И всё было бы хорошо. Или, как многое в нашей жизни, казалось бы хорошим. В самом деле, чего ж в деньгах плохого? Для обычного человека ничего. Но Монгол был учёным! И странное дело: чем большие суммы Монгол срывал с толстосумов, пребывавших в маразматическом обалдении от возможности проигрывать любые мыслимые и немыслимые для обычных, нормальных людей деньги, он тратил их не глядя, не считая, с такой же лёгкостью, с какой добывал, на всевозможные мероприятия, благотворительные фонды, приюты для бездомных, сиротские дома.

И тем не менее, как ни странно, чем больше денег он выигрывал, тем больше он переставал быть прежним Монголом, уверенным, целеустремлённым, несмотря на все его благие дела: меценатство, пожертвования и доброхотскую благотворительность.

Он стал нервным. В его взгляде чувствовалась напряжённость. Преломляясь через призму денег, весёлых, вольных, добытых легко, играючи, с улыбочкой, с большим моральным превосходством и, само собой разумеется, как Монгол это в совершенстве умел, при необходимости – эффектной демонстрацией интеллектуального и физического преимущества он тем не менее, каждый раз забирая со стола выигранные деньги, будто терял что-то очень важное в себе. Уместно спросить, что же он терял? Казалось бы, наоборот, только приобретал.

Деньги самоценны сами по себе. И вполне могут являться основой для некоторого морального самоудовлетворения.

Какая кому разница, каким образом они добыты? И для обычного человека, банального зауряда, так оно и есть. На деньгах построена вся философия современного мира. Добыл папушу денег – и ты уже человек. Чем больше добыл, тем больше человек.

Купил машину подороже, хату похлеще, бабу потоварней. Затарился баксами на чёрный день. Чем больше затарился, тем больше человек. Главная цель жизни достигнута.

Но с приятелями дело обстояло несколько иначе. Всё-таки они были сначала, в первую очередь, учёными. Иначе говоря: солдатами Её Величества Науки. А уж потом всё остальное. Мир мог исповедовать любые моральные ценности и сходить с ума, как только ему заблагорассудится.

Но идеи, царствующие в мире, им не указ. В научном мире свой кодекс чести, свои идеи и свои, нигде не писанные правила, определяющие моральное и нравственное состояние учёного. Грязными руками науку не делают.

Возможно, поэтому однажды, после особенно крупного выигрыша, Монгольский пожаловался другу:

– Ты помнишь поэму достославного немецкого поэта Гёте «Фауст»?

– Что-то, безусловно, помню, – ответил Иван Иванович. – Отрывками. Про деньги и нечистую силу. А что, не собрался ли уж ты за деньги душу дьяволу заложить? Некоторые из известных нам общественных деятелей на очень высоких постах, первые лица, кажется, очень преуспели в этом. Позакла-дывали свои жалкие, никчёмные душонки за тридцать сребреников чёрту. Уж не собрался ли ты примкнуть к их числу? На эту благодатную тему, насколько я помню, не одним Гёте много чего написано. Читать не перечитать.

Они присутствовали на званом вечере а-ля фуршет в честь дня рождения великовозрастной дочки какого-то министра или зам. замминистра. Кого, они толком не знали.

Им и не нужно это было знать. Их пригласили главным образом для антуража, придания весомости заурядной попойке. Слишком уж колоритными они были, эти два южанина, в северной столице. От этих рослых, хорошо физически развитых мужчин пахло морем, парусными яхтами, рёвом ветра в парусах, весёлой, разгульной жизнью крутых портовых биндюжников и записных черноморских пиратов, умыкнувших не одну красавицу с такого вот типа раутов, и слава, по крайней мере одного из них, эти сведения целиком и полностью оправдывала.

По случаю, под настроение, он вполне мог загнуть внимавшей ему восторженно очередной обожательнице какую-нибудь очевидную глупость, действующую безотказно, что-нибудь о красоте южного ночного неба над качающейся среди звёзд верхушкой мачты или о сказочном великолепии восточной сказки – Стамбула, если им любоваться под парусом, загорая на палубе небольшого, послушного ветрам и воле кормчего утлого судёнышка.

– А вы видели Кипр с моря? – мог спросить он, если разговор заходил о море, о морских приключениях. – Пальмы на пляже в Ларнаке. Восхитительный Лимасол. В туманной дымке возвышающийся над бурыми облаками хребет Троодос?

И, конечно, его собеседницы моментально становились завзятыми морячками.

Им так всего этого всю жизнь не хватало! Они сразу начинали вспоминать, что им известно о парусах и море, и уже видели себя в мечтах на яхте и, разумеется, капитаном на этой яхте мог быть только несравненный флибустьер из флибустьеров, корсар из корсаров, безжалостный похититель женских сердец – Синдбад-мореход – Монгол, и любая из них уже мнила себя верной и отважной командой при Монголе; флотским экипажем, всем понятно, в единственном числе.

На вечеринке звучала музыка. Танцевали пары. И женщины тайком поглядывали на Монгола, яснее ясного лелея коварную мысль, а нельзя ли как будто случайно, мимоходом, увести с собой этого красавца? Хотя бы ненадолго! Умыкнуть на ночь, на другую. А лучше подольше. В полную и безраздельную собственность. Насовсем!

И они как бы случайно оказывались неподалёку, чтобы успеть пригласить Монгола на белый танец и чтоб, не приведи господи, никакая другая подруга, не приведи господи, не смогла опередить.

– Поговорить не дадут сволочи! – возвращаясь после очередного приглашения и вытирая лоб платком, сказал Монгол. – Такие женщины! Одно расстройство! Лучше бы мы не приходили на эту пьянку.

– Ты что-то хотел мне сказать, – напомнил Иван Иванович. Его женщины редко приглашали. Чем он был без меры доволен. А сам он был не охотник до подобных развлечений. Посещение подобных «отмечаловок» было за границами его интересов, но накануне Феликс попросил: «Нельзя, чтобы нас забывали. Там из министерства гости будут. Наше отсутствие могут неправильно понять. Там выпивка будет классная и к ней сборище нуворишей, весь бомонд. Сходите, ребятки. Подсуетитесь. Отметьтесь. Соблюдите протокол. Что вам стоит?»

Вот Иван Иванович и «парился», поглощая всевозможные напитки, что покрепче, улыбаясь знакомым и полузнакомым, пока изысканное и дорогое пойло его не свалило, и думая только об одном: как бы побыстрей «сделать лыжи».

– Я что-то хотел сказать? – услышав его вопрос, удивился Монгол.

– Да! Что-то про Гёте и «Фауста».

– Не помню. Хотел, но забыл, – поглощая коктейль, Монгол на время задумался.

– А, кажется, вспомнил. Знаешь, со мной произошла беда. Совсем как в «Фаусте». Поэтому я и вспомнил эту грустную историю.

– А что случилось?

– В общем, ничего. Почти ничего, – глотая коктейль, сказал Монгол.

– Тогда в чём дело?

– Понимаешь, я перестал проигрывать! Что бы я ни делал, я только выигрываю. Я намеренно стараюсь проиграть и всё равно выигрываю. Поэтому я не случайно вспомнил «Фауста». Я, конечно, не продавал душу дьяволу, но мне кажется, как в «Фаусте», что он постоянно где-то рядом. Иногда мне кажется, я даже дыхание его слышу. Сопит козлина! Копытами стучит. Ждёт, когда я ему продамся. Копошится сзади, за спиной. Смердит козлятиной. Какой противный запах! Сводит с ума. Пойми, просто не знаю, что делать!

Это была заявка. Иван Иванович рассмеялся. – Давно меня никто не смешил. Ты и раньше редко проигрывал.

– Но сейчас то, что со мной происходит, просто из ряда вон.

– Обратись к врачам.

– Обращался! Не помогает.

– Тогда перекрестись. Может, напасть пройдёт.

– Пробовал. Как козлина сопел и вонял за спиной, так и сопит и воняет. Ничего ему не делается.

– Сходи в церковь. Купи свечей. Зажги их дома и там, где станешь играть в карты. Пригласи попов. Пусть кадилом для острастки по углам помахают.

Погнусят свои псалмы. Может, чертило и напугается. А ты случайно не интересовался, женского рода чёрт или мужского? Может, это чертыха? Бабонька какая-нибудь чёртом прикидывается. Разыгрывает тебя. Иначе как понять, чего это он так к тебе привязался? Может, причина совсем в другом? Ты у чертых всегда успехом пользовался.

– Да ладно. Тебе лишь бы смеяться! Брось острить.

– Ты серьёзно?

– Серьёзней не бывает. Ситуация из ряда вон. Представь картину! Я и чёрт! Или, по твоим словам, – чертыха. Хрен редьки не слаще. Я перестал понимать, что я выигрываю, а что проигрываю. Выигрываю вроде бы деньги. А что проигрываю? Систему ценностей учёного? Представления о добре и зле порядочного человека? До чего дошло! С нечистой силой связался. Может, ты можешь мне что-то объяснить?

Иван Иванович вряд ли мог что-либо объяснить другу.

– А, брось! По пьяни всё это. Перестань пить или играть, и всё пройдёт. Как с гуся вода. Козлоногие трезвых боятся.

Умных. А к алкашам они запросто в гости приходят. Как к себе домой. По стенам и потолку прыгают. За столом за компанию вместе в обнимку сидят. Выпивку по рюмкам разливают. Друзья – не разлей вода.

– Как, оказывается, всё просто! Нет, до этого пока не дошло. Но за совет спасибо! – поблагодарил приятеля, отвесив учтивый поклон, Монгол. – Одна беда, ни то, ни другое невозможно. Можно выпивать, не играя в карты, но играть и не выпивать невозможно. Кайф пропадает. А козлина только и ждёт. Тут же появляется. Чёрт или чертыха, не знаю. Только даже карты своей волосатой лапой из-за спины из моих рук берёт и кидает на стол. И воняет жутко. Ты бы знал!

– Так далеко зашло?

– Дальше некуда. Я не уверен, что и здесь он не притаился где-нибудь в уголку и только ждёт случая, чтобы оказать мне какую-нибудь помощь.

– Ну ты даёшь! Может белка у тебя?

– Не веришь? Какая белка! Хочешь, свистну – и ты увидишь.

– Ну свистни!

Монгол свистнул. Из тёмного угла вышел маленький заплаканный мальчик и заканючил: «Мама, пи, пи…»

– Вот видишь! Вот видишь! – воскликнул Монгол. – Я же тебе говорил…

– Но это же мальчик! Всего лишь мальчик!

– Для тебя мальчик! А на самом деле – чёрт, – заявил Монгольский. – Ты что, мне не веришь? Посмотри внимательней! Это чёрт! – упорствовал Монгол. – Впрочем, извини, я кажется ошибся! – спустя некоторое время сказал он.

Дело явно принимало плохой оборот. Надо было принимать какие-то меры.

– Тогда, независимо от того, что это с тобой, есть только одно средство: современная медицина. Хорошие врачи много от чего вылечивают: от религиозного идиотизма, от связи с нечистой силой и от голосов из космоса, – сказал другу Иван Иванович. – Обратись! Может, вылечат. Если не поздно. Есть, я слышал, где-то на окраине Москвы один профессор. Говорят, специалист именно по таким тяжёлым случаям. Лечит от всяческих видений и от чертей тоже. Можно попробовать.

– А если я тогда проигрывать начну?

– Да. Это чревато. Тогда оставь всё как есть.

Они посмеялись, но обстоятельства действительно складывались не лучшим образом. Деньги – не всегда благо! Вроде бы выигрывая, Монгол в самом деле что-то незаметно для себя утрачивал. Это отразилось и в его поведении, и даже во внешности. Его лицо по какой-то причине приобрело демонические черты. Он потерял вид уверенного в себе, в своих поступках человека.

То есть он по-прежнему выглядел респектабельным, обаятельным, вальяжным умницей-шалопаем с внутренним стержнем, проявлявшимся и в улыбке, и в характерной, свойственной умным людям деликатности поведения.

Но Ивану Ивановичу почему-то казалось, что его друг дошёл до точки, до своего потолка, до вершины, с которой ему уже некуда было дальше идти, и не было больше цели, к которой он ещё мог и хотел бы стремиться.

Монгол стал часто напиваться до чертей, но утром тем не менее всегда выглядел свежим, спортивным, подтянутым, и, может, только излишняя бледность его лица могла объяснить знакомым, тем, кто хорошо его знал, что накануне он снова крепко перебрал.

Дело принимало серьёзный оборот. Настолько серьёзный, что однажды руководитель института, Железный Феликс, пригласив Монгола с Иваном Ивановичем на небольшой междусобойчик с коньяком и кофе под умный разговор (как принято, про то, про сё) и, как бы случайно, слегка о работе, почти невзначай, на третьей рюмке, обращаясь к Монголу, между делом вежливо заметил: «Вы, я слышал, круто поменяли тему вашей научной работы?»

– Почему вы так решили? – морщась с крутого перепоя от головной боли, возразил Монгольский. – Ничего подобного! Позвольте с вами не согласиться! Я по-прежнему, как вам известно, занимаюсь разработкой теории высоких давлений в зонах предполагаемых магнитных аномалий.

– Да! – засмеялся дружелюбно, по-отечески Феликс. – Неужели? А мне сказали, что вы занялись разработкой неких других теорий, связанных более с опустошением кошельков толстосумов и весьма далёких от профиля руководимого мной института. Вам что, больше нечем заняться? Вы не знаете, куда себя девать? Я могу добавить вам забот.

– А, Феликс Владимирович, простите, пожалуйста. Временные отклонения. Хочется умом поиграть. Поразвлекаться. Они такие глупые, эти нувориши.

А мне, знаете ли, ничто человеческое не чуждо, – сообразив, о чём идёт речь, открестился Монгол, но в карты играть и пить не перестал.

К доктору он, конечно, сходил. Врач посмеялся. «Знаем, знаем, что с вами! Ко мне чуть ли не каждый день гении обращаются, – сказал доктор выслушав историю заболевания Монгола. – Вы не исключение и далеко не первый! Мне порой кажется, вся страна из одних таких вот гениев состоит». Посмеявшись, врач дал ему каких-то таблеток, и козлоногий искуситель исчез. Надолго ли? Неизвестно. И в поведении Витька стал осторожнее, осмотрительней, а если с очередного бодуна и пробовал кое-где, как бывало раньше, по пьяному делу, по-прежнему утверждать, что жизнь человеческая – это, в сущности, дерьмо и никакого разумного смысла и оправдания не имеет, то только с большой осторожностью и оглядкой.

«Никогда, знаете ли, нельзя быть уверенным, – объяснял он потом, – что рядом не окажется какой-нибудь без меры прыткий халдей, который, преследуя личные цели и убогую корысть, не донесёт на следующий день Феликсу о непристойных художествах и пьяндыжных выкрутасах горячо любимого сотрудника».

Побаивался всё же Монгол слишком низко упасть в глазах именитого и уважаемого всеми учёного.

Дамочки между тем, слушая Монгола, визжали от восторга, а мужчины морщились, внимая ему. При всей своей успешности и кажущейся всем очевидной разумности, они явно чувствовали свою умственную и физическую ущербность, граничащую с убогостью, рядом с этим вальяжным интеллигентом, обладающим далеко не праздными, бьющими наотмашь по домостроевскому сознанию, разрушающими его вековечный уклад идеями.

А женщины влюблялись в Монгола с одного взгляда. Они природным женским чутьём чувствовали в Монголе, несмотря на его бесшабашную вывихнутость, настоящую, первобытную, приводящую их в неописуемый восторг дикую природу.

Они видели в Монголе то, чего днём с огнём нельзя было найти в их мужьях, разъевшихся до неприличности колбасниках, владельцев магазинов, мясных лавок, пивных королях. Безусловно, он обладал харизмой. Очень редкое качество в среде дельцов. От Монгола веяло настоящей, мужской, всё подчиняющей себе физической силой. Это было удивительное сочетание демонической, разящей наповал красоты и физической мощи, и дамочки, едва представлялась им такая возможность, моментально забыв о своих мужьях, суженых, ряженых, вешались на Монгола гроздьями, бросались на Виктора, как бросаются изголодавшиеся вши на жирного, хорошо откормленного, чистопородного красавца, кобеля-производителя.

Он им нравился, сводил их с ума, особенно молодых, ещё оглядывавшихся вокруг в поисках приоритетов и образцов для обожания, этот сорокапятилетний самоуверенный красавец, взиравший на окружающий мир неизменно с улыбкой превосходства из-под длинных, женственно красивых ресниц.

Они начинали дуреть, едва завидя его. Сходили с ума и великосветские львицы, жёны титулованных сановников, и заурядные простушки, которые, кроме физических совершенств и обалденных претензий, ничем другим не обладали.

Сколько Иван Иванович помнил, так было всегда, с младых ногтей. Позже, в институте, конец всему этому на какое-то время положила Верочка, их сокурсница. Она не была красавицей, но обладала чем-то таким, необъяснимым, чего и близко не было у всех этих развесёлых записных красоток. И сердце красавца и непревзойдённого столичного донжуана Виктора дрогнуло. Он сделал ей предложение. Предложение не было отвергнуто, правда, с некоторыми, оговорёнными Верочкой заранее, условиями насчёт бесчисленных подруг Виктора. Виктор клялся и божился, что он ни при чём, это всё они, бесстыжие, и впредь он никогда и так далее, и они – Верочка и Виктор – образовали супружескую пару, повергнув бесчисленные ряды поклонниц и воздыхательниц Виктора надолго в бездну уныния и печали.

«Это же надо такому случиться! Что он, богемный полубог-получеловек, нашёл в этой зачуханной простушке? Ни внешности, ни состояния, ни положения в обществе! Чем она, серая мышь, его взяла?» – судачили они между собой, пока боль столь неожиданной всеобщей утраты не прошла и они не нашли новых, более или менее достойных предметов обожания.

А супружеская пара, кто бы что ни говорил, получилась на заглядение. Они долго жили в любви и согласии. Детей, двух сорванцов, воспитали настоящими, стойкими, без страха и упрёка мужчинами. Один стал моряком, другой лётчиком. И жили бы так и дальше, если бы не деньги, вдруг, как дождь с неба на иссохшую землю, посыпавшиеся отовсюду на Виктора. Большие деньги!

Большие, разумеется, в их тогдашнем понимании. Маленькие деньги предполагают ограниченные, незначительные траты, большие же деньги требуют больших затрат, широкой, разгульной жизни.

И Монгол загулял. Загулял широко, безоглядно, как будто и не было раньше никакой что-либо стоящей жизни и лишь теперь, когда появились солидные наличные, он начал понимать, как следует такому человеку, как он, жить без оглядки на кого-либо и на что-либо, по-настоящему.

Иван Иванович не узнавал приятеля. Гибельный свет наживы, шальных денег всепожирающим огнём вдруг засиял в глазах его друга.

Куда подевался простой, дружелюбный паренёк из южного городка, готовый выбросить обратно в море с большим трудом собранные на берегу медные и никелевые монетки – целое состояние в их тогдашнем детском понимании? Куда подевался человек, понимавший его с полувзгляда, с полуслова, с которым они всё, что имели, не считаясь, делили пополам?

Что-то в происходящем, по мнению Ивана Ивановича, было не так, как следовало, как должно было быть. Не зря, должно быть, Монгольский спрашивал на вечеринке о докторе Фаусте.

Нет, всё, казалось бы, по-прежнему оставалось на своих местах и было, как прежде, и стремление помочь: Виктор неоднократно, после особенно удачных вечеров, когда он оказывался в фаворе, предлагал Ивану Ивановичу значительные суммы денег.

– Возьми, Ваняша! Небольшое воспомоществование из кошельков толстосумов. Жалкие крохи со стола государственных казнокрадов. Почти добровольные пожертвования! – уговаривал он Ивана Ивановича. – Зарплата когда в последний раз была? И когда она, сердечная, теперь опять будет? Поиздержался, поди. Возьми, не привередничай. Небольшое, можно сказать, скромное пожертвование. Гуманитарная помощь обездоленному во все времена, в веках, пролетариату от лица сегодняшних новоявленных парвеню, – уговаривал по-приятельски он Ивана Ивановича, предлагая солидную папушу деньжищ.

Но, как бы странно для кого-нибудь это не выглядело, Иван Иванович от денег отказывался:

– Извини, не могу. Не те это деньги. Не заработанные честным трудом. Может быть, и в крови испачканные. Ты же знаешь, какая у нас теперь интеллигенция: зомби-менты и зомби-уголовники, и ещё изрядно невежественные, судя по их внешности – скотники из коровника, где они убирали за коровами; зомби-артисты, которых оторвали от их любимого дела по уходу за скотом и заставили бегать с пистолетами и автоматами, и они что-то, одним им понятное, изображают, и тех и других с наслаждением, в охотку играют. Не жизнь – сплошная улица «разбитых фонарей».

– Ах, оставьте! Мы не такие, как все! Мы из другого теста сделаны. Аристократ хренов! – в сердцах, как будто его неожиданно уличили в чём-то не очень порядочном, выпендривался перед приятелем Виктор. – Я же по-человечески! Как товарищ товарищу. Наверно, последние копейки проедаешь, а признаться стесняешься.

– Нет, не последние! – упорствовал Иван Иванович. – Меня мои картины выручают. Не часто, но, бывает, находятся покупатели. Так что мне моих денег вполне хватает, – уверял он Виктора, хотя оба знали, что никто картин в это сумасшедшее время не покупает, что в цене ныне в народе совсем другие ценности и идеи.

Но надо же было иметь хоть какое-то оправдание в глазах друга и за свою не слишком удачную личную жизнь, и за очевидную всем и каждому нескладность в суждениях, и ещё за многое и многое, чему Иван Иванович не мог найти слов и ощущал как смутную, беспокоящую его сознание вину перед самим собой и перед людьми, что не вышел, не получился он настоящим человеком в обычном, расхожем, банальном понимании этого слова, ни в жизни, ни в искусстве, ни в любви.

Он ощущал это, как будто он всем вокруг крупно задолжал и всё никак не мог рассчитаться за долг. А проценты на долг набегали и набегали, увеличивая непомерно и без того казавшуюся ему неподъёмной сумму долга.

Это очень беспокоило его. Не позволяло ему чувствовать себя нормально и независимо перед знакомыми, друзьями, просто людьми.

И, само собой, он немного завидовал своему другу, умеющему снимать сливки при любых обстоятельствах, как и вообще хорошей, доброй завистью завидовал всем успешным людям, умеющим добиваться своей цели, пренебрегая любыми трудностями, наперекор любым преградам.

Завидовал, как, может быть, человек, тяжело, с трудом карабкающийся по склону горы, белой завистью завидует тем, кто уже достиг вершины. И сочувствует им. Потому что непонятно было, куда же после достигнутой вершины им идти далее. Или на этом разумная жизнь кончается?

Тем не менее денег, добытых другом в игорных домах и приватных компаниях, Иван Иванович чурался. Если бы, как прежде, с зарплаты, последней копейкой поделился, тогда другое дело, а этих, непонятно откуда появившихся бумажек, часто с портретами незнакомых ему иностранных президентов, Иван Иванович брать не хотел.

– Сколько лет вместе, а ты всё такой же! – упрекал его Виктор. – Пора бы уже и поумнеть!

– А для чего?

– Чтобы жить нормально, как живут все люди.

– А я и живу нормально, как все люди. Как живут люди моего круга, с которыми я считаю возможным быть знакомым, – стоял на своём Иван Иванович, вспомнив, что такими же словами упрекала его жена, уходя к другому, богатому, обеспеченному, обладавшему гораздо большими финансовыми возможностями, чем он, простой, заурядный трудяга геологоразведки. Возможно, отчасти поэтому он укрепился в своём отвращении к лёгким деньгам.

Он помнил, как, уходя, она сказала: «Ты никогда не умел жить по-настоящему и никогда не научишься жить так, как живут люди. А я молодая! Я жить хочу сейчас, не откладывая ни на день, ни на год, ни на возможное потом».

Иван Иванович молчал, словно провинившийся мальчишка. Что мог он ей сказать?

Ему нечего было ей сказать. Как нечего было сказать в ответ своему другу.

Сколько он помнил, деньги всегда стояли между ними. Деньги всегда разделяли их. Как деньги разделяли и продолжают разделять людей.

Но и Монгол был бы не Монгол, если бы он оставил всё как есть. Видя, что товарищ пренебрегает и даже брезгует посыпавшимися на Витьку как с неожиданно разверзшегося неба деньгами, он решил предложить ему другой вариант.

– Знаешь, – заявившись как-то утром на работу со значительным опозданием, бледный, с фиолетовыми тенями под глазами и, судя по всему, невыспавшийся, должно быть после всенощной пьянки и расписывания пули, он был без всякой видимой, очевидной причины безмерно доволен собой и уже потом, после себя, слегка, как всегда, постольку-поскольку – окружающими, сказал, усаживаясь за свой стол напротив Ивана Ивановича: – Фу! Еле прорвался! Каждое утро одно и то же! Хочешь не хочешь, в настроении или нет, а приходится проходить через строй обожательниц в вестибюле института. У входа. И каждой надо улыбнуться. Каждую одарить вниманием. В противном случае они зачахнут, заболеют, умрут! А что мы без них? Что наука без женщин? Что наша жизнь без страстей и увлечений? Кому как, а по мне – пустой звук! Ну так вот, – повертев в руках перекидной календарь, с грустью заметил он, – да, дни идут. Года, что дни! Так вот, о чём это я? У меня есть одна, как мне кажется, на мой взгляд, не такая уж дурная, вовсе пустопорожняя затея.

– Какая же? Если есть время, поведай.

– Ты только, как всегда, сразу не возражай! – начал горячиться Монгол. – Сначала послушай! В стольном граде появилось много людей, горящих желанием слегка облегчить свой непомерно раздутый, да что там раздутый, это слабо сказано, просто лопающийся от избытка денег кошелёк. Им тяжело носить его. Им нужна срочная гуманитарная помощь. Они, как дети малые, нуждаются в наших услугах. Идея такова: мы могли бы вдвоём организовать небольшое частное предприятие (как принято теперь говорить, с ограниченной ответственностью) по оказанию посильной, насколько это возможно, помощи несчастным.

– Позволь узнать, каким образом?

– Ну, несколько уроков мнемотехники, и, я думаю, мы могли бы организовать хороший тандем по игре в покер. За несколько месяцев, вполне возможно, мы вдвоём сколотили бы целое состояние. И нуворишам облегчение, и нам польза. Как тебе такая мысль?

Иван Иванович рассмеялся.

– А как же доктор Фауст? Разве Мефистофель больше тебе не помогает?

Он много раз объяснял своему прагматичному другу и, видимо, безуспешно, что искусство – это сочетание реальности с элементами вымысла, познаваемого и легко узнаваемого, и бессознательного, интуитивного, того, что мы видим и легко отождествляем с действительностью, с тем, что помимо нашей воли дремлет в ожидании светлой минуты самовыражения в глубоко потаённых уголках нашего подсознания.

Подсознание, интуиция зачастую управляют кистью настоящего художника, преломляя действительность, нередко убогую и скучную, в апофеоз осмысленной целесообразности.

– Так вот, – объяснял он, – есть проблема. Когда у меня много денег, моё подсознание угасает, тухнет, как свеча на ветру. Я становлюсь пошлым, посредственным мазилой, годным разве что создавать заурядные пейзажи для украшения гостиных. С деньгами я теряю смысл и перспективу творческой работы. А мне так хотелось бы верить, что я что-то незаурядное могу, на что-то настоящее, необходимое людям способен. А деньги всё портят: настроение, остроту восприятия, реальный взгляд на вещи и события. Так что уволь. Не могу я играть в эти игры. Извини меня, глупого, но, сколько я ни пытался рассуждать по-твоему, у меня только такой вот расклад получается.

– Тогда, как тебе покажется ещё один вариант? Честный! Не надо никого дурить. Не надо никого обманывать. Ты помнишь в Каракумах безвестный, засыпанный песком пустыни, заброшенный людьми кишлак Юк-Тепе? Помнишь? Пустыня! Саксаул. Тушканчики. Жалкий ручей, к которому прилепилось посреди выжженных солнцем, безжизненных солончаковых холмов и жёлтых песчаных дюн это никому не нужное, всеми забытое селение с всего несколькими одинокими, никому не нужными, покинутыми всеми жителями посреди бескрайней, безжизненной пустыни. Точно такое, как расположенные на берегах никуда не текущих, теряющихся в песках, в зарослях осоки речек, никому не нужные, забытые в безлюдной, безжизненной пустыне глинобитные селения в несколько хижин Небит-Даг и Копет-Даг. Как сотни и тысячи таких же, никому не нужных, даже тем, кто в них живёт, безвестных селений в отрогах гор. А там, откуда берёт начало ручей, помнишь горку? Приблизительно с километр в высоту. Чёрные, глянцевые, отвесные, не типичные для пустыни склоны, как будто страшная подземная сила вздыбила и вознесла высоко вверх сжатые чудовищным давлением внутренности Земли. Это не описывается ни в одном учебнике. Таких горок, самое большее, ещё одна или две и обчёлся, на всей Земле.

Волнуясь, Монгол встал и объясняя даже начал размахивать руками.

И его можно было понять. Он говорил об открытии. Геологическом открытии.

Новым словом в истории геологии, которое впоследствии, возможно, будет занесено, как уникальный случай во все учебники по горному делу.

– Представь себе! Тысячи лет, – продолжал он жестикулируя и потрясая для убедительности руками, – мимо этой необычной горки в долину, к ручью, шли караваны, гружённые пряностями, каменной солью, китайским шёлком, афганскими коврами, дорогой утварью, оружием, золотом и драгоценностями. Шли к ручью, к долгожданной воде люди, и никто ничего не видел. Никто не видел, мимо какого богатства они идут. Ты рисовал этот феноменальный выброс земной породы и тоже ничего не видел. А я смотрел и потрясённо молчал. Я долго молчал. Молчал так долго, что чуть было вообще не забыл об этом уникальном чуде природы. Теперь наконец пришло время об этом сказать. Я подал заявку на получение лицензии на разработку этой горки. Лицензию на нас двоих. И получил разрешение. Мы теперь единоличные хозяева этой горки.

От волнения у Монгола перехватило дыхание. Он налил в стакан воды, и выпив, запустил стаканом об стену, что было вообще на Монгола непохоже.

Лабораторные исследования подтвердили мою догадку. – справившись с волнением стал он объяснять Ивану Ивановичу, – Редкий случай. В этой горке вся таблица Менделеева. И рыжий металл. Понимаешь? Рыжьё! Жильного залегания. В больших, промышленных масштабах. Необычайно больших. И, кроме золота, редкоземельные металлы, гораздо более ценные, чем золото. Рений, например. Находка Рения, ты же знаешь, у нас, геологов, считается из ряда вон, вообще необычайной, фантастической удачей. Отныне мы с тобой богатые люди. К чёрту всё! К чёрту всех! К чёрту науку! К чёрту регламент! К чёрту с восьми до пяти! Да здравствует независимость! Свободу научному пролетариату! – декламировал Виктор. – За это стоит выпить!

Закончив с декламацией он полез в шкаф за бутылкой коньяка и стаканами.

– Присаживайся! Это достойное событие, чтобы его отметить! Мы развернём там настоящее, современное производство. Мы преобразуем бесплодную пустыню в цветущий оазис. Пробурим скважины, зальём пустыню водой, озеленим, насадим пальм, построим там дворцы! Мы возведём в пустыне новую церковь. Церковь всех народов. Всех цивилизаций! Церковь единого бога на Земле. Бога ДЕНЕГ! Большую церковь метров пятьсот высотой, как Вавилонская башня. Всю покрытую золотом. Чтоб сияла в солнечных лучах и была далеко видна. Мы создадим в пустыне рай на земле. Мы создадим новое общество равных среди равных, – разглагольствовал Монгол, опохмелившись. – Наконец исполнится вековечная мечта человечества.

Он залез пальцами в банку с солёными огурцами и, морщась от коньячной горечи, достал один, с хрустом откусил и, вдохновенно размахивая огрызком в воздухе, продолжал:

– А вполне возможно, дойдёт и до того, что со временем мы создадим из этого замечательного металла новые деньги. И на этих деньгах будут отчеканены наши божественные профили. Твой и мой! И это будут самые общепризнанные деньги в мире. Мы станем известными людьми. О нас будет писать пресса. Мы будем выступать на телевидении. Нас будут почитать по всему Миру. Нам будут поклоняться как богоравным, как создателям новой цивилизации, – вовсю размечтался Монгол.

Иван Иванович улыбнулся. Его друг относился к счастливой породе людей. У Виктора было всё: ум, талант, учёная степень, красота, физическое здоровье, слепое обожание женщин. Для полного счастья, в сущности, ему ещё не хватало самой малости: всеобщего признания, публичного обожания, известности.

И, как ребёнок, нашедший новую игрушку, забрасывает все старые игрушки, так и Виктор, забросив свои прежние игры, уже наслаждался новой, только что придуманной им игрой.

Он уже строил планы. Роскошными, яркими красками он живописал город будущего, его жителей, их обычаи и нравы. И в этом не было ничего плохого.

В самом деле, что может быть плохого в добрых, эффектных, созидательных, красивых планах, пока в них не вмешался человек? Особенно, если эти планы связаны с большими деньгами!

Иван Иванович улыбался, слушая друга. Пальмы, дворцы, сады Семирамиды. Он просто наслаждался. Новая порода людей. Новые взаимоотношения.

Где-то он всё это уже слышал. Что-то до боли знакомое было в этих словах.

– Как тебе моя идея? – поинтересовался Виктор.

– А наверху храма Денег, на куполе, что ты хочешь установить? – спросил Иван Иванович, хотя отлично знал ответ Монгола.

Монгол слегка как бы задумался, покрутил головой, потом нерешительно сказал:

– Поверишь? Даже не знаю.

– Да ладно! Говори уже! – засмеялся Иван Иванович. Он знал, что Виктор давно продумал всё до мельчайших подробностей.

– Может, статуи? – сомневаясь и словно ища поддержки, спросил Монгол.

– Какие статуи?

– Понятно какие: твою и мою. Метров по сотне в высоту. Лёгкие статуи, из титана, покрытого разного оттенка золотистыми сплавами. Чтоб народ видел статуи идалёка, молился на нас, на наши статуи, и обожествлял нас и наши изображения.

Иван Иванович постарался не рассмеяться:

– Если память мне не изменяет, что-то похожее не так давно уже было. И, кажется, всё очень плохо закончилось. Для поверившего в сказку народа. Ему опять подсунули очередную сказку. В какой уже раз! Слуги народа быстро перекрасились, легко поменяли личины и убеждения. Впервой, что ли? И, как всегда, внакладе не остались. А народ опять поверил в очередную бредовую утопию и снова оказался перед очередным выбором: куда ему теперь идти дальше? И с кем? Так что, извини, в благодетелях и народных любимцах тебе одному придётся ходить. И новую империю своего имени ты будешь один учреждать. И на золотых империалах в твою честь будет отчеканен только твой божественный профиль.

– А ты! Что же будешь делать ты?

– Я? Я буду делать то же, что делал раньше: работать, рисовать картины. Может, когда-нибудь я смогу сделать что-нибудь настоящее. Иначе, в противном случае, для чего жить?

– Но ведь я предлагаю тебе стоящее дело. Большое, интересное. Озеленим пустыню. Построим город-сад. Создадим, на зависть всем, новое общество. Все будут богатыми, счастливыми.

– Если бы богатство сделало кого-нибудь счастливым! – возразил Иван Иванович. – Это всего лишь очередное заблуждение недальновидного человечества. Возможно, последнее. Или, если не всего человечества, то какой-то его части, далеко не лучшей. Той, что стоит у власти или близка к ней.

– Так что же, ты не хотел бы быть богатым?

– Хотел бы! Очень бы хотел. Ты даже не представляешь, как хотел!

– Тогда в чём дело? Нам представляется вполне достойный случай. Не красть, не воровать, не ловчить, не обманывать. Всё честно. Такая удача редко кому выпадает. Глупо было бы не воспользоваться ею, – неуклюже подъезжал к другу Виктор.