История моего появления на свет так же стара, как я сама.

Проходят дни, недели, месяцы, годы, и я все реже вспоминаю эту давнюю историю. Главное — я живу на свете, который, разумеется, покину, когда пробьет мой час.

А когда я родилась?

В 1914 году.

Итак, с годом моего рождения все ясно, чего нельзя с той же уверенностью сказать о месяце и дне.

Я родилась в том самом году, когда грянула первая мировая война, и, как утверждает моя мама, в апреле. Под знаком быка.

Я и впрямь становилась бодливой, если меня задирали. Первой я нападала редко и обычно при этом не бодалась. Случалось мне оступаться и падать, но с какой бы высоты я ни слетела, я всякий раз вставала на ноги, выпрямлялась во весь рост и продолжала идти своей дорогой.

Так где же я родилась?

В Крапиве. Крапива — это одна из самых красивых деревень Краса. Южная железная дорога, которую построили австрийцы незадолго до первой мировой войны, проходит как раз мимо Крапивы.

Если вам придется ехать по этой дороге в Триест, помахайте ей рукой.

Если же вы поедете по шоссе из Сежаны до Випавской долины, вам не миновать Крапивы. И тогда тоже помахайте ей!

В те времена, когда я появилась на свет, деревня наша гордилась своей церковью, домом священника, самим священником, учителем, школой, магазином, и конечно же, своими домами на узеньких улочках, прорезавших деревню вдоль и поперек.

Что за странное название — Крапива?

Правда, крапивы здесь хоть отбавляй. Она растет в любом закуте, пробивается сквозь камни и заполонила собой дворы, хотя я не берусь утверждать, что тут ее больше, чем в других деревнях Краса.

Может быть, деревню нашу назвали так за острые языки ее жителей? Кто знает? Одно мне достоверно известно — я такая же стойкая и выносливая, как и крапива. Нипочем мне ни зной, ни стужа. Как, впрочем, и всем моим землякам. Они не забыли родной язык, несмотря на то что фашисты прислали к ним в деревню учителя — итальянца.

Родилась я в доме маминых родителей. Фамилия их была Тышлер, что означает столяр. Предки их столярничали, о чем явно свидетельствовали сохранившиеся в доме столярные инструменты: пилы, долота, рубанки…

Отец был родом из Пихлевих, деревеньки, находившейся в каком-нибудь километре от Крапивы.

Мама и папа учились в одной школе, у одного учителя.

Папа, окончивший, как он говаривал в шутку, крапивский университет, в юности отправился искать лучшей доли за морем, в Америке. Через год он вернулся оборванный и исхудавший. В деревне ему нечего было делать — земля перешла к старшему брату, и потому он очень обрадовался, когда получил место тюремного надзирателя в Копере.

Но я родилась не там, а в Крапиве, в родном доме моей матери.

И все же мой папа знал наверняка, что я родилась в апреле, в то самое время, когда в Копере бушевала непогода и морские волны с грохотом обрушивались на каменный волнорез.

В апреле! Он, конечно, знал, что у него родилась дочь.

Сначала сын, а потом дочь. Брат и сестра. Как по заказу.

На радостях он даже хлебнул лишнего. Всей душой он рвался в Крапиву, но в тюрьме томились заключенные, и отец томился вместе с ними.

Моя мама всегда утверждала, что я родилась двадцать седьмого апреля.

Всякий раз, говоря о дне моего рождения, она призывала в свидетели тетю Францу, которая тогда уже хозяйничала в дедовом доме и радушно приютила маму, брата и меня.

«О, словно сейчас слышу, как наша Франца сказала: „А ведь девчонка родилась только на три дня раньше тебя, Ханета!“

Итак, в апреле!

В апреле, когда зеленеют луга на Красе, когда цветут нарциссы, когда покрывается листвой желтинник, одеваясь в нежные кружева красно-желтых цветов, когда пускает гибкие, душистые побеги можжевельник…

И плющ, заплетавший, по своему обыкновению, стену со двора, уже перекинулся на окно, под которым как раз в то время разгуливали куры с петухом. Они были так заняты собой, что даже не подумали заглянуть в окошко, чтоб посмотреть на новорожденную, крепко спеленатую девчонку, которая громким плачем и криком приветствовала маму и всех тех, кто обретался под гостеприимным кровом Тышлеров.

Ханета, мать девчонки, съела тем временем испеченный бабушкой белый хлеб, кусок курятины и запила их вином, как и полагается в подобных случаях.

Ростом я была с ноготок, но, проголодавшись, скандалила на весь дом. И понемногу росла, несмотря на туго стянутые пеленки: руки приходилось держать по швам, а пятки были плотно прижаты друг к другу.

Если б такой сверток поставили на попа, он бы, наверное, не упал.

Но ребенок должен лежать!

И потому, наверное, меня не ставили.

Мама и Тышлеры торопились с крестинами. Не ровен час — дитя умрет нехристем, душа его отправится в ад, тогда как крещеная душа улетает прямо на небо! Они никогда не простили бы себе этого! Итак, скорее в купель!

При крещении ребенок получает имя! До этого я была просто девчонкой, а просто девчонок на свете хоть пруд пруди. Теперь же второй такой девчонки на всем Красе не было.

Я очень любила слушать рассказ о собственных крестинах.

Бабушка и тетя Франца понесли меня в старую крапивскую церковь.

Священник, встретивший их у купели в боковом приделе, окропил меня святой водой, и я тут же огласила церковь дикими воплями.

— Ну, — сказал священник, — эта раба божия будет не робкого десятка.

Бабушка и тетя Франца встревожились. Похоже, на дитя не снизошла божья благодать.

— Что поделаешь, — тихо молвила тетя Франца, видимо желая выгородить меня, — маленькая еще, дай-то бог, чтоб сумела за себя постоять.

Взрослые, те знают, что в божьем храме надлежит говорить шепотом, но что возьмешь с малого неразумного дитяти.

Я сучила ногами и руками, извивалась, брыкалась и орала во всю мочь. Бабушка и тетя Франца не знали, куда глаза девать от стыда. Чего они только ни делали, чтоб меня успокоить, но все их старания были напрасны.

— Ничего хорошего из нее не выйдет! — заявил священник. — Поскорее свершим святое таинство, не то еще ребенок простудится!

Но как он ни торопился, все равно при крещении вышла заминка.

Священник спросил бабушку и тетю Францу, какое имя они хотят дать мне.

— Бранка, — ответили они.

Священник поднял брови:

— Бранка?

— Да, Бранка.

— Что это за имя?

— Мы все хотим Бранку, — сказала тетя Франца спокойно, но твердо.

Священник нахмурился:

— Хорошо, я нареку ее Бранкой, но только в том случае, если найду это имя в календаре.

Он взял в руки календарь и стал читать имена.

Имена порой бывают подозрительные, порой даже опасные, словно в них заложен динамит.

По всей Австро-Венгерской империи распевали гимн:

Его пели всюду вплоть до Копера и Триеста, вплоть до синего Адриатического моря.

Мой отец, служивший надзирателем в одном из самых мрачных казематов империи, не был ни за императора, ни за империю. И поэтому для своей маленькой дочки выбрал нормальное сербское имя Бранка.

— А если священник откажется окрестить ее Бранкой? — спрашивали женщины.

— Как это откажется?

— Господа есть господа! — вздохнули женщины, заранее предвидя, как трудно будет уломать святого отца.

— Тогда сразу возвращайтесь домой!

— Не валяй дурака — рассердилась бабушка. — Ребенка надо окрестить. Не бойтесь, священник в ответе за каждую душу!

Священник прочел календарь сперва с начала, потом с конца, но Бранки так и не нашел.

— Не могу, — сказал он. — Бранка — это нехристианское имя. Такой святой никогда не было. Я не могу записать такое имя. Выберите другое! Имен здесь сколько хотите. Сколько хотите красивых имен. Сколько хотите красивых христианских имен. Пусть будет Ивана, Геновефа, Нежа, Мариетта, Юдита, Луиза… Вы, конечно, знаете, какие муки приняли святые за истинную веру. У девочки будет прекрасный пример.

— Мы ничего не можем, ребенок не наш! — возразила тетя Франца.

— Скажите, какое имя выбрала бы ваша сестра Ханета, мать ребенка? Какое имя выбрала бы Ханета, воспитанная в христианской вере, лучшее сопрано в нашем церковном хоре?

— Но отец девочки хочет Бранку…

— А мать? Мать тоже имеет право!

— Господин священник, вы же сами говорите, что жена не должна прекословить мужу…

— Стало быть, крестить не будем? Бедное дитя умрет и сразу попадет в преисподнюю…

Священник нервничал. Но бабушка твердо стояла на своем.

— Ребенок не виноват, — сказала она. — Сами знаете, крестить его надо. Коли зять так хочет, запишите ее Бранкой. Они скоро уедут, и все будет шито-крыто.

— Ну ладно, — наконец сдался священник. — Только вместе с этим нехристианским именем она получит второе, христианское. Иначе что я скажу епископу.

Так и вписал меня в церковную книгу: Бранка Даниела.

Вписал, разумеется, и день моего рождения. Священнику доверяли. Ни бабушка, ни тетя Франца даже не взглянули на эту запись.

Мама всю жизнь помнила это крещение.

Вот каким камнем преткновения может быть имя!

В первое же воскресенье священник с кафедры обрушился на родителей, дающих своим детям нехристианские имена.

Мне же тогда было все равно, какое имя мне дали. Люди, наклонявшиеся надо мной или бравшие меня на руки, чтоб потетешкать, звали меня Бранкой или просто малышкой, и я им улыбалась.

Вскоре после крещения мама со мной и с братом уехала к отцу в старый приморский город Копер.

А первого августа началась война.

Отца призвали в армию. Он стал одним из многочисленных солдат австрийской армии; в составе такого-то и такого-то полка его отправили на фронт в Галицию.

Его послали на фронт, а он послал свою семью в Крапиву.

Мы не приходим в этот мир по собственному желанию. И детство себе не выбираем.

Война шла всюду: на земле и на небе. Одним муравьишкой на этой войне был мой отец. В Галиции он был тяжело ранен и доставлен в военный госпиталь в Венгрии.

Там его вылечили, но на фронт больше не послали. Его послали в Марибор. Надзирателем. В Мариборе тоже была большая, огромная тюрьма.

Отец поехал за хлебом. Мы поехали за отцом, а заодно и за хлебом.

Когда я подросла, родители решили отдать меня в монастырскую школу. Они выбрали эту школу потому, что на словенском языке в то время в Мариборе обучали только монахини.

Когда мама привела меня в монастырь, то оказалось, что первый класс уже переполнен.

Я с удивлением разглядывала монахинь, их бледные, прозрачные лица, белые крахмальные косынки, покрывавшие чуть не весь лоб, ниспадавшие на спину черные накидки.

— Сестра Клементина, — сказала одна монахиня, — давайте запишем эту девочку! Эта уж будет последней. У нее такая смышленая мордашка!

Монахини переглянулись, и сестра Клементина взялась за перо.

— Как тебя зовут?

— Когда родилась?

— Двадцать седьмого апреля, — ответила за меня мама.

— Метрическое свидетельство у вас есть?

— Нет, — ответила мама.

— Напишите, чтоб вам прислали. Метрика — это документ. Память может подвести, а документ есть документ, документу нельзя не верить.

Мы написали Тышлерам, за границу, в Италию. Через некоторое время пришло метрическое свидетельство, документ над документами. Крапивский священник послал нам его за подписью и печатью.

В метрическом свидетельстве, которое сопровождает человека до самой могилы, черным по белому было написано, что я родилась двадцать четвертого мая.

Ничего не попишешь! Документ есть документ, память же может подвести. Так вот и случилось, что у меня до сих пор два дня рождения.

Во всех документах, без которых не проживешь, написано, что я родилась в мае, дома же все знают — со слов мамы, которая дала мне жизнь, а также со слов отца, который в тот день напился! — что я родилась в апреле, за три дня до маминого дня рождения.

Мы не отмечали ничьи дни рождения. Вышла заминка с моим днем рождения, вышла заминка с моим именем Бранка, которое отец нашел в каком-то календаре. Ежегодно 17 октября мама давала мне целую тарелку сладкого винограда и весело говорила:

— Вот тебе на именины. На именины и на день рождения. Все равно не знаем, какой настоящий. Так оно лучше!

Мамины синие глаза сияли. Виноградины, полные сладкого сока, улыбались мне, и я досыта наедалась чудесного спелого винограда.