Они много лиха перенесли на этой земле. По рассказам знающих людей, некогда, давным-давно, много солнц вставало над этой землёй, над этими суровыми, покрытыми нетающими ледниками горами и долинами. Среди солнц были и такие, которые затмевали настоящее солнце.

Рассказывали, что свет этих необычайных, страшных светил, загоравшихся над Архипелагом, достигал материкового побережья этого угрюмого, скрытого большую часть времени под панцирем льдов, не похожего ни на какой другой океана, а воздух, сжатый страшной силы ударом до такой степени, что его можно было видеть, непроницаемой тёмной стеной нёсся над ледяными полями, круша и ломая их, вздымая вверх и разнося в мелкую, тут же испаряющуюся, бесследно исчезающую мелкую пыль огромные, многокилометровые льдины и всё, что ни попадётся окрест на его пути.

Океанская вода отступала от острова, обнажив впервые за многие века и тысячелетия дно океана с корчащимися и в момент испепелёнными небывало яростным пламенем морскими чудищами, и поднималась смрадными тучами дыма и пара к облакам, а затем, помедлив немного, с рёвом и грохотом бросалась обратно, поглощая обнажившуюся в одночасье от страшной силы удара морскую пучину, и, с ужасающим рёвом и грохотом возвращаясь, накатывалась на содрогающийся от ужаса Архипелаг.

Остров, и даже не остров, а почти целый материк с высоченными горными хребтами, долинами, огромными ледниками, вздрагивал, содрогался, как будто снова хотел уйти на морское дно, откуда возник сотни миллионов лет назад.

Должно быть, там, во тьме, на океанском дне, он хотел спрятаться от непомерной ярости и гнева, непонятно почему и зачем разверзшимися над ним, но, выдержав каким-то чудом очередное испытание, оставался на поверхности. Видно, оставшись целым, на плаву, Архипелаг решал ещё раз испытать судьбу, переждать до следующего раза.

Надо заметить, что если бы всё это происходило в языческие, добиблейские времена, то кому-нибудь вполне могло показаться, что какой-то очень древний бог, возможно языческий Илья Громовержец, рассерчав без меры на глупых и не желающих ничему учиться людей, уединился в эти безлюдные края льда и снега и вымещал в сердцах свою злобу над этими злосчастными горами и ледниками.

Но всё же это был не Громовержец. Скорее всего, это было ещё более древнее существо, возможно, самый древний из богов, всепожирающий бог войны – кровожадный и ненасытный МОЛОХ.

Это он поднимал мерзкий, в косматых тучах гари и дыма, кровавый лик войны над белым саваном полярной пустыни, требуя от напуганных его мерзким видом людей всё новых и всё больших жертвоприношений.

Но и это не вполне соответствовало истине. Непримиримое противостояние двух несовместимых идеологических систем, и даже больше – особенностей национального уклада и мышления двух государственных систем, требовало немыслимо больших затрат для поддержания зыбкого, эфемерного военного равновесия между ними. И после замены одной несовершенной политической системы на другую, ещё более отсталую и несовершенную, архаическую, возникшую ещё в допотопные, доисторические времена систему во имя прогресса и процветания, противостояние осталось, и даже заметно, в разы, увеличилось.

А всё потому, что несметные богатства самой большой страны в мире не дают спокойно спать некоторым очень богатым дядям с УОЛЛ-СТРИТ, считающим, что всё в мире принадлежит им, а если не принадлежит, то необходимо сделать всё возможное, чтобы принадлежало.

Деньги, богатство, недоразвитость человеческого мышления легли в основу межгосударственных противоречий и двух идеологически и морально несовместимых систем.

Вот поэтому омерзительное чудище, встающее над этой полярной землёй, оружие противостояния, оказалось творением рук человеческих.

И люди, в конце концов узрев, что они сотворили, поняли наконец, какую беду они придумали на свою голову, а поняв, пришли в ужас.

С тех пор все работы, связанные с приручением этого жуткого монстра, кровавого исчадия ада, прекратились, но многие, кому пришлось побывать на архипелаге Новая Земля, позже жаловались, что призрак чудища, результат прозрения человеческого гения, так и остался в тех краях, и, хотят они или нет, независимо от их воли, жуткое видение появляется перед ними и часто преследует их, неожиданно возникая перед глазами в минуты усталости или упадка духа. Видение Апокалипсиса! Всеобщего конца!

А среди северных народов, обитающих на побережье Ледовитого океана и промышляющих оленеводством и охотой на морских животных, возобладало и получило распространение совсем другое мнение. Они решили, что вспыхивающий где-то далеко-далеко яркий свет и ураганный ветер, сбивающий телевизионные антенны с их чумов, возникли из-за того, что их общая прародительница МАТЬ-МОРЖИХА встретилась наконец со своим друганом – МОРЖОМ и у них теперь такая любовь попалась, что холодные, лишённые каких-либо человеческих чувств, огромные, километровые льды и те встают торчком и лезут, и, крошась и ломаясь со страшным грохотом, налезают друг на друга от охвативших их внезапно неуправляемых, сильных чувств.

Во всяком случае, так считал тогда ещё молодой ненец Хиля Паков, пока его друг, чей чум стоял неподалёку, чтобы они могли пасти оленей вместе, не сказал ему: «Не обращай внимания. Я был в большом становище. Они называют его городом. Так в городе слух ходит, что этот жуткий, яркий свет и необычайной силы ветер возникают оттого, что на нашем острове Норо я появились такие люди, кажется, они называют себя физиками, и там они в свои любимые игры играют. Иногда они собираются на нашем острове, любимой нами Божественной земле Норо я, вместе, и, когда в хорошем настроении, они начинают играть. От этого, от их любимых игр и возникает этот яркий свет и всё ломающий, сносящий на своём пути ужасный ветер.

Я спрашивал, что это за люди, из каких краёв, что за национальность такая, какого они роду-племени, но так ничего и не понял. Сколько живу, а ни одного физика живьём ни разу не встречал. Непонятные они мне люди. А может, они и не люди вообще, а какие-нибудь жуткие, невиданные на Земле страшные чудища, могущие легко управлять громом и молнией?»

Хиля, слушая друга, впал в недоумение. «Физики»! Слово какое! Чудища или нет, он не знал. Наверно, какое-то новое племя, неизвестное им.

Раньше он ничего о них не слышал, но теперь он знал, откуда на Норо я, на любимой им Божественной Земле, появились эти большие, округлые камни и кто собирал их в кучи, а потом играл ими.

Камнями играли и собирали их в огромные кучи физики. И, наверно, физики были очень большими людьми, такими большими – великанами, и они доставали головами до низких, постоянно несущихся над островом туч.

Потом он сидел в чуме и слушал недоступные его уму новости из большого мира, которые сообщал, как будто он на самом деле мог что-то знать, маленький чёрный ящик с круглыми ручками настройки под названием «Байга», который он купил по случаю в Русской фактории, и курил трубку.

«Каждый знает, – думал он, – наиболее надёжный и достоверный источник новостей на севере – беспроволочный телеграф, состоящий из оленьей упряжки, запряжённой в нарты, и хорошего, молодого, умеющего бегать не хуже оленей каюра».

Вот кому он мог верить, а не этому глупому ящику, на который батареек не напасёшься. Так за батарейками ещё надо ехать в город, а в городе чего только не насмотришься, кого только не увидишь.

Когда-то, не так давно, он был таким – худым, быстрым, ловким, легконогим, размышлял охотник Хиля Паков, помешивая ложкой с длинной ручкой кулеш с мясом, закипавший в котелке над чадящим из-за сырых дров костром.

Тогда он мог сгонять не только в город. Он мог с хорошей упряжкой сбегать и туда, откуда рассказывают эти новости, и объяснить там, какие на самом деле бывают новости. Потом он садился и прижимался для тепла к жене Мильде, размышляя о своём и слушая краем уха «Банту».

«Банта» обещала сильный ветер и потепление.

«Врёт, однако! – наблюдая, как тонкой ровной струйкой уходит, исчезая в отверстии чума, дым, огорчался Хиля. – Вон и олени, сбившись в кучу, жмутся друг к другу, зарывшись в снег в ложбине под косогором. А тишина! Такая тишина всегда перед снегопадом».

– Казалось бы, умная «Банта», болтает о таком, чего он никогда не видел и о чём не слышал, а простейших вещей не знает, – делился своими мыслями с Мильдой Хиля. – И летом, когда с проходившего с грузом на Игарку корабля сгрузили в Русской фактории сто ящиков с водкой, разве «Банта» знала об этом? Нет, не знала! Всё побережье знало, а «Банта» не знала. «Банта» узнала через месяц, когда все ящики уже давно были пусты…

Циклон. Антициклон. Над Оймяконом минус двадцать. Кто этому поверит? – бормотал Хиля, заботливо укутывая Мильду и прижимаясь к её тёплому боку. – Послушать – умнейшие вещи говорит, а выглянешь за полог чума – совсем, однако, ничего не знает.

А Мильда, устраиваясь поудобнее в ворохе шкур, жаловалась Хиле, что здесь ей не нравится, что на Новой Земле они жили лучще.

– И рыбалка там, и сёмга – во, – показывала она руками, – и олени, и тюлени. И птицы летом, сколько душа пожелает. Можно за день набить на всю зиму. А красота какая! Разве могут здешние места сравниться с новоземельскими? Какие там горы! Какие заливы! Не зря мы зовём её Норо я – Божественная! Красивей земли я не знаю. Нет, делай что хочешь, а только нам надо вернуться туда обратно.

Она часто заводила этот разговор. И Хиля её хорошо понимал. Он тоже любил Новую Землю. Без памяти любил этот непригодный для жизни остров – архипелаг. Любил и восхищался им.

Там прошли лучшие годы его жизни. И он тоже очень хотел вернуться на Норо я. Но вернуться было нельзя. Ненцев, вывезенных с острова, обеспечили жильём. И создали им нормальные условия. Но они всё равно помнили о Новой Земле.

Дай им такую возможность, они всё бы здесь побросали, лишь бы вернуться обратно на такую неласковую, суровую и так горячо любимую ими Новую Землю. «Божественную – Норо я», как они её называли. Ненцы надеялись, что рано или поздно они или их дети всё равно вернутся обратно. И он, как мог, успокаивал Мильду:

– Да! При первой возможности! Надо только немного подождать, когда это никому неизвестное, но такое могущественное племя физиков вдоволь наиграется в свои любимые игры и они уедут с их острова.

Но физики не уезжали. Уже дети Хили и Мильды оперились и, как птицы, встав на крыло, вылетели из гнезда. Шли года. Ненцы понемногу стали привыкать к новой жизни. Научились пить водку, слушать по радио непонятные им новости. Одна Мильда не успокаивалась.

– Вспомни! – говорила она. – Как мы были там счастливы, в Малых Кармакулах! На нашей любимой Норо я! Мы должны туда вернуться, чего бы нам это ни стоило!

Но с годами она всё реже заводила этот разговор. Всё безнадёжней звучали её слова. Когда она заводила этот разговор, опустив голову и обиженно надув губы, она походила на маленькую, обиженную девочку, встреченную им, когда он был ещё юношей, на вдающемся в море мысу, и сердце Хили разрывалось от боли.

Особенно плохо Хиля чувствовал себя, когда она начинала плакать и крупные слёзы начинали течь по её щекам. Но он ничего не мог сделать. Эта задача была выше его сил. И придумать ничего не мог. От этих её слов и слёз он ощущал растерянность и полное бессилие.

И всё же подходящий случай нашёлся. В Малых Кармакулах на метеостанции работал сородич Мильды. Он прожил там всю жизнь и иногда приезжал на материк в отпуск, навестить родственников. Он-то и привёз известие, что геологической партии нужен проводник.

И Хиля понял, что наконец он сможет выполнить просьбу Мильды, что они снова смогут переехать и жить, как жили когда-то счастливо на Норо я.

И спасибо сородичу. Старенький уже Хиля прижился проводником в экспедиционной партии Ивана Ивановича, и они, Хиля и Мильда, теперь могли переехать жить в Белушку.

Вот почему обычно молчаливый Хиля этой ночью разговорился. Он скоро увидит Мильду. Они снова будут вместе на земле, которую они любили больше жизни, на священной и святой для них БОЖЕСТВЕННОЙ земле НОРО Я.

А пока, тёмной ночью, под разноцветьем полярных сполохов, расцвечивавших всё небо над ними в безумие бегущих волнами и непрерывно меняющихся по глубине оттенков и яркости разных цветовых сочетаний, он, по одному ему известным признакам, указывал дорогу водителю.

Ближе к полудню чахлое подобие серенького рассвета замаячило над убелёнными белыми шапками снегов холмами и горками. Машины, то скатывавшиеся в ложбину, то карабкающиеся, надрываясь из последних сил, вверх по склону, выехали наконец на какое-то подобие дороги.

– Скоро Белушка! – сообщил проводник.

И действительно, вскоре в стремительно сизеющем воздухе показались обычные блочные пятиэтажки, разбросанные прихотливо, на большой площади; сердце поселения – высоко торчащая в небо труба котельной. На центральной улице они увидели фигурки гуляющих людей.

Это было самое современное, построенное со всем возможным в этих диких краях комфортом поселение во всей Арктике – Белушья Губа.

Дежурный оказался прав. Они прибыли вовремя, чтобы встретить праздник солнца. Машины, лязгнув гусеницами, качнулись на катках и остановились у крайнего здания.

Иван Иванович, вылезая из вездехода, подумал, что почту с самолёта уже, наверно, привезли в почтовое отделение, только кто бы мог ему написать?

Ни на этой насквозь промороженной земле НОРО Я, ни на материке не было никого, кому он был бы нужен. Хотя, если подумать, на почту надо было бы зайти. Мало ли? Чем чёрт не шутит? А вдруг! Ехал же он сюда зачем-то. Право, не для того же, чтоб зайти в буфет и напиться чаю. Хотя, разумеется, и это тоже.

Как приятно появиться из ниоткуда в таком вот поселении! Какой это неописуемый шик – стакан горячего чая в обычном полярном буфете, среди обычных, простых людей. Хотя какие обычные, простые люди в Арктике! В Арктике обычных, простых людей не бывает.

Предвкушая наслаждение, Иван Иванович вынул пачку сигарет, встряхнув, вынул губами сигарету закурил. Дурная привычка, глупая, глупее не придумать, откуда ни глянуть, а отвыкнуть не мог. Всё-таки, слабоват был. В привычках бесхарактерен. Не умел подчинить себе волю и простые, примитивные желания. И это при его-то работе.

С наслаждением вдыхая сигаретный дым, он поднял ворот технарской, без износа, шубы и опёрся спиной о борт вездехода, обострённым зрением разглядывая открывшуюся глазам панораму.

Не обращаясь ни к кому из вылезших из машин и окруживших его людей, произнёс восхищённо, в полном обалдении глядя прищуренными глазами над краем воротника на замёрзший залив, на вмёрзший в береговой припай буксир у причала, на изморось, оседавшую из вымороженного воздуха мелкими снежинками на посёлок: «Мда!», словно неожиданно для себя попал на седьмое небо.

Нечто подобное ему приходилось испытывать на Эльбрусе, когда по мере восхождения к вершине восхищённому взгляду открывается зрелище вздыбленных к небу, покрытых нетающими ледниками, заметёнными снегом вершин.

В этой картине холода и снега всё живое остаётся далеко внизу. Даже орлы, широко раскинув крылья, парят в восходящих потоках воздуха, не желая подниматься выше границы зелёной травы и эдельвейсов, цветущих во влажной траве возле снега.

Что же говорить о людях! И здесь, в этом мало кому известном поселении, считающемся столицей НОРО Я, Новой Земли, жизнь фактически обосновалась на границе всего живого.

Похожие впечатления остались у Ивана Ивановича и от посещений Кольского полуострова, хорошо обжитой, многолюдной Северной Швейцарии, где граница жизни составляет всего каких-нибудь триста-пятьсот метров вверх по ординару, от нулевой отметки уровня моря.

Нечто похожее он видел и на Таймыре. Но там везде была жизнь. А здесь, на этой насквозь промёрзшей земле, кроме Белушки и двух, от силы трёх, небольших селений, на сотни километров вокруг не было ни единого живого существа, разве что забредёт ненароком ненадолго белый медведь или тюлень, проплывая на льдине, глянет удивлённым взглядом на занесённую снегом, одинокую и пустынную, взгорбившуюся среди ледяных полей и торосов, поднявшуюся со дна моря и чем-то напоминавшую спину небывало, фантастически огромного кита землю.

Эту землю изображал в сине-белых тонах первый президент НОРО Я, всемирно известный художник Тыко Вылка. Эту землю пытался в меру дарования отобразить в своих картинах Иван Иванович. И не только он.

Много художников, с большим трудом преодолев заградительную систему пропусков, пытались понять и отразить в картинах своё понимание этой земли. Её красоту и величие.

Действительно, эта земля была достойна преклонения. И Иван Иванович был полностью покорён этой землёй. И не он один. Север навсегда покоряет своей необычной красотой людей, побывавших за Полярным кругом хотя бы однажды.

И, пожалуй, в памяти Ивана Ивановича было мало других, настолько необычных земель, от которых он мог испытывать такое наслаждение и восторг. А земель он повидал в достатке. И люди, окружавшие его, его товарищи, вполне разделяли его восхищение.

Они полгода не видели ничего, кроме гор, снега и плохой погоды и теперь, оказавшись на краю поселения, в котором по улицам ходили люди и было всё необходимое для нормальной человеческой жизни, балдели от предвкушения, наслаждаясь увиденной многообещающей картиной.

– Живут же некоторые! – сдвинув дымящуюся сигарету в угол рта, завистливо посетовал дежурный.

Даже жизнь в этом оторванном от нормального существования поселении казалась им раем.

– И всё у них есть, и им ничего за это всё не бывает. Как-то вот так, однако! – одобрительно высказался, щуря в улыбке раскосые глаза, Хиля.

Они стояли и смотрели на селение, на занимавшийся над зданиями сизый рассвет. Восток всё светлел и светлел. И неожиданно они переглянулись. Их лица выражали удивление и восторг одновременно.

– Неужели? – недоумевая, воскликнул один из них.

– Я говорил! – удовлетворённо, с нотками превосходства в голосе сказал дежурный. – Я всем вам говорил, что сегодня мы увидим восход солнца. А вы не верили. Вот вам пожалуйста! Глядите!

– Не время вроде бы, – осторожно возразили ему.

– А здесь солнце не спрашивает, время – не время.

Для новоземельского солнца расписание не писано. Встаёт, когда ему, его сиятельству, вздумается. И не спрашивает ни у кого разрешения.

Дежурный был молод, высок, красив, из тех, кому счастье везде само идёт в руки. И счастье уже шло; не шло, а бежало само по центральной улице, направляясь прямо к ним, к небольшой группе людей, стоявших на пригорке на краю селения перед машинами.

Одето было счастье в шикарную пыжиковую шубу и расшитые бисером лёгкие унты, а из-под лисьего малахая на плечи выбивалась роскошная, пшеничного цвета, грива волос.

– Володя, – произнесло счастье, бросаясь к шагнувшему ей навстречу дежурному на шею, – как давно я тебя не видела!

Они обнялись, а над ними на сером небе ярко пылал, расходясь всё шире и шире по горизонту, предвестник восхода солнца – алый костёр зари.

Костёр разгорался всё шире и шире. Языки пламени поднимались всё выше и выше над двумя замершими в объятьях людьми.

– Может, зайдём ко мне? – освободившись из обятий и счастливо улыбаясь, обратился Володя к Ивану Ивановичу.

– Ой, правда, уж пожалуйста, все к нам! Не отказывайтесь, будьте любезны! – обратилось счастливое счастье ко всем. – У нас всё, что вам нужно, есть. Отогреться, поесть, почувствовать себя счастливыми после дальней дороги.

Да, у этих двоих было всё, что было необходимо им для счастья.

Они, поблагодарив Володю и его подругу за приглашение, вежливо отказались и долго смотрели им вслед, как эта счастливая пара уходит вдаль по проспекту, единственному проспекту на этих широтах во всей Арктике, под названием «улица Советская». Хвала Всевышнему, не нашлось пока здесь шустрых и досужих переименователей. Климат, наверно, на Норо я для них оказался неподходящий. Так и поныне осталась улица Советской.

Она и не могла быть другой. Она застраивалась Советской.

А зарево на востоке всё разгоралось. Оно уже полыхало в полнеба. На улице вдруг появилось много людей.

И все они, и мужчины и женщины, с выражением удивления и восторга на лицах смотрели в одну сторону: на восток, туда, где полыхал и разгорался всё ярче этот фантастический, завораживающий, гипнотически действующий на сознание, необычайный арктический костёр.

И наконец они увидели край солнца, появившийся над горизонтом. У всех раздался вздох облегчения. И понятно. Они так давно не видели светило. Без малого почти два месяца. Они устали ждать. Некоторые уже не верили, что когда-нибудь оно вообще появится. И тем не менее, против их ожиданий, оно появилось. Возникло над горизонтом! Светило, яркий костёр, дающий всему живому надежду и жизнь.

Медленно ярко-оранжевый диск вставал над горизонтом. Те, кому повезло бывать на Заполярном Севере, знают, что в первый день над горизонтом появляется только краешек солнца. Оно как бы осторожно выглядывает над скованными жуткой стужей, промёрзшими насквозь на века горами и долинами, словно для того, чтобы посмотреть и спросить: как вы здесь, люди? Вы ждёте меня? У вас всё в порядке?

А это солнце всё вставало и вставало, пока огнедышащий огромный лик, в несколько раз больше обычного, появился в пылающем, огненном костре зари. Оно поднялось всё над горизонтом и остановилось, разглядывая посёлок и людей, как бы в изумлении, и вопрошая: куда оно попало? как вы без меня здесь, люди? всё ли у вас хорошо и рады ли вы мне?

А люди ждали. Все знали, что это не солнце. Что это только его изображение где-то вверху над землёй, как в зеркале, в ионосфере.

Но лица у всех выражали радость, и восторг, и изумление, и полное почтение давно не виденному светилу. Некоторые женщины плакали.

А солнечный фантом, объявившись на небосклоне, повис, рассылая повсюду по небу языки пламени, затем начал расплываться, превратился в эллипс, эллипс растёкся в алую линию, огненной рекой текущую по горизонту, а потом исчезла и линия, и яркий было, но необычайно короткий солнечный день перешёл понемногу в серые, стремительно сгущающиеся сумерки. Через небольшое время полярная ночь опять вступила полностью в свои права над всей Новой Землёй, над Норо я.

Невидимые было при солнечном свете уличные фонари снова ярко вспыхнули, освещая улицы, и поселение, иллюминированное, как корабль тёмной ночью в море, поплыло опять, ярко сияя иллюминацией, в неведомую даль во мраке полярной ночи.

Они прошли к центру поселения и зашли в кафе, которое они ласково называли таверной. В таверне было тесно от людей во флотской форме с солидными званиями от капитана-лейтенанта до капраза. Несколько накрашенных девиц скрашивали их общество. Поддатый лейтенантик у входа вежливо уступил им дорогу.

– Как вам сегодняшнее представление? – любопытствуя, осведомился он.

– Мы не впервой его видим, – улыбнулся Иван Иванович.

Они нашли свободный столик, пригласили лейтенантика: «Садись, служивый!», потом долго сочувственно слушали жалобы лейтенантика на службу, на тяжёлый полярный быт, по-отечески доливая ему кофе из чайника, в котором было всё, что положено на флоте согласно штатному расписанию.

Иван Иванович утешал лейтенантика, слушая товарищей по работе, и думал: «Я ведь зачем-то сюда ехал. Мне что-то здесь было нужно. Не может быть, чтобы я приехал сюда просто так, посмотреть на солнце и посидеть в забегаловке. Стоило собак запрягать!»

Наконец они порешали все вопросы, выпили весь кофе, утешили, как могли, служивого, и Иван Иванович после седьмой или восьмой кружки кофе начал наконец понимать, для чего он сюда приехал.

– Не дрейфь, служба! – вставая и пожимая всем руки, потому что не знал, увидятся они ещё сегодня или нет, сказал он лейтенанту. – Ты ещё с удовольствием и гордостью будешь вспоминать годы, проведённые здесь. Север любого мальчишку человеком сделает. – И, глянув на часы, не опаздывает ли, заспешил к выходу.

Выйдя на улицу, он неторопливой походкой человека, решившего на сон грядущий слегка развеяться и прогуляться по Арктике, дошёл до почты.

– Нет ли вам чего? – пропела дежурная, просмотрев документ и затем перебирая корреспонденцию. – Вот служебное письмо, вот, вот, вот, а вот телеграмма.

Иван Иванович внезапно почувствовал, как у него опустилось сердце.

«Неужели? – подумал он, пока дежурная подавала телеграмму. – Да не может быть! Кому же посылать мне телеграммы? У меня никого нет!» – и, прочитав, от волнения долго не мог понять смысл.

В Петербурге! Кто в Петербурге? Зачем в Петербурге? И наконец всё стало на свои места. Маргарита вспомнила! Она обещала зимой приехать в Петербург. Говори после этого, что предчувствий не существует!

– Самолёт улетел или ещё здесь стоит? – ощущая в груди холодок сожаления, что так долго засиделся в «таверне», спросил он.

– Не знаю, – ответила дежурная, – но если вам нужно, могу позвонить.

– Нужно! Вы даже не представляете, как нужно! – заволновался, чувствуя, как много в его судьбе теперь может зависеть от этого звонка, сказал дежурной Иван Иванович. – Позвоните, пожалуйста.

Пока дежурная звонила, он стоял, напряжённо ожидая ответа.

– Улетят сегодня через час или два, пока погода есть, – успокоила дежурная.

Поблагодарив, он стремглав выскочил из почтового отделения на улицу и через час уже сидел у иллюминатора разгонявшегося по бетонке на взлёт самолёта.

«Любимая земля, Норо я моя», – пел в салоне слабый, тонкий детский голосок. Маленькая девочка, стоя в кресле, распевала на весь салон сочинённую, должно быть, только что, на радость маме, песню, а снаружи бежали вдоль борта красные огни взлётки, и вдруг огни резко ушли вниз и пропали из вида.

Тёмная ночь окружила самолёт. Только мигающий на крыле самолёта бортовой огонь тревожно вспыхивал, рассекая темноту.

Иван Иванович подумал, что завтра ночь для него уже кончится. Завтра он будет на Невском. Надолго ли? Этого он не знал, как не знал, вернётся ли он обратно.

Над Невским проспектом будет сиять солнце. Настоящее солнце, а не каприз погоды, результат стечения многих обстоятельств – фантом, который он только что, всего несколько часов назад, видел.

И в его душе внезапно родилась горечь сожаления, что в его жизни не так уж много было хорошего, а если что и было, то это хорошее почему-то непременно было связано с такими не слишком скучными местами на планете, как Каракумы, Гималаи или, как теперь, с необычайно солнечным архипелагом Норо я.

Но раньше они, он и Виктор, куда бы их ни посылали, были молодыми и делили одну судьбу на двоих. И у них до поры, до времени это хорошо получалась. Пока Виктор не помешался на деньгах.

Тогда и начались неприятности. Где деньги, там всегда неприятности. Нет денег – одни неприятности, есть деньги – другие неприятности. Лучше, конечно, когда деньги есть.

Но сколько кому нужно денег, каждый решает сам. Это, главным образом, зависит от того, на что человек заточен или, если бурьян, кроме неумеренного потребления водки, вообще ни на что разумное не заточен.

Можно сказать, всё зависит от того, в чём, в какой системе ценностей личность воспитана. А главное, какую цель в жизни сызмала сам себе выбирает, без достижения которой его жизнь как мужчины и человека вообще теряет смысл.

А Витька, при всём его уме, выбрал деньги. Довольно обыденный, банальный выбор для умного человека. Достойный по уровню мышления заурядного барыги с рынка. Мог бы придумать что и поразумней, чем скирдовать пачки зелени. С его-то незаурядными интеллектуальными способностями!

Не дотянул приятель самую малость до звания чистопородного, рафинированного интеллектуала. Обидно, конечно. Друг всё-таки. На такой заманухе и так задёшево поскользнулся.

Но теперь ничего не поделаешь. Каждый сам хозяин своей судьбы. И, возможно, он в глазах Монгола выглядел не менее жалко, чем Монгол в его глазах. И в самом деле, если подумать, кто он?

Ничего не добившийся человек с разрушенной жизнью, у которого эти самые деньги как символ благополучия и удавшейся жизни появляются нечасто, от случая к случаю. Типичный неудачник. По-американски – лузер. Наверно, так он и выглядел в глазах своего успешного друга. И разумеется, откуда ни глянуть, так оно и было на самом деле.

Тогда, прошлым летом, Иван Иванович всё же выполнил просьбу железного Феликса, сгонял между делом на месячишко в штаты. Спасибо Феофану, помог с мелочевкой, подкинул мимоходом, вроде как шубу с барского плеча скинул, подбросил небрежно немного зелени.

Ничтожный, если разобраться, по устремлениям и цели в жизни человечишко, хозяин художественного салона, вовсе пустое существо, планктон, а изыскал пару пачек гринами, а к ним подогнал спонсора, набитого деньгами под завязку. Так что как раз хватило на всё про всё. Не на последние к другу приехал.

Они хорошо провели время. И повидали всё, что Иван Иванович уже и не надеялся никогда увидеть: и Гранд Каньон, и Ниагару, и Лас-Вегас, и Нью-Йорк.

О работе они не говорили. Было о чём! У каждого теперь была своя работа. И ни один из них от своей, нет, не работы, работа – это всего лишь способ самовыражения, от движущей ими, их помыслами, определением жизненного направления, главной идеи существования, отказаться не мог.

– Феликс послал? – только и спросил Монгол его по приезде. – Надеется обратно сманить? Так передай ему мои извинения! У меня теперь работа поинтересней. И оплачивается – дай бог каждому! Горку в Каракумах помнишь? В Юк-Тепе? Золотая горка оказалась. Зря ты тогда не согласился. Не принял моего предложения. Всё это, – показал он на виллу, на неимоверной длины автомобиль, чудо американского автопрома, вертолёт в ангаре и счёт с девятью нолями, – всё это – горка! Если бы ты тогда, когда я тебе предлагал, согласился, всё это было бы теперь и у тебя.

Иван Иванович улыбнулся. Прошла значительная часть их жизни, но каждый из них остался тем, кем он был в молодости. Всё было так узнаваемо.

– Поверь, я и без богатства не знаю, что с собой делать, – ответил он другу. – А как твои мечты о городе-саде, новой породе людей и золотых империалах? – задал он каверзный вопрос приятелю.

– С этим, Ваняша, пока придётся повременить. Временные затруднения. Понимаешь, азиатская страна. Своеобразный менталитет. Признают только Аллаха, пророка Магомета, муллу и власть кинжала. А как ты?

– Я? Я всё так же, – ответил Иван Иванович. – Перебиваюсь понемногу с хлеба на квас.

– Это не скучно? Бедность всегда скучна.

– Нисколько! Скучать нет времени. То квас есть, хлеба нет, то хлеб есть, кваса нет, – рассмеялся Иван Иванович. – Ты, наверно, забыл всё это. Попробуй, поживи снова так, и тебе скучно не будет. Вспомни молодость!

Они посмеялись. Они оба прошли эту школу вместе. Только один вырос в сверхсостоятельного человека, а Иван Иванович как был, так и остался то ли начинающим художником, то ли средней руки геологом. Развела их привередливая дама-судьба по разные стороны бытия.

– Ко мне по-прежнему не хочешь? – спросил Монгол. – Мы могли бы бизнес поделить. Всё по-честному, пополам. Вдвоём в любом случае лучше, чем одному. Управляющий у меня что-то вышел из доверия. Крадёт немерено. Ты бы очень помог мне, если бы заменил его.

– Ты ли меня не знаешь? – грустно улыбнувшись, ответил, пренебрежительно скривясь, Иван Иванович. – Тратить жизнь на то, чтобы зарабатывать деньги? Для меня это слишком скучное и не имеющее разумного смысла и какого-либо оправдания занятие. Удел интеллектуально недоразвитых, социально ущербных личностей.

– Ну ты даёшь! – рассмеялся друг. – Давай не будем заостряться! А на какие деньги приехал? Не на заначку же с зарплаты. Мероприятие, насколько мне известно, не из дешёвых.

– Ты пригласил, вот и приехал. Всё просто. Почитатель из богатеньких объявился. Ему один мой этюд понравился. Пришлось три недели выполнять его на основе размером во всю стену бильярдной. Пропади всё пропадом. Не монументалист я. Чтоб я ещё за работу на заказ взялся! Основа, холст, грунт, постоянный контроль! Чёрт бы его побрал, этого заказчика, и его деньги тоже.

Правда, деньги солидные. Я сиротский интернат с ног до головы одел. Такое условие этому мироеду поставил. Детишек одеть! Вот на то, что осталось, на остатки приехал.

– А если бы я не просил тебя, ты бы приехал?

– Наверно, мы всё равно бы встретились. Правда, ты ныне – олигарх и гражданин другого государства, и теперь я не знаю, кто мы друг другу. Раньше, кажется, были друзья, а теперь, случись что, а это очень даже возможно, то кто мы друг другу, наверно, придётся ещё очень долго думать. Если ещё время на эти думы окажется и нам подумать дадут. Не хотелось бы конечно, чтоб до этого дошло. До такой крайности. И Феликс очень переживает, за тебя. Вот я и приехал. Он хочет увидеться с тобой. Может, даже посоветоваться насчёт архипелага. По-человечески его можно понять. Ты – его любимый воспитанник.

– Придётся как-нибудь в дальнейшем повидаться конечно, только вот беда, – с грустью сказал Монгол, – как учёный я кончился, а как делец, бизнесмен, – он замолчал, беспомощно покачал головой. – К сожалению, в последнее время, со мной что-то произошло, я, как и ты, перестал понимать, зачем мне столько денег. Должно быть, сказывается наше общее социалистическое прошлое. Помнишь, я говорил тебе о докторе Фаусте? Ты ещё посоветовал мне обратиться к медицинскому светилу в этой области. Сказал, что от всего лечит: от религиозного идиотизма, от видении, от нечистой силы, от голосов из космоса.

Тогда ты думал, что я шучу. Небольшое временное недомогание. Не больше того. Два-три сеанса психотерапии – и проблема решится. А я не шутил.

Я нашёл того профессора. Он вылечил меня. Я стал успешным, здоровым. Но, поверишь, теперь козлина опять начал появляться. Кроме тебя, об этом никто ничего не знает. Говорю только тебе. Я думаю, он и сейчас где-нибудь здесь неподалёку сидит. Нет-нет да и покажется, – сказал он оглядываясь. – Ухмыляется, мерзкая харя. Сопит, воняет козлятиной. Поверишь, не знаю, что мне делать. Снова к профессору обращаться? Стыд какой! Вдобавок, я утратил понимание целесообразности тупого накопительства.

Именно этого Иван Иванович и боялся. Его друг снова дошёл до потолка. Он не знал, куда ему теперь идти. Что делать дальше. Страшнее этого была только гибель. Физическая гибель.

А может, это уже и была физическая гибель, начинающаяся всегда, как правило, с морального падения, когда для человека главным в жизни становится нажива, деньги, или это было ещё только её начало? Начало душевной гибели. Гибели главного, что есть у человека, – души.

Что он мог ему сказать? Посоветовать, как в детстве, когда они жили в маленьком южном городке и играли на берегу тёплого, ласкового, обворожительного синего моря и он прутиком рисовал солнце над волнами и берегом, а Виктор собирал в набегающей на пляжный песок перламутровой морской пене намываемую волнами медную и никелевую мелочь, всё бросить и начать жизнь сначала?

Бросить вот эту в мавританском стиле виллу. Отдать кому-нибудь сверхдлинную, чудо американского автопрома, машину и геликоптер. Кому нужны эти сверхдорогие игрушки? Раздать нуждающимся, нищим и убогим с церковной паперти все деньги и начать всё с ноля?

И чтоб не было ни копейки денег и чтоб жрать было нечего. И чтоб, как когда-то, впереди ничего, кроме надежд и молодой, безграничной веры в себя. Если бы это было возможно! Огонь самоочищения! Всепожирающий и беспощадный!

И тогда, возможно, в душе прорастёт, проклюнется слабый росток честности и порядочности, потому что если у тебя есть всё, а у кого-то рядом нет ничего, это значит, что ты обокрал того, у кого нет ничего, может, даже куска хлеба, чтобы поесть, элементарно утолить голод.

И тогда не будет мниться по тёмным углам вонючий козлина. Грязно ухмыляться и дышать смрадно в лицо, покручивая многозначительно хвостом.

И жизнь, свободная от подлости и низости накопительства, станет простой и чистой.

В этом, по мнению Ивана Ивановича, состояла высшая философия жизни. Намутил что-то в житейской философии две сотни лет назад Адам Смит, возведя в высший идеологический культ капитализм. Перепутал культ души с культом денег. Вот и расплачиваемся мы в который раз за глупые идеи своих и чужеземных умников. Немыслимо дорогой ценой платим мы за их самонадеянную, ничем не оправданную глупость.

И ему было жаль друга. И он ничем не мог ему помочь. Где-то была та невидимая, пролегающая в душе каждого граница, которую порядочный человек не имеет права переходить, если, конечно, он хочет остаться человеком.

И Иван Иванович не знал, когда его друг перешёл эту невидимую границу, тогда, в детстве, когда они играли на берегу моря, – всё, говорят, начинается с малого, или потом, когда его друг решил променять трудную карьеру учёного на скользкую и опасную дорогу золотодобытчика.

Даже Верочка, самоотверженная спутница Виктора, как-то вскользь, когда они сидели за завтраком в тени раскидистой пальмы у прохладной синевы бассейна, сказала:

– Как всё-таки счастливо мы жили раньше! У нас, может, не всегда были деньги, и иногда было не на что даже купить еду, но тогда мы знали, зачем мы живём! У нас была дорога. Нам было куда идти дальше. А что теперь? Теперь мы, что называется, пришли. Картина Репина маслом «Приплыли!».

Денег море, а идти некуда. Впереди пустота! Пропасть! Для чего старались? Сколько всего перенесли! И, спрашивается, зачем? Во имя чего? Неужели так бывает всегда, когда цель достигнута?

На какое-то время возникла немая пауза. Никто не знал, что сказать. Витька досадливо поморщился, а Иван Иванович дипломатично промолчал. Что можно сказать на такие слова? Люди хорошо живут. Любое желание выполнимо. В семье лад и порядок. Что ещё хотеть?

Обычные женские капризы. Всё есть, но чего-то всё равно не хватает. Трудностей ей снова захотелось. Преодолений. Совсем зажрался народ.

Перестал различать просто хорошее от небывало хорошего.

И, конечно, надо быть круглым дураком, чтобы сказать в такой ситуации хоть слово. А Иван Иванович и не собирался ничего говорить. Упаси господи возразить женщине! Правда, отчасти он её понимал. Не совсем, но до некоторой степени. Ситуация не предполагала однозначных суждений.

И, когда они расставались в аэропорту, он, словно чувствуя какую-то неполноценность, в некотором смысле даже ущербность, рядом с таким дельным и успешным другом, что не богат, что по своей природе и жизненным приоритетам не хочет быть богатым, виновато сказал:

– Спасибо, что увиделись. Если бы не твоё письмо, кто знает, смог бы я приехать или нет. А Феликса повидать приезжай. Утешь старика. Какие бы мы ни были, а забывать друг о друге нам нельзя. Слишком многим мы обязаны друг другу. Очень многое из нашего общего прошлого нас связывает.

Надо признать, всё-таки они остались друзьями: богатый и успешный Виктор, и он – простой, в сущности, работяга. Неудачник, которому иногда удаётся сработать хороший этюд, выполнить на заказ хорошее панно, но так решительно ничего и не добившийся в жизни, и его друг, миллионер, которому всегда и всё в этой жизни удаётся.

Пока друзьями! Потому что до сей поры ничто ещё не изменилось в мире! А кем они будут в случае чего? Если мир на планете Земля нарушится? Каждый будет защищать свои идеалы.

Иван Иванович смотрел в иллюминатор на светляк, мигавший на краю крыла, на разрываемую самолётом в клочья темноту.

Где-то далеко внизу, невидимый, скованный льдами, лежал Северный Ледовитый океан.

А между ними, двумя друзьями, и не просто друзьями, а выросшими вместе чуть ли не с пелёнок двумя мальчишками, между ним и его другом Виктором покрытый непроглядной темнотой и вселенским, космическим, всё замораживающим холодом, пролёг другой океан – океан человеческого непонимания.