Господи, совершенно нет вдохновения. Не представляю, о чём писать. Если честно, я даже не знаю, что это такое — вдохновение. Анна знала. Я — нет. Говорят, когда нет вдохновения, надо просто писать о том, что знаешь. Но я… Я просто не могу. Не моё это. Совсем не моё, и мне кажется, что по мне это сразу видно. Что любой встретивший меня сразу поймёт — я не умею писать. С Анной всё было по-другому. Говорили, что она лучилась вдохновением, чем бы оно ни было.

Но я — не Анна.

— При таком письме у тебя весьма неплохие шансы в будущем, — говорит мне в трубку главный редактор, и я понимаю, как же он ошибается.

* * *

Мы с Анной жили вместе уже лет пять. Ей давно пора было бы подыскать себе отдельное жильё, а не жить у меня, но нормальную работу ей следовало подыскать ещё раньше. С этим у неё были вечные проблемы. Я честно терпела, и она была мне благодарна. Но оставшись одни, наедине друг с другом, мы поняли, насколько же мы всё-таки разные. Хотя и сёстры. В Анне было слишком много беззаботности и лёгкости. А во мне же, считала она, их не было вовсе. Видимо, при делёжке качеств наша общая порция целиком досталась Анне. Она была как ребёнок. Мне же иногда бывало неловко за её детскую непосредственность.

Но так или иначе, а однажды Анна вдруг стала писать романы. И писать с увлечением. С таким увлечением, что забывала искать работу. Но вот есть еду, купленную на мои сбережения, не забывала. Так продолжалось день за днём, неделя за неделей, и когда я уже была готова взорваться и выгнать её из своей квартиры, она дала мне прочесть только что законченный роман. Я не большой ценитель литературы, но мне было интересно, на что потрачено столько времени и моего терпения.

И трудно в это поверить, но Анне удалось. У неё и правда был талант. Талант, который раскрывался с каждым новым романом. Талант, который сверкал всеми своими гранями и обещал засверкать ещё ярче. Однако постепенно становилось ясно, что это был просто талант, не Талант. Да, её письмо было гораздо лучше похабных книжонок для чтения в дороге, безусловно. Но вряд ли кто-то захотел бы прочесть её романы дважды. В них чего-то не хватало.

Как и в самой Анне.

Вообще я из тех людей, кто не понимает интеллектуального труда, или как там это назвать. Отпахать восемь часов на складе или на кассе — это труд. Притащить домой купленный на заработанные деньги мешок картошки и приготовить из него еду — труд. А проваляться в кровати весь день, поесть всё готовое, к вечеру заявить, что наконец-то явилось вдохновение и полночи клацать по клавиатуре в своё удовольствие, мешая окружающим спать — это ли труд? Оказывается, да. Ещё и с напыщенным названием «интеллектуальный».

Меня всегда это бесило.

Но это стало приносить доход, и я смирилась со всем. С тем, что Анна становилась всё капризнее, воображая себя гением литературы. С тем, что она не собиралась съезжать. С тем, что у меня в квартире царил её творческий беспорядок. С тем, что она таскала меня на все мероприятия и конференции, пусть и местного масштаба, и там я острее всего чувствовала себя её тенью. Но она была моей сестрой, и я любила её. Наверное.

Анна всегда была болтлива, но с началом своего писательства стала просто невыносимой. Однако её разговоры давали плоды — людям нравилось, как она говорит. Нравилось, как она выглядит. Как ведёт себя. И хотя постепенно её книги стали неуловимо просвечивать посредственностью, людям было всё равно. Если им нравишься ты, то они могут убедить себя и в том, что им нравится твоё творчество. Люди любили Анну. Пожалуй, это её и сгубило.

Когда к нам приходил Аннин любимый главный редактор, проталкивающий все её писательские изыскания в массы, я забывала свои недовольства, забывала, что последнюю книгу Анны с трудом осилила лишь до половины. Я чувствовала себя частью какой-то литературной тайны. Это было необычно.

Издательство, занимающееся книгами Анны, имело амбициозное название «Лучшие книги». Название это было выбрано не только для того, чтобы заявить, что у них лучшее исполнение и качество книг, но и чтобы намекнуть: мол, самые лучшие книги у нас, покупайте и читайте, не пропускайте! Хотя на самом деле отбор у них был так себе. Взять хотя бы Анну. Это скорее было привлечением авторов, ведь каждому приятно видеть на своей свеженькой книге почти что штамп «Лучшие книги». Многие велись именно на это. Анна не была исключением.

И я бы не удивилась, если бы Анна создала в квартире своеобразный алтарь своих шедевров, отвела бы им специальное место. Я бы даже не разозлилась, наверное. Но нет же. Будь я на месте Анны, хранила бы свои книги как минимум на отдельной полке, все вместе, этакие наглядные доказательства моей успешности. Анна же всегда ставила свои книги вперемешку с признанными авторами и даже классиками. Этим она как бы ставила себя на один уровень с ними.

Это чуть-чуть, совсем ненавязчиво, но раздражало.

Сама же Анна продолжала с упоением посещать различные творческие встречи, непременно вместе со мной. Ей так было спокойнее, говорила она, но думаю, это была лишь половина правды. Вторая, конечно, заключалась в том, что ей хотелось покрасоваться передо мной. Что-то мне доказать. Учитывая, что она всё ещё не собиралась съезжать, — довольно рискованная идея. Но я терпела и относилась ко всему снисходительно. Любезно улыбалась и кивала, слыша в свой адрес очередное вежливо-равнодушное «как дела?» от людей, которых я знать не знала и которые понятия не имели, кто я. Но раз я пришла вместе с Анной, надо же проявить любезность! Чёрт, но зачем? А если обобщить — зачем в принципе спрашивать, как дела? Анна, её редактор, знакомые и незнакомые мне люди постоянно это делают, но зачем? Ведь я могу ответить всё, что угодно, и никто не узнает, как оно на самом деле. Да и вряд ли это кому-нибудь интересно. Ненавижу, когда что-то делается только для проформы. Ненавижу, когда поддакивают вместо того, чтобы просто слушать. Ненавижу, когда смеются, хотя на самом деле не смешно — смеются просто потому, что того требует ситуация.

Анна с лёгкостью изображала внимание, беседуя с литературными критиками, хотя я знаю, что ей было плевать на их мнение. Анна — признанный в своих кругах автор, но ей было сказано соблюдать определённые литературные приличия, и вместо того чтобы плеснуть в лоснящееся лицо зажравшегося критика чашку горячего чая, она кивала и поддакивала. Только Анна умела так смеяться над безвкусными и пошлыми шутками главного редактора, что даже он, видевший своих писателей насквозь, верил в её искренность. Анна могла быть хамелеоном, существующим в рамках, устанавливаемых в определённых кругах и определённых ситуациях, чтобы добиться желаемого и выглядеть своей. Она могла стерпеть что угодно ради достижения цели.

Но я — не Анна.

И кстати, я — сова. Стопроцентная, матёрая сова. По утрам меня лучше не трогать. Лучше было бы для всех, но живя вместе с Анной, о компромиссах можно было забыть. Каждый раз, разбуженная Анной, я подавляла в себе утреннее желание кого-нибудь убить и напоминала себе, что сама же и решила мириться со всеми неудобствами, которые доставлял мне литературный гений. Помогало плохо. Но помогало.

Нет, ну серьёзно, как можно писать что-то в девять утра? Как вообще можно что-то делать раньше полудня? По крайней мере, что-то продуктивное. Даже если тело моё делало вид, что бодрствует, мозг спал первую половину дня, а вторую пытался раскочегариться, что получалось только к вечеру и особенно к ночи. Анна же своим щебетаньем и активной деятельностью убивала меня с раннего утра. Она и писать садилась часов в девять, когда нормальные люди спят или мечтают оказаться в постели и доспать. Анна была жизнерадостным жаворонком.

Это действовало на нервы.

Так всё и продолжалось какое-то время. Я работала, Анна писала. Постепенно гонорары её уменьшались, потому что большая часть от них уходила на рекламу книг, которые стали покупать уже не так рьяно, как поначалу. И у Анны, и у меня в душе накопилась какая-то усталость от всего этого литературного бытия. Хотелось бы сказать, что постепенно всё наладилось, но этого не произошло. Наоборот.

С Анной становилось всё тяжелее. Последний её роман не вызвал особых восторгов, и она бросилась писать новый. Была она при этом мрачнее тучи. По-моему, она отдавала ему все свои силы. Она стала плохо спать, и в итоге где-то достала снотворное. Мне это не нравилось, редактору, который был в курсе, тоже, но она больше не засыпала, не приняв таблетки. Просто не могла. Анна отказывалась от еды, неустанно продолжая писать. Она перестала появляться на публике, и это плохо сказалось на всём. Люди стали её забывать. Продажи стали падать. Анна ничего этого не знала, поглощённая новой книгой, но мы с редактором знали, что ей будет тяжело это принять.

Наконец Анна закончила роман, который станет её последним романом. Я его не читала, но вроде он вышел неплохим. Однако недостаточно неплохим, чтобы снова вознести Анну на пьедестал любви читателей и критиков.

Между редактором и Анной, казалось, что-то произошло. Или он просто не хотел больше заниматься её бесперспективными книгами. Он говорил, что у Анны действительно есть талант, но она как-то неправильно его использует. Говорил, что надо начать писать что-то другое. Что-то, что запомнилось бы людям. Анна, почуяв скрытое оскорбление всех её уже написанных романов, устроила скандал. Редактор был непреклонен. Потом он, возможно, пожалел об этом, но не тогда.

Похоже, Анна и сама поняла, что стоит сделать перерыв или хотя бы перейти с крупной формы на менее ёмкую. Она начала работу над сборником рассказов, и, по её словам, это было то, что нужно. Она говорила, что этот сборник поможет сделать ей серьёзный шаг. Что он будет действительно хорош и совсем не похож на её предыдущие книги. Редактору она не сказала ни слова, зато меня посвятила в свой полный надежды план литературной реабилитации. Никто, кроме меня, не знал, что Анна переключилась с романов на рассказы. Она просила пока не говорить, и я сдержала слово.

А потом…

Может, она перенервничала. Может, виной была рассеянность. А может, она слишком устала, и это было осознанное решение. В одно прекрасное утро Анна не проснулась. Передозировка злополучного снотворного. Чёртовы книги! Чёртовы люди. Чёртово забвение.

«Не понимаю людей, которые не любят читать. Просто отказываюсь понимать! Это что-то за гранью. Как?! Как можно не любить читать?! Как вообще можно не читать?» — не раз сокрушалась Анна, с раннего детства поглощавшая книги одну за другой. «Это же волшебство! Как можно добровольно отказываться от волшебства?! Не понимаю!»

Волшебство, значит. Ну и где же ты теперь со своим волшебством, Анна?

Со своим чёртовым волшебством.

* * *

…Я не могу определиться. Но надо сформулировать всё словами, надо, потому что пора перестать притворяться, что ничего не произошло. Но как обозначить всё это словами, я не знаю. Знаю лишь, что как только это произойдёт, как только все мои неясные объяснения обретут чёткую словесную формулировку, я уже не смогу отрицать случившееся. Выразив всё простыми словами, я вынесу себе приговор. Но я больше не могу. Я хочу ясности.

И ясность приходит.

Слова, обычные слова, слишком бедные для того, чтобы выразить мои настоящие чувства, слишком однозначные, чтобы объяснить мои действия, слишком беспощадные, чтобы оставить возможность для оправдания, звучат в моей голове предельно ясно.

Я убила Анну.

Она была слишком легкомысленной. Слишком успешной. Ей всё давалось слишком просто. Она слишком раздражала меня. С ней было тяжело, и я от неё избавилась.

Завидовала ли я ей? Судя по тому, что сейчас печатается книга с её текстами и моим именем на обложке, выходит, что да. Хотя мне и не хочется это признавать.

Три слова. Три простых слова — «я убила Анну», и стало легче. До этого как будто ощущалась какая-то ломота в теле, а теперь всё прошло. Потому что всё встало на свои места. Нужно было лишь признаться себе в том, в чём так отчаянно не хотелось признаваться.

Кажется, это произошло в тот день, когда она, сияющая, сообщила мне, что сборник наконец-то закончен. И что завтра она принесёт его редактору. И он поймёт, что Анна ещё в строю. Что её талант ещё при ней.

Анна никогда бы не выпила снотворного больше, чем нужно. В этом вопросе она была очень щепетильна. Жутко боялась переборщить и не проснуться. Но кто, кроме меня, мог об этом знать? Может, если бы она сама готовила себе еду, ничего бы не произошло. Но нет, она же была творческой, лёгкой облачной нимфой, которой следует обдумывать главы нового романа, а не чистить картошку. Готовила для нас всегда я, и это тоже меня раздражало. Но это же и дало мне возможность.

Я вспоминаю, как я нашла ключ от ящика стола Анны, как достала альбом с её рассказами, записанными на плотной белой бумаге. Как медленно, очень медленно у меня в голове оседали разные мысли. Сколько же всего было у меня в голове… И в то же время в ней не было ничего. Без Анны в квартире стало непривычно пусто. Непривычно тихо. Но я не могла позволить себе думать об этом. Только не тогда, когда дело уже сделано. Думать надо было раньше. Сейчас я понимаю, что не планировала ничего такого, что всё случилось как-то само собой, что недовольство, раздражение, и, что уж скрывать, зависть, которые копились во мне, просто приняли это решение за меня. Я была сыта по горло, но не отдавала себе в этом отчёта. Поняла это, когда было уже слишком поздно. Анна не стала жертвой расчётливого убийцы. Всё произошло само собой.

Анна рассказывала мне, как работала над этими рассказами. «Это похоже на торренты», — говорила она. У неё в работе было одновременно несколько рассказов, уж не представляю, как она могла совмещать написание совершенно разных по духу текстов. «Это как будто одновременно скачиваешь несколько фильмов. Закачка идёт, и каждая постепенно приближается к завершению. Но иногда стоит остановить загрузку одного или нескольких фильмов, чтоб быстрее закончить процесс для какого-то одного. С рассказами то же.»

И вот теперь все эти истории, полностью загруженные-написанные, были в моей власти. На моей совести.

Как же я намучилась, пытаясь изменить её такие узнаваемые тексты! С каждым часом, проведённым в попытках их переписать, я ненавидела себя и свою беспомощность всё больше. Как Анна могла такое написать? Как вообще можно такое написать? Мне этого просто не дано, и я всегда знала об этом. И ни одной строчки ведь не выкинуть, все слова сидят как влитые, всё идеально выписано и вписано в формы, каждая буква на своём месте.

Измученная, разозлённая, я плюнула на всё и понесла рассказы Анны в издательство. Я всерьёз собиралась встретиться с главным редактором, чтобы выдать непеределанные рассказы Анны за свои. Он меня отлично знал (ещё бы, ведь я сестра Анны, её верная тень), и наверняка не отказал бы в публикации. Но, слава богам, дойдя до двери редакции, я одумалась. Ведь уж кто-то, а он поймёт, чьи это тексты на самом деле, а там и до размышлений «а было ли это самоубийством» недалеко. И я повернула домой.

Строго говоря, любой бы понял, чьи они. Так я думала, но это оказалось не совсем так. Романы Анны и её рассказы были совершенно разными, что показывало, насколько многогранна её способность (ладно, талант) писать. Для меня это было хорошо.

Я потратила ещё несколько дней и в конце концов смогла изменить рассказы Анны так, чтобы её рука там не просматривалась, но смысл и хороший слог остались нетронутыми. Мне казалось, что смогла.

Я встретилась с редактором, мы долго говорили (в основном, об Анне), а под конец беседы я вручила ему якобы мои тексты. За пару дней они и правда стали моими, я в это почти поверила. Прочтя их, он позвонил мне и сказал, что сборник будут готовить к выпуску и что при таком письме у меня неплохие шансы в будущем.

* * *

Повесив трубку, я чувствую тошноту, и следующие минуты провожу в обнимку с унитазом. Слова редактора выбивают меня из колеи, хотя я их и ожидала. Не ожидала только, что они на меня так подействуют.

Следующие несколько дней я думаю только об этом сборнике. О сборнике рассказов моей сестры, который выйдет под моим именем и, возможно, принесёт мне какую-то известность и деньги. Но только потому, что Анны больше нет. Об этом я тоже думаю.

Постепенно я чувствую, что Анна снова победила, как побеждала меня всегда и во всём — даже после смерти она не оставляет меня в покое. А иногда мне кажется, что я и Анна — на самом деле один и тот же человек. Что я и есть Анна. Страдающая диссоциативным расстройством. Может, так оно и есть? По крайней мере, это лучше, чем убийство сестры. Наверное.

Я сожалею, бешусь, ненавижу, скорблю, я схожу с ума.

У меня впереди много интересного, и мне надо радоваться тому, как удачно всё сложилось, а не заниматься самокопанием и не культивировать чувство вины. Но к тому времени, как мне снова звонит редактор, я сдаюсь.

— Приезжай завтра, посмотрим сигнальный экземпляр, — говорит он.

— Конечно, — отвечаю я. На большее нет сил. Я уже знаю, что скажу, когда приеду.

Мы с Анной всегда ездили смотреть её сигнальные экземпляры — уже полностью готовые книги, предназначенные для окончательной проверки качества. Каждый сигнальный экземпляр — трепетное чудо для автора, если ему, конечно, удаётся его увидеть. Нам с Анной позволяли это сделать. Сигнальный экземпляр — дитя, первенец, которого хочется обласкать и забрать с собой навсегда. Этот миг, когда автор впервые видит свой труд в виде готовой, настоящей книги, не сравним ни с чем. Это таинство.

Но меня оно не волнует. Эта проклятая книга мне не нужна, потому что она не моя, и всю жизнь она будет мне напоминанием о том, что я сделала. О том, что я сделала с Анной.

Я приезжаю в редакцию, и прежде чем редактор успевает мне что-то сказать, киваю в сторону его кабинета:

— Надо поговорить.

Мы заходим, я аккуратно, бесшумно закрываю дверь, поворачиваюсь к редактору, смотрю на него, смотрю на его стол, заваленный бумагами, смотрю на него, на стопки переплётов на полках, смотрю на него, смотрю на него, на него…

— Это не было случайной передозировкой, — говорю я, и чувствую себя свободной. Свободной от Анны.

— Я знаю, — спокойно отвечает редактор, и я падаю в какую-то бездну.

— Она была та ещё стерва. Диктовала условия. Талантливая, конечно, но зазналась со временем. Устал я от неё. Ну, ты-то понимаешь.

Я стою, не в силах вымолвить ни слова. Он знал.

Он. Знал. И ничего не сделал. И, видимо, не собирается. Конечно, он давно понял, чьи это тексты. И что произошло с Анной на самом деле. Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но он меня перебивает:

— Думаю, с тобой у нас проблем не будет.

Я не верю. Просто не верю. Но когда он открывает дверь кабинета и жестом приглашает меня выйти, повинуюсь.

— Пошли, посмотрим на нашу красоту.

Я медленно плетусь за ним. Такое чувство, что к моей шее привязан большущий камень, и я медленно иду ко дну. Я твёрдо решаю отказаться от печати тиража. Твёрдо решаю оплатить издательству все расходы, но не дать этой чёртовой книге выйти в свет. А сигнальный экземпляр уничтожить сразу же, как увижу его.

Но когда мы наконец приходим в нужное нам место, и я вижу эту новенькую, сиящую, пахнущую свежим клеем и бумагой книгу, решимость моя поутихает. Я вожу пальцами по гладкому переплёту, как когда-то делала Анна, и не могу поверить, что держу в руках свою книгу. Она потрясающа. О том, чтобы уничтожить её, не может быть и речи. Она действительно великолепна. Внутри неё неплохие тексты, а на красивом, оформленном в моих любимых цветах переплёте — моё имя. Моё, не Анны. И я понимаю, что если откажусь от тиража, предам своё дитя.

Я листаю книгу, натыкаясь на своё имя на титульном листе, его обороте, на последней странице — и улыбаюсь. Это получается само собой. Анна тоже всегда улыбалась.

— Ну как тебе? Нравится? — слышу я, киваю в ответ, и, без сомнения, впервые за долгое время чувствую себя счастливой.