Как бы ни проходил их вечер, но утром, когда солнце, поднявшись над зеленью садов и черепичными кровлями домов, заглядывало желтоглазо к ним в рамы окон, вместе с первыми лучами солнца они поднимались.
Остатки сна обычно навевали Ивану Ивановичу задумчивое, немного грустное настроение, и, тихо, еле слышно напевая что-нибудь старозаветное, но близкое ему по характеру и стилю жизни, вроде: «Эх, дороги, пыль да туман…», и улыбаясь каким-то медленно всплывавшим в сознании сбивчивым, разрозненным мыслям, он на скорую руку принимался готовить кофе, бутерброды и прочую снедь, пока Маргарита делала всё сразу: одновременно заправляла постель, убирала со стола вчерашнее застолье и, жалобно вздыхая, разглядывала в зеркале припухшее со сна лицо.
В её исполнении это выглядело милой игрой, своеобразным кокетством, театрализованным украшением медленных, ещё только начинавших стремительный забег утренних, полных неизъяснимой неги и волшебного очарования минут, незамысловатой бесхитростной прелюдией, первыми аккордами начинающегося дня.
Наблюдая за Маргаритой, Иван Иванович с опаской начинал понимать, что он всё больше и больше подпадает под чарующую магию её мягких, полных женского обаяния движений, ласковых взглядов, тихих, полных музыки и чарующей ласки нежных слов.
В предвидении неизбежной разлуки он так боялся этого. Они не любили друг друга и, конечно, ни за какие пряники не имели намерения впадать в подобную эпатажную глупость.
«Господи! – будь их воля, вполне могли бы они обратиться к Всевышнему, если бы они верили в Бога и вообще во что-нибудь, кроме самих себя, верили. – Господи, спаси нас от подобной глупости и помилуй, если ты есть! Неужели нам, простым людям, нельзя как-нибудь обойтись без подобных излишеств?»
«Эка, право, невидаль эта любовь!» – порой размышлял Иван Иванович, не очень доверявший излишне ярким эмоциям, и не мог не признать, что что-то, безусловно, за этим эффектным словом, возможно, так и не понятое им до конца по-настоящему, скрывалось.
«Быть может, любовь – это красивое, эффектное украшение, декорация, орнамент чего-то главного, основного, – думал он. – Острая приправа к тому, что составляет стержень жизни любого состоявшегося человека.
А быть может, это всего лишь некое мифическое зеркало, придуманное и в веках взращённое и без меры взлелеянное людьми? Есть же человеческие сообщества, обходящиеся без подобной головной боли, живущие без излишних заморочек! Счастливы должны быть люди, обходящиеся без лишних проблем, живущие без зависти, не знающие ревности».
Наверное, тогда, при таком раскладе, если понемногу извести, освободить общество от всех алчных, богатых, злобных, завистливых, или хотя бы, если отделить этих уродов от нормальных людей, при новом общественном устройстве, том, о котором мечтали Великие утописты, возможно, наступит наконец рай на земле. Что, если подумать, не такая уж, если подумать, фантастическая, невыполнимая задача. Сознание людей в любом обществе развивается. Когда-нибудь эти социально опасные сорняки научатся выпалывать и, наверно, тогда эта мечта простых людей в идеале исполнится. Научатся всё же люди когда-нибудь жить так, как следует и как должны жить люди. Не может быть, чтобы не научились.
Что касается Ивана Ивановича и Маргариты, они оба были эйдетиками, то есть людьми, жившими и питавшими своё сознание чувствами.
На самом деле, какую бы философию общественного устройства Иван Иванович не изобретал, конечно, они никогда и никому в этом не признались бы, они всё-таки были глубоко верующими людьми. Их религией была любовь. Любовь к жизни!
И тем не менее по предыдущей своей жизни они знали, что стоит только отпустить вожжи, дать волю эмоциям, как эфемерное в их понимании и всё же не совсем чуждое им легкомысленное украшение взаимоотношений, безделица, называемая любовью, моментально превратит их отношения в яркий, всё испепеляющий костёр. А вот этого они не хотели.
Они боялись рисковать. Потому что когда этот эйфорический, красивый, фантастически яркий костёр догорает, он оставляет после себя чадное, дымное пепелище. Они предпочитали понимать любовь как встречу двух физически сильных, здоровых, ненасытных в страсти животных. Зверей!
Да и не в любви, и не только в любви, они искали и хотели найти своё счастье. Они были ненасытны не только в чувствах и страстях, но и в том, что отличает человека от прочих земных существ: в поисках себя, своего места и назначения под этим солнцем, в этой, казалось бы, на первый взгляд, такой до неприличия кажущейся простой жизни.
И всё, казалось бы, в их отношениях было, что называется ничего. В таких случаях, кажется, говорят: комильфо – вполне, как следует.
Одно Ивану Ивановичу было непонятно: почему, несмотря на их молчаливую взаимодоговорённость и полное взаимопонимание относительно опасностей совместного плавания в бурных, как горный поток, водах реки любви, эта стройная, божественно сложенная женщина, созданная игрой слепого случая и неуёмного в поисках совершенства провидения для всеобщего обожания и поклонения, природной грацией своих движений с утра до вечера заставляет быстрей бурлить кровь в его жилах и наполняет непривычной ему нежностью и непрерывным ожиданием чего-то прекрасного его огрубевшее, должно быть, как он думал до этого, напрочь отмороженное, замёрзшее, превратившееся в холодную ледышку в бескрайних полярных просторах, ставшее совершенно бесчувственным сердце.
Почему сладкой истомой желание всякий раз разливается по его телу, когда она, держа чёрный карандаш аккуратными, хорошей лепки руками начинает прорисовывать и без того чёрные, похожие на крылья ласточки, густые, как соболий мех, брови и аккуратно, маленькими глотками, чуть касаясь бокала пунцовыми губами, пьёт с наслаждением после завтрака шипучку, а потом медленно, вглядываясь в зеркало, подрисовывает абрис губ тюбиком губной помады, как бы ненароком, ненамеренно говоря каждым движением: «Вот, дорогой, какая я! Вот какие у меня брови, какие губы, какое великолепное тело, на которое ты так жадно глядишь и которым так и не успел досыта насладиться, насытиться за целую ночь».
И он никак не мог понять, почему каждое утро ему так хочется, чтобы время остановилось и чтобы, кроме её движений: как она расчёсывает волосы, как берёт маленькими пальчиками бокал, как её губы прикасаются к бокалу, к медленно всплывающим в воде пузырькам воздуха, – чаровница, насыщающая воздух, атмосферу в комнате, электричеством любви, чтобы день в эту минуту замер, остановился и ничего больше другого, кроме этих, дарующих ему неизъяснимое наслаждение движений, её многообещающей, завораживающей, неуловимо блуждающей по лицу улыбки, ничего больше не было.
Солнце, аромат весны, вливающийся в открытые настежь окна, и флюиды очарования, которые источала каждым своим движением эта женщина, что ещё, казалось бы, было нужно ему для счастья?
А возможно, это и было счастьем? Одной из многих его разновидностей, необходимой человеку для ощущения полноты жизни. Своего полноценного присутствия в ней.
Иван Иванович, конечно же, ничего этого не знал. Он знал лишь, что он давно, очень давно не испытывал ничего подобного. В отупляюще-монотонном, беспечально безрадостном чередовании однообразных, похожих один на другой, пустых, ничем особенно не заполненных дней, он даже стал считать подобные чувства больше принадлежностью дешёвой фантастики, нежели реально окружавшей его жизни. И на тебе! За здорово живёшь, за просто так попался!
«Нет! – думал он. – Ну конечно, может быть, где-нибудь кто-нибудь, кому нечем больше заняться, и мог позволить себе нечто похожее на такую сказочно небывалую роскошь как любовь, конечно, где-то в другом, запредельном измерении и в другом совершенно времени, но чтобы он, серьёзный, как бы здравомыслящий человек, каким он себя понимал, в его годы впал в подобное, достойное всяческого сожаления слабоумие! Нет уж, увольте! Можно же обойтись без крайностей!» – рассуждал Иван Иванович, чувствуя, как всё больше и больше запутывается, увязает в невыносимо приятных, запутывающих понемногу сознание, обволакивающих помимо его воли и разума его всего, обворожительных, превращающих его убогое холостяцкое жильё в сказочные чертоги, чарующих, колдовских тенетах её обаяния.
Но и это было бы полбеды, если бы однажды, возвратясь поздно вечером из театра, где она аккомпанировала какой-то местной знаменитости, и устало опустившись в кресло, Марго не спросила:
– Ваня, скажи, пожалуйста, на милость, зачем всё? Зачем мы? Почему мы так живём?
Честно говоря, у Ивана Ивановича не было ответа на такие простые, вечные вопросы. Он не знал, что ей сказать. Иван Иванович всего-то без малого пятьдесят лет безрезультатно пытался узнать эту превеликую тайну. – Ты, наверно, очень устала, – попробовал он уйти от ответа.
– И всё же! – настаивала она.
Иван Иванович не знал, как ему быть.
– Быть может, кто-нибудь другой, кто поумней, сможет объяснить тебе, что, зачем и почему, – сказал он Марго, глядя в бездонную темень её вопрошающих, колдовских глаз.
– И кто бы это мог быть? – капризно полюбопытствовала она.
У Ивана Ивановича не было полной уверенности, что он сможет правильно ответить и на этот её вопрос, но всё же он кое-что знал о людях, которые на любой вопрос, какой бы сложности он ни был, могли ответить вполне исчерпывающе.
И уж, конечно, одним из таких людей был давнишний, с незапамятных времён, с голопузого детства друг – Витька Монгольский. Уж он, насколько помнил Иван Иванович, в ответах не тушевался и, будучи не любителем базарить попусту о чём ни попадя, как истинный, чистой, ничем не разбавленной воды интеллигент как по происхождению, так и по судьбе, вполне мог ответить на такой вопрос любопытствующему персонажу в таком ключе.
– А вам, дорогой мой, – обращаясь доброжелательно к собеседнику с высоты своего саженного роста и безусловного авторитета в научном мире и в ближайшем окружении, среди сотрудников института, со снисходительными нотками в голосе мог высказаться приблизительно так: – К своему стыду, должен вам признаться, – и, приложив многозначительно указательный палец к губам, добавлял: – Только вы, пожалуйста, никому не говорите! Я знаю об этом ничуть не больше вашего.
И, видя изумление в глазах собеседника, оглянувшись кругом, не подслушивает ли кто, и наклонившись к собеседнику, доверительно сообщал: – А чтобы подобная заумь на тяжёлых изломах судьбы мне в голову, как к вам, не приходила, я поступаю весьма банально, а именно: выпиваю немедля бутылку водки и впредь никакими такими глупостями больше нисколько не мучаюсь. Правда, вам, с учётом вашей хлипкой душевной организации, я бы такой рецепт не рекомендовал. Обращайтесь к экстрасенсам или к попам! Они порчу с души снимают и благодать и благостность в любом из сущих в просторах вселенной миров всем авансом обещают. А мой рецепт опасен. От смеси философии с алкоголем такой бесовской крепости коктейль получается, что далеко не все это адское зелье выдерживают. Некоторые уже выясняют ответ на волнующий вас вопрос в специализированном учреждении. А есть и такие, – возводил Монгол очи вверх, – что, по всей вероятности – для более детального выяснения подробностей, уже отошли в мир иной. Так что мой вам дружеский совет: выбросьте глупости из головы для вашей же пользы.
Иван Иванович улыбнулся. Приблизительно такими категориями рассуждал обычно Витька, Виктор Монгольский, Великий Монгол. Почти двухметровый громила. Харизматич-ный красавец со стальными мускулами и несгибаемой волей.
Терминатор! Уникальный биоробот! Одушевлённая ходячая реклама: «Совершенству нет предела!». Сверхсовременный робот-автомат для решения любых, любой сложности вопросов, начиная от деликатных личных до общечеловеческих.
Вот что получилось в результате из мальчишки, бегавшего когда-то на черноморском пляже в волнах прибоя в поисках выброшенных на пляжный песок щедрым и добрым в тот день морем медных и никелевых монеток.
Конечно, в тяжёлую минуту он мог бы и не одну бутылку за воротник закладывать! При его-то здоровье! Две-три, например. Для начала!
К тому же из всех знакомых Ивана Ивановича Монгол, пожалуй, как никто, с головы до кончиков пальцев, до глубины души, до потаённых её уголков, о которых, возможно, он и сам не догадывался, был довольно редким в наше время, без тени сомнения, истым верующим. Натуральным! Без малейшей примеси мистических, окутанных мраком таинственности, непознаваемых нормальным здравым умом, бредовых религиозных еврейских философий.
Он с детских лет, насколько помнил Иван Иванович, исповедовал новомодную ныне в нашем государстве с некоторых пор монетарную, денежную философию и свято чтил и поклонялся верховным жрецам этой наидревнейшей из религий, святой обителью которых стал парламент, возникшим в ещё недавно, казалось бы, социалистической, народной стране, откуда ни возьмись, как чертополох во чистом поле, так называемым олигархам.
И даже главный поп в этой стране, Его Святейшество, церковный патриарх, неизменно являвшийся народу в помпезных религиозных театральных постановках, посвящённых придуманному евреями божеству, согласно сценарию, в золотой рясе, вышитой крестами, с золотыми подсвечниками с горящими свечами, в золочёном клобуке, в сопровождении сонма одетой в золотые одежды, изображавшей святость, толстомордой, разъевшейся на дармовых хлебах поповской челяди, оказался вовсе не чужд любви, возможно, единственной, настоящей, первой и последней в его никчёмной, пропитанной насквозь фальшью и обманом людей жизни, неуёмной страстью к золотому тельцу, как и вся поповская шалая, беспутная продажная шатия. И, чтобы быть святым и одновременно современным, шагать в ногу с изменчивым временем, не отставая в алчности от первых лиц правительства, тоже был из этого треклятого народом воровского племени олигархов.
Разбогател дешёвый барыга в одночасье на беспошлинной торговле водкой и импортными сигаретами. В результате получилось новомодное словосочетание: банальный ворюга-поп и одновременно Святой олигарх!
А ещё Иисус в одной из проповедей призывал народ не ходить в церкви, говоря: «Не ходите в церкви! В церквях святости нет! Фарисеи – торгаши – клятое поповское племя, торгуют в церквях за деньги святым словом».
И античный поэт Данте Алигьери в дошедшем до нас, написанном тысячу лет тому назад произведении «Божественная комедия» отмечал: когда он достиг в сопровождении поэта Вергилия десятого неба, где должен был находиться рай и где его ожидала нежно любимая подруга, там он увидел, что с трудом влекомая четверкой коней колесница христианской церкви давно треснула ровно посредине и, готовая разломаться пополам, пришла в негодность из-за корыстолюбия и продажности христопродавцев-попов. Что, в общем, всем известно. Нужна как воздух новая государственная идея и новая, подходящая и объединяющая все народы религия.
Вот Монгол и оказался одним из тех религиозных и идейных протестантов, кто, кажется, решил создать эту новую государственную идею и новую, устраивающую всех религию, для чего, недолго думая, подался в богатеи, произнося иной раз на междусобойчиках перед друзьями с дрожью в голосе как кондовое, лежащее в основе начала всех начал, древнее магическое заклинание, как «Отче наш», как основной закон термодинамики в разговоре с довольно редкими в наши дни иноверцами, такими, например, как его друг Иван Иванович, убеждёнными вероотступниками и безбожно уничижаемыми и немилосердно презираемыми и гонимыми церковью атеистами:
– Бог, разлюбезные мои, если вам это ещё не известно, один на всём белом свете – это деньги! Кто мы в этом взбесившемся мире без денег? К сожалению, с большой буквы, самой большой – НИКТО! – пел он дифирамбы новоявленному, возникшему из руин распавшейся на жалкие обломки, спасибо и низкий поклон до земли всем им, собравшимся на Олимпе власти деятелям ещё недавно Великой страны, Божеству! Взяли – и с дуру развалили страну. От великого ума! Не иначе!
– Что мы без денег? К сожалению – НИЧТО! Деньги правят бал на земле.
Деньги – это прогресс! Деньги – это процветание! Деньги – основа основ современного мира! Да здравствуют ДЕНЬГИ! Деньги – единственный известный мне Истинный Бог на земле, которого я всецело уважаю! Любая религия, – говорил он, – это термоядерная бомба, заложенная под устои целостности государства. Раньше мы жили в государстве, у руководителей которого хватало ума понять и правильно оценить зло, которое несёт в себе любая религия и религиозность. Теперь к власти пришли люди, слабо ориентированные в государственной политике. Прикрываясь религией как щитом, они построили государственную религию воровства. Им лишь бы грабить! Своей показушной религиозностью, призывами к религиозной и межнациональной толерантности они щедрой рукой сеют семена раздора и межконфессиональных войн между народами нашего государства. Вместо разрушенных заводов и фабрик в атеистической некогда стране ускоренными темпами строятся религиозные сооружения разных конфессий. Безумные средства тратятся на увеличение количества религиозных деятелей, разобщающих людей по религиозному и национальному признаку. Религиозный Джин выпущен из бутылки. Страшный, кровожадный, ужасный, не различающий добро и зло, не ведающий милосердия, чуждый вселенского сострадания Джин!
Спасение только в Боге! В едином Боге! Нужен единый бог для всех. Всех примиряющий и ко всем относящийся ровно. И этот Бог есть! Он один у всех! На всей Земле Бог один! Имя этого Бога – ДЕНЬГИ!
Что, откуда ни глянуть, выглядело правдоподобно и сомнению не подлежало. И эти его слова ничего нового никому, надо признать, не открывали. Справедливость в его словах была.
Когда он выступал на митингах, послушать его собирались толпы людей. Ему бы с церковного амвона выступать или с кафедры, а ещё лучше, судя по его проповедям, в самый раз церковь открыть! Новую Вселенскую церковь Нового Старого Бога. С огромным золотым империалом чистейшего, стопроцентной пробы золота, в десять человеческих ростов, по числу небес над нами (как их описывал в «Божественной комедии», написанной тысячу лет назад, великий Данте, единственный из живых побывавший на всех десяти небесах и вернувшийся живым и невредимым обратно к людям), горящим в солнечных лучах как огонь на куполе вместо убогого еврейского креста, венчающего печальный конец жизни христиан.
Тот финиш, чем всё в итоге заканчивается. Грустный результат, венчающий бесчисленное число многих житейских чаяний и бессмысленных надежд и устремлений, и как замена других не менее никчёмных символов расплодившихся без счёта разных, разобщающих людей иноземных сектантских религий. Любая религия – это секта.
И чтоб пол в этой церкви был вымощен царскими золотыми червонцами, а стены отделаны изумрудами и бриллиантами. А вместо икон сказочных мифических еврейских святых на стенах в золотых рамах были бы изображения всех валют мира.
И не было бы в мире более честной, соответствующей грубой сермяжной жестокой правде жизни, более правильной и горячо любимой разными народами единой, объединяющей всех церкви, потому что Бог действительно на всей Земле один, и это, как бы вы ни возражали, – ДЕНЬГИ! Ну а кто в силу дремучей отсталости и умственной недоразвитости не понимает этого – это погрязшие в тенетах серости и убогости невероятно глупой, древней, как египетские пирамиды, еврейской сказки, написанной евреями в 325 году от начала исчисления новой эры, и названа эта сказка Библией, всего-навсего – жалкие фарисеи.
– Нынешняя религия – это всего лишь проверка людей на идиотизм. У кого сколько ума осталось и есть ли он вообще. По количеству верующих можно определять количество психически больных и умственно неполноценных в обществе. Насколько психически больно общество, – уверял Монгол.
И, разумеется, не было бы никакого другого в этой церкви настоятеля, кроме Монгола, более известного своей праведностью и непоколебимой верой во вновь открытые Новые Старые духовные ценности. Святого отца, служившего истово и вдохновенно Новому истинному Старому Богу – ДЕНЬГАМ!
Если бы Иван Иванович знал, что наступит время, когда Монгол действительно соберётся основать Новую Вселенскую церковь в знойной пустыне, в которой он планировал построить Новый город, Новый Иерихон, Вавилон наподобие Лас-Вегаса – столицу Новой религии с новыми жителями этого города, свободными, счастливыми людьми, не зависимыми от повторяемого в поколениях гнойного бреда вековых предрассудков.
Впрочем, Монголу и без церкви все поклонялись! Монгола обожали! Его чистосердечно любили!
С речами он мог бы и не стараться. Его непременный, обязательный, повседневный авантажный вид, неизменная респектабельность даже в худшие годы так называемой перестройки производили неизгладимое впечатление лучше любых слов и проповедей если не на всех, то на многих.
Он выглядел убедительно даже тогда, когда большинство в стране растерялось, потеряло уверенность в завтрашнем дне.
Новообращённые, неофиты слушали его открыв рты. Особенно балдели от распространяемого им вокруг совершенно бесплатно настоящего мужского обаяния стопроцентного мачо женщины. Они были готовы и без денег молиться на него, боготворить его, носить этого писаного красавца на руках. Они бегали за ним толпами.
Такой мужчина! Монгол снился им ночами. Он был их кумиром. Любая мечтала, чтоб на неё упала хоть небольшая толика внимания божественного красавца. Каждой хотелось хотя бы немного побыть в сиянии лучей его необычайной красоты.
Монгол, следует признать, всегда был на волне. На самой её вершине. Так было при нещадно ругаемых и без меры поносимых последними словами некоторыми быстро разбогатевшими людьми, в основном спекулянтами всех мастей, Советах. Тогда он, пройдоха, неплохо выглядел на фоне стоящего на ВДНХ монумента скульптура Мухиной «Рабочий и колхозница».
Фотография монумента с проходимцем Монголом на переднем плане, надо думать, не случайно стояла в институте на его рабочем столе.
А теперь, при Новых властях, он ещё лучше смотрелся на фотографиях, которые он прислал Ивану Ивановичу, где Витька был сфотографирован на небольшой, но известной всему миру улице под названием Уолл-стрит.
Скромная табличка «Wall St» на углу здания, видимо бывшая главным элементом фотографии, явственно свидетельствовала об этом, а фигура с распиравшими полотно майки мускулами и выражение физиономии прохвоста излучали силу и уверенное превосходство над всем и вся. Умел чертяка при любых властях и где бы то ни было фотографироваться простенько, непритязательно, но непременно с видным всякому на втором плане большим смыслом и вкусом.
И уж, конечно, этот человек с фотографии, в отличие от туповатого Ивана Ивановича, его друг и сотоварищ по жизни, много знал. Он был специалистом в горном деле самой высшей пробы. Докторскую степень за просто так, за красивые глаза и умение грамотно держать стакан не каждому дают.
Хотя и стакан Витька Монгольский умел держать как следует, и сумрачная, не обещающая женщинам ничего хорошего, бездонная темень его нахальных, раскосых восточных глаз в обрамлении длинных ресниц обладала магической силой, разящей женское сословие наповал.
И уж, разумеется, он-то, в отличие от слабого, неуверенного в себе Ивана Ивановича, мог дать исчерпывающий ответ на любой вопрос. А Иван Иванович на главные вопросы жизни ответить не мог. Не знал он на них ответов.
Так по природной простоте и врождённой прямолинейности Иван Иванович и сказал Маргарите, что он знает только одного человека, который, по его мнению, что-то мог бы сказать в ответ на интересующие её вопросы.
– Монгольский! Великий Монгол! Твой друг! А кто он? – спросила Марго.
– О-о-о! – многозначительно возвёл глаза вверх Иван Иванович. – Это такой человек! – И он рассказал вкратце о своём приятеле, и даже не просто приятеле, а закадычном друге детских лет, о том безмятежно счастливом времени, когда он, глуповатый несмышлёныш, рисовал прутиком очертания берега на песке и сияющее, смеющееся солнце, а Виктор уже тогда, в малолетстве, смотрел вглубь вещей, в самый их корень, и собирал в пене прибоя мелочь, которую морские волны выбрасывали на берег.
– Оттуда всё и пошло! Мы тогда крепко поссорились, – сказал он, вспомнив, как Витька, тогда Витусь, растоптал его рисунок, а потом, неожиданно рассердившись, бросил собранную с большим трудом мелочь, целую горсть медных и никелевых монет, обратно в море.
Ему казалось, что он до сих пор помнит, как сверкнули на солнце металлические кругляшки, прежде чем, шлёпнувшись в воду, уйти обратно на морское дно, заманчиво поблёскивая и маня оттуда призрачным видением лёгкого, беспроблемного богатства.
– Замечательное было времечко! – добавил Иван Иванович. – Мы, как новорождённые котята, учились смотреть на мир. Учились понимать жизнь. Чему-то учились. Да вот же, у меня и его фотография есть, – вспомнил он о письме друга и, выдвинув ящик стола, достал конверт с фотографиями.
На фотографиях был запечатлён мускулистый, атлетического сложения красавец, чем-то похожий статью и внешностью на всех побеждавшего, не знавшего поражений популярного античного героя греческих мифов, а в выпавшем письме Иван Иванович прочёл фразу, на которую раньше он как-то не обратил внимания. «Мы, дружище, чего-то хотели добиться в этой жизни, достичь, чего бы нам это ни стоило, и мне, кажется, это в полной мере удалось» – прочёл он на выпавшем из конверта листе бумаги и задумался: чего же они хотели добиться и что бы такого особенного, невиданного его другу удалось достичь?
Он, например, ничего в жизни не добился и ничего не достиг. И в ближайшем будущем манна небесная ему явно не светила.
Работа в местах от всего цивилизованного мира удалённая, да мольберт, и ещё десяток-другой привезённых из разных экспедиций, добротно сработанных и никому на свете не нужных картин, вот всё, чего он добился и что достиг за всю жизнь.
Это ли достижение? Об этом ли он мечтал в юности, в начале пути? Теперь он не мог ответить утвердительно на этот вопрос.
Иван Иванович в задумчивости повертел в руках конверт из-за которого сразу возникло столько непростых и довольно каверзных вопросов.
На конверте стоял штемпель «ЮС оф Америка» и фамилия отправителя – «Монгольский». А на фотографиях изображалась какая-то неземная, непривычная для сознания Ивана Ивановича, непонятная ему заоблачная жизнь.
Вот Верочка в шезлонге, в тени раскидистой пальмы, машет с фотографии ему рукой. А вот и всё семейство: сыновья и Монгол с Верочкой у бассейна на фоне великолепной, в мавританском стиле виллы, и непомерной длины автомобиль, и вертолёт – всё свидетельствовало о финансовом благополучии и высоком уровне жизни этой виллы. Витька во все времена, в любой общественной системе умел хорошо устраиваться.
– Чтоб нам так жить! – в сердцах выругался Иван Иванович, хотя отлично понимал, что никогда так жить не сможет, и, более того, не видит в таком образе существования никакого смысла.
При виде богатых людей, как они ходят в церковь, крестятся и молятся, а выйдя из церкви, остервенело грабят простых людей и, мало того, стремятся всеми силами отгородить-с я от черни, от простонародья, и даже отказаться от своей национальности и государственной принадлежности, его иной раз посещали удивительные мысли: непомерное богатство и интеллектуальное содержание жизни, как приметил он, не всегда и не для всех одно и то же. И никчёмная бессмысленность тупого, спокойного, обеспеченного существования его не привлекала.
Хотя, конечно, он понимал, что, к сожалению, и для него не так уж далеко то грустное время, когда, вполне возможно, и к нему придёт и неслышно постучится в двери тихое старческое спокойствие и безмятежное умиротворение. Чего он как огня боялся. Неужели жизнь невозможна без старости?
Старость, конечно, неминуема для тех, кто до неё доживает. Но как её достойно прожить – это для многих оставшихся ещё целая проблема.
А Маргарита с интересом рассматривала фотографию, на которой обнажённый, полуголый Монгол демонстрировал свою великолепную мускулатуру. Полубог-получеловек.
– Да! – наконец восхищённо воскликнула она. – Вот это персонаж! Плейбой! А что же дальше было? – заинтересованно спросила Марго. – Надо думать, было же ещё что-то и дальше.
– Да, дальше меня привлекла живопись, а Витька, Виктор, пошёл другой дорогой. Его больше всего интересовали деньги. И хотя мы вместе и институт один заканчивали, и распределились затем в одно НИИ, пристрастия у каждого из нас остались разные. Виктор стал крупным учёным. У Монгола появились друзья в финансовом мире, соответствующие перспективы. А я далеко не пошёл, остался в его подмастерьях. На полевых работах, в экспедициях я таскал для Монгола, для его научных статей, каштаны из огня, а когда представлялся случай, занимался живописью. Теперь Монгол – великий человек, а я, – Иван Иванович задумался, – я и по сей день толком не пойму, кто я – специалист по горному делу или художник. Впрочем, я не в обиде. Наверно, не зря говорят: «Каждому своё!» Науке я предпочёл художническую стезю. Наука всё-таки слишком суха, безэмоциональна, в отличие от живописи, целью которой как раз и являются чувства, настроение, мысль. Так что, несмотря на то, что я выбрал не такую дорогу, как Монгол, судьбой я вполне доволен. Богу – богово, кесарю – кесарево!
– И что же, за ответом на такой простой вопрос нам теперь надо ехать к твоему другу в Москву, в этот Новый Вавилон?
– Почему в Москву? – спросил Иван Иванович. – Витька Монгол теперь не в Москве. Он успешно покоряет Штаты. Ныне его резиденция во Флориде, в Майами. Он теперь крупный золотопромышленник. – И рассказал историю превращения учёного в золотого дельца.
– Как же это ему удалось?
– Оказалось, что мы не зря бродили по этой грешной Земле. Кое-что мы о ней знаем, – ответил Иван Иванович.
– А что же ты?
– Я? – Иван Иванович с грустью посмотрел на давно нуждающуюся в ремонте комнату, на облезлую краску на дверях, на более чем скромную меблировку жилья. Всё требовало рук, внимания, денег. – Я? – сказал он. – Я в результате так и остался непонятно кем, то ли художником, – кивнул он на стоявший у окна мольберт с этюдом, – то ли специалистом по горным разработкам. Во всяком случае, купец, хозяин художественного салона, приезжающий из Белокаменной в поисках нового в живописи, считает меня художником, а Железный Феликс, руководитель института, толковым геологом средней руки и ничем больше. Вот так и болтаюсь между профессией и призванием и не могу выбрать окончательно ни то ни другое. Работа помогает мне найти новые сюжеты для картин, а картины позволяют увидеть то, что в пошлой житейской обыденности ни за какие деньги не сыскать.
– Значит, ответа на мои вопросы мы так и не найдём? – спросила Маргарита. – Друг в погоне за эфемерными материальными благами до дури разбогател и обитает теперь чёрт знает где, в чужедальних Майами, а ты, художник божьей милостью, добровольно возложил на себя миссию пустынника, в отличие от твоего приятеля, и так ни к каким выводам и не пришёл. Что же нам делать?
У кого искать ответ?
Иван Иванович не знал, что ей сказать. Баловалась, конечно, Маргарита. Капризничала. Никто на свете не знал ответов на некоторые довольно обычные женские вопросы, и уж кому-кому, а Маргарите это было хорошо ведомо.
Почему-то Ивану Ивановичу вспомнились слова знакомого о женской диете. О том, какие женщины утончённые гурманы и умелицы и как они деликатно умеют выедать мужчинам мозг.
А за окном, в зыбком, дрожащем, трепетном свете луны плыла ночь. Волшебная южная ночь. Восхитительная, ласковая и нежная, как женщина, сидевшая в кресле и задававшая странные вопросы, на которые у Ивана Ивановича не было ответов; благо в комнате царил спасительный полумрак, скрывавший тень смущения на лице Ивана Ивановича, человека, прошагавшего за свою жизнь без малого пол-Земли, видевшего и азиатские пустыни, и стылую безбрежность полярных льдов, и холодное сияние заснеженных горных вершин на фоне прозрачно-голубого неба и, как оказалось, не умеющего ответить на элементарные, простые вопросы Маргариты.
Если б кто знал, как всё-таки тяжело порой соответствовать некоторым женским запросам!
И, преодолевая неожиданное смущение, Иван Иванович сказал, что друг, тот самый заморский друг, приглашает его к себе в гости и при желании они могли бы навестить другана детства и сотоварища по жизни, прежде чем он опять уйдёт на изыскательские работы.
– А! – воскликнула Маргарита. – Дальняя дорога – долгие сборы!
Она объяснила, что у неё контракт, что летом она не может распоряжаться своим временем. Что если бы зимой! Так зимой он безвылазно на работе.
А как хотелось бы между делом сгонять в эти Майами, глянуть одним глазком, что там и почём.
Рассуждая она поднялась из кресла, подошла к окну, встала, почти растворяясь в потоке лунного сияния.
Остался видным только силуэт, и лёгкая тень легла на пол. Спросила, глянув на мольберт: «А это что?»
Иван Иванович облегчённо вздохнул. Он понял, что пришло неожиданное спасение. На мольберте был этюд, на котором маленькая девочка кормила изо рта длинноклювую птицу.
Девочка пролазила через дыру в изгороди из соседнего двора, потому что там, возле двухэтажной современной виллы, в которой она жила, царил идеальный порядок и не было такой запущенной, заросшей виноградными лозами беседки, и горки песка, и воды, капающей прямо на Землю из крана, – настоящего богатства, которое было ей необходимо, чтобы быть по-настоящему счастливой.
Иван Иванович подошёл к Маргарите, обнял её за плечи и сказал:
– Это Маришка, соседская девочка. Чудо-ребёнок! Счастливы должны быть родители, родившие такое замечательное дитя. Я по утрам, когда она приходит, не налюбуюсь на неё. Люблю за ней наблюдать, как она играет. Как ты думаешь, может быть, она сможет ответить нам на вопросы, ответы на которые мы давно забыли или никогда не знали?