В лето 1518 года от Рождества Христова к Большому Заяцкому острову причаливал ялик, шедший с тремя монахами и двумя незнакомцами на борту от Свято – Преображенского Соловецкого монастыря.

На носу ялика сидел худощавый монах, указывающий дорогу среди многочисленных скал, закрывающих вход в уютную бухту, рулём правил ещё один, лица его было не видно за спинами двух молодых людей крепкого сложения в мирских одеждах. Им что-то громко кричал на ухо третий монах, пытающийся пересилить шум волн и стон ветра. Наконец, судно почти вплотную подошло к высокому берегу, окаймлённому огромными чёрными валунами, один из монахов ловко перепрыгнул на сушу и закрепил за деревянную сваю, брошенную ему верёвку. Монахи перекинули причальный мостик, скатили по нему большую деревянную бочку для воды, потом вынесли несколько мешков с продуктами, последними на берег сошли незнакомцы.

Берег бухты был усеян деревянными крестами, поставленными поморами в благодарность за удачу, что благополучно добрались сюда с материка. Большой Заяцкий остров был для них местом промежуточной остановки на пути между обеими сторонами Онежской губы, у входа в которую со стороны Белого моря располагались знаменитые Соловецкие острова. Саженях в пятистах от берега, на высоком пригорке, недоступном бушующему морю-океану, возвышался крепко сбитый деревянный сруб. К нему и направились прибывшие мореходы.

Подойдя к строению, монах-лоцман поколдовал над замком и открыл дверь. Яркий сноп света вырвал из полутемноты простую обстановку сруба: стол, лавку и кровать у стены. От единственного зарешёченного окна, расположенного высоко над кроватью, свет падал на стол, где соседствовали деревянная кружка, огарок свечи в бронзовом подсвечнике и библия в кожаном переплёте.

С кровати, вид на которую закрывал стол с нехитрым скарбом, поднялся сухощавый, седой, как лунь старик. Лица его почти не было видно, седые волосы и борода закрывали большую часть, оставляя для обозрения острый нос и глаза, запавшие в глубокие глазницы.

Монахи дипломатично переминались с ноги на ноги за дверью, а незнакомцы вошли внутрь.

Старик медленно чеканил шаг навстречу, но остановился на половине дороги. Тонкая стальная цепь, прикованная к кандалам, не позволяла идти дальше. Прикрывая глаза рукой, он с опаской глядел на вошедших – не привык к мирским – только монахи раз в неделю навещали его, привозя хлеб и воду. Поражённые увиденной картиной, незнакомцы в нерешительности стояли у двери.

– Кто вы? – резкий высокий голос, словно скрип жернова на старой мельнице, вырвался из немощной груди старика, отражаясь слабым эхом от высоких бревенчатых стен.

Тут молодцы наши дрогнули, не выдержав суровости встречи, и стремглавбросились к нему с возгласом: «Отец, это мы, дети твои!»

Старик отступил два шага назад, цепь зазвенела, напоминая о вопиющем неравенстве, при котором происходила эта запоздалая встреча. Дети, одному из которых, было уже под сорок, второму – далеко за тридцать, в нерешительности остановились.

– Какой год на дворе? – теперь голос старца был глухим, как у ветхого колокола, отслужившего свой век. Ему сказали.

– Семнадцать лет в темнице! – простонал старик. – Как я живым остаюсь? До сих пор не разумею.

– Ну, идите сюда, – позвал он, наконец. Обрадованные, те подошли вплотную. Глаза у отца были ярко-голубые, они не выцвели от времени и полутьмы, и светились на морщинистом лице, как звёзды на ясном небе.

– Ты, наверное, Афанасий, – обратился он неуверенно к старшему.

– Да, – ответил тот.

– Значит, ты – Иван, – старик пристально вглядывался в лицо младшего.

– Да.

На лице отца показались слёзы. Он прижал сыновей к впалой груди. Те не выдержали и горько зарыдали. Так простояли долго…

– Присядем на лавку, ноги уже не держат. – Старик сел первым.

– А как же зимой отец? – спросил Афанасий. – Тут, видать, лютые холода.

– Дров, слава Богу, хватает, – старик указал на груду поленьев. – Выручает она, родимая, – кивнул дальнему углу, где стояла большая печь. – А кто нынче Великий князь? – закончил неожиданным вопросом.

– Как? Ты не знаешь? – удивились сыновья.

Отец вздохнул.

– Все годы ко мне один монах ездит. Великий молчальник, а, может, и не велено ему со мной говорить. Если охота до разговора приходит, всё больше о Божьем промысле говорит и о бессмертии души. Так кто же, дети мои, Великий князь на Москве?

– Василий Иоаннович, – ответил Афанасий коротко.

Видно было, что старику не терпелось узнать судьбу людей из высшего сословия не из праздного любопытства. Знать, короткая ниточка связывала его с каждой персоной, о которой он расспрашивал, иначе давно бы уже полюбопытствовал о жизни детей своих.

– А Великий князь Дмитрий, что с ним?

– Дмитрий умер в оковах, девять лет назад.

– А мать его, Елена?

– Там же, в оковах. Умерла на четыре года раньше сына.

– А царевна Софья?

– Преставилась от недугов, коих было великое множество. Ушла к праотцам на год раньше Елены.

А Иоанн Васильевич, как почил?

– Очень болел. Онемела правая рука и нога, ослеп на один глаз. Но успел всё-таки обвенчать Василия Иоанновича с Соломонией Сабуровой, отец её окольничим служил князю. Сначала хотели, было, на дочери датского короля, Елизавете, Василия женить, да бояре и церковь воспротивились – не православной она веры.

– А брат? Что с Иваном?

– Ох, батюшка! И не спрашивай, – Афанасий и Иван опустили головы.

– Сожгли в клетке на Москва – реке нашего дядю, как еретика.

– И что же, Иоанн Васильевич, согласие дал?

– Он уже с постели не вставал. Василий правил Москвой. – Афанасий помедлил и продолжил. – Да, никто и не спрашивал? Церковный собор так велел. Не его одного, пять человек сожгли.

– По закону испанских королей, – прошептал старик. – А дети его, жена?

– Все живы – здоровы. Василий Иоаннович не любит кровь пускать, – гордо сообщил Иван, доселе молчавший, решив, что пора поддержать нить разговора, безропотно отданного старшему брату.

– Да, знаем мы насчёт кровопускания, – усмехнулся отец. – А я то, как в опалу попал, думал, что и вас взяли. Ну, слава Господу, обошлось! Теперь поведайте мне, как живёте?

Дети сбивчиво рассказывали каждый свою историю. Старик слушал не перебивая, и каждое новое известие сопровождал блаженной улыбкой: и верил, и не верил их словам.

– Василий Иоаннович говорит, что похож я на тебя, отец, – рассказывал Афанасий. – Доверяет мне, как когда-то отец его тебе доверял. Посылает с посольствами в Польшу, Литву, Германию, к татарам в Казань.

– А мне достаётся участь быть тенью старшего брата, как когда-то дядя наш, Иван-Волк, был в тени твоей славы. Не привечает меня государь, – посетовал Иван с едва уловимой усмешкой.

– Ничего, настанет и твой черёд, – успокаивал его отец.

Говорили долго. О войне с Литвой, о смерти Елены Иоанновны – сказывают, отравили её поляки на пиру, о Василии Патрикееве – сбылись слова Нила Сорского: стал инок Вассиан – в миру Василий Патрикеев – любимцем Василия Иоанновича, – выше митрополита ставит его Великий князь.

– С наследником заминка вышла, – вставил редкое слово Иван. – Не может жена сына государю подарить.

– Да, с наследниками бывают проблемы, – заметил отец сыну, но как-то вяло и рассеянно. – Долго вы на Соловках пробудете?

– Завтра домой, – ответили в два голоса.

– Что так? Семнадцать лет собирались и на день заехали, – старик горько усмехнулся.

– Ты, отец, не укоряй нас. – Афанасий потупил взор. – Не от нас сие зависит. Ты же знаешь, государи наши нрава строгого, переменчивого. Василий Иоаннович не так давно к нам расположение выявил. Так же легко и опалу наложить может.

– Да, ладно, не серчайте. Я и так доволен. Свечи привезли?

– Привезли, привезли, батюшка. И свечи, и провизию всякую.

– Отвык я от провизии, – вздохнул отец. – Хлеб да вода – пища наша скромна. А вот за свечи спасибо. Библию читать буду. Геннадиевскую мне принесли. Да ошибок в ней не счесть. Бумагу и чернила для меня можно выхлопотать?

– Можно, можно, батюшка. Мы указ государя привезли: снабдить всем необходимым, если живым застанем.

– Слава Богу, застали, – улыбнулся старик.

Стали прощаться. Дети с грустью и жалостью, что не могут изменить судьбу родителя, отец спокойно и даже радостно: счастлив был увидеть наследников своих, о судьбе которых волновался, узнать продолжение жизни, из которой был вычеркнут той же неумолимой судьбой.

Дверь захлопнулась, унося с собой сноп белого света.

– Распятие Христово пришлите! – крикнул старик вслед детям.

– Хорошо! – донеслось не то вместе с музыкой ветра, не то с шумом прибоя.

Курицын лёг на кровать. Он полюбил одиночество.

Мысли его неслись далеко за пределы Белого моря. Теперь картинки воспоминаний, которым он предавался постоянно, приобретали другой смысл. Новый Великий князь вступил на престол, новый Курицын служит ему верой и правдой. Повесть о Дракуле дописала жизнь, повесть о Дракуле продолжается.

…Никто не помнит, когда это произошло. Говорят, когда инок привёз безымянному узнику распятие, тот помолился, закрыл глаза и сказал на прощанье: «Душа бессмертна!»

Как бы в подтверждение сказанному, инок, имя которого тоже забылось, увидел, как над кроватью взвилась едва заметная дымка, и белой чайкой выпорхнула через зарешёченное окно на волю – вольную в бесконечные заоблачные дали.