И покатилось, как он мечтал, казалось бы, ещё совсем недавно, замерзая среди полярных сопок, неуёмное времечко без устали, день за днём, за рассветом закат, за закатом рассвет, в волнующих запахах цветущей в палисаде сирени, что хватали истомой за сердце, будоражали сознание сладким ароматом цветущих акаций, которые засыпали улицы белым снегом осыпающихся вешней метелью лепестков.

Они, Маргарита и Иван Иванович, подолгу не ложились спать вечерами, засиживаясь за длительной, нескончаемой, так нужной им после долгого расставания болтовнёй, наслаждаясь изысканной негой южной ночи, бодрящей свежестью вливающегося вместе со светом луны в открытые окна воздуха, терпким вкусом лёгкого, располагающего к длительному вечернему времяпровождению вина.

Когда Маргарита бывала в настроении, они часто засиживались далеко за полночь, но как бы поздно, устав от болтовни и любви, они ни засыпали, Иван Иванович просыпался, едва наступал рассвет.

Боясь разбудить Маргариту, он долго не шевелился. Под стрехой во дворе попискивали птенцы. Они поднимали жуткий гвалт, когда родители приносили в родительских клювах им еду.

Прозрачная, хрупкая тишина понемногу заполнялась звуками. Вот в предрассветной серой мгле раздался крик муллы, возвещавшего через мощные динамики с высоких белых минаретов мусульманской мечети о приближении очередного дня и призывавшего ортодоксальных правоверных к первому утреннему намазу.

В рассветных сумерках Иван Иванович открывал глаза и упирался взглядом в потолок.

Как ни долог отпуск полярника, но и он рано или поздно закончится. Такие мысли, когда они появлялись ранним утром, очень его беспокоили. При их появлении Иван Иванович явно чувствовал, как что-то непонятное, помимо его воли, стесняло ему грудь. Какая-то непреодолимая безысходность возникала в его сознании.

В сумеречной мгле он долго лежал не двигаясь, прислушиваясь к тому, что просыпалось вместе с ним и затем происходило внутри него.

Всё же как ни необычна и безбрежно неуёмна в трогательном разнообразии цветов и красок неяркая палитра строгой северной красоты, но и здесь, на юге, уезжая, Иван Иванович всякий раз оставлял часть своей души.

«Иль Алла!» – нёсся тем временем над маленьким городком, над причалами, над морем усиленный мощными японскими усилителями заунывный, наполненный вселенской печалью голос служителя культа, чем-то напоминавший хорошо знакомый Ивану Ивановичу вой ветра в азиатской солончаковой пустыне над барханами.

И слышалось в этом заунывном, как неизбывная человеческая печаль, голосе поступь тяжело гружёного каравана, бредущего по каменистой тропе, растрескавшемуся от зноя такыру, в зыбучих, текущих под ветром как вода песках.

И грустная, заунывная, как вой иссушающего, знойного сирокко, песня погонщика, монотонно раскачивающегося в старом, скрипучем седле, и завывание голодного шакала, прячущегося за барханом неподалёку, и наводящий тоску звук зурны, летящий над плоскими глиняными крышами оставшегося в безвременье кишлака, и еле уловимый шорох песка, сползающего с дюны под лапами ящерицы, удирающей со всех ног с верблюжьей тропы под призрачную тень саксаула, и на многие сотни километров ни жилья, ни человеческого голоса, ничего, кроме воя ветра и изнуряющего безжалостного зноя.

Всё это было хорошо знакомо Ивану Ивановичу и в полудрёме всплывало в его сознании, помимо его воли, как и хруст песка на зубах, и несусветный зной, как будто он брёл и никак не мог выбраться из какой-то бесконечной пустыни. И кругом ни деревца, ни какого-либо подобия тени, в которой можно было бы укрыться от испепеляющих солнечных лучей. И Иван Иванович сбрасывал с себя простынь и отодвигался от Маргариты, от которой веяло жаром, как от печки.

Или, наоборот, ему мнилось, что он замерзал в бескрайних, белых, безмолвных пустынях севера.

И тогда, проснувшись от холода и дрожа, он закутывался с головой в клетчатый плед.

– Ну что, что? Опять север приснился? – обняв его, придвигалась к нему Маргарита, и он благодарно прижимался к её горячему телу и никак не мог согреться, пока полностью не просыпался и не вспоминал, что он на юге, у тёплого, как парное молоко, моря, в благоустроенном, уютном южном городке, а всё, что возникает в его сознании, не что иное, как картины из прошлого; память, которую он переносил затем на холст; всего лишь галлюцинации, миражи, почему-то не дававшие ему покоя даже здесь, в этом благодатном, обласканном щедрым солнцем и любовью людей краю.

Не отпускал его север. Нужен он был ещё северу.

Наконец громкоговорители на минаретах замолкали. Неожиданно, как облегчение, наступала тишина. Птенцы под кровлей, должно быть в конце концов наевшись, затихали.

Солнце, поднявшись над горизонтом, разгоняло весёлыми лучами остатки сизой мглы, и с первыми солнечными лучами начинали звонить колокола со звонницы православной церкви.

Медный звон – призыв к заутрене, незримо плыл над улицами, над равниной моря, над домами, кораблями в порту, мачтами яхт, покачивающихся на волне у причалов, как он веками плыл над полями, лесами, колышущимися от ветра нивами с колоколен в славянских селениях, возвещая народу благовестом о начале дня, о том, что всё хорошо и разумно в этой архаичной, старозаветной стране, и по сей день, поныне, живущей под золотыми куполами древнерусских церквей, под сенью такой же древней, как сотворение славянского мира, религии, то ли сказки, придуманной невесть кем, скорее всего ещё во времена оные, первочеловеком, жившим в плодородных, райских долинах Месопотамии, и только-только научившимся добывать и хранить огонь, и затем украденной племенем Ханаанским и превращённой ханаанами в колыбельную, убаюкивающую глупыми химерами, полоумным бредом и по сей день сознание целых народов.

Симфония наступающего дня продолжалась в гуканье диких голубей на соседней крыше, в шуме проезжающих авто, негромких звуках голосов, визге трамвайных колёс на недалёком перекрёстке.

Городок был маленький, за час можно весь обойти, но обладал на редкость большой и очень богатой родословной. Как и вообще многие города Причерноморья.

Первоначальное поселение было ровесником не такого уж и удалённого от этих мест Вечного города, легионеры которого, блистая гривастыми шлемами и звякая короткими мечами, было времечко, гуляли по улицам этого городка.

А на волнах залива покачивались, отражаясь крутобокими смолёными боками в голубой лазури волн огромной бухты, шлёпали вёслами воинские галеры с раскрашенными деревянными, бронзовыми и золочёными фигурами глядевшихся в своё отражение в воде римских богов и богинь на носовой оконечности трирем.

И в разные времена в городке звучала разная речь: греческая, итальянская, турецкая, персидская, аланская, караимская, азиатская, ханаанская. Всего не перечислить.

Время шло. Маленький городок много чего видел и носил поочерёдно различные имена, в том числе известных завоевателей, пока его мимоходом, походя, не покорила выдающаяся в делах государевых царица из Северной Пальмиры.

В северной столице климат был не очень, а императрице, пережившей недавно большие неприятности в личной жизни, должно быть, захотелось далёкого южного тепла и непонятно было, доколе на юге на самом деле простираются границы Российской империи. Почему юг, Северное Причерноморье, до сих пор принадлежит Порте, каким-то османам, отчего от набегов диких племён с Кавказа и Крыма так много лиха претерпевают жители южной Малороссии.

Почему ногайцы и кипчаки совместно с другими дикими народами нападают, преодолев южные кордоны, на селения южных поселенцев, убивая мужчин, угоняя в азиатское рабство женщин и детей, забирая скот и грабя нехитрое имущество живущих в Малороссии жителей.

Императрица пригласила во дворец на Неве генерал-фельдмаршала Потёмкина, без советов которого не начиналась ни одна военная кампания, и, тыкая пухлым пальчиком в расстеленную на столе карту, в нарисованный на карте тёплый, ласкающий взгляд Понт Эвксинский, в города Азов, Измаил, Ак-мечеть, Султан-Сарай, принадлежащие туркам и закрывающие выход в Понт Эвксинский, а значит в Средиземное море, спросила у почтительно склонившегося сзади, над плечом, красавца-царедворца:

– Скажите, любезный фельдмаршал, правда ли, что на юге империи до сих пор творятся учиняемые местными дикими народами под покровительством турков бесчисленные беспорядки, и не пора ли, как по-вашему, дорогой граф, этим безобразиям положить конец?

И, если это так, кто бы из известных своей решительной деятельностью генералов мог бы выполнить эту сложную в военном отношении и весьма важную в приобретении в последующем для государства Российского, зело важную в политическом смысле деликатную задачу?

Фельдмаршал, принимавший решающее участие не в одной военной кампании, ответил, что пора. Давно пора!

Он вспомнил, что на юге, в монастырской крепости святого Дмитрия Ростовского, командует войсками, сдерживая дикие орды кавказцев и крымских татар, живущих за счёт варварских грабежей южных пределов, генерал-поручик Александр Васильевич Суворов, начинавший службу из-за слабости здоровья по протекции отца рядовым лейбгвардии Семёновского полка.

Отец Александра Васильевича, Василий Иванович Суворов, служивший в молодости в денщиках у Петра Первого и дослужившийся из солдат до звания генерал-аншефа, не хотел, чтобы сын пошёл в воинскую службу.

Поэтому он и устроил «по знакомству» сына простым солдатом, надеясь, что тяготы солдатской службы отвратят Александра Суворова от занятия воинским делом. Но вышло точно наоборот. Воинская служба будущему знаменитому, прославленному в веках умением воевать «не числом, а умением» гениальному полководцу понравилась.

О Суворове было известно, что он строг к себе, всегда честен, прямолинеен, удачлив в ведении военных кампаний, всегда доволен службой и собой, а больше всего доволен, что служит в удалении от дворца и дворцовых интриг.

Помнил Потёмкин и необычную просьбу к нему, как к фельдмаршалу, когда генерал-поручик Суворов за воинские заслуги получил известность и был приближён ко двору: «Исторгните меня из праздности. В роскоши и безделье жить не могу».

Генерал-поручику было послано предписание склонить по-доброму крымского хана Шагин-Гирея к необходимости переселиться на Волгу.

Генерал-поручик Суворов был худощав, быстр, решителен. Он был рад служить императрице, а более всего – народу и государству, и, следуя надлежащим наставлениям, присланным депешей из Петербурга, послал к хану Шагин-Гирею, подданному турков, для дипломатических переговоров подполковника кавалерии Сергея Александровича Булгакова.

Лихой подполковник с сотней гусар навестил хана. Хан долго противился равносильному закону, указу Великой императрицы, обращался за защитой к всесильной самодержице, пока рассерженный донельзя генерал-поручик Суворов, надев начищенные денщиком до блеска для такого случая генеральские сапоги и постукивая по голенищу кавалерийским стеком, не заявился в сопровождении адъютанта и десятка кавалеристов в гости к хану самолично.

О чём они беседовали, доподлинно неизвестно. В анналах истории записей об этом событии не осталось.

Известно лишь, что хан Гирей вдруг, после беседы, возлюбил волжские просторы и, бросив на произвол судьбы свой народ, возжелал вдруг вместе с гаремом переехать жить в Воронеж. Места там красивые или по какой-то другой причине, достоверно сие никому не ведомо.

Воля императрицы была выполнена. После ряда разгромных поражений, причинённых Суворовым туркам в Азове и Измаиле, Дикая орда притихла. С турецкой Портой был подписан Кучук-Карнарджикский мирный договор, согласно которому Таврида и Северное Причерноморье отходили к России.

Отныне южные границы империи прошли, согласно воле всесильной Императрицы, по северному побережью Понта Эвксинского. России открывался выход в Средиземное море и далее в Атлантику. Деятельный фельдмаршал Потёмкин начал строительство морского порта в Севастополе, в нищей, убогой татарской деревушке Ахтиар в пять дворов, находившейся на берегу красивейшего и удобного для стоянки кораблей морского залива, неподалёку от величественных античных развалин византийской древней крепости – Херсонеса Таврического, бывшей Корсуни, склоняя находившуюся в мрачном настроении императрицу развеяться и проехаться по вновь приобретённым пределам к тёплому, ласковому, ставшему отныне русским Чёрному морю.

Известно, что императрица уступила уговорам сиятельного вельможи и посетила столицу Крымского ханства – Бахчисарай, в котором, в ознаменование своего пребывания в ханском дворце, по преданию, оставила на память потомкам свою походную, слегка похожую на небольших размеров футбольное поле для забивания штрафных пенальти царскую кровать. Некоторые уверяют, что кровать и по сей день находится в ханском дворце.

Чтоб злобные, кровожадные, невежественные дикари навсегда запомнили, кто теперь в Крыму главный над всеми. Кроме Аллаха, разумеется. А правильнее – выше Аллаха. Потому что задолго до Аллаха были на полуострове другие религии и другие народы. Хазарский Коган, верховный жрец хазар, князь Владимир в Херсонесе, тогда Корсуни, что возле татарского селения Ахтиар, ставшего потом Севастополем, за триста лет до появления Аллаха, чтобы взять в жёны византийскую принцессу, крестился в иудейство, названное потом блудливыми попами православием… Аллах на полуострове Крым появился последним.

А уже над Аллахом и другими религиями многонациональной Тавриды ярко воссияла корона России.

А кровать в ханском дворце была оставлена специально, для утверждения верховенства и величия Российской короны над Крымом, дабы помнили, кто в Крыму отныне и на века главный, ну и вдруг Её Величеству, Великой императрице захочется вернуться! Чтоб было на чём Её Величеству удобно спать.

В Инкермане она в окружении европейских послов устроила на белых инкерманских скалах с видом на севастопольскую бухту, заполненную военными кораблями, пришедшими по распоряжению фельдмаршала Потёмкина засвидетельствовать немощной и слабоумной старушке Европе величие и славу русского оружия и устроившими из всех корабельных пушек салют в честь Великой императрицы и Великой Российской империи торжественное пиршество.

Гульба продолжалась неделю. Неделю стреляли корабельные орудия, а небо не успевало погаснуть от разноцветья взлетающих фейерверков.

И Европа узнала о пиршественном торжестве, услышала грохот русских пушек и увидела разноцветные огни триумфальных фейерверков.

Присутствовавшие на торжественном пиршестве иностранные послы, те, кто смог потом прийти в себя от последствий небывалой пьянки, послали подробнейшие описания небывалого по размаху и великолепию, обошедшегося в немыслимые по величине по тогдашним временам деньжищи праздничного торжественного гульбища на белых инкерманских скалах под открытым южным небом, своим правителям.

Умела Екатерина Великая повеселиться от души, простенько, незатейливо, но с большим вкусом и аристократическим шиком. Да так гульнуть, с таким размахом, чтобы вся Европа об этой грандиозной пьянке и по какому она торжественному случаю прознала.

«Вот так, любезные! И не иначе! Знай наших! И хорошо, на всякий случай, запомните на будущее!» – послала такое необычное и небывалое до этого дипломатическое послание всей Европе Великая императрица. Екатерина Великая была великим дипломатом. Она во всём была Великая.

Попутно она нарекла небольшой городок недалеко от Бахчисарая именем известного не менее чем она и так же популярного в народе и оставившего значительный след в истории Причерноморья восточного воителя Евпатора.

Название получилось удачным. Оно прижилось, потому что хорошо и естественно вписывалось своей каллиграфией, славянской вязью букв в окружавшую это селение степь. Лучше этого названия, пожалуй, ничего нельзя было придумать.

Так с тех пор и остался этот маленький городок под этим звучным именем в память о Великой Императрице и не менее великом в веках воине.

Они ушли, но их барельефы украшают ныне главную площадь этого города как напоминание о славной истории возникшего очень давно, почти одновременно с Вечным городом, Римом, маленького поселения на берегу огромного морского залива.

А на набережной городка в память о фельдмаршале и генералиссимусе, тогда, во время описываемых событий, генерал-поручике, завоевавшем ханство без выстрела, с одним кавалерийским стеком, благодарными потомками поставлен скромный, непритязательный, не претендующий на величие бюст.

В жизни легендарный полководец отличался необычайной скромностью, и бюст ему поставлен скромный, такой, каким при всём своём величии был этот удивительный человек.

И бродя с Маргаритой по солнечным, овеянным славной и очень непростой историей улицам этого древнего и одновременно такого юного городка, Иван Иванович часто находил свидетельства восточных культур в архитектуре, быте и нередко в своеобразном национальном одеянии жителей этого городка. И, наслаждаясь восточной кухней в различных бесчисленных кафешках приморской части города, простотой нравов и присущей южанам деликатностью и южной обходительностью живущих в солнечной благодатной Тавриде людей, он всё чаще ловил себя на мысли, что рано или поздно закончится его отпуск и всё это закончится, как рано или поздно заканчивается всё хорошее в этой жизни.

И ему уже очень не хотелось уезжать, и хотелось как можно подольше растянуть их встречи с Марго.

Это были неописуемо прекрасные минуты. Он не мог найти этому дельного объяснения, но рядом с ней ему казалось, что он без остатка растворяется в улыбке Маргариты, в волшебном очаровании её карих глаз, переходит в какое-то другое состояние, давно забытое им, как он думал, со времён далёкой, безвозвратно затерявшейся в туманах прожитых лет юности.