До теракта 11 сентября оставался год. Я только что вернулся из Афганистана, где провел два месяца с Ахмадом Масудом, лидером Северного альянса, и впервые осознал, что у меня проблемы, на станции нью-йоркского метро.

Я не оценил то, как этот опыт повлияет на меня психологически, и был совершенно не готов к последствиям. Масуд отчаянно сражался за открытие маршрутов для поставок гуманитарной помощи по реке Амударья до начала зимы, но его блокировали группировки талибов на высоте, с которой было видно таджикскую границу. В окопах сидели сотни боевиков Талибана, вооруженные танками, артиллерией и подкрепленные несколькими «МиГами». Печально известная бригада коммандос «Аль-Каиды» тоже была там, как и добровольцы из Узбекистана и Чечни.

Людей у Масуда было в три раза меньше, чем у противника, не хватало абсолютно всего, от танковых снарядов до продовольствия. В какой-то момент мы с попутчиками добрались до позиции на фронте, которая только что была отвоевана у талибов. С их стороны ожидалась неизбежная контратака. Мы скрючились в узких траншеях и слушали, как ракеты со свистом проносятся и взрываются, ударяясь о плотную глинистую почву. Еще у Северного альянса не было артиллерии, так что нам оставалось только сидеть смирно и ждать, когда у талибов кончатся снаряды. В конце концов нам удалось оттуда выбраться, хотя мы потеряли под обстрелом одну из вьючных лошадей. Много дней после этого в моей душе царило смятение, как будто я пережил конец света.

Однако к возвращению домой я уже перестал думать об этом и обо всех других ужасах, которые мы видели. О жертвах пехотного штурма на минном поле, о голодающих мирных жителях, о реактивных «МиГах», которые кружили над нами, ища, куда бы сбросить бомбы…

Я мысленно похоронил все это в глубинах памяти, но однажды вошел в метро в час пик, чтобы сесть на поезд до центра. И вдруг обнаружил, что прячусь за железной балкой, уверенный, что сейчас умру.

Почему-то все казалось мне угрожающим: толпа на платформе, огромная скорость поездов, ослепительный свет, оглушительный шум. Я не мог объяснить, что случилось, но мне было страшнее, чем в Афганистане.

Я прижимался к балке сколько мог, а потом не выдержал, бегом помчался к выходу и отправился домой пешком. Страна тогда еще не воевала, и я понятия не имел, что мое переживание как-то связано с войной, просто думалось, что схожу с ума. Еще несколько месяцев после этого я постоянно переживал приступы паники в тесных пространствах с большим скоплением народа: в самолетах, фуникулерах, барах. Потом это прошло, и я не вспоминал об этом два или три года, пока не заговорил на семейном пикнике с женщиной, которая оказалась психотерапевтом. Соединенные Штаты только что вторглись в Ирак, и, наверное, это побудило ее спросить меня, не травмировали ли меня войны, о которых я писал. Я сказал, что нет, но меня мучают приступы паники в людных местах. Она кивнула: «Это называется посттравматическим стрессовым расстройством – ПТСР. Вы еще немало о нем услышите в ближайшие годы».

У меня был классический случай кратковременного ПТСР. С точки зрения эволюции это именно та реакция, которая необходима в случае опасности. Она заставляет быть бдительным, избегать ситуаций, которые нельзя контролировать, реагировать на странный шум, чутко спать и легко просыпаться, переживать неприятные воспоминания и ночные кошмары, которые указывают на наличие различных угроз. Нужно быть то злым, то подавленным. Злость готовит вас к драке, а депрессия снижает вашу активность, чтобы вы не подвергали свою жизнь лишней опасности. Это состояние постоянно напоминает, что опасность не за горами. Один исследователь назвал его «высокоэффективным механизмом, моментально обучающим выживанию». Так реагируют на травму все люди и большинство млекопитающих. Это неприятно, но лучше уж так, чем умереть.

Так же как депрессия и скорбь, ПТСР может обостряться из-за косвенных факторов, но затем постепенно утихает. Мои приступы паники со временем стали легче и в конце концов прекратились, хотя их сменила странная эмоциональность. Я обнаружил, что могу прослезиться из-за вещей, которые раньше просто вызвали бы у меня улыбку или вовсе остались бы незамеченными.

Однажды я так расчувствовался, глядя на пожилую работницу почты, что мне пришлось выйти и потом вернуться снова, чтобы отправить письмо. Так случалось и по ночам. Виделись странные сны о войне, не страшные, но вызывающие горькую печаль. Они заставляли меня просыпаться и просто лежать в темноте. Накатывали какие-то чужие чувства. Я не был солдатом, хотя немало времени провел с ними, и тогда мне еще не доводилось терять в бою близких друзей. И все же, засыпая, я как будто подключался к масштабному человеческому опыту, который разбивал мне сердце.

Моя подруга Джоанна была намного старше меня и сильно беспокоилась из-за состояния моей психики после войн. Джоанна умерла вскоре после моего возвращения с одного особенно долгого задания за рубежом, и я почти никак не отреагировал на эту новость, пока не заговорил с ее племянником о ее путешествиях в 1960-е годы. Она занималась регистрацией чернокожих избирателей на Юге. Людей за это убивали, и каждый раз Джоанна не знала, вернется ли она живой из поездки. После того как я целый год освещал боевые действия, что-то в ее желании умереть за других ради сохранения человеческого достоинства совершенно выбило меня из колеи. Так же на меня влияли рассказы о солдатах. Хотя мне совершенно не свойственно чувство патриотизма, рассказы про их отвагу трогали меня до глубины души.

Но истории о человеческой заботе, если их хорошо рассказать, тоже бьют прямо в сердце.

Эллис, муж Джоанны, был частично индейцем лакота, частично апачем, и родился он в фургоне как раз перед Великой депрессией. Он женился на Джоанне, когда ей было шестнадцать, а ему двадцать пять. Учась в колледже, я навещал их по выходным. Джоанна давала мне работу на участке, где я трудился до темноты, а потом мы все вместе ужинали. После ужина мы с Эллисом уходили в гостиную, чтобы поговорить. Он курил легкие сигареты и пил холодный кофе, рассказывая мне о мире, а я в основном сидел и слушал. Эллис как будто умел подключаться к древнему человеческому знанию, которое распространялось куда дальше его странной уединенной жизни в Коннектикуте, где мы познакомились.

Одна из его любимых историй произошла во время какой-то бессмысленной войны между англичанами и французами. Однажды кто-то хотел отдать английским военным кораблям приказ разрушить маяк на берегу Франции, чтобы воспрепятствовать судоходству и навигации. «Ваше величество, мы воюем с французами, а не со всем человечеством», – напомнил королю английский адмирал.

Если бы войны были абсолютно вредоносными во всех своих аспектах, вероятно, они не велись бы так часто.

Но война не только рушит и убивает, она также будит в людях такие древние добродетели, как храбрость, преданность и бескорыстие, которые могут пьянить.

История Эллиса впечатляет, потому что показывает, как война не только унижает достоинство человека, но и облагораживает его. Народ ирокезов, вероятно, понимал преображающую силу войны, когда придумывал параллельные способы управления племенами в зависимости от того, была ли в данный момент война или царил мир.

Лидерами мирного времени, которые назывались сачемами, часто избирались женщины, и они имели полную власть в гражданских делах племени, пока не начиналась война. Тогда власть получали военные лидеры, которых заботило лишь физическое выживание племени. Их не беспокоили справедливость, гармония или честность, им нужно было лишь победить врага. Если враг пытался, однако, договориться о том, чтобы положить конец вражде, окончательное решение принимали сачемы, а не военные лидеры. Если предложение одобряли, вояки оставляли власть и вновь уступали лидерство в племени сачемам.

Система ирокезов показывает, что у общества должны быть радикально разные приоритеты в мирное и военное время. Но поскольку современная армия часто воюет вдали от гражданского населения, солдаты остаются единственными людьми, которым приходится переключаться между миром и войной. Зигфрид Сассун, раненный во время Первой мировой войны, написал стихотворение под названием «Больничный», которое идеально описывает мучительную отчужденность, которую многие солдаты испытывают дома:

Реакцию ветеранов, которые признаются, что скучают по войне, можно считать здоровой, если учитывать сильную разобщенность современного общества.

Воинам ирокезов не приходилось сталкиваться с такой отчужденностью, поскольку война шла близко к мирному обществу и между ними, в сущности, не было никакого перехода. Вдобавок поражение означало, что страшное насилие может обрушиться на всех, кого они любят. В таком контексте смертный бой был совершенно сознательным выбором, как с эволюционной, так и с эмоциональной точки зрения. Конечно, некоторые воины ирокезов были ранены во время сражений, которые по большей части представляли собой ближний бой дубинами и топорами. Но им не приходилось оставаться со своими ранами наедине. Все общество переживало за их военные увечья, это был коллективный опыт, и поэтому он давался легче.

Наверное, для нашей эволюции было чрезвычайно важно быстро оправляться от психологической травмы, и индивиды, которые легко переживали шок и продолжали драться, наверняка выживали с большей вероятностью.

Исследование в Бурунди в 2011 году уличных детей выявило, что самый низкий уровень ПТСР наблюдается у самых агрессивных и жестоких подростков. Похоже, что агрессия защищала их от последствий пережитой травмы. Поскольку восстановление сильно подвержено влиянию социальных факторов, то оно, вероятно, имело очень высокую ценность для выживания в нашем эволюционном прошлом. Здоровье общества можно оценивать по тому, как быстро психологически восстанавливаются воины после пережитого в бою.

Почти все, кто подвергся травме, каким-то образом кратковременно реагируют на нее. Это называется острым ПТСР. Такая реакция у млекопитающих явно развилась благодаря эволюции, она побуждает их реагировать на опасность и прятаться в укромном месте, пока та не минует. Долговременное ПТСР может длиться годы или даже всю жизнь, явно не поддается адаптации и встречается сравнительно редко. Многие исследования показали, что среди всего населения максимум четверть после травмы приобретают долговременное ПТСР. Вместо того чтобы приспособиться, эти люди теряют способность вести повседневную жизнь.

Взять для примера изнасилование – одну из самых психологически угнетающих вещей, которая может случиться с человеком. Оно гораздо травматичнее, чем большинство военных переживаний. Согласно исследованию, проведенному в 1992 году, почти все жертвы изнасилования сразу после случившегося страдали от тяжелой травмы. Однако у почти половины из них симптомы травмы стали меньше проявляться в течение нескольких недель или месяцев после происшествия.

Солдаты, которые участвовали в недавних американских войнах, восстанавливались куда медленнее, чем жертвы изнасилования.

Одна из причин, как ни парадоксально, в том, что военная травма переплетена с другим, позитивным опытом, который сложно отделить от плохого. «Лечить военных ветеранов вовсе не то же, что лечить жертв изнасилования, потому что вторым не дорого ничего из пережитого», – сказала мне доктор Рейчел Иегуда, директор по исследованиям травматического стресса нью-йоркского госпиталя. Иегуда изучала ПТСР у множества людей, включая ветеранов войн и переживших холокост. «Большинство людей получают на войне и прекрасный, и ужасный опыт. Кто-то может считать, что это самое важное дело в его жизни, особенно потому, что люди попадают на войну очень молодыми и, возможно, впервые в этот момент освобождаются от социальных ограничений. Они будут скучать по траншеям в мире, полном правил этикета».

Если не брать в расчет социопатов, солдаты очень сильно страдают, когда видят, как другому человеку причиняют вред, даже если это враг. Антрополог Дэвид Марлоу, который впоследствии работал на Министерство обороны, провел опрос среди ветеранов войны. Они говорили, что убить вражеского солдата или даже наблюдать, как его убивают, было тяжелее, чем самому перенести ранение. Но худшим опытом была гибель друга. Это гораздо страшнее, чем самому оказаться в смертельной опасности, и часто это становится причиной психологического срыва на поле боя или позже в жизни.

И все же большинство солдат могут пережить очень многое, но не остаться травмированными на всю жизнь. Анализ, проведенный Институтом медицины и Государственным советом по исследованиям в 2007 году, показал, что шанс приобрести хроническое ПТСР во многом связан с опытом человека до войны. По статистике, у 20 процентов людей, которым не удается преодолеть травму, уже имелись психологические проблемы, либо наследственные, либо вследствие жестокого обращения в детстве. Если вы воевали во Вьетнаме, а ваш брат – нет, но у него наблюдаются психические расстройства вроде шизофрении, то у вас больше шансов приобрести ПТСР.

Если вы перенесли смерть близкого человека или в детстве вас редко брали на руки, вероятность тревожного расстройства у вас в семь раз выше, а это расстройство может привести к ПТСР. Согласно исследованию 2000 года, если вы малообразованны, если вы женщина, если у вас низкий IQ, если с вами жестоко обращались в детстве – вы также в группе риска. Повышенный риск для женщин связан с тем, что у них с большей вероятностью развивается ПТСР после физического нападения. Эти факторы риска так же хорошо предсказывают ПТСР, как и сама тяжесть перенесенной травмы.

Самоубийства часто рассматривают как крайнее проявление ПТСР, но исследователи пока не нашли связи между суицидом и участием в войнах. Ветераны боевых действий, по статистике, убивают себя не чаще, чем те, кто никогда не оказывался под огнем. В целом чем больше времени проходит после травмы, тем менее вероятно, что самоубийство будет как-то связано с ней. Среди ветеранов помоложе распределение в Ирак или Афганистан на самом деле снижает риск суицида, поскольку солдат с очевидными психическими проблемами не отправляют в бой.

Еще сильнее сбивает с толку вербовка добровольцев, куда идет довольно много молодых людей, переживших сексуальное насилие. По одной из теорий, военная служба для них – легкий способ уйти из дома, поэтому армия привлекает большое число новобранцев из неблагополучных семей. Согласно исследованию, проведенному Американской медицинской ассоциацией, военнослужащие в два раза чаще сообщают о сексуальных нападениях в детстве, чем мужчины, которые никогда не служили. Сексуальное насилие – известная предпосылка к депрессии и другим проблемам с психическим здоровьем. Это может быть отчасти связано с суицидами военных.

Похоже, убийство травмирует людей независимо от уровня опасности, в которой они оказались, или их уверенности в его справедливости. Пилоты дистанционных дронов, которые наблюдают на видео, как их ракеты убивают людей, испытывают тот же уровень ПТСР, что и пилоты в кабинах военных самолетов, когда бомбят объекты в горячих точках. Даже у регулярной пехоты опасность и травма необязательно будут связаны.

Во время четвертой арабо-израильской войны 1973 года в Израиль одновременно вторглись Египет и Сирия. Было установлено, что солдаты и офицеры тыловых подразделений израильской армии в три раза чаще страдали от психологических срывов, чем элитные части на передовой. Тыловики несли сравнительно небольшие потери, но уровень психических срывов в них был несравнимо выше.

Точно так же, когда проходила воздушная кампания войны в Заливе, более 80 процентов психических расстройств в Седьмом корпусе армии США были зафиксированы во вспомогательных ротах, которые практически не подвергались обстрелу.

Такое расхождение может быть связано с тем, что интенсивная подготовка и опасность объединяют солдат, создают сильные эмоциональные связи внутри взвода, а высокая сплоченность снижает уровень психических срывов.

Пилоты США в период Второй мировой войны меньше всего страдали от психических расстройств, связанных с числом их раненых. То же можно сказать и об армиях других стран.

Спецотряды Шри-Ланки реже участвовали в сражениях, чем обычные войска, и в 2010 году было обнаружено, что в них меньше физических и умственных проблем. (Единственной психологической проблемой, по которой они опережали всех остальных, было употребление алкоголя в количестве, опасном для здоровья.)

А израильские командующие пережили в четыре раза больший уровень смертности своих людей на четвертой арабо-израильской войне, но среди них отмечалось лишь 20 процентов психологических срывов на поле боя.

Все это, однако, новый взгляд на боевую травму. В большей части американской истории психологические срывы солдат на поле боя, так же как и недееспособность впоследствии, списывались на простую трусость.

Когда солдаты не могли подчиняться приказам из-за психологической травмы, их избивали, заключали под стражу или просто расстреливали в назидание другим.

Только после войны во Вьетнаме Американская психиатрическая ассоциация (АПА) причислила военную психологическую травму к официальным диагнозам. Десятки тысяч ветеранов страдали от «вьетнамского синдрома»: ночных кошмаров, бессонницы, зависимостей, паранойи, – и их страдания уже нельзя было списать на слабость характера. Конечно, эти проблемы также могли возникать у военных репортеров, полицейских, пожарных и всех, кто переживал стресс. В 1980 году АПА наконец-то включила посттравматическое стрессовое расстройство в третье издание «Диагностического и статистического справочника по умственным расстройствам».

Через тридцать пять лет после признания проблемы армия США имеет самый высокий зарегистрированный уровень ПТСР в мире. Американские солдаты, похоже, страдают от этого почти в два раза чаще, чем британцы, которые были с ними в бою. Соединенные Штаты в настоящее время тратят более 4 млрд. долларов в год на пособия по ПТСР, большинство из которых будут выплачиваться ветеранам всю жизнь.

Ужасный опыт, к сожалению, универсален для всех людей, но долгосрочная недееспособность – нет. Несмотря на миллиарды долларов, потраченных на лечение, почти половина ветеранов Ирака и Афганистана состоят на постоянном учете по недееспособности из-за ПТСР. Поскольку всего 10 процентов наших вооруженных сил участвуют в реальных сражениях, большинство ветеранов, заявляющих, что страдают от ПТСР, похоже, пострадали от чего-то помимо военной опасности.

Это не новый феномен. Десятилетие за десятилетием количество американцев, погибших в бою, уменьшалось, тогда как количество заявок на инвалидность возрастало. Их количество, по логике, должно сокращаться по мере снижения числа жертв и интенсивности боевых действий. Но этого не происходит. Показатели почти обратно пропорциональны друг другу.

Например, во Вьетнаме погибла всего лишь четверть от числа солдат, погибших во Второй мировой, но объемы компенсации по физической и психологической инвалидности выросли на 50 процентов. Есть искушение списать это на холодный прием, который ждал солдат дома, но дело, похоже, не в этом. Сегодняшние ветераны требуют в три раза больше пособий, чем ветераны Вьетнама, несмотря на теплый прием дома и количество жертв, которое, слава богу, составляет примерно треть от того, что было во Вьетнаме. Сегодня большая часть пособий выдается из-за потери слуха, тиннитуса и ПТСР – последние два могут быть воображаемыми, преувеличенными или вовсе симулированными.

Часть этой проблемы связана с бюрократией. В попытке ускорить получение выплат в 2010 году Министерство по делам ветеранов (МДВ) заявило, что солдатам больше не нужно ссылаться на конкретный инцидент, перестрелку или взрыв бомбы у обочины, чтобы получить пособие по инвалидности. Они должны были просто заявить о «настоящем страхе попасть под атаку» во время развертывания войск.

Что касается программ социального обеспечения и других так называемых привилегий, такое расплывчатое определение, пусть и из добрых побуждений, порождает систему, не защищенную от ошибок и мошенничества. Оказалось, что ветеранам, которые сами обращаются к врачам с ПТСР, ошибочный диагноз ставится в половине случаев. Недавнее исследование генеральной инспекции министерства выявило, что чем выше у ветерана степень инвалидности по ПТСР, тем больше лечения он требует, пока его недееспособность не достигнет 100 процентов. После этого явка на лечение стремительно падает, а многие ветераны вовсе его бросают. Не потому ли, что стопроцентная инвалидность обеспечивает ветерана доходом около 3 тыс. долларов в месяц, не облагаемых налогом.

Теоретически самые травмированные люди должны требовать больше помощи, а не меньше. Но инспекторы пришли к печальному выводу, что некоторые ветераны приходят на лечение только для того, чтобы повысить свой уровень нетрудоспособности и потребовать дополнительной компенсации. Это невероятная трата средств налогоплательщиков. Кроме того, ошибочные диагнозы по-настоящему вредят тем ветеранам, которые действительно нуждаются в помощи.

Я общался с одним консультантом министерства, который попросил не афишировать его имени. Он рассказал, как ему пришлось физически защищать участника группы поддержки людей с ПТСР, поскольку другие ветераны хотели избить его за симуляцию. Тот консультант сказал, что многие боевые ветераны активно избегают МДВ, поскольку боятся, что не смогут держать себя в руках при виде людей, которые, на их взгляд, доят систему. «Тех, кто многое повидал, это не на шутку бесит», – сказал он мне.

Подавляющее большинство травмированных ветеранов, однако, не симулируют симптомы. Да, они возвращаются с войн, которые безопаснее, чем те, в которых участвовали их отцы и деды, но все же куда большее их число испытывает депрессию и отчуждение. Это верно даже для людей, которые не были в бою.

Проблема, похоже, заключается не в травме, полученной на поле боя, а скорее в возвращении в общество. И ветераны в этом не одиноки.

Широко известный факт о Корпусе мира. Какой бы тяжелой ни была жизнь в отсталой стране, возвращение в развитую страну может быть куда тяжелее. Исследования выявили, что один из четырех волонтеров Корпуса мира сообщает о сильной депрессии, когда оказывается дома.

Многократно показано, что восстановление после войны сильно подвержено влиянию общества, к которому принадлежит человек. Где-то этот процесс сравнительно легок, но, похоже, не в нашем современном обществе. Среди американских ветеранов одни сильно преувеличивают травму, другие очень тяжело переживают ее, но остается еще большое число людей, которые жили совершенно обычной жизнью в военное время, но, вернувшись домой, все равно испытывают пугающую отчужденность. С точки зрения медицины такое чувство не то же самое, что ПТСР, и, вероятно, оно заслуживает собственного диагностического наименования. Однако и то и другое являются следствием военной службы за рубежом, поэтому ветераны и медики одинаково склонны объединять их. Как бы то ни было, следует задаться вопросом: что такого есть в современном обществе, что возвращение в него настолько подрывает моральный дух?

При любом обсуждении ветеранов и их общего чувства отчуждения необходимо учитывать то, что множество солдат начинают скучать по войне после ее окончания. Этот тревожный факт можно обнаружить в письменных источниках, оставшихся после каждой войны, в разных странах, в разных столетиях. Как бы ни было неловко говорить это, но окончание войны также становится вкладом в травму.

«Впервые в нашей жизни мы были как бы в племени, где могли бесстрашно помогать друг другу», – сказал бывший артиллерист Уин Стрэк историку Стадсу Теркелю для его книги «Хорошая война». Стрэк также был известным певцом жанра фолк, а в эпоху Маккарти он попал в черный список за политическую деятельность. «На одну пушку приходилось пятнадцать человек. Пятнадцать человек впервые в жизни оказалось не в обществе, заточенном на амбиции. Мы не надеялись стать офицерами, и мне очень нравилось это чувство… Именно отсутствие соревнования, границ и всех этих фальшивых стандартов нравилось мне в армии».

Невзгоды часто приводят к тому, что люди начинают сильнее зависеть друг от друга, и эта близость может создавать некую тоску по трудным временам, которой подвержено даже мирное население. После Второй мировой войны многие лондонцы заявляли, что скучают по тем интересным и опасным дням. «Я бы не прочь проводить так один вечер в неделю, иначе жить не интересно», – ответил один мужчина на вопрос о воздушных налетах.

А война даже необязательно должна быть «горячей». В 2014 году один американец написал на форуме о войне: «Я не был на войне, но пережил эпидемию СПИДа. Теперь, когда СПИД уже не является смертным приговором, я скучаю по дням невероятной сплоченности, которые принесли сильные переживания и понимание. Подобных ощущений я никогда больше не испытывал со времен той чумы».

Вероятно, люди скучают не по опасности и потерям, а по единению, которое часто возникает в этих условиях. Группа, конечно, давит на человека, но еще сильнее на него давит изоляция.

Большинство приматов, включая людей, очень социальны. Одиноким приматам редко удавалось выжить в дикой природе. Современный солдат, возвращающийся с поля боя, или мирный житель, переживший кризис в Сараево, покидают некую тесную группку и возвращаются в общество. А там большинство людей работают вне дома, детей обучают незнакомцы, семьи изолированы от более крупных сообществ, а личная выгода почти полностью затмевает коллективную пользу. Даже если он или она – часть семьи, это не то же самое, что принадлежать к группе, которая делится ресурсами и почти всё переживает коллективно.

Какими бы ни были технологические достижения современного общества – уединенный образ жизни, сформировавшийся благодаря этим технологиям, очень вреден человеческому духу.

«Возможно, придется сказать, что у нас вовсе не хорошее общество. У нас антигуманное общество», – заявила мне антрополог Шерон Абрамовиц. Абрамовиц была волонтером Корпуса мира в начале гражданской войны в 2002 году на Берегу Слоновой Кости. Она на себе испытала невероятно тесную связь между людьми, которая возникает в ответ на трудности и опасность. «Мы нехорошо относимся друг к другу. Наше племя – это крайне узкий круг людей: дети, супруги, может быть, родители. Наше общество отчужденное, техничное, холодное и сбивающее с толку. Мы, люди, испытываем фундаментальное желание быть рядом с другими, но наше общество этого не допускает».

В армии, даже во вспомогательных подразделениях, очень заметно, что никто никогда не остается в одиночестве. Многие дни и даже месяцы вы в любой момент можете поговорить и даже прикоснуться к десятку человек. Когда я был с американскими солдатами на их позициях в Афганистане, мы спали вдесятером в одной хижине на двуспальных кроватях, которые отстояли друг от друга всего на пару футов. С моего места можно было дотянуться до троих других мужчин. Они храпели, они болтали, они поднимались среди ночи в туалет, но нам всегда было спокойно, потому что мы были группой. Мы попадали под атаки десятки раз, но мне все равно спалось лучше в окружении этих шумных храпящих мужиков, чем когда-либо одному в палатке в лесах Новой Англии.

Такой групповой сон был нормой на протяжении всей человеческой истории, и он до сих пор часто практикуется в большей части мира. Европейские общества входят в число немногих, где люди спят одни или с партнером в отдельной комнате, а это может сильно влиять на их психическое здоровье в общем и на ПТСР в частности. Практически всем млекопитающим идет на пользу сотрудничество. Даже лабораторные крысы быстрее восстанавливаются от травмы, когда сидят в клетке с другими крысами, а не одни. Обнаружилось, что если людям не хватает социальной поддержки, то ПТСР развивается у них в два раза чаще, чем при любой тяжелой травме. Другими словами, вы могли получить сравнительно легкую рану, находясь в тыловой роте, и страдать от долгосрочного ПТСР просто потому, что вас мало поддержали дома.

Антрополог Брендон Корт обнаружил сходный феномен в деревнях Южного Непала, где гражданская война кипела много лет. В том районе есть два типа деревень. Исключительно индуистские, в которых присутствуют острые классовые различия, и смешанные поселения индуистов и буддистов, которые гораздо более открыты и сплочены. Солдаты, вернувшиеся в разобщенные поселения, могли оставаться травмированными чуть ли не вечно. Тогда как те, кто вернулся в дружные деревни, восстанавливались довольно быстро. «Некоторые из солдат больше походили на детей, которые вообще не бывали на войне, – сказал мне Корт. – Если лечить в ПТСР только симптомы, то вы поставите на ветеранов клеймо неизлечимых больных и вытолкнете их из общества. Но, оказавшись в коммуне или семье, они исцеляются».

Вероятно, Израиль – единственная современная страна, которая достаточно объединена, чтобы смягчить последствия масштабной войны. Несмотря на то что она длится десятилетия с небольшими перерывами, уровень ПТСР в армии обороны Израиля достигает всего одного процента.

Во-первых, эта война близка людям, она идет буквально у них на пороге, а во-вторых, государство поощряет военную службу.

«Большинство людей служили в армии, – сказал мне доктор Арье Шалев, который посвятил последние двадцать лет изучению ПТСР. – Тот, кто возвращается с поля боя, вновь интегрируется в общество, где пережитое им все очень хорошо понимают. Мы изучили психическое состояние семнадцатилетних, чьи отцы погибли на войне, сравнили их с теми, кто потерял отцов из-за несчастных случаев. Дети погибших в бою держались намного лучше других».

По словам Шалева, чем ближе общественности настоящие боевые действия, тем понятнее им война и тем меньше трудностей солдаты будут испытывать, когда вернутся домой. Во время четвертой арабо-израильской войны в 1973 году многие израильские солдаты сражались на Голанских высотах, а за спиной у них были их дома. Из 1323 солдат, которые были ранены на той войне и обратились за консультацией к психиатрам, только около 20 процентов получили диагноз ПТСР, и менее чем у 2 процентов тот же диагноз сохранился три десятилетия спустя. Израильтяне получают выгоду от того, что писатель и сторонник этики и морали Остин Дейси называет «общим мнением» о войне. Общее мнение дает солдатам оправдание жертв, к которым с уважением относится бо́льшая часть общества. Это помогает сдерживать любое ощущение тщетности, а также гнев, которые могут терзать солдат на нескончаемой войне.

Такое общественное мнение, вероятно, не поддерживается шаблонными фразами типа «Спасибо за подвиг», которые многие американцы теперь вынуждены говорить солдатам и ветеранам. Не поддерживается оно и почестями, оказываемыми ветеранам во время спортивных соревнований, или правом первыми сесть в самолет или получить небольшую скидку в магазинах. Возможно даже, что эти символические действия только увеличивают разрыв между военным и гражданским населением, подчеркивая тот факт, что некоторые люди служат своей стране, но подавляющее большинство – нет.

В Израиле, где около половины населения служит в армии, никого не надо рефлекторно благодарить за службу, как нет смысла кого-то хвалить за уплату налогов. Это никому не приходит в голову.

Поскольку современное общество значительно уменьшило в повседневной жизни травмы и насилие, любой, кто действительно сталкивается с ними, считается ужасно невезучим. Такие люди получают сочувствие и ресурсы, но им также приписывается образ жертвы, который может помешать их выздоровлению.

Антрополог Дэнни Хоффман изучал психологию воинов народа мендево во время и после гражданских войн в Либерии. Он обнаружил, что международные гуманитарные организации принесли воинам идею жертвенности. Те же до этого редко или вообще не воспринимали себя в таком ключе. «Воины не говорили: “Я – жертва”, – сказал мне Хоффман. – Но гуманитарные организации приходили и внушали им: “Вы должны себя чувствовать именно жертвами… и тогда вас накормят и возьмутся обучать”».

В нищем обществе дармовая еда и обучение рабочим навыкам давали бывшим военнослужащим невероятное преимущество. Впоследствии, как рассказал мне Хоффман, бывшие военные стали считать себя жертвами, а не преступниками. Эти люди совершали чудовищные акты насилия в ходе своих войн, и многие испытывали из-за этого сильное чувство вины. Но им так и не удалось разобраться с этими чувствами, потому что их статус жертвы мешал им осознать свои преступления. Воины менде часто говорили, что военные действия «разжигают» сердца и так преображают бойца, что он буквально становится кем-то другим. В таком состоянии он способен как на невероятную храбрость, так и на исключительную жестокость. Такое состояние перевозбуждения знакомо многим солдатам и спортсменам и тесно связано с нейробиологией. Для менде это значит, что необязательно переживать из-за того, что ты совершил на поле боя.

Я был в этих странах во время этих войн, и солдат с «разожженным сердцем» трудно было с кем-то спутать. Они носили амулеты и магические талисманы, вели себя как одержимые: танцевали под огнем противника, чтобы показать, как они храбры. Их не заботили жизни других людей, потому что собственная жизнь не имела для них значения. Они были настоящими нигилистами, и это сделало их самыми ужасными человеческими существами, с которыми мне приходилось сталкиваться. По словам Хоффмана, даже сильно травмированные бывшие военные могли бы вновь вернуться в общество менде. Однако если признать их жертвами и дать им сопутствующие привилегии, обычные для западного общества, то интеграция становится невозможной.

Гражданская война на соседнем Берегу Слоновой Кости разворачивалась во многом похоже, хотя гуманитарные организации имели меньше доступа к воинам. «В племенных культурах война может быть частью процесса взросления, – сказала мне Шерон Абрамовиц. – Когда молодежь возвращается с поля боя, то общество всецело принимает их обратно, они не чувствуют себя чужими. В Соединенных Штатах мы повышаем ценность наших ветеранов словами, плакатами и знаками, но не даем им то, что по-настоящему важно для американцев, что действительно делает человека полноценным членом общества, – мы не даем им работу. Никакая честь и слава в мире не имеют значения, если общество не считает, что вы способны трудиться ему на пользу».

Такие антропологи, как Корт, Хоффман и Абрамовиц, выделили два фактора, которые критически влияют на возвращение военнослужащего в мирную жизнь. По всей видимости, Соединенные Штаты недобирают по обоим параметрам.

Во-первых, в сплоченных племенных обществах последствия травмы проходят легче, но многие современные общества имеют совершенно противоположную природу, в них царят иерархия и отчуждение. Великое богатство Америки, хотя во многом и является благом, вырастило общество индивидуалистов, которое страдает от депрессии и повышенной тревожности. И то и другое связано с хроническим ПТСР.

Во-вторых, бывших военных не нужно представлять жертвами. Человек может быть глубоко травмирован (например, пожарный, у которого погибли оба напарника и мирные жители) и без того, чтобы его считали жертвой. Пожизненные пособия по инвалидности из-за такого расстройства, как ПТСР, которое вполне излечимо и обычно не бывает хроническим, рискуют превратить ветеранов в класс жертв, который полностью зависит от государства. США – богатая страна, которая, наверное, может себе это позволить, но по человеческим меркам это непозволительно для самих ветеранов. Одно дело, когда солдатам не дают видеть себя жертвами во время развертывания войск, потому что позиция пассивной жертвы может привести к летальному исходу. Им кричат это, вбивают в головы задолго до того, как они окажутся на поле боя.

Но, вернувшись домой, они сталкиваются с такой волной жалости, что часто позволяют себе вообще не участвовать в жизни общества.

Некоторые из них действительно не могут функционировать, и об этих людях нужно немедленно позаботиться, но представьте, как это сбивает с толку всех остальных.

Вероятно, ветеранам нужно чувствовать, что в мирном обществе они так же нужны, как и на поле боя. Воины ирокезов, которые возглавляли практически все племена в радиусе 500 миль от их территории, возвращались в общество, которое поручало им охоту, рыбную ловлю и участие в повседневных делах. Дома им не приходилось адаптироваться, потому что поле боя было продолжением общества и наоборот. Так же как сейчас в Израиле.

В ходе недавнего исследования явления социальной устойчивости обнаружилось, что обмен ресурсами и их справедливое распределение – это ключевые факторы для восстановления общества после бедствий. И общества с высокой социальной устойчивостью, как кибуцы в Израиле, намного лучше защищают солдат от ПТСР, чем нестабильные общества. На самом деле социальная стабильность намного важнее для того, чтобы восстанавливаться от травмы, чем индивидуальная стабильность человека.

К сожалению, последние десять лет американские солдаты возвращались в страну, которая считается социально нестабильной. Ресурсы в ней делятся не поровну, четверть детей живет в бедности, работу найти трудно, а на минимальную оплату труда практически невозможно прожить.

Вместо того чтобы работать и вносить свой вклад в процветание общества, многим ветеранам просто предлагают пожизненные пенсии по инвалидности. И они их, конечно, принимают, а зачем отказываться? Общество, которое не различает степень травмы, не может ждать, что воины будут делать это за него.