По утрам итти было хорошо: за ночь талые дороги примерзали, — тонкий, хрусткий ледок затягивал ямки и колеи колесные, черная хлябь распутицы сковывалась туго и крепко. Но к полдням грязь распускалась, ноги скользили, облипали землею, увязали, — передвигаться становилось трудно. В полях журчали неисчислимые ручьи, по небу часто тянули с юга длинные косяки диких гусей.

 — Смотри, Грицай, как гуси низко летят. Значит, еще холода будут, — говорил Колубайко, пересчитывая серые гусиные треугольники.

 — Да, низко. Слышь, как туго у них крылья рипят?

И останавливался, чутко прислушиваясь к птичьему перелету. Но сейчас же вспоминал, за каким делом вышли, и, несмотря на трудность, упрямо передвигал ноги по липкой весенней грязи, не чувствуя усталости.

На шестой день пути показались золотые главы Киева. Подтянули потуже свои рваные свиты Колубайко с Грицаем, поправили наполненные хлебом льняные кисы и вошли в город.

Узнать, где находилась царица, было легко: любой человек мог указать, как пройти к дворцу, но все остальное оказалось недостижимым. Когда турбаевские ходоки, по простодушию, прямо направились к высоким дворцовым хоромам, часовые, неподступно шагающие по длинным дорожкам, моментально отогнали их пиками:

 — Не подходи! Куда лезешь?

Напрасно Грицай и Колубайко пытались разъяснить, что им непременно надо повидать царицу по делу, касающемуся целой казацкой громады. Часовые ничего слышать не хотели, — зычно кричали и замахивались черенками пик:

 — Отваливай, тебе говорят! Бить будем.

Ошарашенные такой встречей, Грицай и Колубайко поневоле отступили, отошли в сторону, огорченно обсуждая и советуясь, что же нужно делать, чтобы добиться своей цели, как дойти до царицы. Но ничего придумать не могли: дворец стоял враждебной страшной крепостью, как гнездо Соловья-разбойника…

Ночевали они на Подоле у какого-то медника. Тот им советовал:

 — Рублем, рублем дороги ищите, — через челядь или через кого там.

И вот однажды подкараулили они дворцового водовоза, выехавшего с бочкой по воду. Водовоз, лохматый, тщедушный старичонко, с хитрой усмешкой в сивых усах, долго не отвечал им ни словак как глухонемой, и, лишь когда они сунули ему из глубоких карманов несколько тяжелых серебряных монет, согласился провести их в дворцовый двор, как чернорабочих — для укладки льда в погребах. Грицай и Колубайко, не отступая ни на шаг, пошли за водовозом и, когда тот, наполнив бочку, вернулся к дворцу, проскочили вслед за ним во двор с черных конюшенных ворот.

В этот день царица никуда не выходила. Но к крыльцу то и дело подъезжали важные сановники в дорогом одеянии, в треуголках, в высоких белых чулках, в белых завитых париках. Вечером в залах зажглись свечи, заиграла музыка. Колубайко с Грицаем сквозь окна видели издалека веселое оживление, белые полные лица, улыбающиеся фигуры, играющие за столиками в карты.

 — Неужели царица тоже в карты играет? — спрашивали они водовоза в его тесной каморке.

 — А то как же!

 — Да ведь великий пост, — удивлялись Колубайко с Грицаем, — страстная неделя!..

Старичонко ехидно и насмешливо кривил тонкие губы:

 — Эх, деревня! Это, чтобы вы в страхе жили, колокола бьют. А царице такие штуки ни к чему. Зачем ей великий пост? Х-ха… Ее судьба — скоромная.

Замутились духом турбаевские уполномоченные, первый раз какое-то тревожное сомнение в успехе задуманного дела взяло их за сердце. В следующие дни они несколько раз пытались протиснуться к царице во время ее выходов. Но об этом нечего было и думать: около блестящей, богатейте разукрашенной кареты и у крыльца такая всегда собиралась толпа знатных царедворцев, не считая почетного гвардейского караула, что подойти никто бы не дал.

Темные думы охватывали Колубайку и Грицая. Ночами не было сна. И темнели, опадали у ходоков угрюмые, упорные лица.

 — Зря вы тут изводитесь, — сказал им однажды вечером водовоз. — Вас до веку к царице не допустят. А вы сделайте лучше так. Пусть вам какой-нибудь приказный писец прошение напишет. С этим прошением идите в лавру: там легче всего к царице подбежать. Станьте на паперти загодя, пораньше, бейте поклоны поусердней, — чтобы подозренья какого не получилось, а как покажется по ступеням государыня, падайте на колени и ползите навстречу. Беспременно тогда вашему прошению ход будет…

Послушались Колубайко с Грицаем старичонкиного совета и на следующее же утро, ни свет ни заря, стояли с прошением за пазухой на лаврской паперти. В десятом часу из города на Печерск показались десятки раззолоченных карет. Раскормленные кони круто, машисто выкидывали копыта, дугой гнули шеи, — кареты неслись как на крыльях. Из первой, запряженной белоснежными рысаками, вышла полная высокая женщина, и по тому, как все низко и подобострастно ей кланялись, Колубайко с Грицаем поняли, что это царица. Царица шла прямо, гордо неся красивую голову. Вот она, угодливо подхваченная под руки с обеих сторон высокими дородными сановниками в ослепительных мундирах, уже поднялась на последнюю ступеньку паперти.

Грицай и Колубайко, как подкошенные, порывисто опустились на колени — и с протянутым в руках прошением сделали несколько движений вперед.

 — Матушка государыня! — твердо и горячо сказал Колубайко. — Мы вольные казаки, а нас обманно забрали в помещичье подданство и хотят переделать навеки в холопов. Защити твоею царской милостью!

Царица недовольно сдвинула быстрые брови, негодующе взглянула на одного из поддерживающих ее спутников, на мгновенье приостановилась и холодно сказала:

 — Никаких жалоб. Ведь был же мой указ. Только в сенат. Пусть сенат разберет.

И ледяной, надменно-величественный взгляд с быстрой брезгливостью бросила, — точно не глаза, а отточенные ножи сверкнули, — ножи, которыми ударяют и убивают.

Сейчас же Колубайку и Грицая отжал, оттеснил, почти смял поток движущихся в лавру щегольских, затянутых в тонкие чулки ног. Кто-то поспешно и сердито рассказал, что такое сенат и что он находится в Петербурге.

Как в тумане поднялись ходоки с колен — с непринятым прошением в руках. Белел, дрожал ненужно развернутый лист. Обида, горечь, стыд и беспомощность сдавили им сердце душным гнетом.