появляется необходимость в применении насильственных мер. Все тотчас же получает широкое одобрение. Стоит убедить человека в том, что он работает не на эксплуататоров и эксплуататорский строй, а на коллектив, как сразу уменьшаются трения, возникающие в ходе работы. А то, что это вполне удается, видно по изменившемуся пафосу и этосу труда, когда несчастный Сизиф начинает вдруг идеализировать свой статус рабочего и сам внутренне соглашается на навязанное ему положение эксплуатируемого. Тогда-то и устанавливается consensus omnium, и это может служить показателем того, что минимальный уровень уже достигнут. Критика умолкает в обстановке кипучей трудовой деятельности. Никто уже не пытается подвергнуть действия коллектива исследованию, анализу, проверке и учету. Но поскольку коллектив не может делать ничего, кроме того, что делал прежний капиталист и частный эксплуататор, поскольку он продолжает процесс эксплуатации, потребления и истребления ресурсов в многократно увеличенных масштабах, то в результате возникает затруднительная ситуация, в которой мы сейчас и оказались. Различие между частной и коллективной формой эксплуатации состоит, главным образом, в росте потребления. Рабочий процесс и методы работы в обоих случаях одинаковы. Методы совершенствуются, развиваясь в сторону механического функционализма, последний же усиливается в той степени, в какой снижается эффективность эксплуатации. Когда она снижается, приходится усиливать эксплуатацию.

Вот уже более ста лет произносятся громовые речи против эксплуатации, которую ведет частный машинный капиталист. Но в результате этих речей эксплуатация, осуществляемая техническим коллективом, стала только еще более откровенной, унифицированной и централизованной, чем когда-либо прежде. Эта полемика не затронула корень проблемы. Да и чего еще можно было ожидать? Иначе быть не могло, так как в недрах частного машинного капитализма уже существовала вся научная база и вся техническая аппаратура машинного социализма, а социалистический эксперимент, представляющий собой попытку аккуратно вычленить эту научную и техническую базу из капиталистической системы, ничего не меняет в самом принципе эксплуатации. Эксплуататор и механизмы эксплуатации составляют единство. Машинный капиталист и машинный марксист — родные братья. Ученый, техник, рабочий в условиях коллектива делают ту же работу, которую они выполняли при капиталистических производственных отношениях. И неужели же кто-то думает, что частный военно-промышленный фабрикант, которого нам рисуют одной черной краской, занимался и продолжает заниматься чем-то другим, чем его двоюродный братец из технического коллектива, который производит сталь, изготавливает гранаты, испытывает бактериологическое оружие и отравляющие газы? В это могут поверить только простодушные читатели, которым утренняя газета вдолбила представление, будто бы первый — выродок и скотина, а второй — душа-человек, если он вообще существует на свете.

Чем дальше заходит процесс образования массы, тем большее значение приобретают командные пункты, диспетчерские и жезлы регулировщиков. В организации труда мы снова встречаем автоматизм и аппаратуру в виде механических диспетчерских аппаратов, кнопки которых находятся в руках технической бюрократии. Важное место теперь занимает функционер — специалист, являющийся носителем особой рабочей функции. Без функционера нельзя обойтись, без него рухнула бы вся аппаратура и организация. Именно он осуществляет за ними надзор, обеспечивая надежность сцепления, следит, чтобы они были исправны и управляет их работой. Функционер может выступать в обличье ученого, техника, бригадира, мы встречаем его в административных органах, конторах, цехах, в штабах, центральных и периферийных звеньях управления организацией труда. Его задача состоит в нормировании организационной стороны рабочего процесса, и он соответствует поставленной задаче, так как сам полностью подчинен технической норме. В функционере мы видим наиболее ярко выраженные признаки тяжелого и злокачественного вырождения, свойственного в целом техническому коллективу как организации, основанной на дефиците. Его полезность, его профессиональная пригодность тесно связана с тем, что он совершенно некритически относится ко всему, что выходит за рамки его непосредственных функций. Он не замечает общих закономерностей, не воспринимает процесса в целом, не понимает общего направления движения. Если бы у него был широкий кругозор, это поставило бы крест на его полезности, тогда он перестал бы быть функционером и сам прекратил бы выполнять свои функции. У него имеются все свойства, необходимые для толкового бригадира, он обладает функциональным умом, деловитостью, соответствующими теоретическими познаниями, практическими способностями. Функционер обладает трудоспособностью, трезвым рассудком и надежностью. Мыслимое ли дело еще усилить эти качества, чтобы он стал работать эффективнее? Да! Это достигается усилением машинального начала. Окончательно заключив функционера в тиски механического понятия времени и пространства, полностью приучив к механическому режиму работы, можно сделать из него еще более удобного и полезного исполнителя, то есть еще более предсказуемого, надежного и непогрешимого в своей работе. Конечно, механическая непогрешимость машины останется для него недосягаемым идеалом, но зато он достигнет совершенства в обслуживании управленческой машины, которая не может без него обходиться. Если он входит в ряд элитных функционеров, то становится организатором рабочего процесса или толковым конструктором, химиком, биологом.

В процессе нивелирования, который стремится подравнять все под единый уровень, функционер становится все более необходимой фигурой. Он оказывается тем человеком, от которого зависит готовность необходимой аппаратуры к работе, он же и формирует организацию труда. Общий рабочий процесс без функционера немыслим, не может идти в заданном направлении. Тут необходим вклад прилежного крота, премудрого миопа, нужен его разум, чтобы подкопаться под самый корень задачи. Функционер руководит рабочим процессом, входит в его авангард, он его главный бригадир. Он добивается убедительного результата, который можно проконтролировать при помощи механических методов и многочисленных тестов. Правда, функционер не наделен даром убеждения и красноречия, который есть у идеологов, в нем есть что-то унылое, серенькое, ограниченное необходимостью, одним словом, безрадостное. Идеолог, в отличие от него, — актер и потому не специалист, зато ему так хорошо знакомы все заветные чаяния человека, все его неистребимые фантазии о тысячелетнем царстве и утопические мечты.

И, наконец, последняя причина продвижения функционера — сам процесс потребления. Научное, техническое и производственное членение рабочего процесса на отдельные куски, его дробление, разделение на отдельные функции определяется процессом потребления. Необходимость полного использования ресурсов, выработки все более тщательно разработанной, всеохватывающей и разветвленной теории и практики делает человека невероятно изобретательным, ведет к созданию все новых научных и технических дисциплин, которые по существу представляют собой методы усиленной эксплуатации, без остатка использующей все, что можно извлечь из своего объекта. Однажды вступив на путь такого мышления, человек уже не может с него свернуть, не может от него освободиться, становится пленником странных миражей и иллюзий. Его окружают такие же картины, какие витают в пустыне перед изнывающим от жажды путником, и он устремляется туда, куда его манят созданные им же самим призрачные видения. Там, где царит безудержное потребление, он мечтает найти несметные богатства. Там, где царит жесточайшая хищническая эксплуатация, ему мерещатся призрачные картины изобилия, и он мнит, что это картины светлого будущего.

Для частника и для коллектива принцип эксплуатации всегда одинаков. Но она обостряется в результате рационализации. Поэтому принцип эксплуатации неизбежно все более жестко применяется в отношении человека. В условиях коллектива человек оказывается перед эксплуатацией так же беззащитен, как он беззащитен перед изобретенной им аппаратурой и организацией. Быть может, этот человек и не заслуживает ничего, кроме рабской доли, ведь применяемые им методы эксплуатации столь отвратительны, что вполне достойны того состояния, в котором он находится, а это состояние, в свою очередь, соответствует рабочему процессу. Так с какой стати приходить на выручку человеку, если он имеет то, что заслужил?

Почему бы не оставить его и дальше запутываться в своих сетях, если в нем так сильна склонность к механической зависимости? Зачем нашептывать ему заветное слово «свобода», если на взгляд всех функционеров технического коллектива в этой свободе нет ничего хорошего? Ведь если бы какой-нибудь суперхирург изловчился удалить ее из человеческого организма, то человек стал бы на диво хорошо функционировать. Свобода, по мнению функционеров, это всего лишь иллюзия, лукавая выдумка, которой пользовались для своих целей те, кто держал в своих руках средства производства. Функционер технического коллектива точно так же держит в своих руках средства производства, но он говорит уже не о свободе, а о производстве. Для коллектива, стремящегося к установлению механического равенства, свобода совершенно излишняя вещь, в которой для него нет никакого проку. Зачем же, спрашивается, отменять рабство, существующее с согласия самих рабов, причем зачастую они выражают это согласие с величайшим воодушевлением! Эти возражения не лишены основания, так как я никого не могу принудить к свободе. Свобода — вещь, которую я должен создать. Но здесь эта аргументация неуместна, поскольку эта книга, с одной стороны, задумана не как рабочая инструкция для функционеров коллектива, а с другой стороны, не предназначена для тех людей, которые по доброй воле отказываются от свободы. С их стороны, вероятно, будут выдвинуты именно эти аргументы.

Больное место коллектива образуется там, где требования аппаратуры выступают в качестве регулятора человеческого труда. Превращение человека в рабочую скотину, в убойный скот, существование лагерей, в которые сгоняют всех неугодных или необходимых для определенных целей, появление все увеличивающейся армии подневольных работников и бюрократии, предназначенной для безжалостной эксплуатации, все более сильное влияние механической необходимости на все области человеческой жизни — все это неизбежные следствия становления и развития технического коллектива. Его символ — охраняемый часовыми и собаками концентрационный лагерь, окруженный сторожевыми башнями и колючей проволокой с электрическим током. Этот коллектив применяет против человека все более решительные меры, так как оказывается во все более сложном положении. В результате в коллективе начинают происходить те ужасные мерзости, начало которых мы уже видели: массовое скопление собранных на тесном пространстве узников подневольного труда, депортации, эвакуации, насильственное перемещение населения, аресты, убийства целых категорий неугодных лиц, производимые при помощи характерных для коллектива средств: газов, ядов и расстрела из автоматического оружия. В коллективе развивается механическая бесчувственность к страданию, человек коллектива приобретает способность полностью игнорировать эти страдания, он бюрократизирует смерть и превращает ее в механическую работу. Здесь мы можем встретить ученых и техников, которые проводят эксперименты на живых людях. Здесь созданы специальные человеческие живодерни. Коллектив старается скрывать их существование, однако это так же невозможно, как невозможно скрыть вонючий смрад — ветер все равно разносит его далеко вокруг.

 

25

Движение невозможно представить себе вне системы отсчета. Движение относительно и измеряется на основе системы. Блоха, сидящая на путешественнике, движется. Путешественник сидит, его передвижение осуществляется благодаря механическому средству передвижения, например благодаря поезду. Одновременно с этим земля вращается и, вращаясь, движется в сторону вращающейся системы, которая, как полагают ученые, только что взорвалась и превратилась в осколки. Все эти движения, представляющие собой частный случай движения (так как в действительности существуют только частные случаи движения), происходят не только где-то в пределах нашей или чужой галактики, расстояние до которой исчисляется астрономическими величинами, но одновременно и в человеческой голове. Такая картина мира замечательно подходит для техники, занимающейся взрывоопасными процессами огромной мощности. Это соответствие между ними выражено настолько ярко, что, основываясь на нем, можно сделать определенные гипотетические выводы. Голова ученого, оперирующего такими величинами, как световой год, не увеличилась от этого в пространственном отношении. Да и с чего бы ей было увеличиваться? Не увеличился и «мир», расширение пространства произошло только в представлении ученого. Это расширение происходит с такой скоростью, что его можно образно представить себе в виде взрыва. Любое движение с точки зрения субъекта может быть представлено в виде взрыва, каждое перемещение тела или материальной точки из одного места пространства в другое я могу образно воспринимать как взрыв. Даже распускающуюся почку я могу уподобить взрывающейся гранате. Ни формулы кинематики, ни Ньютоновы axiomata motus не могут мне в этом воспрепятствовать, так как об абсолютном движении я не имею никакого понятия.

Однако для нас горизонты науки уже не представляются чем-то необозримым. Они необозримы только для тех ученых голов, которые окопались в своей области настолько, что не могут выйти за рамки специальных методов. Физика, химия, биология, социология и психология развиваются одинаковым путем, они умножают число закономерностей. Понятие природы предполагает ее зависимость от законов природы. Конструируя эту зависимость, мышление попадает в зависимость от созданных им самим закономерностей. По мере своего превращения в технику наука создает не только те или иные виды аппаратуры, но вместе с тем и механические методы контроля. Развитие технического коллектива означает создание все новых методов механического контроля. При помощи этих методов коллектив осуществляет математически точный контроль над человеком. Человек подвергается всеобъемлющему тестированию. В тестах прогнозируется даже будущее живущих в коллективе людей. Почему методы тестирования дают надежные результаты, почему добытые с их помощью данные оказываются все более точными? Потому что человек, все более подчиняемый аппаратуре и организации, оказывается все более прогнозируемым в своем поведении. Если бы он стал еще более прогнозируемым, то можно было бы обойтись и без тестов, потому что в условиях тестов, выборов, голосований и плебисцитов поведение человека еще колеблется в пределах различных возможностей. Там же, где все заранее предопределено механическими силами, свобода выбора исчезает вообще и вместо нее остается только безвольное функционирование. Для выполнения функций мне уже не нужны никакие методы тестирования. Впрочем, и тесты квалифицируют человека как коллективное существо, они заранее математически рассчитывают его будущее поведение. Тесты съедают последние остатки будущего, которое дано человеку. Они авансом потребляют его возможности, делая это с серьезным выражением ученого мужа, решающего поставленный вопрос. Однако вмешательство заключается уже в самой постановке вопроса; человек оказывается у меня в руках благодаря тому, как поставлен вопрос. Человек этого не знает, он с готовностью дает ответ, из чего можно заключить, что, подвергаясь эксплуатации, он ее одобряет. Предлагаемая ему анкета, эти тесты, требующие ответа да/нет (yes-or-no-tests), или тесты, в которых нужно выбрать верные и неверные ответы (true-or-false-tests), превращают его в единицу уравнения, объект потребления, точно так же, как это делает счетная машина. Хорошо разработанная американская система опроса общественного мнения выросла из опыта технической рекламы. Деятельность центров по изучению общественного мнения, вопреки мнению наивных людей, не ограничивается одной только регистрацией состояния общественных настроений и мнений, в действительности она представляет собой механический метод управления коллективной волей, подчиняющей ее генеральной линии коллектива.

Для человека с головой, а не счетной машиной на плечах, не существует научных данных и фактов. Иначе говоря, он не признает изолированного знания и не довольствуется наукообразной формой этого знания. Его мысль не останавливается перед границами и обособленностью механических закономерностей, пользуясь которыми, отдельные науки взаимно определяют друг друга. Он не желает знать никакого чистого, изолированного, сосредоточенного на самом себе знания, а задается вопросом: что этому знанию нужно от человека? Для него задача науки уже не может заключаться в том, чтобы давать одностороннее определение природе, так как он знает, что такое определение невозможно. Не бывает так, чтобы определения, данные человеком, в свою очередь не оказывали влияния на действительность, не ударяли бы обратным концом по самому человеку. Выбор, сделанный наукой, носит исторический характер, и этот факт утаивается позитивистом. Выстраиваемая им произвольно система понятий завлекает его самого в свою сеть. Человек — не объект науки, он не предназначен для того, чтобы раствориться в науке. Если он делает себя таким объектом, то должен также сделать себя объектом своего знания. Правда, в таком случае это знание будет его использовать. Человек сам препарировал себя для того нового предназначения, к исполнению которого он сейчас только приступает. Его принимает в свои объятия коллектив, который обращается с ним как с просчитываемой величиной. Каждый шаг на пути распространения методов контроля над человеком ведет к такому результату. Нам же насущно необходим не научно рассчитанный приспособленный для коллектива человек, а контроль над наукой и всеми ее методами, которые направлены на использование человека. Пока не поздно, пора бы начать присматривать за ее манипуляциями.

Воля проявляется в действиях, а действия предполагают какое-то сопротивление, без которого они были бы необъяснимы. Без сопротивления нет воли, так как там, где нет сопротивления, воле нечего делать. Это сопротивление также можно понимать как волю: наша воля наталкивается на сопротивление другой воли. Для того чтобы проявиться в действии, наша воля должна сталкиваться с другой волей, и в этом столкновении рождается действие. Волевой характер наших действий есть не что иное, как встречное сопротивление. Не будь этого сопротивления, нельзя было бы всерьез говорить ни о какой воле или действии. Когда вопрос о свободе и несвободе воли заостряют, превращая в вопрос о свободе выбора, это означает, что нам приходится делать выбор между тем или иным сопротивлением. Эта способность выбора в том виде, в каком она реализуется на практике, характеризует человека. Вопрос о том, каков окажется выбор, зависит от характера воли. Характер воли представляет собой данность и от нас не зависит. Но без выбора нет воли. Решающим является акт выбора. Когда моя воля полностью обусловлена какими-то механическими причинами, когда мои поступки заранее предопределены, тогда поступок с моей стороны отсутствует, отсутствует воля, тогда я не обладаю свободой. Механические закономерности, от которых может зависеть человек, можно бесконечно умножать. Каждая машина, которую я применяю, увеличивает их число. Тот, чей глаз уже научился воспринимать машину не как отдельную вещь, не как некий изолированный предмет, а как элемент, отдельное звено универсальной машинной системы, тот мыслит связно, улавливая зависимости между вещами. Поэтому он ясно понимает, что вся эта система машин задумана для безвольного функционирования и что внутри этого колесного механизма ни о каком выборе не может быть речи. В отношениях с этой универсальной системой машин человек все более и более ограничивается в своих возможностях. Она за него думает и действует. Человек расплачивается за приобретаемые им новые механические детерминации, за это ему приходится поступиться своей свободой. Вопрос о том, какова мера механической необходимости, присутствующей в этом мире, поставлен абстрактно, на него невозможно дать общий ответ. Может быть, она совсем здесь не присутствует. А много или мало ее оказывается в действительности, зависит от характера человеческой воли. Тупица повсюду видит механическую необходимость, он сам мыслит как машина, его мысли похожи на готовые изделия фабричного производства. Все его мысли и поступки получены им в готовом виде, они лежат у него под рукой, и стоит ему к ним обратиться, они уже тут как тут. Это вполне соответствует товарному характеру технического производства, которое выпускает вещи определенного артикула. Об этом позаботилась аппаратура и организация, это как раз то, к чему они стремятся: не оставить нигде ни одного пробела. Они препарируют, консервируют готовое будущее и заранее подсовывают человеку свои препараты и консервы — куда бы он ни пошел, они всюду лежат наготове и дожидаются его. Организация проявляет просто удивительную предусмотрительность. Она ненасытно вбирает в себя весь бесконечный поток потребителей, а затем потребляет потребителя, использует его, выпивает из него все соки, отбирает последние силы. Повсюду стоит аппаратура, готовая к работе, услужливая; с виду она покорнее самого покорного раба, угодливее всякого лакея. Однако человек расплачивается за эту «покладистость» аппаратуры тем, что впадает в зависимость от нее, — и таким образом, триумфальное шествие аппаратуры неудержимо движется вперед. Я, разумеется, могу сколько угодно увеличивать число звеньев функциональной причинно-следственной цепи этого процесса, я могу распространить функциональную каузальность на все, что только есть в мире, заполнить ею весь мир, превратить его в вертящееся колесо и крутящееся веретено. Все это можно сделать, но только при том условии, что и человек у меня превратится в колесико и веретенце. Ученый, приумножающий функциональные знания, неизбежно устанавливает новые зависимости. Он устанавливает то, что обладает свойством механической воспроизводимости, то есть повторяющиеся каузальные связи. Хотя сам, ученый зачастую не понимает этого и не задумывается о таких вещах, суть дела от этого не меняется.

XIX век — по словам Ницше, самое бесплодное из всех столетий — был веком интенсивных поисков безопасности, когда потребность в безопасности постоянно росла. В эту эпоху сложился особый тип человека, в котором все острее проявляется стремление к надежности. Понять, чем вызвано стремление к надежности, можно только принимая во внимание преследующее в это время человека желание добиться господства над природными процессами при помощи механических средств. И человек добивается поразительных успехов. Однако достижения не перевешивают опасности, победитель оказывается в осаде побежденных сил. Эта потребность в надежности характеризуется не скептицизмом в отношении возможности принятия эффективных мер безопасности, а, напротив, оптимистической верой, не позволяющей прислушаться к предостерегающим голосам. Мало кто замечает, что там, где усиливаются меры безопасности, одновременно увеличивается количество тюрем. Вера в то, что человек может окончательно обезопасить себя от всякого риска, уже несет в себе предвестие той тюрьмы и концентрационного лагеря, в которые в конце концов попадет этот человек. Однако эта вера получила повсеместное распространение. Все были единодушны и в том, каким путем можно прийти к полной ликвидации возможности риска. Этот путь заключается в распределении ставок и достигается путем расчетов. Такая вера получает поддержку широких масс и охватывает сложившиеся на ее основе коллективы. При этом не анализируется, что же представляет собой масса по существу. Теория вероятности создавалась на материале азартных игр, однако никому не приходило в голову, что коллектив можно сравнить с игрой в банк, причем игрок и банкомет представлены одним и тем же лицом. В такой банк нельзя не проиграть, даже при условии, что из банка не изымаются деньги на какие-то цели, не имеющие отношения к игре, потому что этот банк постепенно себя исчерпывает. Правда, риск можно механически распределить, но ошибочно думать, что риск исчезает. Риск накапливается в анонимном месте, и мы уже убедились на опыте, что это место не обеспечивает нам безопасности, когда наступает решающий момент. Тогда происходит разрушение механизма распределения.

Понятие риска носит исторический характер, человек вне риска превращается в объект истории. Я не могу избавить человека от риска, я не могу избавить человека от него самого, поскольку риск — это сам человек. Если я избавлю его от риска, он станет пленником своего безрискового существования. Казалось бы, это так просто: я не могу получить защиту, не поступившись чем-то. Защищенность немыслима без соответствующей зависимости, и если история хоть чему-нибудь может нас научить, то в первую очередь тому, что всякая защищенность несет с собой зависимость. Если я стремлюсь к защищенности, то должен принимать и зависимость, если же я не согласен принимать ее по доброй воле, то получу ее по принуждению.

Чем кончается попытка создать посредством развития аппаратуры и организации человека, свободного от риска? Она кончается страхом. Откуда проистекает мой страх: из того, что нет Бога? Или я испытываю страх потому, что есть Бог? В том и в другом случае я могу испытывать страх, но вряд ли стоит понапрасну тратить время на то, чтобы выяснить, в котором из двух случаев страх может быть сильнее. Независимо от того, задумываюсь я над этими вопросами или прохожу мимо них равнодушно, я могу испытывать страх: страх перед Богом, перед ничто, перед безумием. Какая же причина вызывает этот страх? Может быть причиной все возрастающего страха является угроза потерять свою свободу? Или же этот все возрастающий страх вызван тем, что человек боится потерять свою зависимость? На оба вопроса можно ответить утвердительно, однако отношение человека к своему страху в этих двух случаях оказывается различным. Данная постановка вопросов уже поможет нам отчетливо продемонстрировать разницу в поведении человека, связанном с этими страхами. Когда моя свобода под угрозой, тут одними страхами дела не изменишь — тут от меня требуется поступок. Я должен действовать, нужно начать движение, источником которого буду я сам. Предаваясь страху, я совершаю несамостоятельные движения — эти движения вызваны посторонней силой. Страх — это не то непосредственное движение, которое я совершаю самостоятельно. Страх только беспокоит меня. Страх несовместим со свободой, так как свобода — это собственное движение. Страх же — движение навязанное, движение, от которого я завишу. Но если я испытываю страх оттого, что какая-то опасность угрожает мне в моем зависимом состоянии, о свободе уже не может быть и речи. Испытывающий страх такого рода на самом деле желает этой зависимости, он хочет защиты и безопасности в своем зависимом положении и добровольно платит за это отказом от свободы. Массовые движения нашего времени — это один из важных моментов — связаны с тем, что человек ощущает угрозу своему зависимому положению и желает его сохранить. Технический коллектив не ликвидирует этот страх. Он включает его в общий баланс и оперирует им в своих расчетах.

 

26

Из научных исследований, из рационального понимания природы, выработанного точными науками, возник новый вид техники, новый вид организации труда. Присущим ей автоматизмом, который представляет собой механически точную повторяемость во времени, она отличается от всего, что прежде называли техникой и что понимали под этим словом. Этот автоматизм, работающий в настоящем, нацелен в будущее. Таким образом, человек оказывается включенным в систему еще до своего рождения. Автоматически работающий механизм учитывает в своих расчетах всех механиков, которых еще нет на свете, и еще до рождения определяет место, которое им предназначено занять. Пропаганда, призывающая население к безоглядному размножению, объясняется требованиями плана. Статистика следит за тем, чтобы человек рождался, а биология указывает ему, к какой форме жизни (bios) ему надлежит приспосабливаться. Petitio principii всех общественных наук заключается в самом факте существования плана, а вся психология трудится над тем, чтобы приучить человека к такой точности, которая обеспечивала бы его максимальную механическую надежность. Научное мышление ученого редуцируется до мышления, отвечающего потребностям планирования. Теперь уже не приходится идти на поклон к позитивизму, чтобы позаимствовать у него научные методы и рабочие приемы — позитивизм давно превратился в безотказного поставщика, который видит свою задачу только в том, чтобы обеспечить своевременную поставку. Человек, страдающий комплексом вытеснения, в процессе лечения сам подвергается вытеснению. А тесты, которым его подвергают, аттестуют его в собственных глазах как перспективного члена коллектива, следующего коллективным путем. Понятия все более недвусмысленно превращаются в средство. Понятия асоциальной личности, преступника наконец-то выдают свой истинный смысл; ими обозначают человека, слишком ущербного с точки зрения механической точности, чтобы его можно было использовать при расчетах. Но теперь так классифицируют всех, кто не подчиняется механическому порядку. Сеть таких понятий достаточно обширна, а ее ячейки достаточно мелки, чтобы с ее помощью отловить всех непокорных. Того, кто не вписывается в систему, изымают из механического движения как препятствие.

В старом смысле слово «техника» означает не что иное, как «искусность приемов, мастерство», то есть необходимую для определенной работы форму человеческого труда. В этом смысле можно говорить о технике отдельных приемов, когда один и тот же прием используется в повторяющемся процессе, способствуя рациональному упрощению работы. Techne, которыми пользуется человек, являются орудиями его труда; сам прием, превратившись в средство ремесленного труда, становится его орудием, постоянно используемым в работе. Такая техника характеризуется имманентной рациональностью рабочих процессов, неотделимой или чрезвычайно трудно отделимой от этого процесса. Имманентная рациональность свойственна рабочим процессам, применяемым в условиях не нарушенного порядка, основанного на собственности. Для автоматизма же характерна абстрагируемость отдельных рабочих процессов и возможность переносить их на человека. В принципе абстрагируемости заложен принцип хищнической эксплуатации. Взаимодействие между аппаратурой и организацией порождает принудительный метод, от которого не может уклониться человек. Добровольно или против собственной воли он так или иначе вовлекается в рабочий план. Сначала план носит ограниченный характер, затем вырастает до уровня крупномасштабного планирования и превращается в генеральный и универсальный план. Все отчетливее он принимает форму универсального рабочего плана, который посредством своих структур, своих протезов начинает распоряжаться каждым отдельным человеком. Этот план обнаруживает свой принудительный характер, опутывая людей непрерывной цепью своих отношений. Тогда становятся ненужными все социальные институты и выборы, людям не требуется даже выражать свое согласие — оно заведомо должно быть дано, поскольку все возможные мотивы уже предопределены как звенья единой цепи закономерностей. Универсальная машинная техника стремится к универсальному рабочему плану, который диктаторски распоряжается судьбами людей.

Здесь возникает вопрос о том, насколько возможна критика такого плана, который стремится вобрать в себя все, что только возможно, включая даже критику в свой адрес. Дело действительно обстоит так, что несогласные с планом не отдают себе отчета в том, что их несогласие, высказываемое с точки зрения специалиста, является составной частью плана. Для них совсем не обязательно знать план, но то же самое относится и к тем, кто план критикует. Пробелы плана, его недостатки и конструктивные просчеты не дают о нем полного представления. Успехи, достигнутые благодаря планированию, не подлежат сомнению; успехи очевидны, наглядны и их невозможно отрицать. Однако, ориентируясь на успех, мы остаемся в рамках плана, как, например, именно благодаря достигнутому успеху остается в рамках плана ученый. План терпит крах не потому, что его не удалось выполнить, а в результате удачного выполнения. Только там, где его удалось осуществить, он и разваливается. Поэтому план обходится дорого. Никакие словеса не могут помешать его осуществлению. Успешное осуществление плана является залогом его разоблачения. Успешное выполнение плана означает его технический успех. Будучи сугубо техническим по своему существу, план все использует как субстрат. Человек в условиях планирования становится субстратом своей собственной воли. Здесь в качестве обеспечения используется все, что, казалось бы, не поддается такому использованию, а реальный результат, достигнутая цель — тождество — оказывается чистым нулем. Удачно выполненный план означает, что в остатке ничего нет. План терпит крушение, потому что ничего не сохраняет в остатке. Этот момент становится тем поворотным пунктом, когда человек поневоле оказывается отброшенным к новому мышлению.

Поясним это на одном примере. Предположим, кто-нибудь говорит: «Если мы постараемся не включать в рамки технического коллектива или вывести за его пределы садоводство, полеводство, пастбищное хозяйство, лесное хозяйство, водное хозяйство, то нам удастся облегчить положение». Но даже попытка осуществить такое мероприятие в широком масштабе наталкивается сегодня на неразрешимые трудности — любая попытка оказать сопротивление дальнейшей автоматизации вызывает возражение у всех функционеров технического коллектива. И дело не только в их возражениях, эта попытка входит в столкновение с представлениями, которые являются движущей силой развития автоматизма. В наше время происходит движение, в ходе которого на первый план выступает технический коллектив и происходит ожесточенная борьба между порядком, основанным на собственности, и коллективом. Как далеко способно зайти развитие последнего, покажет время. О том же, чего в действительности стоят возлагаемые на него надежды, читатель может с достаточной, как я надеюсь, отчетливостью, сделать свои выводы из предлагаемой работы. Даже путь, заканчивающийся тупиком, может оказаться полезным, так как пройдя его до конца, мы обогащаемся новыми знаниями. Хотя чем длиннее был пройденный путь, тем неизбежно тяжелее и мучительнее окажется выход. Только тогда, когда мы откажемся от девиза «de plus en plus fort, de plus en plus grand, de plus en plus vite, de plus en plus inhumain», начнется отход от технического коллектива. До этого поворота нам предстоит еще набираться опыта, сталкиваясь с удивительными вещами. Например с тем, что в условиях весьма далеко зашедшего в своем развитии технического коллектива сначала в отдельных случаях, а затем и повсеместно вдруг обнаружится, что ручной труд превосходит автоматический, что там, где применяют ручной труд, общее количество затрачиваемого труда уменьшается, что ручной труд выгоднее и что с ним связано умиротворение, которое незнакомо миру автоматов. Рука, создавшая машины, сохраняет свое превосходство над машинами. Собственность опирается на руку, и когда рука тоже вернется к тому, чтобы опираться на собственность, тогда можно будет сказать, что сила технического коллектива сломлена. Рука работает интенсивнее любой машины, и она больше способна дать человеку.

Технический коллектив может в значительной степени разрушить порядок собственности, опоясав земной шар сетью энергетических установок. Однако отсутствие границ, свойственное коллективу в отличие от строя, основанного на собственности, представляет собой не преимущество, а одну из главных его слабостей. Коллектив исчерпывает свои возможности в результате уничтожения субстратов, поэтому он вынужден подпитываться за счет собственности. Собственность же неисчерпаема, потому что сохраняет и приумножает свои субстраты. Не подлежит никакому сомнению, что человек снова вернется к порядку, основанному на собственности, так как только благодаря собственности он становится хозяином на земле. В условиях же технического коллектива земля все больше уходит из рук человека.

Само собой разумеется, критика плана не может исходить из признания его рационального характера. Она направлена не против рациональности техники, а как раз против полного отсутствия какой бы то ни было рациональности, против свойственного ей пренебрежения к рациональности. Повторяем: техника рациональна только в том, что относится к созданному ею рабочему процессу и методам работы. Точность этих методов проявляется только в процессе переработки, в котором они применяются. При помощи этих методов техника безжалостно уничтожает субстраты, на которых базируется. Иначе говоря, рациональность, присущая рабочим процессам, распространяется за рамки рабочего процесса, что ведет к развитию единого рабочего процесса, связанного с убытками. Это неизбежное следствие, потому что работа каждой машины связана с убытками. Вся техника в целом и вырабатываемый ею универсальный рабочий план, нацеленный на полную технизацию, план, связанный с универсальной механизацией, подчиняются законам термодинамики, и описываемые этими законами потери так же закономерны для них, как для любой машины, независимо от места ее применения. Разница между началом и концом состоит в том, что затраты на этот процесс и вызываемые им убытки возрастают в гигантском масштабе, а следовательно, складываются условия, совершенно не отвечающие оптимистическим прогнозам. Спрашивается, продолжают ли ученые одобрительно относиться к истребительному процессу, в котором участвует техника, и намерены ли они и впредь поддерживать его своим сотрудничеством?

Процесс, в ходе которого техника превращается в автономно работающую аппаратуру и автономно работающую организацию человеческого труда, неизбежно носит обоюдоострый характер. Неотвратим регресс, связанный с разрушительными последствиями, которые непременно должны отразиться на человеке. Вопрос о причине такого рода разрушительных последствий, не содержит в себе ничего загадочного для того, кто понял, что автоматический рабочий процесс связан с аккумулированием такой энергии, с которой уже не могут справиться никакие изоляторы, и тогда энергия вырывается на свободу. Эта техника изначально была взрывоопасной, и, грубо говоря, с момента изобретения пороха до создания атомной бомбы технический процесс постоянно занимался производством взрывчатки. Даже в основе паровой машины лежит тот же принцип, хотя в ней взрывная энергия отводится через клапаны, так что взрыв регулируется. В работе техники неуклонно возрастает количество и мощь взрывных процессов, и взрывоопасность этой рабочей области принимает для человека все более угрожающий характер. Человек оказывается зажатым в тиски, из которых не может вырваться. Недоверие, страх, ненависть — все эти чувства, которые все сильнее проявляются в человеке и в человеческих отношениях, нарастают вместе с анонимной угрозой, исходящей от технической аппаратуры и проникающей затем в организацию человеческого труда. Точное мышление не владеет средствами, которые могли бы приостановить этот тревожный процесс, и что еще хуже: нельзя не признать, что оно само является источником этого процесса. Точность мышления охватывает только соотношения и ограничивается тем, чтобы их констатировать. Ему нельзя отказать в определенности, но эта определенность сводится к способности определять механические соотношения. Точное мышление неспособно обеспечить человеку надежность существования (securitas), ибо сколько бы ни возрастало число точных механических соотношений, оно никому не добавит уверенности в надежности существования. Точные методы оправдывают себя в деле развития аппаратуры и организации. Но ни аппаратура, ни организация не обеспечивают человеку надежности, напротив, они несут в себе угрозу для него.

 

27

Накопленные в аккумуляторах могучие силы, силы мобильные, которые и человека делают мобильным, то есть пассивно подвижным, вырываются на свободу. В результате их взаимодействия возникает план, объединяющий в себе все доступные для использования силы, план, механический как по замыслу, так и по своему осуществлению. Каков порядок механического движения в условиях плана? Движение регулируется механическими центрами управления, которые представляют собой связующее звено между аппаратурой и организацией и через которые осуществляется управление механическим движением. Здесь нужно остановиться на одном процессе, понимание которого необходимо для того, чтобы уяснить некоторые оставшиеся до сих пор незамеченными закономерности. Ясное представление об этом процессе дает ключ к пониманию целого ряда различных вещей. Речь идет о следующем.

Характер нашего автоматизма таков, что деление, производимое в связи с нормированием, перестает совпадать с теми границами лиц и вещей, на которые опирались наш прежний режим и система правопорядка. Примеры механического передела, нарушающего в ходе нормирования границы вещей, можно видеть в расположении железнодорожных магистралей, электрических линий передачи и трубопроводов. В процессе такого передела границы вещей, являющиеся одновременно личностными границами, то есть границами, обозначающими право собственности и владения, не принимаются во внимание, их рассекают на части. Здесь мы можем лишь вкратце обрисовать последствия такого подхода. Этот конфликт имеет далеко идущие последствия, затрагивающие самые глубинные причины недовольства и раздоров, характерных для нашего времени и нашей жизни. Наше правовое устройство, наш правопорядок покоился на четко очерченных представлениях о лицах и вещах и об отношениях лиц и вещей друг к другу. Нормирование так все перекроило, что новое деление уже не совпадает с границами старого права и старого правопорядка. Правопорядок оказывается поставленным под вопрос, создается такое впечатление, что мы живем за счет его разрушения. В условиях сплошного автоматизма, работающего с величайшей точностью, угрожающе пошатнулся весь правопорядок. Он не мог не расшататься, потому что трудно сочетается с миром автоматических функций. В прошлые времена вся деловая и производственная деятельность протекала в рамках порядка, основанного на собственности. Ныне же право приобретает характер временных установлений. Оно превращается в свод правил предприятия, становится составной частью производственного распорядка и регулируется требованиями производства. Производственный порядок ориентируется на механическое движение, а не на человека, вещи и границы вещей. Производство уже не замыкается на отдельном предприятии, а охватывает всю техническую сферу в целом с ее механической деятельностью. Теперь вопрос уже стоит так: не теряет ли понятие государства своего значения и не становится ли оно тождественным производству, не превращается ли вся власть и все право в производственный распорядок?

Проблемы прикладной механики, можно сказать, решены. Ничто уже не препятствует увеличению числа автоматов. Нерешенными остаются вопросы, возникающие в связи с прямым и косвенным воздействием механики на человека. Сейчас уже очевидно, что автоматизм не ограничивается своей замкнутой сферой, а вызывает движение, в которое вовлекается весь комплекс аппаратуры и организации в их взаимодействии. Часть, кусок, отрезок стремятся выйти за пределы своей частичности и дробности, не для того чтобы изменить свой нормированно-матричный характер, а для того чтобы включиться в единый поток движения, объединяющий весь процесс дробления по типу конвейерной ленты. План, к которому мы таким образом приходим, представляет собой сначала не что иное, как этот движущийся конвейер, в работе которого число повторяющихся, математически предсказуемых рабочих действий уже достаточно велико, чтобы на него могло успешно опираться планирование. Обозначить характерные признаки плана значит выявить автоматизм отдельно взятого автомата. Поэтому в самом автоматизме должна заключаться способность соотносить с собой каждое имеющееся в распоряжении механическое движение. Так оно и есть на самом деле, в автоматизме мы видим метод установления механического порядка, при помощи которого все механические движения направляются в единый центр, с тем чтобы от него получить свое целевое направление. Если бы не центр, движение бы развалилось.

Поскольку эффективность плана и его успех зависят от числа имеющихся в распоряжении механических повторений, то его влияние и масштаб зависят от соответствующей стадии развития. Сначала план вообще отсутствует, как это можно наблюдать в начале движения. Затем он создает свои скромные центры и начинает сплетать сеть, стягивая все туже ее ячейки. План развивается на отдельных предприятиях, охватывая одну фабрику, один комбинат. Затем он проявляется в масштабе промышленных районов, где уже образовалась крепкая связь между аппаратурой и организацией: в Манчестере, в Руре, в районе бакинских нефтяных промыслов. План проходит различные ступени развития, на самых первых еще не осознаваясь как план, затем поднимаясь на уровень сознательного планирования. Стремясь преодолеть пространственную раздробленность и изолированность, он развивается вширь, превращаясь в рабочий план, охватывающий целые народы и государства. Это план нового типа. Новизна его заключается не в том, что с его помощью планируется работа, ведь работа и планирование существовали всегда. Новизна его заключается в том, что планирование теперь входит в тесную связь с новым явлением: оно прочно привязано к автоматизму и нормированию. Приняв это во внимание, начинаешь также понимать, что новый план искусственно привит к старому. Он ведет к изменению понятия работы и требует связи с новым понятием работы. Таким образом, он все набирает и набирает силу, пока не достигает стадии, на которой его можно назвать специальным рабочим планом, то есть той стадии, на которой мы сейчас находимся. Четырехлетние и пятилетние планы, целью которых является не что иное, как усовершенствование автоматизма посредством установления более четких и всесторонних связей между аппаратурой и организацией, представляют собой специальные рабочие планы. Одновременно такие планы относятся к мероприятиям отсталых стран, которые вынуждены форсировать свое развитие; в странах с высокоразвитым автоматизмом специальный рабочий план не требует для своего выполнения сосредоточенных усилий, которые должны укладываться в строго определенные сроки. Выходя из этой сферы, план, поскольку он в силу своих механических предпосылок не привязан к пространственным границам, разделяющим отдельные государства, страны и народы, стремится к тому, чтобы развернуться в планетарном масштабе, то есть стремится создать такое централизованное управление, которое контролировало бы взаимодействие аппаратуры и организации в масштабе всего земного шара. Таким образом, он превращается в универсальный план. На этой стадии наивысшего развертывания механических сил план разбивает систему границ, обеспечивающих самостоятельность отдельных государств, стран и народов, и вызывает к жизни те конфликты, которые нам хорошо известны, так как они возникли на нашей памяти и мы при них выросли. Эти конфликты возникают и будут возникать в дальнейшем, поскольку вопрос об управлении и руководящей роли в осуществлении универсального плана вызывает столкновения интересов, которые не поддаются мирному разрешению. В процессе поступательного развития техники для нас все яснее становится ход и направление исторического движения. Порой легко может показаться, что это движение сводится к тому, что историческое развитие вообще поворачивает вспять. Такое впечатление возникает оттого, что преодоление механического сопротивления приводит к высвобождению все более мощных стихийных сил, настолько мощных, что в исторических процессах ощутимым становится дыхание грядущих стихийных катастроф. Однако если мы будем исходить в своих рассуждениях из такого предположения, это приведет нас к слишком поспешным выводам. Нам неизвестно, какое сопротивление заложено в самом историческом движении. Рациональность происходящего определяется точно просчитанным взаимодействем аппаратуры и организации. Им же измеряется достигнутый успех. Сам факт успешности не подвергается сегодня со стороны техников никакому сомнению. Овладение атомной структурой материи, казалось бы, позволяет человечеству ожидать свершения небывалых возможностей. Отчасти ожидания оправданны. Однако эти возможности меркнут по сравнению с тем мощным процессом распада, который представляет собой необходимое условие на пути их реализации. Нельзя ожидать, что атомная техника играючи даст нам то, чего не дала ни паровая, ни электрическая, — вечный двигатель. Вечный двигатель — фантом, который маячит перед воображением как конечный результат процесса абстрагирования, иначе говоря, как его идеальный вариант. Но как бы не были важны наблюдения, дающие представления о последствиях применения новой аппаратуры, еще более важным является вывод. Процесс расщепления, происходящий в мышлении, отражением которого является механицизм, вызывает еще гораздо дальше идущие последствия. Они заключаются в атомизации исторической структуры, которая выражается в том, что в исторических процессах начинает отчетливо проступать их атомарная структура. Цепные реакции начинают проявляться в исторической жизни. Это и есть то, что мы иначе называем веком мировых войн, и этот век есть одновременно век появления универсального рабочего плана.

 

28

Универсальный рабочий план, целью которого является полная и окончательная технизация и который по своей структуре носит планетарный характер и управляется из единого планетарного центра, сначала представляется решением всех запутанных проблем, с которыми столкнулись государства и нации. Этот план, с которым люди связывают представления об исключении из человеческой жизни всякого риска, об установлении арифметического равенства, об экономии труда, об изобилии и беззаботном существовании, неизбежно терпит крушение, поскольку он основан на ошибочных расчетах и неверных представлениях о человеке. Этот план неизбежно терпит крушение, так как может осуществляться только ценою убытков, которые характеризуют его как хищнический и разрушительный. Идет не только односторонняя работа машин на пользу человека, человек, на которого они работают, сам приобретает черты машин, и это уподобление человека машине приводит в конце концов к тому, что машинное производство начинает обходиться без человека. В план, как и в машину, приходится вкладывать больше, чем можно получить от нее прибыли. Но это значит, что из человека нужно вытянуть больше, чем можно в него вложить. Поборники плана не хотят признавать потребительского характера этого движения в целом. Процесс в целом не дает никакой прибыли, а только приводит к дополнительному потреблению, необходимому для его поддержания. Его мощь, его самодвижущаяся динамика, его неукротимое, вулканическое развитие тем и объясняются, что он создает дополнительное потребление, не брезгуя при этом никакими средствами, не останавливаясь ни перед чем. Дальнейшее развитие этого процесса, как явствует из напряженности прилагаемых усилий, не может продолжаться бесконечно. Скорее всего, до его окончания осталось не так уж много времени.

Здесь, вероятно, последует возражение: мол, если это так, если все движение в целом, а следовательно, и универсальный план, представляющий собой не что иное, как управление, руководство, централизацию всего этого движения, то есть то, что предназначено для руководства работающими в единой связке аппаратурой и организацией, не оправдывают связанных с ними ожиданий, если занятые этим делом работники должны будут его оставить, как некогда вынуждены были оставить Вавилонскую башню, то почему же все это происходит? Почему человек пускается в эти игры? Почему он не прекратит эту работу? Все это наивные вопросы, однако на них можно ответить следующее. Движение достигло той точки развития, когда оно продолжается уже само собой, автоматически, с механической необходимостью. Оно достигло точки, когда его уже нельзя просто так остановить, так как у него есть свои внутренние закономерности, оно носит исторический характер, приобретенный им в результате многолетней, многовековой работы, вложенной в него человеком. Универсальный рабочий план означает не что иное, как централизованное включение в хозяйственную деятельность человека, являющегося представителем массы, его хозяйственное использование. Мы находимся в самом центре Мальстрема. И в то же время наше теперешнее положение обязывает нас ради самозащиты, ставшей жизненной необходимостью, научиться такому мышлению, которое было бы неоднородно этому универсальному рабочему плану, которое нельзя было бы включить в него в качестве одной из рабочих конструкций или гипотез, то есть как используемый и подлежащий потреблению составной элемент. Мы должны вступить с ним в борьбу, чтобы не дать ему себя поглотить. Каковы отношения между наукой и универсальным рабочим планом, в каком положении оказывается наука по отношению к этому плану? Какое значение имеет для этого плана наука? Большое, пока делает то, чего он от нее требует: тогда это наука планирования. И план принуждает ее к выполнению этой роли, навязывает и будет навязывать ей эту роль. Раньше науку определяли как нечто, лежащее за пределами такого плана. С субъективной точки зрения наука — это состояние человека, который знает, то есть обладающего знанием. С объективной точки зрения она представляет собой определенным образом структурированную совокупность знаний, добытых путем систематизации и применения единого метода. Если задуматься о том, что может служить символом человеческого знания, то вспоминается понятие энциклопедии, систематизированного науковедения. Наука в ее чистом виде занимается фундаментальными исследованиями, в остальных случаях — прикладными исследованиями. Знание может быть получено индуктивным или дедуктивным путем, может быть реальным или формальным, эмпирическим или философским. Но для плана все эти различия и систематизация наук не имеет никакого значения, так как план требует от науки ответа только на один-единственный вопрос: согласна она быть на службе у плана или нет. За наукой больше не признается независимость от плана, она изначально включена в план и должна подчиняться его директивам, следовать его генеральной линии. План — это данность, предписания которой безусловны для науки, его предписания препарируют мышление в соответствии с ним и его требованиями, указывают его направление. План не терпит при себе никаких контролирующих инстанций, не терпит для себя ничьей указки.

Тут можно было бы возразить, что такого универсального плана еще нет. Действительно, пока нет плана, охватывающего все население планеты, которым управлял бы сосредоточенный в определенном месте немногочисленный мозговой центр, распоряжаясь людьми и ресурсами посредством доведенных до совершенства автоматических методов. Но зато есть детально разработанные специальные планы, которым вынуждена подчиняться значительная часть живущих на земле людей. Эти специальные рабочие планы являются моделями и зачатками универсального рабочего плана. Какие же характерные особенности свойственны им всем? Вера в то, что техническими средствами можно решить все проблемы, в том числе ликвидировать бедственную нехватку чего бы то ни было, что и послужило причиной их появления. Для этих планов характерны механические расчеты, которым должен подчиняться человек, стремление свести условия существования человека до минимального уровня, причем все расчеты планирования производятся исходя из этого минимума. В таких планах всегда чувствуется присутствие деятельной воли и проницательного рассудка, но за ними стоит элементарная нужда, она-то и является их движущей силой. Вопрос о положении науки в условиях плана, зависимость от которого означает, что наука вместе с самим планом становится объектом потребления, звучит отнюдь не отвлеченно, и практический опыт уже дал на него ответ. Разумеется, такие планы не сочетаются с утонченностью и бережным подходом при решении поставленных задач, принципы, на которых они построены, радикальны и безжалостны. Например, врач, который, ревностно выполняя план, забывает о том, что его профессиональная обязанность состоит в лечении пациентов, а не в умерщвлении душевнобольных, слабоумных, калек и неугодных, то есть забывает сверять свои профессинальные решения с голосом совести, в конце концов окажется в том положении, которое возникает, когда наступает крах специального рабочего плана. Неизбежно ли появление универсального рабочего плана? На этот вопрос невозможно ответить с полной уверенностью. Однако вероятность того, что такой план появится, весьма велика, она достаточно велика, чтобы оправдать интерес к этому явлению и его возможным последствиям. Кто не видит этого, тот, очевидно, совсем не понимает, что происходит вокруг, он слеп, как страус, который, спасаясь от охотников, прячет голову в песок.

Если, наконец, нам захотят возразить, что в масштабе подобных процессов отдельный человек ничего не значит, то есть право принимать решение перешло теперь к коллективу, то в этом есть своя доля правды. План — великая сила, он располагает необходимым арсеналом оружия, которое позволяет ему наносить удар заранее, чтобы еще в зародыше подавить всякое сопротивление. Он имеет опору в лице всех зависимых ученых, которые подводят под него теологический фундамент, говорят о его биологической оправданности, приводят нравственные обоснования, снабжают механическими аргументами. Но этот колосс стоит на глиняных ногах. На самом деле отдельный человек в наше время стал не слабее, а сильнее, чем когда-либо. Его свобода получила в мире механической необходимости более основательное подкрепление, чем когда-либо прежде. В эпоху нигилистических построений он впервые приходит к тому, чтобы полностью осуществить свою свободу. Sero sapiunt Phryges. Лишь после того, как оказываются побиты.

Человек, который отвык и позабыл, что к земле нужно относиться, как к матери, перестает быть сыном земли. Он живет на картезианском глобусе, который мертв и вследствие этого подлежит безжалостному использованию. Его понимание истории включает в себя взгляд на природу как на нечто безответное. Тот, кто сконструировал обладающее самодвижением понятие, которое мыслится как универсальное, указал также метод необходимого дальнейшего движения, благодаря которому становится очевидным развитие идеи и который ведет ко все более конкретному познанию истины. Каким представляется этот метод необходимого прогрессивного движения с его многообразными переходами с точки зрения современного понимания? Он ведет к автоматизации механики, в которую человек включил и самого себя. Целью нашего исследования было вскрыть потребительскую, истребительную силу этого автоматизма. Читатель, который в этом более или менее разобрался, прочел книгу с пользой для себя. В обстановке исторического движения, сила которого направлена на уничтожение и действует во вред человеку, необходимо уяснить себе следующее.

Внеисторическое нельзя противопоставить истории как ее противоположность, поскольку оно, напротив, представляет собой почву, которая ее питает, ее субстрат, ее hypokeimenon. Внеисторическое — это не пройденный и не будущий этап, оно лежит внутри нас. Если эту почву разрушить и уничтожить, не будет никакой истории. Как и всякое сознание, историческое сознание связано с определенной субстанцией, которая питает его жизненной силой, из которой оно добывает огонь и свет. Мы не можем себе позволить взять и уничтожить эту субстанцию, мы должны ее беречь. И она не возникает из Ничто: либо она есть, либо ее нет. Чисто потребительское сознание ведет себя по-разбойничьи, по-воровски, поэтому научное знание стало двусмысленно. Тот арсенал понятий, с которыми работает наука и которые становятся все более точными, все больше напоминает орудия взломщика. Успешность его применения не подлежит сомнению. Но процесс познания происходит не ради успеха. Познание — это не цепочка хитроумных изобретений, не лукавая система, нужная для того, чтобы опустошать сундуки и мешки. Не наука принесет нам исцеление. Земле нужен человек заботливый, человек-пастырь. Нам предстоит заново научиться тому, как нужно относиться к матери. Тогда и для нас наступит благоденствие.

 

ЕСТЬ ЛИ ПРЕДЕЛЫ

«СОВЕРШЕНСТВУ ТЕХНИКИ»?

Настоящее издание включает в себя две работы Фридриха Георга Юнгера (1898–1977) — «Совершенство техники» и «Машина и собственность». Их объединяет одна тема — техника. Поэтому, повинуясь гипнозу установившейся академической дисциплины, можно сказать, что здесь мы имеем дело с «философией техники». И даже сделав поправку на то, что в работах Юнгера содержится «культуркритика» современной техники, мы не откроем особой проблемы, двигаясь в уже размеченном горизонте «философии техники». Однако классифицируя названные тексты, мы наиболее легким и в то же время наименее осмысленным образом относим их к заранее сформированной рубрике. Мы поступаем технично, то есть умело, профессионально. И не в этой ли бездумной легкости в отношении к понятиям кроется и исток признания универсальной компетенции техники в решении любых проблем? Мы просто умеем «обходиться с ними (с понятиями. — С. Ф.) по типу технического манипулирования, превращая их в простые орудия». И таким образом избавляемся от трудностей дальнейшего прояснения понятий «техника» или «совершенство» в данном контексте. Между тем Юнгер утверждал: «Любая мысль, какой бы она ни была, возникает из соприкосновения, а соприкосновение предполагает сопротивление». Соприкосновение с чем, сопротивление чего? Другой мысли, непонимания или того, чью сущность еще трудно помыслить, поскольку исторически она еще не сформировалась. Другая мысль — это не просто «критические высказывания техников», мировоззрение Техника, убежденного в том, что «с помощью машин будут разрешены все трудности, которые встанут в будущем перед человечеством». Сопротивление оказывает сам предмет мысли, техника, коль скоро она претендует на включение рассматривающей мысли в сферу собственной компетенции.

Но почему, собственно, мы должны задумываться о технике? Не лучше ли отдать это дело в руки техников и инженеров — тех, кто в силу своей профессии находится в более близких отношениях с этим предметом и, следовательно, должен обладать соответствующей компетенцией? Стоит признать, что побудительным мотивом размышлять о технике служит для нас не желание формального размежевания сфер компетенции между «физиками и лириками», между гуманитарной и инженерно-естественнонаучной версиями «философии техники». Сфера собственной компетенции, свое дело неотъемлемо от техники, но техника становится нашим делом, как только затрагивает наши экзистенциальные основания, воплощаясь в атомной бомбе или генной инженерии, ставящих под угрозу идентичность нашего тела или само существование нашего мира. Тревогами по поводу техники пронизано и массовое сознание. Если определение киноиндустрии как «фабрики грез» воспринять буквально, то можно заметить, что кино в качестве образов будущего постоянно воспроизводит то ли массовые желания, то ли вытесненные страхи. Характерным отличием этих «грез о будущем» является всеобщая технизация: люди живут в искусственных городах, на космических кораблях, окруженные роботами и т. п. И посреди всего этого разгула экстраполяций нынешнего уровня техники на гипотетическое будущее в буквальном смысле нет ничего живого. Вероятно, витальное, собственно тело есть то, что еще способно испытывать страх перед тотальностью техники, и поэтому постоянным мотивом показа/вытеснения в фантастических фильмах является синтез человека и робота, создание всевозможных гибридов, киборгов. В то же время для человека открываются устрашающие возможности искусственного замещения органов, вплоть до смены тела. В чем же еще, помимо угрозы потери тела и собственной идентичности, состоит угроза со стороны техники? Быть может, она коренится в том ужасе, которым веет от легенды о Големе, искусственном существе, порожденном пражским кабаллистом. Причем, будучи искусственно созданным, оно выпадает из порядков божественного творения и может вдохновляться таинственными инспирациями зла. Это существо погубило своего создателя, вложившего в него не только магическое знание, но и частицу духа. Однако угроза даже не в том, что техника несет гибель своему создателю, а в том, что она замещает его, становится alter ego, будучи более совершенной и в то же время лишенной человеческих недостатков, делающих человека человечным. У Гоббса в самом начале «Левиафана» есть следующая характерная фраза: «Человеческое искусство (искусство, при помощи которого Бог создал мир и управляет им) является подражанием природе как во многих других отношениях, так и в том, что оно умеет делать искусственное животное. Ибо, наблюдая, что жизнь есть лишь движение членов, начало которого находится в какой-нибудь основной внутренней части, разве не можем мы сказать, что все автоматы (механизмы, движущиеся при помощи пружин и колес, как, например, часы) имеют искусственную жизнь?» Сущность техники (которая здесь замещается родовым термином искусства) открывается в умении делать «искусственное животное», то есть нечто в природе не встречающееся, целиком зависящее от человека (и одновременно не зависящее от природы и Бога?). Но это «подражание жизни» оказывается чем-то более могущественным, чем сама жизнь... Искусственная жизнь, «искусственный интеллект» — разве их автономия, хотя и инициированная человеком, но в дальнейшем самоподдерживающаяся, не порождает тревогу, наподобие той, какую будит в нас фантазм двойника или инопланетного разума? Техника — это наш искусственный образ, порождение нашего разума, между тем в иные моменты кажется, что наш разум спал и порождал чудовищ. В лице техники мы вырастили себе конкурента, отличного от нас во всем, кроме разума. Однако «негуманность» этого нечеловеческого, идеального разума, его эмоциональная стерильность и несут угрозу человеческому бытию. В таком результате нет ничего удивительного — именно идеальный разум, отринувший все эмоции и человеческие предрассудки, моральные авторитеты и спонтанные симпатии, был исходным пунктом проекта универсальной науки, выдвинутого на заре Нового времени и послужившего базисом для развития современной техники, в том числе компьютерной. Так, может, техника готова заместить нас и в самой способности мыслить? А чем же иным чревата редукция мышления к исчислению, в горизонте которого излюбленный на заре кибернетической эры вопрос «может ли машина мыслить» звучит уже не по-детски? Итак, можем ли мы еще мыслить без техники, мыслить не технически и мыслить в то же время сущность техники? Ведь непомысленное продолжает обладать нами...

Уже в платоновских диалогах раскрывались те специфические трудности, которые сопряжены с нахождением предметной корреляции «умению мыслить». Если с умением что-либо делать в плане ремесла, спорта или искусства все обстояло более или менее благополучно, а именно так, что умение, соответствующее своему делу, своей цели, достигало ее, то с умением мыслить дело обстояло совсем не благополучно — при высвобождении мышления из-под власти чуждых его целям техник, например риторической, обнаруживалась сущностная беспомощность, ставившая всякий шаг мышления под вопрос и вводившая в недоумение по поводу того, с чем мысль имеет дело. Казалось бы, в послесловии к «Совершенству техники» уместнее говорить не о технике мышления, а о попытке мыслить технику, причем мыслить критически. Мы должны как-то продемонстрировать состоятельность критической по отношению к технике мысли, ставя под вопрос универсальную компетенцию технических методов. Ведь техника доказывает свою эффективность, состоятельность через производительность, через практический результат. Не будет ли само производство текста доказательством состоятельности нашей мысли? Нет, даже превратив наш текст с помощью компьютерной программы в электронный документ, мы еще не заручились наличием в нем мысли. Сегодня говорят не только о технике, представленной машинами, но и о технологии как совокупности умений и навыков. В связи с этим хорошим тоном в деле мысли считается такая технологичность, которая умеет действовать, не обнажая своих приемов и тем не менее пользуясь ими с максимальной легкостью и ловкостью. Это и зовется профессионализмом. Применение санкционированных традицией порядков аргументации, логики, аппарата цитат — разве это не та же технология в деле мысли? Однако в некотором отношении такой профессионализм обращается в неадекватность и даже неискренность, что, конечно же, недопустимо в деле выяснения истины, в том числе истины о технике. Не об этой ли разборчивости в средствах постоянно дискутировали Сократ и софисты в диалогах Платона? Софисты отстаивали технократическую позицию, или как раз позицию универсальной компетенции техники, сводимую к тезису о том, что «зная как» говорить, владея техникой убеждения, можно правдоподобно и убедительно говорить о чем угодно, достигая своих целей — политических, эротических и т. п. Софисты, в частности, утверждали, что можно не любя, средствами одной лишь риторики добиться успеха в любви или не имея в виду никакого блага для родины завоевать власть. Вопросы же Сократа о сущности любви или государства не получали ответа и отводились софистами как несущественные перед лицом тотально-эффективной технологии достижения чего бы то ни было. Однако такая софистическая тактика, нацеленная на эффективность и отвлеченная от сущности сферы, на которую она посягает, приводит к внутреннему разрушению этой сферы. Точнее, эта сфера оказывается недоступной для подобной тактики, а ее феномены — не испытанными в опыте. Любовь не заменяется властью или, во всяком случае, стремится освободиться от всякого принуждения, которому чужда в своей сущности. Вместе с тем, от сущности техники неотделима необратимая «окостенелость» определенного решения, которое получило в ней свою объективацию. Проблема изначально могла быть решена иначе, тысячью других способов, однако голая наличность технического аппарата уже загромождает эти иные возможности. Мысль, захваченная движением проектирования исходя из уже объективированных технических возможностей, является только апологией факта и гимном всепобеждающей технике (как в технократических утопиях Федорова, Вернадского, Тейяра де Шардена) и в общем не может мыслить генезис техники, не может вернуться к ее предпосылкам. Противоположная попытка помыслить «пропущенные смысловые структуры», родственная исследованиям позднего Гуссерля в «Кризисе европейских наук и трансцендентальной феноменологии», не может быть осуществлена в технических терминах, как немыслимо в логических терминах мышление о логосе, правящем логикой. Поэтому попытка Юнгера понять технику не техническим, а, скорее, поэтическим образом вселяет надежду на удачу. Но прежде чем мы погрузимся в предварительное раскрытие юнгеровского текста, необходимо краткими вехами обозначить биографический контекст, в котором он рождался.

Фридрих Георг Юнгер родился 1 сентября 1898 года в Германии, в городе Ганновер, Нижняя Саксония. Особую роль в его формировании с детства играл его старший брат Эрнст Юнгер (1895–1998). Братьев захватывала романтика авантюры, дальних странствий, «фаустовская устремленность вдаль», которую позже Шпенглер назовет конститутивной чертой европейской души. Оба брата увлекались изучением природы. Наверное, это отразилось в их членстве в молодежной организации «Wandervogel» — «Перелетные Птицы», представлявшей собой прообраз современных экологических движений. Юноши и девушки из этой организации стремились уйти из больших городов на природу, к простой, деревенской, народной жизни. После окончания школы в 1916 году Фридрих вслед за братом пошел добровольцем на фронт и в 1917 году в битве при Лангемарке (в своем первом сражении) был тяжело ранен. Эрнст Юнгер в своем дневнике «В стальных грозах» описывает встречу с раненым братом. Остаток войны Юнгер-младший провел в госпитале. Таким образом, он мало видел войну и, в отличие от старшего брата, не имел оснований считать себя ее героем. Быть может, поэтому он не столь остро переживал «отнятую победу» и потребность в реванше. Фридрих Юнгер увольняется из рейхсвера лишь в 1920 году в звании лейтенанта и изучает право в Лейпциге и Галле. В 1924 году он защищает диссертацию и становится практикующим юристом. Однако общее мироощущение «потерянного поколения», неустойчивость и неокончательность послевоенных порядков, чувство воинской солидарности и патриотизма подталкивают его к какой-то более действенной интеллектуальной практике. Фридрих Юнгер сближается с кругом национал-революционеров и с 1926 года становится свободным писателем. Атмосфера Веймарской республики не была комфортной и духовно-родственной для многих немецких интеллектуалов. Переживание войны, отрицание бюргерской эпохи и Веймарской республики воплотились в работах Фридриха Юнгера «Марш национализма» (1926 год) и «Война и воин» (1930 год).

Эпоха между двух мировых войн характеризовалась интенсивным переживанием крушения старых монархических и либеральных порядков, изжитости «бюргерской идеологии» эпохи Просвещения с ее верой в бесконечный прогресс и всесилие разума. Первая мировая война стала тем тектоническим разломом, в который провалились не только монархические конструкции государств, но и предрассудки позитивно-либеральной эпохи: вера в прогресс, в науку и технику как средства совершенствования человека и общества, почтение к правам личности и прочие добродетели XIX века. Эрнст Юнгер, свидетель эпохи и ее авторитетный толкователь, писал о глубинном смысле прошедшей войны: «В центре столкновения стоит вовсе не различие наций, а различие двух эпох, из которых одна, становящаяся, поглощает другую, уходящую... Метафизическая, то есть соразмерная гештальту, картина этой войны обнаруживает иные фронты, нежели те, которые могли открыться сознанию ее участников». Происходило размежевание масс под началом новых идеологий. Вызов коммунизма и происходящее повсеместно «восстание масс» провоцировали как поиск «третьего пути» в сфере социальной жизни, так и отказ от традиций рационализма в области мысли. Ответ на вызовы эпохи пытались сформулировать мыслители, объединенные исследователями под вывеской «консервативной революции». Определение «консервативная революция» впервые было сформулировано Томасом Манном, который, хотя и был далек от этой идеологии, воплощал в литературе свидетельства кризиса просвещенческой цивилизации. В научном же обороте это понятие было кодифицировано лишь благодаря послевоенной книге Армина Меллера «Консервативная революция в Германии. 1918–1932». В соответствии с логикой этой идеологии, немецкие «консервативные революционеры» ставили своей задачей выработку концепции «третьего пути» между традиционным монархизмом и либерализмом и угрожавшим Европе коммунизмом. В частности, таким ответом на вызов коммунизма, с его выдвижением на передний план беспочвенных, лишенных родины и национальности, готовых к «классовым битвам» пролетарских масс, была фигура «Рабочего», выведенная Эрнстом Юнгером на историческую авансцену в одноименном произведении. Рабочего, «в котором через гуманистическую и экономическую традицию марксизма собирается вся мысль о естественных движении и силе, секуляризированная со времен Галилея, Декарта, Ньютона и Лейбница в механику. Ту самую механику, к которой обращается Юнгер, чтобы призвать к „всеобщей мобилизации” сил, составляющих потенциал народа и его (мета-) физическую сущность, ради победы, рассматриваемой тогда как результат динамического превосходства».

Круг размышлений «консервативных революционеров» не ограничивался, однако, социально-политической плоскостью, включая критику метафизических и религиозных установок предшествующей эпохи. Лозунгом дня в этом отношении становилось возвращение богов, приход Священного на место Просвещения. Как бы это не понималось — в горизонте традиционного христианства или неоязычества. Недаром в эмиграции русский философ Бердяев характеризует исторический горизонт, в направлении которого развертываются феномены эпохи, как «новое средневековье». Возвращение в круг сознания архаических голосов земли и крови, жажда подлинного ранга, героического свершения и харизматической власти, чувство тайны и потребность в сопричастности мистическому коллективу — все эти мотивы бродят в подсознании европейцев 20–30-х годов XX века. Среди германских идеологов «консервативной революции» можно особо выделить младоконсерваторов. Наиболее известными из них были Артур Мюллер ван ден Брук, Освальд Шпенглер, Карл Шмитт, Отмар Шпанн. У истоков младоконсерватизма стоял Мюллер ван ден Брук, впервые сформулировавший концепцию «Третьего Царства». В одноименной книге он настаивал на создании «Третьей партии», которая положила бы конец национальному и политическому разделению немцев, призывал к преодолению династического противопоставления Габсбургов, правивших в католической Австрии, и Гогенцоллернов, владевших протестантской Пруссией. Мюллер ван ден Брук настаивал на недостаточности и правой и левой идеи применительно к Германии. В теологическом аспекте концепция «Третьего Царства» связывалась с учением средневекового монаха и мистика Иохима Флорского, у которого история делится на три эпохи — Отца, Сына и Святого Духа. «Третье Царство», по мысли Мюллера ван ден Брука, должно стать Царством Святого Духа, что родственно зарубежным размышлениям Мережковского о грядущей эпохе Святого Духа, в которой произойдет не только сакрализация плотского начала в человеке, но и освящение общества. Эти параллели неслучайны, поскольку Мюллер ван ден Брук был одним из лучших переводчиков Достоевского на немецкий язык и следил за событиями в России. Младоконсерваторы находились в постоянном диалоге с политическими деятелями, определявшими облик эпохи 20–30-х годов. И хотя интеллектуальный уровень политиков и мыслителей был трудносопоставим (достаточно вспомнить встречу Шпенглера с Гитлером, из которой оба вынесли только взаимное разочарование), правомерно поставить вопрос о роли и ответственности «консервативных революционеров» за водворение фашистских режимов в ряде стран Европы. Безусловно, в политико-правовых теориях, например в концепции нового, сословно-корпоративного строя, разработанной Отмаром Шпанном, или в подчеркнутом увязывании суверенитета верховной власти с чрезвычайными полномочиями у Карла Шмитта можно видеть вполне ясные руководства к политическому действию. Однако даже этих мыслителей, зачастую примыкавших к «политическому движению», нельзя упрекнуть в добросовестном продумывании альтернативы господствовавшим идеологиям современности — коммунизму и либерализму, что остается в виду тотального торжества моноидеологии вызовом и для мыслителей наших дней.

Братья Юнгеры, вместе с Э. Никишем и рядом других деятелей, принадлежали к левому крылу «консервативной революции», и некоторые из них, например Никиш, даже пострадали от национал-социализма. Что касается Ф. Г. Юнгера, то он после 1933 года заметно дистанцировался от нового режима. В 1939 году он заканчивает работу над «Иллюзиями техники», изданными в 1944 под названием «Совершенство техники». В книге, чудом пережившей войну (весь первый тираж сгорел во время пожара), сконцентрировался особый опыт переживания техники как всепоглощающей силы, полученный в ходе второй мировой войны. В традиционных перечислениях деятелей «немецкой консервативной революции» имена братьев Юнгер предельно сближены алфавитным порядком, самим движением перечисления и узами родства. Однако это сближение порой затушевывает противоположную тенденцию в рассмотрении ими проблемы техники. Безусловно, «Совершенство техники» возникает в интертекстуальном пространстве, на пересечении силовых линий и понятийных рядов таких текстов, как «Рабочий» Эрнста Юнгера, двухтомник «Ницше» и «Вопрос о технике» Мартина Хайдеггера. Однако проблема техники разрабатывается Ф. Г. Юнгером в особенном ключе, быть может, не менее необходимом для дальнейшего продумывания ее сущности, как импульс «Рабочего» оказался необходим для размышлений Хайдеггера о технике в контексте европейского нигилизма и воли к власти в двухтомнике «Ницше». Если футуристически-восхищенному видению Эрнста Юнгера техника открывается через «тотальную мобилизацию мира гештальтом рабочего» в перспективе господства над землей, то Юнгер-младший видит проблему техники в горизонте исчерпания всего сущего и человека.

Уже в самом названии работы эксплицировано то специфическое предпонимание существа техники, которое определяет все своеобразие его рассмотрения у Ф. Г. Юнгера. Название пишется по-немецки «Die Perfection der Technik», что переводится соответственно как «Совершенство техники». Мы не стремимся эксплицировать все содержание текста из одного названия, а хотим лишь обратить внимание на то, как можно ошибаться в его понимании. Ведь что имеет в виду Юнгер, говоря о совершенстве применительно к технике? Ему чужды дифирамбы победному шествованию техники и восторги перед ее совершенством. Не случайно вместо Vollkommenheit — совершенства в смысле завершенности и полноты, о которых говорится применительно к произведению искусства, Юнгер употребляет слово Perfection. В современном разговорном немецком слово Perfection звучит в значении чего-либо качественного, детализированно-проработанного, доведенного до педантизма. Соответственно, человека, стремящегося к такому педантично-профессиональному исполнению чего-либо, называют Perfectionist — «перфекционист». Это уже, скорее, следствие технического понимания традиционного немецкого добросовестного отношения к делу. Таким образом, языковая интуиция позволяет увидеть здесь понимание совершенства как внутренней расчлененности механизма, в своем стремлении к наибольшей эффективности, постоянно усложняющегося и детализирующегося.

Еще один смысловой аспект заголовка «Совершенство техники» позволяет открыть примечательная реплика из «Рабочего» Эрнста Юнгера. Между братьями-мыслителями происходил постоянный интеллектуальный обмен, и тем интереснее подобный резонанс в мышлении, что он приводит к противоположным результатам. Эрнст Юнгер пишет: «Теперь возникает вопрос, насколько изменятся формы жизни, если за динамически взрывным состоянием, в котором мы находимся, последует состояние завершенности. Мы говорим здесь о завершенности (Perfektion), а не о совершенстве потому, что совершенство принадлежит к атрибутам гештальта, а не к атрибутам символов, которые только и может увидеть наш глаз. Состояние завершенности поэтому столь же вторично, что и состояние развития: и за тем и за другим стоит гештальт как неизменная величина более высокого порядка». У Юнгера-старшего техника есть то, что выявляет гештальт в процессе тотальной мобилизации всего сущего, и если совершенство как исполненность присуща гештальту, то технике принадлежит завершенность в смысле динамического соответствия гештальту: «техника... есть мобилизация мира гештальтом рабочего...». Если гештальт имеет характер целостной и неизменной парадигмы происходящего, то техника как раз осуществляет движение его воплощения, выхода на поверхность ландшафта. Техника оформляет этот новый ландшафт, в котором воля к власти уже не знает пределов. Она выравнивает неоднородности ландшафта, мешающие полному проявлению власти нового гештальта, и сметает на своем пути страны и социальные конструкции, горы и города. Апофеозом этой нивелировки ландшафта, его прогрессирующей однородности выступает война. Эрнст Юнгер пишет: «Война выступает в качестве примера потому, что она раскрывает присущий технике властный характер...» И поскольку технике соразмерен планетарный простор, война приобретает мировой и перманентный характер. Война, ее перспектива, подготовка к ней становятся постоянным стимулом совершенствования техники, но одновременно и динамика изменений, в ходе которой техника ликвидирует как собственные отжившие формы, так и все нетехническое, может быть представлена метафорой войны (о Полемосе как отце всех вещей говорил еще Гераклит). Что становится в этом контексте с миром, известно из знаменитой эпопеи Толстого. После того, как в России под давлением все той же обусловленной технической необходимостью всеобщей грамотности, сменились правила правописания, изменилась орфография, название романа Толстого стало читаться как война и отсутствие войны, то есть мир как промежуток между войнами. И такое прочтение действительно близко историческому сознанию XX века, сознанию, «борющемуся за мир во всем мире» и живущему в промежутке между первой и второй, второй и третьей мировыми войнами. Иными словами, мир человека XX века добывается в постоянном сверхусилии, в борьбе за то, чтобы представление о мире, система ценностей стало самим миром. В конце «По ту сторону добра и зла» Ницше писал: «Приходит время, когда пойдет борьба за мировое господство, она пойдет во имя основополагающих философских учений». Между тем, толстовский «мир» в заглавии книги писался через i с точкой, что значило совокупность сущего, мировое целое, включающее в себя и человека с его деяниями, в том числе войнами, и синее небо, которое видит у себя над головой лежащий на Бородинском поле князь Андрей, то есть и человеческое и нечеловеческое сущее.

В своем развитии техническая динамика устремлена в дурную бесконечность опредмечивания мира, поэтому она в любом моменте своего исторического развития неокончательна и в тоже время адекватна стоящим перед ней задачам. Техника неорганична, она не имеет внутренней энтелехии, формы завершения, поэтому в ее развитии нет апогея, высшей точки, акме, поэтому ее совершенство не является зрелостью. Ведь «зрелость никогда не бывает насильственной и не может быть вымученной. Если вообразить мир, в котором все зависит от воли и волевых усилий, это был бы мир, которому неведома зрелость». Поскольку созревание предполагает органический процесс, подчиненный внутреннему времени роста, а не мертвому времени технического расчета («И ты машинами не вынудишь у ней, чего твой дух не угадает». — Ф. И. Тютчев), то все, что относится к машине, «может обладать свойством идеальной законченности, но отнюдь не зрелости». Однако исходя из текста «Совершенства техники», можно сказать, что выявленные нами смысловые аспекты заголовка выглядят по-прежнему неокончательно. По Юнгеру-младшему, техника носит тотальный, планетарный характер, поэтому ее совершенство трактуется и в смысле всеобщности, полноты проникновения во все сферы деятельности. Юнгер пишет: «Совершенство заключается в том, что нет больше ничего, что не было бы подвластно технике; она проникает в рекламу, пропаганду, спорт, кино и, соответственно, во все области человеческой деятельности. Не остается больше ни одного свободного места, которое не было бы занято техникой». Техника нас окружает, причем до такой степени плотно, что мы даже затрудняемся сказать, что не относится к ней и где ее нет. Техника проявляется не только в компьютере, на котором набирается этот текст, но и в самом способе набора. Она не всегда приобретает внешний, аппаратный облик. Воплощаясь в технике быстрого чтения или запоминания, она сублимируется до интеллектуального алгоритма, до «ноу-хау», чистого умения что-то делать. В этом смысле говорят даже о технике медитации, то есть об умении размышлять каким-то особо организованным и эффективным способом или о технологиях программирования, позволяющих машине «мыслить». Такого рода интеллектуальные практики считаются важнейшим достоянием современной «постиндустриальной эпохи», поскольку являются информационными матрицами для организации других процессов. Вот что пишет по этому поводу провозвестник постиндустриальной эпохи Дэниэл Белл: «Поскольку технология есть инструментальный способ рационального действия, я назвал эти новые разработки „интеллектуальной технологией”, так как все они дают возможность поставить на место интуитивных суждений алгоритмы, то есть четкие правила принятия решений. Эти алгоритмы могут быть материализованы в автоматической машине, выражены в компьютерной программе или наборе инструкций, основанных на какой-либо статистической или математической формуле, представляющей собой способ формализации суждений и их стандартного применения во многих различных ситуациях. Поскольку интеллектуальная технология становится основным инструментом управления организациями и предприятиями, можно сказать, что она приобретает столь же важное значение для постиндустриального общества, какое для общества индустриального имела машинная технология». Здесь выявляется различие, которое в англо-американской традиции интерпретируется через понятия «техника» (technics) и «технология» (technicnology). Под техникой в собственном смысле имеется в виду совокупность орудий, машин, средств производства, под технологией же — совокупность навыков, «ноу-хау», необходимых для технического производства. В русской и немецкой традициях оба значения растворены в понятии «техника». Само современное мышление в этом смысле становится «интеллектуальной технологией». Однако, несмотря на перемещение акцентов с машинной техники на информационные технологии, для современной технократической мысли характерна все та же вера в мифы о технике, которая сопутствовала утопиям от Бэкона до Фурье и воодушевляла Маркса в его намерении «изменить мир» через перестановку субъектов собственности на средства производства. И в утопиях и у Маркса ключ к человеческому счастью, к всеобщему изобилию виделся в технических средствах. Именно марксистская альтернатива в отношении техники была тем актуальным вызовом, которому отвечали работы «консервативных революционеров», в том числе братьев Юнгер. Маркс впервые понимает совокупность сущего как предмет труда — в горизонте всеобщего опредмечивания, то есть технически, хотя и формулирует это на языке политэкономии. Однако благодаря такому переосмыслению история, перестав быть, как у Гегеля, историей духовных свершений, саморазвертывания Духа, становится ареной социо-технического эксперимента. Сам же принцип исторической динамики, заимствованный в гегелевской системе, находит новое применение. «Радикально действующий принцип этой системы состоит в том, что она переносит динамику, которая возникла как раздел механики, на исторический процесс... Диалектика Гегеля не только объясняет этот процесс, но вмешивается в него в определенной исторической ситуации и становится средством, ускоряющим его движение». Исторический процесс через его осознание и революционизацию должен стать контролируемым и посредством социальной инженерии привести к снятию самоотчуждения человека в царстве коммунизма.

Марксистская идеология становится методом, то есть технологией и генеральным планом подобного овладения историей. Коммунистическое форсирование истории в пятилетних планах индустриализации для Юнгера уже развернувшееся событие, в котором небывалым прежде образом торжествует техническая организация. Не осуществив экономического изобилия, а совсем наоборот, создавая дефицит во всем, вплоть до спичек и соли, плановая экономика между тем позволяла осуществлять мобилизацию средств и ресурсов для осуществления сверхсложных и сверхзатратных технических проектов в ущерб собственному экономическому целому. Она являла собой образец победы технической рациональности над экономической целесообразностью, чему Юнгер посвящает целые главы своей книги. Его тексты развенчивают миф о технике, несущей изобилие и всеобщее благосостояние (миф, играющий немаловажную эмоциональную роль в чувственном представлении о царстве свободы, победившего коммунизма). Однако представление об изобилии как результате технического прогресса, о росте общественного богатства по мере совершенствования техники характерно и для противостоящего коммунизму американского «общества потребления». Поэтому мышление Юнгера отвечает общему вызову этих братьев-близнецов, рожденных технической цивилизацией. Тезис Юнгера о том, что техника не создает богатства, а лишь распределяет дефицит, на первый взгляд, выглядит парадоксом. Юнгер начинает с переопределения понятия богатства, выводя его из экономического измерения в онтологически более широкий горизонт. Он пишет: «Люди, отвергающие онтологию как нечто вздорное, не признают, что понятие богатства можно толковать двояко, понимая его либо как бытие, либо как обладание... Если я понимаю богатство как бытие, то, следовательно, я буду богат не потому, что многим обладаю, напротив, всякое обладание зависит от моего богатого бытия».

Одним из людей, «отвергающих онтологию», оказался Карл Ясперс, который в примечаниях к своей работе «Смысл и назначение истории» критикует такую, с его точки зрения, подмену понятий. Он пишет: «Оспаривая тезис, будто техника увеличивает богатство, Юнгер совершает скачок в сферу иного „богатства”, где утверждается, что богатство — это бытие, а не имущество... Это — как бы подобие мифологического мышления: не знание, а образ, не анализ, а набросок видения, — однако все это дано в категориях современного мышления, и читатель легко может счесть, что перед ним результат рационального познания». Ясперс упрекает Юнгера в неправомерном с точки зрения рационального познания скачке от одного контекста употребления понятия богатства к другому — от экономического к духовному (как видится Ясперсу). Однако Юнгер и не намерен оставаться в поле «рационального анализа», он сознательно избирает стратегию свободного перехода из этого поля на почву мифа и поэтической стихии языка, где слова еще сохранили свою многозначность и не закреплены жестко в понятийной сетке позитивных дисциплин знания, вроде экономической науки, поэтому переход от богатства-обладания к богатству-бытию совершается континуально. Упрек в мифологичности не страшен такому мышлению, поскольку всякое мышление о началах, например платоновское, также вынуждено черпать из мифа как предшествующей мышлению континуальной смысловой стихии, свободно переходя затем на почву диалектического анализа. Кстати, проблематика богатства в близком Юнгеру смысле рассматривается в платоновском диалоге «Пир». Эрос, движущий не только людьми, но и всем сущим, рождается как сын Нужды и Полноты бытия, то есть это онтологическая сила, стремящаяся восполнить неполноту бытия. Современная экономическая наука имеет дело лишь с дифференцированными нуждами-потребностями людей, тогда как мышление о началах ищет одну базисную нужду (подобный же «мифологический ход» проделывает уже в XX веке метапсихология Фрейда, редуцирующая многообразие психических импульсов к инстинктам Эроса и Танатоса). Стоит также подчеркнуть, что богатству-обладанию противопоставляется у Юнгера не так называемое духовное, культурное богатство, понимаемое как образованность. Такое богатство тоже есть обладание (знаниями, умениями, навыками), то есть оно по существу техническое. Богатство-бытие — «это богатство исконное, оно есть некий избыток свободы, искра которой заметна в отдельных людях». Примечательно, что на связке свободы с бытием, понимаемой как «свой быт, самобытность», во многом держалось миропонимание русских славянофилов. Эта трактовка богатства как свободы поначалу может быть понята как родственная религиозно-аскетическому идеалу не-стяжания или не-деяния как условия распоряжения собой и собственными внутренними силами, а также доступа к трансцендентным планам бытия. Однако герой Юнгера обладает другим онтологическим рангом — не священника, а воина-царя. Эту мысль, посвященную богатству, ни в коем случае нельзя перетолковывать моралистически, в смысле некоей самодостаточности человека, укротившего свои страсти. Со времен Платона существует критика богатства, обнаруживающая относительность тех благ, которые можно приобрести в обмен на него, или тех целей, достижение которых можно обеспечить посредством него. Богатство есть одновременно и цель и средство, однако не всего можно добиться с помощью богатства. «Любовь купить нельзя», — пели «Битлз». «Продай, все что имеешь, и следуй за мной», — говорит в Евангелии Христос богатому юноше. Богатство оказывается непригодным для достижения сверхтелесного блага. В этой христиански-платонической концепции богатство всегда противостоит добру, понятому как моральное благо.

Между тем, противопоставления богатства и Бога, добра и богатства нет в архаических пластах языка и, следовательно, в изначальном миропонимании. Еще и сейчас по-русски говорят «раздобреть» в значении располнеть, стать толще, больше в своем телесном составе. А богатыри из русских былин — разве они не имеют отношения к богатству? Они избыточны силой земли, мощью своего тела. Иногда эта связь с землей как первоистоком всякого богатства проявляется так сильно, как в былине о Святогоре, которому не дает подняться из гроба земная тяга. Эти дети земли, в чем-то подобные греческим титанам, почти ничего не имеют, но называются богатырями. Таково понимание богатства в наших древних устных сказаниях, то есть в архаических пластах славянского языка. Поэтому не случайно, что онтологический смысл богатства-бытия проясняется Юнгером при обращении к корням языка. Он пишет: «В индогерманских языках богатство трактуется в смысле сущности. В немецком языке прилагательное reich („богатый”) и существительное Reich („империя, царство”) — слова одного корня. Прилагательное reich, как это явствует из латинского regius, означает не что иное, как „могущественный, благородный, царственный”. Существительное же Reich соответствует латинскому rex, которое означает „царь”. Таким образом, богатство есть не что иное, как царственное могущество человека-властелина». Итак, богатство-бытие предполагает онтологическую мощь, которой наделен человек того или иного онтологического ранга. Что же здесь имеется в виду? Для либерально ориентированного мышления всякая власть является следствием полномочий, делегированных лицу определенной институцией. Однако не случайно Макс Вебер наряду с рациональным и традиционным типами господства выделяет харизматический. Последний основан на личных способностях субъекта власти, поскольку «харизма» по-гречески означает дар. Хотя мысли Юнгера и чужда христианская традиция, можно вспомнить, что Христос учил, «как власть имеющий» [Мф. 7, 28], то есть не имея никаких формальных полномочий, он самой своей речью источал некую власть, заставляющую слушать и повиноваться. Власть появляется даже не столько в действенности слова, сколько в самом присутствии такого человека. Здесь уместно вспомнить близкого по духу Юнгеру итальянского «консервативного революционера» Юлиуса Эволу, в книге «Языческий империализм» противопоставляющего напрасному активизму лишенного онтологической мощи современного политика-демагога безмолвное не-деяние восточных владык, по одному взгляду которых подданные жертвовали жизнью. В традиционных религиозных практиках внутренняя сосредоточенность и неподвижность приводят к достижению более высоких онтологических состояний и стяжанию даров духа, супранатуральных способностей. Концентрация полноты бытия в таком лице создает поле притяжения для власти, богатства и уважения — все эти атрибуты приходят сами. Однако если власть религиозного авторитета во многом покоится на традиции, то власть человека абсолютного ранга проявляется благодаря личным дарам. «Верным признаком богатства является то, что оно, словно Нил, изливает вокруг себя изобилие. В человеке оно сказывается царственной щедростью, которая золотыми жилами пронизывает все его существо. Прирожденные проедатели, то есть законченные потребители, неспособны создавать богатства».

Более профанным и переходным статусом обладает талант, понимаемый как выдающаяся способность к определенной сфере человеческой деятельности. В отличие от таланта в религиозном смысле (как дара благодати ко спасению), такой дифференцированный талант нуждается в культивировании и может быть обменян на экономические блага. Можно сказать, что талант не может проявиться без технических методов — тренировок, репетиций, овладения теми или иными навыками. Однако важно то, что техника не создает даров, а лишь эксплуатирует их. Музыкальному слуху и хорошему вкусу ясно отсутствие самого феномена искусства в бездарной музыке и бездарных стихах, держащихся на одной лишь декламаторской и версификаторской технике. Оказывается, что техника не может подменить двух вещей, которые условно можно назвать данными и талантом, а вместе — даром. Но если в сфере человеческого искусства дар или талант есть специализированная способность к какой-либо деятельности как богатство бытия его носителя-получателя, то как быть с метафорой «дары природы»? Современное потребительски ориентированное понимание видит в «дарах природы» лишь продукты, специально предназначенные для удовлетворения человеческих аппетитов. Однако дары природы относятся к другому — к некоей избыточности, коренящейся в самой производящей силе природы, в этой целесообразности без цели, понятие которой кантовская эстетика применяла к искусству. Подлинными дарами они являются для человека, который их не покупает и не культивирует, просто живя среди них. Природа производит изобилие, благодаря которому разворачивается жизнь всякого сущего в своем кругу. И лишь человеческая техника превращает это изобилие сначала в ресурсы, а затем в дефицит.

Каково же существо техники, которое приводит к такому состоянию? Юнгер дистанцируется от традиционного аристотелевского понимания сущности техники как «совокупности средств человеческой деятельности, создаваемых для осуществления процессов производства обслуживания непроизводственных потребностей общества». Но для того чтобы шире представить набор альтернатив в понимании сущности техники, мы не должны ограничиваться противопоставлением традиционного и юнгеровского понятий и можем обратиться к примечательному обзору интерпретаций сущности техники, осуществленному современным немецким философом Хансом Ленком. Ленк показал, что в течение XX века внутри традиционно-ориентированной философии техника понималась и толковалась:

1) как прикладное естествознание (у Рело и совсем еще недавно — с незначительными модификациями — у Бунге, а также отчасти у Румпфа);

2) как система средств, которая: а) является нейтральной по отношению к цели и может употребляться в качестве экономящего усилия посредника-переключателя или обходного пути для каких угодно целей (Спенсер, Зиммель, Шпрангер, Ясперс, Тондл, Закссе); б) по своему определению служит хозяйственному удовлетворению потребностей и предотвращению определенных действий в качестве «порядка исполнения этих действий» (Готтль-Отлилиенфельд и, в известном смысле, Шпрангер); в) служит вообще облегчению и формированию нашего бытия (Гелен, Ясперс); г) представляет собой «уравновешенную совокупность методов и вспомогательных средств действий по овладению природой» (Готтль-Отлилиенфельд);

3) как выражение стремления человека к эксплуатации и власти и желания управлять на основе соответствующих знаний (Шпенглер, Эллюль, Бьюкенен);

4) в онтологической интерпретации как бытийно-исторически развивающееся «раскрытие» (Entbergen) и «назначение» природы, например в снабжении энергией, в управляемой передаче энергии и как наличного материала (Хайдеггер);

5) в христианско-платоновском толковании как реализация идей в анализе, которые извлекаются изобретением из четвертого царства предустановленных способов решений, или продолжение дела изначального божественного творения (Дессауэр);

6) как реализованное или стремящееся к секуляризации самоосвобождение человека через собственную деятельность, «через формирование действительности с помощью труда» (Бринкманн);

7) как производство вещей в качестве дополнения объективного мира, что тем самым впервые делает человека существом культурным и что является для него в широком смысле «необходимым» (Ортега-и-Гасет);

8) как «эмансипация от ограничений, налагаемых органической природой» (Фрейер), «проект искусственного мира в целом», как прогрессивная замена естественного мира «созидающего самого себя культурным миром» (Шиллинг);

9) как объективация человеческой деятельности и как средство непрямой самоинтерпретации деятельного существа, указывающей на анализ, проекцию и отзвук в «не-Я» (Гелен).

Чем же юнгеровское толкование техники отличается от вышеперечисленных подходов? Техника, по Юнгеру, — это рационализация трудовых процессов, то есть ее существо состоит в технической организации всего неорганизованного бытия. Организация предполагает разбиение и построение, правило предполагает повторение образца, выправление чего-либо как повторяющееся оглядывание на изначально данный образец. Здесь техника оказывается сродни памяти. Не секрет, что там, где царит техническое, уходит не только случайность, но и оригинальность. Источник перестает проглядывать из-за правила. Но и само повторение несет внутреннюю проблему и разлад. Возможно ли точное повторение, без идеализации, апроксимации, бесконечного приближения, без дистанцированности от образца? Мы не знаем, что получится в деятельности первооткрывателя. Предведением мы обладаем в деятельности умельца-кустаря. Но здесь еще речь не идет о точности и повторении. Ценится как раз отличие, показывающее, что перед нами «ручная работа». Техника же руководствуется стандартами, которые с помощью все более точных инструментов позволяют устранять всякое различие и разнообразие, позволяя технической организации слаженно функционировать, осуществляя массовое производство. Во внедрении в трудовую деятельность правил, образцов и стандартов заключается суть технической рационализации. Рационализация же является «испытанным методом, который регулярно находит применение там, где возникает нехватка и нужда». Откуда же берется эта нужда? Ответ лежит в следующей плоскости — всякое производство отвечает нуждам, потребностям, поэтому условием роста производства является растущее потребление. Производство и потребление образуют круг, в котором потребление всякий раз освобождает место для нового производства. «Увеличение производства и повышение производительности труда не может создавать богатства, так как они вызваны нуждой и появились как средства удовлетворения повышенного спроса». Поддерживаемый техническими методами (развитие фармакологии, вообще медицины, урбанизация) рост человеческих масс служит для оправдания расширенного производства.

Техническая организация на всех континентах и во всех социальных устройствах создает соразмерную ей по усредненной сумме способностей-потребностей человеческую массу. На этот процесс образования «общего выражения лица» обратил внимание еще в XIX веке русский консервативный мыслитель Константин Леонтьев. Он остроумно предлагал говорить не о развитии в отношении технических изобретений, а о распространении — железные дороги, по мысли Леонтьева, распространяются так же, как эпидемии и пороки, как чума и холера. Сущность его претензий к техническому прогрессу можно сформулировать следующим образом: технический прогресс ведет к усилению единообразия форм жизни, а единообразие — это упрощение, влекущее смерть всякого духовно-культурного организма. На смену различным в своих традициях, языках и образах жизни народам и странам идет единый земной шар, по которому быстро перемещаются из одного, ничем не отличающегося от другого, места буржуа в «скучных и одинаковых костюмах». Более современный образ будущего кочевника-«номада», не имеющего ни дома, ни родины, ни семьи и включенного мобильными коммуникациями в единую систему технического производства нарисует в XX веке Жак Аттали. И о той же «нивелировке», исчезновении различий между народами, странами, отдельными людьми как следствии технического прогресса говорит Ф. Г. Юнгер. Леонтьева тревожило исчезновение «великих людей» и всей эстетической стороны социальной иерархии. Юнгера тревожит уже просто возможность исчерпания человека. Он пишет: «Стремление к равенству реализуется в некоем централизме, который работает одновременно по горизонтали и по вертикали... В то время как нивелировка делает излишними сначала сословия, потом партии, а затем и классы, пока исчезают все конституционные определения демократии, на первый план все более явственно выступает компактная масса... Процесс нивелировки имеет планетарный размах; состояние минимума, ради которого ведется работа, является планетарным состоянием». Каким же образом связан процесс нивелировки и образования масс, происходящий в социальном плане, с техникой? Юнгер пишет: «Образование масс и механический прогресс суть тождественные процессы. Технический прогресс идет нога в ногу с образованием масс и кончается вместе с ним... Нет смысла развивать технику, там где нет масс... техника есть не что иное, как организация процесса потребления, посредством которого масса направляется к состоянию минимума; таким образом, с завершением процесса потребления становятся излишними и служащие ему аппаратура и организация». Техническая организация, производя предметы потребления, воспроизводит и потребляющие их массы.

Дополнительным фактором, ускоряющим оборот производства-потребления, является внутренняя «запрограммированность» технических изделий на быстрейшую изнашиваемость, которая делает их непригодными для пожизненного пользования и передачи по наследству, как это было с вещами крестьянского обихода. Реклама и мода переключают потребительские вожделения на очередные технические новинки и новые модели, в которых якобы воплощены преимущества, полностью устраняющие необходимость еще сохранивших потребительские свойства старых вещей. При этом реклама играет уникальную роль катализатора, ускорителя цикла производства-потребления, помогая сублимировать жизненные импульсы в потребительские желания, то есть осуществляя функцию репрессии от лица технической организации с целью канализировать всю свободную от труда энергию в потребительскую активность. Странно сопоставлять эти два слова — реклама и репрессия. Казалось бы, реклама — средство выбора или, скажем, условие выбора на свободном рынке. Вас не принуждают ни к чему, тем более не подавляют. Вас просто упрашивают и соблазняют разными способами и на разные голоса. Но все не так-то просто. Реклама как система в своей тотальности не предъявляет вещи, она манипулирует знаками, складывающимися в определенные «образы жизни». Она является поставщиком этих образов-образцов, которые смежны или заимствованы из других образных миров, миров-грез, — кино, моды, поп-искусства, интернета и др. Реклама — это коллективная греза, тем более желанная, чем более четкая и воплощенная. Репрессия происходит как раз в момент отождествления, примерки на себя «образа жизни», жизненного стиля, поставляемого рекламой. Именно в этот момент на месте «смутного объекта желаний» или просто в перспективе безобъектного стремления возникает рыночный товар. То, что в нас стремилось в неведомые дали, обретает чувственный эквивалент в товарном теле, которое имитирует исполнение желаний. Счастье — это краска для волос, беседа — это чай, для любви нужен поход в ресторан, улыбка ребенка вызывается хорошим подгузником. Прочтенная буквально, без фона, подающего «образ жизни», рекламная событийность кажется ареной действия слабоумных, поставленной на сцене пьесой Хармса. Естественность подмене придает только язык. Антипоэтический язык, который устраняет многосмысленность всякого слова и предложения тут же предъявляемым вещественным означаемым. Метафора переводит к вещи. Вещи становятся условием желания и гарантом его бесконечного возобновления. Все наши смутные, индивидуальные и безобъектные стремления подавляются и вытесняются очевидным «хочу это», потому что «это» служит наглядным и общераспространенным сублиматом желанного.

Недостаток, нехватка, нужда царят как внутренняя необходимость цикла производство-потребление еще и потому, что потребление не удовлетворяет инстинктивно-жизненного и экзистенциального голода. Этот обманутый, метафизический голод воплощается в видении Юнгера в машине, стремительно перерабатывающей природные вещи, ставшие материалами. А Хайдеггер отмечает: «Потребление всех материалов, включая сырье „человек”, для технического производства неограниченной возможности изготовления всего потаенно обусловлено полной пустотой, в которой взвешено сущее, материал для „действительного”». Иными словами, всякое сущее — рыба, алмаз, дерево, — вырванное из собственного круга существования и лишенное имманентного этому кругу предназначения, превращается в «ресурс». Лишь в собственном кругу существования сущее способно расти, размножаться, находиться в изобилии. В качестве «ресурса» оно лишь добывается, складируется, перерабатывается и потребляется, то есть оно лишено всякой самостоятельности и способности к росту, восполнению, помимо самого добывающего его производства. Сущностью технической организации является придание «неорганизованному сущему», вырванному из круга своего бытия, нового порядка, движения и цели внутри цикла производства-потребления. Хайдеггер пишет: «Техника, стоящая без своего ведома перед пустотой бытия, есть упорядочение недостатка. Повсюду, где сущего нехватка, — а для наращивающей себя воли к воле всего и всегда и повсюду в растущей мере не хватает, — техника должна быть на подхвате для создания заменителей и для исчерпывающего израсходования сырья».

Итак, техническая организация появляется там, где испытывается недостаток. Там, где существует избыток чего-то, например рыбы в мировом океане, в организационных мерах нет нужды. Действительно, «никому не придет в голову вводить какие-то ограничения и распределять предметы, которые находятся в изобилии, зато недостаток и дефицит незамедлительно понуждают принимать соответствующие меры». Техническая организация обращена прежде всего к распределению ограниченных ресурсов, к организации неорганизованной сферы. А такое распределение это не приумножение богатства, а взрастающее оскудение. Настоящее богатство, даже понятое как обладание, основано не на количественных, а на качественных отличиях. Увеличение добычи алмазов с помощью новейшей добывающей техники ведет к общему обесцениванию алмазов как драгоценностей. Появление искусственных алмазов еще более усугубляет ситуацию. Богатство — это редкость, техника же осуществляет массовое производство. А массовое производство ведет к удешевлению и обесцениванию. Обесценивание провоцирует ускорение и увеличение исчерпания ресурсов. Например, все более усовершенствующиеся технологии нефтедобычи, увеличивающаяся пропускная мощность нефтепроводов в совокупности с растущей перерабатывающей способностью нефтехимических комплексов ведут не только к росту объемов производства и потребления, но и ко все убыстряющемуся оскудению месторождений нефти. Нефть, формировавшаяся в пластах земли миллионы лет, может быть выкачана, распределена и переработана в более ограниченные сроки. Месторождения, разрабатывавшиеся старыми методами в течение десятилетий, при совершенствовании техники могут быть исчерпаны за годы. Однако по мере оскудения ресурсов и усложнения техники добычи происходит рост самой организации, обслуживающей эту технику (ярким примером может служить российский «Газпром», это гигантское технико-бюрократическое «государство в государстве», содержащее целые города). Юнгер показывает, что «с технической точки зрения наилучшей организацией является наиболее рациональная, то есть такая, которая обеспечивает наибольшее потребление, ибо чем рациональнее устроена организация, тем безжалостней она подметает все имеющиеся ресурсы». Когда эксплуатация ресурсов становится дороже, чем содержание технической организации, или когда распределять больше нечего, техническая организация погибает. Таким образом, техника не создает богатства, а лишь распределяет нужду.

Примерно в том же стиле Юнгер развенчивает мысль об освобождающей человека миссии техники. Кажется, утверждение о том, что техника не увеличивает досуга, создавая, наоборот, дефицит свободного времени, не выдерживает критики фактами. Этому утверждению, на первый взгляд, сопротивляются не только социальные факты, но и наши сокровенные надежды на технические устройства как избавление от бремени труда. Эти иллюзии, постоянно разворачивающиеся в утопиях и научной фантастике, проникают и в наше повседневное отношение к технике. Юнгер же утверждает, что с увеличением технических инноваций растет количество труда. Однако это положение нуждается в дальнейшей экспликации. По мере охвата неорганизованного сущего техника все активнее вплетает внутрь своей организации аспекты человеческой жизни, организуя время. Это становится возможно благодаря внедрению точного измерения времени и его рационального планирования. Рациональному планированию подлежит не только рабочее время, но и так называемое свободное время, которое служит лишь для восстановления сил в интересах нового трудового цикла. Для понимания позиции Юнгера мы можем, отойдя от текста его «Совершенства техники», совершить экскурс в сторону работы «Эрос и цивилизация» другого немецкого мыслителя — Герберта Маркузе. По мнению Маркузе, интенция которого кажется далекой от интенции Юнгера, цивилизация создала техническую базу как раз для освобождения человека от труда, увеличения его досуга и развития способностей. Однако принцип реальности, воплощенный в институтах господства, препятствует подобному освобождению, осуществляя контроль и над свободным временем человека с помощью «индустрии развлечений». Постоянная «занятость» человека навязанными ему способами работы и досуга ведут, согласно Маркузе, не только к самоотчуждению, но и к формированию человеческого образа, наиболее пригодного для использования в тотальной технической организации. Развлечение — лишь игровая тренировка рабочих, технических навыков и умений. Техника у Маркузе, казалось бы, ни при чем, поскольку, продолжая мыслить в духе марксизма, он видит в ней базис для освобождения эроса: через переход к автоматической технике человек возвращает себе время для свободного развития, а труд превращается в свободную игру сил. Между тем как раз в анализе Маркузе технического контроля над свободным временем зарыт ключ к пониманию тезиса о том, что техника похищает досуг. Происходит не просто перенос технических методов на сферу развлечения (игровые автоматы, компьютерные игры, ритмизированная музыка, телевидение и т. п.), но сама сфера развлечений становится формой поддержания «рабочего тонуса» человека даже во внерабочее время (спорт и другие техноподобные занятия). Можно сказать, что работа и отдых современного человека представляют единую структуру отдыха-ради-готовности к работе. Пустое, неорганизованное, незанятое время чревато для вовлеченного в техническое производство человека произвольными размышлениями, ведущими к депрессиям и внутренним кризисам. А это приводит к его выпадению из «рабочего состояния», что, в свою очередь, является предметом заботы психоаналитиков, которых в их позднеамериканском воплощении правомерно называть психотехниками. Юнгер пишет: «Каждая остановка механического движения вызывает у технически организованного человека ощущение невыносимой пустоты жизни, ощущение, перед которым он бессилен и от которого он стремится избавиться при помощи усиленной подвижности». Незаполненное время чревато «измышлением» альтернатив техническому способу жизни и побегу человека от навязанной ему профессиональной деятельности в сторону раскрытия собственных способностей.

Другой причиной поглощения техникой свободного времени является способ взаимодействия человека с техническими устройствами. Внедряющиеся в работу и быт технические устройства постоянно обновляются. Поэтому на их освоение постоянно затрачивается время. Например, операционные системы в компьютерах обновляются примерно раз в 2–3 года. Для того чтобы научиться совершать в них примерно одни и те же операции, человек вынужден учиться. Время заботы о технических устройствах зачастую превышает экономию времени от их применения. Уже само наличие технических устройств является поводом для растраты свободного времени — ведь технические устройства взывают к их использованию. Наличие компьютера, обусловленное рабочей необходимостью, побуждает в то же время к его использованию в качестве игрового автомата, похищающего свободное время и превращающего человеческую деятельность в чисто техническую. При этом человек тратит не потенциально бесконечное «машинное время», а конечное время своей единственной жизни. Человек, чей статус как свободного человека (в отличие от раба) определялся в античной цивилизации наличием досуга, лишается этого досуга, испытывает вечную нехватку времени, превращаясь в технического функционера, раба техники.

Сама исчерпаемость природных ресурсов и человека, противостоящая дурной бесконечности совершенствования техники, полагает предел техническому прогрессу. Пределы «совершенства техники» лежат, однако, не только в исчерпании сущего, но и в ответном «сопротивлении» природы. Мобилизованные техникой стихийные силы сохраняют угрозу случайного уничтожения для технической организации, по мере того как она распространяет свой тотальный контроль над земным шаром. Perpetuum mobile, вечный двигатель, как утопическая цель средневековой и ренессансной изобретательской мысли обнаруживает роковой недостаток современной машинной техники — недостаток самодвижения. Об этом часто забывается, когда техника рассматривается как замкнутая и будто бы самообеспечивающаяся система. Задача-максимум техники — такое обеспечение существования, которое предполагает не просто воспроизведение всего сущего, но расширенное и усовершенствованное воспроизведение. Однако техника чужда случайных и излишних, нерациональных, действий. Поэтому она воспроизводит то, что уже редуцировано к некоей идеальной типике. Техника не производит такого бесконечного богатства, каковым является в целом живой цветок, но производит некие «компоненты, идентичные растительным». Вот здесь-то и подвох. Вместо самопроизвольных, самовоспроизводящихся процессов жизни техника подсовывает то, что нуждается в постоянном возобновлении, на что нужно тратить все новую и новую энергию. И дело не только в так называемом законе сохранения энергии. Техника принципиально разомкнута на получение энергии и субстанции из природы. Однако, говоря словами Галилея, это вынуждение природы, то есть сжатие ее в тиски. Последняя метафора работает не только по отношению к научному эксперименту, но и к любому техническому производству. Атомные электростанции, создающие экстремальные условия для деления урановых ядер в своих реакторах с целью высвобождения внутриядерных сил, — те же тиски, попав в которые, природа вынуждена отдавать свою энергию. Правда, делает она это тем вулканическим способом, который чреват гибелью для самих получающих такую энергию, тем способом, несущим угрозу, о котором говорит Юнгер в заключении своей книги.

Какова же альтернатива хищнической эксплуатации природной субстанции? Юнгер лишь намечает ее, говоря о богатстве-бытии, порождающем избыток, а также рисуя архаически идиллический образ отношений человека и коровы. Техника как бы заслоняет для человека возможность творчества и заботливо-симпатических отношений со всем живым, в том числе с землей. Не случайно Бердяев говорит, что техника изгоняет «духов природы», доступных магии. С воцарением техники исчезает отношение к сущему как живому и одушевленному, чье откровение и дарящая щедрость не вынудимы силой. Таким образом, техника как бы заслоняет собой первоначальную установку деятельности, нацеленную не на одностороннее расхищение, а на обмен дарами. В связи с этим следует задаться вопросом, из какой сферы исходит техническое произведение? Есть ли это сфера трансцендентальной субъективности, производящая продукт воображения, связывания в рациональном синтезе чистых геометрических форм и математических отношений, или же это открытие трансцендентальных пред-решений в Божественном разуме, как думал Дессауэр, или произведение никогда не бывшего, по Хайдеггеру? В любом случае техника заслоняет свой источник, благодаря которому возможно открытие, создание чего-либо впервые. Напомним платоновское: «Все, что вызывает переход из небытия в бытие, — творчество, и, следовательно, создание любых произведений искусства и ремесла можно назвать творчеством...». Освобождение созидательного источника, творчество, а не тиражирование моделей, копий есть выход из замкнутого круга количественного роста технической организации. У многих мыслителей, в чьем поле рассмотрения находится феномен техники, она предстает как забвение этого источника.

Для Гуссерля «техне» означает пропуск смыслосозидающих актов, забвение в научном мышлении процедур идеализации, имеющих почву в жизненном мире, но ведущих к созданию символических сущностей, формул, моделей, с которыми в дальнейшем теоретическое мышление оперирует как с чем-то в себе основанным и само-собой разумеющимся. Гуссерль пишет: «Метод, ставший методом постепенного решения задачи, будучи методом искусства (техне), наследует задачу, не сохраняя, однако, ее действительного смысла. Теоретическая задача и все достижения естествознания (и мировой науки вообще), которое овладевает бесконечной тематикой лишь с помощью бесконечности методов, а бесконечность методов может стать господствующей лишь благодаря техническому мышлению, утратившему смысл, и благодаря технической деятельности, могут остаться действительно и изначально осмысленными лишь в том случае, если ученый сформирует в себе способность постоянно ставить вопрос об изначальном смысле всех своих смыслообразований и методов — об их исторически первоначальном смысле, прежде всего о смысле всего того, что принимается нами без всякой проверки и равным образом всего наследуемого нами последующего смысла... В реальной сфере своих исследований и открытий он не постигает того, что все, проясняющее эти размышления, само нуждается в прояснении, что наивысшим, наиболее важным интересом для философии и для науки является интерес к действительному познанию самого мира, самой природы. Это и было тем, что было утрачено традиционной наукой, ставшей техне, коль скоро оно определяло ее исток».

Для Хайдеггера существо техники раскрывается в устанавливающем представлении, заслоняющем более изначальный поэтический способ раскрытия потаенного. Техника является видом раскрытия потаенного, осуществления бытия сущего, наряду, например, с поэзией. Однако, «то раскрытие, каким захвачена современная техника, развертывается не про-из-ведением в смысле „пойэзис” (это раскрытие происходит по типу поставления-в-наличие, которое предполагает возможность добывать и запасать материалы и энергию. — С. Ф.). Царящее в современной технике раскрытие потаенного есть производство, ставящее перед природой неслыханное требование быть поставщиком энергии, которую можно было бы добывать и запасать как таковую». Для определения сущности этого поставляющего представления, осуществляющегося техникой, Хайдеггер вводит через дефис слово «постав» (Ge-stelle). Дефис заставляет отчетливее звучать основу stelle, которая в описании свершений техники звучит постоянно, «громоздясь сухой, однообразной и потому тягостной грудой»... через слова «ставить», «предоставлять», «поставлять» и т. п. Хайдеггер отсылает при этом к довольно архаическим значениям слова, которое в современном языке означает «подставка» или «каркас». Причем в основе не случайно звучит «ставить», то есть основывать на чем-то. Поставляющее произведение основано на упорядочивающем мышлении. Иными словами, в отличие от «природного», или «божественного», порядка вещей, который предшествует всякой человеческой деятельности и в котором каждая вещь, вплоть до абсолютной Вещи — Бога, занимает свое место, в современную эпоху все сущее обретает свое место лишь благодаря устанавливающему, методически упорядочивающему мышлению. Таким образом, у Хайдеггера просматривается параллель юнгеровскому определению техники как организации. Однако Хайдеггер, в отличие от Юнгера, глубже эксплицирует онтологический характер техники как производящей деятельности, то есть раскрывающей потаенное. В чем же отличие и опасность технической деятельности для человека в сравнении с другими видами произведения: произведением в искусстве, ремесленной деятельностью и само-произведением, самораскрытием природы? Хайдеггер пишет: «Существо техники покоится в поставе. Его власть отвечает судьбе исторического бытия. Последняя всегда посылает человека на тот или иной путь раскрытия потаенности, поэтому человек постоянно ходит по краю той возможности — а значит, и приближается к тому, — что будет исследовать и разрабатывать только вещи, раскрытые по образу постава, все измеряя его мерой. Тем самым закроется другая возможность — что человек все раньше, глубже и изначальнее будет вникать в существо непотаенного и его непотаенности, принимая эту требующуюся для ее раскрытия принадлежность к ней как свое собственное существо». Иными словами, захваченный техническим манипулированием над производимыми вещами, человек «поворачивается спиной» к открытости как таковой, позволяющей явиться в историческом горизонте тем или иным вещам и событиям. Понятие «пойэзис» как произведение привычно переводится у нас словом «творчество». И это не случайно, потому что за привычным значением в нем еще явно присутствует буквальное значение «отворять», «открывать». Результаты не должны заслонить исток открытия, которым является не трансцендентальная сфера или сфера пред-решений божественного/космического разума, а человек и который получает предварительную форму в языке.

Символический обмен с этим истоком и для Юнгера важнее, чем продуктивная деятельность. Поэт, прислушивающийся к происходящему, к тому, что еще только показалось на грани существования, и дающий ему слово, оказывается первичнее Техника. Первична для Юнгера не научная деятельность, не исследование, а поэтическая игра, в которой осуществляется самооткровение сущего через символический обмен с ним. Обмен дарами как продолжение поэтического обмена символами в форме некоего симбиоза распространяется как архетип на сферу самообеспечения человека. Человек, заботящийся о корове, кормящий ее и получающий в обмен молоко, состоит в некоем живом симбиозе, для него корова не является неисчерпаемым «агрегатом по производству молока», к которому необходимо лишь присоединить доильный аппарат. Он должен возвращать корове свой дар в виде пищи и ласки. То же самое происходит в отношениях земли и земледельца. Земля, напичканная химическими удобрениями, рано или поздно отказывается плодоносить. Не случайно в архаических земледельческих ритуалах Земле для получения урожая приносятся жертвы. Этот символический образ эквивалентного обмена может стать прототипом для иного, нетехнического, образа жизни человека на земле, черпающего свою меру в позволении всему сущему разворачиваться до собственной полноты, принося изобилие, и одновременно в заботе о сохранении всякого сущего в отдельности. Необходим поворот к раскрытию внутренних сил человека, к символическому творчеству, давшему столь мощный толчок для развития на заре человеческой истории. Л. Мамфорд пишет: «...обряды, язык и общественный строй, не оставившие после себя никаких материальных следов, — но неизменно присутствуя в любой культуре, — вероятно, являлись важнейшими творениями человека уже с самых ранних стадий его развития; и... первейшей заботой первобытного человека было вовсе не покорение природы или изменение окружающего мира, а овладение собственной чрезмерно развитой и необычайно активной нервной системой и формирование своего человеческого „я”...» Обращение к возобновляемым источникам энергии и одновременно раскрытие творческих сил человека смогли бы привести к изменению текущей ситуации. Однако, представляется, что лишь посреди всеобщего оскудения и запустения, когда ресурсы и материалы будут использованы без остатка и сама человеческая природа будет истощена, возможен отказ от потребляющего способа бытия в пользу по-настоящему творческого.

Сергей Федоров