Два чернеца, один старый, другой молодой, выполняя послушание, порученное игуменом Нилом, заготавливали дрова для приготовления обеда. Они выбирали из огромного вороха небольшие поленья и относили их на пригорок у реки Сорки, где под дощатым навесом размещалась громадная печь, выложенная из добротного красного кирпича.

Скоро запас поленьев истощился. Старый монах окинул взглядом то, что они успели заготовить, и недовольно покачал головой.

– Не хватит, – обратился он к молодому монаху. – Я пойду в лес, соберу хвороста на растопку, а ты, Никодим, наруби ещё.

Наконец они закончили приготовления и начали священнодействовать у печи. Небольшой огонёк уже было потух, и Никодим, став на колени и раздув щёки, что есть силы дул в открытую дверцу. От излишней настойчивости молодого монаха у огонька сначала перехватило дыхание, хворост в печи с неохотой потрескивал, потом задымил, чтобы наконец вспыхнуть зеленоватым пламенем и через минуту превратиться в бушующий костёр. Монахи поставили на чугунную плиту, перекрывавшую печь, большой чан с водой и присели отдохнуть.

Скит на реке Сорке среди непроходимых лесов и болот старец Нил основал, вернувшись с горы Афон, где провёл долгих пятнадцать лет. Там принял он идею «умного деланья» – постоянного молчаливого моления во имя спасения души, которая проповедовалась святыми Григорием Паламой и Григорием Синаитом – великими молчальниками горы Афонской.

Отец Корнилий одним из первых пришёл в Нило-Сорскую обитель, чтобы начать здесь новую жизнь по заветам старца. До этого он подвизался в Кирилло-Белозёрском монастыре и примкнул к Нилу, поддержав провозглашённые старцем принципы «нестяжательства», т. е. отказа церкви от «стяжания» – владения землёй и имуществом.

Никодим, крестьянский сын из небольшой вологодской деревеньки, пришёл в скит совсем недавно. По введённому Нилом правилу, в скит принимались уже зрелые монахи, прошедшие службу в других монастырях. Но для Никодима было сделано исключение. Он ещё не принял постриг, был послушником, проходившим своего рода испытательный срок. Отца Корнилия считал своим учителем и наставником, многому учился у старого монаха и сейчас был рад возможности пообщаться с ним и попытаться найти ответы на занимавшие его вопросы.

Корнилий и Никодим сидели у печи, смотрели на красные языки пламени и думали каждый о своём.

Отец Корнилий, перебирая чётки, вспоминал первые трудные годы, проведённые на реке Сорке. Всем миром строили первую скитскую церковь. Была она небольшой, деревянной, без всяких прикрас. Несколько икон, распятие, да деревянные подсвечники. Вот и всё убранство её. «Ничего не должно отвлекать от молитвы», – говаривал отец Нил.

Первое время жили в ветхих шалашах, временами впроголодь, за продуктами ходили за тридцать вёрст по непроходимым топям и дремучим чащам. Больше уповали на дары леса: коренья, грибы да ягоды. Выжили только благодаря вере и беспрестанной молитве.

Вот и сейчас отец Корнилий временами отходил от воспоминаний и молился внутренне: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Слова покаяния скоро вытеснили из сознания отца Корнилия картинки прошлого, и он всецело отдался Иисуссовой молитве, которая составляла основу «умного деланья».

Никодиму вспоминался родимый дом, матушка, хлопотавшая у печи, тарелка горячих щей на столе, соседская красна девица Анюта с косою до пола. От воспоминаний и от жара, исходящего от печи, он слегка разомлел и чуть вздремнул, а очнувшись от истомы, решился всё-таки побеспокоить собрата по послушанию.

– Скажи, отец Корнилий, вот отец Нил говорит, что монастыри должны отказаться от владения сёлами. А выживет наш скит, если у него не будет сёл, как у Кирилло-Белозёрского монастыря?

– Конечно, выживет. Я уж четырнадцатый год обитаю в нашем скиту. Пока цел. Вот потрогай руку, если не веришь, – Корнилий с усмешкой протянул Никодиму ладонь. – А зачем они, сёла? Рядом в болоте водятся караси. В лесу травы, грибы, ягоды. Огород есть, мельница. Нам хватит. Сколько нужно человеку? Тарелка щей да краюха хлеба. Остальное – искус.

Никодим удовлетворённо кивнул и задал следующий вопрос:

– Давно хотел тебя спросить насчёт искушений, отец Корнилий. Как лучше бороться с бесами, искушающими воображение и ум? Сдаётся мне, хотят они меня опутать разными искусами.

Отец Корнилий пытливым оком окинул отрока:

– А какие, брат, тебя бесы донимают?

– Да разные, отец Корнилий, – Никодим густо покраснел, вспомнив о красавице Анюте. – Но то, что они отвлекают от чтения книг и от совершения молитвы, это я точно знаю.

– А ты, брат, не берись за сложные книги. Если не читается, отложи в сторону и помолись. Чаще проговаривай про себя Иисусову молитву. Она невелика, но всеобъемлюща. Читая её, ты просишь Бога о спасение души своей. Глядишь, и отступят от тебя демоны. Вот приведу тебе пример. Месяц тому в Кириллову обитель привезли князя Василия Патрикеева. Инок Протасий, будучи там по делам, видал его в возке в богатой шубе и оковах. На что, говорят, отступник от веры был, к еретикам ходил, против монашества зело настроен. И вот постригли его в монахи под именем Вассиана, так через две недели запросился проведать нашего отца Нила. Исповедоваться у него хочет, как у духовника своего.

– И что? Разрешил ему игумен Макарий приехать к нам?

– Эх, Никодим, Никодим! Да разве в том дело, разрешил или не разрешил? – рассмеялся отец Корнилий. – Я о том речь веду, как молитва на человека благообразно действует. Думаю, когда примешь постриг, всё само собой уладится.

– Не серчай, отец, молод я, не всё разумею как надо. А ты ответь мне, коль речь о еретиках. Вот приходил к нам инок из Боровского монастыря. Сказывал, поставил митрополит Симон на великое княжение Дмитрия, внука государя нашего. А мать Дмитрия, Елена, благоприятствует еретикам. Как может сын её быть соправителем государя?

– Может. Всё может быть. Сын за мать не в ответе. Раз поставили митрополит Симон и Великий князь Иоанн Васильевич его на великое княжение, должны мы Дмитрия поминать в молитве вместе с государем нашим, Великим князем. Не тем у тебя, Никодим, голова занята. Я тебе о Вассиане рассказал. Думай о чудесном его перевоплощении. Отец Нил говорит, знамение было прошлой ночью: ждёт Вассиана судьба великая, будет он наставлять к истине государей наших, выше митрополичьего поднимется его слово. А ты говоришь, еретики…

Не заметили за разговором, что солнце подняло уже из-за сосен свой малиновый диск. Значит, время к полудню идёт. Вновь закипела работа, как и вода в чане. Забегали иноки, засуетились. Поднатужиться надо, скоро братия начнёт собираться к обеду.

О судьбе Патрикеева думал и Курицын. Никак не мог он взять в толк опалу близких к государю людей. Почитай, сорок лет служил Патрикеев старший Иоанну Васильевичу, был наместником московским, начальствовал в боярской думе. Одним словом, правая рука государева.

Сын его Василий, несмотря на молодые годы, тоже в боярской думе состоял, не раз бил в сражениях литовцев и шведов. В успешной войне в Финляндии командовал всем русским войском. Выполнял Василий и отдельные поручения Великого князя. Пять лет назад по государеву наказу брал под арест детей Великого князя Андрея, отправлял их в заключение в Вологду.

– Может, в этом и причина? За злодейство над малолетними детьми заплатил свободой своей?

Курицын призадумался… А Ряполовский тогда почему? Ему – то за что государь велел голову отсечь? Ведь отец Ряполовского, когда Василия Тёмного ослепили, спас от смерти малолетнего Иоанна Васильевича, увёз того в монастырь. Нешто государь не помнил того. Помрачнел Курицын. Говорили промеж бояр, что Ряполовский то ли влюблён в Елену Волошанку, то ли обольщал её, а цель ставил – быть соправителем при малолетнем Дмитрии.

– Ужели государь поверил тем слухам и оговорам? – Курицын ухватился обеими руками за голову. Неужто не разгадать дьяку загадки этой?

Достал бумагу и перо с чернилами. Нарисовал три больших кружка поотдаль друг от дружки. В одном написал имя дочери Великого князя – «Елена Иоанновна», в другом жены – «Софья Фоминична», в третьем снохи – «Елена Волошанка». Потом вокруг каждого кружка нарисовал кружки поменьше, в каждый вписывал имена людей, причастных к событиям вокруг великих княгинь. Дело было непростое – пришлось Фёдору Васильевичу вспоминать все события из жизни великокняжеского двора за последние несколько лет.

Воспользоваться своим трудом Курицыну в тот вечер так и не довелось. Внезапно в голове появилась тяжесть, в глазах, словно отблески пламени свечи, замаячили радужные кружева. Государев дьяк уронил голову на стол и заснул крепким сном.

Снилось Фёдору Васильевич, хотя никогда дьяк ратным делом не занимался, что рубится он в смертельной схватке в окружении конных рыцарей в шлемах с белыми перьями: не то поляков, не то литовцев. Наступавших была тьма тьмущая. От верной гибели выручало лишь то, что над головой дьяка парил ангел-защитник, ловко отводивший в сторону удары врагов.

Курицын проснулся от того, что кто-то тряс его за плечо. Открыл глаза, рядом стоял Мартынка – тот вставал в доме раньше всех.

– Уж утро на дворе, Фёдор Васильевич, а ты толком и не спал, – Мартынка участливо смотрел на своего господина.

– Ух, – Курицын встряхнул головой и потёр затылок. Ныло в плече и шее. Сколько он проспал так, сидя за столом?

– Старею, брат, слабею, – извиняющимся тоном обратился он к своему верному помощнику.

Мартынка недоумённо повёл плечами.

– До старости, поди, далеко, Фёдор Васильевич. Ещё на свадьбе твоих сыновей не плясали. Да и детей брата Ивана-Волка женить не мешало бы.

Курицын расправил затёкшие ноги. Вместо ответа озадаченно взглянул на лист бумаги и прошептал:

– Дело-то я так и не закончил.

– Уж не закончишь, батюшка, – Мартынка был само участие. – От Великого князя приходили. Иоанн Васильевич тебя кличет. В гневе большом.

– Что же ты сразу не сказал! – Курицын рывком вскочил из-за стола, опрокинув стул и едва не сбив с ног Мартынку.

– Хорошо, что одет. Не нужно терять время на сборы, – подумал дьяк.

– Да, говорят, князя Ромодановского под арест взяли, – крикнул Мартынка, но дьяк, видимо, не расслышал слугу, он спешил во дворец.

Иоанн Васильевич был мрачен.

– Посылали мы посла Ангелова к дочери моей, – начал он, глядя исподлобья на Курицына. – Он передал Елене такие мои слова: «Говорил тебе, чтобы просила ты мужа о церкви, о панах и панях греческого закона. Просила ли ты его об этом? Говорил я тебе о попе и старой боярыне, хотел прислать их к тебе, да ты отвечала ни то, ни сё. Тамошних панов и паней тебе не дают, а наших у тебя нет, хорошо ли это?

Посмотри, что пишет дочь моя в ответ, – Иоанн Васильевич протянул Курицыну письмо Елены Иоанновны.

«Бью тебе челом, отец мой, Великий князь и государь вея Руси! – писала Елена. – Ты сказывал отец, что я не выполняю твоих наказов, это неправда. О греческой церкви я била челом мужу моему, но он и мне отвечает то же, что московским послам. Поп Фома не по мне, а другой из Вильны есть со мной – очень хороший. Другого не надо. Да и как мне попа нового выбирать? Сам знаешь, кого я в Москве видала? А боярыню как ко мне из Москвы прислать? Как её держать, как ей со здешними сидеть? Если бы ты, батюшка, хотел, то со мною бы её послал, когда я в Литву ехала.

Так ты бы, батюшка, на сердце не держал, что мне наказ твой можно забыть. Когда меня в живых не будет, тогда отцовский наказ забуду.

Служебница твоя и девка, Елена».

Курицын вернул письмо Великому князю и нечаянно встретился с ним взглядом. Зрачки Иоанна Васильевича сузились от гнева, спокойствие Курицына начинало выводить его из себя. Он едва сдерживался, чтобы не обрушить на дьяка накипевшую злость.

– Видишь, и то ей не надо, и это ей не надо. О том, что муж нудит к римской вере, ни слова. Не пойму, что же князь Василий Ромодановский? Говорил с нею или нет? Сидит теперь в арестной избе. Не сносить ему головы.

Курицын вздрогнул. Вчерашние записи встали перед глазами. Многие, кто был связан со сватовством и свадьбой Елены Иоанновны, попали в опалу. Список был длинный: Владимир Гусев, Михайло Русалка-Морозов, отец и сын Патрикеевы, князь Семён Ряполовский, теперь вот Ромодановский. Кто следующий? Ведь и он, Курицын, в Литву ездил. А в договоре о дружбе, который с Яропкиным готовили, Александр отказался называть Иоанна Васильевича государём всея Руси. Небрежение к имени государя всем боком вышло, кроме него, Курицына.

– Готовь, Фёдор, новых послов в Литву, во главе поставь боярского сына Ивана Мамонова. Послам от моего имени дай такие наставления:

«Чтоб во всём между вас было гладко, пили бы бережно, не допьяна, чтобы вашим небреженьем нашему имени бесчестья не было, ведь что сделаете не по пригожу, так нам бесчестье и вам тоже. И вот бы во всём себя берегли, а не так бы делали, как князь Семён высокоумничал с князем Василием, сыном Ивана Юрьевича».

В этом месте государь внимательно посмотрел на Курицына. Тот взгляд выдержал и бровью не повёл, а про себя подумал: «Видать, скоро мой черёд! Почему медлит Великий князь?»

– Передам два письма. Одно Александру, второе, тайное, дочери Елене. В письме Александру, – продолжил Иоанн Васильевич, – скажешь, что посылали мы послов в Молдавию и Крым. Стефан Великий и Менгли-Гирей готовы в союз с ним вступить. Но крымский государь требует дань платить с тринадцати городов: Киева, Канева, Черкасс, Путивля и других.

Ещё пусть запишут послы в память, что нужно выведать для меня секреты литовские. Сдаётся мне, с Александром никто договор о дружбе не подпишет. Я ведь через посла нашего передал хану тайную грамоту, в которой написал, что дружбы с Александром не желаю. Так что перечень в память послам такой будет:

1. Пытать, был ли у Александра Стефанов посол и заключён ли мир между Молдавией и Литвой?

2. В мире ли со Стефаном польский и венгерский короли?

3. Был ли у Александра посол Менгли-Гирея? Если был, то готов ли Александр выполнить условия хана?

4. В мире ли сейчас турецкий султан с Молдавией, Польшей и Литвой?

Пошлёшь ко мне Мамонова завтра по обеду. Пусть грамоты к Елене заберёт.

Уходил от государя Курицын с недоброй тревогой на сердце…

– Да не забудь! – кричал вслед государь. – Пусть передут Александру поклоны от меня, от Великого князя Дмитрия, от матери его Елены, от жены моей Софьи Фоминичны. Про себя же подумал: «А не попросить ли мне жёнку свою грамоту написать? То бишь, пусть мою перепишет, как свою. Пойдёт на это, значит, прозрела Софья, прощу её. На нет и суда нет».

Медленно тянулись дни опалы Софьи…

– Кто бы мог сказать, что так будет проходить золотая осень жизни моей, – думала царевна.

Утро она проводила в библиотеке, читая труды Платона в переводах Марсилио Фичино. Их привезли из поездки во Флоренцию братья Ралевы. Лежали без дела, да вот пригодились. После обеда закрепляла прочитанное с учёным греком Дмитрием Траханиотом.

– Пора бы за Аристотеля браться, – обычно говаривал в конце беседы Дмитрий.

– Рано, рано, – отвечала царевна, польщённая высокой оценкой. Под пыльным оком кардинала Виссариона она ещё в Риме прочитала всего Аристотеля. Платона в папской библиотеке не было. А как читать труды ученика, когда трудов учителя не освоила?

Едва дождавшись вечера, Софья надолго запиралась в опочивальне с духовником Митрофаном и врачом Николой Булевым. Говорила допоздна. А потом ещё долго горела свеча в опочивальне.

О каждом шаге царевны государю ежедневно докладывал князь Шастунов.

– Нешто одумалась? – вопрошал у себя Иоанн Васильевич. – А, может, всегда такая была, охочая до книг? Может, не доглядел за женой? Всё дела, дела.

Однако крепкие стены возвёл в опочивальне Софьи Фоминичны Фиорованти! На всякий случай государь приказал продолжать следить за женой.

А с той случилась нежданная радость. Письмо от брата, которое Софья рассчитывала получить через полгода, но никак ни за полтора месяца, тайком передал тверской купец вместе с подарками.

«Любезная сестрица, Великая княгиня Софья Фоминична, – читала царевна, уединившись от глаз людских. – Твоё письмо, которое ты направила с тверским купцом, торговавшим в Риме горностаями, нашло меня довольно быстро, всего за три недели. Послы твоего мужа, Великого князя Иоанна, видимо, менее расторопны, чем люди торгового сословия – с дорогой до Венеции они управляются за три месяца. Но не в том речь. Благодарю тебя, сестра, за беспокойство о моей дочери. Слава Богу, она прислала мне весточку, и я гостил у неё в замке почти полгода.

Ты, Софья, пишешь о неком Фёдоре Курицыне. А я себе думаю, как может какой-то дьяк, по-нашему, чиновник, иметь влияние на государя своего. То, что ты пишешь о нём с такой большой озабоченностью, говорит мне о том, что твои опасения не напрасны, потому я взялся скоро выполнять твою просьбу. Хочу тебя огорчить. Желающих ехать в далёкую Московию среди местных философов не находится. Все они читают лекции в университетах, иные состоят на обеспечении богатых и именитых людей, покровителей разных искусств. Взять известного тебе Марсилио Фичино. Старик Козимо Медичи подарил ему имение в Кареджо под Флоренцией, рядом со своим. Души в нём не чает, сделал того учителем своего внука Лоренцо. Заказал ему переводы на латинский всех трудов Платона, достал древнегреческие рукописи, над которыми Фичино корпит денно и нощно. Его знаменитость достигла такого предела, что художник Доменико Гирландайо изобразил философа на фреске Благовещение Захарии в числе четырёх самых известных горожан Флоренции.

Да что я пишу тебе о Флоренции, когда ты ждёшь от меня помощи!

Дорогая сестра, Марсилио помнит о тебе и хотел бы помочь, да, говорит, стар стал для переездов. Из Флоренции в Болонью не хочет ехать. Что говорить о твоём Великом княжестве. Был у него талантливый ученик, граф Пико де Мирандола. Тот бы поехал, но его, к несчастью, отравили недруги и завистники. Кого ещё послать? – думал наш друг. Говорит, что кроме Пьетро Помпонацци, некого. Да вряд ли тот согласится. Читает лекции в Падуанском университете и пишет философский трактат о бессмертии души, он тоже не любитель ездить. Этот трактат Помпонацци нескоро закончит, но Марсилио Фичино любезно согласился попросить его выслать тебе основные постулаты своего учения.

За сим кончаю, твой брат Андреас. Поклонись от меня мужу своему, Великому князю Иоанну».

Прошло два месяца, и тот же тверской купец привёз Софье Фоминичне письмо из Падуи, написанное Пьетро Помпонацци. Вот что писал итальянский философ царевне:

«О, благородная госпожа Софья, деспина Цареградская, герцогиня Феррарская, Великая княгиня Московская. Я не имел чести знать тебя лично, но мэтр Фичино рассказал мне о тебе, о твоей жизни в Риме и о твоём смелом поступке – отъезде в далёкую и холодную Московию, где ты вышла замуж за государя Московии Иоанна. Поступок, на который решится не каждая благородная девица, взволновал меня, и я, отвечая на просьбу мэтра Фичино, высылаю тебе постулаты «Трактата о бессмертии души», ещё не оконченного, но уже вполне сформировавшегося как философское произведение. Но сначала о причине, побудившей написание его.

В те дни, когда я был мучим болезнью, находясь между небом и землёй, меня часто навещал брат Джироламо да Рагуза из Ордена братьев-праведников. Однажды, заметив, что я чувствую себя получше, он смиренно обратился ко мне: «Дорогой учитель, несколько дней назад, когда ты толковал нам Первую книгу «О небе», ты остановился на том месте, где Аристотель пытается доказать, что неуничтожимое и невозникшее суть понятия обратимые, и сказал ты, дорогой учитель, что точка зрения святого Фомы Аквинского относительно бессмертия души, хотя сама по себе истинна и неоспорима, однако же, по твоему мнению, никак не согласуется с суждением Аристотеля». Побеспокоившись, не будет ли его просьба мне в тягость, он попросил разъяснить ему, что я думаю на предмет бессмертия души, и каково об этом суждение Аристотеля. Итак, с Божьей помощью приступим.

Человек, на мой взгляд, обладает не простой, а многообразной природой, не определённой, но двоякой, и должен быть помещён посредине между смертными и бессмертными существами. Тем, что человек обладает способностями к росту и ощущению, которые не могут быть осуществлены, как говорил Аристотель, без телесного и тленного орудия, он причастен к смертности. Тем же, что он мыслит и желает, и что осуществляет, по словам Аристотеля, без помощи телесного оружия, доказывает отделимость и нематериальность души, а стало быть и её бессмертие, – он должен быть причислен к существам бессмертным.

Теперь отвечу на второй твой вопрос. О свободе воли и о том, должен ли отвечать Бог за зло, содеянное на земле, как простолюдинами, так и государями.

Я признаю свободу воли. Но, по-моему, гораздо меньшее зло – отвергать в нас свободу воли и оказаться рабами, нежели отвергать провидение и оказаться святотатцами. Есть два разумных утверждения, которые я хочу задать в форме вопроса. Бог или правит миром, или не правит миром. Если не правит, то какой же он Бог? Если правит, то почему же он правит так жестоко? Ты спрашиваешь: «Если Бог всё знает и может отвратить заблудшего от его заблуждений, то почему он не делает этого? И почему, если Бог не отвращает от заблуждений, то грех падает не на Бога, а на человека? Ведь это Бог дал душу, склонную ко греху, и омраченный рассудок соединил со страстями». Отвечаю тебе, благородная госпожа. Зло происходит из природы Вселенной, а не от справедливости или несправедливости Бога. Так как Вселенная содержит в себе всеобщее совершенство, то в самой её природе заключены столь великие различия. И то, что в частности представляется несправедливым, рассмотренное в отношении Вселенной, оказывается справедливым… Порядок Вселенной требует таких различий, при том что нет никакой несправедливости и несоразмерности в божественном провидении. Тем, что богатые угнетают бедных, не доказываются несовершенство и жестокость Бога, равно как и тем, что волк пожирает овцу, волка терзают псы, а псов – львы, ибо, хотя по отношению к частному это кажется несправедливым, по отношению к мировому порядку это не представляется таковым.

Если я хоть чем-то смог помочь тебе, благородная госпожа, отвечая на твои вопросы, то буду рад принять от тебя ответное послание. Не подумай, что жду благодарности, на которую я не вправе рассчитывать, поскольку не оказываю тебе ни материальной поддержки, ни сочувствия в твоих делах, а только высказываю собственные мысли или трактую Аристотеля, что совершенно не стоит ни материального, ни морального поощрения.

Твой брат, благородная госпожа, Пьетро Помпонацци, Мантуанец».

После такого письма стоит призадуматься. Вот и Софья весь вечер ходила, как не своя, отменила встречи с духовником и придворным врачом, и, сославшись на слабость, затворилась в опочивальне. Живое сообщение с тем старым миром, который она покинула много лет назад, взволновало её. Она видела, что наука продвинулась, но не то, чтобы вперёд, а внутри себя, давая внимающему ей просвещённому читателю право сомневаться и выбирать. И практический ум царевны нашёл положительное зерно в том, что не давало ей видимых преимуществ.

Совсем нельзя было сказать, что был достигнут результат, ожидаемый ею и соответствующий тайным целям, которые она преследовала, – опровергнуть доводы вредного дьяка Курицына или, вернее, низвергнуть его, дьяка Курицына, с высоты того пьедестала, на который возведён он был посредством собственных качеств: природного ума и образованности.

Что удивительного открыла себе царевна Софья? Оказывается, мысли Курицына о свободе воли, о предназначении государя находили в италийских городах сторонников, причём, среди высокообразованных мужей. Значит, для того, чтобы продолжить борьбу за душу Великого князя, она должна не противоречить тому, что говорил Курицын, а развить его мысли и идти дальше, поднимаясь на высоту, недоступную для дерзкого самоучки, не обучавшегося наукам в университетах и не имевшего достойных учителей среди философов.

И ещё, одно важное, что решила сделать Софья, это не перечить мужу по литовским делам. Рано или поздно будет прощена она за те по-детски глупые беседы в защиту прав сына Василия на престол. Время, сомнения, слова Митрофана и Булева подточат сердце мужа, вернут его расположение, и тогда перед ним предстанет другая Софья – мудрая, с какой стороны не посмотри, разделяющая его чаяния и заботы. Вот тогда и повернёт она ситуацию вспять, хоть и трудно будет, так как выбор Великим князем преемника прилюдно освещён митрополитом Симоном. Верила она, что найдёт у Владыки поддержку, потому что знала твёрдо: церковь служит государям.

Не прошли даром труды царевны Софьи. Потеплел государь к жене и сыну. 21 марта, через два дня после казни князя Ромодановского (не забыл Иоанн Васильевич выполнить свою угрозу, отрубил ему голову) объявил он сына Василия Великим князем Новгорода и Пскова, о чём известил новгородцев и псковитян специальным посланием: «Я Великий князь Иоанн благоволю моему сыну Василию, и жалую ему Великий Новгород и Псков».

Новгородцы промолчали. Давно уж Великий князь выслал оттуда свободных граждан, и новых людей заселил.

Псков в ту пору ещё оставался вольным городом. Это право давало псковичам формальное подчинение Великому князю Московскому. Передача города в удел Василию воспринималась жителями как угроза их свободе. Псковичи тут же собрали народное вече, отправили в Москву трёх посадников и трёх видных бояр, велели им «бить челом Великим князьям Иоанну Васильевичу и внуку его Дмитрию, чтобы держали отчину свою в старине, и который Великий князь будет на Москве, то был бы и во Пскове».

– Разве я не волен в своём внуке и в своих детях? Кому хочу, тому и даю княжество, – заявил послам Иоанн Васильевич. Но на упрямых псковичей слова Великого князя не возымели никакого действия: они по-прежнему хотели жить в «старине» и оставались верными присяге Дмитрию.

Тогда разгневанный государь прогнал послов прочь, двух из них взял под стражу, а в Псков оправил архиепископа Геннадия Новгородского, чтобы тот отслужил службу в честь Василия. Псковитяне не пустили архиепископа в Свято-Троицкий собор, что рядом с вечевым полем.

Приходило в Москву ещё два псковских посольства. В грамотах псковитяне упорно обращались к государю как к Великому князю новгородскому и псковскому, не собираясь признавать Василия.

Успокоились псковичи только после того, как Иоанн отправил в Псков особого посла, объявившего, что город будет управляться по старине, и освободил двух остававшихся в заключении псковских бояр.

А Дмитрия и успокоить было некому. С удивлением взирал он на действия деда. И года не прошло после венчания его на Великое княжение Московское, Новгородское и Псковское, как уделы уходили из его рук.

Елена Волошанка билась в истерике в опочивальне. Только Фёдор Курицын, не боясь навлечь на себя государев гнев, вёл с юным Великим князем тайные беседы.

– Смирись, Дмитрий, иначе навлечёшь на себя гнев государя, – говорил Фёдор Васильевич. – Я заступиться за тебя не могу. Меня тот час Иоанн Васильевич уберёт со службы.

Дмитрий со слезами на глазах смотрел в окно.

– Может, мне бежать во Псков? – вопрошал юноша своего учителя.

– Тише, тише, – отвечал Курицын. – У наших стен есть уши, ты что, не знаешь этого? Вспомни опалу Василия. Только за одни разговоры пятеро казнено, а сколько посажено в острог? Ну что ты сделаешь, поднимешь бунт? А зачем? Только головы лишишься. Поверь, не пощадит Иоанн Васильевич. А так ты всё ещё Великий князь, венчан на княжение прилюдно. Благословение митрополита и иерархов церкви получил. Печать твоя стоит на великокняжеских грамотах. На службе во всех храмах твоё имя и матушки твоей поминают. Выжди, может, всё ещё переменится.

Так увещевал молодого Великого князя Фёдор Васильевич, а у самого сердце в груди клокотало. Столько лет он служил Великому князю, всё делал для того, чтобы возвеличить его в глазах других государей. Сколько советов давал в московских и зарубежных делах, укреплял силу и могущество государя, веру в собственную непогрешимость. Чем же лучше Иоанн валашского господаря Дракулы, о котором Курицын написал назидательную повесть? Тот хоть казнил множество людей, да объяснял, за что он это делает. Иоанн же безжалостно и даже с особой жестокостью расправляется с близкими людьми, а причину не поясняет.

По-другому теперь посмотрел Курицын и на опалу Патрикеевых с Ряполовским. Может, и не в сватовстве дочери государевой дело? Может, убрал Иоанн Васильевич самых влиятельных бояр, чтобы самому вершить суд в Великом княжестве Московском? Патрикеев-старший руководил боярской думой. Ряполовский был четвёртым в списке влиятельных бояр. Младший Патрикеев – герой войны со шведами, его звезда только подниматься начинала. Да и в думе пятеро из двенадцати, так или иначе, близки были Патрикеевым.

И не случайно, видать, через полтора месяца после опалы отца и сына и казни Ряполовского, зятя старого Патрикеева, простил Иоанн Васильевич сына своего Василия. Как же произошла такая перемена? – терялся в догадках государев дьяк. Понимал Курицын: чья-то умелая рука направляла в душу государеву отравленные стрелы лести и обмана.

Что двигало Иоанном Васильевичем – прозрение или помутнение рассудка – терялся в догадках государев дьяк. Впервые за долгие годы княжения попустил Великий князь внешними делами, в угоду внутренних семейных. Ей Богу, отвернётся от него единственный верный союзник Стефан Великий, дедушка Дмитрия по линии матери. Менгли-Гирей не в счёт. Хотя и он уже не раз ощутил на себе перемену взглядов Иоанна Васильевича. То воюй с Литвой, то дружи с Литвой, то опять воюй. Черт ногу сломит с такой политикой. Да и государев зять Александр не применет воспользоваться непостоянством своего родственника и главного противника, это уж точно.

Наконец, в то же день вернулся государев дьяк к свом записям, что делал как-то ночью. Не просто кружочки с именами людей рисовал он тогда на бумаге. Судьбы людей, хитросплетения политики, соперничество, связи, покровительство, интриги, коварство, любовь и ненависть стрелочками – всё это вылилось на чистый лист бумаги и закрутило бешеную круговерть, в которую затащило его, Курицына, словно в глубокий омут. Хватит ли сил выбраться?

Наконец осенило. Софья! Это её мудрость, тысячелетие пестовавшаяся в цареградском котле! Значит, не выбраться, понял Курицын. Остаётся плыть по течению, как ялик без руля и ветрил, ожидая конца: или вынесет на берег, или разобьёт в щепки о подводный камень. Бороться уже не было сил. Оставалось созерцать события со стороны, как делал он когда-то, беспристрастно описывая злодеяния валашского господаря Дракулы. Сейчас, окидывая взглядом последние события, Курицын понимал: повесть о Дракуле продолжается, только не на бумаге, а в жизни.