В то утро Иоанн Васильевич трижды посылал за супругой своей, великодержавной Софьей Фоминичной, и каждый раз дворецкий, князь Петр Шастунов, возвращался ни с чем.
– Сказывают девки Софьи Фоминичны, что больна она, – испуганно разводил руками князь. – Заперлась в опочивальне и не выходит.
Иоанн Васильевич недовольно наморщил лоб. Литовский посол просил Великую княгиню принять его, а он, государь всея Руси, простиравшейся от Великого Новгорода до Югорской земли и далее за Камень-гору, не ведает, что деется в опочивальне супруги своей. Что ответить Станиславу Петряшкевичу?
И, слава Богу, что не ведает, потому что, если бы ведал, перестал бы уважать супругу свою и бояться – в глубине души чувствовал Иоанн Васильевич превосходство её в знании манер, этикета и придворных тонкостей.
Зашёл государь самолично в хоромы Великой княгини, выгнал всех слуг из светлицы, приложил ухо к массивной дубовой двери. Тихо в опочивальне. Хорошо держат звук толстые каменные стены. На славу постарался Аристотель Фиорованти, выстроив для царевны Софьи первый на всю Москву каменный терем.
А Софья Фоминична рыдала… Рыдала навзрыд, по – бабьи, горько, с всхлипываниями, переливами и завываниями.
Если кто увидал бы в эту минуту её, уткнувшуюся красным распухшим носом в высокие великокняжеские подушки, бьющую в бессильной ярости белыми полными руками по мягкой пуховой перине, ни за что не признал бы царевну Цареградскую.
И сказал бы такой очевидец сам себе: «Ну, баба, чисто баба. С глазами на мокром месте, с руками из белого теста. А чего ревёт, как белуга? Так за грехи свои всегда горестно расплачиваться».
Но грехов за собой Софья Фоминична как раз и не знала. Наоборот, жизнь в холодной недружелюбной Московии представлялась ей подвигом. Только во имя чего? В этом-то она и не могла дать себе отчёта. Оттого жалела себя всё больше и дольше.
Вспомнился переезд из Рима в Москву. Как принимали её во Пскове и Великом Новгороде! Во всю звонили колокола на старых церквях, повсюду привечали хлебами да свадебными дарами. Но как обманулась она первым впечатлением. Только и было несколько счастливых минут, так это те первые шаги по незнакомой земле. А что дальше радостного было, никак не упомнит царевна. Разве что рождение первенцев Феодосии, Елены и Василия. Но даже эти мгновения были омрачены смертью Феодосии, умершей во младенчестве. Как негодовал Иоанн. «Не уберегла!» Кричал, топал ногами, неистовствовал вместо того, чтобы поддержать, успокоить молодую мать и жену участием и добрым словом.
Дальше – больше. Когда прошёл слух, что Ахмат-хан идёт на Москву со всей своей Большой Ордой, отправил её Иоанн с малыми детьми на Белоозеро, ко двору князя Михаила Андреевича. В провожатые дал отряд стрельцов во главе с воеводой и великокняжеским конюшим, боярином Василием Тучко Морозовым. Наказал боярину, не дай Господь с ним, государём нашим, что случится, за жизнь семьи побеспокоиться.
Старые бояре Ощеря, Мамон отговаривали супруга её от военной баталии, советовали, как всегда, данью отделаться. Да сын Иоанна от тверской княжны Иван Иванович на сражении настоял, вывел полки на реку Угру, землю московскую отстоял. После этого в героях ходить стал. Её же большие бояре и князья едва ли не в измене обвинили. Мол, подло бежала из Москвы, великокняжеский род опозорила. А что Иоанн? Ни слова в защиту. Отмалчивался да отмахивался, стерёгся этих слухов. Будто не он приказ бежать на Белоозеро давал.
А к родным её как отнёсся? Брата Андреаса не привечал, ни в грош не ставил. Клочка земли в Москве не выделил. Когда же брат заговорил, что, как наследник трона, может передать права на корону Цареградскую, не безвозмездно, конечно, только посмеялся Иоанн Васильевич. А король французский Карл Восьмой, так тот соблазнился посулами Андреаса, не дурак ведь, наверное, всерьёз предложение братца принял. За права на Константинополь, Трапезунд и Сербию пожаловал Андреасу пенсион в 4300 дукатов в год, земли с доходом в 5 тысяч дукатов и войско в 100 ландскнехтов.
С Марией, племянницей её, дочуркой Андреаса, ещё хуже обошёлся. История сия до сих у бояр с языка не сходит. Подарила царевна Софья на свадьбу Марии с Василием, сыном Михаила Андреевича, князя Верейского и Белозерского драгоценное ожерелье тверской княжны, первой жены государя. То ли донёс кто из бояр, то ли Великий князь-наследник Иван Иванович где-то углядел ожерелье матушки своей покойной, шуму было «на всю ивановскую», как на Руси говорят. Разгневались Иоанн Васильевич хуже некуда. Будто те стекляшки, в золото оправленные, кучу денег стоят. Почему, мол, взяла без спросу? Будто я, Великая княгиня, у кого-то спрашивать должна. Мало того, обвинил в том, что брала из казны уйму денег в пользу брата Андреаса. А что ему, бедолаге, бедствовать? Ни двора содержать не может, ни себя самого. Ну, с братом – разберёмся. Может, он и вернёт часть денег. А Мария, племянница, за что пострадала? Забрал Иоанн, ирод окаянный, у молодых то ожерелье и другие подарки, да в оковы их хотел заковать. Мария и молодой князь Верейский и Белозерский еле ноги в Литву унесли, чуть на границе пойманы не были. А за что им такое? Ну, меня бы Иоанн посадил в оковы, коль виноватой посчитал. Хотя, какая моя вина? Брала своё, не чьё-нибудь, то, что по праву мне, Великой княгине и царевне Цареградской, принадлежит.
Но пуще всего бояре злословят, что я доктора Леона, на Великого князя-наследника навела. И будто он умышленно Ивана Ивановича на тот свет отправил. Сущая клевета. Софья Фоминична аж содрогнулась от страшных воспоминаний. Снова молчал Иоанн Васильевич. Никому злых языков не повырывал.
– Нет мочи моей терпеть, – всхлипывала, затихая, Софья Фоминична. – Вот теперь дочь за Великого князя Литовского отдал, а там вера латинская. Как выдержать бедной в чужой стране с чужими понятиями, да ещё когда отец у зятя земли воевать собирается.
По себе знала царевна Софья горькую соль чужой земли. Сама дважды веру меняла. Как батюшка из Мореи в Рим бежал, так греко-латинскую унию принять велел папа Римский. Как в Москву попала, так обратно греческую веру приняла.
– Как там моей бедной Елене будет? – опять зарыдала Софья Фоминична.
Так и заснула среди бела дня зарёванная и издёрганная воспоминаниями. Снилось ей, что Иоанн Васильевич короновал на великое княжение не сына её любимого, Василия, а внука Дмитрия – ершистого отпрыска ненавистной Елены Волошанки.
Вот чего больше всего боялась царевна Софья, вот что мучило её с тех пор, как умер прямой наследник Иван Иванович. Оттого крик и истерика, и глаза на мокром месте.
Утром встала Софья, как будто и не было ничего. Снова предстала властной и надменной царевной Цареградской.
День начинался обычно, буднично. Дворовые девки принесли кувшин и серебряный таз для умывания: холодная и чистая вода из родника приятно освежала. Глянула Софья Фоминична в зеркало и осталась недовольна собой. Из зеркальной глади на неё смотрело серое одутловатое немолодое лицо, на котором выделялись пухлые губы, большие глаза и нос с горбинкой.
«Пролетело моё времечко», – прошептала в сердцах. А вслух кликнула зычным властным голосом:
– Позвать бабку Анисию!
Бабка слыла великой травницей и целительницей. Навела на неё супруга князя Ряполовского Мария – одна из немногих женщин, из высокого круга приближённых к Великому князю особ, с которой общалась Софья Фоминична. К услугам знахарки царевна стала прибегать с недавних пор, не забывая, впрочем, и о византийских премудростях сохранения души и тела.
Анисия, востроносая бойкая бабёнка на вид лет сорока, вовсе не была бабкой, скорее выдавала себя за таковую для солидности. Одевалась в какие-то лохмотья, сотканные, казалось, из водорослей или болотной тины. Зимой и летом ходила в лаптях из бересты. Шуб и кожухов не признавала даже в лютый мороз.
Бабка разложила перед Софьей Фоминичной бутылочки и шкатулочки.
– Это от сглаза, – рассказывала Анисия полушёпотом, хотя кроме них двоих в спальне никого и не было. – Это от морщин. Это румяна для щёк. Вот сурьма для глаз. А это, – бабка пытливо взглянула на Софью, – как просила, мужу твоему приворотное зелье. Смотри, знай меру, не ровен час, к батюшке его, Василию Тёмному, отправишь.
– Ступай с Богом, – Софья опустила в морщинистую руку Анисии пять копеек – сумму немалую, за которую можно было и корову купить.
Едва успела царевна Софья подвести глаза, набелить лицо и нарумянить щёки, как в спальню вошёл величавый супруг её.
– Что это за ведьмы к тебе повадились? – спросил Иоанн как бы невзначай.
– Это так, – замялась Софья Фоминична. – Жена Ромодановского пользует её, в травах она понимает толк.
– Почему вчера посла не приняла?
– Не здоровилось мне.
Слава Богу, успела царевна нарумянить щёки, а то бы внезапно нагрянувший румянец выдал бы её с головой.
– А чем занемогла? – допытывался Иоанн Васильевич.
– Животом, – коротко бросила Софья Фоминична, тем самым остановивши дальнейший пристрастный допрос.
– Животом, – повторил Иоанн Васильевич в раздумии, глядя на чрезмерно накрашенное лицо супруги. Глаза, обведённые сурьмой, были красноватого цвета, что могло навести на мысль, что не только животом она маялась. – А к дочери у тебя интерес имеется или нет? Не хочешь узнать новости, что привёз пан Станислав от любимого зятя? Может, на брачные подарки, что он передал, взгляд бросишь?
Софья еле сдержала накатившую волну негодования. Как несправедлив к ней Иоанн! Не она ведь затеяла игру в сватовство со злейшим врагом княжества Московского. Чего ждать от такого брака? Однако желание узнать, как идут дела у дочери, пересилило, и царевна, поступившись возможностью укорить мужа, спросила покорно, опустив взгляд долу:
– Как там Елена наша, не томи.
– Не может наш любимый зять церковь для дочери нашей в переходах дворца поставить. Говорит, закон не велит новые греческие церкви строить. А та, что есть, старая, недалеко от дворца. Не утрудит ножки Елена, если сходит туда.
Иоанн Васильевич внимательно взглянул на супругу, ожидая реакции на эту новость. Ведь в брачном договоре Александр обязался выполнить это непременное условие, поставленное будущим тестем.
– Да ты не о церкви, о дочери слово скажи. Как ей там живётся?
Не такого ответа ожидал Иоанн Васильевич от Софьи. Негодование на Великого князя Александра переполняло его. С кем, как не с супругой, предстояло поделиться обидой на коварного зятя, с первых шагов супружеской жизни нарушившего все обещания.
– Да, я не так хотела сказать. Церковь это важно. Обещал ведь Александр. Как там во дворце, нет ли обид каких у дочери нашей?
Софья видела, как нарастает гнев у властного супруга, не любившего, когда не по его разумению что-то происходило. А тут целый обман открывался. И ничего не исправишь. Дочь ведь обратно не попросишь. Теперь думать нужно, как не навредить ей.
– Да разве ж скажет Елена, если что и есть. Не захочет родителей расстраивать, – Великий князь Московский сменил гнев на милость, голос его слегка потеплел. – А новости о жизни дочери нашей во дворце пан Станислав передал такие. Просит Александр забрать из дворца бояр и детей боярских, коих мы в Литву отрядили, пока привыкнет Елена к новому месту. Так и сказал: «Прошу, чтобы брат наш и тесть велел боярам своим и детям боярским к себе ехать. Ведь то, за ласка Божья, у нас своих слуг есть полно, которые нашей княжне послужат».
– А что ты? – Софья не на шутку встревожилась, забыв про все былые обиды.
– Попросил Фёдора Курицына ответить, что мы о другом договаривались. Что мне дела нет до их правил. Если обязался Александр содержать жену в греческом законе, то должен и церковь поставить, чтобы ей недалеко было ходить. А насчёт бояр наших – просил не отправлять, пока не найдут вельмож греческого закона и пока я посла своего с разъяснениями в Литву не направлю.
– Может, мне с паном Станиславом поговорить? – спросила Софья участливо.
– Да ладно, – Иоанн Васильевич нахмурил высокий лоб. – Обойдётся.
– Что обойдётся? – Софья в волнении теребила платок.
– Без тебя обойдётся. Не до церемоний.
Софья прикусила губу.
– Жалуется Александр на свата нашего, господаря Стефана, что напал тот на Литву и забрал город Браславль. Напишу письмо свату, Елену попрошу, пусть батюшке отпишет. Предложу заключить вечный мир. Может, увидит Александр мою заботу о нём и сам переменится.
При упоминании имени Елены Волошанки Софья не сдержала гримасу.
– Поступай, как знаешь, – и, памятуя о нраве супруга, закончила мягче, – тебе виднее.
Иоанн Васильевич призадумался, не заметил реверансов супруги.
– Сдаётся мне, нужно гонца к Елене посылать. Пусть всё выведает, да от меня наставления передаст. Повод найти надо, зачем гонца посылаю. Ненароком заподозрит зять в излишнем внимании, больно недоверчив он. Во всём крамолу видит. Пойду, обдумаю, как всё обставить.
Негаразды литовские тревожили не только Иоанна Васильевича. Князь Патрикеев, потомок Великих князей литовских, больше всего на свете желал вечного мира с Литвой, и не только: хотелось ему изменить государя Иоанна Васильевича на польский или литовский манер. Желание это было, судя по всему, несбыточным.
Ещё дед его бежал на Русь и доказал свою верность Великому князю Московскому Дмитрию Донскому, построив на собственный кошт крепость Копорье близ Новгорода Великого. Сам же Иван Юрьевич добился высот невиданных, был вторым человеком по значимости в Московии, но … что значит быть вторым, когда первый, государь его и двоюродный брат, Иоанн Васильевич, власть имеет безграничную – Бог и царь на земле, ни с кем не считается, боярами, словно дворовыми крестьянами, повелевает. Самых знатных, ещё при батюшке Василии Тёмном выслужившихся, опале предаёт. Земли их забирает, а людей в иные места заселяет в завоёванном Новгороде Великом на границе со шведами. Новгородцев же в московские околицы переводит со всем скарбом, праведно нажитым. Вот такая каша с маслом! Сегодня ты второй, а завтра? То ли дело порядки литовские и польские! Там паны власть имеют, без решения сейма или рады ни король польский, ни Великий князь Литовский шага ступить не смеют. Даже денег на войну не получат, если сейм или рада на то добро не скажут. Так ожидаемая свадьба дочери Иоанна Васильевича с Александром литовским, вместо исполнения тайной мечты Патрикеева о единении Москвы и Литвы, одни негаразды принесла. Лютует Иоанн Васильевич, хоть вида не подаёт. Обиды на зятя копит, непочтительный тон его не приемлет. Да и как принимать такую непочтительность: не хочет родственник называть тестя государем всея Руси, как тот требует. Того и гляди Иоанн Васильевич начнёт виновных искать, кто сватовству Александра был рад и всячески к нему располагал.
Ещё одним неравнодушным к литовскому сватовству человеком был Фёдор Курицын. Если Иван Юрьевич воздушные мосты выстраивал, тайные мечты пестовал, то Фёдору Васильевичу пришлось брать на себя головную боль государя, думать, как достоинство Иоанна Васильевича в сношениях с зятем не уронить, а с другой стороны, дочери его, Елене, не навредить.
Давеча вёл Фёдор Васильевич переговоры с литовским послом Станиславом вместе с дьяком Майко и казначеем Володимировым, и сейчас, запершись в посольской избе и велев никого не пускать, окромя посыльных государевых, готовил ответ Иоанна Васильевича Великому князю Александру.
Давно уже не было у Курицына такой круговерти в голове, почитай, с первых дней служения государю. Государев зять нарушал все свадебные договорённости, а ещё и полгода не минуло со дня женитьбы его на Великой княгине Елене. Ну как не серчать Иоанну Васильевичу!
Ещё в Литве, где Курицын провёл почти год, готовя договор о мире с Великим князем Литовским, понял он, спокойной жизни государю не будет. Да и сама мысль выдать Великую княжну Елену за Александра казалась ему ошибочной.
Раздумия Курицына были прерваны в самый неподходящий момент. Дверь в посольскую избу резко отворилась…
«Кого там нелёгкая принесла? Я же велел никого не пускать!» – хотел уже выкрикнуть дьяк. Да, слава Богу, не успел. В проёме двери показалась сначала меховая соболья шапка, потом острая бородка, рука с палкой и, наконец, вся сутулая фигура Великого князя, который с годами терял прежнюю осанку, как будто стесняясь своего роста, предстала перед подданными. Такой эффект мог произвести только внезапный разряд молнии или схождение с небес лика святого.
«Невиданное дело! Сам государь!» – служивые люди, дьяки повскакивали с мест, прижались к стенам.
– Всех долой! – закричал Иоанн Васильевич, вращая выпуклыми, ещё более округлившимися от гнева, глазами. Курицын, привыкший к перепадам настроения Иоанна Васильевича, и бровью не повёл. Как сидел с пером в руках в раздумьях, коротая час над государевым письмом, так и продолжал сидеть, остальных же – в мгновении ока как ветром сдуло. Ясно было одно: государю срочно понадобился Курицын, да так срочно, что властитель земли русской пренебрёг правилами, выпестованными для него царевной Софьей. Вопрос в другом. На него, Курицына, направлен гнев государя, или он вызван внешними причинами, которые надлежало срочно обсудить?
Иоанн Васильевич сделал несколько шагов в направлении дьяка.
Курицын поднялся и склонился в глубоком поклоне:
– Извини, государь! Замешкался, над письмом засиделся.
– Что, хлопотно Великому князю Московскому служить? – усмехнулся Иоанн Васильевич. Глаза его потеплели, как будто и не было лютости в этом взоре ещё секунду назад. Он протянул руку к листку на столе дьяка и прочитал вслух.
«Отец Макарий не венчал молодых, как было уговорено, а только поп латинский. Церковь греческую ты не поставил в переходах у своего двора, говоришь, что есть такая близко, а бояре сказывают, что ходить далеко. А как отпустил к нам послов наших князя Семёна Ряполовского и Михайла Русалку, то грозишься отослать от дочери нашей всех бояр и иных людей и хочешь приставить к ней своих людей, всех римского закона. А говорили мы, что побудут у неё бояре наши при дворе, пока привыкнет к новой жизни.
Пишешь, что послы наши, князь Семён Ряполовский и Михайло Русалка, когда от тебя ехали, то по дороге людям твоим шкоду делали, купцов грабили. Учинили мы допрос князю Семёну и боярину Михайле. Крест они целовали и клялись, что не было ничего такого, о чём ты пишешь. Наоборот, они дорогою терпели во всём недостаток.
Жалуешься ты на свата моего и брата Стефана Молдавского, что напал на города твои и разорил Браслав. Пошлём Стефану людей наших и скажем ему, чтобы с нашим братом и зятем с Великим князем Александром был так же, как и с нами: другу бы его друг был, а недругу недруг».
– Дельно написано, Фёдор, ничего из моей речи ты не упустил. Убери только слова «а говорили мы, что побудут у неё бояре наши при дворе, пока привыкнет к новой жизни». Негоже мне показывать слабость и обиды свои. Пусть Мамырев письмо перепишет, печать подвесит да отдаст послу литовскому пану Станиславу. Но знай, не для того я из дворца пришёл, чтобы тебя проверять. Гложет меня дума одна, покоя не даёт: зачем я дочь свою врагу отдал. Посла отправить не могу, пока от Стефана ответ не придёт, а знать хочу, не притесняет ли зять мою Елену. Что делать, не знаю.
Курицын задумался.
– А ты, государь, пошли гонца особого. Скажем, мол, прослышали, что дочь твоя заболела. А с гонцом этим можно и грамоту особую передать, не для глаз чужих.
Иоанн Васильевич встрепенулся. Внезапная мысль озарила его. А что? Так можно выведывать через дочку секреты литовские – будет она своим человеком во дворце Великого князя Александра.
– Золотая голова, – похвалил он Курицына. – В одной грамоте о здоровье справимся, её можно и мужу показать. Вторая – тайная – только для Елены будет. В ней дадим наставления, как ей и боярам нашим вести себя.
– Кого пошлём, государь? Дело важное.
– У меня все люди верные, – усмехнулся Иоанн Васильевич. – На любом можно взор остановить.
– Может, Беклемишева?
– А давай так сделаем, – в глазах Иоанна Васильевича появились весёлые искорки. – Велю всем вернуться. Кто первый войдёт, того и пошлём.
Не ожидал дьяк такой лёгкости от государя, подолгу обдумывавшего каждый поступок свой. За такие минуты, когда сбрасывал Иоанн Васильевич византийский лоск, мог Курицын отдать многое и многое забыть.
Позвали стрельца, за дверью караулившего. Тот кликнул: «вертайтесь все!»
Государь и дьяк уставились на дверь…
Первым в дверную щёлку просунул голову Михайло Погожев, прыткий малый, не раз выполнявший срочные поручения.
– И что ты вечно торопишься, Михайло, – пробурчал Иоанн Васильевич.
Погожев, увидев тёплые искорки в его глазах, расплылся в улыбке:
– Так я же к Стефану, свату твоему, государь, должен ехать. Вот в дорогу и тороплюсь.
Иоанн Васильевич посмотрел на Курицына. Оба рассмеялись. Погожев беспомощно захлопал ресницами, пытаясь понять причину, вызвавшую неожиданное веселье государя и дьяка.
– Поедешь в Вильно к моей дочери, – коротко бросил Иоанн Васильевич. – Завтра утром зайдёшь за грамотой, что я отпишу.
– А ты, Фёдор Васильевич, отправь в Молдавское княжество к свату моему Беклемишева.
Свеча в опочивальне государя горела до поздней ночи.
На другой день в потаённой комнате государь давал наставления Михайле Погожеву.
– Смотри в оба, Михайло, – говорил Иоанн Васильевич. – Одну грамоту передашь дочери нашей Елене при боярах, другую отдашь, чтобы ни одна душа не видала – за это головой отвечаешь.
В первой грамоте государь справлялся о здоровье дочери. Вторая достойна того, чтобы передать её содержание полностью.
«Иоанн, Божьей милостью государь всея Руси и Великий князь дочери нашей Великой княгине Елене!
Послал я к тебе Михайлу Погожего. И что тебе от меня начнёт говорить, ты бы ему верила, да отписала бы мне с Погожевым обо всём, а иное бы ты ко мне и словом с ним отказала, что посчитаешь нужным. И ты бы ему велела с тобой при боярах говорить, чтобы мне было всё твоё дело ведомо. А то, что тебе пишу, того никто не должен ведать, как и то, о чём говоришь с боярами, и что мне пишешь, никому не должно быть ведомо, кроме бояр и боярынь. А с Погожим бы мне передала на словах, как твои дела и жизнь.
А если князь Великий или Панове спросят тебя о тех делах, ты ли к отцу своему Великому князю жаловалась, то сказала бы так: «Я к своему отцу не писала. И ведь не тайно здесь велись разговоры, здесь находились бояре и боярыни отца моего, и они те дела видели и слышали, наверное, они о тех делах писали к отцу моему, Великому князю.
Да говорили мы с паном Станиславом, послом от Великого князя Александра, о боярах и иных людях, которые живут у тебя, чтобы мне велеть им возвратиться домой. Я через посла своего хочу наказать, чтобы бояр и иных людей от тебя не отсылал, доколе не подберёт для тебя панов и паней греческого закона, а не римского. А если начнёт отсылать, не дожидаясь посла, ты бы сама била челом Великому князю, чтобы никого от тебя не отсылал, доколе не прибудет наш посол. А начнёт твой муж боярам говорить, чтобы ехали прочь, то, чтобы бояре от тебя не ехали, а говорили: «государь наш князь Великий велел нам быть у своей дочери, а нам без государева слова, как ехать?»
Проводил Иоанн Васильевич гонца тайным ходом ко двору, и садился Михайло уже на коней, как вспомнил Иоанн Васильевич, что не отдал ему грамоту Великой княгини. И велел Иоанн Васильевич позвать царевну Софью.
– Грамоту написала? – спросил жену.
Протянула Софья Фоминична тонкий листок с вензелем. Развернул его Иоанн Васильевич и прочитал:
«От Великой княгини Софьи дочери нашей, Великой княгине Олёне. Бьём тебе челом я и брат твой Василий.
Я была больна и не говорила о тебе с послом паном Станиславом. Потому прошу тебя написать о своём здоровье и о нашего зятя, а твоего мужа, Великого князя Александра здоровье. Пиши, как твой живот. Ждём внуков!
Бьём тебе, дочери нашей Олёне, челом, мать твоя Великая княгиня Софья и брат твой Василий».
С ужасом заметила Софья Фоминична, как побелело лицо мужа, как молнией дёрнулось веко над правым глазом, что бешеные скакуны, напряглись желваки на скулах. Ничего не сказал государь, а лучше бы ругал на чём свет стоит, и то легче было бы. Только разорвал письмо на мелкие клочки и оземь бросил.
– Ступай с Богом, – приказал Погожему. – Держись наказов моих слепо.
А как только гонец отъехал, тут уж дал волю Иоанн Васильевич своему гневу.
– Ты почто церемонии с зятем разводишь, о здоровье его спрашиваешь? Или не ведаешь, что творит он с дочерью нашей?
Собрала силы царевна Софья Фоминична, всю гордость цареградской царевны, что в наследство от батюшки и от дяди-императора досталось, и ответила полушёпотом:
– Я губить судьбу дочери своей, ради прихоти твоей дурацкой, не намерена. Одна живёт в чужой стране, на мужа только и может быть опора. Больше не на кого.
Тут уж не выдержал Иоанн Васильевич:
– Прочь с глаз моих! Запру в тереме накрепко. Выйти никуда не дозволю, доколе по-моему не запоёшь. Я дочь свою недругу на то отдал, чтобы у русских людей в Литве веру укрепляла, и от своего не отступлюсь.
Побагровело лицо царевны Софьи, красными пятнами покрылись руки. Такого позора, да ещё при свидетелях, царевна ещё не видывала. Собрала клочки разорванной грамоты и молча ушла.
На третий месяц Иоанн Васильевич разрешил Софье Фоминичне покидать опочивальню дворца, но радости ей это не принесло. Государь засобирался в Новгород Великий, руководить военными действиями со шведами. Пригодились карты шведских крепостей в Финляндии, которые одну за другой брали русские войска. По огромной территории от Карелии до Лапландии с огнём и мечом прошлись русские войска, наводя ужас на местное население. Только Выборг выдержал трёхмесячную осаду и остался непокорённым.
И всё бы ничего, да взял с собой Иоанн Васильевич Дмитрия-внука и младшего сына Юрия, а старшего Василия, любимца Софьи Фоминичны, оставил в Москве. Это был знак, понятный многим, особенно двум женщинам, Елене Волошанке и царевне Софье. Первая явно праздновала победу над второй, но тот, кто мало знал Софью Фоминичну, мог посчитать, что смирится она с выпавшим ей жребием.
Новгород Великий встретил Иоанна Василевича и его спутников сырой ветреной погодой. Государя в поездке сопровождали восемь бояр московских, четыре тверских, трое окольничих, дворецкий, постельничий, спальничий, три дьяка, пятьдесят князей и много детей боярских.
Некогда богатый город удивил наследника, так воспринимали все присутствие в свите государя Дмитрия.
– Чем велик Новгород Великий? – спрашивал он дедушку, бродя вместе с ним по узким, мощёным булыжником, улочкам. – Где торговые ряды, где иноземные купцы?
Что мог ответить государь? Низложение могучей когда-то Новгородской Республики было его рук дело. И купцы, и торговые ряды – всё это было. Сейчас дома купцов Ганзейского союза, имевших в Новгороде Великом самое большое представительство, зияли пустыми глазницами разбитых окон и дверей.
– Теперь Иван-город главный город на границе с Ливонией и Швецией, – ответил Иоанн Васильевич, и стал рассказывать внуку о сложном положении на западной границе Великого княжества Московского.
Мы же расскажем об этом словами Ливонской хроники, написанной в последней четверти следующего столетия. Дмитрию-внуку, естественно, не довелось её прочитать, а вот другой внук государя, тоже Иоанн Васильевич, по прозвищу Грозный, зачитывался ею по окончанию войны с Ливонией, которую вёл гораздо успешнее, чем его великий дедушка Иван Третий – собиратель земли русской.
Хроника провинции Ливония, написанная Бальтазаром Руссовым
«В 1492 году Иван Васильевич Великий князь Московский начал строить замок Иван-город, по-немецки, русскую Нарву, на ливонской границе. И замок был начат постройкой на Божье Тело, и чрезвычайно быстро окончен в то же лето к Успению Богородицы со многими высокими, толстыми башнями и крепкими стенами. И после того этот самый замок был однажды занят шведами и, так как он отстоял слишком далеко от шведского государства, то его предлагали ливонскому магистру. Но магистр не хотел его принять, так как между Россией и Ливонией было заключено перемирие, которое магистр не хотел нарушить, потому шведы снова отправились к своим кораблям с большой добычей, награбленной в замке. Затем русские снова заняли замок и построили его ещё крепче и сильнее, нежели он был прежде, и снабдили его народом. И после того времени, как замок был готов, христиане в Ливонии, и в особенности жители Нарвы, должны были терпеть оттуда много поруганий и насмешек, так что вкратце того невозможно описать. Потому что русские из нового замка Иван-города, и во время перемирия стреляли в ливонскую Нарву так много и часто, как им было угодно, и убили многих знатных господ, именно Иоанна Мейннгенского бургомистра в Нарве, и многих других. И когда к ним послали спросить, по какой причине они это делают, то они не знали какими бы только насмешками и издевательством принять тех послов, и творили всевозможные шутки, какие только могли придумать, над жителями Нарвы; всё это описать неприлично. Таковое случилось в 1494 году.
В этом же году великий князь, в противность всякой справедливости, приказал арестовать всех немецких купцов, находящихся в Новгороде, и схватившие их сняли с немцев чулки и башмаки, и заключили ноги их в железные колодки, и бросили их в тесные башни, где некоторые должны были сидеть по три года, а некоторые – по 9 лет. Причиной же, почему это случилось, было то, что ревельцы, по немецкому праву, сварили в котле до смерти русского, который чеканил в их городе фальшивые шиллинги, и ещё другого русского, захваченного на противоестественном поступке, сожгли по христианскому праву, на что озлобились другие русские и ложно донесли своему великому князю эту жалобу и другую, и побудили его к тому, что он должен был отмстить на немецких купцах, находившихся в Новгороде в конторском дворе. Кроме того, великий князь требовал с большой настойчивостью и великими угрозами от властителей Ливонии, чтобы выдать ему ревельцев, осудивших его русских на смерть. Но он не мог достигнуть исполнения своей воли. Потому что власти сословий и городов совокупно дали обязательство скорее терпеть величайшую нужду, нежели отдаться в такое подчинение Русскому».
Рассказ из «Ливонской хроники» о том, что в Ревеле казнили двух русских людей и что это послужило поводом для расправы над немецкими купцами – слишком простое объяснение всему случившемуся. Знаменитый историк Карамзин добавил к нему ещё одну деталь – о личном оскорблении, якобы нанесённом Великому князю Московскому, взятую им из хрониками бургомистра Нарвы Гадебуша. Вот эти строки из «Истории государства Российского»:
«Через несколько месяцев – так пишет немецкий историк «всенародно сожгли в Ревеле одного россиянина, уличённого в гнусном преступлении, и легкомысленные из тамошних граждан сказали его единоземцам: мы сожгли бы и вашего князя, если бы он сделал у нас то же. Сии безрассудные слова, пересказанные государю Московскому, возбудили в нём столь великий гнев, что он изломал трость свою, бросил на землю и, взглянув на небо, произнёс: Бог суди моё дело и казни дерзость». А наш летописец говорит, что ревельцы обижали купцов новгородских, грабили их на море, без обсылки с Иоанном и без расследования варили его поданных в котлах, делая несносные грубости послам московским, которые ездили в Италию и Немецкие землю. Раздражённый государь требовал, чтобы ливонское правительство выдало ему магистрат Ревельский, и, получив отказ, велел схватить ганзейских купцов в Новгороде. Их было там 49 человек из Любека, Гамбурга, Грейфсвальда, Люнебурга, Мюнстера, Дортмунда, Билефельда, Унны, Дуйсбурга, Эймбека, Дудерштадта, Ревеля и Дерпта».
Царевна Софья в отсутствие мужа не дремала. Сеяла если не смуту, то сомнение в душу семнадцатилетнего Василия.
– Матушка, я ведь не имею права на трон, – говорил Софье сын. – Сказывали мне бояре отца моего, Ряполовский и Ромодановский, что Божьим изволением от наших прародителей повелось, что отцы наши, Великие князья, сыновьям своим старшим Великое княжение давали. Старший сын у батюшки, вестимо, покойный Иоанн Иоаннович, он и был наследником и соправителем батюшки. Теперь, говорят, наследовать ему должен его старший сын, а он у него один – и старший, и младший – Димитрий.
– Не верь, Васенька, боярам отца своего, – учила сына Софья Фоминична. – Невзлюбили они меня из зависти к нашему древнему роду цареградскому. Хотели они жену батюшке другую, московского боярского рода, чтобы был он высшим среди них, а не высшим над ними. Наша власть от Бога, а не из рук боярских.
– Как не верить, матушка, – возражал Василий. – И не в боярах дело. Вот батюшка Дмитрия с собой в Великий Новгород взял, а меня в Москве оставил. Все говорят, Дмитрий наследником будет, его батюшка соправителем сделает.
– Да как же соправителем, ему же только пятнадцатый годок пошёл? – отвечала ему матушка. – Есть у нас ещё годок другой, помудруем, переменит он мнение своё. Ты ведь тоже старший сын, а Димитрий всего-навсего племянник твой.
– А не захочет батюшка нас послушать?
– Не захочет, управу найдём.
– Как это? – испугался Василий.
– Ты многого не знаешь, Васенька. Отец твой груб со мной стал. Оперился под сиянием золотых лучей цареградских, что от меня исходили. Манеры перенял, осанку, гордость. Теперь не нужна я ему. Обидно мне, что и дитятко моё ни во что не ставит.
– Матушка, а говорят, батюшка тебе не простил бегство на Бело озеро, когда хан Ахмет на Москву наступал.
– Что ты знаешь об этом? – рассердилась Софья Фоминична. – Спросил бы воеводу Ивана Салтык – Травина, он бы тебе порассказал о моём бегстве.
– Прости, матушка, – Василий прослезился. – Не думал, что пересуды глупых бояр так затронут тебя. Салтык – Травин ведь в опале у батюшки был. Да и умер, поди. Давненько о нём не слыхивал.
– В опалу попал, – Софья вздохнула, – потому что много знал о тех делах. А вот двоюродный брат его Тимофей Скряба Травин точно всё тебе скажет. Они вместе в походы на Югру, Казань и Вятку ходили. Салтык Травин по судовой части большой мастер, а Тимофей Григорьевич – тому в пешем бою не было равных.
Василий беспомощно развёл руки в стороны.
– Тимофей Григорьевич с батюшкой в Великий Новгород отбыл, – сказал он. – А сын то его, Щавей Скрябин, у меня при дворе.
– Сын то может не знать, – Софья призадумалась.
– Да что ты, матушка, в прятки со мной играешь! – вскликнул Василий. – Неужели думаешь, словам твоим не поверю. Нет в мире никого, кому больше бы верил, чем тебе!
– Ну ладно, – согласилась Софья. – Сам попросил. Пеняй на свою голову, если что не так.
Рассказ царевны Софьи про «бегство» на Бело озеро»
– В тот год братья Великого князя, отца твоего, Иоанна Васильевича, затеяли смуту великую: задумали вместе с семьями и дворами своими к Литве отойти. Хотел отец твой их замирить и послал к ним святителя Ростовского Вассиана, боярина Василия Образца и конюшего Василия Тучко Морозова. Но братья отца твоего, Андрей и Борис, не хотели мириться и просили короля Казимира принять их под своё крыло. В тот же час прознал отец твой, что царь Ахмат решил наказать его за отказ платить дань Большой Орде. Сговорился царь Ахмат с польским королём Казимиром вместе на Москву идти и двинул свои войска степью через Литовские земли, шёл медленно, короля поджидая.
Отец твой послал воевод своих и сына своего, Великого князя Ивана, на берег Оки, чтобы встретить войска Ахмата окаянного, а мне велел собирать свой двор, сестёр твоих и тебя малолетнего, только годик тебе исполнился, и ехать на Бело озеро, ко двору дяди своего, князя Михаила Андреевича Верейского и Белозерского. Дал нам отец твой сто стрельцов и поставил во главе их конюшего Василия Тучко Морозова, и дал ему такой наказ: «Если что со мной, Великим князем случится, будешь беречь жену мою, Великую княгиню, и детей моих. А пойдут татары за вами, уводи их на север к Белому морю, головой своей за них отвечаешь».
Погрузили мы скарб на десять возков и с боярынями да девками дворовыми отъехали в Дмитров, оттуда к Волге, где ждали нас струги под парусами, которые повёл воевода Иван Салтык Травин.
Ты спросишь, любезный сын мой, как попали мы из Дмитрова в Волгу? Мимо него протекает река Яхрома. По ней попали в реку Сестру, а затем по Сестре в Дубну, Дубна же вливается в Волгу. Благодаря такому удобству тамошние купцы имеют великие богатства, так как привозят по Волге разные товары с Каспий моря.
Плыли мы по Волге, минуя Углич из-за ссоры Андрея Угличского с твоим батюшкой. Волоком на реки малые перебирались и по Шексне-реке прибыли на Бело озеро ко двору князя Михаила Андреевича Верейского и Белозерского. Там зимовали уже, когда пришли вести добрые, что царь Ахмат испугался воевод наших и, не дождавшись короля Казимира, ушёл в свои земли, в Большую Орду.
Вернулись в Москву, а бояре крик подняли, что чуть не изменница я, род великокняжеский опозорила. Отец твой на защиту не стал, всей правды не сказал, что он приказал мне на Бело озеро отбыть. А вступились за меня конюший Василий Тучко Морозов, боярин Плещеев, дьяк Долматов, да говорили правду, всю как есть. Да никто не слушал их. Отец твой за «злой» язык обвинил братьев Тучко Морозовых в заговоре, лишил дворов и земли и в оковы посадил. А в летописном своде московском велел написать: «В ту же зиму пришла Великая княгиня Софья из бегов, ибо бегала за Бело озеро с боярынями от татар, не гонима никем. А где ходила, там было пуще татар от боярских холопьев, от кровопийцев христианских. Воздай же им, Господи, по делам их и по лукавству начинаний их, по делам рук их дай им, Господи!»
Так отец твой предательство в семье своей сотворил, чтобы от себя якобы позор в малодушии отвратить. А чего боялся – не понять мне до сих пор. Что плохого в том, что жену с малыми детьми от опасности отвратил?
Вот каково было «бегство» моё на Бело озеро! А кто прав, кто виноват, тебе судить.
Закончила свой рассказ Софья Фоминична, а Василий молчит, словно дар речи потерял. Потом говорит:
– Что же за люди у нас, матушка! За что столько зла у них? Великое дело сделали – Большую Орду от Москвы навсегда отвадили. Зачем эти пересуды? Ведь и в Евангелии говорится: «Не судите и не судимы будете». А батюшка? Просил ли прощения? Простила ли ты его?
Усмехнулась Софья Фоминична:
– Я то простила. Да отец твой так уверовал в обман, что сам считает, что я сама на Бело озеро сбежала. Да Бог с ним! Это лишь малая толика в большой котомке обид. Не хочу старое ворошить.
– А что с защитниками твоими стало, матушка?
– Через три года, когда позабылось всё, выпустил братьев Тучко Морозовых на волю. А землю им в Москве Великий князь, отец твой, не вернул. Дал новую – в Новгороде Великом. Туда стал высылать бояр и советников, что ещё при отце его высоко поднялись и верными слугами были. Среди них и Василий Образец, и Иван Русалка, и Иван Ощеря, и Иван Салтык Травин, и другие. Так-то твой отец благодарит добрых людей за службу!
Василий задумался…