Диссонанс

Всё сошло с ума.

Всё.

Понадобилось время, чтобы я в это поверила. Но теперь-то не с этим не поспоришь.

От воспоминаний о последних событиях начинает кружиться голова. Чёртова паника. Мне становится тяжело дышать, я чувствую, что задыхаюсь — такое не всегда, но всё же случается, когда я паникую. Марк, которому не привыкать, в который раз меня успокаивает:

— Брось, ты вовсе не задыхаешься. Смотри, какая большая комната. Ты не задыхаешься. Воздух наполнен комнатой.

— Что?

— Комнат наполнен воздухой, — невозмутимо исправляется Марк.

И я понимаю, что надо бежать.

* * *

А началось всё с простого обеда.

Где-то раз в неделю мы — я, Марк, Ян и Кара — собираемся, готовим обед, разговариваем обо всём на свете и неизменно продлеваем себе жизнь самым приятным способом: мало какая наша встреча обходится без взрывов безудержного и искреннего смеха. Дружим мы давно, и уже почти не представляем себе жизни друг без друга.

Ян и Кара — брат и сестра. Ещё в детстве, когда Карина становилась слишком уж невыносимой, Ян в шутку говорил, что она — его Кара небесная. Так с тех пор и повелось — и последние лет пятнадцать Карину иначе как Карой никто не называет. Ей нравится. Меня же в нашем кругу иначе как мисс Мельбурн никому и в голову не придёт назвать. Всё из-за моей необузданной любви к Австралии, в которой я ещё ни разу не была, но по раю которой с детства натурально схожу с ума.

Кара занимается музыкой, отлично играет на клавишах и гитаре, сама пишет композиции. Ян — технарь, год назад обнаруживший, что вовсе таковым не является. Начал писать какие-то заметки, переросшие в роман. Сейчас пишет сборник рассказов и второй роман. Оба они — и Ян, и Кара — превосходные, талантливые люди, которым лично я пророчу великое творческое будущее.

Другое дело — мы с Марком. Марк прекрасен во всех отношениях, и против этого не найдётся ни одного аргумента. До встречи с ним я и не думала, что такие люди вообще существуют. Не знаю, чем я заслужила его появление в моей жизни. Нет, я не принижаю себя, но всё-таки правда не знаю — чем. В отличие от Яна с Карой мы с Марком далеки от творчества: если у нас и есть какие-то таланты, то не в этой области. На самом деле мы ещё не нашли свой жизненный путь, поэтому пробуем то одно, то другое. Два лоботряса, ничего толком не умеющие, но не сомневающиеся в том, что когда-нибудь изменят мир. Кара говорит, что мы романтики, а Ян — что мы бездельники. Думаю, они оба правы.

Кара, хотя и занимается музыкой, отдаёт себе отчёт в том, что пока это не приносит ей особых денег. Поэтому и работает пресловутым кассиром. Хотя это уже в прошлом — недавно она уволилась и устроилась в кинотеатр. Мне почему-то (видимо, от моей большой любви к кино) не раз хотелось сделать то же самое. Когда-то давно я работала в «Кроличьей норе», так называемых квестах в реальности, расположенных в лофте, бывшем фабричном помещении, ныне перестроенном и гордо именуемом «Лофт Проект Этажи». Если вас интересуют всевозможные магазинчики, лавочки, выставки и прочее — вам именно в «Этажи». Ну а если желаете разгадать все загадки, открыть все замки и выбраться из комнаты за час — то в «Нору». Мне нравилось там, правда, но под конец мой интровертизм, задушенный этой весьма общительной и дружелюбной работой, дал о себе знать, и пришлось уволиться. Были на то и другие причины, но это не интересно, правда. Гораздо интереснее, например, послушать о работе в сфере кино. Хотя по большому счёту это всё же сфера торговли и услуг, но ведь это не картошку продавать, правда? И не стройтовары. Кино — это всегда интересно. Даже если ты просто продаёшь билеты. Я так думаю.

Прожевав салат, я спрашиваю у Кары:

— Как поживает кинотеатр?

— Никак, — усмехается Кара. — Я там уже не работаю.

— Но ведь неделя…

— Я продержалась два дня. Почти. Этого хватило.

Мы с Марком — все внимание. Ян, конечно, эту историю уже слышал, посему улыбается и берёт в руки телефон.

— На самом деле я просто выбрала не тот кинотеатр, — продолжает Кара, и дальнейший её рассказ отбивает у меня всякую охоту вообще когда-либо посещать кинотеатр, о котором идёт речь.

И она права — выбрала не тот. Думаю, в том же «Мираже» ничего подобного не было бы. Выбрала левоватый, использующий рабочую силу приезжих, готовых вкалывать за копейки, не трудящийся официально оформлять работников бездушный кинотеатр.

— Смена там длилась с девяти утра и часов до двух-трёх ночи, смотря во сколько заканчивается последний сеанс. Может и до четырёх. До открытия метро делай что хочешь, хоть сиди на полу и жди, никого это не волнует… А теперь считай: за смену в семнадцать-восемнадцать часов платили тысячу рублей! Тысячу. Рублей. И смена эта была адской. Мы меняли залы на протяжении смены, где-то было чуть лучше, но в целом — адски. Во-первых, кондиционеры в холле не работали, особенно рядом с самым большим залом, и я ещё долго буду помнить, как у меня по ногам текут струйки пота, и так почти всю смену. Только когда я заглядывала в зал, можно было чуть перевести дух, и то на пару минут. Во-вторых, нас всё время заставляли стоять, даже когда в холле не было ни души. Ни единой душеньки. И за час могло не зайти ни одного человека, утром, например, или ближе к ночи, но нам всё равно не разрешали садиться. Бред какой-то. В-третьих, ни о какой столовой или ещё о чём-то в этом роде и речи не было. Я даже не помню, ела ли я вообще. В такую адскую жару о еде и мыслей не было, кажется. В-четвёртых, что очень бесило, в наши обязанности почему-то входила ещё и уборка залов — очень приятно собирать остатки попкорна, стаканы с колой и прочее, причём так называемые уборщицы, явно не нашей национальности, просто стояли со скучающим видом и с большими мешками и ждали, пока мы обегаем весь зал, всё соберём и кинем им в мешок. По-моему, это их работа, а не наша. Бесило жутко, правда.

— Интересно, если я опишу это в своей книге, с указанием названия кинотеатра, они меня засудят? — встревает Ян.

— Чего не знаю, того не знаю, — пожимает плечами Кара. — Знаю только, что проспав почти сутки после восемнадцати часов адовой смены, то есть фактически выкинув этот день из жизни, я поняла, что следует найти место получше. Потом я просто не вышла на работу, и мне даже никто не позвонил. Наверное, не удивились. Ещё бы.

— Да уж, — вздыхаю я. Такого я не ожидала.

— Оставила себе на память их фирменную футболку, в которой мы работали. Хотя на улицу я её, конечно, вряд ли надену, — усмехается Кара. Потом добавляет: — Ладно, проехали. Сменим-ка тему.

Мы чувствуем, что Кара способна ещё многое рассказать о своём печальном опыте, но она не любит слишком заострять внимание на себе, поэтому и говорить больше не собирается. А вот Ян поговорить о себе и о своём творчестве очень даже не против.

Ян из тех людей, кто не только мастерски выражает свои мысли на бумаге, но и неплохо владеет этой способностью устно. Особенно, если речь идёт о ставшей столь близкой ему теме. Каждый раз мы хоть немного, но обсуждаем её, и сегодня первый шар выкатывается от Марка:

— Ты вот всё пишешь и пишешь свои рассказы. Ну а почему так медленно?

Вопрос этот способен вызвать негодование, мол, «вы, не пишущие, ничего не понимаете, и не вам судить, быстро это или медленно, и вообще, это очень хрупкий творческий процесс». Но Ян так никогда не скажет, и мы это знаем.

Ян улыбается и ныряет в свою любимую тему.

— Пишу я медленно, — говорит он, — потому что редко. Всё время что-то отвлекает, а когда не отвлекает — нет настроения-вдохновения. Но зато когда оно в какой-то момент возьмёт да и нахлынет, то остановиться будет уже сложно. Всё так быстро ускользает, не держится в голове, что я записываю в блокнот каждую деталь, каждое слово, которое может помочь вспомнить, если я не могу писать прямо сейчас. А если могу — то пишу, пишу, пишу, и не могу бросить, пока не закончу более-менее целостную сцену, отрывок, главу. Словом, то, что образовалось у меня в голове и настойчиво пытается вырваться и закрепиться в напечатанном тексте. По пути, конечно, обрастая мелкими подробностями, расширяясь и заполняя собой весь момент, который может длиться несколько часов. Нельзя остановиться, пока не почувствуешь, что можно. Это как раны, которые зашивают. Это всё равно что бросить не зашитую до конца рану, подумав «завтра дошью». Так ведь никуда не годится, верно? Завтра ведь может что-то произойти, и уже будет не до раны, и страшно подумать, что с ней случится. А если и дошьёшь завтра, то за ночь туда обязательно попадёт грязь, ещё что-нибудь, да и зашить ты можешь уже совершенно другими стежками, нежели теми, какими начинал зашивать вчера. Словом, ране в любом случае будет плохо. Как и не законченному отрывку. Это проверено.

— Ну обалдеть, — говорит Марк, а Кара смеётся.

— Кстати, у него в каждом рассказе кто-нибудь умирает, — говорит она. — Я читала.

— Ну что поделать, — разводит руками Ян. — Не то чтобы у меня бзик на убийства, но у меня бзик на убийства, — с полуулыбкой говорит он.

— Ну хорошо, — встреваю я, — а с чего вдруг роман?

— Я вообще-то ещё не закончил рассказы, но роман вдруг так чётко предстал передо мной, так легко начал писаться, так захватил меня, что рассказы пока отошли на второй план. Просто удивительно, как какая-то волна нежданно-негаданно нахлынула, остановить это уже нельзя, — обезоруживающе улыбается Ян. — Писательство — это вообще что-то очень откровенное. Что-то настоящее о самом человеке.

Вот с этим я согласна. Некоторые знакомые Яна запоем прочитывали его произведения сразу же, как они попадали к ним в руки, а некоторые — тянули многими месяцами. Вторых мне никак не понять — ведь произведение — это действительно настоящая правда о человеке, его суть, его настоящий внутренний мир. Не только тема — совсем даже не тема, но стиль, способность управлять фразами, диалоги, описания — всё это маленькие кусочки самого человека, именно те, которые никогда не узнать другим способом, и я правда не понимаю людей, которые сами себя лишают этой возможности. Ведь это не какой-то посторонний писатель, это Ян, их друг, их знакомый, тот, которого они словно бы знают! Ян давно перестал спрашивать, прочитали ли ту или иную его книгу, потому что ему надоело расстраиваться. Мне обидно за него, правда. Я не могу этого понять.

— Верно, — говорю я. Ян знает, что я его поддерживаю.

— Так и как там роман? Много написал? Вон Стивен Кинг не раз повторял, что любит отпускать сюжет, давая ему развиться в ту или иную концовку самому. А какой-то его знакомый писатель наоборот начинает с самой последней строчки, — говорит Марк.

— О, — Ян улыбается. — Да, я знаю. Сам я чаще всего пишу кусками, сценами, отрывками — что возникает в голове, то и пишу. У меня обычно сначала возникает конец, потом начало. И слава богу, потому что это каркас, который постепенно наполнится содержимым, подробностями, моментами, оттенками. Но главное — две основные точки уже есть. Не знаю, как можно писать, не решив, какой будет конец. Ну а наполнение… Иногда я понятия не имею, куда можно будет пристроить тот или иной кусок. Иногда — примерно знаю. Но так или иначе, а в конце всё складывается как нельзя удачнее. Одно за другим приходит осознание, где должен находиться тот или иной кусок. В конце всё оказывается мозаикой, в которой каждый кусочек постепенно находит своё место, и когда мозаика готова, готова и сама история.

— Круто, — говорит Марк. — Я тоже хочу так уметь.

— Прости, но, похоже, тебе не дано, — по-доброму смеётся Ян, и он прав. Марк вряд ли когда-то станет гением пера, он и сам это знает.

— Ну а если я всё же рискну попробовать составить тебе конкуренцию, есть какие-то важные вещи, которые я должен знать?

— Конечно. Первое — конкуренцию ты мне не составишь, — и тут уж смеётся Марк. — Но вообще, — продолжает Ян, — лично у меня есть как минимум три правила. Если ты пишешь и хочешь, чтобы написанное было действительно хорошим, мой тебе совет: не пренебрегай ими. Первое — всегда носи с собой что-то, чем можно записать, и что-то, куда можно записать. Телефон, на худой конец, тоже сойдёт. Всегда записывай то, что прояснилось в твоей голове, — сразу. Не ленись и не откладывай. Иначе потеряешь эту мысль, эту сцену, этот сюжетный поворот. Стопроцентно. Второе — всегда перечитывай днём то, что написал вечером и ночью. Уверяю, как минимум треть тебе захочется изменить. Вечером и ночью идёт какая-то особая волна творчества, попав в которую уже сложно остановиться и увидеть разницу между тем, что обязано быть написанным и тем, что может без этого обойтись. Третье — всегда перечитывай написанное через пару месяцев, когда тебя уже отпустило и процесс по сути давно закончен. Удивишься, сколь многое ты сможешь улучшить, когда твой разум немного отдохнёт от произведения.

— Тебе надо выпустить книгу советов «Если вы хотите стать писателем», — говорит Марк.

— Надо, — соглашается Ян. — Да только мне сначала самому надо им стать.

— В смысле? Ты что — не писатель?

— В своих глазах — конечно. В ваших и ещё нескольких читателей — тоже. Но этого мало.

Мы раздумываем над его словами, потом хором начинаем убеждать Яна, что всё сложится отлично, и мы ещё увидим его книги на полках самых престижных магазинов.

— За это надо выпить, — серьёзно говорит Марк, и мы чокаемся стаканами с холодным зелёным чаем.

— А вообще, — продолжает Ян, — если опустить всю эту мою болтовню, я могу объективно сказать, что быстро эволюционирую. Правда. Объективно. Пишу я медленно, но эволюционирую быстро. Я имею в виду, по количеству произведений. Начал с большого, не лишенного хороших моментов, но всё же местами сыроватого детектива — раз. В сборнике рассказов каждый рассказ получался чуть лучше предыдущего, плюс они все совершенно разные, что само по себе неплохо, — два. Второй роман, который я сейчас пишу, по-моему, уже очень даже достойный, плюс в нём я смог воплотить некоторые вещи, на которые мне любезно намекали знающие люди, — три. Таким образом, уже на третьей ступени я достиг значительного мастерства. По-моему, неплохо. Я рассчитывал минимум на пять-шесть. Я горд. Я рад.

— Ты молодец, — фыркает Кара.

На самом деле ей очень нравится читать то, что пишет Ян, и он это знает. А ему нравится слушать всё то, что пишет и играет она, и она это знает. И всё это совершенно искренне.

Ян хороший, но иногда циничный.

Иногда он любит цинично цитировать циничного Буковски — как-то, когда Кара решила, что встретила любовь всей своей жизни, и сказала об этом Яну, он ей на это ответил лишь «как ты можешь говорить, будто любишь одного человека, если в мире, может, десять тысяч людей, которых ты бы любила больше, если б знала? Но ты с ними не знакома». Они тогда неделю не разговаривали. А как-то про одну нашу одинокую знакомую сказал: «Когда такая красивая и умная девушка одна — можно не сомневаться, что с нутром у неё не всё хорошо». Хорошо хоть не ей в глаза. Почему-то именно сейчас в голову полезли всякие воспоминания, и вместо того, чтобы слушать оживлённый разговор, я перебираю в памяти высказывания Яна. Что ещё?

«Люди, рождённые в конце сентября — начале октября, всегда вызывают у меня подозрения. Были ли они желанными детьми, или же просто последствиями безудержного новогоднего разгула?» — сказал он когда-то, и говорил он всерьёз.

«Писатели — эгоистичные жлобы. Все люди вокруг для них — материал. Все их переживания и эмоции — материал», — сказал он когда-то, и говорил он опять-таки всерьёз.

— …Наделять каждого персонажа своими чертами и мыслями — и не наделять ими в полной мере ни одного. Они все — отражение тебя и в то же время нет, — долетает до меня сквозь мысли, и я пытаюсь всё-таки уловить суть разговора. — А насчёт объёма — да, возможно, это будет повесть, а не роман. Но вот, к примеру, Эрленд Лу — в его книге «Переучёт» меньше ста сорока тысяч знаков, я проверял, и всё же это произведение именуется гордым словом «роман». Хотя по объёму оно весьма небольшое. Так что я пока не определился. А про мой кругозор — какой кругозор? Я же писатель. Мне ничего, кроме своих книг, неинтересно, — усмехается Ян.

Я осознаю, что пропустила половину разговора. Наверное, это видно по моему лицу, потому что Ян смотрит на меня и хитро улыбается.

— Кстати, не понимаю, почему ты не любишь готовить, — совершенно внезапно говорит мне он. — Просто представь это как… Ну не знаю, как расследование, что ли.

— Расследование? — смеюсь я.

— Ну не совсем, конечно. Но смотри: изначально у тебя есть множество ингредиентов, некоторые между собой сочетаются, некоторые нет, некоторые ты в итоге посчитаешь бесполезными. Это как факты. А в итоге ты получаешь готовое блюдо — это результат действия с фактами. Фактически, это просто метод индукции — от частного к общему. Блюдо готово — дело раскрыто. Как насчёт такого подхода?

Я хочу сказать Яну, что обожаю его, но не могу: от серьёзного вида, с каким он всё это говорил, я снова не могу сдержать смех. Хотя надо признать, что-то в его словах есть.

— Выпьем же за метод индукции, — говорит Кара, и мы со смехом снова вливаем в себя холодный чай.

Мы ещё болтаем о всякой ерунде, но потом чувствуем, что чего-то не хватает. И это «что-то» в данном случае весьма конкретно. Смотрим друг на друга, выражаем свои мысли вслух и смеёмся. Меня посылают в ближайший магазин за хлебом и колбасой. Все четверо — любители этого весьма неполезного сочетания, прекрасного в любое время суток.

Через семь минут я уже в магазине, уверенным шагом прохожу к полкам, беру колбасу, хлеб, краем глаза отмечаю ценники, иду на кассу. Пока вожделенные товары пробивают, чувствую какое-то смутное сомнение. И я понимаю, почему — перед глазами всплывают только что увиденные ценники:

Колбаса Докторская, высший сорт. 32 руб. 70 коп.

Хлеб Петербургский. 279 руб. 20 коп.

«Странно», — думаю я. Только и всего.

Моя голова занята кучей других мыслей, и вся моя реакция на эти ценники выражается всего одним словом — «странно». В конце концов, сумма была та же. От перемены мест слагаемых сумма не менялась. Если бы я тогда действительно обратила внимание на эти начинающиеся странности, может быть, что-то сейчас было бы по-другому.

Хотя вряд ли.

Возвращаюсь домой, все уже в приятном предвкушении. С жадностью набрасываемся на нехитрые радости — и радость поуменьшается.

— Как бумага, — говорит Ян, и мы разочарованно киваем.

— Странно. Первый раз такая, — говорит Кара, и мы снова разочарованно киваем.

Дожевываем бутерброды, запиваем чаем.

Ещё немного сидим, но настроения почему-то уже нет. И дело не в колбасе, бог с ней, но в чём именно — не понимаем.

В итоге решаем расходиться. Выходим на улицу, Ян с Карой ещё думают, направиться им домой или куда-то ещё (в этот раз мы собирались дома у нас с Марком), а мы решаем прогуляться по центру.

На улице жарко, периодически кажется, что даже слишком. Через какое-то время мы оказываемся на Марата, решаем, куда свернуть, и выбираем уже много раз хоженый маршрут. Особенно мной, в бытность работы в «Кроличьей норе».

Мы идём по Лиговскому, столь знакомому, но почему-то кажущемуся чужим. Что-то не так, у меня опять возникает чувство какого-то смутного беспокойства, как будто я помнила что-то важное, но забыла, а потом забыла о том, что забыла, но всё же чувствую, что чего-то не хватает. По правую сторону вырастают сто раз виденные ворота, и я бы прошла мимо, привычно скользнув по ним взглядом, но останавливаюсь как вкопанная.

— Смотри, — дёргаю я за рукав Марка.

На плакатах, висящих на воротах, огромными буквами знакомая надпись — и всё же незнакомая:

Лофт Проект ПОДВАЛЫ

— Хм-м, — протягивает Марк, нахмурившись.

Я молчу. Я точно помню, что раньше было по-другому. Что-то было иначе. Но что? Воспоминание уворачивается от меня, выскальзывает, как мокрый кусок мыла из рук. И мне это не нравится. С чего бы оно так себя ведёт?

— Этажи, — шепчу я, вспомнив. — Чёртовы Этажи.

— Точно! И когда они успели…

Марк осекается, увидев моё лицо. Не знаю, что на нём, но он молчит с полминуты, а потом говорит:

— Пошли посмотрим.

— Нет, — вырывается у меня с удивительной быстротой. Меньше всего мне хочется идти туда. Смотреть. Не знаю, почему.

— Почему? Пойдём, — Марк легонько подталкивает меня к двери, и я решаю согласиться.

Уж не знаю, что я ожидала увидеть, но точно не то, что увидела. Мы проходим внутренний дворик, подходим ко входу. Каким-то непостижимым образом с того момента, как я была здесь в последний раз, здание успело кардинально измениться. Если раньше лестницы уходили наверх на пять этажей, то теперь нашему взору предстаёт явно одноэтажное здание.

Мы заходим. У меня по спине бегут мурашки, ибо лестница теперь одна, и ведёт она исключительно вниз и никуда более. Глубоко вниз. Прямиком в разветвлённую сеть подвалов. Что ж, это соответствует новому названию, что можно считать более-менее логичным. Но как? Как?

— Поразительно. — Марк ошарашенно оглядывается. Впрочем, как и я.

— Не то слово.

В целом система осталась та же — какие-то магазины, выставки, кафе. Только по подвалам, всего-то. По подвалам, которые один другого запущеннее. Да и продаваемые вещи и экспонаты выставок выглядят довольно устрашающе. Хотя меня нелегко испугать, в этих подвалах и среди этих действительно жутких вещей мне становится до одури страшно. Марку, похоже, тоже.

— Нам бы не опоздать, — говорит он, хотя мы никуда не торопимся. Но намёк понят.

— Только один, — отвечаю я. Остаётся один подвал, самый дальний, самый жуткий на вид. И хотя подходить к нему мне не хочется, я пересиливаю себя. Всё же надо узнать, что там теперь, для полноты картины. Абсолютно немыслимой картины.

— Ладно, — нехотя говорит Марк и бредёт за мной. Ясно, что ему вовсе не хочется туда идти, но и отпускать меня одну тоже не хочется. Хотя, наверное, волноваться не о чем. Наверное.

Дверь в этот самый крайний подвал новая, пластиковая, блестящая. Но при виде неё сердце у меня падает тяжеленным камнем куда-то вниз. Потому что я точно знаю, что должно было бы, по-хорошему, быть написано на двери. По крайней мере, что там было раньше. Когда я там работала. Теперь же пляшущие буквы складываются у меня на глазах в нечто, что я никак не хочу прочитывать:

Кроличья Дыра Заберись в комнату!

— Идём отсюда, — дёргаюсь я от мысли «а что же тогда там, за этой дверью?».

— Идём, — выдыхает Марк.

Мы молча пробираемся через подвалы обратно наверх, на улицу. Молча проходим через дворик. Не знаю, о чём думает Марк, а я вот ни о чём не думаю. Просто не могу.

— Чёрт, сигареты кончились, — долетает до меня голос Марка. — Зайдём в магаз?

— Конечно. — Конечно. Куда угодно. Только подальше от этого места.

Пока мы стоим в очереди в кассу, я достаю телефон и набираю в поиске «Лофт Проект ПОДВАЛЫ». Результат меня не удивляет. Удивляет формулировка:

Успехи не увенчались поиском

Я засовываю телефон в карман, нервно застегиваю молнию. Я всегда знаю, когда я сплю, — всю свою жизнь я могла это почувствовать. И сейчас я точно не сплю. Абсолютно точно. И это очень пугает.

— Паспорт, — вяло говорит полная, размалёванная бабища за кассой.

— В смысле? — удивляется Марк.

— Паспорт покажите.

Марк смеётся, смотрит на меня. Он, конечно, молодой, да и выглядит чуть младше своих лет, но всё же давно ему не давали меньше восемнадцати. Я смотрю на него, но не смеюсь.

Марк отдаёт паспорт, приготовившись увидеть на лице бабищи удивление, но на нём лишь презрение.

— Во даёт, — швыряет она паспорт обратно Марку. — Совсем стыд потеряли? Белым по чёрному же написано! — устремляет она толстый палец на табличку у кассы.

И правда. Белым по чёрному:

Мы НЕ продаём табачную и алкогольную продукцию лицам старше 18 лет ЭТО ЗАКОН!

— Э-это как? — совсем теряется Марк.

— А вот так! — гаркает бабища. — И вообще, это нарушение!

— Какое нарушение?

— Нарушение закона! Думали закон обойти? И меня втянуть в это? Ну обнаглела молодёжь совсем!

— Да я же…

— А ну выметайтесь! Не то я щ-щас строителей вызову!

— Строителей-то зачем? — жалобно вырывается у Марка, а я хватаю его за руку с воплем «бежим!» и тащу к выходу. Покупатели неодобрительно качают головами, увенчанными чёрными солнцезащитными очками. У всех до одного.

На улице я теряю сознание. Правда, очень ненадолго. Секунд на пять, наверное. Марк трясёт меня за плечи, я открываю глаза.

— Что это? Что это вообще?

Марк побледнел, и в глазах его я вижу тревогу, которая очень скоро может перейти в безумие.

— Не знаю.

Самый пик жары. Асфальт чуть ли не горит под ногами. В горле пересохло, лезу в сумку за бутылкой воды.

— О господи, — говорит Марк, не отрывая взгляда от моей сумки. Она у меня большая и удобная, через плечо, мне её привезла подруга из Нью-Йорка. Из тех сумок, на которых много раз написано название города. Подряд и каждая строчка разными цветами. Вот и на моей — NEW YORK NEW YORK. Люблю эту сумку. Но Марк уже видит то, чего не заметила я: буквы на сумке перепутались, поперескакивали со строчки на строчку, являя теперь вместо спокойных, одноцветных, правильных надписей — вакханалию цветов и WNO KROE EWK NROO. Дальше рассматривать не стала. Сумка мне нужна, и это единственная причина, по которой я не бросаю её на раскалённый асфальт.

— Скажи, что это сон, — просит Марк, но я чувствую, что сам он в это не верит. Я качаю головой, достаю всё-таки бутылку, отпиваю (со страхом) воды — вода как вода, протягиваю Марку. Тот делает пару глотков.

— Поехали домой, — говорю я. — Мне страшно.

— Да и мне не по себе. И я не уверен, что мы доедем.

— Ты всегда умел подбодрить, — усмехаюсь я, но усмешка выходит очень жалобной. В глубине души я знаю, что он прав.

Так или иначе, мы идём к метро. По дороге видим палатку с мороженым. По такой жаре к ней выстроилась нехилая очередь. Белокурая девушка с улыбкой интересуется у парня выбранным вкусом мороженого, кивает, зачерпывает из нужного отсека специальной ложкой. Шмякает ему прямо в руку истекающий собою же шарик мороженого. Парень улыбается и уходит. Мороженое течёт у него по ладони. Девушка улыбается, обслуживает следующего покупателя, шмякает ему в руку шарик. Все улыбаются.

Я отворачиваюсь.

Вход в метро почему-то закрыт. Мы идём проверить, не открыт ли другой вход — переходим дорогу один раз, потом другой. Парень в кричаще-малиновой футболке суёт мне карточку-рекламу какой-то левой фирмы со схемой метро на обороте. Я тупо пялюсь на неё, потому что привычные цвета линий перепутаны, а станции расположены в хаотичном порядке.

— Давай-ка не поедем на метро, — вырывается у меня. Марк не отвечает. Я с тревогой оборачиваюсь и вижу, как он запрыгивает в троллейбус. Двери закрываются, Марк прижимается к стеклу, и на лице у него красноречиво написан чистый ужас. Какое-то мгновение я просто стою и провожаю взглядом троллейбус, потом, наверное, собираюсь бежать за ним, но сталкиваюсь с кем-то и валюсь на асфальт. Тут же подскакиваю — он хуже раскалённой сковороды. Троллейбус уже уехал. Взгляд мой натыкается на знакомые черты и я, неимоверно обрадовавшись, кричу:

— Кара!

Девушка не оборачивается, идёт ко входу в метро. Я бегу за ней, но понимаю, что это не Кара. Неизвестная невозмутимо скрывается в здании метрополитена, на котором красуется надпись «Площадь Воздаяния».

Ну да, а проспект, наверное, уже не Невский, а какой-нибудь Мерзкий? Однако Невский всё ещё на месте, и это меня чуточку успокаивает. Я роюсь в сумке, стараясь не обращать внимания на её изменившийся вид. Достаю телефон. Звоню Марку, Каре, Яну. Каждый раз слышу одно и то же:

Абонемент не достоин

Сумасшествие чистой воды. Звоню по каждому номеру, который записан в телефоне — результат тот же. Между тем стало ещё жарче. Наверное, на улице уже градусов тридцать пять. Да это же ад, весело думаю я и едва удерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Попахивает безумием. Всегда отвратно переношу жару. Может, стоит угоститься мороженым с руки? Или скоротать день в прохладных ПОДВАЛАХ? В метро, наверное, тоже прохладно. Я буквально ощущаю, как балансирую на тонкой грани между тем, чтобы упасть на колени и зарыдать, и тем, чтобы сойти с ума. С трудом я беру себя в руки и решаю идти по Невскому. Всё же троллейбус Марка должен был ехать прямо по Невскому и через Дворцовый мост, может, Марк вышел где-нибудь и теперь ждёт меня или идёт мне навстречу. Звучит не то чтобы неубедительно, но так себе. Однако сейчас в голове нет других идей. И я иду, чувствуя, как буквально плавится мозг. Обе стороны Невского сейчас солнечные, на небе ни единого облачного клочка. Вывески магазинов пугают своей безумностью. Но почему-то сейчас меня больше всего пугает то, что всё это — весь этот бред вокруг — подавляющее число людей воспринимает совершенно нормально. Перед глазами снова встаёт очередь у мороженного ларька, очередь в кассу магазина. Вроде нормальные люди с виду, но, учитывая обстоятельства, в которых они находятся, ведут они себя совсем не нормально. Должно бы вопить или пытаться разобраться, а они и бровью не ведут. Чёрт знает что. И эти, идущие по проспекту. Заходят в магазины со странными (мягко говоря) вывесками, щебечут о чём-то, совсем не изнывают от жары… Пожалуй, это пугает больше всего.

Перехожу Фонтанку (всё ещё Фонтанку), прохожу мимо Книжной лавки писателей. Почему-то эти синие буквы, расставленные в правильном, привычном мне порядке, меня успокаивают. Может, всё не так уж плохо? Даже немного расслабляюсь. Радуясь, замедляю шаг, рассматриваю витрину.

Пожалуй, радовалась я рано. Книга, выставленная за стеклом, разом меня отрезвляет:

ХИТ ПРОДАЖ

ДИНОЗАВРЫ ВЫМЕРЛИ МОЛЧА

огромными буквами красуется на обложке. На этой же обложке ужасно крупно изображены морды двух динозавров со слезящимися глазами, буквально молящими о пощаде. Жуть.

Жуть.

Не хочу думать, из какого мира эта книга — из того, что был здесь ещё вчера, или всё же из теперешнего. Судя по названию… Хотя кто его знает.

Марк не идёт мне навстречу.

Дохожу до «Буквоеда». Название ещё прежнее, но на витрины мне смотреть не хочется. Однако голова моя поворачивается, хочу я того или нет, и в глаза сразу бросаются подвешенные на верёвочках степлеры, под которыми красуется плакат:

ХИТ ХИТ ХИТ

НЕОБУЗДАННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ СТЕПЛЕРА В СТРАНЕ БЕЛОГО ЧАЯ

Сильно.

Нет, правда. Сильно. Я бы купила. Если бы это было вчера.

С тупой улыбкой иду дальше, дохожу до Дома Книги, но на этот раз мне удаётся не смотреть на витрины.

Марк не идёт мне навстречу.

Зато все остальные — идут. Внезапно понимаю, что в сторону Зимнего иду только я — все остальные идут от него. Почему никто не идёт в ту сторону?

Скоро я узнаю́, почему. Мойка бурлит, словно в её недрах засел огромный кипятильник. Но это ерунда по сравнению с тем, что творится впереди. Больше никто не идёт мне навстречу. За Мойкой по Невскому сочится чёрная жижа, и чем ближе к Дворцовой площади, тем её больше. Я не могу остановиться, иду вперёд, стараясь не наступить на это (понятия не имею, что это, и уж точно не хочу узнать, что будет, если в это наступить). Я иду, иду, иду, и вот я уже у самой площади — но её нет. Вместо неё — озеро чёрной жижи. Не знаю, скрыта ли под ним брусчатка или озеро теперь вместо площади. Даже не успеваю подумать — взгляд смещается выше, и я отчаянно начинаю сомневаться, что всё происходит по-настоящему. Во-первых, даже отсюда мне видно, что Нева (хотя вряд ли это Нева) теперь повсюду — Дворцовую набережную постигла участь площади. Эрмитаж превратился в подобие корабля. Только и всего, ничего удивительного. Эрмитаж просто-напросто находится посреди огромного чёрного моря — только чернота, и ничего больше. На чём он держится? Есть ли что-то под этой чернотой? Или он просто стоит на якоре? Боже. Чернота плещется, омывает красно-белые стены. Красно-белые. Я слышу стук, смотрю под ноги — с руки каким-то образом слетели часы. Упали прямиком в жижу, которая уже подкралась к моим ногам. Очень вовремя упали — я подскакиваю и отпрыгиваю в другое место. Собираюсь бежать, но пару секунд медлю. Успеваю увидеть, что цифры на циферблате исчезли. Успеваю увидеть, что Эрмитаж уже жёлто-белый.

Поворачиваюсь и бегу изо всех сил.

Где-то ближе к площади Восстания (Воздаяния) абсолютно выдыхаюсь. Прислоняюсь к стене, пытаюсь восстановить дыхание и унять сердцебиение. В боку нестерпимо болит — отвыкла я так бегать. В голове мелькает разноцветный Эрмитаж и чёрная жижа. Я точно знаю, что не сошла с ума — но смотрю на немногочисленных людей, прогуливающихся мимо меня и ничего особенного не замечающих, и теряю уверенность в своей вменяемости. Жара бьёт в голову, я оседаю на ступеньки какого-то магазина.

Логика. Мне необходимо найти какую-то логику, иначе вывод напросится только один. А признавать себя сумасшедшей я не хочу. Не хочу и не могу!

Логика не находится. Единственное, что я припоминаю, так это то, что Эрмитаж и правда в различные исторические периоды был красно-белым и жёлто-белым. Но как, чёрт возьми, это объясняет то, что я видела?!

Мимо меня пробегает какой-то неопрятный мужик в мешковатой одежде. В паре метров он останавливается, внимательно смотрит на меня и идёт ко мне. Я прямо-таки вжимаюсь в стену. Он смотрит на моё лицо, которое, наверное, отлично отражает мои чувства, наклоняется ко мне — несмотря на жару, по спине у меня бегут мурашки — и бросает что-то в капюшон моей футболки. Потом бежит дальше, в сторону конца Невского. Я аж застываю от неожиданности. С трудом отлепляюсь от ступенек, лезу рукой в капюшон. Достаю оттуда маленькую помятую бумажку:

Невский проспект, дом 192

Всем неравнодушным

Я задумываюсь. Этот мужик был больше похож на меня, чем на спокойно-апатичных прохожих. Может, он видел то же, что и я? Может, кроме меня, Марка и этого мужика есть ещё такие же? «Неравнодушные»? В любом случае, не просто же так он дал мне этот адрес?

Последнее, что окончательно убеждает меня найти это место: может, Марк там? Я твёрдо уверена, что дома его нет, настолько твёрдо, что это даже пугает. Я просто-таки знаю, что он не дома. И всё это время с момента его исчезновения я боюсь, что с ним что-то случилось, мне просто физически необходимо его увидеть, найти, убедиться. Это сводит с ума не меньше остального.

Я иду по Невскому, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не увидеть что-нибудь такое, чего мне видеть не хотелось бы. Иду, пока не дохожу до его конца. Последний дом по Невскому проспекту имеет номер 190, и я понимаю, что на бумажке в моём кармане написан несуществующий адрес.

Только и всего.

Я вспоминаю, как бурлила чёрная Мойка, и решаю осмотреться повнимательнее. Кажется, сегодня день странностей — это мягко говоря, так почему бы не поискать ещё? Я изучаю дома, перехожу туда-сюда дорогу, вглядываюсь во все цифры. И спустя минут десять я нахожу обшарпанную дверь в подвал, на которой мелом выведено «192». Похоже, это и есть Невский проспект, 192. Самостоятельно созданный. Я стараюсь не удивляться, но получается плохо. Хотя несуществующий адрес всё же пока не переплюнул Дворцовую площадь.

Я подхожу к двери и вижу под нарисованным номером маленькое окошечко. Не очень хорошо представляя, что я делаю и зачем, и уж тем более — что меня ждёт, я осторожно стучу.

Маленькое окошечко приоткрывается, и из него доносится:

— Пароль?

К такому я не была готова. В голове прокручиваются бессмысленные парольные фразы, почерпнутые из фильмов и книг, в горле пересыхает.

— Динозавры вымерли молча, — брякаю я помимо воли.

За окошечком слышится шорох. Мучительно долго я стою, не зная, чего ждать, не представляя, к чему приведут мои слова.

— Проходи, — доносится наконец чей-то ватный голос, и окошечко с лязгом захлопывается.

А дверь открывается.

Я вхожу в полутёмный подвал, и сердце у меня подпрыгивает до горла.

Я вижу Марка, Кару, Яна.

— Господи! — вырывается у меня. — Где ты был? Где ты был?! — трясу я Марка за плечи, не в силах остановиться. — Я чуть с ума не сошла!

— Честно говоря, я сам не понял. Увидел тебя в троллейбусе, был уверен, что это ты — а потом оказалось, что нет, а дальше вообще была какая-то ерунда, — отвечает Марк, и я слышу чьё-то покашливание за спиной.

— Это неудивительно, — раздаётся незнакомый голос, и я оборачиваюсь.

В этом подвальном помещении кроме нас находится мужчина, с потолка свешивается тусклая лампочка, а на стенах висят какие-то обрывки текстов, в том числе и с определениями из словарей, и карты неизвестных местностей. Мне мгновенно становится не по себе, но тут голос подаёт Кара:

— Как вас зовут?

— Аристарх, — вежливо отзывается мужчина. — Но это не важно. Сейчас уже всё не важно.

Судя по всему, Кара, Ян и Марк оказались здесь совсем недавно, буквально передо мной. «Пожалуй, мы пойдём», — хочу сказать я, но вместо этого почему-то спрашиваю:

— Кто вы?

— Такой же человек, как и вы. И раз уж вы здесь, то это, вероятно, не случайно.

— Что…

— Наверняка вы заметили, что город меняется. Что-то происходит. Обстановка постепенно накаляется, и в прямом смысле тоже. Думаю, сейчас снаружи около тридцати пяти градусов в привычном нам понимании. И думаю, что это ещё не предел.

Мы все одновременно начинаем что-то говорить, но Аристарх останавливает нас взмахом руки.

— Конечно, заметили. Но не понимаете, что происходит, да? Вот ты, например, видел её в троллейбусе. И ты правда видел именно её, можешь мне поверить, — обращается Аристарх к Марку.

Я вспоминаю его, смотрящего на меня сквозь троллейбусное стекло, тот ужас на его лице, и у меня невольно вырывается:

— Вы же не хотите сказать, что по городу ходят наши копии?

Почему-то это меня до смерти пугает. Такая жуть мне с детства не нравилась.

— Нет, это ни к чему.

— Кому «это ни к чему»? — встревает Ян.

— Кому? Хороший вопрос. Правильный. А вот ответ на него вам вряд ли понравится.

Мы снова стоим и молчим. Иррациональность происходящего снаружи потихоньку прокрадывается сюда, и лампочка начинает нервно мигать. Аристарх подкручивает её, нежно улыбаясь, и она успокаивается. Он смотрит на нас, и мне становится жутко, очень жутко. Потому что в глазах у него отчётливее некуда читается вселенская жалость к нам. Словно бы мы животные на убой, к которым он успел привязаться, но спасти которых не может. Я инстинктивно делаю шаг назад, и голос Аристарха разрезает повисшую тишину:

— Скажите мне, что такое диссонанс?

— Негармоничное сочетание музыкальных звуков, — машинально отзывается Кара, закончившая музыкальную школу с отличием. А от себя добавляет: — Что-то очень неприятное.

— Что-то неправильное, — добавляю я, и по спине бегут мурашки.

Марк глазами находит на стене листок на букву «Д» и зачитывает:

— «То, что вносит разлад во что-нибудь, вступает в полное противоречие с чем-нибудь».

Аристарх улыбается и кивает.

— Совершенно верно. Точнее и не скажешь. Собственно, именно это сейчас и происходит. Диссонанс.

Мы молчим. Часть нашего коллективного разума торжествует — ура, нашлось название, даже определение происходящего безумия! Другая часть захлёбывается непониманием и недоверием.

— Я прекрасно понимаю ваши чувства, — говорит Аристарх. — Поверьте, понимаю.

— Что всё это значит? — Марк выражает наш общий вопрос.

— Видите ли, всем нам известны такие понятия, как «баланс», «мера», «предел». Правда же?

— Ну, — нетерпеливо переминается с ноги на ногу Ян. Всегда так делает, когда нервничает.

— Вселенная, природа, всё вокруг изначально стремится к балансу и всегда будет к нему стремиться. Иначе ничего не имело бы смысла. Баланс может быть достигнут между весьма разными величинами и весьма разными способами. У всего есть мера, и все меры вместе и составляют бесконечность. У всего есть предел, и когда мир достигает определённого предела, нарушается баланс. Изменяются меры. Бесконечность рассыпается, теряет будущее. Иными словами, для Вселенной всё становится очень плохо.

Лампочка над нашими головами взрывается, мы инстинктивно закрываем головы руками, Кара вскрикивает. Теперь единственный источник света — тусклая боковая лампа. Снаружи слышится грохот, и Аристарх махает рукой:

— Впрочем, это всё сложно и не ко времени. Его у нас мало. Скажу так, чтобы вы попробовали понять. В нашем городе у людей слишком много проблем. Большая часть из них надуманная. Люди здесь вечно усталые, вечно недовольные, считающие себя несчастными. Не все, конечно. Нет. Но всё это длится слишком долго и прекращаться не собирается. За все эти годы усталости и озлобленности накопилось слишком много. А всё это передаётся городу. Всему есть предел — есть предел и тому, сколько город может вытерпеть. Наш уже достиг предела. Мы все постарались. Город обезумел, и безумие это заразно. В целом мы все вместе с городом всё это время катились в бездну и теперь почти достигли её дна. Всему своё время — и теперь пришло время Диссонанса. Диссонанс также заразен. И необратим. Печально, не правда ли?

— И когда он закончится? — спрашивает Марк с лёгким оттенком сарказма.

— Когда баланс будет восстановлен.

— В каком смысле? Каким образом?

— Таким же, как это произошло с Атлантидой. Или с Помпеями.

— Атлантиды же не существовало, — удивляется Кара.

— Это спорный вопрос, — Ян насупился и смотрит себе под ноги. Лицо у него очень бледное, это видно даже в полумраке. Кажется, его проняло.

Меня точно проняло. Перед глазами промелькнули затонувшие дома и постройки, улицы и люди, погребённые под пеплом, неотвратимость и масштабность гибели цивилизаций.

— Это просто произойдёт, — долетает до меня голос Аристарха.

— И что, в Атлантиде или Помпеях тоже сначала все и всё сходило с ума? У нас тут именно это, а не извержение вулкана и не наводнение, — говорит Марк.

— Очень может быть. Почему бы и нет? Я склонен верить, что так и было. Что так всегда и бывает. Превышение предела порождает безумие в самых разных формах, что в целом выражается Диссонансом и заканчивается всегда одинаково — восстановлением баланса.

— То есть…

— То есть вырезанием раковой опухоли. Уничтожением.

— Но…

— Уничтожением, — повторяет Аристарх. — Полным. Абсолютная зачистка. Так что нам с вами недолго осталось.

Кара испуганно смотрит на брата, но Ян абсолютно непроницаем. Он смотрит на Аристарха, и взгляд его постепенно начинает выражать что-то, напоминающее презрение. Аристарх прекрасно это видит.

— Я не волнуюсь, поверите вы или нет, — говорит он. — Потому что знаю — поверите. Сами убедитесь в этом очень скоро. Потому что нас настиг Диссонанс, и отрицать этого нельзя даже при огромном желании.

— Интересная теория, — говорит Ян, — но нам пора идти. — Если до этого его и проняло, то теперь он выглядит оскорблённым выслушанной фантазийной ерундой. Ян поворачивается и уходит, явно уверенный, что мы последуем за ним.

— Идти? Куда? Отсюда не сбежать, не уехать, не улететь, не уплыть. Все, кто находится здесь во время Диссонанса, с ним и уйдут. Он наступил именно тогда, когда было нужно, и все, кто здесь находился, находились на своём месте.

Кара поворачивается и идёт за Яном. Я успеваю заметить испуганное выражение на её лице.

Аристарх лишь вздыхает.

Я вспоминаю всё увиденное мной за день, и в горле застревает какой-то комок.

— Они не видели Эрмитаж, — бормочу я, почти поверившая в слова Аристарха. — Они просто ещё мало видели.

— Увидят, — отзывается Аристарх. — И полагаю, очень скоро. Похоже, Диссонанс распространяется от сердца города, от центра к окраинам, так что далеко ходить не придётся.

— Пойдём, — говорит Марк, и в этот момент мне почему-то становится страшно. В этот момент я понимаю, что если уйду, упущу что-то важное. В этот момент я чувствую, что Аристарху можно доверять. Но ещё не знаю, готова ли я к этому.

— Я сейчас, — машинально отвечаю я Марку, он пожимает плечами и направляется к выходу. Чувствую, что ждёт меня около него — оставить меня наедине с каким-то психом в этом тёмном подвале он бы не согласился даже под страхом смерти.

Только вот я не уверена, что передо мной псих.

Я вспоминаю людей, беззаботно шагающих по Невскому, не обращая внимания на безумие вокруг, на людей, стоящих в очереди за шмякающимся мороженым, и не могу удержаться:

— Но те люди…

Аристарх кивает, словно прочёл вопрос в моей голове.

— Да, каждый воспринимает это по-своему. Некоторые ничего не замечают, просто тихо обращаются в Диссонанс. Сливаются с ним. Пожалуй, худшая участь. Хотя если не знать, что с тобой что-то не так, то вроде бы всё и хорошо. Некоторые, нормальные, как вы, например, недоумевают, пугаются, мечутся. Некоторые бесятся и становятся неуправляемыми. Все вместе и образуют настоящий Диссонанс. Все вместе и в своё время. Да, всему своё время. Пожалуй, это главная истина из всех существующих.

— Откуда вы всё это знаете? — спрашиваю я.

— Всегда находится кто-то, кто знает больше других, — пожимает плечами Аристарх, и я теряюсь с ответом.

Ещё немного стою перед ним, но понимаю, что мне нужно на воздух. Полумрак подвала словно сжимает мои лёгкие. Я поворачиваюсь и иду к Марку, но голос Аристарха, негромкий, но твёрдый, останавливает меня:

— Стойте.

Я вопросительно смотрю на него, и он так же твёрдо говорит:

— Подумайте о чём-нибудь самом приятном для вас. У всех есть что-то такое. Прошу, подумайте об этом. Прямо сейчас.

Почему-то я повинуюсь. Я даже на мгновение забываю о непонятном кошмаре, творящемся снаружи, о Каре и Яне, ждущих там же, о Марке за моей спиной.

Я думаю о приятном.

Многие ли могут похвастаться тем, что есть что-то, от чего у них буквально подкашиваются колени, сердце смиренно падает куда-то вниз и в голове бьётся только одна мысль: «Разве может быть что-то лучше этого…»? Всех в разной степени трогает, воодушевляет, вдохновляет и радует то или иное, но не у каждого есть именно такое. Если разобраться и честно себе признаться, то не у каждого. А мне действительно хочется упасть на колени и никогда не покидать ледокол. Или подводную лодку. Но в ней существовать было бы страшновато, на такой-то глубине, поэтому если выбирать что-то одно и конкретное — то это, без сомнений, огромные старые ледоколы. Чем больше и старее махина-посудина, тем лучше. Я ещё не бывала на авианосцах, думаю, они бы мне понравились, но и ледоколы меня вполне устраивают. Я счастлива, обожаю свою жизнь, я горжусь своими достижениями, я люблю своё время и всё, что я в нём знаю. Но стоя там, клянусь, я готова променять всё, абсолютно всё, чтобы работать там, когда он был ещё на ходу. С утра до ночи бросать уголь в топку, что угодно. Только бы не покидать его. Быть на нём. Быть его частью. Клянусь, я бы отдала всё. Хоть это и может показаться странным. Может, это и правда так. Да, пожалуй, это очень странно. Но мне всё равно. А машинное отделение? Это же сердце, огромное, сложное, манящее, загадочное сердце! Как можно остаться к нему равнодушным? А запах старого корабельного оборудования? Запах старья, говорит Марк, но это совсем не так. Это запах прошлого, запах корабля, запах его вещей. Он помогает мне лучше представить то время, как всё тогда было, перенестись туда. Даже находясь дома, стоит мне только вспомнить это ощущение, как внутри начинает разливаться тепло. И сколь долгим бы ни был перерыв между посещениями ледоколов, подводных лодок, да вообще старых кораблей, это чувство никогда не забывается. Оно всегда со мной, стоит только вспомнить, только представить. Это удивительно. Это моя слабость.

— Подумали? — долетает до меня голос Аристарха, и я машинально киваю. — Хорошо. Потому что это был последний раз, когда вы думали о чём-то приятном.

Мне становится совсем нехорошо, и я буквально выбегаю на улицу.

Ян и Кара озабоченно смотрят на меня, но я махаю рукой, давая понять, что всё нормально. Хотя это совсем не так.

Мы стоим недалеко от входа в убежище Аристарха и все четверо молчим. Каждый о своём, полагаю, но и об одном тоже.

Я вспоминаю рассказанный кем-то недавний случай с чьими-то знакомыми: они вышли за сигаретами буквально на пять минут, а когда вернулись, оказалось, что прошёл час. Они безмерно удивились, даже испугались, и при этом одного волновало, куда делся этот час, а другого — что он делал этот час (сказались многочисленные просмотренные фильмы о поступках, совершенных в бессознательном состоянии). Так и не разобрались, в чём дело. Мы тогда не поверили, подумали, что это какой-то розыгрыш. Сейчас же я думаю, что это уже было одним из проявлений Диссонанса.

Я даже не замечаю, как полностью поверила во всё, что рассказал Аристарх.

— Может, пойдём? — говорит Ян, но мне кажется, никому из нас не хочется никуда идти. Мы ещё в состоянии осмысления происходящего и сказанного. А кто-то — в состоянии неверия в это.

На другой стороне улицы я вижу ковыляющую парочку — выглядят так, будто девушка натёрла ногу, а парень помогает ей идти. Но не это главное — я не вижу их глаз. То есть у меня, конечно, не идеальное зрение, в отличие от Яна, но это не мешает мне понять, что глаз нет. Дело не в том, что мне их не разглядеть. Дело в том, что их действительно нет.

Я в шоке отворачиваюсь, пытаясь убедить себя в том, что ошиблась, но знаю, что это не так. Видимо, лицо моё слегка перекошено от ужаса, потому что Ян кладёт мне руку на плечо и явно хочет что-то спросить. Внезапно меня охватывает злость:

— Почему тебе, несмотря на всё, что происходит вокруг, так сложно поверить в его слова? Ты же писатель, — невольно слетает у меня с губ.

Ян отворачивается, видит то же, что и я, в ужасе смотрит себе под ноги.

— Конечно, писатель, — говорит Кара. — Потому и поверил, наверное, быстрее всех. Но принять это он отказывается. И я тоже.

— Но это уже есть! С этим-то вы не поспорите! Да посмотрите вокруг, чёрт! — я чувствую, что ещё немного и возникнет вероятность истерики. Пытаюсь успокоиться.

Мимо проходит группа подростков, вроде нормальных на вид (по крайней мере, у них всё ещё есть глаза), что-то бурно обсуждающих. Я делаю глубокий вдох. Выдох. Глубокий вдох…

— У нас была машина, но её сбило собакой, — долетает до меня голос кого-то из них, и я давлюсь воздухом. Асфальт жжёт ноги через тонкую подошву балеток, и на глаза у меня наворачиваются слёзы. Господи, что же это такое?

В этот момент рядом раздаётся дикий грохот, и все мы поворачиваемся к его источнику — а это подвал Аристарха. Кажется, там только что что-то взорвалось. А ведь он там! Я порываюсь сделать хоть что-нибудь, но тут в подвале раздаётся второй взрыв, и Марк хватает меня за плечи.

— Оставь… Оставь. Уже не помочь.

Я так не считаю, поэтому продолжаю вырываться, и тогда третий взрыв в подвале отбрасывает нас назад. Теперь-то уж точно поздно. Я чувствую, что совершила ужасную ошибку.

Я так и не спросила… Так и не спросила самое важное.

Когда я поднимаюсь, Яна с Карой уже нет рядом.

— Психанули и пошли домой, — без энтузиазма объясняет Марк.

«Как же так, мы ведь должны держаться все вместе, тут же конец света, чёрт побери, как они могли уйти?!» — хочу крикнуть я, но на меня наваливается такая усталость, что я не говорю ни слова. Зато Марк что-то говорит, только вот я его совсем не слушаю. Взгляд мой приковывает чья-то фигурка, кажущаяся знакомой, и я…

— Он жив! Вон он! Скорее, — кричу я, но, когда Марк смотрит, куда я указываю, Аристарх уже скрывается из вида.

— Кто?

— Да Аристарх же! Он жив! Надо его догнать, — радостно тараторю я, а Марк в ответ лишь пожимает плечами:

— Зачем?

Я злюсь от того, что Марк не понимает элементарных вещей.

— Спросить! Мы не успели спросить у него, как остановить всё это!

— Из того, что он говорил, следует, что остановить это нельзя, — как мне кажется, равнодушно отвечает Марк. — Диссонанс необратим, помнишь?

Я теряюсь. С одной стороны, меня беспокоят слова Марка, они же слова Аристарха: а что, если это действительно нельзя остановить? С другой — я не могу понять, всерьёз говорит Марк или нет. Хотя как уж тут после всего говорить не всерьёз?

— В любом случае, даже если это и можно остановить, думаешь, это сделала бы ты?

— Да, — отвечаю я, не веря своим ушам. Как же это глупо!

Марк смеётся.

— Пойдём лучше найдём Яна с Карой, — говорит он, и я забываю об Аристархе. Это правда — нам нужно найти их как можно скорее. Не знаю почему, но у меня такое чувство, что любое промедление губительно.

Мы направляемся домой к Яну и Каре. По пути пробуем им позвонить, но телефон Марка отказывается набирать номер, а мой продолжает гнуть линию про недостойный абонемент. Пока мы идём, изнывая от жары, разум отказывается фиксировать происходящее. Разум пытается отключиться, но терпит неудачу.

Мост Александра Невского разведён средь бела дня.

Небо местами приобретает оранжевый оттенок.

Я почему-то вспоминаю про слойку с абрикосом. Совсем недавно Марк притащил из магазина булочки с корицей, мы их постоянно едим. Я, как обычно, сунула их в микроволновку, даже не смотря. Но через полминуты почему-то не запахло невозможно приятным ароматом корицы, а микроволновка начала искрить. Я поспешно вытащила булочки и тут только заметила, что они другой формы, не такой, как мы привыкли. Да и не с корицей вовсе. У Марка просто глаза на лоб полезли, когда он откусил одну из них, вторую он сразу выхватил у меня из рук. Я не знаю, что это были за булочки, когда я не глядя засовывала их в микроволновку, но вот вытащила из неё я слойки с абрикосом. Марк никогда не купил бы слойки с абрикосом, в какой бы рассеянности он ни пребывал, потому что у меня жуткая аллергия на всё абрикосовое. Он клялся, что покупал наши обычные булочки с корицей. Сейчас, глядя на это оранжевеющее небо, я полагаю, то было одним из начинающихся проявлений Диссонанса.

Марк спрашивает, о чём я думаю, и я отвечаю, что об абрикосовых слойках. Он удивляется, но потом тоже задумывается.

Позже оказывается, что почти все мосты ни с того ни с сего разведены посреди дня. К счастью, чтобы попасть домой к Каре, нам не нужно пересекать мост, но от этого спокойнее на душе не становится.

Мы всё идём и идём, и я вдруг понимаю, что уже вечер пятницы, а вокруг ни одной машины. Проспект, на котором в это время всегда безумные пробки и люди добираются домой по три часа, абсолютно пуст. Это пугает до жути.

Но то, что мы видим на другом проспекте, пугает просто до смерти. Куча машин в ряд, неживая тишина и ни одного водителя за рулём. Пустые, мёртвые машины заполнили обе полосы, и выглядят они так, словно их бросили сотню лет назад при каком-то апокалипсисе.

Хотя, наверное, насчёт сотни я ошибаюсь.

Когда мы наконец доходим, поднимаемся на нужный этаж и собираемся звонить в дверь, желудок у меня сворачивается в узел, словно предчувствуя нечто ужасное. Марк давит на кнопку звонка, и вместо привычной трели раздаётся какое-то бульканье. Меня начинает тошнить.

Хотелось бы списать на испорченную еду, но я знаю, что тошнит меня от страха.

Мы слышим, как открывается первая внутренняя дверь, кто-то смотрит в глазок.

— Убирайтесь, — слышим мы безжизненный голос Яна и на какое-то время теряем дар речи от такого поворота.

— Но… — начинаю я, однако Ян из-за двери меня перебивает:

— Убирайтесь.

— Мы просто хотели убедиться, что с вами всё в порядке, — обретает наконец дар речи Марк.

— С нами?

— Ну да, с тобой и Карой, мы волновались, что…

— Карина мертва.

Я давлюсь собственной слюной и закашливаюсь. Кариной Ян не называл сестру уже лет десять.

— Что? — не верит своим ушам Марк.

— Карина. Мертва. — раздельно и безжизненно доносится из-за двери.

— Но как?! — ужас в моём голосе чувствует, наверное, весь дом.

— На неё упало пианино.

— Как?! — снова вырывается у меня.

— Вот так! — зло бросает Ян, и мы слышим звук захлопывающейся двери.

Долго ещё мы стоим на лестничной площадке, то стуча в дверь, то звоня в булькающий звонок, то взывая к Яну, но больше из квартиры не доносится ни звука. Ясно только одно — нам придётся уйти.

Но сил идти куда-либо у меня нет.

— Как на человека может упасть пианино? Ну как? Столько лет стояло и вот взяло — и упало? — жалобно спрашиваю я, ожидая услышать в ответ что-то вроде «наверное, они решили его передвинуть и не рассчитали сил» или «может, Кара искала что-то под ним, оно пошатнулось и…», но Марк молчит. Ложные утешения — не для него. Я тоже молчу. Мы сидим на лестнице, пролётом выше Кариной квартиры, и просто молчим. Лицо у Марка серое, взгляд ничего не выражает. Я, наверное, такая же. А Ян… Господи, бедный Ян.

— Бедный Ян, — слышу я свой голос.

— Он в шоке, — отвечает Марк.

— Я тоже, — говорю я, и это правда.

В голове непроизвольно всплывают слова Аристарха: «Подумайте о чём-нибудь самом приятном для вас. У всех есть что-то такое. Прошу, подумайте об этом. Прямо сейчас». Кара обожала большие-большие, красные-красные маки. Даже больше, чем обожала. У меня вертится мысль — успела ли она подумать о них до того, как умерла, до того, как настал момент, когда она никогда больше их не увидит. И я знаю, что вряд ли.

От этого становится ещё хуже.

Кара мертва, а у меня в голове пляшут всякие дикие сочетания мыслей, пытаются не дать мне осознать этот факт. Но зря — факт уже осознан, а вот адекватной реакции на него почему-то нет. Если не считать того, что я думаю чёрт знает о чём, да пытаюсь подавить тошноту, сидя на ступеньках и прислонившись к Марку. Может быть, во время Диссонанса это и есть адекватная реакция. Подумав об этом, я внезапно смеюсь. Негромко, но хватает, чтобы напугать Марка. Наверное, он думает, что я уже сошла с ума.

Может, он и не ошибается.

— Надо убираться отсюда, — долетает до меня через какое-то время голос Марка, и я понятия не имею, сколько мы уже сидим здесь в своём бессилии и своей скорби.

— Убираться, — повторяю я, и снова слышу злой крик Яна из-за двери, которым он нас встретил. Снова и снова. Перестаю его слышать, только когда мы с Марком оказываемся на улице.

— Надо убираться отсюда, — снова говорит Марк, и я не могу с ним не согласиться.

Следующие несколько часов изматывают нас до смерти. Душат в нас оставшуюся надежду. Разъедают нас своей безысходностью и невероятной безжалостностью.

Метро не работает. К безжизненным пустым машинам на дорогах теперь присоединились автобусы. Троллейбусы встречались нам лишь с оторванными усами и тоже без признаков жизни внутри. Трамваи мы видели только валяющимися поперёк рельсов. Маршруток мы не видели вообще. Город стал просто кладбищем средств передвижения.

Картина настолько жуткая, настолько повсеместная, что у меня начинают трястись руки. Марк внешне держится, но, боюсь, такое принять и ему не под силу. Сбив все ноги, мы решаем забыть и о самолётах — кроме того, что до аэропорта нам будет очень сложно добраться пешком, кроме того, что самолёты вряд ли стали исключением из Диссонанса, я понимаю: даже если вдруг они ещё на ходу, я ни за что не сяду в самолёт. Только не сейчас.

Не в этом кошмаре.

— Отсюда не сбежать, не уехать, не улететь, не уплыть. Все, кто находится здесь во время Диссонанса, с ним и уйдут. Он наступил именно тогда, когда было нужно, и все, кто здесь находился, находились на своём месте, — устало говорит Марк, дословно цитируя Аристарха.

Я удивляюсь, как он запомнил всё слово в слово, но потом понимаю, что и у меня в голове с лёгкостью снова звучит голос Аристарха.

Глас.

— Значит, остаёмся, — подытоживаю я очевидное.

Несмотря на то, что уже вечер, становится ещё жарче.

Раз из города нам не выехать, мы решаем идти домой, что бы нас там ни ждало. Мы оба безумно устали, и я мечтаю о холодном душе и паре часов сна. Думаю, Марк разделяет мои желания.

С трудом волоча ноги, мы через какое-то время добираемся до дома. Лифт не работает, и мы поднимаемся пешком.

Марк открывает ключом дверь, и сердце моё сжимается. Что мы увидим? Какие очередные безумства?

Но, вопреки моим опасениям, ничего такого ужасного, бросающегося в глаза, мы не видим.

С виду вроде бы всё нормально.

Мы всё ещё настороженно осматриваемся, потом немного успокаиваемся. Я сбрасываю балетки, и господи, как же приятно ступить на холодный пол. Марк достаёт из холодильника бутылку воды, и мы почти всю её выпиваем.

Я предвкушаю душ и сон на нашей прекрасной мягкой кровати, но внезапно замечаю нечто, всколыхнувшее мне сердце.

На тумбочке возле кровати — вековой слой пыли. Просто невероятной толщины. Я точно знаю, что мы убирались буквально пару дней назад. От одного вида этого безумного количества пыли я начинаю задыхаться. Я даже не обращаю внимания, чем занят Марк, я просто бросаюсь отмывать тумбочку, сгребаю клочки, куски, сантиметры пыли в мешок, оттираю поверхность то одним средством, то другим, смываю пену и начинаю заново. Я просто не могу остановиться.

— Ну всё, всё, — останавливает меня вскоре Марк. — Она уже чистая. Кристально чистая, чище уже некуда.

— Хорошо, — киваю я, с трудом отрываю взгляд от действительно сверкающей поверхности тумбочки и плетусь выжимать тряпки и убирать средства. По пути задеваю рукой коробочку с ватными палочками, идеально ровно выложенными слоями, и все они рассыпаются по полу. Марк видит, что я на грани срыва, и начинает сам складывать их обратно. Но гармония уже нарушена — палочки никак не хотят собираться и укладываться так, как они лежали.

— Дай мне, — нетерпеливо оттесняю я Марка. Я всегда славилась умением расставить всё по местам. Аккуратно, ровно-ровно я складываю палочку к палочке, палочку к палочке, палочку к палочке… Постепенно понимаю, что это вообще единственное, что для меня важно. Я снова не могу остановиться. Внезапно я словно вижу себя со стороны — и кажусь себе сумасшедшей в прямом смысле. Только смирительной рубашки не хватает.

Гармония не наступает. Чёртовы палочки перемешиваются снова и снова.

Я не знаю, Диссонанс это или нет, но больше складывать их не могу. Я иду в ванную и принимаю холодный душ, но лучше не становится. Жара словно бы въелась в меня. Вытеревшись полотенцем, замечаю, что на всех шампунях перепутаны крышки. Меня словно окатывает ведром ледяной воды, а вслед за этим нарастает паника. Выскакиваю из ванной и натыкаюсь на Марка.

— Что там? — пугается он.

Я молча махаю рукой и падаю на постель. Говорить уже нет сил.

Глаза тут же закрываются от неимоверной усталости, но я успеваю увидеть новый вековой слой пыли на тумбочке.

Когда я просыпаюсь, Марк стоит у открытого окна.

— Ты спал? — спрашиваю я. Кажется, вчера я провалилась в такой глубокий сон, какого у меня давно не было.

— Немного, — кивает он, не отрывая взгляда от улицы.

Я выбираюсь из кровати и подхожу к окну. Смотрю на мир нового дня с высоты седьмого этажа и не могу оторвать взгляда, как и Марк.

Голубо-оранжевое небо с кусками грязно-серых облаков. Чёрная бесформенная масса под окном — плавящиеся чёрные машины, которые скоро превратятся в жижу, близкую к той, что была на Дворцовой площади. Погнувшиеся фонарные столбы. Выбитые зияющие окна-глазницы в соседнем доме. Дыхание жары.

— Что-то мне не хочется на улицу, — медленно говорит Марк, и я крепко обнимаю его.

Я с ним полностью согласна.

Мы садимся на кровать. Марк достаёт из тумбочки кубик Рубика, который он каждый раз мастерски собирает за пару минут и который был убран в тумбочку собранным. Сейчас он, конечно, представляет собой полнейший хаос, и я думаю, что Марку доставляет какое-то извращённое удовольствие мучить себя, крутя элементы кубика. Каждая ячейка на нём разного цвета, и собрать его не получится никогда. Марк это отлично видит. Но продолжает изображать, что всё так, как и должно быть. Я думаю, он просто пытается успокоиться.

Я хожу по комнате. Хочу снова попробовать позвонить Яну (а вдруг получится?), но в телефонной книжке не осталось ни одного номера, а наизусть номер Яна я не помню. Честно говоря, не помню его даже примерно. О, век передовых технологий! Я натыкаюсь на диск, подаренный мне Карой, — «Музыка для встречи конца». Боже мой, ещё вчера Кара стояла рядом со мной, живая и здоровая… Ещё вчера… Я до сих пор не могу в это поверить. О том, что раньше диск назывался по-другому, я стараюсь не думать.

Марк всё ещё пытается собрать кубик, но лицо у него настолько несчастное, что я решаю прекратить эту его бесполезную деятельность.

— Перестань уже, — говорю я резче, чем хотела.

Руки Марка застывают на повороте грани. Он медленно поднимает на меня глаза, и я вижу, как ему плохо. Я открываю рот, чтобы сказать что-то утешающее, и в этот момент Марк размахивается и швыряет кубик в открытое окно. Через несколько секунд мы слышим стук.

— Полегчало, — смеётся Марк, но смех этот звучит грустно.

Я выглядываю в окно, прищуриваюсь, но никакого кубика внизу не вижу. Наверное, он отлетел куда-нибудь далеко, убеждаю себя я, хотя обзор из окна открывается довольно хороший. А потом замечаю одинокую сгорбившуюся фигурку, подходящую к нашим окнам. Ян. Жестом подзываю Марка к окну, и мы вдвоём смотрим вниз на Яна. Он поднимает голову и нерешительно машет нам рукой. Мы смотрим друг на друга.

— Мы же не хотели выходить, — шепчу я, и тут же чувствую себя трусливым предателем. Ян потерял Кару, Ян пришёл к нашему дому, а я эгоистично думаю только о себе.

— Тут нам тоже делать нечего, — говорит Марк, а потом приводит аргумент, решающий для меня этот вопрос: — Думаю, в замкнутом пространстве оставаться опаснее.

— Страшнее, — добавляю я, а может, озвучиваю то, что он имел в виду.

Марк кивает, мы быстро одеваемся и спускаемся вниз. Нас обдаёт жаром, и я начинаю жалеть, что покинула более-менее прохладную квартиру. Но потом вижу Яна — и забываю обо всём. На нём просто лица нет. Видно, что ему очень плохо. Видно, что он потерял близкого человека.

Ян пытается как-то невнятно извиниться за вчерашнее, но мы его останавливаем. Извиняться не за что. Ян держится какое-то время, а потом ломается, и мы успокаиваем его как можем, хотя лично мне впору самой сесть на землю и разреветься.

— Наверное, этот Диссонанс как-то притупляет чувства, — говорит Ян через какое-то время. — Не думал, что вообще смогу перенести смерть Кары, но сейчас мне уже лучше, — усмехается он и пытается прогнать скорбь со своего лица. Я знаю, что он просто не хочет быть таким перед нами, и не потому, что кажется слабым, а потому, что нам и так сейчас нелегко. Ян никогда не любил усложнять что-либо.

И я думаю, что он отчасти прав насчёт Диссонанса. Мы ведь с Марком тоже потеряли Кару, и, конечно, мы не бесчувственные чурбаны, но первый шок и боль потери уже притупляются, и я считаю, что день для этого — слишком мало. Наверное, дело во всём происходящем: мозг просто не успевает за всем этим хаосом и реагирует так, как должен, но немного приглушённо. Не знаю. Но думаю, это к лучшему. Может, скоро мы вообще перестанем на что-либо реагировать или что-либо чувствовать.

Увидим.

Мы решаем немного пройтись, но далеко от нашего дома не отходить. На всякий случай. О том, где сейчас Кара, будут ли похороны и что вообще они вчера делали со всем этим, мы с Марком решаем не спрашивать. Просто язык не поворачивается. К тому же, хотя Ян и кажется вполне нормальным, в происходящем кошмаре мы можем получить любой ответ, и я не уверена, что мы будем к нему готовы.

Мы идём по улице, и я отмечаю, что пока особо вопиющих изменений реальности нам не встречается. Пока. Мы молчим, и молчание это тягостное, и я, наверное, впервые в жизни осознаю значение этого слова. Тягостное молчание — литературный штамп, нещадно эксплуатируемый и для меня не несущий в себе особого смысла. Не несущий до этого момента — теперь я отлично его ощущаю. И это не самое приятное чувство. Я хочу нарушить его, что-то сказать, но в голове нет ни одной фразы, которая была бы сейчас уместна. Может, её нет вообще.

На скамейке сидит подросток и смотрит видео на планшете. Наверное, сохранённая запись, потому что интернет вроде бы больше не работает, по крайней мере, у нас. Или нет? В любом случае мы невольно всматриваемся в экран, где у какой-то зарубежной исполнительницы берут интервью перед концертом:

— Что ж, концерт начнётся уже совсем скоро, вы волнуетесь?

— О, конечно!

— Конечно. Это всегда волнительно. Но вы ведь готовы? Готовы к преступлению?

— ?!

— К выступлению. Готовы к выступлению?

Я думаю, Диссонанс постепенно доберётся и до остальных.

Моё внимание привлекает кинотеатр на другой стороне улицы. Вернее, то, что было кинотеатром ещё недавно. Что это теперь — сказать сложно. Но выглядит всё ещё как кинотеатр. У входа висят постеры фильмов… Вернее, только одного. Я даже издали вижу, что они одинаковые.

— Подождите-ка, — говорю я. Мне непередаваемо хочется подойти поближе. Хотя я и знаю, что мне вряд ли понравится то, что я увижу.

Марк и Ян удивляются, но в итоге соглашаются подойти со мной ко входу в кинотеатр.

Постеры… Это непередаваемо.

Шесть одинаковых полотен — шесть узнаваемых чёрных силуэтов Петербурга на фоне занимающего больше половины постера оранжевого неба.

Оранжевое небо и чёрный силуэт. Но даже это не превосходит названия фильма. «Последние выходные Петербурга».

Господи, да он издевается. Диссонанс просто смеётся над нами. Учитывая, что сегодня суббота, похоже, завтра мы не переживём. Если верить названию фильма.

А я верю.

На лицах у Марка и Яна — смесь удивления, испуга и… любопытства?

— Не желаете ли посмотреть фильм? — дурашливо спрашиваю я, и они оба вздрагивают.

— Ну… — протягивает Марк, и смотрит на Яна.

— Посмотреть, что нас ждёт? Что-то не хочется… И хочется в то же время, — Ян как завороженный смотрит на оранжевое небо постера, потом поднимает голову и смотрит на настоящее полуоранжевое небо над нами. — Но в то же время и не хочется, — добавляет он.

— В общем, давайте зайдём, — говорю я и захожу внутрь. Скорее оттого, что больше не могу стоять перед этими ужасными постерами, чем оттого, что жажду посмотреть фильм о том, как мы все умрём. Марк и Ян идут за мной.

Кинотеатр выглядит так, словно ему лет двести.

Везде пыль, песок, какие-то клочки шерсти, обрывки старых афиш, какие-то деревянные обломки. Окна в фойе выбиты, осколки валяются на полу с прожжёнными в линолеуме дырами. Кое-где плесень. Стоит сильный запах затхлости (запах старья, как сказал бы Марк). Мы молча бредём от одного зала к другому — в каждом темно (телефоны не работают, но функции фонариков не потеряли). В каждом одно и то же: кресла разломаны, полотно экрана изорвано в клочья, где-то на полу валяется рассыпанный, поросший плесенью попкорн, где-то — сломанные 3D-очки.

Мы не смогли посмотреть фильм о нашей гибели, но и так увидели более чем достаточно.

Если в кинотеатре хоть и пахло затхлостью, но было более-менее терпимо по температуре, то на улице нас снова обдаёт жарой. Стало ещё душнее. Ян вытирает пот с лица, и тут его взгляд останавливается на чём-то вдали.

— Да ладно! — вырывается у него.

К нам медленно приближается маленький, старый, разваливающийся и почему-то синий трамвай. Никогда не видела синих трамваев. А вчера мы с Марком убедились, что весь транспорт погиб от Диссонанса.

— Что за… — Марк недоверчиво смотрит то на трамвай, то на меня. — Похоже…

— Похоже, что это ловушка, — перебиваю я. — Даже очень похоже.

— Да уж, — соглашается Ян. Но всё равно не может оторвать от трамвая взгляда.

Мы стоим, молча следя за синей развалюхой, медленно, но верно приближающейся к нам, и когда трамвай останавливается на трамвайной остановке неподалёку, мы переглядываемся.

— Может, посмотрим поближе? — говорит Марк, и хотя я не одобряю эту идею, я соглашаюсь. В кинотеатр тоже было небезопасно идти, но они меня поддержали.

Помирать, так вместе.

На трамвае висит немного накренившийся вправо номер «9». Таблички с указанием маршрута, конечно, нет. Марк дотрагивается до синей облезающей краски, и трамвай, словно пробудившись от прикосновения, открывает нам свои двери. Зазывает нас. Даже с улицы видно, что и внутри трамвай очень старый, грязный, но всё же похож на трамвай.

— Да чёрт возьми, куда-то он нас да привезёт! — восклицает внезапно Ян.

— Хочешь рискнуть? — недоверчиво спрашиваю я.

— Хочу. Может, хоть с Карой увижусь, — бросает он, и я понимаю, что боль его потери не утихла, что бы он ни говорил.

Ян заходит в трамвай, а мы с Марком стоим как завороженные, просто смотря, просто не в силах оторвать взгляда и сделать что-то ещё. Например, попытаться его остановить. Ничего не происходит. Ян садится на сиденье, но трамвай не закрывает дверей и не отъезжает.

— Он ждёт вас, — говорит Ян, и от этой фразы у меня мурашки бегут по коже.

— Ну так что? — Марк сжимает мою руку и ждёт моего решения. — Зайдём?

Я молчу, потому что не знаю, что ответить. Трамвай и правда манит к себе. Но здравый смысл кричит: «Не смей!», и я хочу к нему прислушаться.

— В кинотеатре же ничего с нами не случилось, — говорит Ян. — Да и тут я ничего такого особенного не ощущаю.

— Ладно, — говорит Марк, не дождавшись моего решения. Я удивляюсь — обычно он так не делает. Но возражать уже нет смысла, Марк тащит меня в трамвай.

Надеюсь, не навстречу гибели. Хотя нам её и так не миновать, судя по тому, что мы уже видели и пережили.

Я захожу в трамвай и тут же жалею об этом: словно дождавшись добычи, трамвай поспешно захлопывает двери и набирает скорость.

Потом он съезжает с рельсов.

Не знаю, сколько времени мы едем, но такого жуткого страха я не испытывала никогда. Трамвай несётся по тротуарам, как безумный, стуча и дребезжа, и нас, держащихся за руки, бросает из стороны в сторону. Мы словно летим в ржавой консервной банке, ударяющейся о все поребрики.

Очень страшно.

Потом трамвай вдруг резко останавливается, открывает двери и буквально выталкивает нас на улицу. Большое облегчение.

На улице ещё душнее, чем было около кинотеатра. Похоже, нас привезли в самое пекло.

— Нас словно бы вернули в центр событий, — говорит Ян. — Как будто нам недостаточно того, что мы видели.

Ян прав, я знаю это. Просто знаю.

Трамвай внезапно издаёт стон и валится на бок. Без сомнений, его постигла участь собратьев. Словно большое мёртвое животное, он лежит на асфальте, и я замечаю, что номер «9» совсем перевернулся и превратился в номер «6».

Добро пожаловать на шестой круг ада. Как там? «Пламенеющий город, наказание — быть призраком в раскалённой могиле».

Самое то.

Оказались мы на Литейном проспекте — действительно в центре событий. От воспоминаний о вчерашней прогулке по Невскому внутри всё сжимается. Ни за что туда не вернусь.

— Может, всё-таки поискать Аристарха? — неуверенно предлагаю я. Я просто не знаю, что ещё делать.

— Как его тут найдёшь? Сколько нас тут, миллионов пять? — говорит Ян.

— Думаю, уже меньше… Гораздо меньше. — Марк внимательно смотрит на меня, словно хочет что-то сказать или услышать мой комментарий, но потом отводит взгляд. — Может, мы вообще уже умерли и всё это — не лишённый оригинальности загробный мир?

— Что-то я очень в этом сомневаюсь, — честно отвечаю я.

Внимание моё привлекают какие-то возгласы, я кручу головой, но ничего особенного не вижу. Просто люди, идущие мимо. Много людей. Довольно много. Но…

— Подожди меня! — кричит Марк кому-то и мгновенно скрывается в толпе. Мы с Яном даже не успеваем отреагировать.

Полагаю, кричал он мне. Я снова его потеряла, а он снова меня где-то увидел.

Господи, что за кошмар.

— Вот же блин, — вырывается у Яна. — И что теперь делать?

— Не знаю, — помолчав, отвечаю я.

У меня ощущение дежавю. Хотя не ощущение, а так оно и есть. Ох, Марк… Ну почему? Не могу поверить, что он снова меня оставил. Конечно, мне хочется вернуть его, но сейчас я даже не знаю, в какую сторону для этого идти. Он исчез слишком быстро. Как будто бы что-то очень не хотело, чтобы мы оставались вместе. Я чувствую, как внутри меня что-то обрывается.

Постояв в нерешительности, мы решаем идти хоть куда-то.

Ян и я идём по чёртовой жаре куда глаза глядят в надежде то ли встретить Марка, то ли встретить Аристарха, то ли найти всё-таки способ сбежать. Мимо нас проплывают довольные жизнью и погодой люди, для которых словно бы ничего не происходит. На какое-то время мне даже хочется стать одной из таких. Судя по взгляду Яна, ему тоже.

Я начинаю размышлять о том, кому хуже — тому, кто уже попал под удар Диссонанса, но зато теперь, полностью лишившись себя, не видит в происходящем ничего странного, или тому, кто всё-таки ещё сохранил разум, но скоро будет выпотрошен окружающим безумием. Думать об этом страшно.

И тут меня словно ледяной водой окатывает.

— Аристарх, — бормочу я, указывая Яну на человека вдали. — Чёрт возьми, это точно он!

Мы ускоряем шаг, не спуская глаз с мужчины. Это и правда Аристарх. Он узнаёт нас, кивает нам. Меня опьяняет радость.

— Господи, наконец-то мы вас нашли! — вырывается у меня. — Мы уже совсем отчаялись…

— И зачем я вам понадобился? — Аристарх прищуривается, смотря на меня.

— Но мы же не договорили! Самое важное вы ведь так и не успели сказать, — доверчиво отвечаю я.

— Это что же?

— Как остановить Диссонанс? — спрашиваю я и чувствую, как мой вопрос, наконец вырвавшись на волю, становится бессмысленным и пустым.

Между нами повисает тишина.

— Где ваши друзья? — Аристарх уходит от ответа и метко попадает в наше больное место.

— Моя сестра мертва, — отвечает Ян с наивысшим спокойствием, на какое только способен.

Аристарх просто кивает, не выражая никаких соболезнований. Он вовсе не удивлён.

— Марк снова исчез, — говорю я, понимая, что от меня ждут ответа. — Почему-то снова меня увидел…

— Просто он очень сильно тебя любит, — говорит Аристарх. Просто без ножа режет. — Потому и видит в каждой пятой. Действительно видит — и это значит, что его Диссонанс уже коснулся.

— Нет, — говорю я.

— Прости.

— Нет, — повторяю я. — Нет.

Я не хочу в это верить.

— Но почему всё это происходит так быстро? — спрашивает Ян.

— Быстро? — усмехается Аристарх. — У Диссонанса нет понятия времени. Он просто наступает. К тому же сколько времени, по-вашему, прошло?

Ян смотрит на часы, циферблат которых уже находится где-то за гранью нашей привычной реальности, и умолкает.

Аристарх поднимает глаза к небу, поражающему своими оттенками.

— Очень красиво, правда? — говорит он.

Над нами со странными звуками пролетает стая чёрных птиц.

— Так как же остановить Диссонанс, — снова спрашиваю я, но не могу придать внезапно севшему голосу интонацию вопроса.

— Никак, — пожимает плечами Аристарх. — Тут только два пути: превращаться или смотреть.

У меня начинает жутко болеть голова.

— Хотя есть ещё третий, самый эффективный, — добавляет Аристарх, быстрым движением достаёт из кармана пистолет и стреляет себе в висок.

Я в ужасе смотрю на лужу крови, растекающуюся под ним, и чувствую, как тело моё немеет. Не только от того, что я вижу, не только от того, что при мне ещё никто и никогда не стрелял себе в голову, но и от того, что он успел сказать.

Диссонанс не остановить.

«Всегда находится кто-то, кто знает больше других», — всплывают в голове его слова, и я понимаю: если бы шанс спастись был, Аристарх не лежал бы сейчас на раскалённом асфальте. Внезапно его имя распадается в моей голове на кусочки, и я думаю, что оно похоже на «Ористрах». И мне правда хочется орать. Орать от страха.

— Твою же мать, — долетает до меня голос Яна, и я вижу, что он улыбается. Я пугаюсь, что уже и его коснулся Диссонанс, но потом понимаю — это улыбка восхищения. Ян качает головой, и я понимаю — это человек, который осознал превосходство врага, смирился со своим поражением, но нашёл в себе силы восхититься победой и мощью противника.

Диссонанса.

— Нет, ну шикарно же? Я бы написал обо всей этой дряни книгу, но, боюсь, не успею.

Я кладу Яну на плечо руку, и он замолкает. Комментировать произошедшее нет смысла. Успокоившись, Ян поднимает пистолет Аристарха.

— Может, и нам пригодится, — говорит он, и в душе я знаю, что так и будет.

Мы снова идём куда-то, теперь уже без какой-либо надежды, и вскоре забредаем в место, по-видимому, бывшее Таврическим садом. Сейчас же здесь местами валяются сломанные деревья, трава выжжена, а по дорожкам прогуливаются приятные, беззаботные люди с детьми. Прохаживаются жирные, угрожающе курлыкающие голуби. Несмотря на жару, в саду веет прохладным ветерком. Мне хочется убраться из этого места, я инстинктивно сжимаю руку Яна.

— Мне здесь тоже не очень-то нравится, — говорит он.

Мы пытаемся выбраться из сада, но почему-то упорно возвращаемся в одно и то же место. Он словно бы всё время меняется, как грёбаный лабиринт. Он словно бы не хочет нас выпускать.

Свою добычу.

Я уже начинаю нехило паниковать, и Яну приходится меня успокаивать. Он знает, что я могу начать задыхаться. Я не вслушиваюсь в его слова, мне достаточно успокаивающего голоса. Постепенно мне становится легче. Мы идём по дорожке, по которой уже проходили раза три, идём вдоль пруда, чёрного, как те воды, что омывали Эрмитаж. В такую жару любой был бы не прочь окунуться в прохладный пруд, но сейчас я боюсь даже представить, что скрывает эта вода.

Мимо нас, периодически путаясь под ногами, бегают дети. Дети играют в футбол.

Или футбол играет в детей? От этой мысли я невольно усмехаюсь. И тотчас же мне под ноги летит мяч, а я, в свою очередь, спотыкаюсь об него и лечу прямиком в пруд. Я даже не успеваю ничего понять. Чёрные воды смыкаются надо мной, закрывая собой оранжевеющее небо. Меня обдаёт прохладой. Прохладой и ощущением того, что вода вокруг меня вибрирует. Очень кстати я вспоминаю, что больше всего в жизни боюсь задохнуться или захлебнуться, и страх накрывает меня с головой. Страх парализует меня, и я даже не догадываюсь, что надо попробовать выбраться на поверхность. К вибрациям примешивается какое-то гудение. Я даже не уверена, что я в пруду. Но это уже неважно. Что-то резко и сильно вцепляется в меня, и я понимаю, что это конец.

— Господи, ты как? — кричит Ян, вытаскивая меня из воды.

Я с облегчением вдыхаю в лёгкие воздух. Пытаюсь отдышаться.

— Спасибо, — говорю я, когда обретаю дар речи.

— Это…

— Это было страшно.

Сердце постепенно успокаивается. По рукам и ногами стекают чёрные ручейки. Я, конечно, насквозь промокла — но зато мне почти не жарко.

И я всё ещё жива.

А ещё мы видим выход.

— Это точно там, — говорит Ян. — Наконец-то нашли.

Мы с радостью идём по направлению к нему, но тут же останавливаемся. Мимо нас проносится старая маршрутка без дверей и с перевёрнутым номером. За рулём сидит истерически хохочущая женщина.

— Надо пройти, — говорит Ян, но это не так-то просто. С диким смехом женщина на своей бездверной маршрутке на бешеной скорости нарезает вокруг нас круги. Круги постепенно уменьшаются в диаметре. Волосы женщины растрёпаны, а лицо выражает чистое безумие. Мы словно бы в каком-то сюрреалистическом фильме. Нет, конечно, такое ощущение со мной уже давно, но сейчас оно особенно сильно.

— Надо пройти, — повторяет Ян, но мы оба видим, что вырваться из круга уже довольно проблематично. Ян достаёт пистолет.

Я не знаю, хочет ли он угрожать этой тётке или же застрелить её, да мне и всё равно. Я просто хочу, чтобы её безумный хохот прекратился, а мы убрались бы отсюда.

Когда тётка максимально приближается к нам, Ян направляет на неё пистолет.

— Дай нам пройти, — говорит он.

— Ох-хо-хо-хо-хо! — отвечает тётка. И явно выражает желание передавить нас своей маршруткой.

— Я не хочу тебя убивать. Правда, не хочу, — говорит Ян, целясь в её перекошенное лицо.

— Жаль, но не могу сказать того же, — доносится ему в ответ, а потом я ощущаю сильный толчок в бок и падаю на землю. Меньше чем в метре от меня мелькает маршрутка, и я слышу какой-то тошнотворный хруст.

Ян.

Я смотрю на то место, где мы только что стояли, на то место, где только что проколесила эта безумная тварь, и понимаю, что если бы Ян не оттолкнул меня, нас не было бы уже обоих. Ян…

Эта сука убила его.

Маршрутка разворачивается и вновь проносится мимо меня по тому же месту — если бы Ян выжил после первого наезда, на этот раз он был бы уже свободен от мучений. Я стою на коленях, по моему лицу текут горячие слёзы, меня тошнит на асфальт, я прижимаюсь к нему лбом. Меня словно придавили тонной свинца — при всём желании я не смогу подняться. Тело отказывается повиноваться. Разум отказывается жить в этом безумии дальше. Я согласна на то, чтобы всё закончилось для меня прямо сейчас, но не могу отогнать от себя мысль — Ян спас меня, но не затем, чтобы я тут же добровольно сдалась. И ещё одну — может, Марк всё ещё жив.

Я с великим трудом медленно поднимаю голову и вижу несущуюся на меня маршрутку.

А ещё — непонятно откуда взявшуюся маленькую девочку со светлым каре и в голубых шортиках. Между мной и маршруткой.

— Стой! — кричит девочка этой психопатке, и та тормозит метрах в пяти от нас.

— Чего там? — недовольно спрашивает она.

Девочка долго смотрит на меня, а потом вдруг говорит:

— Она мне нравится.

— Нравится? — всплёскивает руками тётка. — Ты совсем её не знаешь.

— Я хочу её спросить, — отвечает девочка, и внутри у меня от этого почему-то всё сжимается.

— Тебе лет-то сколько? — спрашивает безумная у девочки.

— Лет? — презрительно отзывается та. — Возраст не имеет значения. Это лишь время, которое необходимо Земле, чтобы облететь вокруг Солнца. Зачем оно? Это просто абстракция, — пожимает плечами она. А потом повторяет:

— Я хочу её спросить.

— Ну спроси, безмозглая ты девчонка, но ничего путного ты от этого мешка не добьёшься.

Почему мешка, думаю я, пытаясь подняться с колен. Но, похоже, я и правда мешок — я бесформенно сползаю обратно на асфальт.

Что бы этот ребёнок ни хотел у меня спросить, мне нужно ответить то, что она хочет услышать. Это я осознаю вполне хорошо. Но чувствую, что у меня это вряд ли получится.

— Скажи мне цвет своего заката, — говорит мне девочка.

— Что? — вырывается у меня.

Женщина за рулём закатывает глаза. Девочка вздыхает.

— Скажи мне цвет своего заката, — снова говорит она.

— Что? Что? — панически повторяю я, не в силах понять, что от меня хотят. — Оранжевый? — наугад и с надеждой говорю я, но тут же понимаю, что это было бы слишком просто.

— Неправильно, — смеётся она и машет рукой маршрутке. Маршрутка с визгом начинает ехать на меня.

— Мне ещё рано умирать! — непроизвольно вырывается у меня, и я поражаюсь невероятной жалобности своего голоса.

— Ну с чего ты это взяла, девочка? — кричит мне тётка и сильнее давит на газ. Я закрываю глаза.

— Господи, ты как? — слышу я крик Яна, и думаю — как же так, ведь он только что умер.

Ян вытаскивает меня из пруда.

По рукам и ногами стекают чёрные ручейки.

Мне почти не жарко, и я всё ещё жива.

— Это точно там, — говорит Ян. — Наконец-то нашли.

— О Господи, — говорю я. — О Господи!

Пока я пытаюсь поверить в то, что происходит, вокруг нас уже начинает кружить маршрутка без дверей.

— Чёрт, да это же грёбаный «Пункт назначения»! — ору я. — Я всё это видела!

— Надо пройти, — говорит Ян, никак не реагируя на мои вопли.

— Нет, нет, чёрт, это уже было! Мы сейчас здесь же и погибнем! — в отчаянии кричу я. Стук сердца громко отдаётся в ушах. — Сначала ты, потом я…

— Надо пройти, — повторяет Ян и достаёт пистолет. Он словно не слышит меня.

Я понимаю, что говорить бессмысленно, — и хватаю его за рукав. Стараюсь оттащить его в сторону. Ян удивлённо пытается освободиться, в его глазах застыл какой-то вопрос, он пытается что-то сказать. Нам удаётся отойти немного в сторону, но по какой-то причине Ян отталкивает меня и стреляет в женщину.

Ян промахивается.

Маршрутка мчится на него.

Виденный мной сценарий не претерпевает значительных изменений — ключевых изменений.

«Ян!» — хочу крикнуть я, но крик застревает у меня в горле. Уже поздно.

Господи, уже поздно.

Я вижу приближающуюся ко мне девочку в голубых шортиках, разворачиваюсь и бегу прочь.

Когда силы совсем меня покидают, я останавливаюсь. В руках у меня пистолет — я замечаю это только сейчас. Наверное, я сама успела подобрать его, а мой мозг даже не зафиксировал этот момент. Я так и бежала всё это время, до боли сжимая оружие в руках.

Кара мертва. Ян мёртв. Марк наверняка тоже, а если нет — то это уже вряд ли мой Марк.

Теперь я осталась одна. Осознание этого приходит не сразу, но придя, удушающей хваткой сжимает горло.

Я не знаю, что мне делать. Куда мне идти. Хотя ответы на эти вопросы витают в воздухе: сделать уже ничего нельзя, идти мне некуда. От усталости я прислоняюсь к светофору. Мысли тяжело ползают в голове, как умирающие от жары грузные чёрные жуки. Меня передёргивает — до смерти и до тошноты боюсь и ненавижу насекомых, а от представленного зрелища меня чуть не выворачивает наизнанку. И почему в голову полезло именно такое сравнение?

Светофор через дорогу мигает красными кольцами. Знак пешеходного перехода перевёрнут вверх ногами. Сам же переход чёрного цвета, полосы словно насыпаны углём или чем похуже, и люди, переходящие дорогу, оставляют за собой прожжённые следы от обуви.

Я решаю перейти дорогу где-нибудь в другом месте.

Жара стоит невыносимая, но, похоже, даже к ней измученный организм смог адаптироваться. То есть он, конечно, не может не реагировать на неё, но воспринимает её по-другому. Я просто отмечаю факт адско высокой температуры, мокрую футболку и пот, стекающий по лбу, но это меня уже почти не заботит. Разуму есть о чём позаботиться и без этого.

Через бесконечно долгое время я доползаю домой. Наверное, уже ближе к ночи, хотя визуально это никак не отражается. Завтра воскресенье. Если верить постерам у кинотеатра, его Петербург не переживёт.

Дом — родное место. Что бы ни случилось. К тому же больше вариантов прибежища у меня нет. Поэтому я и здесь. Но Диссонанс добрался и досюда: вместо нашей недавно купленной кровати на полу валяется старый и грязный матрас. На обоях разводы и потёки. На потолке протечка. В коридоре рваный линолеум. Ручки на комоде другой формы. Другие изменившиеся мелочи. Это уже не наша квартира, а какое-то искорёженное её отражение. Несмотря на это, я убеждаю себя, что я дома. Больше мне ничего не остаётся.

Живот сводит от голода. Я вижу на подоконнике пакетик солёного арахиса, и руки сами тянутся к нему. Хуже уже не будет, думаю я, но не очень уверенно. И всё равно запихиваю в рот горсть орехов. Жую. Задумываюсь. Иду на кухню, роюсь в холодильнике и шкафчиках, кладу всё на стол. По очереди забрасываю в себя горчицу, мёд, майонез, томатный сок. Развожу пять столовых ложек соли в стакане с водой и выпиваю пару глотков. Откусываю плитку шоколада, чеснок, глазированный кокосовый сырок. Заканчиваю малиновым вареньем и раздробленными таблетками но-шпы.

Ничто из этого не имеет ни малейшего намёка на вкус.

Готовлюсь чувствовать тошноту, но её нет. Откуда бы?

Падаю на грязный матрас.

Просыпаюсь я от ужаса. Прямо-таки распахиваю от него глаза. Вижу потолок, чувствую прохладу простыни. Не могу сосредоточиться, в голове бешено вертится какая-то мысль, но мне её не уловить. Сажусь на кровати, вижу в углу свою сумку — и вспоминаю. Диссонанс. Диссонанс, мать его! Сумка — абсолютно обычная. Каждая буковка своего цвета и на своём месте. Подхожу к окну — на улице пасмурно. Открываю его — в комнату врывается свежая прохлада. Асфальт ещё мокрый от недавнего дождя. И никакой жары. Никакого адского солнца, кипящего воздуха и расплавленных машин.

Я чувствую такое облегчение, словно меня помиловали прямо перед смертной казнью. Ну и приснится же. Кошмар какой-то. Сроду такого не снилось.

Беру телефон, звоню Марку. Отвечает не механический голос, несущий адскую ересь, а живой, жизнерадостный, родной Марк. Господи, спасибо, что помиловал. Но напугал ты меня здорово. Мы разговариваем, Марк никак не может взять в толк, почему я так ему радуюсь, договариваемся о встрече. Хочу позвонить Каре, Яну, но чувствую дикий голод — решаю сначала поесть. Иду на кухню, наливаю себе стакан воды. Пью, но вкуса не чувствую. Вода абсолютно безвкусная. Но не потому что она диссонансная, а потому что дистиллированная. Сооружаю себе бутерброд с толстенным куском колбасы — божественно вкусно. Нет, правда — божественно. Я невольно улыбаюсь. Как только я дожевываю, раздаётся звонок в дверь. Первая мысль (как обычно) — «меня нет дома». Но мне внезапно хочется увидеть нормального, не диссонансного человека, вот прямо сейчас, немедленно, кто бы там ни был. И я иду к двери. Интересуюсь, кто там. Женщина лет сорока, не худая, оказывается распространителем косметики. Косметика — последнее, что меня сейчас интересует, но я соглашаюсь на разговор. Более того, я даже впускаю её в квартиру. Выглядит она очень милой, какой-то домашней, что ли. Уютной. И я её почему-то впускаю.

Вообще я всегда чувствую недоверие к незнакомым людям. Всегда, но только не сейчас. Во мне разлито спокойствие и доброжелательность, я живу, вокруг всё хорошо, всё нормальное, всё впереди. Это невероятно воодушевляет. Я разглядываю женщину, не слушая, что она говорит, и только через какое-то время до меня доходит, что она не показывает мне ни каталогов, ни пробников.

— …всякий, кто призовёт имя Звёздное, спасётся. Но люди слишком забылись. Потеряли уважение к Звёздам, своим Создателям, задумавшим их по Своему образу и подобию. Люди…

У меня отвисает челюсть. Неужели одна из этих? Мне казалось, у нас тут не шастают иеговисты по квартирам. Хотя у этой, похоже, крыша снесена больше, чем у прочих. А в пакете у неё, видимо, брошюры «Что нужно знать о Звёздах и Их замысле?» или «Возрадуйтесь Звёздам». Я тяжело вздыхаю. Вот же вляпалась. Женщина всё ещё что-то говорит, и я прилагаю значительные усилия, чтобы вникнуть в её речь. Она о страданиях, которые звёздам приходится выносить из-за людей.

— Люди издеваются над Звёздами. Ни во что Их не ставят. Обрели власть и думают, что могут творить зло. Срывают их с неба во цвете лет, топчут в грязи, плюют в них, используют. Они перестали ценить свои истоки.

— Угу.

— Всем воздастся по заслугам. Каждое человеческое деяние, направленное против Звёзд, вернётся к людям. Рано или поздно Звёзды уничтожат плохих людей, которые не исправляются.

— М-мда, — вздыхаю я. Мне уже как-то не по себе.

— Знаете, что они делают с ними чаще всего?

— Хм?

— Насилуют их и заставляют насиловать друг друга.

— Кого? Звёзды?

— Разумеется, — подтверждает женщина, и я понимаю, что пора избавиться от непрошеной гостьи.

— Давайте я возьму у вас брошюрку, и…

— Брошюрку? Кажется, вы не восприняли меня достаточно серьёзно.

Женщина делает шаг ко мне, и я почему-то оказываюсь на полу.

— Брошюрка тут не поможет. Поможет только систематическое избавление от таких, как ты, мразь. И с каждым разом мир будет становиться всё чище. Новые Звёзды возродятся из вашего праха, и я буду той, кто этому способствовал, — долетает до меня как сквозь вату.

А потом она душит меня пакетом из «Пятёрочки».

Я зверею, разрывая пальцами неизвестно как оказавшийся у меня на голове пакет, ударяю женщину в живот. Она охает, сгибается пополам, а потом вдруг бежит на мою кухню.

На мою кухню, мать её.

Я иду за ней — та уже схватила как раз недавно заточенный Марком здоровый нож. Я невольно усмехаюсь, и в ответ она бросается на меня. Мне и страшно, и смешно, потому что это что-то невероятное. Но когда она подносит нож к моему лицу, мне уже не смешно. Я отталкиваю её, и замечаю… Слава богу. С моими руками явно что-то не так. Очень явно. А это значит, что я сплю. Меня всегда учили — если снится жуть, смотри на руки, не забывай про это, смотри на руки — во сне они всегда какие-то не такие, ты это сразу видишь и чувствуешь. И понимаешь, что спишь. Чувствую облегчение — очередной кошмар, только и всего. А как правдоподобно, чёрт возьми! Однако проснуться не получается. Никак. И хотя я знаю, что это просто сон и что во сне люди не умирают, а всегда просыпаются вместо этого, — мне совсем не хочется пассивно стоять в ожидании ножа в горле и пробуждения. Женщина брызжет слюной, швыряет в меня любимой тарелкой Марка, изрыгает проклятия во имя Звёзд. Мне это уже порядком надоело, я хочу проснуться, но вместо этого торчу на кухне с этой чокнутой и ощущаю, как медленно тянется время. Как жевательная резинка. Я смотрю на осколки тарелки, на перекошенное лицо женщины, на свои руки. Ладно уж, ничего другого мне сейчас не остаётся. Хватаю первое, что попадается под руку, и со всей силы ударяю женщину по лицу. Раздаётся вопль, женщина падает на колени. В руке у меня — мешок со свёклой. Пару дней назад покупали, хорошая свёкла. Очень крупная. Тяжёлая. Очёнь твёрдая.

Самое то.

Я размахиваюсь и смачно врезаю женщине по голове. Она оседает на пол. Я достаю самую огромную свёклу и снова бью её по голове до тех пор, пока не понимаю, что на черепе женщины уже вмятины, а пол кухни залит кровью и свекольным соком. Я поднимаюсь с колен, перевожу дух. Я забила женщину, проповедующую о Звёздах-Создателях. Свёклой. Поразительно. Но при этом я всё ещё сплю. Поворачиваюсь к раковине с намерением помыть руки и поскальзываюсь на густой, липкой крови. Падаю, крепко прикладываюсь головой к кафельному полу.

Просыпаюсь уже по-настоящему.

На грязном, дырявом матрасе. Там же, где рухнула, добравшись вчера до дома. В квартире нечем дышать, за окном — палящее солнце на уже почти полностью оранжевом небе. Телефон уже даже не включается. На тумбочке лежит яблоко. Откусываю, уже зная, что почувствую, — и не чувствую ничего. Никакого намёка на вкус. Бреду на кухню, еле переставляя ноги. Останавливаюсь на пороге, прислоняюсь к стене. Ощущение невыносимой утраты наполняет меня до краёв. Лучше бы не просыпалась. Лучше бы умерла во сне.

Если это вообще был сон. Пол кухни залит чем-то похожим на тёмную марганцовку, но я знаю, что это. Просто не хочу это принимать. Как и не хочу переступать порог кухни. Не хочу смотреть, что там и кто там. К ногам, как мячик, выкатывается большой, изрядно помятый корнеплод. Я поднимаю его, и по моей руке течёт сок. Я сползаю по стене, валюсь на пол. И впервые за всё это безумное время от души, по-настоящему, безудержно рыдаю.

* * *

Сегодня воскресенье. Никогда особенно не любила этот день.

Наверное, подсознательно.

Уже почти не важно, действительно ли сегодня наш последний день. Если нет, то он в любом случае настанет очень скоро, а ожидание будет бесконечно мучительным.

Ощущение, что меня медленно отравляют изнутри. Хочется просто лечь и лежать, не шевелясь и не думая ни о чём. Хочется не слышать этих странных, доносящихся отовсюду звуков и не видеть всё новых проявлений конца и разрухи. У меня мелькает мысль набрать ванну и утопиться, но воды в доме уже нет. Хотя… Словно в ответ на мои мысли вода появляется, но не совсем там, где ей положено быть. Вода течёт по стенам, грязными ручейками сползая по размокшим обоям. Складывается в стремящиеся друг к другу лужицы на полу. Соединяется в маленькие озёрца.

Уйти, думаю я. Не остаться тут, а выйти на улицу и смотреть на всё, что происходит. Взять и спокойно смотреть. Назло.

И я ухожу из того места, что когда-то было моим домом, зная, что никогда больше не вернусь. Ухожу назло Диссонансу, думаю я. Убеждаю себя я. Начинаю верить я. Хотя знаю, что не назло, что именно этого он и хотел. К этому меня и подтолкнул. А я и рада повиноваться.

Чёрт бы его побрал.

Когда я выхожу на улицу, взгляд снова натыкается на тот соседний дом с выбитыми окнами и теперь уже с обвалившейся штукатуркой. А потом выхватывает из разрушенного пейзажа до боли знакомую фигурку. Марк. У меня из груди вырывается безмолвный крик.

Марк беспечно заходит в подъезд дома, от которого веет почти что смертью, настолько жуткие ощущения он вызывает. Дверь в подъезд остаётся открытой, как бы приглашая меня последовать за Марком. Я смотрю на неё и не могу вдохнуть. Просто не могу сделать вдох. Сердце бьётся где-то в горле, я отчётливо чувствую, что мне не следует туда заходить, да что там, мне просто до одури страшно это делать, так страшно мне ещё никогда не было, даже в последние дни — потому что туда зашёл Марк и я боюсь того, что я там увижу и что могло с ним стать.

Но не зайти я не могу.

Дверь в подъезд всё ещё распахнута, и из чёрного прямоугольника проёма доносится холодный ветер. Не очень похоже на дверь, в которую хотелось бы войти, но Марк где-то там. И я вхожу. Лампочка на площадке, естественно, не горит. Я медленно поднимаюсь по ступенькам, и что-то ужасно тяжелое давит мне на плечи. Думаю, это ожидание неотвратимого. Со второго этажа доносится весёлая музыка. Очень весёлая. Маразматично весёлая, я бы сказала. И я уже знаю, что мне нужно именно туда. Настолько медленно, насколько это вообще возможно, я переставляю ноги и добираюсь до площадки второго этажа. Три квартиры молчаливо заперты, зато одна — вообще без двери. И музыка доносится именно оттуда. Господи, помоги, думаю я, хотя знаю, что он мне не поможет. Что против Диссонанса он бы предпочёл не идти, если они вообще с ним не заодно, что тоже возможно. Я натягиваю капюшон и перешагиваю порог квартиры.

Как только я оказываюсь внутри, весёленькая музыка смолкает. Я оказываюсь посреди большой комнаты, абсолютно пустой в плане мебели, но не пустой в плане людей. Или кого бы то ни было. Десятки пар глаз молча смотрят на меня, смотрят так, словно в комнату залетел комар, но убивать его вроде бы лень. Смотрят с равнодушием. Смотрят сквозь меня. По-разному смотрят. Потом продолжают заниматься своими делами. Все они или стоят, или сидят на полу, как люди, оказавшиеся на островке посреди океана. Загнанные туда несчастьем.

Пожалуй, так оно и есть.

Ближайший ко мне мужчина маринует в трёхлитровой банке полоски газеты. Женщина слева от него красит помадой ногти на ногах. Мальчик рядом с ней играет со скорпионом. Как сюда занесло скорпиона? Хотя что это я… Парень страстно тыкает в кнопки калькулятора. Ещё один с немигающим взором сидит в позе лотоса. Девушка смотрится в зеркало, корча гримаски, но зеркало не отвечает ей тем же. Кот яростно бьётся головой о стену. Я радуюсь, что у нас не было животных. Было бы больно. Справа от кота развалился мужчина в одних кроссовках, руки его бегают по воображаемой клавиатуре в воздухе. Рядом с ним женщина читает книгу вверх ногами, периодически снимая и надевая обручальное кольцо. Ещё одна пританцовывает, щелкая кнопками-пуговицами на своей рубашке. Парень стоит в углу не шевелясь, как наказанный ребёнок. Рядом с ним Марк разматывает катушку ниток и сматывает её снова. Рядом с ним…

Стоп. Я хватаюсь за дверной косяк, чтобы не упасть. Марк.

Я вроде бы что-то шепчу, но не слышно ни звука. Однако Марк всё равно что-то чувствует, поднимает голову и видит меня. Я неловко снимаю капюшон, и катушка выпадает из рук Марка. Я вижу, что он меня узнал. Я вижу, что он кажется вполне нормальным, даже несмотря на то, что он здесь. Я позволяю себе надеяться.

Марк подходит ко мне, и в этот момент гаснет свет. По спине у меня пробегает холодок, а в голове отчаянно звучит «я боюсь не темноты, а того, что в ней скрывается». Я вспоминаю, что Марк боялся темноты, а на наши шутки всегда отвечал именно так, и сейчас я его отлично понимаю. Я стою и не могу пошевелиться. В этот момент кто-то хватает меня за руку, я вскрикиваю, и одновременно вспыхивает свет. Я чувствую, как меня прямо перекосило от резкого выброса адреналина. Я смотрю на Марка, а ему хоть бы что. У него всегда бывало слегка недовольное или обеспокоенное лицо, если у нас по какой-то причине гас свет дома. Всегда. А сейчас он почему-то улыбается.

Хотя я знаю почему, просто не хочу себе в этом признаваться.

Марк держит меня за руку. Это меня немного успокаивает, но не настолько, чтобы не видеть: футболка на Марке надета наизнанку.

На мне тоже, хотя я и не переодевалась. Я невольно закрываю глаза.

Всё сошло с ума. Всё. Понадобилось время, чтобы я в это поверила. Но теперь-то с этим не поспоришь. От воспоминаний о последних событиях начинает кружиться голова. Чёртова паника. Мне становится тяжело дышать, я чувствую, что задыхаюсь, — такое не всегда, но всё же случается, когда я паникую. Марк, которому не привыкать, в который раз меня успокаивает:

— Брось, ты вовсе не задыхаешься. Смотри, какая большая комната. Ты не задыхаешься. Воздух наполнен комнатой.

— Что?

— Комнат наполнен воздухой, — невозмутимо исправляется Марк.

И я понимаю, что надо бежать.

Понимаю, но не могу. Не могу его оставить. Не могу оставить его таким. Всё ещё надеюсь, что это можно как-то исправить, но сама себе не верю. В свете всего происходящего — уже не верю. И хотя я чувствую, что надо бежать как можно скорее, я не могу. Какая-то часть меня размякает и хочет остаться, сделаться такой же, как Марк, не думать обо всём кошмаре, что творится вокруг, не понимать, что что-то не так. И что это наши последние часы, истекающие болезненно быстро.

Внезапно я чувствую, что все снова смотрят на меня. Все улыбаются.

Марк улыбается.

Сердце моё останавливается, в горле застревает комок — наверное, крик отчаяния — и я отворачиваюсь, потому что, если посмотрю ещё хоть секунду на эту беспощадную улыбку, точно потеряю опору и рухну на асфальт. Хотя я её уже потеряла — Марк всегда был моей опорой. А теперь он похож на персонажа Кизи, сильного, дерзкого, умного, противостоящего безумию — когда-то. До того момента, когда ему сделали лоботомию. Вот он — кошмар наяву.

— Ты в порядке? — спрашивает Марк, и у меня кровь стынет в жилах.

Лучше бы он оказался на месте Яна. По крайней мере, остался бы собой. И мне, наверное, было бы не так больно. Я бы просто отправилась за ним. Хотя что мне мешает сделать это сейчас?

Я раздумываю, не проявить ли мне акт милосердия и не пристрелить ли своего любимого Марка. Он дёргает меня за рукав, и я с ужасом отшатываюсь.

— Ты в порядке? — повторяет он точь-в-точь, как произнёс до этого. — Ты в порядке? Ты в порядке?

Я смотрю в его зелёные глаза, ещё не тронутые безумием. Смотрю и думаю, что надо бы умереть прямо сейчас. Глядя в его глаза. Такие родные, такие любимые, такие… Нет, я не смогу его убить. Ему уже не помочь, и так я его тоже не спасу. Я не смогу.

— Ты в по… — снова начинает Марк, и я зажимаю ему рот рукой, чтобы не слышать этого механического голоса. Он замолкает, я обнимаю его изо всех сил — в последний раз. Действительно последний. Крепко-крепко. Долго не могу расцепить руки, но страх, что я вновь услышу это «ты в порядке?» захлёстывает меня с такой силой, что я невольно сползаю на пол и обнимаю теперь уже ноги Марка. Он смотрит на меня сверху вниз, я снова смотрю в его глаза, чувствую, как чья-то рука сжимает мне сердце, ничего от него не оставляя, встаю, поворачиваюсь и бегу прочь из этой комнаты, квартиры, здания, молясь, чтобы так всё и осталось, чтобы так всё и закончилось — так, а не этим удушающим «ты в порядке?». Чтобы его голос не долетел до меня.

Получается.

Через какое-то время я перехожу на шаг. Иду долго, очень долго, не смотря по сторонам, не видя новых и не прекращающихся старых безумств. Иду я куда-то на север — так, по крайней мере, мне бы хотелось. Если Аристарх был прав, а я в этом уже давно не сомневаюсь, то на окраинах ещё должно остаться хоть что-то нормальное. Хотелось бы увидеть это перед тем, как… Перед тем, как.

Возможно, самое место для меня — та комната концентрированного безумия, отчаяния и вместе с тем смирения. Возможно, стоило пересилить боль и не расставаться больше с Марком, с тем, что от него осталось. Возможно, именно там мне стоило остаться в ожидании финала, а если повезёт, то и не думая о нём, как все те люди. Но я всё ещё думаю и вижу, в насмешку ли, но Диссонанс пока не затронул меня. По крайней мере, мне так кажется. И потому я там не осталась. Просто не смогла.

Всего несколько маленьких голубых клякс на оранжевом полотне — небо я уже не смогу запомнить нормальным. Может, в конце из оранжевого оно станет кроваво-красным и зальёт наш город горячей густой кровью. Я этого уже не узнаю. Справа раздаётся какое-то карканье, но я не поворачиваю головы. Я иду, уставившись в одну точку перед собой, но не концентрируясь на ней. Я не смотрю никуда. Или смотрю в никуда. Внезапно чувствую, что шаги мои как-то проседают. Смотрю под ноги, в ужасе оборачиваюсь — асфальт до того размягчился, что мои следы утопают в нём, как в песке. Делаю шаг вперёд и погружаюсь в асфальт по колено. Паника схватывает мои лёгкие — болота всегда меня пугали, а тут такое… С воплем выдергиваю ногу и криво, вихляя, бегу, пока асфальт не становится твёрже. Сзади слышится шум, я оборачиваюсь и вижу именно то, что представляю — асфальт проваливается куда-то вниз. Медленно, но верно. Часть меня хочет вернуться назад, подойти и посмотреть, что в этой образовавшейся бездне. Может, даже упасть в неё. Зачем куда-то идти? Зачем встречать на пути новые проявления конца этого мира? Можно покончить со всем прямо сейчас. Можно даже не двигаться — через пару минут обрушение доберётся до того места, где я стою, и сделает всё за меня.

Я жду ровно до того момента, когда обрушение приблизится ко мне почти вплотную, а потом что-то толкает меня повернуться и бежать дальше. На мифическую окраину, где должны остаться ещё хоть какие-то напоминания о бывшем мире. Что-то — вероятно, непреодолимое и раздирающее желание пожить ещё хоть чуть-чуть. И я подчиняюсь.

Через некоторое время боковым зрением улавливаю какое-то движение и поворачиваюсь. Зрелище завораживающее настолько, что я останавливаюсь, не в силах оторвать от него взгляда. Но при этом оно ещё и жуткое. В разгар лета с деревьев начинают опадать листья. Они не стали жёлтыми, напротив, они все сочно-зелёного цвета. В таком виде им место на ветках, и только на них, но, повинуясь всеобщему Диссонансу, они истерично покидают свой дом гораздо раньше срока. Зелёные кусочки прошлого мира кружат, кружат, и вот уже вокруг меня лишь голые стволы, словно резко наступила глубокая зима. С последним упавшим листком накатывает ощущение жутчайшего одиночества и уже почти смиренной безысходности. Эти голые деревья с зелёной кашей под ними выбивают из моей головы все мысли. Я всё ещё просто стою и смотрю на них, словно на безвозвратно потерянных детей. В спину дышит жаром, и я невольно думаю — если бы Диссонанс настиг нас зимой, стоял бы невыносимый, немыслимый холод? Наверное, да. Сил значительно поубавилось. Ссутулившись, с огромным, древним как мир камнем вместо сердца иду дальше.

Мимо бегут зарёванные дети. В глазах у них столько отчаяния, что я не сомневаюсь — они не такие, как та девочка в голубых шортах. Они такие, как я. Пока ещё. Мне жаль их, но я ничем не могу помочь. Никто не может. Чем дальше я иду, тем чаще встречаю нормальных людей. Ну то есть как нормальных — обезумевших от ужаса, конечно, растерзанных паникой, но всё ещё людей. Я вижу это. И удивительно, но это меня немного приободряет, я почти не чувствую усталости, хотя иду уже довольно долго. Так мне, по крайней мере, кажется. Осознание того, что я не одна, что остались ещё люди, которых не затронул Диссонанс, прибавляет мне сил.

Осознание того, что это ничего не изменит, их отбирает.

Что-то заставляет меня повернуть голову и посмотреть на дом напротив. Словно дождавшись моего внимания, на стене дома начинают проявляться какие-то надписи, но прочесть их невозможно: они, видимо, не принадлежат ни к одному языку. Просто набор штрихов, разных по длине, ширине и углу наклона.

И тем не менее я прочитываю. Точнее, что-то внезапно прочитывает их мне, и смысл штрихов буквально звучит в моей голове:

Между жизнью и смертью Между рождением и гибелью Между началом и концом Всегда есть Диссонанс

Примерно. Примерно, потому что от неожиданности я не вполне готова воспринять эту информацию. Машинально переминаюсь с ноги на ногу и пялюсь на стену дома, и тут чувствую, что наступаю на что-то мягкое. Ещё не зная, что это, с отвращением отдёргиваю ногу и опускаю взгляд на асфальт: вокруг меня он усеян небольшими оранжевыми рыбками, бьющими своими хвостиками, извивающимися, погибающими от чуждой им среды. Мучения одной из них уже были прекращены моей ногой, остальные продолжали страдать. Зрелище жуткое, и я прямо-таки вижу на их месте всех нас. Мы в таком же положении. Просто мелкие рыбёшки, внезапно выбитые из колеи привычной нам жизни, отчаянно не желающие смириться со своей участью. Эти оранжевые пятнышки с маленькими глазками — словно бы очередное напоминание о том, что надежды нет.

Это я и так помню.

Не успеваю задаться вопросом, как они здесь оказались, — дичайший грохот заставляет меня вздрогнуть и поднять глаза. Стена, на которой появилась надпись, медленно, как в замедленной съёмке, но оглушительно громко разваливается на куски. А куски — на кусочки. Некоторые камешки даже долетают до того места, где я стою. Долетают и рассыпаются в пыль. А затем и весь оставшийся дом начинает оседать и разваливаться. Вскоре на месте когда-то вполне приличного дома не остается ничего. Только пыль. Не хочу думать, был ли кто-нибудь в доме в момент его полного поглощения Диссонансом, — но знаю, что там было полно людей.

Что ж, по крайней мере, они не увидят тех кошмаров, которым ещё предстоит охватить наш город.

Я всё иду и иду, и ощущение, словно какую-то киноплёнку досматривают до конца и перематывают на начало, снова смотрят и снова перематывают, и так бесконечно, а я — на этой плёнке. Я уже еле переставляю ноги. Людей давно не было видно. На дороге — грязное месиво. Я только сейчас замечаю, во что превратились мои любимые босоножки. Усмехаюсь, что вообще подумала об этом. Я вижу вдали что-то похожее на куст. Собираю все силы и бегу к нему, пока и он не превратился в обуглившиеся ветки. Успеваю. Я не хочу сидеть в этой грязной жиже, но альтернатив немного. Скрепя сердце собираюсь плюхнуться в эту кашу и закончить на этом, но из неё начинает доноситься какое-то враждебное бульканье, и я отшатываюсь, а затем и отскакиваю на несколько шагов. Чёрт возьми, я не могу. Листья с куста начинают облетать. У меня мало времени. Мне просто нужна трава. Господи, разве я так много прошу?

Я бреду дальше. Бок болит, ступни тоже, но я медленно иду навстречу месту, где я смогу спокойно умереть. Или не очень спокойно, это уж как получится. Я чувствую прохладу и чуть улыбаюсь. Когда я совсем выбиваюсь из сил, понимаю, что надо остановиться. Понятия не имею, где я, но дышится здесь свободнее. Это место ещё не полностью поддалось очарованию Диссонанса. Похоже, какая-то заброшенная окраина. Какой-то двор. Сломанные качели. Куча мусора неподалёку. К моим ногам откуда-то подкатывается пустая банка от кока-колы. Я поднимаю голову. Небо уже полностью оранжевое. Очень красиво, правда? Но трава здесь ещё зелёная. Это главное.

Я сажусь на землю, вытаскиваю из кармана сумки плеер. Руки не трясутся — уже нет.

Думаю, у многих людей есть особенные песни, особенная музыка, которую они хотели бы в последний раз послушать перед смертью — и под которую были бы не против умирать. У меня есть. Распутываю наушники, вставляю маленькие проводники Вселенной в уши. Нахожу нужные песни, составляю плейлист. Оставшийся заряд батареи внушает небольшую надежду. Нажимаю на «воспроизведение» со страхом — с большим страхом. Молюсь изо всех сил. Не знаю, правда, кому. Если сейчас заиграет не то, что отображается на экране (а это, учитывая обстоятельства, вероятнее всего, и я боюсь даже представить, что может заиграть), я, пожалуй, ускорю события.

Но нет, удивительно, но всё работает нормально. Господи, спасибо. От облегчения у меня даже текут слёзы. Я закрываю глаза и ухожу от вездесущего и необратимого кошмара, обрушившегося на всех нас. Когда была маленькой, думала — «я бы с собой взяла несколько самых любимых музыкальных дисков, чтобы через много-много лет, когда вскрыли мою могилу, нашли бы эту потрясающую музыку и послушали: вот как мы жили. Вот что надо слушать и как надо петь». Сейчас понимаю, что до сих пор согласна с этим. Каждая секунда и нота любимого вокала и музыки просто потрошит меня. Я знаю, что это последний раз, когда я их слышу. И, наверное, самый важный.

Внезапно что-то заставляет меня открыть глаза. Прямо надо мной летит птица. Точнее то, что должно быть птицей. Поддавшись порыву, достаю пистолет и стреляю в неё, даже не целясь. Никогда в жизни не стреляла — но почему-то попадаю. Я бы удивилась, конечно, но только не в теперешнем мире. Попадаю с первого раза, и тушка падает в траву неподалёку. Потом начинает ползти ко мне, очень в такт со звучащей в ушах музыкой. Я стреляю снова, промахиваюсь, пытаюсь прицелиться. Тварь ползёт ко мне, оставляя за собой примятую траву. Я бы хотела прицелиться в голову, говорят, это самый действенный способ, но не могу. Головы у этого отродья нет, шея просто заканчивается на том месте, где должна с ней соединяться. Выглядит до того жутко, что я стреляю снова. Понятия не имею, куда попала, но оно замирает и прекращает ползти. И вообще шевелиться.

Мы этого не заслужили.

Мы это заслужили.

Боже, кто бы мог подумать.

Внезапно меня охватывает страх. Я очень, очень, очень надеюсь, что в запасе есть ещё один патрон.

Я закрываю глаза и пытаюсь вспоминать Марка, океаны, ледоколы, Австралию, красные маки, спелые вишни, искрящийся снег, но вижу лишь Кару, раздавленную пианино, Яна, скорчившегося на кровавом асфальте, «Кроличью дыру», птицу без головы и чёрные невские воды, омывающие красный Эрмитаж. У меня не осталось даже воспоминаний. Перед глазами лишь Диссонанс, и неважно, открыты ли они. Провожу рукой по траве — чувствую вместо неё пепел. Смотреть не хочу. Пусть со мной останется хотя бы кусок зелёной травы, что был тут… кажется, вечность назад. Понимаю, что это последняя песня, которую смогу дослушать. Приставляю пистолет к виску.

С последним аккордом выстрелю.

Название книги

Юридан Алиса

Ссылки

Содержание