Рано утром вдоль по стежке, Соблюдая свой черед, Котелки забрав и ложки, К кухне шел за взводом взвод. Суп да каша, чай до пота, Не ропщи, солдат, на жизнь, Что с того, что есть охота, Ничего, на то пехота, — Становись! Хорошо в полку, где повар Парень тот, как говорят, Когда повара такого Уважает брат-солдат. Хорошо, когда добавком На двоих и на троих Угощает, как подарком, Парней верных и своих. Чтобы числился недаром По профессии своей, Чтоб еда была с наваром, Да была бы с пылу, с жару Подобрей и горячей. — Слышь, подкинь еще одну, Ложечку, другую, Говорят, опять войну Сталин гнет втихую. Подкрепи, пока есть срок… Покосился повар: — Ничего себе едок, Ваш сержант-то новый! Ложку лишнюю кладет, Молвит не сердито: — Вам бы, знаете, во флот С вашим аппетитом. Тот: — Спасибо. Я как раз Не бывал во флоте, Мне бы лучше вроде вас, Поваром в пехоте. Мне б готовить кашу так, Заправляя жирно, Чтоб в котле стоял черпак По команде «смирно». И, усевшись под стеной, Кашу ест, сутулясь. «Свой?» — бойцы между собой, «Свой!» — переглянулись. Подзаправился, встает, Поправляет ремень, На часы глядит, на взвод, Проверяя время. Гимнастерочка, штаны, И почти что новые, С точки зренья старшины, Сапоги керзовые. И ребятам остальным, Что еще возились, Захотелось вместе с ним — Все заторопились. Не затем, что он стоял Выше в смысле чина, А затем, что жизни дал За едой мужчина. Любит русский человек Праздник силы всякий, Потому и хлеще всех Он в еде и драке. Взвод на двор выводит он, Все бойцы в восторге: Шепчут сзади: — Ну, силен! — Всё равно, что Тёркин! — Это кто там про меня? Подавясь махоркой, Взвод присел: — Как про тебя? — Я — Василий Тёркин. Окружил сержанта взвод — Не бойцы, а рыбы, Смотрит стриженый народ: Кто к ним ночью прибыл. — Тёркин — лично? — Я и есть. Люди оробели. — Как же Тёркин и вдруг здесь? — Тёркин — в самом деле? Но признала вдруг братва, Угадала с виду: — Точно! — Тёркин! — Вот лафа! — Он не даст в обиду… Тут команду подает Им сержант: — Отставить! — Становись! Но видит взвод: Парня радость давит. Хорошо, друзья, приятно, Сделав дело, поутру В батальон идти обратно Из столовой по двору. По двору шагать казармы, Думать — мало ли о чём, Взвод свой чувствовать по-парный, Между прочим, за плечом. Доложить потом по форме Командиру не спеша, Хоть солдата плохо кормят, Зато бравая душа. Кормят плохо-маловато, То, что каша — не беда, Хороши зато ребята, Уважают, как всегда. А солдатам помоложе, Что впервой с тобой идут, Им теперь всего дороже — Знать одно, что Тёркин тут. Остальным — когда придется Не мечтают об ином: Не последним самым хлопцем Показать себя при нем. Свет пройти, нигде не сыщешь Среди взрослых и ребят Дружбы той святей и чище, Что бывает меж солдат.

Получил письмо солдат, И совсем солдат не рад: От начала и до точки — Перечеркнутые строчки, Цел поклон, привет и дата, А по почерку — от брата. Говорит солдат: — Досадно. Отписал домой привет. Ждал два месяца. Ну, ладно. Нет, так на тебе — ответ! Для солдата нету кроме Утешенья, как махра, Примостился на соломе, Перетертой, как костра, Закурил, взглянул вокруг: Спят бойцы, кому досуг. А неспящие у койки У сержантовой торчат: Смех столбом… Опять, знать, Тёркин, Что-то выдумал сержант. Но глядит с тоской солдат, Ничему солдат не рад, И, вздохнув, горюет вслух: — Без письма-то, как без руки! Без письма и у махорки Вкус уже не тот. Слаба. Вот судьба, товарищ Тёркин… Тёркин: — Что там за судьба! Так случиться может с каждым, Цензор — там, а мы под ним. Вот со мной какой однажды Случай был, с письмом одним! Получаю раз из дома — Из деревни друг прислал: О колхозе и знакомых Всё, как было, отписал. И не то, чтоб одной строчки Цензор вычеркнул бы там, Даже черточки и точки Сам расставил по местам. Замполиту же посланье Так понравилося вдруг — Приказал мне на собранье Прочитать солдатам вслух. А писал в письме мне Паша: «Жизнь зажиточная наша, Дружно трудится колхоз — Урожай едва весь свез. Все одеты и обуты, Чаша полная всему. Я оделся — фу-ты, ну-ты, — Переплюнул и Фому! А едим, что даже Зинке Стало нравиться… А мать Так поправилась, что к Димке Хочет в гости уезжать!» Только тот Фома был нищим — Век в тряпье ходил одном, Дядя Димка на кладбище Был свезен давным-давно. Что ж касается про Зинку — Так в колхозе звали свинку. Дальше было: «Ты смотри там, Будь готов, как сын страны, Разгромить из Уолл-Стрита Поджигателей войны. А за то, что малой кровью Мы их тоже будем гнать, Руку правую готов я Про заклад мою отдать!» Но начальство ведь не знало, Что приятелю моему Под Берлином оторвало Руку правую ему! Вот оно какое дело, Мой товарищ и сосед: Пишет брат твой неумело, Потому такой ответ. Потерять письмо обидно, Не твоя на то вина, Падать духом — вот что стыдно, Здесь смекал очка нужна. Ничего на атом свете Не приходит к нам само, Мы с тобой за всё в ответе. То-то, брат! А ты — письмо.

— Был герой я — это точно, Но и я войне не рад: Вроде службы той бессрочной — Изнывай и жди за кочкой Скоро ль мина влепит в зад! Обморозишь руки, ноги, В снег зароешься лицом, В ожидании подмоги Землю греешь животом. Про войну скорей расскажешь, О солдатской о тоске, Как недели кукиш кажет В животе кишка кишке. Посыпает дождик редкий, Кашель злой терзает грудь, Ни клочка какой газетки Козью ножку завернуть. И ни спички, ни махорки — Всё раскиснет от воды… Так что раз и я — ваш Тёркин Запросился из беды. Надоела мне винтовка, Надоело грязь месить, И, хоть было мне неловко, Отпуск я решил просить. Я явился к командиру: — Разрешите доложить: Так и так — хочу квартиру На деревне навестить. Капитан был парень свой, За солдат стоял горой, Покумекал, покумекал — Стало жалко человека. — Вот что, Тёркин, наш герой, Комиссар-то надо мной! Хоть пиши, хоть не пиши — Еще подвиг соверши! «Языка» ли приведешь, Пулемет ли принесешь, Или что еще от немца — Будет некуда нам деться. Знаю — отпуска достоин, Отличался много раз, Знаю сам, что лучший воин Ты в дивизии у нас. — Награжу поездкой в гости Есть на то такой приказ. Комиссаровой я злости Не боюся в этот раз. Я ответил капитану: — Есть, товарищ капитан! Всё в порядке — я достану И трофей немецкий дам. Через день при комиссаре Капитану пулемет Я немецкий сдал и с жаром Рапортую: — Так что вот… Разрешите доложить… И когда могу отбыть? Делать нечего начальству: Пишут — отпуск пару дней, Я ж возьми и бац с нахальством: — Еще стопочку бы мне? Комиссар от злости вышел, Я сто грамм скорее в рот, Капитан ко мне — чуть слышно: — Расскажи про пулемет. — Очень просто: выполз к фрицу, Будто в плен, а сам: — Камрад! Так и так, мол, — объяснился, Немец понял — тоже рад. Пулемет я наш получше Дал ему, а он мне свой: Отпуск фриц теперь получит, Получу и я впервой.

И хотя, пригревшись, спал Крепко полк усталый, В первом взводе сон пропал, Вопреки уставу. Привалясь к углу стены, Не щадя махорки, Для бойцов насчет войны Вел беседу Тёркин. — Разрешите доложить Коротко и просто: Я большой охотник жить Лет до девяносто. Потому хочу сказать — Сердцем, братцы, чую: Сталин строит за глаза Нам судьбу иную. Я пять лет отвоевал, Защищал отчизну, Но, воюя, я мечтал Про другое в жизни. И не вышло ни хрена Из надежды этой — Снова Сталину нужна Нам ненужная война, Чтоб владеть планетой. Вспоминаю по ночам, Понимаю больше: Он и прошлую начал С Гитлером ведь в Польше. Что ему, что та война Унесла милльоны! Что ему, что вся страна Гнется, плачет, стонет! Сколько нас тогда легло… Сколько нас убито… Потому и тяжело — Тяжела обида. Если б знали наперед Сталина науку — Обманул усатый чорт Родину-старуху! Потому солдатский путь Мне забыть нет силы, Шепчут: «Тёркин, не забудь» — Братские могилы. Тридцать лет нам Сталин врет, Потому в ответе: За солдат и за народ, И за всё на свете. От Ивана до Фомы, Где б нас ни носило, Все мы вместе — это мы: И народ, и сила. А поскольку это мы, То скажу вам, братцы, Нам из этой кутермы Некуда деваться. Тут не скажешь: я — не я, Ничего не знаю, Не докажешь, что твоя Нынче хата с краю. Не велик тебе расчет Думать в одиночку, Потому-то он и врет Тридцать лет, как в бочку. Сталин новую войну Нам готовит, чтобы Перед смертью всю страну До конца угробить. Нам же, хлопцы, наплевать На его делишки, Можем только пожелать Ни дна, ни покрышки, — Дорога отчизна-мать, Дом, семья, детишки. Но признать не премину, Дам свою оценку: Тут не то, что в старину, Не пробьешь лбом стенку. Тут не то, что на кулак: Поглядим, чей дюже, — Я сказал бы даже так: Тут гораздо хуже. Со смекалочкой во всем Действуй осторожно, Перетерпим, перетрем, Выждем, когда можно… Ну, да что там толковать, Ясно, как на смотре: Сталин хочет воевать, Ну, а мы посмотрим. Хочешь жить — не забывай, Забывать не вправе: Он нам скажет: умирай! Мы ему: — Отставить! Вот тогда перед страной Выполнишь задачу, А к тому еще живой Будешь сам в придачу. Потому и доложить Захотел вам просто, Что большой охотник жить Лет до девяносто.

Год назад, а может ныне, По дороге на Берлин Ехал Тёркин на машине За нарядом на бензин. С ним была его команда: Полковой шофер-сержант. Газовали два сержанта Получить скорей наряд. Не подумайте худого — Запланировали путь: На обратном рейсе снова В гости к немкам завернуть. Час назад свою подружку Каждый коротко обнял, Потому на всю катушку Жал шофер и газовал. Жизнь в казарме всем знакома — Жить живи, дышать не смей: Ни подруги, ни знакомой, Ни чужой и ни своей. Потому и сердце бьется, Если выйдет из ворот: Будет случай, подвернется — Чью-то долю ущипнет. А сержантам в полк вернуться По приказу надо в срок, Если ж раньше обернуться — Ущипнут еще кусок. Потому неслась машина, Лес мелькал по сторонам… Но вдруг — бац! — и к чорту шина Разорвалась пополам! Тёркин вылез и с опаской На запаску поглядел, И была она запаска Лишь для виду, не у дел. Красной армии привычно Без запасных ездить шин, Выручал всегда обычный Способ хитростный один: Наш шофер большой искусник Всё на свете починять: Плюнет, дунет, латку пустит — И порядочек опять. В этот раз — иное дело: Клеить — значит опоздать, И сказал шофер несмело: — Неужели загорать?! Но, как будто отвечая Им на это, где-то вдруг Появился, наростая, Сзади их моторный звук. Много нужно ли солдату, Услыхав такой ответ: Тёркин сразу к автомату, А шофер за пистолет. Подъезжают. Вроде немцы. Один толстый и седой. Тёркин, взяв на мушку дверцы, Подает команду: — Стой! Толстый в ярости выходит, Красный, злющий, что твой бык, И такое вдруг заводит, Что аж страшное выходит — Оказался Вильгельм Пик! Тёркин — новую команду: — Хоть ты Пик, а не пищи! А потом уже сержанту: — Шевелись! Давай ключи! Пик попятился в машину, С перепугу замолчал, А шофер тотчас резину И колеса даже снял. Заменил свое чин-чином, Погрузился, а потом Говорит с лицом невинным: — А кого мы, Вася, ждем?.. И как-будто с сожаленьем, Головой сержант поник: — В пиковое положенье Влип геноссе Вильгельм Пик. А потом — с другой заходит; Призадумавшись на миг, Говорит с поклоном вроде: — Загорай, товарищ Пик. Власть советскую ты, шкура, Устанавливаешь здесь, Так вот это, знай, в натуре Власть советская и есть!

Как-то под вечер до срока Возвращался Тёркин в полк, И, как-будто ненароком, Повернул немного вбок. Повернул к знакомцу-другу, К дому немца одного, Что услугой за услугу Выручал не раз его. В увольнительной имелось Час до срока с небольшим, А ему давно хотелось Делом заняться одним. Делом правильным и нужным, Скажем прямо — не простым, Невозможным для послушных, Для трусливых и недружных, А наш Тёркин — был иным. Одним словом, Тёркин вскоре В доме немца заседал, Дверь держали на запоре, Чтоб никто не помешал. Молчаливый, что твой скромник, В руку-горсточку курил, И, ссутулившись, приемник Он внимательно крутил. Где-то скрипка, где-то пенье, Повернул еще — трещит, И вдруг слышит: — Говорит Радио «Освобожденье». Тёркин ближе к аппарату, Ухом влип в него сержант, Объявляют: — Про солдата, Имя: — Тёркин-оккупант. Тёркин ахнул — что такое?! Непонятное уму — Про него же, про героя Сыпет радио ему! Тёркин, стой! Дыши ровнее, Тёркин, сердцем не части! Тёркин, слышишь? Чтоб вернее, Слева звуку подпусти. Тёркин, Тёркин, что с тобой? Скажем откровенно: Славы ты не ждал такой Необыкновенной. И не то, чтоб ты впервой С нею повстречался… Словом, Тёркин, наш герой Малость растерялся. Знать, не только на войне Был со славой дружен, Ты теперь уже вдвойне Родине, знать, нужен. Чтоб никто в стране не знал Про тебя, такого, Кремль поэту приказал — О тебе ни слова. Как обманут властью был, Как теперь живется… Но выходит: только б жил, А поэт найдется. Только б жил не просто так — Подхалимом серым, А чтоб был во всём мастак, Правильным и смелым. Но когда услышал Тёркин, Что победу не сберег, Подавился от махорки Дымом, ставшим поперёк. — Вот те на, брат, удружили! Голос снова поднасел: — Что же это ты, Василий, Прозевал, недосмотрел? Потемнел с лица мой Тёркин От обиды от такой, Повернулась слава горькой, Оборотной стороной. — Вот ты как! Корить солдата! Не суди, брат, ты не Бог, Это я-то виноватый? Хорошо. А что я мог? Что я мог, ведь он — Усатый Обманул не только нас, Но меня, скажу, — солдата Обманул в последний раз. Я согласен и не спорю, Что войны милее жизнь, Ну, а жизнь-то стонет морем, В дамбу власти упершись? Спору нет — построить кран бы, И не бомбой, не войной Отодвинуть эту дамбу С нашей родины долой. Я — любитель мирной жизни, Воевать хотя мастак, И войны своей отчизне Не желаю я никак. Но, а если взять серьёзно, Что я сделаю с Кремлем: Сталин рано или поздно Доиграется с огнем. Вот тогда мы и рванемся, Живы будем — не помрем, И к себе домой вернемся, Что отняли — отберем. А пока на этом свете Мне не стоит умирать: Я одной политбеседе Всех учу — не унывать. Ты ж для большего порядка, Чтобы действовать вдвоём, Всем рассказывай, как сладко Мы под Сталиным живем: Что изведано горбом, Что исхожено ногами, Что испытано руками, Что мы видим здесь в глаза, И о чем у нас покамест Вслух рассказывать нельзя. Потому что у солдата Адресатом белый свет. Кроме радио, ребята, Близких родственников нет.

Взвод однажды торопился Уложиться в малый срок; Заправлялся» брился, мылся — Первым был политурок. Тёркин тоже брился спешно, Исцарапался до глаз, И советские, конечно, Бритвы он ругнул не раз. — Чтоб им, бритвам, пусто было! Брить бы ими старшину! Весь в крови, а сбрил лишь мыло, Да щеку с трудом одну. Так ругался он, к небритой Руку приложив щеке, — Слышит: — Тёркин, к замполиту На одной давай ноге! Вытер щёку — что такое? Старшина стоит: — Ну, что ж, С недобритой бородою К замполиту не пойдешь… — Кончу вот, тогда хоть к чорту. — Тёркин, сроку пять минут! — Ничего, такую морду Дальше кухни не пошлют… Говорит, чудит, а всё же Сам, волнуясь и сопя, Смотрит в зеркальце на кожу, Выражаясь про себя. Подзаправился на славу И гадает наперед, На какую там расправу Замполит его зовет. Оказалось — очень просто: Срочный выполнить наряд — Над казармой на помосте Вывесить портретов ряд. Тёркин взял подмышку десять Приготовленных вождей, Повернулся: — Есть повесить! И пошел к братве своей. Выбрав трех ребят повыше, Всё, что надо, прихватив, Тёркин вскоре был на крыше, Всем на свете угодив: Замполиту — что высоко Будут те вожди видны, Парням — от политурока Были освобождены. И когда вождей подвесил, Пригвоздил и закрепил, Тёркин с крыши ноги свесил, Сплюнул вниз и закурил. И ребята сели следом. — Вот что, хлопцы, верь не верь, Должен я политбеседу Вам продолжить здесь теперь. И еще раз сплюнув скромно, К удивлению солдат, Стал рассказывать подробно Про вождей, висящих в ряд. — Маркс и Энгельс начинали, Ленин наш продолжил их, Сталин больше…, а вон дале Маленков совсем постиг. Поясню: жил Маркс и Энгельс, Каждый думал и писал, Про товар тот Маркс и деньги Сочинил свой «Капитал». Каждый был из них собратом Волосатым, бородатым, Знать, всегда ученый брат От ученья волосат. Но потом у нас марксизмом Ленин занялся, и вот: Всяк эпоху ленинизма По портретам узнает. Ленин, Троцкий да Калинин, И другие в те года Под губой носили клинья, Где у Маркса борода. Сталин Ленина продолжил: Бороды остаток сбрить Каждый сталинец был должен И одни усы носить. А теперь уже — смотрите: Явно виден новый сдвиг, Для дальнейшего развитья Маленков усы состриг. И, чтоб это все поняли, Для понятия умов, Замыкающими стали Берия и Маленков. Был марксизм, знать, от рожденья Философское ученье, А у нас, в конце концов, Он остался без усов. И глядят солдаты: — Точно! От портрета на портрет — Будто кто сбривал нарочно Маркса бороду на нет. И, смеясь, дымят махоркой, Снова смотрят на вождей. — Ну, и парень! Ну, и Тёркин! Пошутил, а нам ясней. С той поры не раз в казарме Слышен был между бойцов Разговор какой-то странный Насчет Маркса без усов.

За казармой, книзу, с горки, По над речкою в кустах Оккупант Василий Тёркин Загорал в одних трусах. После доброй постирушки, Гимнастерку и штаны Поразвесил для просушки — Тоже ведь служить должны За колючим за забором Немцы вольные видны, В оккупированный город Смотрят Тёркина штаны. Сам на солнце обнял землю, Руки выбросил вперед, И лежит сержант и дремлет, Позабывши даже взвод. А речушка — неглубокий Родниковый ручеек — Шевелит травой-осокой У его разутых ног. И курлычет с тихой лаской, Моет камушки на дне, И выходит не то сказка, Не то песенка во сне. Я на речке ноги вымою, Куда, реченька, течешь? В сторону мою родимую, Может, где-нибудь свернешь. И не надо тебе отпуска, Уволнительной просить, Протечешь везде без пропуска, Где и людям не ходить. По границе меж окопами, Меж застав и меж постов, Возле ДОТов, в землю вкопанных, Промелькнешь из-за кустов. На мосту солдаты с ружьями, Ты под мостик — и прошла, Дотечешь дорогой кружною До родимого села. Там печаль свою великую, Что без края — без конца, Над тобой, над речкой, выплакать Может, выйдет мать бойца. Может быть, бельишка ветхого Груду выйдет полоскать, И под ивы старой веткою Отдохнуть присядет мать. Над тобой, над малой речкою, Над водой, чей путь далек, Услыхать бы хоть словечко ей, Как живет её сынок. Рук усталых кожу в трещинках Приласкай и освежи, И про жизнь мою ей, реченька, Ты тихонько расскажи. Как живу я меж казармами, За ворота — никуда, Как проходят в серой армии Мои лучшие года. Далеко в чужой Германии Как я жалуюсь тебе, И к какой меня заранее Приготовили судьбе. Я солдат бывалый, стреляный, Мне ль не знать про жизнь бойца — Нам, солдатам, сверху велено Умирать за власть «отца». Потому судьбу солдатскую Проклинаю и кляну, Чую яму где-то братскую, Чую новую войну. Расскажи, что я попрежнему Для людей веселый брат, И живому и умершему Земляку служить я рад. Много в жизни было пройдено, Человек вконец устал, Дорога-больна мне родина, За которую страдал! Замполитами замученный, Убегаю иногда, Где под проводку колючую Протекает лишь вода. В шутке крепкой всяк нуждается, Любят Тёркина — меня, Только мать и догадается, Что могу и плакать я. Я лицо на речке вымою И никто не будет знать, Из воды рукой родимою Ту слезу достанет мать. Расскажи ей: может, станется, Мне терпеть — не хватит сил, Что тогда велел я кланяться, И простить меня просил. Здесь в Германии случается — Не один ушел солдат, Только пусть не убивается, Я вернусь еще назад. Нет тебе цензуры, реченька, Чистой будешь там, как здесь, Передай ты до словечка ей, Расскажи про всё, как есть.

Что ж еще? И всё, пожалуй. Скажут, книга без конца. Но она и без начала, Как и жизнь ее творца, Как и жизнь ее героя: Позабудут — перетрёт, Перетерпит — вновь откроют Потому что он — Народ.