На Невском он давно не был и с удовольствием неторопливо прогулялся от Лиговки до Екатерининского садика, по своему обычному маршруту, посидел на скамейке у статуи женщины, взирающей с постамента на град Питер – великолепное, равного которому нет ничего в кичливой и вздорной Европе, творение Великого Петра и её, Великой Императрицы, поглядывая на прогуливающуюся возле памятника Великой женщине праздно шатающуюся, никчёмную в основном публику и, заранее дурея от предполагаемого восторга, набрал нужный ему номер телефона.

– Да? – спросила она. – Ты в Питере? Ты получил телеграмму? Я уже не надеялась с тобой встретиться. Мы увидимся? Где? На мосту? У коней Клодта? Нет? На Дворцовой площади? У Александрийского столпа? Я устала тебя ждать. Приходи поскорей. Мне надо столько тебе сказать!

Он посидел на скамейке ещё немного, сдерживая разлившееся жаркой волной по всему телу волнение. Тучи, с утра кочевавшие по небу, внезапно разнёс порыв ветра, и над головой Императрицы пронзительно ярко, рассылая в разные стороны жёлтые радостные лучи, засияло солнце.

Настоящее солнце над чудо-городом, над его улицами и проспектами, над золотыми шпилями и куполами, над царственным великолепием некогда главной столицы огромной и могущественной страны.

Императрица, стоявшая до этого как-то неприкаянно, одиноко, словно ожила и стояла в ореоле солнечных лучей, владычественно взирая на Невский проспект, на людей и машины, проносящиеся мимо, по главному проспекту Северной столицы, величественная и самовластная, как и положено Екатерине Великой, и доселе в России по-настоящему никому не понятная.

Иван Иванович долго с уважением рассматривал скульптурное изображение Великой вседержительницы, задрапированное в роскошное убранство торжественного, тяжёлыми складками падавшего ниц, на постамент, каменного одеяния, уверенно, как и положено Императрице, царившей здесь, в садике, над Невским проспектом, над городом, в незабываемый пример и назидание потомкам.

Он разглядывал барельефные изображения прославленных, именитых в делах государевых, имена которых музыкой свершений звучат и поныне, вельможных придворных, венчавших заслуженно, по праву, цоколь постамента.

А с другой стороны Невской анфилады, за Исаакиевским собором, перед закованной в камень Невой, поднимал на дыбы коня – и не коня, а Россию, Великий Пётр.

И слава земли русской, её воители и учёные, память о них, была сосредоточена здесь, на этой Великой улице.

В юности он впервые увидел эту улицу, и она навсегда осталась в его сознании и ничего равного ей в своей жизни он не видел и не знал. Ну, быть может ещё, Красную площадь.

И ещё, наверно, он никому бы в этом не сознался, в его памяти была ещё одна улица – проспект на стене его кабинета, нарисованный им когда-то давным-давно, и настоящий, с которого он рисовал, – за окном. Что, в общем, отчасти, было одно и то же. Одно являлось естественным продолжением другого. Этот проспект в его жизни был самым главным. С него, с этого проспекта всё начиналось. Мечты, дороги, взрослая жизнь.

И каждый раз, возвращаясь из командировки или из отпуска и входя в свой кабинет, и садясь за стол напротив нарисованной им картины, он словно попадал в самое начало своего пути. В начало начал!

Рядом с картиной Иван Иванович становился опять молодым, полным сил и замыслов, каким он был в начале пути, в поисках своей дороги.

И теперь, будучи уже зрелым мужчиной, в солидном возрасте, возле картины он ясно видел пройденный им путь и отдельные вехи на этом пути, обозначенные им в памяти как верстовые столбы, как теперь он понимал, очень не простой, требующей постоянно больших умственных и нравственных, часто на пределе, усилий жизни.

И, вышагивая по Невской эспланаде в направлении венчающего проспект, вонзённого в небесную синь златоблещущего шпиля Адмиралтейства, Иван Иванович подумал, что надо на денёк-другой заехать в столицу, отчитаться перед Феликсом о проделанной работе, посидеть пару деньков в кабинетной тиши за отчётом, отмыться, отдохнуть, прежде чем он снова ступит на самолётный трап и опять полетит на столь любезную его сердцу Норо я, и благодарил судьбу, что не стал богатым, не обременил сознание денежными излишками, что не стал известным и до тошноты популярным, что никому ничем не обязан и что у него есть дело, настоящее мужское дело, которому он служит, и дорога, по которой ему пока что интересно идти. Иначе, для чего жить? Для того, чтобы, как некоторые, прозябать в тепле и сытости в тупом ожидании естественного конца?

Нет, у Ивана Ивановича ещё были силы, были идеи, которые ему необходимо было реализовать. Иначе, кем бы он был?

Жалким, никчёмным планктоном? Примитивным созерцателем восходов и закатов? Стоило для этого рождаться! Закатов и восходов за свою жизнь он навидался таких, каких мало кто видел.

Для ощущения полноты жизни ему был нужен постоянный драйв, и уж чего хорошего, а этого добра в его профессии было с избытком, хоть отбавляй. Он вполне мог бы поделиться им с кем-нибудь, у кого этого драйва ощущался недостаток.

Иван Иванович прошёл по улице Большой Морской, соединявшей Невский с Дворцовой площадью, и под аркой с воинами со щитами и шлемами в нишах и колесницей, запряжённой шестёркой коней, и фигурой богини Победы наверху арки, очень напоминавшей по композиции колесницу с всадником и нимфами по сторонам, символом христианской церкви, как её изображал в «Божественной комедии» великий итальянский поэт эпохи Возрождения почти тысячу лет тому назад Данте Алигьери, и увидел её.

На какое-то мгновение он ощутил неуверенность. Земля закачалась и поплыла под его ногами. Неужели это ему не снится?

Они проехали такие большие расстояния, чтобы встретиться здесь, на Дворцовой площади! Претерпели столько мытарств и дорожных неприятностей в слабой надежде увидеть друг друга. Маргарита – с далёкого юга, а он – с мало кому известной и поныне Новой Земли, или как эту землю называют ненцы – «Божественная», что на их языке звучит как «НОРО Я»!

И им несказанно повезло. Другое слово вряд ли в этой ситуации уместно. Их пути совпали. Они увидели друг друга! Его сердце дрогнуло.

– Молодой человек! – улыбаясь, обратилась Маргарита к Ивану Ивановичу, когда он подошёл к ней. – Вы куда-то очень торопитесь? Не могли бы вы уделить немного вашего бесценного внимания одинокой, несчастной, никому на белом свете не нужной женщине?

– Моя дорогая, мне неудобно в этом признаться, но я, кажется, очень давно только и делаю, что мечтаю об этом, – сказал он, обнимая Маргариту, – и был бы без меры счастлив выполнить любое ваше желание.

– Ловлю на слове, милый, – прячась в его объятьях, сказала она.

И странное дело, возможно, впервые за много лет, целуя Маргариту, Иван Иванович ощутил, что чувства одиночества и никчемности, непонятно откуда возникшие и навязчиво преследовавшие его последнее время, начали исчезать сами собой, как будто их никогда и не было.

Он снова ощутил твёрдую почву под ногами. Он словно наконец выбрался из леса, по которому долго и бестолково блукал в поисках дороги. Теперь ему опять было куда идти.

– Я уже не чаяла тебя дождаться, – взяв его под локоть и заглядывая снизу вверх в его лицо, сказала Маргарита. – Не слишком ли далеко ты забрался на север? Может, можно найти края, более обласканные солнцем и пригодные для жизни, чем эта твоя Норо я? И я бы тогда была к тебе поближе.

– Найдутся! Сколько угодно! Но не такие интересные, как Норо я. Запала она, эта холодная и бесприютная земля, мне в сердце. Поверишь, там такая красота! Такой нигде нет. Раз увидишь – и на всю жизнь! Вот возьму тебя с собой, сама увидишь!

– А я тебе не запала? Я тебе меньше интересна, чем эта холодная полярная королева?

– Это нельзя сравнивать. Норо я – это работа, а ты – моя жизнь.

– Наконец я слышу слова не просто учёного и художника, но и мужа, – повисла Маргарита у Ивана Ивановича на шее.

И чувства закрутили и понесли их. И когда через две недели он поднимался по трапу на борт самолёта, он знал, что теперь у него начинается новая жизнь, в которую большими буквами вписано слово МАРГАРИТА.

На аэродроме в Белушке высокий, рослый, тщательно выбритый, обаятельный, пахнущий «Францией» офицер во флотской шинели, в звании капитан-лейтенанта, сверявший личные документы и пропуска прилетевших пассажиров со списком, узнав Ивана Ивановича, спросил:

– Геологов что-то много нынче на архипелаг прибывает. Вы не скажете, что вы все здесь ищете? Может, бриллианты, или золото, или что-то, что значительно подороже?

Иван Иванович удивился вопросу капитана-лейтенанта. Мог бы спросить что по легче. И, поднимая с пола саквояж с подарками для ребят с буровой, ответил:

– Отвечаю специально для любопытных. За всех я бы не стал ручаться, но некоторые из моих знакомых ищут, если вам доступно это понимание, именно то, что подороже, прежде всего, самих себя. – И, подняв рюкзак с подарками, вышел на самолётный трап.

На краю взлётки он увидел два вездехода, и дежурного по экспедиции Володю, и улыбающееся счастливое счастье, и проводника Хилю, и ребят, машущих приветственно ему руками.

Для Ивана Ивановича снова начиналась полярная жизнь. Жизнь, в которой люди с нетерпением ждут окончания полярной ночи, наступления весны, мечтают об отпусках и встрече с любимыми.

И вот наконец после долгих, вымораживающих сознание холодов и бесконечной непогоды на Божественной земле, на всём архипелаге Новая Земля наступила весна. Весна началась на ни на что другое не похожем континенте, вытянувшемся на тысячу километров по направлению к полюсу планеты, непонятно откуда здесь появившемуся, как будто упавшему среди стылых льдов Северного Ледовитого океана из никому неведомых мрачных далей космоса, или похожему на вылезшего из морских глубин подивиться на свет божий жуткое чудище.

Солнце, даруя всему сущему жизнь, с каждым днём поднималось всё выше и выше над этой негостеприимной землёй. В распадках, на солнечной стороне, появилась робкая трава. Белые медведицы с малыми медвежатами повылазили из берлог. Моржи, оглашая окрестности хриплым рёвом, выбирали пляжи получше для своих подруг.

Птицы, кайры, гаги, тупики, гуси прилетели с юга и начали обустраиваться над гладью моря на неприступных, недоступных хищникам кручах. На гусином озере плескались в ледяной половодной воде гуси и утки. Олени в затишных долинах на открывшихся проталинах щипали мягкими шершавыми губами появившийся из-под снега, дающий всему живому силы и здоровье ягель.

Полярные лисицы радовались весне и обилию повылазивших из нор леммингов. Всюду с обрывистых скал, с высоких гор текли ручьи, сливались в реки, а реки наполняли водой озёра, создавали непроходимые топи и несли свои воды в океан. В холодный Северный Ледовитый, в прибрежные моря – Карское море и Баренцево.

На Новой Земле, Божественной, как её звали ненцы – Норо я, начиналось кипучее ликование полярной жизни. Всё торопилось жить, любить, вывести потомство, пока усталое солнце, не заходя круглые сутки для отдыха за горизонт, кружит над этой неласковой землёй. Успеть вырастить потомство, поставить его на крыло, научить плавать, летать, охотиться, прежде чем непроглядная, тёмная полярная ночь белым саваном зимы опустится на эти горы и долины, на реки и озёра и жизнь опять замрёт надолго на этой, слов нет, красивой, хватающей за душу, но несколько излишне угрюмой и неласковой, негостеприимной, не привечающей появление посторонних земле.

И свидетельств этому бесчисленное множество разрушенных временем деревянных срубов и человеческих костей и черепов, лежащих возле заброшенных остатков хижин на этой стылой земле.

Многие хотели здесь поселиться, но эта земля не всех принимала. Те же, кого она приняла, были счастливы, что живут на такой необычной, суровой и непокорной, немыслимой красоты, такой ужасной и такой притягательной, на которой было всё необходимое для жизни, земле.

И те, кто прижился здесь, кто выдержал полярную зиму, с выражением детского счастья и изумления на лице наблюдали за наступлением весны.

За тем, как поднимавшееся всё выше по небосклону Солнце с каждым днём прогоняло своими несущими радость жизни лучами всё дальше и дальше тьму и ужас полярной ночи.

И люди каждый день с нетерпением ждали и радовались его появлению, как долгожданного друга, и каждый день отмечали, насколько выше оно поднялось по небу, пока Солнышко перестало прятаться на ночь от людей и стало ходить над этой землёй, не заходя для отдыха за линию горизонта.

И Иван Иванович и бригада буровиков вместе со всеми жителями, птицами и зверьём на Новой Земле радовались и Солнцу, и зарождению, и ликованью на Новой Земле Новой жизни. На этой угрюмой земле начался никем официально не объявляемый долгожданный ежегодный настоящий праздник солнца.

В один из дней Хиля Паков и Иван Иванович, прихватив в компанию бессменного дежурного по вахте Володю, вместе со всей бригадой отправились в далёкое урочище к каменному богу проститься.

Экспедиция отправлялась дальше на север, за разделявший Новую Землю на две части пролив Маточкин шар, туда, где высоко к небу поднимались покрытые льдами высокие горные хребты, где в долины между хребтами редко заглядывает солнце, в царство вечной зимы и холода.

Таков был план изыскательских работ. Раньше они думали, что они работают в аду, но оказалось, что это была только прихожая ада, его преддверие.

Где-то далеко за Маточкиным шаром, ближе к северу, на восточной окраине побережья Новой Земли было небольшое поселение, в котором люди появлялись только летом, когда океан очищался от льда и к причалам поселения могли подойти корабли и доставить всё необходимое: продукты, горючее, технику, предметы обихода для жизни на этом мало кому известном, только для избранных, как назвал это поселение неукротимый железный Феликс, полярном курорте.

Он прилетел на вертолёте, и, пока машина, шумя винтами, облетала экспедицию, выбирая место для посадки, они уже знали, что Феликс прилетел не зря. Что их ждут перемены. И не ошиблись.

– Надо уходить на север, – заявил он, когда машина опустилась и все они собрались в дежурке послушать, с чем хорошим прилетело начальство.

– На север? – удивились они. – Куда же ещё? Мы и так не на юге.

– Да, не на юге, – согласился Феликс. – Но придётся перебраться ещё севернее. В Белуху со дня на день придёт транспорт. Льдов в океане уже нет. Причалы там удобные. Наше дело погрузиться и отправиться в небольшое селение немного севернее. По данным аэроразведки, там можно надеяться на перспективные результаты. А что, – продолжал он, – солнца там много, как нигде. Места в основном красивые, живописные. Слегка немного одичалые и пустынные, но отдыхать вам зато никто, кроме моржей, и белых медведей, и назойливых, крикливых полярных чаек, и навязчивых попрошаек-олушей не помешает. Живи себе в удовольствие и наслаждайся полярным летом, незаходящим солнцем и дружелюбным, располагающим к размышлениям и философскому осмыслению жизни, довольно ласковым для этих мест арктическим необычайным, в сравнении с другими известными и прославленными в достославной Европе и повсеместно курортами, чистым воздухом и целебным, всё излечивающим, любую дурь, климатом, – уговаривал буровиков Феликс. – Миллионеры за такой отдых бешеные деньги готовы заплатить, а вам всё даром и ещё зарплату недурную платят. Здесь давно всё известно и ничего нового вы не найдёте. А выше – целый неисследованный континент. Не хотите ли вы побывать там, где не ступала нога ни одного человека?

Они хотели. На север случайные люди работать не устраиваются. Они свой выбор сделали давно. Феликс мог и не уговаривать, и не пугать их изысканным, специально для неженок, климатом на никому до них в целом мире не известном, диком, безлюдном полярном курорте. Для них ничего лучше и не было. О лучшем они и не мечтали.

А пока они всей бригадой шли проститься с полярным богом. Потому что там, куда они по долгу службы отправлялись, никаких богов не было. Там их ожидала неизвестность, по сравнению с которой ад с чертями и котлами с кипящей смолой многим мог бы показаться раем. Но они давно выбрали свою дорогу и свою судьбу и другого ничего не хотели.

А где-то далеко на юге, в маленьком курортном городке, прилепившемся, как ласточкино гнездо, к берегу моря, на берегу огромного морского залива, на тихой улочке, в увитую виноградной лозой беседку, в садик возле старого покосившегося дома с заколоченными досками ставнями часто приходила поиграть маленькая девочка.

Она уже повзрослела и иногда приносила с собой коробку с красками и листы бумаги и пыталась по-детски, робко и неуверенно что-то рисовать и раскрашивать на этих листах. Но у неё не очень что-либо получалось. Вздохнув, она откладывала свои рисунки.

Девочка ждала, когда наконец приедет этот такой непохожий на её родных и знакомых ей людей дядька, снимет со ставней доски, распахнёт их, а потом научит её, как правильно рисовать, и ещё научит тому, что, как она понимала, знает только он и ещё тётя, подруга этого дяди, которая любит иногда задавать такие странные, смешные, нелепые вопросы, на которые любой маленький ребёнок может, не затрудняясь, дать правильный ответ.

А далеко на севере, над покрытым вечными льдами и снегами архипелагом НОРО Я вставало солнце. Оно вставало прямо из закованного в ледяные поля океана. Прямо изо льдов.

И с каждым днём оно поднималось всё выше и выше, освещая этот бесприютный, затерянный во льдах, угрюмый мир.

Оно, как на гору, всё выше и выше забиралось на небесный свод, чтобы, забравшись повыше в небесную синь, потом долго, почти два месяца, не опускаться за горизонт, освещая без устали это бесприютное, северное, арктическое царство льдов и снега, кружа над угрюмым миром; над этой неласковой землёй; над людьми, осваивавшими эту бесприютную землю и на ней обитавшими, чтобы дарить им радость и свет надежды. Над землёй, которую любившие её до беспамятства, больше всего в жизни ненцы, ласково, с восторженной любовью называли БОЖЕСТВЕННОЙ, НОРО Я!