Отправил Иоанн Васильевич очередное тайное послание дочери. Елена приняла его осторожно. Гонец едва улучил момент, чтобы остаться с глазу на глаз с Великой княгиней. Ничего нового Великий князь не писал. Беспокоило его, что принудят Елену Иоанновну к чужой вере. Вот и писал об этом:

«И ты бы, дочка, памятовала Бога да наш наказ, держалась бы крепко греческого закона, а мужа бы не слушала. И, если станется так – до крови и до смерти пострадать, то всё равно к римскому закону чтобы не приступала, душу бы свою не губила, для Бога берегла, а от нас и от всего христианства не была бы в неблагословении и проклятии в веке нынешнем и веке будущем».

К тайной грамоте весточку от царевны Софьи приложили. Удивительное дело, письмецо жены слово в слово повторяло слова супруга. Как воспримет дочь такое совпадение, Иоанна Васильевича мало заботило. Главное, увидит дочь, что родители теперь только одним живут, как поддержать в Литве православие, а дочь свою видят «хоругвью греческого закона», надеждой на защиту от притеснения всех русских в Литовском княжестве. А кто дочь защитит, если тайная переписка обнаружится – об этом государь не задумывался. В тайне от себя, в глубинах души своей, видел он дочь в большом притеснении, в оковах тяжёлых в темнице сырой, вот тогда побегут к нему гурьбой князья русские, потеряв надежду на лучшую жизнь в Литве. Вот тогда и сбудется! Вся Киевская Русь под его крылом собрана будет! Вот тогда уж Великий князь Александр не посмеет не назвать тестя государём всея Руси.

Желал Иоанн Васильевич этого часа больше всего на свете. И ответа от дочери ждал с большим нетерпением. Но дочь не писала. Почему? Не знал Иоанн Васильевич и не понимал. Вот и посол от Александра прибыл. Письмо от зятя привёз. От дочери – ничего. Вызвал Курицына.

– Давно мы с тобой, Фёдор Васильевич, по душам не говорили, – Великий князь решил начать издалека. Близких советников при нём уже не осталось: одних казнил, других – в монастырь сослал, а врач Булев и духовник Митрофан к тайной дипломатии подпущены не были, хотя и занимали в жизни Иоанна Васильевича большое место, о душе и здоровье его пеклись неустанно.

– Да у господина моего, Великого князя, слишком много забот, чтобы думать о грешном дьяке своём, – витиевато ответил Курицын.

– Ты, брось, Курицын, не юродствуй, – рассердился Иоанн Васильевич. – Много у меня подпевал, знаю. Но чтобы ты к ним присоседился? Не ждал, брат, от тебя такого. Мы ж с тобой вчера виделись, Станислава Кишку, маршалка литовского, принимали.

– То посла принимать, а то – по душам говорить, – едко заметил Курицын. – Разновеликие дела!

– Ну, ладно, не мудрствуй. Давай сначала о деле, по душам после поговорим. Дочь наша ничего не пишет, как думаешь почему? Я уж серчать на неё стал.

– Не серчай, Иоанн Васильевич! – отвечал Курицын. – Одна она в Вильно как берёзка в чистом поле. Несладко ей там, потерпи, ответит.

– Ладно, прочти ещё раз, что зятюшка дорогой отписал. – Великий князь передал Курицыну грамоту Александра. Правый глаз Иоанна Васильевича с недавних пор стал хуже видеть, потому старался он меньше взор свой утруждать.

«В угоду тебе, нашему брату, я заключил, наконец, союз любви и дружбы с воеводою молдавским Стефаном», – читал Курицын. – «Ныне слышим, что султан Баязет ополчается на него всеми силами. Братья мои, короли венгерский, богемский и польский, хотят его защитить. Будь и ты сподвижником нашим против общего злодея. Держава Стефанова есть ограда для всех нас. Когда покорит её султан, будет равно опасно и нам, и тебе…

Ты желаешь, чтобы я в своих грамотах именовал тебя государём всея Руси – не отрицаюсь, но с условием: утверди письменно и навеки за мной Киев-град, впиши в договор, что по праву он в мои земли входит».

– Скоро терпению моему конец придёт, – в этом месте прервал Иоанн Васильевич Курицына. – Наградил меня Господь зятем. Ни слова о том, что Елену и князей русских к римскому закону в Литве принуждают. Видать, и ответить нечего. Всё одна старая песня – против султана ополчаться приглашает. А мы с султаном дружить будем, потому что друг он друга нашего Менгли-Гирея.

– Я, государь, давно тебе об этом бил челом, – Курицын ободрился. Понял, что настал час для турецкого проекта. – Нам большая выгода купцов через проливы турецкие посылать.

– Готовь послов к султану, – приказал Иоанн Васильевич. – Теперь давай отчёт по Литве. Какой ответ дал Александру, верно ли в грамоте к нему слова мои истолковал?

Курицын достал грамоту и прочитал:

«Ты, брат и зять, крёстное целование на договоре о мире и дружбе давал. Не было там о Киеве ни слова сказано. Так что оставь разговоры о том, что идёт мимо дела. То, что со Стефаном договор о дружбе сложили, ино мы и наперёд того хотели, а и ныне того хотим, которые с нами в миру и дружбе, те бы и с Великим князем Александром были в миру и дружбе. А помощь Стефану окажем, когда он нас о том попросит, как о том в нашем с ним договоре сказано».

– Ну, теперь пора и по душам поговорить, – Иоанн Васильевич удовлетворённо потёр седую бороду. – Собрался я владыку новгородского Геннадия потрясти, всю земельку его в казну забрать. Как ты на это смотришь, Фёдор?

– Давно пора, государь-батюшка. Монастыри сверх меры землицы отхватили.

Иоанн Васильевич улыбнулся. Провидчески на дьяка глянул.

– Знал, что порадую тебя, Фёдор Васильевич. Знаю, не дружен ты с Геннадием. Поговорю с митрополитом Симоном. Получу его благословение. Тогда и слова никто наперекор не скажет.

– А кто может, государь, против твоего слова пойти? Ты Богом и родителем своим на нашей земле поставлен.

– Найдутся доброхоты в чёрной рясе. Они то к Богу ближе, чем я. Скажут, святотатство совершаю, грешником объявят. Что скажешь на это?

– Может, они и ближе… Постой, государь, – удачная мысль осенила Курицына. – Да ты, Иоанн Васильевич, не зря Великим князем над Новгородом Василия поставил. С него и будет спрос перед церковью и Господом.

Иоанн Васильевич призадумался.

– Так и сделаем, – Иоанн Васильевич повеселел, но тут же его чело снова омрачилось. – Но всё одно тревожит что-то. Видно, стар стал. Пора о душе подумать. Что скажу, как предстану на суд Божий? Как рассудит дела мои Всевышний? Ты сам-то, Фёдор, в бессмертие души веруешь?

– Хотел бы верить, да не знаю правды всей об этом. Читал мудреца эллинского Аристотеля. Тот не верит.

– Что за мудрец, не знаю такого. Софья Фоминична, сама гречанка, о нём никогда не сказывала. О Платоне был разговор. Тот, молвила, верит.

– Аристотель, государь, учитель полководца Александра Великого, покорителя Персии и всего остального мира. Много книг написал сей философ, но у нас переведено мало.

– Спрошу Софью Фоминичну, может, есть у неё в библиотеке. Ну, ступай, Фёдор Васильевич. Что-то неможется мне, отдохну малость.

Не успел Курицын сделать и двух шагов, как в княжескую светлицу вошёл дворецкий.

– Гонец из Литвы с грамотой от князя Бельского.

– Вели принести, – глаза государя засветились особым блеском. – Подожди, Фёдор, почитаешь.

– Великий князь Иоанн Васильевич, государь всея Руси, – читал Курицын, – я, Сенька Бельский, бью тебе челом. Пожалуй меня, Великий князь, прими меня к себе на службу вместе с отчиной моей. На нас, русских людей, пришли великие гонения в греческом законе. Великий князь Литовский Александр присылал к жене своей смоленского владыку Иосифа, а с ним виленского бискупа и монахов бернардинцев, чтобы приступала она к римскому закону. С тем же присылал и к русским князьям, и к виленским мещанам, и ко всей православной Руси. Слышал я, что князья Можайский и Шемячич тоже будут бить тебе челом, принять к себе на службу.

Иоанн Васильевич радостно хлопнул в ладоши.

– Пошлём гонца к князьям Бельскому, Можайскому и Шемячичу, примем к себе. Ты знаешь, Фёдор Васильевич, сколько русских земель к нам вернётся – половина Смоленского княжества, все северские земли до самого Киева. Литовцы двести лет всё это собирали, а мы в один день берём. Отправим к Александру посла особого. Пусть скажет ему так: «Брат и зять Александр, князь Бельский бил к нам челом, чтобы взяли его на службу. И хоть в договоре нашем записано, князей с вотчинами в Москву больше не принимать, но так как от тебя такого притеснения в вере и прежде от твоих предков такой нужды не бывало, то мы теперь приняли князя Бельского с вотчиной».

Передадим послом «складную» грамоту. Митрополит Симон напишет, что слагает с меня крёстное целование в договоре о мире и дружбе.

– Значит, война, – произнес Курицын.

– Значит, война, – подтвердил Иоанн Васильевич.

Наутро собрали военный совет. Было решено отправить в Литву три отряда.

Первый – выступал на юг, в Северскую область, второй – на запад, в сторону Торопца, третий шёл посредине, напротив Дорогобужа и Смоленска.

В стане Александра началась паника. Литва не готова была к войне.

Залогом мира здесь считали жену Александра Елену Иоанновну. Получилась так, что стала она разменной монетой в большой игре батюшки своего, Великого князя Иоанна Васильевича, государя всея Руси.

В Великом Новгороде тоже готовились к войне. Не столько со стороны литовцев – они были далече, сколько ливонцы беспокоили наместника. Гонцы доносили, что новый магистр Плетенберг человек крайне решительный и к военному искусству способный, проводил смотры своих войск – конных и пеших.

Новгородцы латали стены, углубляли и расширяли рвы вокруг крепости.

Приготовления эти мало занимали архиепископа Новгородского, голова у него кругом шла от событий другого плана. Не успел Владыка вернуться из Пскова, где безуспешно пытался утвердить на вече княжение Василия, как догнали его распоряжения нового властителя. Указ Великого князя Василия об изымании земель привёл архиепископа Геннадия в ярость. Понимал он: никакой Василий не правитель, так, видимость одна.

– Не иначе как еретик Курицын государя надоумил!

Написал Владыка письма Иосифу Волоцкому и царевне Софье: от Иосифа сочувствия ждал, от царевны – защиты.

«И до тебя черёд дойдёт, коль Великий князь на твои сёла позарится», – предупреждал настоятеля Волоколамского монастыря.

«Свет ясный очей моих, заступись, матушка. Не оставь одного на поругание», – писал Софье Фоминичне.

Иосиф, поразмыслил так: «Тягаться с государём не по силам мне будет. Лучше поеду бить челом царевне Софье и Василию. Через них тропинку к государю Иоанну Васильевичу проложу, через духовника Митрофана». Митрофану тут же и грамоту отписал, что хочет его проведать.

Софья тоже Геннадию не ответила. А с сыном тайный разговор повела.

– Слушай, Василий, – говорила Софья. – Сдаётся мне, батюшка тебе опалу простил, чтобы в глазах зятя нашего Александра показать образец дружной семьи. Думал он, наверное, так: «Как мне от Александра добиться уступок, коль в своей семье порядок навести не могу?» Когда ты под приставами сидел, он от твоего имени в письмах Елене челом бил, а от моего спрашивал зятя о здравии. Теперь же, когда князья Бельский с Шемячичем и Можайским на службу к нему попросились, видит батюшка, что с Литвой по добру не уладить. Значит, думает твой батюшка, семейные дела можно пустить побоку. Теперь ты не нужен стал, опять он Дмитрия возвышает. Вот и грамоту, в которой войну Литве объявил, скрепил своим именем и именем Дмитрия.

– Да, что ты матушка, – отвечал Василий. – Любит меня батюшка, терзается, что в угоду старым обычаям лишил меня наследования, вот и дал мне Великое княжение.

Заломила Софья Фоминична руки белые, засмеялась сыну в лицо.

– Какое княжение? Псков тебя не признал, а в Новгороде батюшка твоим именем последние земли у архиепископа Геннадия отнял. Как бы не проклял тебя Владыка.

– Пскову я этого не прощу, – Василий побелел от гнева. – Сотру этот город с лица земли. Вольницу проклятую изничтожу.

– Но для этого у тебя пока силёнок не хватит, – увещевала сына Софья Фоминична, – Сам посуди. В земле нашей три Великих князя. Кого людям слушать? Тебя, Дмитрия или батюшку? В Риме у императора Диоклетиана было три соправителя – Констанций, Галерий и Масимиан, так империя его раскололась на части. Не поделили власть его приемники. То же и нам грозит. Сегодня Псков за Дмитрия стоит, Новгород Великий – за тебя. Не приведи Господь, оставит нас батюшка сиротами, что начнётся?

Василий только растерянно руками развёл.

– Кровь людская пролиться может, – ответила мать за сына. – А Елена Волошанка, не захочет ли она соперника сына своего в мир иной удалить? Или ты думаешь, что шестнадцатилетний юнец свою голову на плечах имеет? Кто знает, что на уме у неё?

Призадумался Василий. И ответил Софье Фоминичне горячо и уверенно. И блеск в глазах его появился.

– Что бы я без тебя делал, матушка, без мудрых слов твоих. Говори, что делать мне. Всё исполню.

Глаза у Софьи загорелись, разве что искры не сыпались – подставь свиток или грамоту какую, огнём бумага воспылает.

– Думаю, так нужно сделать, – молвила Софья. – Батюшка сейчас войной занят, не до тебя ему, чтоб за тобой следить. Пошлём верного человека к Владыке Геннадию в Новгород Великий. Пусть через своих верных людей соберёт дружину и в Великие Луки её отправит. Скажет, мол, жизнь Василия в опасности. В Великих Луках ты к дружине подсоединишься и двинешь в сторону Вязьмы к границе с Литвой. Когда батюшка узнает, осерчает. Поймёт, что тебя уже не воротить, коль ты бежать вздумал. А позору сколько! Сын родной к врагу пожелал уйти, чем с таким отцом жизнь коротать! Тут ты ему условие и поставишь. Скажешь: «Или я, или Дмитрий. Выбирай, батюшка».

Василий глядел на мать испуганно, словно галчонок-птенец, выпавший из гнезда. Нижняя губа подёргивалась, коленки дрожали.

– Коли сделаешь так, быть тебе наследником, а не Дмитрию, – довершала наставление Софья Фоминична, не спускающая с сына любящего зоркого ока. Не то магнетический взгляд повлиял, не то слова Царевны Софьи, но с Василием буквально на глазах происходили разительные перемены. Софья видела: и тот Василий, и вроде бы не тот. И вот уж стоит перед ней не юнец с туманным взором, а взрослый муж, боевой и решительный. Ничего не страшно с таким: хоть в огонь, хоть в воду ступай.

– Исполню, матушка, как трудно не будет мне, твой наказ, – Василий поцеловал образок архангела Гавриила, который носил на груди. – Пиши письмо Геннадию.

О дальнейшем свидетельствует Краткий летописец под 7008 год – он описывал события с апреля 1499 по август 1500 года – кроме него, нет нигде ни одного поминания об этой таинственной истории из жизни великокняжеской семьи:

«Князь Василий, хотя великого княжения, и хотев его истравити на поле на Свинском у Самсова бору, и сам побежа в Вязьму со своим войском и советниками. А князь Великий, нача думати со княгинею Софьей и возвратили его, и даша ему великое княжение под собою…».

Отряд воеводы Юрия Захарьича Кошкина шёл по дороге Вязьма – Ельня. Конный разъезд двигался впереди, рассыпавшись по Свинскому полю, между деревнями Самсов бор и Свинская. Местность болотистая, труднопроходимая, с лесами и перелесками, была изрезана мелкими речушками. «Глаз держать востро, – велел боярин. – Литовцы могут засаду устроить». Три дня назад без боя был взят Дорогобуж, и Юрий Захарьевич теперь не полагался на везение, ожидал серьёзного боя. Не так далеко, в Смоленске, всего в 69 верстах, копил силы гетман литовский Константин Иванович Острожский, о смелости которого легенды ходили не только по Литве, но и по Москве. Прадед его, князь Фёдор Данилович, участвовал в сражении при Грюнвальде, знаменитой битве польско-литовского воинства с Тевтонским орденом, и там героически отличился. Александр и всё войско литовское возлагало надежды на возрождение силы литовского оружия. Потому паны и шляхта охотно прибывали в Смоленск, кто на коне в полном рыцарском снаряжении, а кто и с собственной дружиной. Костяк войска составляли земляки Острожского с Волыни – украинское панство – Сангушки, Вишневецкие, Чарторыйские, Корецкие. Острожский выделялся среди них не только ратными доблестями, но и огромным богатством, величина которого могла сравниться с казной Великого князя Литовского и польского короля вместе взятых.

Конная разведка Юрия Захарьича держала востро не только глаз, но и слух. Услышав подозрительный шум в лесу возле деревни Самсов бор, конники спешились, ползком и короткими перебежками подобрались к опушке на краю леса, где их глазам открылась такая картина.

В тени дубравы отдыхали ратники, было их человек двести, кони были привязаны к деревьям, в центре стояла палатка, из которой доносился громкий разговор.

– На литовцев не похожи. Вроде, наши, – прошептал один из лазутчиков.

– Да где бы им взяться? – ответил другой. – Кроме нас никого не должно быть. Один отряд пошёл на северо-запад к Торопцу, второй – с Яковом Захарьичем, братом нашего воеводы, на юг к Брянску. Чую, что-то здесь не то.

Так же тихо убрались восвояси и доложили Юрию Захарьичу. Тот послал князя Фёдора Васильевича Телепню Оболенского, а с ним сотню всадников из передового отряда.

Фёдор Васильевич, даром что прозвище «телепня» получил, воевода оборотистый – всё сделал по уму. Окружил незнакомцев со всех сторон – те даже сторожей не поставили – а сам с десятью молодцами стремглав бросился к шатру, никто и крикнуть не успел. Молодцев своих расставил вокруг, а сам зашёл внутрь. Каково же было его удивление, когда на походной кровати обнаружился Великий князь Василий Иоаннович, а рядом близкие люди его. Поклонился Телепня в пояс и спросил, что здесь делает Василий.

– Это государева тайна, – усмехнулся княжич.

– Нельзя тебе здесь быть, Василий Иоаннович, – предупредил Телепня. – Не сегодня – завтра быть здесь сече с литовцами. Люди у тебя, видать, не сильно обученные, пострадать не за грош можно.

– Не тебе мне приказывать, смерд, – рассердился Василий. – Прочь с глаз моих.

– Ну что ж, будем по-другому решать, – Телепня смиренно поклонился и вышел. Охрану вокруг опушки оставил, а сам к главному воеводе с докладом: так, мол, и так, нашёл в лесу отряд, а во главе Великий князь Василий Иоаннович.

– Бери пять коней на смену и скачи к государю, – приказал воевода нахмурившись. – Только тебе могу доверить это дело. На третий день вечеру будешь в Москве, и сразу – к Великому князю Иоанну Васильевичу. Спросишь государя тайно и никому больше ни слова, не он ли послал сына на войну и что нам делать с Василием Иоанновичем? Я это место облюбовал под расположение засадного полка на случай битвы с литовцами. Теперь не смекну, что делать с упрямым наследником, как нам его урезонить.

Государь был в большом раздумии. Словам Телепня верить не хотелось, но пришлось. Позвал Иоанн Васильевич Софью Фоминичну, та в слёзы. Ещё вчера днём был Василий на месте. Утром хватилась, не видно. Почему шум не подняла? Да, Василий, бывало, на ночь к дворовым девкам бегал, любил пошутить с ними по-молодецки, вот и не стала шум поднимать.

Стали думать, что же с молодцем делать и почему он на Свинском поле вблизи границы оказался.

– Не вовремя сынок озадачил нас! – Иоанн Васильевич круто повернулся к Телепню Оболенскому. – А что с литовским войском, где они обитают?

– По словам наших людей, в Смоленске князь Острожский собирает большую рать и хочет направиться с ней к Дорогобужу, вызволять город. Мы же движемся от Дорогобужа в сторону Ельни, стоим сейчас у реки Ведроши. До Смоленска семьдесят вёрст, два дневных перехода. Думаю, гетман Острожский захочет нам дорогу преградить.

– Хорошо, что приехал, – обратился Иоанн Васильевич к князю. – Не надо и гонца посылать. Передай Юрию Захарьичу, что высылаю на подмогу большой тверской полк во главе с князем Щеней-Патрикеевым. Из Брянска подтянем князей Стародубского с Шемячичем и Яковом Кошкиным. С тобой передам военный указ. Старшим в войсках будет Щеня-Патрикеев. Под команду Юрия Захарьича отдаю сторожевой полк. Пусть собирают силы у реки Ведроши, там и бой дадим литовцам. По слухам, горяч князь Острожский. Нужно только слегка ему поддаться, отступить, а потом ударить засадным полком.

Ну, с Богом, – Иоанн Васильевич перекрестил Телепня.

Тот неуверенно переминался с ноги на ногу.

– Ну, что ещё? – спросил государь.

– А как же Василий Иоаннович?

– Совсем забыл, – Иоанн Васильевич недовольно поморщился. – Он нам всё дело испортит. Не хватало ему только к литовцам в плен попасть. Передам со Щеней-Патрикеевым письмо к Василию, поручу поговорить с сыном. Пусть домой возвращается, ругать не буду, но и по головке не поглажу.

Прибытие князя Даниила Васильевича Щени-Патрикеева с указом о назначении его главным воеводой вывело Юрия Захарьича Кошкина из себя. Мало того, что он, видный воевода, участник казанского и новгородского походов, наместник Новгородский, отстранялся от руководства, так и секретные переговоры с княжичем всё тот же Шеня вести должен. А кто он такой, Щеня? Ну, взял два города, Хлынов и Вязьму, и ту не один, а с двоюродным братом Васькой Патрикеевым. Ну, финских крестьян пожёг вместе с братом Васькой в свейском походе. Так и он, боярин Кошкин, взял Дорогобуж без сучка и задоринки. А еретиков новгородских кто выявил и изничтожил? Нет, у него, Кошкина, заслуг больше. И пишет Юрий Захарьевич с обидой в грамоте государю: «То мне, государь, стеречь князя Данила?»

Отвечает ему Иоанн Васильевич: «Гораздо ль так делаешь? Говоришь, что тебе непригоже стеречь князя Данила: ты будешь стеречь не его, а меня и моего дела. Каковы воеводы в большом полку, таковы – и в сторожевом! Так не позор это для тебя!»

Пришлось мириться Юрию Захарьевичу с Даниилом Васильевичем. Тем паче, что по донесениям князь Острожский прошёл через Ельню и был где-то рядом, совершая марш через леса и болота. Окопался большой полк во главе со Щеней-Патрикеевым у села Ведроши. Место унылое, пойменное, тремя речками Ведрошью, Тросной и Сельной окантованное. Ждали-ждали гетмана Литовского, а всё равно, словно вынырнул из болот, аки дикий вепрь неприкаянный в поисках дичи, набросился на полки русские нежданно-негаданно. Началась сеча… О том князь Данила доносил государю своему в особой грамоте.

Донесение Великому князю Московскому Иоанну Васильевичу, государю всея Руси, о победе при Ведроши войска русского над литовцами, писано рабом твоим ничтожным Данилкой Щеней-Патрикеевым

«Бью челом тебе, Великий князь Московский, государь всея Руси Иоанн Васильевич. Дозволь донести до тебя весть о победе русского оружия в праведной войне, в которой постояли мы за веру православную.

Поставили мы возле села Ведроши перед рекой Тросной передовой полк, а за рекой большой полк, а в лесу скрыли засадный полк.

Аки дикий вепрь неприкаянный набросился Константин Острожский, гетман Литовский, русский князь из турово-пинских Рюриковичей на наш передовой полк. Видать, изголодались литовцы по победам, коль поставили во главе войска русского князя. В коннице у него и литовцы, и русские, и поляки, и немцы, все высоко обученные ратному делу. Выдержали мы первый натиск, и началась сеча великая, в которой силы литовцев и наши были равны. Но помнили мы наказ твой, государь, заманить князя Острожского в ловушку и отступили за реку к большому полку. Литовцам отступление наше голову вскружило, бросились за нами по мосту через Тросну-реку, а мы встретили их огнём из пищалей. Но быстры кони у литовцев, врезались они в ряды наши и выпустили мы конный засадный полк, и опять началась сеча великая. Рубились шесть часов, и не выдержали литовцы, дрогнули, побежали. А мы перед тем послали отряд и разобрали сзади них мост через Тросну-реку, так что бежать было некуда. Спаслись немногие, переплыв реку на лошадях. Гетмана Литовского князя Константина и его панов взяли в плен, всего сгубили семь тысяч войска литовского.

Так показали мы силу оружия русского, разбили врага-неприятеля во славу твою, Великого князя Московского, государя всея Руси, Иоанна Васильевича».

Радость в Москве была великая. Во всех церквях служили службу во славу русского оружия. Трубачи трубили в трубы, глашатаи объявляли весть о победе над литовцами. Нарядные скоморохи давали представление: изображали, как падали от русских мечей литовские воины. По всем площадям выставляли бочки с медовухой. Народ давился в толпе: всем хотелось выпить за здоровье русских воинов и закусить ещё тёплым ржаным хлебом.

Великий князь послал к войску гонца Плещеева и справился у воевод о здоровье. У Щени-Патрикеева спросил, какую награду желает главный воевода сражения. Ответ удивил государя. Просил Щеня снять с монастырских узников, дяди его Ивана Юрьевича и двоюродного брата Васьки Патрикеевых, оковы. Не смог Иоанн Васильевич и рассердиться, хотя дерзость со стороны Щени была невиданная. «Возьмёшь Мстиславль за три дня, сниму оковы с Патрикеевых», – передал он обратно через Плещеева. Что было делать Щене-Патрикееву? Послал новых подданных московских, Шемячича и Можайского, а в придачу дал бояр – князя Ростовского и Семёна Воронцова. Наказ государев был сполна выполнен. За один день штурмом овладели Мстиславлем, семь тысяч неприятеля положили на месте.

Не отстали и другие отряды. Войско под началом племянников государевых, Ивана и Фёдора – детей покойного брата Бориса – и боярина Андрея Челяднина взяло крепость Торопец. Сын Великого князя Василий Иоаннович взял Оршу и всю область смоленскую разорил. Добавим, что ранее Яков Юрьевич с Шемячичем и Можайским отбили у литовцев все земли от Калуги до Киева. На сам стольный град не посягнули, да и не ставил Иоанн Васильевич такой задачи. Тише едешь, дальше будешь. И этого было достаточно, чтобы братья Александра, короли Польский, Чешский и Венгерский, прислали послов с просьбой о мире.

Сам Александр, потеряв большую часть войска, гетмана и лучших воевод, продолжать войну мог исключительно по переписке. Послов посылал в Москву с протестными грамотами. Писал также союзникам Иоанновым, пытаясь переманить их на свою сторону. Боялся, если откроют Менгли-Гирей и Стефан Великий военные действия, то о том, что было такое Великое княжество, как Литовское, можно позабыть.

Менгли-Гирею напомнил, что приютила Литва отца его Ази-Гирея, когда того хотели уничтожить соперники в борьбе за крымский престол.

«Когда же ты по смерти отцовской, – писал Александр, – нарушил приязнь с Литвою, то сам посмотри, что из этого вышло. Честь твоя царская не по-прежнему стоит, понизилась, пошлины все от твоего царства отошли и столу твоему никто не кланяется, как прежде кланялись. Кто перед твоим отцом холопом писывался, тот теперь тебе братом называется. Сам можешь знать, какую высокую мысль держит князь московский, если он зятю своему клятвы не сдержал, то сдержит ли он её тебе? А что он родным братьям своим поделал, также нарушивши клятву? Если ему удастся захватить украинские города литовские и стать тебе близким соседом, можешь ли спокойно сидеть на своём царстве? Если же будешь заодно с Великим князем Литовским, то он велит с каждого человека в земле Киевской, Волынской и Подольской давать тебе ежегодно по три деньги».

Менгли-Гирей на грамоту Александра ответил набегами и грабежами. Доходил не только до украинских земель, но и до белорусских: до Слуцка, Турова, Пинска и Минска.

Стефану Великому Александр рисовал картину ещё более ужасную: «Ты меня воюешь в одно время с недругом моим, Великим князем Московским, но и он тебе недругом будет, поверь мне, когда на дочь твою Елену и внука Дмитрия опалу наложит, и великое княжение у него отнимет да сыну Василию отдаст».

Видать, донесли Александру о побеге Василия верные люди и о той цене, которою запросил тот за возвращение в отчий дом.

Прислала, наконец, грамоту батюшке Елена Иоанновна, но не порадовала она его. Не грамота, а плач Ярославны из «Слова о полку Игореве» из-под пера её вышел, видно, что не без помощи мужа писалось.

«Господин и государь батюшка! Вспомни, что я служебница и девка твоя, а отдал ты меня за такого же брата своего, каков ты сам; знаешь, что ты ему за мною дал, и что я ему с собой принесла. Но государь муж мой, нисколько на это не жалуясь, взял меня от тебя с доброю волею и держал меня во всё это время в чести и в жаловании и в той любви, какую добрый муж обязан оказывать подружию, половине своей. Свободно я держу веру христианскую греческого обычая: по церквам святым хожу, священников, диаконов, певцов на своём дворе имею, литургию и всякую иную службу Божью совершают предо мною везде: и в Литовской земле, и в Короне Польской. Государь мой король, его мать, братья-короли, зятья и сёстры, и паны радные, и вся земля – надеялись, что со мною из Москвы в Литву пришло всё доброе: вечный мир, любовь кровная, помощь на поганство. А теперь видят все, что со мной одно лихо к ним вышло: война, рать, взятие и сожжение городов и волостей, разлитие крови христианской, жёны становятся вдовами, дети сиротами. Всюду полон, крик, плач, вопли! Таково жалованье и любовь твоя ко мне! По всему свету поганство радуется, а христианские государи не могут надивиться и тяжко жалуются: от века, говорят, не слыхано, чтобы отец своим детям беды причинял. Если государь батюшка Бог тебе положил на сердце меня, дочь свою, жаловать, то зачем меня из земли своей выпустил и за такого брата своего выдал? Тогда и люди бы из-за меня не гибли, и кровь христианская не лилась. Лучше бы мне под ногами твоими в земле твоей умереть, нежели такую славу о себе слышать. Все одно только и говорят: для того он отдал дочь свою в Литву, чтобы тем удобнее землю и людей высмотреть. Писала бы тебе и больше, да с великой кручины ума не приложу. Только с горькими и великими слезами, и плачем тебе, государю и отцу своему, низко челом бью. Помяни, Бога ради, меня, служебницу твою и кровь свою…смилуйся, возьми по-старому любовь и дружбу с братом и зятем своим! Если же надо мною не смилуешься, прочною дружбой с моим государём не свяжешься, тогда уже сама уразумею, что держишь гнев не на него, а на меня. Не хочешь, чтоб я была в любви у мужа, в чести у братьев его, в милости у свекрови и чтоб поданные наши мне служили. Вся вселенная ни на кого другого, только на меня вопиёт, что кровопролитие сталось от моего в Литву прихода, будто я к тебе пишу, привожу тебя на войну: если бы, говорят, она хотела, то никакого такого лиха не было.

Мило отцу дитя. Какой на свете отец враг детям своим? И сама разумею, и по миру вижу, что всякий заботится о детях своих, и о добре их промышляет, только одну меня, по грехам, Бог забыл. Слуги наши не по силе, и трудно поверить, какую казну за дочерями своими дают, и не только что тогда дают, но и потом каждый месяц обсыпают, дарят и тешат. И не одни паны, но и все деток своих тешат, только на одну меня Бог разгневался, что пришло твоё нежалованье, а я пред тобою ни в чём не выступила. С плачем тебе челом бью: смилуйся надо мною, убогою девкою своею, не дай недругам своим радоваться обиде моей и веселиться о плаче моём. Если увидят твоё жалование ко мне, служебнице твоей, то всем буду честна, всем грозна; если же не будет на мне ласки твоей, то сам можешь разуметь, что покинут меня все родные государя моего и все подданные его».

– Сдаётся мне, надоумил Елену наш брат и зять Александр, – Иоанн Васильевич в сердцах отбросил письмо дочери в сторону. – Всем она довольна, всё объясняет. Ну да ладно. Бог простит. Но как может осуждать меня за войну с Литвой?!

– Да, ты прав, – Софья Фоминична теперь соглашалась со всем сказанным, не перечила мужу, но всегда умела повернуть разговор к своей выгоде. – А как может быть иначе? И ты требуешь от меня перенять образ мыслей твоих, и я не перечу тебе. Жена должна быть покорна воле мужа. Так и в Библии сказано.

– Так ты не судишь меня за то, что, выступив войной против Александра, дочь нашу поставил в тяжёлое положение?

– Нет, конечно, – улыбнулась Софья Фоминична. Впервые за время супружества муж в разговоре признал, что действия его не только добрую сторону имеют. Это обнадёживало. – Русские князья попросили у тебя защиты. Как ты мог оставить в беде людей, верных греческому закону?

Покажи мне православного христианина, который кинул бы в тебя камнем за это. Смотри, как радуется люд простой, московский. Но если кому и не понравилось бы? Ты волен поступать сообразно своим правилам, пусть не всегда они кому-то нравятся. На то ты и поставлен Богом и родителями, чтобы вершить суд над людьми. Потому и семья твоя, которая на виду у всех, должна быть образцом перед всеми. Посмотри, дети твои не являются ли мерилом благопристойности? Все мы, и я, и дети, стараемся вести себя так, чтобы никто из твоих подданных не мог сказать: почему он нас судит, когда у себя под носом не может порядок навести?

Иоанн Васильевич, как малый ребёнок, внимал правильным словам жены. Он понимал, что не всё в них соответствует действительности, но внутренне уже готов был пойти на уступки перед самим собой. Вопрос заключался в том, насколько его действия отличаются от поступков предков, соответствует ли они законам христианской морали и не нанесут ли они вред земле его, Великому княжеству Московскому?

– Вот ты Курицыну позволяешь судить о делах твоих, чуть не главным советником своим сделал, – последние слова Софьи Фоминичны прервали ход размышлений Иоанна Васильевича. – Чтишь его за ясность рассудка и новые идеи. А ведь не до всего дошёл он умом своим, много у других умных людей перенял, когда ещё в Венгрии жил. И все художества его – и «Повесть о Дракуле», и «Лаодикийское послание» – не только плод фантазии его – много идей взял Курицын от итальянских философов, что при дворе венгерского короля Матфея служили.

– А тебе откуда это ведомо? – Иоанн Васильевич внимательно посмотрел на жену, чего добивается она на этот раз?

– Писала мне неаполитанская принцесса Беатрис, жена твоего друга и брата, покойного короля Матфея Корвина. Сказывала о философах италийских, что с собой из Неаполя привезла. С ними Курицын беседы имел, по их советам книги читал. А библиотека Корвина не чета моей, две тысячи книг в ней. Отдельное здание в Буде, стольном граде своём, под неё король выстроил, и все подданные королевства могут те книги читать.

– И что за философы? – поинтересовался Иоанн Васильевич. – Мне-то недосуг читать было, хотя всё чаще беру в руки труды Иоанна Златоуста, святого заступника своего.

– Марцио Галеoтто и Франческо Бандини. Марцио служил смотрителем библиотеки, написал «Повесть о короле Матфее». Франческо – знатный дворянин, друг известного живописца Микеланджело, был учителем Яноша, сына короля. Оба во Флоренции посещали кружок Марсилио Фичино, о котором я тебе говорила. Мэтр Фичино изучил труды афинянина Платона и сравнил его учение с трудами отцов церкви христианской и нашёл много общих рассуждений, хотя Платон был язычником и писал две тысячи лет назад. Фичино присылал грамоты королю Матфею, где излагал свои идеи. Матфей писал ему в ответ умные речи. И тебе бы пора, Иоанн Васильевич, выписать из италийских городов учёного мужа, достойного твоего ума, сердца и души. Посмотри, как итальянцы Кремль перестроили. Все иноземные послы дивятся его красоте. Теперь, когда наружно твоя держава не уступит ни Италии, ни Германии, ни Франции, нужно позаботиться о красоте её духовной.

– Ну, не так плох Курицын, раз знался с такими умами, – рассмеялся Иоанн Васильевич. Раскусить жену было нетрудно. Курицын для неё как бельмо в глазу. – Подбери достойного учёного мужа, пригласим в Москву. Пусть Василия уму разуму обучает, меньше от меня бегать будет.

Софья губу прикусила, не так разговор повернулся. Но не была бы она цареградской царевной, если бы и тут верх не взяла.

– А ты верно делаешь, что о сыне заботишься, он ведь кровинка твоя, – говорила Софья Фоминична тихим голосом, но проникал он далеко, в самую душу государеву. – Ты обещал многое, когда Василия из Вязьмы возвращал. Подумай теперь хорошенько, как будущее ему обеспечить.

Ушла Софья к себе, а слова её – «кровинка твоя» – так и звучали в ушах государя. Сел Иоанн Васильевич в кресло у окна и призадумался.

Из века в век передавали его предки Великое княжение Московское. По-разному случалось, были и тяжкие времена, были и смуты…

Как сделать, чтобы дело его не рушилось, как у многих государей – за примерами далеко ходить не приходится: Золотая Орда и королевство Венгерское под боком – а продолжалось, процветало и множилось?

То, что нужно делать наследником всего его дела Василия, это уже решено. А как быть с Дмитрием? Венчан он на великое княжение в соборе при митрополите, боярах и всём честном народе. Снять с него княжение не в силах был Иоанн Васильевич. Легче всего отравить, потом сослаться на недругов из Литвы, казнить нескольких…

Нет, хватит крови! Вспомнил Иоанн Васильевич родного брата Андрея, замученного голодом в темнице сырой, детей его малых, в оковах в Вологде коротают они дни свои. Да и второй брат, Борис, в страхе жил, в страхе умер, как узнал, что Андрей преставился. Заговор Софьи и казнь мелких людишек, это так, мелочи, а вот головы князей Ряполовского и Ромодановского почто рубил, уж и не помнил совсем. Пора о душе подумать, прощения у Бога попросить. Вспомнил Иоанн Васильевич, как собрал шесть лет назад первосвященников московских и покаялся об убиенном Андрее. Простили ему, сняли грех с души и сердца.

Оставить Дмитрия – будет душа на том свете беспокоиться за Василия. Умна и своевольна красавица Елена Волошанка, не потерпит соперника.

«В последний раз возьму грех на душу, посажу в темницу и сына, и мать, – так думал поздней ночью государь Иоанн Васильевич. – А что подумают об этом другие, никому до этого дела нет, сам я волен в семье своей дела вершить».

Под утро приснился Иоанну Васильевичу дивный сон. Фёдор Курицын читал ему строки из повести о мунтьянском воеводе Владе по прозвищу Дракула.

– А хочешь, государь, – спрашивал Курицын, – о тебе повесть напишу: всю правду, как есть, расскажу.

– Нет нужды, Фёдор Васильевич, – отвечал Иоанн Васильевич, а у самого руки дрожали – много тайн знает Курицын.

– А я напишу, – настаивал дьяк, теребя серебряную бороду.

– А ты напиши, а ты напиши, – подначивал дьяка чей-то настойчивый голос.

Проснулся государь весь в поту. А с Курицыным как быть? – думал он. Как в глаза ему смотреть? Если есть у кого из слуг государевых совесть, так это у него, Фёдора Васильевича. Более того, сам Курицын есть совесть его. С ним делился сокровенным. Никому, даже духовнику, душу не поверял так, как дьяку Фёдору Курицыну. Смотрел в него как в зерцало – многие дела и поступки в беседах с ним поверял. Как теперь в глаза посмотрю? Будет он всю оставшуюся жизнь мне живым назиданием? Как вытерплю муку такую?

Попытался Иоанн Васильевич приподняться, на правую руку не смог опереться – не слушается правая рука. Свесил ноги, правая плетью стоит, под весом тела прогибается.

– Врача. Николу, ко мне! – закричал в испуге. – Позвать конюшего! Пусть лошадей готовит: по монастырям поедем на богомолье. Софье Фоминичне передайте, по полудню выезжаем в Волок Ламский.

– Не вечны мы под солнцем, пора бы о душе вспомнить, – шепнул сам себе. – Настал час молить Господа о здоровье своём, а если не даст мне его, просить Господа не оставлять без внимания наследника моего, Василия, как не оставлял в трудную годину меня, раба Божьего Иоанна, Великого князя и государя, Божьей милостью, всея Руси.

***

А два года спустя, получил духовник великокняжеский Митрофан письмо из Волока Ламского.

Государя нашего Великого князя всея Руси духовнику, господину архимандриту Андроникова монастыря Митрофану, грешный чернец Иосиф, нищий твой, господине, челом бьёт.

Когда виделся я, господине, с государем Великим князем наедине, говорили мы о церковных делах. Да после того стали говорить о новгородских еретиках, да молвил мне Великий князь так: «И я ведал новгородских еретиков, и ты меня прости в том, а митрополит и владыки простили меня». И я ему молвил: «Государь, мне тебя как прощать?». И он молвил: «Пожалуй, прости меня». И я ему молвил: «Если примешь меры ты к новым еретикам, то и за прежних Бог простит тебя». Да тут же стал бить челом Великому князю, чтобы обыскал еретиков в Новгороде Великом и иных городах и весях, да послал меня на это дело. И князь Великий молвил: «Хорошо. Так тому и быть, потому что и сам я знаю о ересях их». Да и сказал мне: «Знаю про ересь, которую держал протопоп Алексей, и которую держал Фёдор Курицын. А Иван, Максимов сын, и сноху мою Елену, и меня в ересь ввёл. Потому, пошлю во все города обыскать еретиков и искоренять».

Но какая польза в том, что митрополит и владыки простили Великого князя, если он обещанное не выполняет и никого бороться с ересью не посылает. В прощении том нет государю пользы, если он ревностно делами того не подкрепляет. А знаю, ведает сам государь каково злодейство еретическое, какую хулу на единородного сына Божия, на Господа нашего Иисуса Христа, на его пречистую матерь и на всех святых возводили. Во многих делах царских позабыл государь о просьбе моей обыскать еретиков, но ты, господине, не должен забывать о том, и напоминай государю так часто, как сможешь, чтобы на него не сошёл Божий гнев за то, да и на всю нашу землю. Потому что, господине, за государево согрешение Бог всю землю казнит. Два года прошло с того Велик дня, как мы с князем Великим о еретиках говорили, а так ничего он и не сделал. А ныне, господине, на тебе то дело лежит, потому что ты государю отец духовный. И ты, господине, постарайся вседушно государю докучать, оставив все другие дела, ибо дело Божье нужнее всех. Если, господине, ты об этом деле не попечёшься, с тебя Бог взыщет, а если попечёшься, от Господа Бога и Пречистые Богородицы милость примешь. Каково будет о том государево попечение, ты бы, господине, мне отписал, о том я тебе, господину моему, челом бью».

В книге «Посольских дел» по сношению с Великим княжеством Литовским за 1501 год есть такая запись: «В лето 7009 года (1501 год от Р.Х.) приезжал к Великому князю Иоанну от Великого князя Александра с посольством пан Станислав Петряшкевич, наместник Смоленский да писарь Федко Григорьев. И князь Великий Иоанн Васильевич посылал к ним с ответом казначея Дмитрия Володимерова да дьяков Фёдора Курицына и Андрея Майко».

Это последнее, что упоминалось о Курицыне в делах посольских.

Больше о советнике государевом, дьяке Фёдоре Васильевиче, никто слыхом не слыхивал…