Заворачивая к дому, Вишенка увидела, что на крылечке стоит мать и тревожно смотрит на дорогу.

— Иду, иду! — крикнула она и помахала рукой.

Мать слегка вздрогнула и, хотя девочка была уже совсем близко, не стала, как обычно, ждать ее, а быстро ушла в сени. Вишенка успела заметить, что лицо у нее уже не обеспокоенное, а сердитое. Это было неприятно. Девочка пошла медленнее, раздумывая, что сказать матери. «Лучше всего вести себя так, как будто ничего особенного не произошло», — решила она в последнюю минуту. И, влетев на кухню, преувеличенно бодро объявила, что умирает с голоду. На эти слова— а Вишенка «умирала с голоду» раза три в день — мать всегда отвечала улыбкой и принималась поспешно накрывать на стол. Но сейчас она не откликнулась. Продолжала подкладывать в печь щепки и не только не оставила своего занятия, но даже не обернулась к Вишенке. Это был плохой знак: мама сердилась, и к тому же сердилась молча, а этого Вишенка особенно не любила и немедленно возмутилась.

— Где кружка? Я пить хочу, — заявила она вызывающе, всем своим видом показывая, что не намерена обращать внимание на «капризы» матери.

Та достала кружку, висевшую над печкой, и повернулась к дочери:

— Как ты выглядишь!

— А что?

— Взгляни на себя в зеркало!

Вишенка подошла к висевшему между окнами зеркальцу. Волосы взлохмачены — подумаешь! Вот царапины на щеках и на шее — это хуже. «Это когда я сквозь изгородь лезла», — вспомнила она. Как только царапины перестали болеть, Вишенка про них забыла.

— А, ерунда! — сказала она небрежно и тут же с огорчением подумала, что царапины ее не украсили, а Зенек, наверно, их заметил. — Это я по кустам лазила.

— Уже четыре часа, а ты обещала быть в два, — сказала мать.

— Я забыла!..

Это была правда. Только у самого дома Вишенка сообразила, что сильно запаздывает.

— «Забыла»! А мне из-за твоей забывчивости пришлось два часа бегать то к печке, чтоб не остыла, то на крыльцо — посмотреть, не идешь ли ты, и гадать, что с тобой могло случиться.

— А что со мной могло случиться? — беззаботно говорит Вишенка. — Ничего! Я же не виновата, что ты сразу бог знает что воображаешь.

Мать бросает на Вишенку недобрый взгляд и сухо говорит, ставя на стол тарелку с супом:

— Мой руки и садись.

— А ты уже ела?

— Нет.

— Чего ж ты себе не наливаешь?

— Мне не хочется, аппетит пропал.

Сказано, конечно, Вишенке в укор. Девочка раздражается еще сильней и хочет, чтобы мать это заметила. Она молча садится за стол и ест — пусть мама не думает, что она будет ее упрашивать. На второе — любимое Вишенкино блюдо: блинчики с творогом. Вишенка ест их с нарочито равнодушным видом. Мама решила дуться? Пожалуйста.

Мать уже убрала тарелки и дает Вишенке яблоко. Ох, яблоками Вишенка сыта по горло!

— Не хочешь?

— Спасибо, я потом.

Мать кладет яблоко обратно в буфет и садится напротив дочери. Вишенка собирается с мыслями, напрягает все свое внимание. Она знает, что ей предстоят неприятные минуты.

— Почему ты так опоздала? Тебе не кажется, что следовало бы мне это объяснить?

— Мы ходили на шоссе.

— На шоссе? Зачем?

— Просто так, гулять.

— Мы ведь договорились, что ты не будешь без разрешения ходить далеко.

— Да это вовсе не далеко.

— С кем ты ходила? — Вопрос сопровождается пристальным взглядом, от которого никуда не скроешься.

— Как всегда, — быстро отвечает Вишенка, — с Улькой, с Юлеком и Марианом.

Глядя дочери в лицо, пани Убыш медленно произносит: — Мне кажется, что ты говоришь неправду.

— С Улькой, Юлеком и Марианом! — повторяет Вишенка вызывающе, громче, чем следует.

Взгляд матери становится жестким, голос — еще более размеренным и холодным.

— Зачем ты так кричишь? Будь добра разговаривать со мной повежливее.

Но Вишенке хочется, хочется кричать — это единственная ее защита перед сознанием вины и перед взглядом матери.

Она вскочила из-за стола и, покраснев от гнева, выкрикивает, подхлестываемая собственной грубостью:

— Да чего тебе надо? Опоздала?.. Ну да, опоздала, и что с того? Незачем было ждать меня с обедом, прекрасно съела бы холодный. Подумаешь, важность! Для меня это не имеет никакого значения! Сейчас каникулы, неужели мне нельзя хоть немного пожить свободно? Я же не маленькая!

— Ты считаешь, что я предоставляю тебе мало свободы? — удивляется мать.

— Конечно, мало! — Вишенка закусила удила. — Если ты из-за какого-то несчастного опоздания устраиваешь целый скандал…

Мать встает. В таком тоне она с дочерью разговаривать не будет. У порога она, не оборачиваясь, велит Вишенке вымыть после себя посуду.

Бесконечно тянется время после обеда. Мать читает, сидя в шезлонге под каштаном, потом вяжет кофту, разговаривает с хозяйкой о том, где бы раздобыть еще дров, потом идет в соседний дом за сметаной, возвращается… Вишенку она не видит. Не спрашивает, что Вишенка собирается делать, вообще ни единым словом не показывает, что замечает ее присутствие. Вишенку это бесит. «Раз так, — решает она, — дома мне делать нечего. Возьму и пойду куда-нибудь. Уйду и нарочно опоздаю к ужину». Но куда? На остров сегодня уже никто не пойдет, а одной как-то неловко. К Уле?.. Вишенка с. удивлением отдает себе отчет в том, что ей совершенно не хочется идти к подруге — на обратном пути из сада Уля ни разу с ней не заговорила. Ну, так куда же?.. Ах, все равно, хоть в чистое поле, куда глаза глядят, только бы подальше от дома!

Она выходит на дорогу и, сделав с полсотни шагов, возвращается. Что-то держит ее, точно на привязи. Это мама — мама, от которой невозможно уйти и с которой так трудно оставаться. А ведь раньше было не так. Раньше с ней было легко, весело. Раньше не было этой стены, которая начала расти между ними с того дня, как появился Зенек. А теперь эту стену так трудно пробить!

Уже стемнело, когда пани Убыш вернулась в дом. Вишенка сидела у окна, заставляя себя читать. Услышав шаги матери, она отложила книжку, потом снова ее схватила. Заговорит с ней мама или нет, и каким тоном она скажет первые слова?

Мать закрыла за собой дверь и молча стала снимать жакет.

— Мама… — прошептала Вишенка, не в силах вынести это молчание.

Мать медленно подошла к дочке, обняла ее и прижала к себе.

Вишенка вздыхает с облегчением. И тут же ее охватывает беспокойство, она чувствует, что сейчас начнется тот разговор, которого она так боится. Тут уже нельзя будет отделаться ничего не значащими фразами. Куда проще справиться с мамой, когда она держится сухо и холодно, как сегодня за обедом: можно просто нагрубить. А вот когда она ласкова…

— Девочка моя, — звучит нежный, мягкий голос матери, — как же нам плохо было эти дни, правда?

— Я знаю, я плохо себя вела, прости, — нарочно по-детски говорит Вишенка. — И прости, что опоздала.

— Ладно уж, ладно… — снисходительно улыбается мама. Потом голос ее становится серьезным: — Дело ведь даже не в том, что ты опоздала. Мне хочется поговорить с тобой откровенно.

Как хорошо, что в комнате совсем темно! Иначе мама увидела бы, что ее призыв к искренности испугал дочь.

— Последнее время твое отношение ко мне очень изменилось.

— Мое?

— Еще недавно каждый раз, когда ты возвращалась с реки или какой-нибудь прогулки, ты мне столько всего рассказывала… А последнее время — почти ничего… Почему? Ты что-то от меня скрываешь, ведь правда? Вишенка молчит.

— Доченька… — с легким упреком говорит пани Убыш. Отклика нет. Но мать не сердится, она еще крепче обнимает дочку.

— Доченька, пойми. Ведь если я спрашиваю, так это для того, чтобы помочь тебе.

— Мне? Да ведь ничего не случилось!

Рука, обнимающая Вишенку, падает. Разговор по душам не получился. Пани Убыш встает и, засветив лампу, молча принимается готовить ужин. Вишенка удирает на крыльцо.

На улице уже темно. Лишь через некоторое время глаза начинают различать дорогу, забор, темный купол каштана на фоне более светлого неба. Сильно пахнет душистый табак. Село полно вечерних звуков — то залает собака, то заскрипит запираемая на ночь калитка или ворота, то зазвенят в воздухе запоздалые крики детей, которых давно уже зовут домой. Вишенка не прислушивается к вечерним голосам, она глубоко задумалась.

Она не говорила маме про Зенека, потому что дала слово молчать. Конечно, хлопот с этой тайной было много — неприятно было хитрить, убегать украдкой, таиться, — но много было и радостей. И главное — во всем этом не было ничего плохого, это Вишенка твердо знала. Ее сколько раз так и подмывало рассказать маме о загадочном пришельце, появившемся на острове! Так было до сегодняшнего утра. А теперь— теперь Вишенка должна скрывать от мамы не только тайну Зенека, но и свою собственную — набег на сад.

Мама, конечно, посчитала бы это бог знает каким преступлением, она бы не поняла, что это сделано просто ради спортивного интереса и что Вишенка непременно должна была участвовать. Непременно! Ну разве могла она перенести, чтобы ее считал трусихой такой парень, как Зенек?

* * *

На другой день бабушка поехала в Лентов на рынок продавать творог и яйца и взяла с собой Мариана. Юлек остался один. Было скучно, и он, не дожидаясь девочек, отправился на остров. Потом пришли и девочки и застали обоих ребят за работой — они поправляли шалаш. Зенек неосторожно приклонился к одному из кольев, и стенка разъехалась.

Уля, которой поручили наломать веток, была очень довольна — работа позволяла ей держаться в стороне. Вишенка тоже радовалась, что нашлось дело. Обе все время думали) вчерашнем, и обеим не хотелось об этом разговаривать.

Когда они шли на остров, Вишенка, видя Улино плохое настроение, спросила с неприятным смешком:

— Что, осуждаешь?

Уля не ответила — у нее, как всегда, не хватило смелости возразить подруге. Но Вишенка и так чувствовала, что Уля ее осуждает, и это ее раздражало. Поэтому она, как только увидела Зенека и Юлека, нарочито вызывающе крикнула:

— Ну что, скоро опять пойдем за яблоками, а?

Юлек готов был идти хоть сейчас. Зенек, занятый обтесыванием колышка, промолчал, а потом, поискав взглядом Улю, спросил:

— Дунай не появлялся?

— Нет, — тихо ответила она, растерявшись оттого, что он к ней обратился.

Через некоторое время Юлек, расчистив канаву, которую они выкопали вокруг шалаша, чтобы отводить дождевую воду, во всеуслышание заявил, что ему хочется пить и что неплохо бы сейчас съесть яблочко.

— Неплохо бы! — подхватила Вишенка, громко рассмеялась и выжидательно посмотрела на Зенека.

Но Зенек по-прежнему вел себя так, будто ничего не слышал. Вбивал колья, переплетал их ветками, потом принялся разжигать огонь.

И в эту минуту на поляну вышел Мариан.

Лицо у него было странное. На нем застыло выражение мрачной решимости. Все это сразу заметили, и Юлек, который рванулся было к брату, чтобы рассказать ему об аварии с шалашом, остановился на полпути. Вишенка бросила наземь охапку хвороста и замерла, глядя на Мариана большими глазами. Уля побледнела, она чувствовала, что сейчас что-то произойдет.

Зенек продолжал стоять на коленях перед очагом, только голову поднял; лицо его стало настороженным и враждебным, как в первые дни.

Мариан остановился перед ним, несколько минут они молча мерялись взглядами.

— Зенек… — начал Мариан и замолк, сам испугавшись того, что собирался сказать. Потом он вздохнул и, решившись на все, произнес твердо и отчетливо: — Ты украл деньги у торговки на базаре. Признаешься? Все обмерли. Юлек бросился к брату.

— Ты что несешь, Мариан? Что ты болтаешь? — сдавленно прошептал он. — С ума сошел?

Мариан отстранил его и по-прежнему смотрел Зенеку прямо в глаза. Тот поднялся с земли, небрежно откинул назад волосы, презрительно улыбнулся: — Ты что, видел, как я крал?

Вишенка покраснела от гнева. Казалось, она вот-вот вслед за Юлеком бросится па Мариана.

— Как ты можешь? — закричала она. — Как тебе не стыдно!

— Это ему пусть будет стыдно. Свистнул у торговки пятьдесят злотых.

— Я не верю! Не верю, ясно?!

— Это подлость! Подлость! — выходил из себя Юлек. — Кто-то тебе на него наговорил, а ты поверил! Может, тебе Виктор сказал, а?.. А ты… а ты… — Он задохнулся от возмущения.

— Никакой не Виктор, — ответил Мариан. Ему было больно, что все накинулись на него, как будто виноват был он, а не Зенек. — Рассказывала сама торговка, я слышал сегодня в Лентове собственными ушами. Две недели назад какой-то парень украл у нее деньги. В зеленой куртке и с перевязанной ногой.

Потрясенные, все умолкают. И снова молчание прерывает Юлек.

— Неправда! — вопит он во все горло. Он и сам не задумывается, почему так горячо спорит с братом, он забыл сейчас все рассказы про мальчишек, которые крадут на базарах. Зенек стоит перед ним один-одинешенек, все его обвиняют, осуждают, никто его не поддержит, и этого мальчугану достаточно, чтобы защищать его изо всех сил. — Неправда!

Но Вишенка уже начинает сомневаться. Она подходит к Зенеку и не то просит, не то приказывает:

— Скажи, что это не ты, слышишь? Скажи, что не ты!

Лицо Зенека застыло в высокомерной гримасе. Он отводит глаза.

— Зенек? — беспомощно шепчет Вишенка.

— Зенек! — снова кричит Юлек.

Уля молчит. Она с самого начала знает, что Мариан сказал правду. При первых его словах она посмотрела на Зенека и мгновенно поняла, что его безразличие и презрительная усмешка не доказательство невиновности, а просто защитная маска.

Мариан цедит сквозь зубы:

— Теперь понятно, почему ты так прятался!

— Ничего тебе не понятно! — отвечает Зенек. У него дергается щека, руки сжаты в кулаки.

Но Мариан неумолимо допытывается:

— Брал ты эти деньги или нет?

Лицо Зенека снова меняется. Он издевательски фыркает и окидывает Мариана долгим насмешливым взглядом.

— Предположим, я их взял. Ну и что? Захотел и взял!

— Ты вор! — бросает Мариан.

Зенек спокойно нагибается, берет с земли куртку, перебрасывает ее через плечо.

— Что ж, всего, ребята!

Он поворачивается и вразвалочку, словно прогуливаясь, неторопливо идет через поляну. Еще минута, и он скроется в кустах.

— Зенек! — кричит Юлек.

И тут вдруг Уля отчетливо поняла, что значило это «всего». Она дергает Мариана за руку:

— Останови его! Нельзя его отпускать! Нельзя! Он не вор! Это неправда! Слышишь, Вишенка, это неправда! Остановите его!.. Зенек! Зенек!

Зенек остановился. Оглядывается. Но Вишенка и Мариан по-прежнему стоят неподвижно. Тогда он сворачивает на тропинку, ведущую в заросли, — и вот его уже не видно.

— Не уходи! — со слезами на глазах молит Юлек, догнав Зенека в терновнике. — Не уходи, не уходи!

— Юлек, назад! — издалека зовет Мариан. Рука Зенека ложится на худенькое мальчишеское плечо, ласково сжимает его.

— Всего, малыш. Ступай.

Уля сидит на террасе.

Над шатким столиком горит маленькая лампа, а в углах темно, и за окнами тоже непроницаемая чернота.

Из дома доносится стук посуды — это пани Цыдзик убирает на кухне. Отца, как всегда, нет дома, поехал к какому-то пациенту. Уля в полном одиночестве пишет письмо.

Необычное это письмо. Оно никогда не будет отправлено. И пишется оно не на отдельных листках, а в толстой тетради. В ней уже много таких писем, но за время каникул это первое.

«Мама, любимая моя мама! Случилась ужасная вещь — Зенек ушел. Пока он был тут, я все надеялась, что все-таки узнаю его по-настоящему, и вот его больше нет. Мне так хотелось, чтобы и он меня узнал и чтобы я могла рассказать ему о себе. И теперь мне так тяжело, и ни с кем я не могу поделиться, потому что никто меня не поймет. Я и сама себя не понимаю. Зенек не всегда поступал так, как надо (если б ты была со мной, я бы тебе сказала, что он сделал, а в письме писать про это не могу). И вообще, он только один раз со мной разговаривал и только один раз по-настоящему на меня смотрел. И все же, как я подумаю, что завтра опять наступит день, а я его не увижу, мне просто не хочется жить. Мама, скажи, это очень плохо? Я никогда еще ни к кому так не относилась, даже к Вишенке, и никогда мне не было так грустно».

Сквозь приоткрытое окно влетает камешек и со стуком падает. Уля вздрагивает. Оглядывается. Глаза, ослепленные светом лампы, ничего не видят. Ага… вон он, лежит у ножки стола. Завернут в бумажку. В голове еще ни одной ясной мысли, но сердце, которое всегда начеку, тревожно забилось.

«Выйди на дорогу, буду ждать». Подписи нет, да она и не нужна.

…Зенек стоит у калитки. Когда на тропинке перед ним появляется Уля, он молча берет ее за руку и тянет за собой, под низко нависшие ветки жасмина. Они почти не видят друг друга. Наконец Зенек спрашивает:

— Испугалась?

— Немножко. Но это ничего.

— Я боялся, а вдруг ты не одна. — Одна… Зенек!

— Что?

— Ты останешься?.. Останься!

— Нет, теперь вот я и пойду. — Почему теперь?

— Я ждал, пока стемнеет… Чтобы прийти сюда.

— А-а… — Этим неопределенным восклицанием Уля прикрывает охватившее ее волнение. Он ждал, чтобы прийти к ней!

— Вот ты тогда сказала… — Голос Зенека звучит хрипло, отрывисто, он, видимо, хочет спросить о чем-то трудном, но очень для него важном: — Почему ты сказала, что я не вор?

— Потому что ты не вор.

— Я взял эти деньги.

— Знаю. Но все-таки ты не вор.

В темноте слышен вздох облегчения. Теперь парень говорит свободнее:

— Если бы я нашел дядю и все получилось так, как я задумал, этого бы не было.

— Тебе нечего было есть? — догадалась Уля.

— Ну да… Ты не думай, я долго терпел. А потом не выдержал.

— Но теперь ведь ты вернешься домой? — быстро спрашивает Уля.

Нельзя допустить, чтобы это повторилось! Надо Зенеку скорей оказаться среди близких, подальше от опасности. Он не отвечает.

— Ты боишься, что отец будет сердиться?

Молчание. Среди жасминовых веток едва виднеется неподвижная темная фигура. Улю вдруг охватывает дурное предчувствие, как тогда, когда на поляну вышел Мариан.

— Мой отец… — Зенек запнулся, но тут же твердо договорил: — Я не вернусь к отцу. Я ему не нужен.

Ночь уже давно опустилась над селом, но только теперь становится темно по-настоящему. Робкий отсвет, падающий на дорожку с террасы, не в силах разогнать сгустившиеся тени. Соседние кусты и силуэты деревьев вдали, равнина полей, раскинувшихся до самого горизонта, — все заволокла плотная, неподвижная тьма. Уля смотрит в нее полными страха глазами и дрожит, как в лихорадке.

Что сказать? Что сделать? Как помочь?.. Единственное, на что она способна, — это отрицать, отрицать то, что сейчас услышала.

— Слушай, — шепчет она. — Слушай… Этого же не может быть! Тебе только так кажется! Это неправда! Не может этого быть!

— Может или не может, а это так, — горько отвечает Зенек.

Уля замолчала. Ведь она и сама знала, что в жизни такое бывает…

— Почему ты ему не нужен?

— Не могу я тебе объяснить. Ты не поймешь.

— Я многое понимаю, гораздо больше, чем ты думаешь. Скажи мне…

— Нет, этого я тебе не скажу… Вдалеке слышится шум мотора.

— Что же с тобой теперь будет?

— Поеду в Варшаву.

— У тебя там кто-нибудь есть? — озабоченно спрашивает Уля. Она чувствует ответственность за этого большого парня, который на голову выше ее.

— Никого. Как-нибудь устроюсь.

— Нет! Нет! — отчаянно протестует Уля. — Нельзя тебе так уходить. Останься здесь, на острове! Я им скажу, Мариану и Вишенке, я им объясню! Мы что-нибудь придумаем, поможем тебе, Зенек!

Шум мотора все ближе. Сейчас машина выедет из-за поворота.

— Нет, не останусь. Да я ведь все равно ушел бы. Ты не огорчайся.

Свет автомобильных фар уже скользит по деревьям.

— Это отец едет, мне надо идти.

— Уршула, — тихо говорит Зенек, наклонившись к Уле, — ты лучше всех на свете!