– Как же она тогда сказала? – в полудреме пытался вспомнить давний разговор Иван Иванович. Кажется, насколько он помнил, она что-то говорила о праве выбора.
Что касается его, он свой выбор сделал давно, ещё мальчишкой. Использовал своё право выбора, будучи мальцом, сполна. И ни разу с тех пор не пожалел о выбранной им дороге. Ни когда был молодым, осматривавшимся, выбиравшим жизни путь, ни теперь, будучи зрелым, в расцвете сил и профессиональных знаний человеком.
Вездеход, лязгая гусеницами и урча надрывно на подъёмах мотором, оставляя за собой снежное облако, мчал тёмной непроглядной ночью без устали по белой, оцепеневшей от холода полярной пустыне.
Он то проваливался в глубокую ложбину, то, рыча по-звериному и содрогаясь всем корпусом, карабкался на крутой склон, и сиденье, на котором сидел Иван Иванович, то падало куда-то вниз, то подбрасывало вверх, и он, ворочаясь на сиденье, никак не мог устроиться поудобнее, чтобы немного подремать.
Когда его особенно сильно встряхивало, он открывал глаза. Впереди, в отражённом от снега свете фар он видел силуэты водителя и проводника Хили.
А в окне ни живого существа, ни кустика, ни человеческого жилья в пределах досягаемости вездехода на сотни километров вокруг.
Да что там на сотни! Всего несколько селений, чтобы сосчитать, достаточно пальцев одной руки, находилось на этом насквозь промороженном и продутом вдоль и поперёк ураганными ветрами огромном, в тысячу километров в длину, нельзя сказать, что чересчур уютном и навязчиво гостеприимном, острове.
В одно из таких селений, в Белушью Губу, утопая в сугробах и грохоча гусеницами по каменистой земле там, где шалый ветер сдул с почвы снег, оставив застывшие торчком, напоминавшие гладильную доску рёбра застругов, торопился вездеход.
Они торопились на встречу солнца, первого восхода небесного светила над землёй после почти двух месяцев непрерывной жути и ужасов угрюмой полярной ночи над архипелагом.
Конечно, они могли бы встретить солнце и в расположении экспедиции, но пришла радиограмма, что ожидается самолёт с материка.
А самолёт на Новой Земле – это не просто самолёт! Это долгожданная почта, это продукты, это люди, счастливые и довольные, возвращающиеся с Большой земли. Это как приветствие из другой жизни, той, что осталась на материке и по которой они все очень тосковали.
И ещё, Иван Иванович никому бы в этом не признался, он надеялся, что, может быть, и ему с этим самолётом пришла какая-нибудь весточка. С Маргаритой он расстался прохладно.
Он приглашал её, но она не могла поехать с ним ни в Штаты, ни в столицу.
Прошло полгода. Боль расставания затихла. За работой он было совсем забыл её. И если бы не слова дежурного: «Самолёт! Завтра в Белуху на аэродром прибывает самолёт!», он бы и с места не тронулся.
Самолёты бывали и раньше. Нерегулярно, но летали. Когда погода позволяла. И ничего. Иван Иванович относился к этому равнодушно. А тут с ним как будто что-то случилось. Он как-то странно, невидяще посмотрел на дежурного.
– Технику к самолёту отправлять? – спросил дежурный. – Новый генератор нужно получить. И завтра солнце впервые покажется. В Белухе, должно быть, праздник солнца отмечать будут.
Врал безбожно дежурный. До конца полярной ночи ещё было ночевать и ночевать, но такая удивительная, ни на что не похожая это была земля.
«Норо я – Божественная» с любовью и бесконечным, граничащим с самоотречением почитанием называли её ненцы, и были правы.
Шёл конец января. На широте Белушки в это время при ясном небе часто можно было наблюдать различные рефракционные эффекты. В частности, солнце, находящееся об эту пору ещё далеко за линией горизонта, иногда вдруг могло взойти на небесном склоне когда пылающим костром, то в форме дорожного, какой ставят при переезде на нарты, сундука, а то разливалось по горизонту в виде пылающего, объятого пламенем, летящего по небу огненного хорея. Тем, кто впервые наблюдал эти картины в сочетании с пазорями, когда магнитная стрелка компаса начинает произвольно бродить по циферблату, – «матка», как называли забредавшие и ныне к берегам архипелага поморы, впору было поверить во что угодно. Что только может примерещиться.
Иван Иванович улыбнулся. У дежурного была зазноба в Белухе, и он использовал любую возможность, чтобы увидеться с ней. И праздник солнца придумал. Правда, для живущих на этой земле людей это был действительно праздник, когда эта застылая после долгой полярной ночи земля вновь встречалась с солнцем или пусть даже всего лишь с его сиятельным фантомом. Гарантий не было никаких.
– Ты, Володя, уверен? Захочет солнце завтра посмотреться в зеркало неба, или спросонок у светлейшего будет плохое настроение и оно отложит это мероприятие на неопределённое потом?
– Уверен! Небо чистое, звёздное. И сполохи яркие. Все приметы сходятся. Меня дядька-рыбак учил. И компас, глянь, непонятно что вытворяет. Так всегда перед появлением отражения бывает. А не сегодня, значит – завтра или на днях солнце объявится. Я в Белушке солнце подожду.
Иван Иванович задумался, подошёл к дверям, выглянул в морозную ночь.
Небо было чистым. Сквозь радужное разноцветье бегущих по небу сполохов северного сияния ярко сияли звёзды.
– Ладно, Володя, – согласился он, – триста вёрст не крюк. И людям отдохнуть надо. В нормальных, цивилизованных условиях пожить. Проверь, заправлены ли машины, оставь замену, возьми проводника и поезжай, навести свою подругу. Отпуск даю неделю. – И долго ещё ходил по тесному помещению слушая, как водители прогревают двигатели, шум голосов собирающихся в Белуху людей, и неожиданно заволновался, забегал, как будто ему в голову пришла шальная мысль, схватил шубу, проверил, на месте ли документы, и, надевая на ходу шапку и шубу, вышел из дежурки и, подойдя в свете фонарей к чадящим в морозном воздухе вездеходам, спросил: «Для меня место найдётся?», а ещё минуту назад ни о чём таком не думал и даже отдалённо не помышлял.
И вот пятый час он неведомо зачем трясётся в вездеходе, слушая рассуждения Хили, обычно молчаливого, слова не вытянешь, о севере, о семье, о прелестях полярной жизни; для тех, кто не понимает, о том, как будучи молодым, совсем юнцом, он оказался здесь.
В молодости, как и положено в юном возрасте, Хилю влекли дальние дороги и неизведанные земли.
Низкорослый, худощавый, из одних мускулов и сухожилий, Хиля не ведал страха. Ничто не могло остановить его: ни сильные шторма, ни внезапные, обычные для северных широт подвижки паковых льдов.
В бесчисленных живописных заливах Новой Земли, в окружении угрюмых, заснеженных скал, он ловил рыбу, добывал на льдинах тюленей и мог питаться одним сырым мясом, подолгу обходясь, как его древние предки, без огня и горячей пищи. Широкий охотничий нож, старенький карабин, пара медвежьих шкур и тёплая кухлянка, чтобы было чем укрыться от дождя и холода, составляли всё его снаряжение.
На этой суровой, бесприютной земле и летом, под незаходящим два месяца кряду северным солнцем, в нескончаемо длинный полярный день жарко никогда не бывает.
Ему говорили, что и тут, на краю земли, обитают какие-то люди и есть стойбище, где живут несколько семей ненцев. Он не очень этому верил.
Разве можно жить на такой суровой, неприветливой, слишком мрачной даже по его представлениям коренного жителя тундры, земле? Он не мог ни в каком бреду себе это представить.
А если и живут, думал он, то, скорее всего, какие-то огромные, страшные великаны. Потому что, сколько он мог видеть, на поверхности земли всюду были собраны кучами большие камни. Конечно, собрать эти громадные камни в кучи могли только очень большие люди. Неимоверно большие. Ростом, должно быть, таким, что головой доставали до серых, низко летящих над этой унылой землёй туч.
Возможно, Хиля долго и жил бы так одинокой, суровой жизнью настоящего мужчины, терпя лишения и преодолевая ежедневно часто непредвиденные опасности среди запорошённых снегом скал.
Он укрывался от непогоды, от дождей и пурги, под стареньким, заплата на заплате, готовым вот-вот развалиться от ветхости каяком.
Медвежьи шкуры, сшитые крепкими моржовыми жилами мехом внутрь наподобие спального мешка, брошенные на подстилку из веток карликовых берёз и покрытых сверху охапками кочкарника, да каяк, составляли всё его прибежище на случай непогоды.
А непогода на острове не прекращалась почти постоянно и повсеместно. Должно быть, не зря эту бесприютную, гиблую землю те, кто на ней бывал, называют Островом ветров.
Питался Хиля тем, что мог выловить своими нехитрыми рыболовными снастями и добыть с помощью винтовки и широкого охотничьего ножа.
Когда ему удавалость найти плавник и сухой вереск, он добывал с помощью кресала и трута огонь, разводил костёр и устраивал небольшой праздник, варя на огне наваристую, жирную уху или поджаривая нанизанные на палку куски мяса.
Но чаще всё же ему приходилось довольствоваться куском вяленой рыбы или сырым мясом, зарытым предусмотрительно накануне в слежавшийся фирновый снег, в изобилии хранившийся в тенистых распадках и расщелинах в скалах крутых, мало освещённых солнцем горных склонов.
Рассказ Хили скрашивал дорогу. Водитель, крепкий, рукастый, деревенского склада детина, новенький, недавно устроившийся на работу, слушал старого проводника, иронически улыбаясь.
Ему всё было внове. Он смотрел на хлипкого, низкорослого, тщедушного Хилю и насмешливо улыбался:
«Да ну! Неужели! Не может быть! – говорил весь его благополучный, откормленный и сытый вид. – Разве такое возможно? В этом бесприютном краю! Гляньте на него! Рэмбо нашёлся!»
И слабый, тщедушный Хиля, отлично понимая насмешливые взгляды водителя и его недоверие, словно оправдываясь перед ним, замолчал и, немного подумав, сказал:
– Всё так и было, однако. Можешь верить, а можешь не верить. Молодой был, глупый. Отчаянный. Но нимало об этом не жалею. Если бы снова стать молодым, – мечтательно вздохнул он, – я бы опять начал жить так же. Однако!
Водитель скептически хмыкнул. Он не понимал такой жизни. А Иван Иванович, до которого доносились сквозь дрёму слова Хили, сладко, до хруста в суставах потянулся: «Эх, побродить бы ещё!»
Он много бродил с Хилей неделями по заполярной тундре. И ночевать им приходилось в походных условиях, где придётся. Если слово «ночевать» уместно под незаходящим летом неделями напролёт солнцем. В отличие от водителя слова проводника его не удивляли. Он до тонкостей знал особенности и сложность полярной жизни.
«Погоди, толстозадый, – думал он, глядя на водителя, – лето придёт, возьмём тебя с собой в тундру. За неделю кормёжку добывать походя научишься.
Жирок спустишь. Через месяц-другой на настоящего мужчину отдалённо, хотя бы внешне, походить будешь. Тундра! Это тебе не в Москве по Тверской среди женщин свободных правил гоголем разгуливать».
А Хиля рассказывал, что если бы не случай, так бы и катилась, возможно по сей день, неприкаянная, полная лишений, бродяжья его жизнь.
С наступлением зимы он вновь вернулся бы на материк к соплеменникам, в родной клан, чтобы охотиться, пасти оленей и быть поддержкой семьи.
А по весне снова ладил бы каяк, паковал тёплые вещи, запас еды, проверял патроны и ружьё перед дальней дорогой.
Но однажды, продолжал рассказывать Хиля, он долго, несколько дней, плыл на каяке между обрывистых, скалистых берегов тихой, постоянно меняющей направление, извилистой речки, лениво петлявшей между невысоких, округлых, убелённых белыми снеговыми шапками вершин.
Он плыл с озера, на которое случайно попал по другой протоке. На озере полным-полно было гусей, чаек, казарок, гаг. Там он хорошо отдохнул за целых десять полных солнечных кругов. Десять раз солнце опускалось по небесной дуге к земле и, не касаясь земли, снова уходило ввысь. Это было такое счастье – спать при свете солнца, ловить рыбу, бить палкой гаг и толстых, разъевшихся, неповоротливых гусей, но надо было плыть дальше. Ему очень хотелось узнать, что же дальше, там, откуда приходят зимой тяжёлые, огромные льдины. В конце концов, после долгих петляний по реке, он выплыл в морскую пойму и повернул своё утлое судёнышко вдоль берега в сторону, откуда, как он знал, зимой, непонятно откуда, к земле приходят огромные, не тающие до весны, покрытые ломаными застругами ледяные поля.
Солнце, когда он плыл, гребя вдоль борта каяка однолопастным веслом, вначале светило ему в спину, потом повисло над головой и наконец, совершив полный оборот, опустилось к горизонту и, подойдя поближе к холодной, свинцовой глади моря, ненадолго задержалось, глядясь на своё отражение в воде и отдыхая, прежде чем начать новый небесный круг.
Слева он миновал два небольших островка. С другой стороны тянулся голый, бесприютный берег, когда неожиданно впереди показался круто вдающийся в море мыс, а на мысу – о чудо! – несколько строений из почерневших от времени брёвен, чум с курящимся над ним дымком, словом, нормальные признаки человеческого жилья, а главное, чуть поодаль, немного погодя он увидел показавшиеся ему маленькими, но так обрадовавшие его фигурки людей.
Мужчины вытаскивали на берег большую лодку, а на взгорке стояла девушка в расшитой узорами кухлянке и наблюдала за мужчинами. Она была совсем юная. Почти девчонка.
– Далеко собрался? – спросила она, когда он причалил к берегу.
– Куда глаза глядят, – ответил он.
– А далеко они у тебя глядят?
– Немного дальше этого берега.
– А дальше ничего нет. Дальше высоченные горы, льды, холодная пустыня. Ни людей, ни птиц. Ничего!
– Вот это мне и надо. Мне это в самый раз. Это то, что я ищу.
– Ты что, глупый! Замёрзнешь! Погибнешь! Оставайся. Мы будем рады тебе. Место для тебя найдётся. Со всеми лучше, чем одному.
Прошло ещё десять солнечных кругов. Десять раз солнце опускалось к морю, словно для того, чтобы поглядеться на своё отражение в холодной, студёной воде, умыться, проверить, все ли в порядке, хорошо ли сиятельное отражение, не случилось ли чего с внешностью, не приведи к плохому, владыка небес и земли, пятно какое или настроение с заутрени неважное, и, наглядевшись на себя в морской воде, торопливо на ходу прихорашиваясь, солнышко начинало новый забег по своим владениям, по неоглядному небесному своду.
И десять раз Хиля ходил с мужчинами на рыбалку, десять раз осматривал бухту: хорошо ли закрыта от морских волн. Как лучше входить с моря в бухту. Наконец огляделся, отдохнул, пришёл в себя и остался, потому что понял, что это судьба, что пришёл конец его одиноким скитаниям.
Всё из-за девушки. Девушку звали Мильда. И однажды он осмелился и сказал ей, что он сильный и ловкий, и всё может, и с ним она никогда не будет нуждаться или быть голодной, и, если она не против, он мог бы построить чум для них двоих. Она была не против.
И много солнц с тех пор вставало над этой землёй и над головами этих двоих, решивших дальше идти вместе.
Хиля любил Мильду. Она родила ему дочь и трёх сыновей, и он был благодарен ей за это. Он очень уважал Мильду и ценил её. И как не уважать и не ценить женщину, если женщина выбирает трудную дорогу мужчины! Он был до глубины души ей признателен. Что бы он был, не будь в его судьбе Мильды! Да! И это правда! Любой вам подтвердит. Где как, а на севере без женщины никак нельзя. Так, во всяком случае, считал Хиля.
В самом деле, что делать одинокому человеку на севере без женщины, без женской заботы, ласки и любви? Без любви на севере вообще делать нечего.
Без любви не родятся дети. Без любви как где, Хиля не знал, а на севере человек замёрзнет и погибнет. Его сожрут белые полярные лисицы, а кости растащат по оврагам злобные волки.
И Хиля, как мог, как умел, любил родовое божество, семейный тотем, общий для всех северных народов – Мать-моржиху, любил Мильду, их детей, и ещё он любил оленей.
Или, правильнее было бы, вначале Мильду и детей, а потом уж Мать-моржиху и оленей. А может, вначале оленей, а потом Мать-моржиху и Мильду?
В любом случае в этой троице всё было взаимосвязано. Одно без другого не могло существовать. Выпади одно звено – и вся цепь рассыплется. Всё потеряет смысл и значение.
И всё-таки одно звено, надо признать, в этой цепи жизни было главным.
Оно связывало воедино прочной связкой, крепче не бывает, и Мать-моржиху, и оленей, и его, Хилю Иакова. Золотое звено! И этим звеном в его представлении, конечно же, была Мильда и дети, которых она ему родила.
И он с нетерпением ждал, когда же наконец они приедут в Белуху и он наконец увидит Мильду и заберёт её с собой, чтобы никогда уже не разлучаться. Потому что, что в этом мире может быть лучше, чем когда двое, мужчина и женщина, живут друг для друга.