- Но ведь ты для чего-то читал это. Как понимаешь эти строки?

- Как понимаю? - юноша впервые задумывается над тем, что привлекает его в чужой печали. - Когда я читаю это, мне становится жаль всех людей. И себя жаль. Ведь я тоже умру. Вот, как здесь сказано: а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что память о них предана забвению; и любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезли; и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем. Учитель, неужели так?

- Так.

- А как же воскресение?

- Воскресение не для сынов человеческих, но для сынов Неба.

- А кто они?

- Те, которые не сошли с дороги к Царству Небесному. Надеюсь, ты станешь одним из них.

- Обещаю, учитель, я никогда тебя не оставлю!

- Вот и хорошо. Кто, по-твоему, язычники и грешники?

- Язычники не почитают Бога Единого, а грешники почитают, но не исполняют его заповеди, - не задумываясь, как затверженный урок, докладывает он.

- А я говорю, что все сошедшие с дороги - язычники и грешники. Но должно нам позвать их с собою, ибо все они - сыны человеческие и все свободны, но не знают этого сами. Они свободны стать сынами Неба.

- Все?

- Абсолютно. Им нужно только захотеть.

- Захотеть?

- Ты думаешь, этого мало? Но захотеть надо не человеческого, как всегда хочет человек. Захотеть надо превыше всего свободу. Свободу, которая и не снилась людям. Свободу от человеческого.

- Я хочу.

- Нет еще.

- Но почему, учитель? Я хочу свободу.

- Если я спрошу тебя, из чего состоит желаемая тобой свобода, то окажется, что она состоит из человеческого. Ведь и богатство люди желают не ради богатства, но ради той свободы, которую оно дает им. И власть, и слава, и покой нужны им ради свободы. Ради свободы делать человеческое. Я же говорю о той свободе, которая не снилась человеку.

- Как же пожелать того, чего не знаешь?

- Именно так. Сначала нужно узнать. Говорят, Бог совершенен. Но совершенство это должно быть в свободе. Хочет ли Бог чего-нибудь из человеческого?

- Не знаю, учитель, - бормочет Иоанн.

Воспитанного в ортодоксальном, фарисейском благочестии, его смущает сама постановка вопроса. Рассуждение о том, что нужно Богу, напоминает ему поступок Хама, который вошел в шатер отца и бесстыдно узрел его наготу. Но Иисус, похоже, не затрудняется раздеть Бога и осмотреть его.

- Нужны ли Богу человеческие ценности? Что любит Бог? Повелевать или отдыхать? Размышлять или развлекаться? Смотрит ли Бог ристалища? Или он отворачивается от них? Или они ему безразличны?

Иоанна это шокирует. Возможно, прав был его отец, говоря, что учитель набрался ереси у язычников? Нельзя смотреть в лицо Господу! Моисей прикрывался, когда Всевышний говорил с ним. Иоанну, который не боялся встречи с чудовищами, становится жутковато от речей учителя.

- Чтобы понимать кого-то, нужно разделять его вкусы и мнения. Но даже цари не разделяют вкусы простолюдинов, а умные не разделяют мнения глупых. Не должен ли Бог быть тем более далек от этого? Я скажу тебе, мой мальчик, что больше всего желает человек и чего больше всего боится. Это - свобода. Все, чего желает человек, он желает ради своей свободы быть человеком, но безграничная свобода страшит его, ибо в ней нет человеческого. Думаешь, преисподняя - это самое бесчеловечное место? Воздаяние за грехи и вечные муки? Это как раз очень по-человечески. Ведь и вечные муки - это вечная жизнь. Плохая жизнь, но все же жизнь, которая понятна и близка человеку. Да и не привыкать ему к преисподней. Он уже знаком с нею в этой жизни и не бросает ее, дорожит ею. Царство Небесное - вот абсолютно бесчеловечное место, место Святого Духа и безграничной свободы.

- Потому, что там только Бог и ангелы? - догадывается Иоанн, спасая свое пошатнувшееся мировоззрение.

Иисус пытливо всматривается в его лицо и соглашается:

- Можно сказать и так. Мне кажется, Иоанн, на сегодня достаточно разговоров. Тебе не вместить все сразу. Давай спать.

- Конечно, учитель. У меня даже голова заболела.

- Сильно болит?

Юноша не хочет признаваться, что голова у него заболела от недобрых сомнений.

- Не очень.

- Там в суме есть флакон с уксусом. Натри им виски и станет легче.

- Мне уже лучше.

- Тогда ляг и постарайся уснуть. Для тебя это был непростой день. Дай ему закончится. Завтра к тебе вернутся силы.

- Да, учитель.

Он послушно ложится и затихает. Но голова продолжает болеть, к ней прибавляется легкая нервная дрожь. Он слышал, что греки имеют обыкновение рассуждать о своих богах запросто как о старых знакомых, чьи привычки и помыслы давно изучили. Иоанн воспитывался в образцовой фарисейской семье, где подобная вольность приравнивалась к смертному греху. И фарисейское чутье подсказывает ему сейчас, что он только что в сопровождении Иисуса пролетел над черной пастью зверя, который алчет поглотить грешные души. Благочестие юноши столкнулось с его обожанием учителя, и разболевшийся мозг его лихорадочно ищет выхода из возникшего противостояния.

Смена взглядов - не смена белья. Даже частичная их правка сопровождается нервным потрясением, а смена мировоззрения может окончиться безумием. Человек не лжет себе, почти не лжет. Лжет его мозг, лжет сотни раз на дню, отчаянно защищая свое непротиворечивое пространство. Чтобы жить и действовать, сознанию необходима вера в свою правоту. Человек крадет и убивает, предает и подличает, а его сознание всегда находит этому оправдание.

В этом сарае на окраине захолустной деревни под Канной Иоанн переживает то, что через несколько лет в еще более тяжелой форме придется пережить апостолу Павлу. Этот ревностный фарисей будет преследовать первых христиан за отступничество от отеческой веры, за неслыханную дерзость - единородного Сына Божьего. И все это время его сознание будет накапливать в себе мелкие сомнения. Тем яростнее Павел будет гнать вероотступников на истязания и казни, словно делая это с собственными противоречиями. Однажды он отправится из Иерусалима в Дамаск с очередной карательной миссией. Дорога вынуждает к безделью и располагает к размышлениям. Этого хватит, чтобы мозг Павла взорвался. Он ослепнет и начнет галлюцинировать. Физическое зрение вернется к нему с новым душевным мировоззрением. Именно так меняются взгляды. Переоценка ценностей, вообще говоря, не имеет отношения к истине, но душевное потрясение, которое сопровождает ее, делает человека фанатиком новых ценностей. То, что досталось с болью, должно быть настоящим. Невыносимо признать, что ты жил и умирал за фальшивку. Кто раскается на Страшном Суде? Все сражались за правду!

Иоанну, лежащему на сене, кажется, что он слегка занемог, а озноб - от ночной прохлады, но в действительности лихорадит его сознание, а не тело. Его мозг восстанавливает свое непротиворечивое пространство, заново чистит и форматирует себя.

- Учитель, - слабым голосом зовет он. - Учитель.

- Что? - спросонья отзывается Иисус.

- Голова не проходит. Помажь, пожалуйста, мне виски уксусом.

Иисус поднимается, находит флакон в суме и натирает виски юноши. Для Иоанна это не врачебная помощь, а ритуальный акт примирения с самим собой. Ему сразу же становится лучше.

- Постарайся уснуть, - произносит Иисус, отечески погладив его по голове и прикрывая охапкой сена.

Умиротворение нисходит на душу Иоанна, но это грустное умиротворение. В пережитом катарсисе, как называют это состояние греки, он словно чего-то лишился - некой девственности сознания. Отныне его мозг будет слышать только то, что хочет, и пропускать все, что не вмещается в его обновленный формат. Иоанн не ослеп. Он слегка оглох. Он будет слушать речи Иисуса, но уже никогда не станет объективным свидетелем в этом деле. Такой свидетель не просто лжет,- он не сознает своей лжи. Истина – это то, что человек думает. Никакой детектор не уличит его.

Смиренная печаль ложиться на сердце Иоанна. Еще сегодня утром, уйдя из дома, он вовсе не думал, что это так принципиально. Он лишь хотел пойти своей дорогой, но, оказывается, есть лишь одна единственная дорога, и кто не идет по ней, тот мертв. Он может позвать на путь своего брата Иакова. Но его отец никогда не пойдет с ним, а значит, он - фарисей, который ставит свое благочестие и праведность очень высоко, много выше морали бродячего учителя, на деле есть грешник, которому не воскреснуть никогда. Его отец Зеведей не наследует вечную жизнь. Как сказал учитель в Назаретской синагоге, разозлив всех горожан: “Кто не оставит своих близких ради Царства Небесного, тот мертв для Духа Святого. Двое будут на постели, и один возьмется, а другой оставится”. И вот теперь Иоанн стоит перед печальнейшим выбором: погибнуть вместе с отцом или оставить его ради вечной жизни. Какая безжалостная альтернатива!

Иоанн скорбит обо всем смертном человечестве. Если бы он был богат, он раздал бы свое имущество нищим. Если бы у него была власть, он бы вершил справедливость. Если бы у него была слава, он учил бы людей истине. Если бы у него было всемогущество, он спас бы своего отца для Царства Небесного. Потрескивают угли в костре, бросая причудливые блики на стены сарая, сквозь оконце видно черное, затянутое завесой небо, пахнет сеном и дымом. Радуйся во все дни жизни своей, сказал мудрый царь Соломон. Как тут радоваться? Плакать хочется.

Чтобы отвлечься от горьких дум, Иоанн начинает ворошить прошлое. На память ему приходит злополучная свадьба, а вслед за ней и все, что ей предшествовало…

В Назарете никогда не было пророков. В Священном Писании упоминались многие города - израильские и иноплеменные, но Назарета там не было. Слава всегда обходила его стороной. Этот маленький галилейский городок, расположенный на вершине горы, обрывающейся ущельями с двух сторон, был природной цитаделью и жил своей замкнутой жизнью как в крепости. Греко-сирийские колонисты не заходили в эту глухомань, предпочитая селится близ рек и торговых путей. Оккупанты римляне тоже не сочли нужным ставить гарнизон в таком захолустье. Назарет сохранил этническую чистоту со времен Селевкидов и не любил чужаков.

Назаритяне проживали свою жизнь на поверхности горы, а когда умирали, их хоронили в родовом склепе, выдолбленном в одном из двух покатых склонов, так что всякий горожанин был связан с Назаретом вечными узами - не только пожизненно, но и посмертно. Город-могильник никого не хотел отпускать от себя. В нем процветало фарисейство. Здесь даже не признавали чужие деньги. Случайный путник, забредший в этот город со своими денариями или драхмами (хотя такого никогда не бывало), скорее умер бы с голоду, чем купил за свои монеты с изображениями цезарей и зверей кусок хлеба у фарисея, свято чтящего вторую заповедь Моисея.

Отец Иоанна и Иакова Зеведей левит был председателем городского суда и одним из лидеров фарисейской партии. Разумеется, он был по всему прочему и членом городского совета. В маленьком городке, где все друг друга знали, а любая семейная тайна тут же становилась общественным достоянием, судейских забот у Зеведея было немного. Иногда приходилось разбирать имущественные тяжбы, а чаще это были административные взыскания. И Зеведей охотно штрафовал провинившихся в пользу казны, с которой сам и кормился.

Большую часть своего времени он проводил в контроле за тем, насколько строго сограждане соблюдают предписания Гиллеля и Шаммая, основоположников фарисейства, в котором была регламентирована вся жизнь праведного израильтянина: как есть и как спать, как входить и как выходить, как женить и как хоронить, кланяться, дышать, умирать. Такая приверженность ритуалам, несомненно, восхитила бы китайского законоучителя Конфуция, но она была тяжелой ношей в повседневной жизни простого труженика, которому кроме ритуалов нужен был еще хлеб, а в Галилее его не раздавали даром, как в Риме.

Сытого Зеведея не беспокоили желудки горожан, он пекся об их грешных, невежественных душах. Если он не заседал в суде и не следил в домах за омовением чаш и скамей, то ходил по улочкам Назарета и наставлял в Законе каждого встречного. Когда он шел по городу в своих судейских ризах, с молитвенными ремешками на лбу и левой руке, в сопровождении двух нарядных сыновей, он чувствовал себя тем, кто получил все, чего заслуживает праведный человек: хорошую семью, почтение сограждан и благоволение в очах Божьих. Вышагивая с гордо поднятой головой, он не замечал, как люди, приметив его издали, стремятся проскочить мимо него или вовсе спрятаться за углом. Это видели его сыновья, и братьям становилось неловко за их невыносимого отца. И совсем уж было стыдно, когда Зеведей, отличавшийся хорошей памятью, останавливал прохожего и, начав с вежливых расспросов о его жизни во всех мелочах, переходил к наставлениям и поучениям. Бедный горшечник или садовник переминался с ноги на ногу и тоскливо поглядывал по сторонам, но сохранял почтительную позу и не смел оборвать судью, ибо тот, кто не заботился должным образом о спасении своей души, становился врагом Зеведея. Никто не хотел стать врагом такого влиятельного человека в городе. В конце концов, он отпускал беднягу, которого, возможно, давно заждались в цеху или на винограднике и теперь осыпали упреками в нерадивости.

Иоанна и Иакова очень тяготили эти показательные прогулки с отцом, но они тоже не смели восстать против судейского авторитета и покорно сопровождали его в качестве почетного эскорта. Иногда братья сговаривались и, ссылаясь поочередно на недомогание, сопровождали отца поодиночке. Младший Иоанн чаще прибегал к этой хитрости, а судья, ничего не подозревая, только повторял, что его младший отрок с детства отличался более слабым здоровьем, чем первенец Иаков, ибо допустить не мог мысли, что его сыновья могут стыдиться такого достойнейшего во всех отношениях родителя.

Зеведей был всем доволен, пока с ним не случилось невероятное: он заболел водянкой. Его ноги распухли и стали похожи на винные мехи. Прекратились прогулки по городу и даже заседания в суде и синагоге. Зеведей мог лишь лежать. Он искренне не понимал, за что ему такое наказание и вопрошал об этом своего Господа, которому служил верой и правдой. Бог безмолвствовал. Минуло жаркое лето, проведенное им в постели, которая стала ему ненавистна вместе с потолком и стенами собственного дома. А ведь он любил свой дом, расширял и обустраивал его долгие годы. Все это время сыновья с матерью не отходили от него и обнаружили, что их строгий родитель капризен и сварлив. Еда ему не нравилась, света не хватало, воздух был нехорош. Он гонял прислугу и покрикивал на мать. Его покинуло обычное самодовольство, а вместе с ним ушло и хорошее настроение.

Осенью Зеведей почувствовал себя лучше. Приближался праздник очищения, Иом Киппур, день священнейшей службы в Иерусалиме. За свою жизнь он не пропустил ни одного праздника и каждый год в этот день стоял во дворе Храма в месте, отведенном для равных ему, среди левитов. И ныне, несмотря на болезнь, он хотел опять быть в строю, тем более, что теперь день очищения приобрел для него новый смысл. Он хотел очиститься от той скверны, которая раздула его тело. До сих пор Зеведей любил этот праздник за чувство единства со своим грешным, но избранным народом. В этот день Верховный Жрец исповедовал перед Богом грехи Израиля и приносил жертву покаяния за весь народ. Десятки тысяч паломников заполняли все дворы Храма, все его приделы и каялись в своих грехах. Зеведей с трудом находил, в чем ему каяться, ведь для того и был дан ему разум и знание, чтобы воздерживаться от греха, но, стоя в толпе, он проникался чувством общей греховности и каялся истово, со слезами на глазах. “Прости, Господи Всевышний, если в чем я согрешил пред тобою, - шептали его фарисейские уста.

Только священники на самом внутреннем дворе перед святилищем участвовали в жертвоприношении у алтаря, и только они видели процедуру собственными глазами. Все прочие тысячи и тысячи стояли за стенами священнического двора и видеть все могли лишь мысленным взором. Зеведею, знающему ритуал во всех тонкостях, видеть это было легче других. Он легко угадывал, как Верховный Жрец, одетый в белый лен, бросает жребий о двух козлах, приведенных к алтарю, и одного из них, на которого пал жребий, он отправляет с нарочным левитом в пустыню, чтобы отпустить его там во власть демона Азазела, а другого закалывает в жертву искупления, обливая его алой кровью алтарь и сжигая жир его с благовониями во славу Господу.

За две недели до праздника Зеведей заспешил в дорогу. Он боялся опоздать на событие, которое стало самым важным для него. От этой встречи с Всевышним зависела его жизнь. На такие встречи лучше отправляться загодя. Там наверху ждать не станут.

Судья не мог ехать верхом, и сыновья приготовили для него крытую повозку. Он потребовал снять тент, чтобы видеть родину во время паломничества, впитывать в себя ее целебные краски, запахи, узнавать ландшафты и города, мимо которых столько раз проезжал. Звериный инстинкт подсказывал ему, что он в последний раз едет по Святой земле. В повозку наложили сена и матрацев, но мягче она стала не намного. Издавая стоны на каждом ухабе, он готовил себя к настоящему подвигу: выстоять на своих раздутых, слоноподобных ногах многочасовую службу. Только тогда воздастся ему.

Дорога была длинная, а Зеведей любил послушать самого себя. Он гордился своими продуманными и аргументированными мнениями. Память иных людей устроена как мусорная свалка. Когда у них в разговоре возникает потребность в каком-то собственном мнении, они начинают лихорадочно искать его в памяти, а время уходит, и вот запоздалое мнение уже никому не нужно. Глядя на своих собеседников в этих ситуациях, Зеведей так себе и говорил: “Ну вот, пошел на свою свалку и затерялся”. Сам Зеведей никогда не лез за словом в карман. В судейских дебатах и теологических диспутах такое поведение было непростительным. Разумный человек всегда знает, что ему ответить. Умственный багаж судьи представлял собой архивированную библиотеку с ячейками, в которых хранились мнения, законы и притчи. Они были сгруппированы в подразделы, подразделы объединены в разделы и т.д. Когда в разговоре поднималась та или иная тема, судья мог, не отрываясь ни на мгновение от беседы, достать нужную ячейку и вынуть из нее необходимое суждение, подкрепленное Писанием и его собственным житейским опытом. Человек - сам себе мера, и собственный ум не может казаться ему поверхностным, - ведь для понимания этого нужно прежде поумнеть, но прохождение такого процесса как раз и свидетельствуют о глубокомыслии. Человек может сказать о себе лишь в прошедшем времени: “Я был глуп”, - но не в настоящем. В мире нет невежд и дураков.

Дорога была длинная, а Зеведей любил послушать самого себя. Он рассказал сыновьям историю из собственной практики, рассказал как притчу, у которой есть мудрое заключение. Как-то раз к нему пришла молодая бездетная вдова и стала просить судебной защиты от родственников мужа, которые стали попросту выживать ее из дому. Профессиональная интуиция сразу же подсказала судье, что дело это хлопотное и неприятное. Левиратный брак, предписывающий брату умершего жениться на его вдове, чтобы восстановить ему семя, исключался из-за отсутствия братьев у умершего. А поскольку эта женщина не произвела на свет наследника, то исключались и обычные наследные права. Дом, из которого изгоняли вдову, принадлежал знатному по-назаретским меркам семейству. Его глава была старейшиной и заседал вместе с Зеведеем в городском совете. Вдове даже не желали вернуть приданное, объясняя это тем, что его потратили на бесполезную и напрасную свадьбу. Быстро уразумев все это, судья спровадил ее обещанием, которое тут же забыл. Но вдова оказалась очень докучливой. Она приходила каждый день и просила защиты. Похоже, ей больше нечем было заняться.

- Знайте, сыновья мои, - поучал Зеведей, трясясь в повозке, - Закон написан для человека, но один человек не точно такой же, как другой. В Законе не сказано, должен ли человек быть красивый или уродливый, добрый или злой. Не сказано и то, что покорный заслуживает больше справедливости, чем строптивый. Вдова же это была женщиной строптивой. За гордый нрав ее невзлюбили в доме мужа, а за неуживчивый характер хотели выгнать ни с чем. И я в сердце своем считал это справедливым. Но вдова так долго докучала мне, что я решил: пока я ей не помогу, она мне покоя не даст. Я поговорил с семьей, и усовестил их, и пригрозил, и упросил расстаться с невесткой полюбовно. Тем все и кончилось. Теперь вы спросите, зачем нам отец рассказал эту историю? - Зеведей сделал торжественную паузу и назидательно произнес: - А вот зачем! Если даже человек, когда его долго просят, готов оказать милость, то тем более Господь слышит наши молитвы. И если человек просит его всем сердцем, то Господь даст ему то, что он так истово просит. Поняли вы эту притчу, сыны мои? Тогда повторите, - Зеведей всегда добивался, чтобы сыновья затверживали его уроки.

Зеведею, который ехал в Иерусалим за исцелением, вера в мораль этой притчи была жизненно необходима. Бог дал ему в жизни достаточно, чтобы не просить уже ничего лишнего. До сих пор судья возносил только свои благодарения небу, но теперь он ехал в Дом Господа с личной просьбой – излечить его водянку. Иоанну притча показалась сомнительной. Получалось: если хочешь чего-то от Бога, бери его на измор. Он не посмел возразить отцу.

Больше года Зеведей страдал водянкой и за это время перепробовал все человеческие средства. Осталось последнее, самое человеческое: просить милости свыше. Зеведей даже сформулировал для себя короткую молитву: после восхваления Всевышнего он просил Господа избавить от мучений благочестивого левита Зеведея. Последняя фраза молитвы стала для него повседневной присказкой, идиомой, как сквернословие, которую он бормотал, морщась от боли на ухабах: “Помоги мне, Господи”.

Проезжая через Самарию, судья велел сыновьям опять натянуть тент на повозку, чтобы не видеть местное население. По крайней мере, два раза в год, на Пасху и Киппур, он проходил по этой территории и всякий раз воспринимал как национальное оскорбление многовековое присутствие этих переселенцев из Вавилона на земле Израиля. Почему бы им не убраться на свою родину? Двести лет назад великий борец за независимость Израиля Иуда Хасмоней, прозванный Маккавеем – Молотом, пытался согнать этих чужаков со Святой земли и даже сжег их храм на горе Гаризим. У самаритян нет чести: им плюнули в лицо, чтобы они ушли, но они остались. Зеведей не желал понимать, каково быть народом без родины, ибо их давно уже нигде не ждали. Судья полагал, что они просто должны убраться куда-нибудь. Израиль – для евреев.

По приезде в Иерусалим за несколько дней до праздника он дважды посещал священную купальню Вифезда близ Храмовой горы, где сотни горемык искали чудесного исцеления. Вместе с паралитиками, эпилептиками, слепыми, чахоточными, сухорукими и заеденными вшами он ждал, когда подземные газы забурлят в купальне и взволнуют гладь своим духом. Тогда все устремлялись в воду, чтобы обрести благоволение и милость Божью. В этой давке не считались с чинами и очень сердили тем Зеведея. Пять крытых галерей вели к источнику, и все они были заполнены человеческими телами - жалкими, бурыми, костлявыми, - судья брезгливо отворачивался и большую часть своего ожидания проводил снаружи на свежем воздухе.

Величественный из белого камня Храм возвышался на вершине горы совсем рядом. Золотая крыша святилища блистала над его огромными стенами. Царь Ирод Великий, построивший эту гордость Израиля, поднял рядом с ним и другое сооружение - крепость, названную им в честь своего римского покровителя триумвира Марка Антония, конкурента цезаря Августа и сожителя последней египетской царицы Клеопатры. И сейчас между Зеведеем и Храмом стояла эта крепость с четырьмя угловыми башнями, две из которых возвышались над Храмовым двором, как караульные вышки над тюремным лагерем. С них римские дозорные круглые сутки наблюдали за внутренней жизнью Храма. И в любую минуту римский гарнизон, квартировавший в крепости, мог через подвесные мосты войти на стены Храма и оттуда спуститься во двор, минуя естественные входы, по которым проходили все паломники. Римские патрули в алых плащах, поблескивая оружием, хозяйски ходили по городу, и каждые три часа сменялись у ворот претории как раз недалеко от купальни, где сидел Зеведей. Иногда конница, поднимая пыль, скакала от крепости к дворцу Хасмонеев, который оккупанты также сделали своим опорным пунктом. А еще западнее на горе Сион возвышался величественный дворец Ирода с тремя башнями, словно огромный каменный ковчег с тремя мачтами, занесенный потопом на гору Арарат. Но и там правил чужак – сын идумейца Ирода, Антипа Ирод.

Благочестивого фарисея душила желчь. В его родном Назарете многие женщины и дети даже не знали, как выглядят оккупанты. Здесь же, в городе Господа эти безбожники держались как у себя дома. В эту минуту судья понимал зелотов - ревнителей с их призывами к мятежу. Придет день гнева Божьего, не будут эти идолопоклонники топтать Святую землю.

Прибывая в Иерусалим, Зеведей всегда останавливался у своего дальнего родственника Алфея, левита, как и он. Алфей, впрочем, год назад умер, оставив после себя двух сыновей, которые были сверстниками его сыновей, и даже имена имели те же: Иоанн и Иаков. Незадолго до смерти Алфей с помощью брата Иосии бар-Набаса, живущего на Кипре, купил своим сыновьям римское гражданство, переименовав их в Марка и Клеона. Гражданство давало его обладателю множество преимуществ. В частности, ни Зеведей, ни даже Синедрион не могли судить такого человека: гражданин имел право требовать защиты и суда Цезаря (и спустя годы этим правом воспользуется апостол Павел, избежав суда соотечественников). Зеведей в душе осуждал своего родственника. Как можно получать гражданство из рук язычников, даже если оно выгодно?

Ставший старшим в доме Иоанн - Марк принимал двоюродного дядю и кузенов радушно, как и прежде. Это было очень кстати, особенно в праздничные дни, когда Иерусалим наводнялся паломниками. Все дома, постоялые дворы, караван-сараи были переполнены. Людей в них оказывалось больше, чем квадратных метров.

В этот раз Зеведей почти не покидал дома, если не считать походов к купальне и официального визита к первосвященнику Анне, второму лицу в Синедрионе после его зятя Каифы. Анна заведовал работой местных судов Иудеи и Галилеи, он был, выражаясь по-римски, главным цензором Израиля. Его богатый дом находился в элитном квартале саддукеев на горе Сион южнее дворца Ирода, в котором ныне обитал его сын Антипа, тетрарх Галилеи и Переи. Галилейские суды формально были подотчетны ему, но тетрарх, мечтающий со временем стать царем всего Израиля, как его отец, избегал конфликтов с Синедрионом, желая иметь его на своей стороне в политической борьбе с тетрархом Иудеи - Понтием Пилатом. Он надеялся, что римский прокуратор своей солдафонской политикой окончательно провалит собственную миссию, и тогда Антипа убедит Рим присоединить Иудею к его Галилее.

Во дворе дома Анны Зеведей встретил многих своих коллег - левитов, занимающих должности судей, которые явились засвидетельствовать свое почтение первосвященнику. Седой старец, большую часть своей жизни проведший на вершинах власти, с вельможной мягкостью отмахнулся от доклада Назаретского судьи, а узнав, что Зеведей болен, посочувствовал ему и ласково отпустил. Возвращаясь с аудиенции верхом на осле, которого предоставил Марк, судья очень хвалил сыновьям благочестие, ученость и патриотизм первосвященника Анны.

- Вот только жаль, что такой ученый человек не верит в воскресение и вечную жизнь, - заключил он.- Родовая гордыня мешает саддукеям принять учение Гиллеля.

- По-гречески они называются аристократами,- тихо пояснил Иоанн.

- Твоя тяга к знаниям похвальна, сын мой, но помни: вся мудрость в Торе и пророках, ибо их устами говорит Бог.

- А как же александрийский раввин Филон, который пишет о греческой философии?

- Раввин плохого не напишет. И все равно я не одобряю эти модные увлечения. Евреи говорят по-гречески, носят римские тоги и живут среди статуй. А это уже грех.

В день очищения, 10 тишри Зеведей был во дворе Храма на своих ногах, поддерживаемый сзади сыновьями. Толпы повсюду стояли плотно, как колосья в снопе. Тысячи голов, покрытых платками, мерно покачивались, будто пшеничное поле на ветру. Зеведей держался изо всех сил. Ноги горели раскаленным железом. День покаяния стал для него днем боли. Вокруг люди с молитвенным выражением лиц беззвучно шептали псалмы восхваления, их взоры были направлены вверх за стены жреческого двора, где совершалось таинство. В полуобморочном состоянии он шептал псалмы вместе со всеми, смутно различая происходящее. Боль, которую он испытывал, была такой пронизывающей и всеобъемлющей, что этот не могло быть явью. Это было во сне.

Наконец, поднявшиеся клубы дыма над алтарем возвестили всем в Храме и за его пределами, что жертва искупления принесена. Настало время Божьей жатвы. Десятки тысяч людей, как подкошенные серпом, разом пали ниц и приложили головы свои к земле. В это время Верховный жрец Каифа в золоченом наплечнике с драгоценными застежками и подвесками, с кадильницей в руке входил в Святая-Святых за вавилонскую завесу. На голове его была диадема, на диадеме выбиты четыре буквы (тетраграмматон) запретного имени Господа, которое открылось Моисею на горе Синай - Яхве (Иегова, Сущий). Именно это имя в этот день единственный раз в году Верховный Жрец смел произнести, войдя в обитель Бога. Мертвая тишина стояла в Храмовом пространстве и в пространстве всего Иерусалима. Творца Вселенной называли по имени.

Для Зеведея получасовое выстаивание на коленях стало последней мукой. В нескольких местах кожа на его раздутых ногах лопнула, из трещин сочилась кровь и липкая жидкость. Он ждал, когда Верховный Жрец войдет в Святая-Святых и произнесет магическое слово, и весь народ благоговейно повторит его про себя. Слезы текли из глаз его. И этот момент настал. И Зеведей простонал имя Господа, и кожа трещала на его ногах, и слезы человеческой ничтожности лились из него, и он потерял сознание. А потом Иоанн с Иаковым вынесли его безжизненное тело будто камень из Храма.

Торжественная служба закончилась. Паломники из иудейских и галилейских городов, из Египта, из Азии, из Греции и Рима праздновали день очищения по всему городу. Дозорные на башнях Антоньевой крепости в своих алых плащах с любопытством или пренебрежением наблюдали за ликованием покоренного ими народа, который принес в этот мир своего незримого бога и вместе с ним - религиозный фанатизм.

К празднику Суккот через пять дней Зеведей был уже дома в родном Назарете. Дорогу назад он почти не помнил, так как все это время лежал в бессильном забытьи и уже не чувствовал дорожной тряски.

Дома судье стало легче. Чудо свершилось. Он почувствовал себя так хорошо, что захотел вместе со своим народом пожить несколько дней в шалашах на сырой земле, чтобы набраться от нее жизненных сил. Сыновья отвезли его к подножию города-могильника, где у Зеведея имелся небольшой виноградник, приобретенный им по случаю почти задаром. За виноградником смотрел и ухаживал круглый год безропотный и малословный человек по имени Захария. Рядом находился его собственный клочок земли, так что Зеведей легко мог сравнить состояние двух участков, и каждый раз он убеждался, что Захария радеет о его урожае не меньше, чем о своем. Виноградарь жил здесь же в полуразвалившейся лачуге. Жилистый, худой, прожженный солнцем он сам походил на виноградную лозу. Живя среди этих лоз, он почти разучился говорить с людьми и, кажется, не страдал от одиночества. На Зеведея он работал за символическую плату. Судья почти искренне верил, что таким труженикам, как его безропотный виноградарь, деньги не нужны. Зачем бедным людям деньги? Дай хорошей овце или доброму коню мешок серебра. Они не станут его есть. Он им не нужен. У Захарии нет дома, нет семьи, нет должности, которые требуют расходов. Он одет и накормлен. Чего же еще ему желать?

- Захария, тебе что-нибудь нужно? - каждый раз по приезде спрашивал судья. - Скажи, не стесняйся.

- Благодарю, господин. Ничего не нужно.

- Если кто тебя обижает в деревне, скажи - не бойся. Я разберусь.

- Благодарю, господин. Никто не обижает.

- Может, тебе какую-нибудь вдову приискать?

- Благодарю, господин. Не нужно.

Зеведей дарил ему свое покровительство, но для тихого, одинокого, почти нищего Захарии его покровительство было ненужной роскошью. Он ни с кем не судился, никому не мешал. Он воспринимал бессовестную эксплуатацию судьи как должное и не осуждал его даже в сердце своем. Он давно привык к тому, что богатые любят получать свое даром. Богатым людям всегда не хватает денег.

И все же это невероятное смирение, словно растворяющее личность виноградаря в окружающей среде, казалось судье подозрительным. Он пытливо всматривался в его безропотное лицо, вслушивался в его равнодушное молчание: уж не смеется ли над ним это человеческое подобие? Зеведей мог понять того, кто несет свою нищету с гордостью. Но в этом существе не было гордости. Он действительно ни в чем не нуждался. Что можно дать камню? Ему даже другой камень не нужен.

Захария, как всегда, встретил судью почтительным безразличием. И Зеведей каким-то новоприобретенным в болезни чувством понял, что дело вовсе не в нем. Явись виноградарю ангел смерти - и тогда в нем ничто не дрогнет. Поистине, - овца, Божья тварь. Сидя в повозке, он наблюдал за тем, как виноградарь невозмутимо сооружал из пальмовых листьев шалаш, удовлетворяя его прихоть.

- Великий праздник, Захария.

- Великий, - эхом повторил тот.

- А себе ты сделал кущи?

- Вот мои кущи, - он указал на виноградник.

- Не скучно тебе так жить, Захария?

- Благодарю, господин. Не скучно.

- Что же ты делаешь по вечерам?

- Ничего не делаю, господин. Я рано ложусь.

Ночи уже были прохладные, а ложе в шалаше оказалось не слишком мягкое. Промучившись двое суток, Зеведей вернулся в свой дом и постель. Из ног по-прежнему текла сукровица, но отеки уменьшились. В ближайшую субботу он впервые за многие месяцы пришел в синагогу собственными ногами, где был встречен с большим уважением, бальзамом пролившимся на его усталую душу. Тут он был среди своих фарисеев.

А вечером его восторженный сын Иоанн сообщил ему новость, которая на взгляд судьи не заслуживала внимания: в город после многих лет странствий вернулся Иисус, сын Иосифа плотника.

- Что ж, - равнодушно произнес он, - блудный сын решил взяться за ум. Только он опоздал. Иосиф умер и отрекся от своего первенца.

- Но, отец, всякий грешник имеет право на раскаяния.

- Если осознал свою вину.

- Он лишь хотел посмотреть мир. Велик ли грех?

- Он не исполнил родительскую волю. Как сказано в Законе? – рассердился Зеведей.

- Почитай отца и мать своих.

- Он нарушил Божью заповедь.

- Возможно, он сожалеет.

- Что тебе до него, сын мой?

Иоанн смутился. Он едва помнил Иисуса.

- Я заходил к его братьям и говорил с ним. Он мне показался добрым человеком.

- Добрый человек, - проворчал судья. - Добрый человек не оставляет родителей, не бросает младших братьев и сестер, но заботится о своих близких. Первенец продолжает свой род. По первенцам считал Моисей наш народ пред Богом. Он - семя семьи. А этот бродяга всем пренебрег. Я уверен, что он и ест неумытыми руками.

Зеведей разгорячился. Он хорошо знал Иосифа. Расширяя свой дом, он не раз пользовался услугами покладистого и расторопного плотника. В суде тот чинил кровлю, для синагоги сделал новые скамьи. Иосиф был благочестивым человеком, его жена Мария отличалась чрезвычайной набожностью. Зачав своего второго сына Иамеса, она дала обет посвятить его Богу. На восьмой день после рождения ребенка обрезали и публично нарекли нашритом. Отныне до самой смерти уделом его было монашество. Не всякая женщина была способна обречь своего сына на такую участь. По Закону нашрит не смел пить вина, жениться и прикасаться к мертвым. Обычно это делали женщины, отчаявшиеся родить ребенка. Данный ими обет еще ничего их не лишал, но мог дать сына, хоть и посвященного Богу. Это лучше, чем ничего. Но у Марии уже был сын, Иисус. И было немного странным то, что при такой набожности она не пожертвовала Богу своего первого сына, ибо Господу особенно угодны первенцы.

Зеведей думал об этом. Возможно, набожность пришла к Марии позже и даже была как-то связана с рождением Иисуса. Он родился не в Назарете. В городских записях были зарегистрированы четыре его брата и две сестры в роду Иосифа. Сам Иосиф был сыном Иакова из Вифлеема, в иудейской области. В галилейский город Назарет плотник с женой и отроком пришли из Египта. Что за страсть к переездам? Впрочем, тысячи евреев разъезжались во все стороны света, и самым излюбленным местом был Египет. У египетских евреев было собственное писание, переведенное на греческий, - “Септуагинта”, у них даже был собственный Храм Яхве в Леонтополе, и это особенно возмущало Зеведея. Главная синагога Александрии отличалась огромными размерами и вызывающей роскошью. Они одевались по имперской моде, их женщины посещали театры, их дети учились у греческих риторов и софистов, а некий раввин Филон перетолковывал Тору на платоновский лад. Словом, Зеведей не ждал ничего хорошего из Египта.

Что же касается плотника Иосифа и его жены, то, возможно, они потому и вернулись оттуда, что им не понравилось в Египте. И с тех пор как они поселились в Назарете, Зеведей ничего предосудительного за ним не замечал. Наверное, они следовали простому родительскому эгоизму, когда оставили первого сына себе, а второго отдали Богу, и не было тут никакого скрытого смысла. Но если Иосиф и Мария сохранили своего первенца для себя, то они просчитались. Достигнув зрелого возраста, Иисус не хотел поступать, как заведено у людей. Мать присматривала ему невест, но он и не думал жениться. Добрые соседи уже замучили плотника и его жену расспросами. Почему их первенец не женится? Что с ним не так? Бог сказал: плодитесь и размножайтесь. Таков человеческий удел: жениться, произвести потомство, взрастить его, женить и затем умереть с чувством исполненного долга. В конце концов, молодой Иисус заявил, что хочет посмотреть мир и многое узнать, раз уж его родили на свет, словно в чем-то упрекая своих родителей. А затем покинул город-могильник Назарет.

Все в доме Иосифа шло наперекосяк. Его первый сын, оставленный для обычной человеческой жизни, не пожелал жить как все, а его второй сын, нареченный нашритом, отказывался понимать, почему ему нельзя жить как все. Подрастая, этот ребенок с большим удивлением узнавал, что ему многое запрещено. Пока другие дети резвились, он заучивал псалмы, когда другие беззаботно проводили свою юность, он проникался чувством греховности и сутками стоял в молитве на коленях, которые стали у него мозолистыми как у верблюда. Иамес был раб Божий в полной мере, он родился рабом. Живя в виноградном крае, он никогда не пробовал винограда, золотая кисть которого украшала стены Храма как эмблема Израиля. Юный Иамес не понимал, почему ему нельзя есть виноград. Чем выше нормы благочестия, тем ближе грех. Он совершил свой детский грех, тайком от всех вкусив черные с сизым налетом ягоды, и не нашел в них ничего преступного. Но грех остался с ним.

Неприкаянно он скитался от родного дома, в котором ему не было удела, к Храму, где на юродивого смотрели с почтением, но без всякого человеческого участия. Он был нашрит, исключенный из жизни. Недели и месяцы он проводил на коленях во внутреннем дворе перед святилищем. Священники и левиты, служащие при Храме посменно, все двадцать четыре череды знали его в лицо. Его называли Иамес Праведник. Еще более знаменитым нашритом был, пожалуй, только Иохонан, прозванный позже Крестителем. Он был из священнического рода. Это его родственники каждый день отпирали и запирали двадцатиметровые двери Святилища с грохотом, который слышал весь Иерусалим, и приносили жертвы на алтаре. Каста жрецов происходила от первого жреца Аарона, брата Моисея, и была абсолютно замкнутой. Ни один мужчина не мог войти в нее по собственному желанию, ни один не мог выйти, - до Иохонана.

Много дней Иамес и Иохонан провели в совместных молениях во внутреннем дворе, не покидая его неделями. Внутренний двор был закрытой территорией. Он находился на более высокой террасе, из нижнего языческого двора к нему по всему периметру вели четырнадцать ступеней. На этих ступенях круглый год сидели больные, увечные, нищие и собирали подаяние. Стены внутреннего двора имели девять арок, главная арка в восточной стене называлась Красными воротами - за отделку из коринфской меди - и выходила к портику Соломона во внешнем дворе. И на всех девяти входах висели таблички с надписями на греческом и латыни, запрещающие вход во внутренний двор увечным, больным и язычникам. Калека и чужак должны были здесь остановиться.

Два нашрита подолгу беседовали друг с другом. Наблюдая с детства за храмовой жизнью, Иохонан пришел к ее нравственному отрицанию, - именно к нравственному, а не к теологическому и тем более не к метафизическому. Он не отступил от Яхве и стал даже большим фарисеем, чем сами фарисеи: он жаждал скорого Судного дня и воскресения, и быт священнослужителей возмущал его своей рутиной и обыденностью. Зачем все эти ритуалы, мессы и молебны, если нет в них никакого трепета? Иохонан, сын священника, начал откровенно осуждать свой родовой клан, а затем демонстративно покинул Иерусалим, ушел за Иордан, словно проведя демаркационную линию между собой и Синедрионом, и начал собственную проповедь очищения. Больные и увечные, которых не допускали к Богу, толпами устремились к нему. Раскольник-нашрит принимал всех. И призыв покаяться, ибо приблизилось Царство Божье, распространился по всей Палестине.

А Иамес по-прежнему сидел на своем месте и созерцал золотой фасад Святилища и вавилонский занавес перед Святая-Святых, символизирующий небо. Усердствуя перед Богом, он никогда не получал свою человеческую награду. Он вспоминал строки царя Соломона о том, что мертвым нет воздаяния, и чувствовал, что это про него. Он словно родился мертвым, и не было ему части среди живых. Люди ели, пили, ласкали жен и растили детей. У него же был только Бог. Но ему этого стало недостаточно, - и это был чудовищный грех. Глубокая неудовлетворенность жизнью толкала к протесту, но он не смел взять на себя пророческую миссию Иохонана, и его потребность в действии обратилась на него самого. Ему захотелось новых страданий. Он искал средств самоистязания: стоял своими мозолистыми коленями на острых камнях, сек себя плетью до крови, а затем, в подражании древнему пророку Иеремии, надел на себя ярмо воловье и стал ходить в нем по Храму.

Таким его увидел Верховный Жрец Каифа, обходящий Храм в сопровождении свиты, и пришел в ярость. Он ударил Иамеса жреческим посохом и велел левитам снять ярмо и посадить юродствующего нашрита в колодки на месяц. Начальник храмовой стражи, хорошо знавший Иамеса как местную достопримечательность, сделал вид, что впервые его видит. Иамеса вывели во внешний двор к северной стене, близ Овечьих ворот и бойни, и посадили в колодки рядом с другими горемыками, которые так или иначе нарушили внутренний распорядок Храма.

Сидя на этой церковной гауптвахте, Иамес как-то раз увидел своего старшего брата Иисуса, но не стал его окликать. Ему не хотелось предстать перед ним в колодках, хотя родственное чувство в нем встрепенулось. Они не виделись более десяти лет. С Иисусом был какой-то мрачный, хромой спутник с черным пеналом на боку. Они не пошли во внутренний двор к Святилищу, т.е. Иисус не пошел туда, поскольку его спутник и не должен был этого делать, если не хотел оказаться рядом с Иамесом на цепи. Ведь он был калекой. Они прошли вдоль портика Соломона мимо торговцев жертвенными животными и менял и затерялись в людской массе. Иамес давно смирился со своей участью, но он не понимал своего старшего брата, который сам себя превратил в скопца - без дома, без родины, без жены и будущего, без веры и надежды. Даже лисы имеют норы, а этому бродяге негде голову преклонить. Зачем ему такая жизнь?

Их отец Иосиф умер, так и не увидев своего первенца. Перед смертью этот скромный, непритязательный человек сильно разочаровался в жизни. Его старший сын оставил его и не продолжил род Иосифа, его второй сын, нашрит, тоже не дал ему потомков, а трое других, Иосия, Иуда и Симон, были еще слишком малы, чтобы возлагать на них надежды. Когда Иосиф умрет, его опора и гордость - Иисус и Иамес - не положат своего отца в гроб, ибо один из них затерялся в мире, а другому нельзя прикасаться к мертвым. Воистину, все - суета сует!

Зеведей присутствовал на погребении Иосифа и сочувствовал несчастному плотнику, сочувствовал тем охотнее, что совершенно исключал подобную историю в своем благополучном доме. А теперь этот бесстыдный сын вернулся в Назарет, и хорошие юноши, вроде его Иоанна, ходили посмотреть на него, как на диковину.

- Незачем тебе разговаривать с этим человеком! Не смей больше ходить в дом плотника! - запретил он.

Иоанн не привык прекословить отцу, но остался при своем мнении. На следующее утро он уже был в запретном доме, благо судья теперь больше сидел в своем обширном доме, чем ходил по городу и совал во все свой нос. Не нужно было сопровождать его в пеших прогулках и видеть, как изнывают горожане от его поучений.

Иисус держался скромно в отеческом доме, как гость. Он ласково улыбался младшим братьям. Иосия и Иуда были сверстниками Иоанна и плохо помнили своего старшего брата, младший Симон и вовсе не видел его прежде. Иамес, единственный, кто по-настоящему знал Иисуса, находился в Иерусалиме. Даже самым близким людям после долгой разлуки не о чем бывает говорить, ведь разговоры рождаются в пересечении жизней, в том общем, что у них есть. Ничего общего у юношей с Иисусом не было. Он сознавал это и не пытался пробиться сквозь стену отчуждения.

Мария, немолодая, увядшая женщина, мать семерых детей, хлопотала вокруг своего первенца, всячески стараясь разрядить холодную обстановку. Она ни словом не упрекнула Иисуса и не упомянула предсмертного отречения Иосифа. Она задавала вопросы, тут же их сама забывала и повторяла опять, подталкивала младших сыновей к открытому контакту с Иисусом. Ведь они могли завалить этого путешественника вопросами о дальних странах, могли похвастать перед ним своими успехами, даже упрекнуть своего старшего брата, и с упреков началось бы их сближение. Но он был для них чужой. Семья не приняла его, и тут Мария ничего не могла поделать.

Чуткая натура Иоанна сразу почувствовала, что этот немногословный мужчина с печальными глазами и ласковой улыбкой очень одинок. Душа Иисуса, несомненно, много страдала, а глаза его видели все чудеса света. Их не связывало кровное родство, но именно поэтому Иисусу говорить с Иоанном было легче, чем с братьями. Более всего юношу очаровала манера речи чужака. Иоанн не знал греческого слова “пафос” и не мог найти подходящего определения в арамейском языке. Никто вокруг не говорил так. Подобным образом выражались только пророки. “Злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски”. В этой аллитерации Исайи было столько страсти. Или: “Око мое, око мое изливает воды, ибо далеко от меня утешение”. Читая или слушая эти строки, Иоанн испытывал трепет, и мороз проходил по коже. Иисус говорил как пророк. Иисус говорил как “имеющий власть”, но в отличие от речей Зеведея, его изречения не были общеизвестными и ожидаемыми.

Иоанн не заметил, как по-мальчишески влюбился в этого сурового человека с каким-то особенным, сложным выражением глаз. С первого взгляда юноша потянулся к этому человеку с чуть виноватой улыбкой и встретил столько теплого внимания к своей суматошной юности, какого не получал от самых близких людей. И точно также с первого взгляда он невзлюбил хромого спутника Иисуса. Лицо Иуды было замкнутым, будто ворота на засове, а глаза из густых бровей и бороды смотрели на мир хмуро и пронзительно. Иоанн почти физически ощутил, как эти колючие глаза прожгли его, превратили в пепел и развеяли по ветру.

В Назарете не любили чужаков. Город-могильник никого не отпускал от себя, а вырвавшегося не принимал обратно. Собрания в синагоге проходили почти как семейные встречи. Все знали друг друга, все приветствовали друг друга, все садились на одни и те же места с одними и теми же соседями. Зеведей вместе с фарисейскими старейшинами занимал первый ряд. Они держались как добрые пастыри своего стада. Это была их вотчина - маленькая, но своя. Никто не смел тут устанавливать свои правила. Поэтому появление Иисуса в синагоге было встречено весьма прохладно. Пока он и Иуда осматривались в дверях, как осматриваются гости в чужом доме, ожидая, что их заметят и пригласят сесть, никто не обратил на них внимания, т.е. их очень даже заметили, но проигнорировали. Иуда невозмутимо огляделся и усмешливо шепнул: “Эти фарисеи тебе не рады”. Лишь Иоанн из первых рядов поднялся и невнятно махнул Иисусу через весь зал. Чужаки сели в последнем ряду. Собрание началось. Все бы тем и кончилось: пели бы псалмы, читали пророков, обсуждали и толковали, это была бы обычная суббота, если бы Зеведей вдруг не предложил послушать “сына плотника Иосифа, который обошел весь мир”. Возможно, так он рассчитывал смутить блудного сына и вынудить его к оправданиям, но он ошибся.

Иисус вышел к месту чтения, где был развернут свиток пророка Исайи, и сотни глаз выжидающе впились в него. Это был экзамен. Только публичное покаяние могло вернуть Иисусу членство в этом обществе. У Исайи было много покаянных строк, читая которые он мог бы расположить к себе собрание, но он выбрал другой стих. С точки зрения Иоанна это был очень неудачный выбор. Юноше хотелось, чтобы город помирился с Иисусом. Но Иисус не каялся и даже не защищался, он нападал. Кто сеет ветер, тот пожнет бурю. В притихшем, настороженном зале он начал читать.

- Вот вы поститесь для ссор и распрей и для того, чтобы дерзкою рукою бить других; вы не поститесь в это время так, чтобы голос ваш был услышан на высоте. Таков ли тот пост, который Я избрал, - день, в который томит человек душу свою, когда гнет голову свою, как тростник, и подстилает под себя рубище и пепел? Это ли назовешь постом и днем, угодным Господу? Вот пост, который Я избрал: разбей оковы неправды, развяжи узы ярма и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; раздели с голодными хлеб твой и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого - одень его, и от единокровного твоего не укрывайся…

Это был очень неудачный выбор. В собрании начался тихий ропот. Зеведей из первого ряда смотрел на чтеца с холодным презрением, а его сын, сидящий позади, начинал горько сожалеть, что Иисус вообще пришел в их синагогу. Шансы к примирению с городом таяли на глазах.

-… И отдашь голодному душу твою, и напитаешь душу страдальца: тогда твой свет взойдет во тьме, и мрак твой будет как полдень.

Когда Иисус вновь поднял глаза на аудиторию, то встретил только враждебные лица.

- Как понимаешь эти строки? - спросил со своего места Зеведей.

- Это правда, что я чужак в вашем городе, чужак, который повидал много мест. И что же я видел? Я видел мертвых, которые ели и пили, мертвых, которые женились и размножались. Я видел истлевших, которые собирали богатства и хвалили Бога, истлевших, которые делали все, что делают человеки. Ибо человек и есть мертвец! Пока он всего лишь человек, он мертв для Духа Святого. Человек - это звучит порочно! Мясо - имя ему. Мясо, наполняющие города и земли. Думаете, Царство Божие - это место, где правит Бог? Нет! Царство Божие - это место, где нет Бога. Потому что там все - Боги.

- Кто ты такой, чтобы такое говорить? - раздается из зала.

- Я тот, кто не хочет больше быть человеком.

- И кто же ты? Ты - сын плотника.

- Всякий сын человеческий, поступающий, как учит Исайя, есть воскресающий для Духа Святого. Имя ему - сын Неба.

Зал стих, пытаясь осмыслить столь невероятное притязание.

Древний мир - это не уютный голубой шар, упасть с которого мешает его же собственное притяжение. Древний мир - это плоская земля, самим небом раздавленная в лепешку. Под этим гравитирующим Небом, под тяжелой дланью Высших сил живет человек. Небо - престол богов. Человек говорит о Небе как о Боге, и о Боге - как о Небе. Небо и Бог едины. Языческие боги обитают на горах, и Господь Израиля говорил Моисею с горы. Человек воздвигает алтари на возвышенностях и тянет свои храмы ввысь, чтобы как-то подпереть это невыносимое Небо. На древнем Востоке сынами Неба называют императоров, в древнем Риме цезарей причисляют к потомкам богов, Так было в Египте и Азии, но в древнем Израиле сын Неба - это Сын Господа, Творца Вселенной.

Мертвую тишину нарушил голос Зеведея:

- Ты называешь себя Сыном Неба?

- Да, - жестко ответил Иисус, и в этом не было ни капли наивности.

В синагоге благочестивого фарисейского города Назарета поднялся дикий рев:

- Он богохульствует!

Оглушенный Иоанн вскочил со своего места и растерянно смотрел на происходящее вокруг безумие. Он впервые видел своих степенных сограждан в таком бешенстве. Неспособный сам к звериным проявлениям человеческой натуры он вообще не представлял, что люди могут приходить в такое состояние. Десятки рук хватали Иисуса, и рвали его на части, и тащили вон из синагоги. “Смерть! Смерть ему!” - кричала толпа.

Иоанн оглянулся на отца. Зеведей сидел на своем месте и хладнокровно наблюдал за расправой. Как городской судья, он мог пресечь самоуправство. В другое время он непременно сделал бы это - из принципа, в подтверждение торжества Закона и своих полномочий этот Закон выражать. Иоанн хорошо знал права и обязанности своего отца - судьи. Он должен был остановить произвол, передать Иисуса приставам и отправить под конвоем в Иерусалим, ибо вопросы религиозных преступлений, если уж Иисуса обвинили в богохульстве, входили в юрисдикцию Синедриона. Гражданские суды не рассматривали таких дел.

- Отец, - вскричал юноша, - разве это по Закону?

- Воля народа - тоже в Законе.

Иоанн был потрясен этим жестокосердием. Он бросился вдогонку за толпой. Чем реальнее представлялся ему ужас происходящего, тем больше он чувствовал себя пребывающим во сне. Только во снах сознание допускает самые невероятные события. И как это бывает во снах, он обрел какую-то фрагментарную, фотографическую зоркость. Перевернутые скамьи синагоги отпечатывались в его сознании. Распахнутые двери. На улице стоял забытый всеми хромой спутник Иисуса. Глаза Иоанна отметили каждую деталь на его мрачном и надменном лице. Неподвижный, как камень, он смотрел вслед разъяренной толпе. А горожане стихийно решали судьбу Иисуса. “Сбросить его вниз!- кричали они. - В ущелье его! Смерть! Смерть!” Отчетливые звериные лица мелькали в объективе глаз Иоанна. Он щелкал и щелкал их в своей памяти. Это был кошмарный сон, пир демонов, страшный суд. Он никак не мог увидеть Иисуса. Спины, затылки демонов мешали ему. Толпа повела Иисуса в конец улицы, которая упиралась в невысокий метровый вал, отделяющий в этом месте город от обрывающегося вниз ущелья. Иоанн хорошо знал этот вал. Детьми они взбирались на него, чтобы заглянуть в бездну, и взрослые строго запрещали им подходить к нему. С этого вала открывался прекрасный вид на восход солнца, которое осенью поднималось как раз над вершиной горы Фавор, расположенной на юго-востоке от Назарета. Иисуса вели именно туда. Иоанн забежал вперед и, наконец, увидел его. Он не сопротивлялся и покорно сносил толчки, рывки и оскорбления. На его лице застыло упрямое и отрешенное выражение, словно его уже не было здесь, словно он находился в другом мире. Глаза его смотрели поверх всего. Иоанн хотел закричать - и не мог. Закричать нужно было, чтобы проснуться. Он хотел проснуться. Эти демоны вели на смерть человека с ласковой улыбкой и печальными глазами, говорящего как пророк. Нужно было закричать.

- Стойте! - вдруг раздался крик.

И юноша, наконец, проснулся.

- Стойте! - дорогу толпе преградил Иамес.

- Остановитесь, мужи - братия, и выслушайте меня, - просил он. - Вы все знаете меня. Я брат этого человека, которого вы хотите убить. Вот мать и братья его. Вы знаете нас. Отец наш Иосиф и мать наша Мария - богобоязненные люди. В почитании к Богу они растили всех нас. Я был еще в утробе материнской посвящен Господу нашему, и я храню себя на этом пути. Послушайте нас. Было ли вам до сих пор в чем нам упрекнуть? Сделал ли кто из нас дурное? Скажите!

- Нет, - раздались голоса.

- И брата моего Иисуса растили в благочестии.

- Зачем же он назвал себя Сыном Божьим?

- Мужи - братья, разве человек в здравом уме способен такое сказать? Посудите сами. Мой брат не в себе. Не по своей воле он говорит это. В нем дьявол говорит, чтобы искушать вас.

- Он богохульствовал!

- То дьявол богохульствовал. Дьявол входит в человека и говорит его устами, сеет распри, а когда люди убивают друг друга, он радуется. Не посмеет человек богохульствовать, если сатана не сделает с ним этого.

Иоанн видел, как Иисус вышел из своего отрешения и теперь пронзительно строго смотрел на своего брата. Ему не нравилось то, что говорил Иамес.

А нашрит продолжал увещать толпу.

- Дьявол искушает нас и хулит Господа, ибо отвергнут был Господом от лица его. Кто посмеет хулить Бога Всевышнего, Создателя земли и небес? Разве наша семья давала вам повод усомниться в нас? Денно и нощно я молюсь пред Господом за грехи свои и всего Израиля. Не убивайте этого человека. Позвольте нам увести его. Вся семья наша будет молить Бога о милости к нашему брату. На коленях прошу вас быть милостивыми, как Господь милостив ко всем нам.

При этих словах Иамес упал на свои мозолистые колени и склонил голову. Вид преклоненного нашрита, который, как сказано в писании, “свят для Бога”, произвел на горожан сильное впечатление, а его аргументы охладили их пыл. Во всем виноват дьявол, а не этот безумный сын плотника.

По тому, как смягчалась толпа, Мария поняла, что пришла ее очередь. Со слезами на глазах она вышла вперед и стала просить:

- Люди добрые, пощадите моего сына. Позвольте мне увести его домой и положить в постель. Я буду молиться за него, и Господь услышит материнскую молитву. Не лишайте меня моего первенца.

Материнские слезы и просьбы окончательно смутили горожан.

- Пусть уведет его, - послышались голоса. - Отдайте его семье.

Теперь Иисус смотрел на Марию, к нему вернулась печаль. Его мать слезно выпрашивала его жизнь у этих мертвецов.

- Мать! - начал он говорить.

- Молчи, молчи, сын мой, - и она проложила ладони к его губам.

- Не нужно, мать, - печально произнес Иисус.

- Молчи! Молчи!

И он позволил ей увести себя.

- Храни вас Господь, мужи - братия, - благодарил Иамес, отступая в поклонах, словно прикрывал собою мать и брата.

- Не пускайте его в синагогу, пока не излечится, - кричали им вслед. - Держите его взаперти.

На разрядившихся от фанатического напряжения горожан, которые к тому же вовсе не были убийцами, нашло даже какое-то легкомыслие.

- А лучше посадите на цепь, - смеялись они. - Пусть не беспокоит благочестивых людей.

Иоанн вдруг осознал, что смеется вместе со всеми над оскорбительными репликами в адрес Иисуса. Он не знал, зачем это делает, но продолжал смеяться. Когда, наконец, его грудь перестала содрогаться, выталкивая из себя булькающие звуки, он почувствовал себя разбитым, раздавленным, опустошенным. Ему хотелось добрести до дома и рухнуть в постель.

Вечером за ужином он спросил отца:

- Почему вы позволили эту расправу? Вы ведь сами учили меня Закону, и горожане не смели совершать самосуд. Они смотрели на вас, но вы молчали, Они не стали бы…

- Богохульство карается смертью. Если не вдаваться в тонкости судопроизводства, они исполняли Закон.

- Тогда почему вы теперь не арестуете его? Он подлежит суду Синедриона.

- Город отпустил его. Было бы хлопотно арестовывать его и везти в Иерусалим. Если всех безумцев отправлять Синедриону, у него не останется времени на более важные дела. Завтра этот бродяга уберется отсюда и найдет свою смерть в другом городе, где его не спасут мать и братья.

- Завтра? - у Иоанна упало сердце.

- Конечно же. Ему здесь нечего делать. И что тебе за дело до него?

- Это было жестоко.

Судья всмотрелся в него.

- Забудь его.

- Он ведь все равно уйдет.

- Вот именно. Он уйдет, а ты забудешь эту историю.

- Вы ведь не считаете его безумным?

Зеведей нахмурился.

- Сын мой, меня не интересует этот плотницкий выродок. Перестань упоминать его в моем доме!

На следующее утро Иоанн примчался к дому плотника чуть свет и сразу же понял, что его отец был прав. Во дворе стоял Иуда, облаченный в рыжий хитон, с пеналом на боку вместо меча. Иоанн поприветствовал его, и он холодно кивнул. Из дома вышел Иисус, тоже собранный в дорогу, в буро-пурпурном финикийском плаще и с холщовой сумой в руках. Он продолжал разговор, который начался в доме и никак не мог кончиться.

- Прости меня, мать, но я не могу остаться в доме с тем, кто назвал меня безумным.

- Сын мой, Иамес защищал тебя, - послышался голос Марии, и она появилась в дверях. - Он твой брат. Он спасал твою жизнь.

- Мне не нужна жизнь, которую называют безумной. Этот мир безумен, оглянись вокруг. Не я! Я потратил жизнь на поиски истины, которая, кажется, здесь никому не нужна. У мира хватает его человеческих забот. А я сыт человеческим. Мне нужно больше.

Мария, женщина своего времени и своего народа, не привыкла смотреть поверх человечества и до сих пор не встречала таких, кто бы это делал. Ее собственный сын пугал ее. В глубине души она была готова согласиться с Иамесом, что ее первенец не в себе. Они простые люди. Зачем же так задирать голову? Так жили до них тысячи, и так будут жить после них. Она не смогла бы понять, что ее аргумент про тысячи оказывался контраргументом для ее безумного сына. Он - не со всеми, он - против всех. Ей хотелось одного: вернуть себе сына и помирить его с братом.

- Иамес, - обратилась она ко второму сыну, вышедшему вслед за ней во двор, - скажи ты ему что-нибудь.

Но тот лишь угрюмо молчал.

- Ты не можешь простить брату, что он назвал тебя безумным, - продолжала она. - Где же твоя любовь? Разве не должно прощать брата своего?

- Я прощаю Иамеса за то, что он назвал меня безумным. До семидесяти семи раз прощаю брату своему.

Марии показалось, что она достучалась до сердца Иисуса, и сейчас братья обнимутся.

- Но безумным он назвал вместе со мной то, что больше меня. Дух Святой! Я прощаю хулу на меня, но не могу простить хулу на Духа Святого. Можно оскорблять человека, нельзя оскорблять то, что выше его - истину.

Мария смотрела на него с печалью.

- Но Иамес ничего не говорил о Святом Духе.

- Потому что он его не знает!

- Только ты все знаешь, - не выдержал нашрит.

- Увы! Это так!

Марии хотелось что-то сказать еще, но Иисус коротко обнял ее, поцеловал и решительно произнес:

- Прощай, мать. Я сожалею, что так вышло. Тебе пришлось унизиться перед этими людьми ради меня. Больше я этого не допущу. Извини. Прощай, Иамес. Прощайте, братья.

- Сын мой, кто высоко возносится, тому падать будет больно, - почти простонала Мария.

Иисус печально и ласково улыбнулся ей:

- Я давно уже упал и разбился об эту землю. Худшее со мной уже случилось, мать. Я оказался в этой преисподней. Не беспокойся за меня.

Он повернулся и двинулся к выходу со двора и только тогда увидел Иоанна. Ласковая улыбка не появилась на его лице, но он обнял и поцеловал юношу, не сделав этого с родными братьями.

- Прощай, Иоанн.

В плавное течение жизни, к которому привык юноша, Иисус внес стремительность и новые чувства. Он только появился и уже исчезал, словно заезжий волшебник. По родству душ, которое и рождает понимание между людьми, Иоанн догадывался, что мог бы стать Иисусу ближе, чем все братья на свете, но теперь это становилось невозможным: Иисус стряхнул прах этого города со своих сандалий и больше в него никогда не вернется.

- Вы уходите? - глупо пробормотал он.

Иисус кивнул головой.

- Я провожу вас.

- Не стоит, Иоанн. Твой отец узнает об этом.

- Мне все равно.

- Не должно быть так. У тебя впереди жизнь. Распорядись ею получше.

- Я провожу вас, - упрямо повторил Иоанн и пошел с ним.

Ему многое хотелось сказать. Чувства переполняли его, но именно поэтому все слова казались слишком ничтожны. Они шли по просыпающемуся городу. Во дворах слышались голоса, мычание коров. Перед домами женщины кое-где мели улицу, уже встречались горожане. Они проходили без приветствий. Иоанну было неловко.

- Они хорошие люди, - наконец, выговорил он, - просто вчера взбесились.

Иисус снисходительно улыбнулся.

- Только из хороших людей и состоит мир. Почему же он так плох?

Это был не вопрос. Иоанн понял, что ему не нужно отвечать на него.

На окраине города они остановились. Иисус еще раз коротко обнял юношу.

- Прощай, Иоанн. Не стану тебе желать хорошего. Не хочу пожелать и плохого. Сам разберешься.

- Прощайте, учитель.

Он в первый раз назвал Иисуса учителем. В первый - и в последний. Противоречивые желания разрывали его: верность родительскому дому и страсть к неизведанному. Вероятно, когда-то так же стоял Иисус на перепутье между прошлым и будущим. Но он ушел, как ушел сейчас во второй раз вместе с хромым Иудой. Глядя им вслед, Иоанн загадал: “Если учитель обернется и позовет меня, я пойду с ним. Пусть же он обернется!” Но Иисус не обернулся. Они спускались все ниже и ниже по пологому склону, исчезая за горизонтом: сначала их ноги, потом тела и затем головы - словно провалились под землю.

До сих пор Назарет казался Иоанну достаточно вместительным, теперь он стал тесен для него. Милые сограждане перестали быть милыми ему. Он видел демонов и отпечатал их в своем сознании. Отец возобновил свои прогулки, но теперь, когда он ловил очередного прохожего и начинал его мучить своими судейскими нравоучениями, юноша злорадно думал: “Так тебе и надо!” И эти жалкие, трусливые шакалы чуть не загрызли льва! Душно стало Иоанну в городе-могильнике. Он не находил себе места. Это были муки любви, умноженные интеллектуальным голодом. Возлюбленный учитель имел глаголы истины. Дни тянулись, и тянулись, и не хотели кончаться.

Зеведей смотрел на сына с недоумением. Если бы мальчишка сох по девушке, это было бы понятно, но он тосковал после исчезновения плотницкого сына. Это оскорбляло судью.

Однажды в дом явился посыльный с приглашением на свадьбу от дальнего родственника из Канны. Зеведей призвал сыновей.

- Собирайтесь. Заодно и вам присмотрим невест. Кана славится в Галилее своими невестами. Подыщем вам Ребекку и Рашель.

Иоанн лишь кисло поморщился.

- Пусть Иаков женится.

- Почему я?

- Ты старше.

- Сыны мои, - вмешался судья, - вам обоим пора жениться, чтобы тоска не заедала вас. Так определил Господь людям, чтоб не исчез их род с земли.

Иоанн без всякого энтузиазма стал собираться. За свою жизнь он навидался достаточно свадеб. Сначала среди детворы, которая рассматривала всякую свадьбу как увеселение для нее самой и спешила первой на призывы труб и бубнов. Там они совали во все свои носы, шныряли меж столами, мешались у всех под ногами, крутились среди танцующих, получали шлепки, подзатыльники и, наконец, сытые, падающие с ног от усталости, отправлялись спать, счастливые больше, чем все остальные участники свадьбы. Старше он чинно стоял среди подростков, набирающихся опыта взрослого поведения, и впервые задумывался, зачем мужчины и женщины женятся и что происходит в шатре жениха. Еще позже он сидел за столом в числе друзей жениха и находил всю процедуру глупой и скучной. Многолюдье его сковывало, суета раздражала. В отличие от своего отца, он не любил пиры и собрания. И в очередной свадьбе Иоанн не предвидел ничего нового. Старики и старухи будут ревниво следить за соблюдением ритуалов, которым тысяча лет, чтобы все было, как у них в молодости и чтобы из века в век сохранялись неизменными народные традиции. И, конечно же, найдут чем быть недовольными: жених не так стоял, невеста не так смотрела, стол был небогат, вино было плохое.

Они запрягли коня в повозку и отправились в Кану. Иоанн ехал навстречу своей судьбе, но не мог об этом знать. Свадьба в Кане станет главным чудом его жизни. Стареющий, больной Зеведей хотел лишь порадовать себя еще одним торжественным развлечением и сыграть роль “свадебного генерала”, которая тешила его самолюбие. Если бы он знал, чем окончится эта поездка …

Зеведей не любил опаздывать и потом занимать оставшиеся места. Пиры не начинают до прихода царей, но он царем не являлся. Поэтому судья предпочитал приходить заранее на все торжества, занимать приличествующее ему место и затем взирать на вновь прибывающих, чувствуя себя главным гостем. Он остался доволен приемом. Отец жениха приветствовал его по-родственному и усадил за верхний стол в самых почетных местах. Зеведей критически обозрел просторный двор, столы, убранство, шатер жениха. Все было пристойно и по-фарисейски. Гости только начинали собираться. Распорядитель пира рассаживал их согласно статусу и родству.

Свадьба уже шла своим чередом, музыканты играли, новобрачные принимали поздравления, гости ели и пили, Зеведей вел застольные разговоры с хозяином дома, Иоанн умирал от скуки, когда во двор вошли Иисус с Иудой в сопровождении какого-то человека.

При виде того, кого уж не надеялся увидеть, Иоанн просиял от восторга и приветственно замахал рукой. Ему хотелось закричать через весь двор: “Учитель! Учитель! Я здесь!”

Иисус увидел его и ласковой улыбкой ответил на его призывы. Зеведей заметил жестикуляцию сына, тоже увидел Иисуса и отставил чашу. Это был очень неприятный сюрприз для него. Вторым, еще более неприятным, стало то, что распорядитель пира, встретив с поклоном новых гостей и переглянувшись с хозяином дома, повел их к почетным местам и усадил как раз напротив Зеведея.

Его сын Иоанн улыбался во все лицо. Злая ревность кольнула судью. Менее всего он желал сидеть на равных рядом с этим человеком. Но здесь был не Назарет. Как он попал сюда? Если Иоанну казалось вполне естественным, что его возлюбленного учителя сажают за престижный стол, то его отец вовсе не считал это очевидным. С какой стати оказывается такая честь плотницкому сыну, бродяге и нищему? И вскоре он это понял. Объектом уважения был вовсе не Иисус, а его хромой спутник. Именно ему улыбался хозяин дома и справлялся о его здоровье, к нему почтительно склонялся распорядитель пира. Он предлагал Иуде снять и передать ему на временное хранение его деревянный ящик, но тот лишь покачал головой.

До сих пор Зеведей видел его мельком в синагоге и не обратил на него внимание. Теперь он стал присматриваться к нему. Иуда был сдержан и не кичлив, но оказываемый ему почет принимал достойно, как человек, привычный к лучшим местам, и смотрел вокруг себя спокойно и уверенно. Его дорожный пенал был сделан из дорогого эбенового дерева. Судья был уверен, что внутри он обшит красным самшитом. Лишенный всяких украшений, этот пенал тем не менее свидетельствовал, что его владелец знает толк в хороших и дорогих предметах. Одет Иуда был не бедно, но небрежно.

Зеведей наклонился к хозяину дома и тихо спросил:

- Кто эти люди?

- Симон - живет тут неподалеку, он в лидерах у местных зелотов. А Иуда - он из иерусалимских саддукеев. Очень влиятельный человек, - также тихо ответил ему тот.

- А третий?

- Его не знаю. Эти люди, друг, не любят себя открывать.

Судья на мгновение испугался. Уж не связался ли он с тайными силами, которые много могущественнее его? Он по-новому взглянул на своего врага. Иисус ведь тоже держался с большим достоинством и даже надменно. Надменность - это атрибут власти. Зеведей не находил других причин для человеческого высокомерия. Только власть дает это людям.

Как раз к этому времени виночерпий наполнил чаши прибывших. По традиции кто-то из них должен был произнести здравницу. Иуда поднял чашу, чтобы выпить за процветание этого дома. Он был скуп на слова и не стал произносить обычного похвального тоста. Но хозяин дома и этим был весьма польщен. Он охотно подхватил свою чашу. Все выпили.

Иоанн не помнил себя от радости и проглотил вино залпом. От его скуки и раздражения не осталось ни капли, как и вина в его чаше. Пир продолжался. Юноша пил за процветание этого дома, за его доброго хозяина, за цветущего жениха, за невесту - “запертый колодец”, за всех присутствующих. Он прихлебывал вино как воду, старался смотреть на свадьбу, но глаза его возвращались к Иисусу. Поистине, это судьба привела их обоих в этот дом. Он еще не знал, как поступит, но просто так он уже не расстанется с возлюбленным учителем.

Тот сдержано ел, пил, переговаривался с Иудой, глядел на танцующих, даже прихлопывал им в ладоши, а когда ловил на себе взгляды Иоанна, дружески ему кивал.

“Переглядываются как любовники”, - сердито думал Зеведей. Свадьба для него была испорчена. Он желал унизить, оскорбить этого плотницкого сына, выгнать прочь отсюда, но это была не его свадьба и не его город-могильник. Тогда ему захотелось вызвать Иисуса на диспут. В своем судейском умении говорить и ставить людей на место он был уверен.

Кто-то за столом упомянул Иохонана Крестителя. Слава о праведнике-нашрите, который живет в пещере за Иорданом и очищает людей от грехов водами священной реки, шла по всей Галилее. Зеведей тут же вмешался в беседу.

- Когда в Назарет пришла весть о святом отшельнике, - громко и властно заговорил он, заставив всех смолкнуть и прислушаться к нему, - мои сыновья просили меня отпустить их на Иордан, чтобы видеть своими глазами этого человека и рассказать о нем в городе. Я, конечно же, благословил их на это дело. Расскажи нам Иаков об этом человеке.

Все взоры обратились на старшего Иакова. Тот, словно птица в золотой клетке, которой пришла пора петь перед гостями, отставил блюдо и начал докладывать:

- Он одет во власяницу из верблюжьего волоса, носит кожаный пояс. Голова у него как львиная грива, которой не касался гребень, и говорит он громовым голосом, - без запинки, как затверженный урок, произнес он.

Десятки раз Иакова спрашивали об этом, и десятки раз он повторял одно и то же. Не отличаясь воображением, он просто не знал, что еще добавить к образу отшельника.

- Он смотрит и как будто не видит, - неуверенно добавил Иоанн, которому давно надоело слушать одну и ту же историю.

- Что это значит? - сердито спросил Зеведей. Младший сын невольно раздражал его. - Ты хочешь сказать, что он слепой?

- Не слепой. Его глаза словно обращены внутрь. И они у него все время слезились.

- Глаза внутрь! Как такое возможно? Что за выдумки? Иаков продолжай.

- Много людей приходило к нему, - покорно запел Иаков. - Особенно из Иудеи. А он говорил всем: “Покайтесь, ибо приблизилось к вам Царство Небесное. Судный день идет, когда с каждого спросит Господь за грехи его. Не спасут человека все сокровища его, ни царский престол, ни священные ризы”. Громовым голосом говорил Иохонан. И люди опускались перед ним на колени и славили Бога. А он их вел в Иордан и опускал в воду. И благословлял именем Господа.

- А кем он себя называл? - продолжал опрос судья.

- Он сказал: я не пророк, но за мной идет тот, кто выше меня.

- Он предтеча Мессии, - тихо вставил Иоанн. - Мессия должен скоро придти.

- Мы знаем о Мессии, - раздраженно оборвал его отец. - Неизвестно, когда придет Мессия и откуда. Но он должен быть из царского рода Давида.

- Пришествие Мессии ознаменуется великими чудесами, - добавил хозяин дома.- Но их пока не было.

- Их нужно видеть, - не унимался юноша.

- Кажется, мой сын считает, - с усмешкой произнес Зеведей, все дальше отталкивая то себя Иоанна, - что чудеса не очевидны для всех, но их могут видеть только избранные. Что же это за чудеса, которые недоступны народу?

- Их видели пророки, но не видели другие, - упрямо и открыто перечил Иоанн отцу. - Чуда нужно желать, чтобы увидеть его.

- Ты тоже так думаешь? - неожиданно и грубо обратился судья к Иисусу.

- Да, - коротко ответил тот и ободряюще улыбнулся Иоанну.

Это еще более озлило Зеведея. Если он публично укоряет своего сына, то потому что тот сам виноват. Но это - его сын, его собственность, и никто не смеет вставать между ними.

- Это почему же? Объясни! - потребовал он, будто проводил расследование.

- Люди слепы.

- Значит, мы все здесь слепые?

- Это ты сказал.

- А ты что скажешь? - в ярости выдохнул Зеведей.

Иисус пожал плечами. Он не хотел спорить, он даже не желал говорить с Зеведеем и не скрывал этого. Его холодная самоуверенность бесила судью, и он, сознавая это, сам ставил себя в проигрышное положение, но не мог остановиться. Он хотел сражаться, а противник им пренебрегал. Приличные люди так не поступают.

- Имей смелость, скажи, - вызывал его Зеведей.

- Судья, я вас не беспокою. Не беспокойте и вы меня.

Но Зеведей не мог уняться.

- Кто же, по-твоему, зрячий? Скажи нам Иисус, сын Иосифа! Уверен, себя ты считаешь зрячим. Уж не тот ли зрячий, кто не почитает отца и мать своих?

Уже хозяин дома посматривал на него с удивлением, а Иоанн, у которого от волнения пересохло в горле, глотал вино, сам того не замечая. Ожесточенный спор отца с возлюбленным учителем терзал его сердце. Всем было понятно, что судья сводит личные счеты.

- Друг мой, мы на свадьбе, - попробовал напомнить ему хозяин дома.

- Пусть ответит! - судья впился глазами в противника.

Понимая, что его не оставят в покое, Иисус ответил:

- Зрячим человека делает истина.

- И что есть истина?

- Истина?

- Именно, истина.

- Истина - это другое имя свободы. Если твоя истина ни от чего тебя не освобождает, то это еще одна человеческая ложь, - произнося это, Иисус смотрел на Иоанна, будто говорил для него. - Истина должна освобождать от человеческого.

- Освобождать от человеческого? Делать его зверем?

- Для этого человеку не нужно утруждаться, - иронично ответил Иисус. - Небо свободно от человеческого. Я говорю о приближении к Небу, а не к земле, на которой человек стоит обеими ногами.

“Нет,- понял Зеведей и немного успокоился, - этот человек не обладает властью. Люди с властью не говорят так безответственно. Иисус - не политик, он очередной болтун, лжепророк, каких полно в Израиле. Сын Неба, который освобождает от человеческого? Это было бы смешным, если бы не было кощунственным”.

- Я скажу всем, что есть истина! - К судье вернулась уверенность. - Истина в Божьей мудрости. Господь дал Моисею 613 заветов. Число запретов в них - 365, как число дней в году. Число повелений - 248, как число органов в теле человека. Если вычесть из года день, нарушится исчисление времени и зима станет летом. Если удалить у человека орган, он будет калека или мертвец. Как неизменны эти числа, так непреложен Закон.

- Хорошо сказано, - поддержал его хозяин дома.

- Тот, кто думает, что можно соблюдать одну заповедь и не соблюдать другую, - глупец и грешник. Нарушающий один день, нарушает весь год. Пренебрегающий одним органом, пренебрегает всей жизнью. Кто ест неумытыми руками сегодня, завтра нарушит субботу. Завидующий дому ближнего своего станет красть и блудить. А не почитающий отца и мать своих возропщет на Бога. Не приносящий в мир своих плодов, подобно худому дереву, будет брошен в печь преисподней. Там будет плач и скрежет зубов. Плодитесь и размножайтесь, сказал господь. Плоды человека - дети его. Человек без детей подобен бесплодной смоковнице. Есть скопцы от Бога, есть скопцы, которых люди сделали такими, а есть скопцы, которые не хотят дать свой плод. Будут срублены такие и брошены в огонь

- Хорошо сказано, - повторил хозяин дома.

Но Зеведей только начал говорить. Он доставал и доставал из своего памятного архива аргументированные мнения на все вопросы бытия, словно величайший фокусник, который способен извлечь из пустой корзины целую пекарню и накормить хлебом мудрости тысячи людей. Все уже были сыты.

- И вот что я еще скажу, - подвел итог своей речи Зеведей. - Конечно, Иохонан - праведник и почти пророк. Но каждый должен оставаться в том звании, в каком был рожден, и заниматься тем, чему был обучен. Это неслыханное дело! Священник из череды Авии, потомок Аарона, которому Моисей во весь род его повелел служить при доме Господнем, такой человек оставляет Храм, открыто порывает с Синедрионом, и уходит за Иордан. Почему он поселился не на правом, а на левом берегу, в Декаполисе? Он словно провел черту между собой и всем Израилем. Доведет ли это его до добра?

И Зеведей многозначительно посмотрел на плотницкого сына, но тот давно уже его не слушал и думал о своем.

Наступила пауза.

- Возлюби ближнего своего как самого себя, - раздался вдруг странный голос Иоанна.

Взоры обратились к нему. И тут все сидящие за столом обнаружили, что юноша сильно пьян.

- Ведь это так просто, - продолжал он нетвердым языком. - Так просто. Нужно любить друг друга и больше ничего не нужно.

- Что с тобой, Иоанн? - гневно вопросил Зеведей.