Седой как лунь старик в холщовых, выцветших портках, почитай, лет десять назад потерявших свой первозданный вид, в белой льняной рубахе навыпуск, худой, высохший, но ещё сильный, жилистый, словно отслоившийся от старой берёзы кусок бересты, ещё не потерявшей живоносных соков, стоял по колени в воде, пытаясь перегородить сетью неширокую речку.
В том месте, где он стоял, Сходня, делая глубокую петлю, смиряла свой быстрый бег, облегчая рыбный промысел: в середине реки образовалась небольшая отмель, которая легко позволяла перебраться на другой берег. Скоро это удалось сделать. Старик воткнул две длинные жерди, по одной на каждой стороне, закрепил между ними сеть, и, увидев, как затрепыхался в ней первый пойманный серебристый окунёк, присел на пригорке, развернув узелок с нехитрым мужицким обедом.
В тот самый момент на дальнем гребне – а их немало окружало речку, образуя своего рода чашу – даже на самой вершине его, обозначились две точки. Постепенно увеличиваясь в размере, они со временем превратились в двух всадников, неумолимо приближавшихся к реке.
Наконец, и старик обратил внимание на непрошеных гостей. Хотя, как знать, кто гость, а кто хозяин на этой земле? Кого нелёгкая несёт в эти края, думал он. Тут и дороги-то путней нет.
Всадники ехали медленно и вели неспешный разговор. Один, на пегой кобыле в яблоках, был Фёдор Курицын, другой – на белом мерине с чёрным хвостом и такими же смоляными ушками – его брат Иван-Волк. Странное, на первый взгляд, имя Волк было древнеславянским, языческим, в то время весьма распространённым на Руси, но его всё больше вытесняло европейское Иван. Домашние называли младшего Курицына Волком, на людях его имя значилось как Иван. Фёдор Васильевич готовил Ивана-Волка в дипломаты, потому, с одобрения государя, отправил брата на обучение в университет в ливонском городе Дерпте. Два года назад тот вернулся, обретя солидные познания в филологии, теологии и языках – латинском, греческом и немецком. Братьям, хотя и жили они в Москве рядом, редко выпадала возможность поговорить по душам. Фёдор с утра до глубокого вечера проводил время на государевой службе в великокняжеском дворце, Иван-Волк, уединившись, писал «Кормчую», свод московских церковных законов. Встречались лишь по воскресным дням у Фёдора, но там светлица всегда была полна гостей. Сейчас ехали они из сельца Курицыных, куда заглядывали редко.
В родительском доме держали соколов. Охоту вели в десяти верстах, возле оврага, который местные жители называли «чашей», вернее «сходненской чашей», по названию реки Сходня. Туда и держали сейчас путь.
– Поппель смеялся, мол, нет у нас соколиной охоты, балов и рыцарских турниров, – говорил младший брат старшему. – Взять бы его с собой, подивился бы нашим просторам и лесам. Тогда вмиг переменилось бы его мнение! А какие девки у нас! Жаль, негде являть им красу свою. Сидят под замком в теремах, что те куры-наседки. Прав Поппель в этом. Балы были бы весьма кстати.
– Смотрю на тебя и диву даюсь, – улыбнулся Курицын – старший. – Пишешь о церковных законах, а в голове – девки.
– Одно другому не мешает, – обиделся Иван-Волк. – Ты ведь тоже был молодым.
Фёдор промолчал. Как быстро летит время. Вот и его чуть не в старики записали.
– Смотри, вон дед у реки сидит, – Иван-Волк указал рукой в направлении Сходни. – Давай спросим о его житье-бытье.
Братья пришпорили коней и повернули к реке, возле деда спешились.
– О, да он рыбу боярскую ловит, – шепнул брату Иван-Волк.
– Бог в помощь, дедушка, – обратился к старику.
– Благодарствую. Хвала Господу! – старик поднялся и испуганно заморгал глазами.
– Как звать тебя, дед? – спросил Фёдор Курицын.
– Кондратом. А вы, случаем, не Тушина-боярина люди?
– Нет, мы не тушинские.
– А чьи будете?
– Мы курицынские. Можешь не бояться.
– А чего мне бояться? – Дед переминался с ноги на ногу.
Фёдор Курицын спустился к реке и заглянул в сеть.
– Негусто пока. А боярин разрешил рыбу ловить?
Дед опустил голову.
– Что же ты, Кондрат? Наказать ведь могут.
Курицын с сожалением покачал головой.
– Куда деваться? Не пахали, ни сеяли. Есть нечего.
– А что так?
– Да, сказывают, конец света совсем близко.
– А кто сказывает? – поинтересовался Курицын.
– Отец Пахомий из монастыря Свято-Спасского да боярин наш Тушин. В нашей деревне никто не сеял. Люди на грибы да коренья перешли. Запасы то старые истощились.
– А на огороде сажали чего-нибудь? – полюбопытствовал Иван-Волк.
– Чево? – переспросил Кондратий.
– Ну, морковь, репу, огурцы, – разъяснил младший Курицын.
Дед виновато развёл руками и потряс седовласой головой.
– Сажали, батюшка. Этого добра хватает. Жёны у нас упрямые. Любят копаться в огороде. Да нешто этим проживёшь? Хлеба совсем не стало.
Фёдор Курицын вынул из кармана несколько медных монет и протянул деду.
– Вот возьми, Кондрат, купи хлеба да помолись Господу о нашем здравии.
– Благодарствую, – старик отвесил глубокий поклон.
– Отцу Пахомию передай, что конца света не будет, – продолжал Курицын – старший.
– Как не будет? Совсем? – лицо старика приняло по-детски беспомощное и обиженное выражение, из глаз его чуть не брызнули слёзы. – А отец Пахомий говорил, что птицы не будут гнёзда вить и звери детёнышей рожать.
– Врёт твой отец Пахомий, – нахмурился Фёдор Васильевич.
– Нешто врёт? – старик испуганно перекрестился.
– Так ты передай ему и всем в деревне скажи, чтобы не боялись, жили на полную силу. От кореньев проку мало. Правда, одна польза есть, – Курицын улыбнулся. – Земля на пару постоит, отдохнёт от земледельцев.
Лицо Кондратия расплылось в благодарной улыбке. Хоть одно одобрение в действиях получил от незнакомца.
– А от кого передать? – переспросил на всякий случай.
– Скажешь, от государева дьяка Фёдора Курицына.
Братья сели на коней и, перескочив реку, направились дальше.
– Эй, Кондрат, – закричал издалека Курицын. – Сетку убери. Не ровен час, боярин узнает – несдобровать тебе.
Какое-то время ехали молча. Солнце уже взошло высоко, освещая ровным светом панораму «сходненской чаши»: то тут, то там по бокам её широкого амфитеатра вырывались на волю отдельно стоящие невысокие деревья – ветра здесь дули сильнее обычного, а так, весь пологий подъём её, начиная от впадины, в которой, сверкая излучиной, веселилась река, заканчивая верхним краем, сливавшимся с горизонтом, сплошь и рядом был отдан на откуп кустарнику – он, вперемежку с цветами, был господином этой местности. Только и разгуляться здесь с соколами! Да на Руси эта забава ещё не возымела места в полной мере. Братья Курицыны были в ней первопроходцами.
– Как жить теперь крестьянам? – нарушил молчание Иван-Волк, вконец обескураженный общением с дедом Кондратом. – Верят каждому слову, а мнят себя хитрецами, готовыми обмануть кого угодно, когда угодно и где угодно. На что уж в Ливонии смерды забитые, но в россказни мало веруют, на себя больше полагаются, чем на господ своих или епископов. В каждом простом доме есть уголок, где вместо распятия приметы старых Богов сохраняются.
– Хотел поговорить о житье-бытье, вот и пожинай плоды, – усмехнулся Курицын.
– А ведь должны ещё платить боярину Тушину за землю, – продолжал сокрушаться Иван-Волк.
– Не переживай, – успокоил брата Фёдор. – Придёт Юрьев день, выберут себе другого боярина. Начнут жизнь сызнова. Распашут новые угодья. А кто похитрее, найдёт в глухом лесу поляну, повыкорчёвывает деревья, да там и засеет пшеницей. Глядишь, не заметят новые хозяева, так с этой земли ничего платить не надо. Вот и заначка будет. Я, брат, другое скажу. Вот застанет Тушин Кондратия за ловлей, плетьми отстегает. А монастыри наши возами рыбу с Ладоги и Прионежья возят, так им ничего.
– Так им разрешение на это даётся, – возразил Иван-Волк.
– То-то и оно, а кто мужику разрешение даст?
Вопрос Курицына – старшего повис в воздухе.
– Ну, пора соколов выпускать, – Фёдор взглянул на небо. – Пока тучки солнышко не закрыли.
Братья сняли с сёдел мешки с крупно прорезанными отверстиями. В них отдыхали два крупных сокола – потаённое оружие, нёсшее погибель и пернатым, и мелким грызунам, и зайцам, и куницам. Фёдор Курицын привёз соколиную пару из турецкого плена, пестовал и кормил диковинных птиц, пока не принесли потомства. Редкий случай – не любит эта птица продолжать род в неволе. Сейчас свой норов должны были показать внучатые племянники этой любвеобильной пары.
Фёдор надел на левую руку замшевую перчатку, вынул из мешка сокола по кличке «Ванька», снял с головы его платок и взял красавца за когтистые лапки. Брат повторил ту же процедуру.
– Ну, с Богом, – крикнул Курицын, и братья подкинули птиц вверх… Соколята замахали крыльями, быстро набирая высоту, да так резво, что уже через мгновение парили высоко в небе, превратившись в две чёрные точки, едва доступные глазу.
– Как думаешь, получится? Ведь первая охота у них, – промолвил Иван-Волк, всматриваясь в воздушное пространство и прикрывая глаза рукой.
– Не сомневайся, – ответил Фёдор. – Почём зря отец их зайчатиной кормил?
Он тоже внимательно всматривался в небо и вдруг, неожиданно для младшего брата, рассмеялся.
– Ты, что? – изумился Иван-Волк.
– Подожди, – продолжал смеяться старший, размахивая рукой.
– Ну, скажи, скажи, – настаивал младший.
– Да вспомнил беседу двух монахов в Кирилло-Белозерском монастыре. Читал один из них сборник старца Кирилла, основателя монастыря: «Земля это желток в середине яйца, а небо и воздух – белок и скорлупа этого яйца. Земля, словно некое перо, носится в середине». Вот я и думаю, так что же всё же земля – желток или перо?
– И что же? – засмеялся в ответ брат.
– Смотрю на соколов, думаю, всё же – перо, – ответил Фёдор вполне серьёзным голосом.
– Ой, не упустить бы добычу, – закричал Иван-Волк, тыча пальцем в небо. Один из соколов, приметив жертву и сложив крылья, камнем падал вниз.
– Это мой! – воскликнул он и поскакал во весь опор.
– Не уверен, – возразил Фёдор и, натянув поводья, ударил пятками по бокам своей резвой кобылы. Началось состязание в скорости передвижения, которое, кажется, выигрывал старший. Делали они это ненапрасно, ибо второй сокол, последовав примеру первого, летел вниз с резвостью падающей звезды.
Скоро младший брат нашёл в густой траве своего питомца – его лапка в знак отличия была перевязана красной тряпицей. Клюв птицы вонзился в холку средних размеров зайца, а когти цепко впились в серую бархатную спину.
– Что я говорил, – радостно закричал он.
– А я что говорил? – засмеялся в ответ Фёдор, нашедший своего помощника шагах в ста от пернатого собрата его.
– Тот крепко держал в своих когтях куницу. Та явно не ожидала нападения с неба, потому что вела борьбу на земле – в её острых зубах извивалась едва живая змея. Наконец куница обессиленно разжала зубы, и змейка скользнула пораненным боком по шёлковой траве.
Охота выдалась на славу. Уставшие и довольные, братья возвращались к отцу в деревню.
Только на следующий день к вечеру Фёдор Курицын вернулся в Москву. Дома его ждал верный Мартынка. Дьяк посылал его в качестве слуги вместе с приставом сопровождать к границе с Ливонией немецкого посла Делатора. Так повелось у Великого князя – охранять важных послов вместе с данным в дорогу продовольствием, пока не достигнут пределов государства. Мало что может случиться? Не зря говорят: «Бережёного – Бог бережёт».
– Ну, рассказывай, как проводили посла, не случилось ли чего? – Фёдор Курицын глянул на Мартынку проницательным, всепроникающим взором.
«Ишь, как сверкнул. Или донесли уже что-нибудь?» – подумал Мартынка. – «Аж мороз по коже пробирает». – Он оголил рубаху до локтя, проверив, не выступила ли гусиная кожа. Рука, и вправду, посинела, но обошлось без пупырышек. – «Неужто обладает хозяин его всевидящим и недремлющим оком? Видать, научен господином своим Великим князем Иоанном. Тот, говорят, большой охотник стращать подданных – и близких своих, и бояр служивых – своим строгим нравом».
Курицын с недоумением наблюдал за непонятными телодвижениями слуги. Наконец по оторопелому виду Мартынки понял, что, наверное, перебрал с напускной строгостью вида, деянием, в целом, для него нехарактерным. Интриганом или фарисеем он никогда не слыл. Совсем при дворе Великого князя характер свой перековал, подумал дьяк. Пора избавляться от дурных привычек.
– Ты что, блох где-то в дороге поднабрался? – спросил он участливо.
Мартынка открыл рот и замер, словно собирался сказать нечто важное, для чего у него не хватало смелости.
– Ну, давай, давай, мил человек, рассказывай, – Курицын ещё больше добавил мягкости в голосе.
Наконец горловые связки отпустило, и из открытого рта Мартынки вырвалось:
– Ох, беда, хозяин. Поп Денис ума лишился. То овцой блеет, то петухом кукарекает, то свиньёй хрюкает.
Курицын от неожиданности повёл тонкими бровями. Осуждённый собором протопоп Архангельского собора отец Дионисий, или, как его называли в Москве, поп Денис, был одним из добрых его знакомых, которому, хоть иногда, но можно было доверить свои мысли и взгляды на московское священство. Помнил, как наутро после собора, подходя к великокняжескому дворцу, увидел подводы с арестованными еретиками, снаряжавшиеся для отправки куда-то, куда не знал он. Может, в казематы, может, в дальний монастырь, что ещё хуже темницы – там поблажек заключённым не давали.
– Рассказывай всё по порядку, – попросил Федор Васильевич вкрадчивым голосом, уселся поудобнее и приготовился слушать доклад неслучайно посланного в дальнюю дорогу слуги, всем своим видом давая понять и ощутить, что имеет к сообщённому горячий и нескрываемый интерес.
Рассказ Мартынки о градской казни еретиков в Великом Новгороде
– Дело так было, – начал вконец успокоившийся Мартынка свой долгий и подробный рассказ. – Прискакали мы в Великий Новгород. Тут же Делатор подался не куда-нибудь на постоялый двор, а прямиком к Владыке Геннадию в архиерейские палаты, с собой нас всех, вестимо, прихвативши и на дворе у Владыки разместивши.
Следующим днём Геннадий собрал у ворот своих толпы народа. Трубачи с утра в трубы трубили, глашатаи на всех площадях объявляли, что пополудни у архиепископского подворья пройдёт градская казнь еретиков, опозоривших Великий Новгород своим непристойным поведением. Народу собралось изрядно. Думаю, с полтыщи, а, может, и все пять набежало. Ждали долго. Наконец затрубили трубы, и на площади показались всадники. Были они необычны для глаза: одеты скоморохами с берестяными колпаками на головах, сидели на лошадях без сёдел задом наперёд, на груди у каждого надпись – «Сатанино воинство».
Ехали небыстро, но удержаться на лошади без седла было трудно. Несчастные делали это, кто как мог. Одни полулежали, держась обеими руками за бока лошади, другие умудрялись ухватиться за хвост, иные, что было труднее всего, пытались нащупать сзади, за спиной, гриву своей лошадки и что есть сил уцепиться за неё. Если кто не удержался и падал, того поднимали стражники, ехавшие по сторонам. Народ давился от смеха, свистел, кричал, хлопал в ладоши, топал ногами.
Когда лошади поравнялись с толпой, к каждой подошёл стрелец и взял под уздцы, чтобы стояла смирно. Среди несчастных заметил я попа Дениса, дьяка Гридю, Самсонку, попов.
Вновь затрубила труба. Глашатай сделал шаг на помост и зачитал указ Великого князя государя нашего Иоанна Васильевича, в котором значилось, что не признавали осуждённые Иисуса Христа и Божью Матерь, над иконами надругались, не верили в Троицу, книги богохульные читали и потому отлучены от церкви и преданы суду и бесчестию. Рядом с помостом в креслах сидели Владыка Геннадий, архимандрит Волоколамского монастыря Иосиф, посол Делатор и наместник Юрий Захарьевич, сзади них – священники, купцы и знатные горожане.
Когда указ зачитали, еретиков сняли с лошадей, связали руки. К каждому подошёл стрелец с факелом и поджёг колпак на голове. Береста вспыхивала ярко красным огнём, вызывая муки и дикие крики несчастных.
Теперь народу было уже не до смеха. Жутко было видеть, как людей чуть живьём не сожгли. Некоторые плевались в сердцах, иные вовсе уходили, не выдержав такого зрелища.
По взмаху руки Владыки костры на головах потушили. Стрельцы сбрасывали колпаки на землю, тряпками тушили обгоревшие волосы на голове. Тут поп Денис и не выдержал, закричал по-звериному. Слышал я, как Геннадий, наклонившись к наместнику, сказал: «Это предался он бесу хульному, в него вселившемуся».
Курицын слушал рассказ слуги, закрыв лицо руками.
– Бедный отец Денис, – только и смог произнести он тихим голосом.
По окончании градской казни, Делатор отправился к границе с Ливонией, а архимандрит Иосиф, приехавший из Волока Ламского – главного города Великого князя Бориса, младшего брата государя Иоанна Васильевича, остался погостить у Владыки Геннадия.
Слово «градская» произошло от понятия «градские законы», т. е. законы, применявшиеся в Византийской империи, или как её называли на Руси, Цареграде. Казнь была гражданской, символической. Это всё, чего удалось добиться русской церкви в борьбе с «новгородской ересью», не считая, конечно, предания еретиков анафеме.
Владыка Геннадий и Иосиф Волоцкий соперничали в этой борьбе, каждый изначально считал себя главным борцом с ересью и старался приписать себе лавры победителя в деле очищения православия. Их судьбы были похожи – оба происходили из богатых родов. Геннадий из боярского – Гонзовых, Иосиф из княжеского рода Саниных. В юности и тот, и другой имели в наставниках знаменитых старцев. Первый был учеником преподобного Савватия Соловецкого, второй – преподобного Пафнутия Боровского.
Пятнадцатый век отличался свободомыслием, именно тогда во многих странах Европы тлели искры реформаторского движения, которые превращались в костёр, пожирающий все церковные догматы. Католическая церковь ещё в 13 веке учредила специальный институт «инквизицию» – святой отдел расследования еретической греховности, деятельность которого значительно усилилась во второй половине 15 века, когда король Фердинанд и королева Изабелла создали «испанскую инквизицию».
Сжигали ведьм и гадалок, учёных, занимавшихся астрономией, астрологией и алхимией, атеистов. По всей Европе полыхали костры. Наконец пришёл черёд сомневающимся в церковных истинах, среди которых главное место занимали теологи, обосновавшие идеологию отделившейся от католиков протестантской церкви.
Не хотели отставать от своих «западных коллег» и Геннадий Новгородский с Иосифом Волоцким. Сцена сжигания берестяных колпаков на головах новгородских еретиков задумывалась Геннадием как репетиция возможной казни вероотступников в лучших традициях европейской инквизиции. Обстановка при дворе Великого князя пока не позволяла добиться большего: Иоанн Васильевич покровительствовал Фёдору Курицыну, которого и Геннадий, и Иосиф считали своим главным врагом, «начальником» над всеми еретиками. И пока жив был Курицын, надеяться на перемену было нельзя.
Закончив разговор с Мартынкой, Курицын отпустил слугу и остался один в светлице. Темнело, но свечу зажигать не хотелось. Огни на головах новгородцев ещё долго стояли в глазах его. Дикие, нечеловеческие крики звенели в ушах. Боже Праведный, есть ли хоть частица милосердия у того, кто придумал такую расправу над человеками?
Об инквизиции Фёдор Васильевич знал не понаслышке. Однажды в Буде, столице Венгерского королевства, на костре сжигали ведьму, которая хотела наслать порчу на Матфея Корвина. Курицын не стал задерживаться на площади, где совершалась казнь. Не видно было и короля – говорили, что венценосец наблюдал сцену из окна дворца. Народ же сбегался поглазеть на костёр со всех концов города. Намного ли такой государь лучше валашского господаря Дракулы, о котором по всей Венгрии рассказывали страшные легенды? А ведь венгерский король слыл покровителем науки и искусств, собирал при своём дворе поэтов, историков, учёных мужей из многих стран латинских. Где всё же межа между справедливостью и жестокостью в делах иного правителя? Не важно какого – немецкого, венгерского, польского. Пишут святые старцы, что государю позволительно быть жестоким, потому что власть ему дана Богом. Так зачем делать из Дракулы исчадие ада, когда другие властители ничем не отличаются от него в своих подвигах? Знал Курицын, что Иосиф Волоцкий и Геннадий Новгородский осуждали государя Иоанна Васильевича, писали в письмах о несогласии с его деяниями. Однажды государь показал ему такое письмо. Было это незадолго до расправы над новгородскими еретиками. Как бы поступил другой государь, будучи на месте Иоанна Васильевича? А тот только запретил Геннадию приезжать в Москву.
Вспомнил Курицын историю о Дракуле и двух латинских монахах. Почему не нашёл он места для неё в своей повести?
– Вот сейчас сяду и запишу, – решил Курицын. – А завтра снесу в Кремль на подворье монастыря Кирилло-Белозёрского. Пусть монахи переправят её Ефросину, а он занесёт в сборник.
Курицын взял перо и вывел первые строки нового довеска к повести своей.
– Пришли как-то к Дракуле два латинских монаха просить милостыню. Он повелел развести их порознь и призвал одного. Выведя монаха во двор, показал ему многих людей посаженных на кол и колесованных.
– Верно ли я поступил, и что это за люди, посаженные на кол? – спросил Дракула.
Монах отвечает:
– Нет. Зло ты творишь, казня без милосердия. Должен государь быть милостивым. А те люди, что на кольях – мученики!
Призвал Дракула другого и спросил о том же. Отвечал тот:
– Ты – государь. Богом поставлен казнить злодеев и награждать добродетельных. А люди эти творили зло, по делам своим и наказаны.
Дракула же, призвав первого монаха, сказал ему:
– Зачем ты вышел из монастыря и из кельи своей и ходишь по великим государям, если ничего не смыслишь в жизни?
Сам же сказал, что эти люди мученики, вот я и хочу тебя тоже мучеником сделать, будешь и ты с ними в мучениках.
И повелел посадить его на кол. А другому велел дать пятьдесят золотых дукатов, говоря: «Ты мудрый человек». И велел его в колеснице с почестями отвезти до рубежа Венгерской земли.
Рано поутру Курицын был срочно вызван к государю по важным делам, да так, впопыхах, с бумагой и подался. Хотя, кто знает? Может, и специально свиток при себе держал, чтобы его о нём спросили.
– Что это в руках у тебя? – подивился Иоанн Васильевич.
– Да так, – замялся Курицын. Однако пришлось показать. С государём шутки шутить нельзя.
– Опять ты Дракулой балуешься, – отчитал дьяка Иоанн Васильевич. – Виноват, государь, – склонил дьяк голову. – Божьей милостью рассуждение пришло в голову о праве венценосцев казнить и награждать по усмотрению своему. И не дело подданных судить о делах и свойствах государевых. Тем паче, монахов. Больно видно им из келий своих? Хорошо ещё, что иноземные иноки, а коли свои судачить берутся?
– Твоя правда, Фёдор, – Иоанн Васильевич нахмурился. – Мягок я с ними. Да всё грозятся страшным судом и концом света. А ты, знаю, не веришь в россказни эти.
– Не верю, Иоанн Васильевич. Никто не знает, когда наступит он.
– Ну ладно, и я не верю, – улыбнулся Иоанн Васильевич. – Вот посылаю в Пермский край на реку Печору двух немцев-рудознатцев искать серебро. Мы то привозим его морем из далёких краёв. А слыхивал я от новгородцев, что там, за Печорой, руда такая может найтись. Будем из своего злата-серебра монету чеканить.
Иоанн Васильевич вдруг остановился и хитро взглянул на Курицына:
– А чего я тебя вызвал, мил человек, ты не знаешь?
Курицын только руками развёл, смотрит растерянно.
Великому князю только того и надо, любит он загадки загадывать.
Потёр лоб Иоанн Васильевич, будто вспоминает что-то, и молвил наконец:
– Надумал я, Фёдор Васильевич, Кулешина к Казимиру послать. Князь Тимофей Мосальский давеча с челобитной от него прибыл. Жалуются литовцы, что земли их разоряем, народ в полон уводим. А я знаю, что много жалоб с наших рубежей идёт о неправых делах литовцев: жгут деревни, скотину нашу угоняют, дома разоряют. Ты поговори с ним. Он год в Германии провёл, многому у Траханиота научен. Полезен будет, я знаю.
– Так и сделаю, государь. Сейчас же и расскажу ему о негараздах с литовцами.
С дьяком Кулешиным Курицын и сам поговорить хотел. Дело касалось поездки послов в Германию. Сомнения одолевали его, годится ли король Максимилиан в союзники Великому князю, можно ли положиться на немца?
Кулешин встретил Курицына без особой радости. Почему? Догадывался Фёдор Васильевич. Считал Василий, что впал в немилость, раз не послали его в Германию во второй раз. Винил в этом Курицына, правую руку государя по посольским делам. Помнил Фёдор Васильевич недавнюю шутку Кулешина за столом, когда провожали Траханиота с Еропкиным: «Без меня, значит, будете свиные ножки обгладывать». Надо объясниться, подумал Курицын. И повод подходящий.
– Поручение к тебе, Василий, от государя, – сообщил Курицын дьяку. – Хочет послать тебя с Беклемишевым в Краков к Польскому королю.
Лицо Кулешина озарилось счастливой улыбкой.
– Да ты что? – схватил за руку Курицына. – Уж грешным делом подумал, что в опале я.
– Удивил ты меня, – заметил Курицын. – Да ты на лучшем счету. Вспомни, как начинали посольства в страны латинские. Сначала только итальянцы да греки разъезжали: Фрязин, дети Ралевы, Ангелов, Траханиот. Мы только в орду да к татарам ездили. Ты первый в Германию выехал, сейчас Яропкин поедет, потом, может быть, брат мой Иван – зря, что ли, его немецкому языку в Ливонии обучали? Просил Иоанн Васильевич о делах литовских тебе рассказать. Но ты сначала мне о Максимилиане поведай. Читал я ваши записки о Германии, но лучше, чем на словах, не скажешь. Да, и за подарок тебя благодарю. Книги уже все посмотрел, одну дал брату перевод сделать.
Кулешин начал бойко, без раскачки, видно, что время в Германии зря не терял:
– Максимилиан вежлив, обходителен, образован. Языки разные знает: французский, латинский, греческий. Наукам и искусствам покровительствует. Но характер у него нестойкий, склонен к быстрой перемене мнения. То за одно берётся, не закончит ещё, новая идея в голову ударяет, за ту берётся.
Сказывают, в детстве императрица сама его воспитывала, в неге и в мягкости. Фридрих рассердился, отнял у матери. Решил из него не поэта, а рыцаря делать. От резкой перемены у мальчика заикание открылось, которое он и в зрелые годы сохранил. Но под влиянием отца и учителей, рос крепким, сильным, закалённым. Мог, как простой пастух, целый день по горам без устали ходить. В походах и на войне всегда впереди солдат идёт. В рыцарских турнирах всех побеждает, нет ему равных ни в немецкой, ни во французской землях. Любит его народ. Даже легенды о его подвигах слагает.
Курицын слушал внимательно, с гордостью и уважением за Кулешина. Достойных послов они с Иоанном Васильевичем воспитали.
Вечером, когда все в доме спали, раскрыл Фёдор Васильевич манускрипт, привезённый дьяком Кулешиным. Это была книга известного учёного и богослова Тритемия. Тот находился под покровительством короля Максимилиана, видимо, поэтому инквизиция пока ещё не подобралась к знаменитому учёному, которого многие обвиняли в занятиях чёрной магией и астрологией.
Книга называлась «Семь Вторичных Причин небесного Разума, которые управляют миром после Бога». Курицын едва дождался, пока брат Иван-Волк сделает перевод, и теперь с тайным трепетом в груди приступил к чтению. На титульном листе книги значилось: «Посвящение Максимилиану». Далее шло: «Наимудрейший король, этот низкий мир, созданный Первым Разумом, то есть Богом, управляет Второстепенным Умом. Это мнение разделяют те, кто передал нам науку Магию. Они говорят, что есть Семь Духов, стоящих у первоистоков происхождения неба и земли, управители Семи Планет. Каждый из этих духов по очереди поддерживает вселенную в течение периода 354-х лет и 4-х месяцев.
Много есть прилежных в учёбе мужей, прибавивших в настоящее время своё согласие к этому мнению, которое, я не утверждаю, а обосновываю и представляю на рассмотрение Вашему Величеству».
Тритемий начинал повествование с Первого ангела, или Духа Сатурна Орифиэля, которому Бог дал управление миром от начала его сотворения и в течение 354-х лет и 4-х месяцев. «Это время описано в Книге Бытия», – Фёдор Васильевич перелистал страницу. Всего в книге было двадцать глав, в которых описывалось правление семи ангелов, закреплённых за небесными планидами: у Сатурна – Орифиэль, у Венеры – Анаэль, у Юпитера – Захариэль, у Меркурия – Рафаэль, у Марса – Анаэль, у Луны – Габриэль, у Солнца – Михаэль.
Курицын, читая эту книгу, видел в ней не мистику, а всю историю развития человечества, до того неведомую никому на Руси. От царствования ангела Венеры Анаэля до царства ангела Солнца Михаэля люди существенно менялись. При Анаэле уже становились менее дикими, строили дома и города, предавались радости плоти, брали красивых жён, придумывали состязания и песни, тешили себя игрой на Кифаре и развивали всё то, что служит Венере и её культу. В правление Михаэля появляются первые цари, великий охотник Нимрод, возникают науки: математика, астрология, алхимия.
Далее круговорот правления семи ангелов, меняясь каждые 354 года и 4 месяца, повторялся вплоть до эпохи Максимилиана. Это время Курицын изучал внимательно, так как автор подробно говорил о делах Максимилиана и других европейских королей.
«Самуэль, ангел Марса, девятнадцатый по установленной очереди, прибыл, чтобы взять на себя губернаторство над миром, – читал Курицын. – Это было третье его возвращение, и он начал в третий день марта 1171 года от Рождества Христова и регулировал мирские романы 354 года и 4 месяца вплоть до 3 марта 1525 года».
– Интересно, – подумал Курицын, вычисляя разницу между летоисчислением от сотворения мира, по которому жила Московия, с летоисчислением от Рождества Христова. Получалось, что от того момента, когда он читал книгу (1491 г. от Р.Х.) до конца третьего правления ангела Самаэля должно пройти не менее тридцати четырёх лет. – Вряд ли доживу, но всё же интересно, что дальше будет?
«Правление Фридриха Третьего, Императора Священной Римской империи Германской нации закончится в 1493-м году, – читал заинтригованный дьяк. – Императором изберут Максимилиана. Он будет вести войны с еретиками в Швейцарии и с воинами турецкого султана в Австрии: и тех и других победит. Король Франции, согласно со своей традицией, быть всегда во вражде с имперской короной, как видно, готовит новые хитрости против империи».
– Ничего не сказано про Московию, значит, не бывать договору с Максимилианом, – заметил Курицын и углубился в прогнозы.
«В конце третьего правления Самаэля образ мира должен измениться и прийти к первоначальному своему состоянию, но не должна случиться гибель людей».
– Тритемий тоже уверен: конца света не будет, – прошептал дьяк.
«Овен, возвратившийся снова, совершит изменение одной монархии или нескольких больших королевств. Сильная религия должна возникнуть и стать ниспровержением древней религии. Этого нужно бояться меньше всего, четвёртое животное теряет одну голову».
– Чтобы это значило? – задумался. – Укрепится Московия, не иначе. А победа над древней религией? Нешто Владыку Геннадия уберут?
«Мотивом конца третьего управления Самаэля будет нарушение устоявшегося единства. Здесь не обойтись без иллюстрации новой религии: в 1525 году от Р.Х. кресты появятся в предметах одежды людей. Десять лет, что позже пройдут, покажут последствия этого. В 4-й день июня 1525 года снова придёт царствие ангела Габриэля и по прошествию 354-х лет и 4-х месяцев наступит 1879 год и 11 месяцев. Дальнейшее требует пророчеств слишком далёких».
Курицын потёр лоб – чтение требовало большого напряжения внутренних сил – и закрыл манускрипт. Нужная книга, подумал.
За окном поднималась заря.
Утром не выспавшийся, но полный сил, спешил Фёдор Курицын в великокняжеский дворец. Там его ожидала государева невестка, вдова Ивана Молодого Елена Волошанка и её девятилетний сын Дмитрий. С недавних пор государь приказал Курицыну учить молодого наследника уму разуму.
По смерти мужа прошло не так много времени, чуть больше года. Но перемены в судьбе Елены были существенными. Оставаясь в тени при жизни Ивана Молодого, теперь, благодаря личным качествам – уму, красоте и доброму нраву, стала она любимицей всеобщей. Косые взгляды царевны Софьи не будем принимать во внимание, как достаточное и необходимое обстоятельство. Ведь Елена Волошанка, соперница Софьи в борьбе за великокняжеский трон, была хоть и не императорского, а всё же весьма знатного рода.
Прапрадедом её по линии матери являлся Великий князь Литовский Ольгерд, а прапрабабкой – Тверская княжна Ульяна Александровна. Елена была связана родством и с Великими князьями Московскими. Её бабушка, Анастасия Васильевна – дочь Великого князя Московского Василия Первого, приходилась родной тётей Ивану Третьему.
Мать Елены Волошанки – киевская княжна Евдокия Олельковна – умерла, когда та была маленькой девочкой, и Елену воспитывала вторая жена Стефана Великого мангупская княжна Мария, предки которой вели родство от византийских императоров династии Комнинов.
Светлица Елены Волошанки, как и царевны Софьи, обставлена на европейский манер. Так же, как и у царевны, главное её богатство – библиотека. От матери и бабушки, литовской и русской княгинь, достались русские православные книги, от мачехи, княжны Марии – греческие.
Знаменитые украшения, принадлежавшие матери мужа, первой жене Иоанна Васильевича Тверской княгине Марии Борисовне, и тайком похищенные Софьей, отобраны государем и подарены ей, Елене, на крестины Дмитрия – предмет зависти всей женской половины Великого княжества Московского.
Есть у Елены и свой летописный двор. Переписчики книг составляют для неё летописный свод Великого княжества Тверского, отданного в удел мужу. От него к Елене Волошанке перешёл титул Великой княгини – скорее, номинальный, чем реальный, о чём больше напоминает золотая монета с изображением Ивана Молодого, рубящего хвост змею. Это аллегория. Змей – дядя мужа, изменник Великий князь Тверской Михаил, бежавший от гнева свёкра, Иоанна Васильевича, в Литву. Монетой любит играть наследник – маленький княжич Дмитрий.
Сам Бог велел Курицыну бывать здесь. С Еленой Волошанкой, матерью нового воспитанника, его объединял общий интерес – желание снизить влияние церкви, упростить церковные обряды, переписывать не только церковные, но и мирские книги – сказания, путешествия, поучения, былины. Такого рода литературу Иосиф Волоцкий и Владыка Геннадий считали ненужной и вредной для ума своей паствы. И запретили бы, если бы не нашлись влиятельные защитники. Ну, Курицын – понятно, начальник еретиков. А Елена, мать наследника престола? Откуда у неё любовь к ереси? Видать, из книг, что достались по наследству. Ведь чернокнижник Схария, смутивший умы духовенства и горожан Великого Новгорода, расплодивший ересь новгородскую, служил при дворе брата её матери, князя Михаила Олельковича.
Яблоко от яблони недалеко падает. Как и вольнодумец дядя её, не верила Елена Волошанка в близкий конец света. Знала, загорится яркой звездой судьба её кровиночки, Дмитрия. Не стал отец наследником, сгубила болезнь лихая, а больше зависть людская, так сын станет. Как похож он на Ивана Молодого. Такой же красавец. Не заносчив, скромен, нрава тихого, и спокойного. И, что больше всего радует: к ней, матери своей, особенное участие проявляет. Сверстники его, дети царевны Софьи, те – сорванцы, весь день по двору гоняют. То кошку за хвост подвесят, то в птиц каменьями бросят. Так и норовят больше шума да переполоха сотворить. Дмитрий же засядет с книгой у окна – Псалтырь с картинками разглядывает. А застанет мать за вышиванием, так усядется рядом, смотрит, да таким взглядом… как будто вслед за иглой с нитями вглубь узоров проникает. Рассказывает ему Елена об отце своём Стефане Великом. О победах над турками и поляками. О помощи, которую батюшка афонским монастырям оказывает: молятся за здоровье его монахи и Ватопеда, и Зографа.
Но вот беда, и батюшка, как муж её, занемог болезнью ног. Встревожена Елена, письма в Молдавию с гонцами посылает, о здравии справляется. А как узнала, что стало отцу хуже, решила для монахов афонских знамя-хоругвь вышить с просьбой о молитве. На знамени том Георгия Победоносца изобразила. Сидит на троне с мечом в руках. Ногами поверженного змея попирает. К Святому Георгию надпись ведёт: «Прими от нас и эту мольбу смиренного раба твоего, господина Стефана воеводы, Божьей милостью господаря Земли Молдавской, сохрани его невредимым в этот век».
И что же? Целый год красу эту вышивала, ещё не окончила, а батюшка уже в письме отписал: «Стало лучше мне, дочь моя, спасибо за молитвы твои».
Заглянул как-то свёкор в светлицу, подивился на работу её.
– А мне так сможешь угодить?
– Почему же нет, Иоанн Васильевич? – отвечала Елена. – При первой оказии, что предоставит мне Бог.
– А как Курицын внука моего научает?
– Довольна я дьяком твоим. После рассказов Фёдора Васильевича Дмитрий на бумаге Московское княжество изобразил.
– Поди ты? – подивился государь. – И Можайск там есть?
– И Можайск, и Новгород Великий, и Киев-град – мать городов русских.
Тут уж, нашто Иоанн Васильевич суров, не выдержал, слезу уронил, поцеловал Елену и внука:
– Князь Ольгерд, твой пращур, говорил: «Вся Русь должна принадлежать Литве». А внук мой, Дмитрий, уже Киев в границы княжества моего определил. Сие есть Провидение Господне! Теперь верю – все русские города соберём воедино. Если не при мне, так при внуках моих!