Наступившее утро застало их спешащими на север вдоль береговой линии огромного исторического и религиозного значения. За тем местом, где Иисус шел по воде, из озера выступал холм с длинным склоном. Блаженство! Нагорная проповедь. Землю унаследует кроткий. За развалинами древней синагоги у Капернаума, где Иисус проповедовал как рабби, Галилейское море внезапно кончилось.

- Мне хотелось бы взглянуть на Рош-Пину, - сказал Ибрагим.

Дандаш взглянул на свои часы, пожал плечами и дал водителю указания о кратчай-шем пути. Деревня, где родился Гидеон Аш, расположенная на склоне в нижней части го-ры Ханаан, мало изменилась со времени своего основания. Она была сонная, но опрятная. В противоположность общинным киббуцам, здесь каждый обрабатывал собственный уча-сток земли, содержал свой дом.

Эти постоянные мысли о прежнем друге удивили его самого. Почему я так много думаю в эти дни о Гидеоне? Наверно, потому, что он мне нужен. Хаджи Ибрагиму виделся Гидеон - парнишка, бездельничающий в тени огромного дерева с книгой на коленях... или садящийся на своего жеребца и покидающий это чудесное место, чтобы присоединиться к возникающему новому порядку вещей.

- Могу ли я вам помочь? - спросил его какой-то еврейский фермер.

Ибрагим чуть было не попросил показать дом Гидеона.

- Нет, - сказал он, - просто это очень приятное место.

При светском общении друг с другом евреи и арабы проявляли друг к другу полную гостеприимность.

- Пообедайте у нас!

- Это невозможно, - вмешался Дандаш, - сегодня же нам надо быть в Дамаске.

Они сели в машину и закрыли двери.

- Шалом, - сказал фермер.

- Шалом, - ответил хаджи Ибрагим.

Выехав снова на главное шоссе, они повернули на восток и стали подниматься к си-рийской границе. Со дна земли они поднялись примерно на три тысячи футов на плато Голанских высот. На британской стороне границы они вышли из машины, чтобы размять-ся и перекусить тем, что было в корзине, приготовленной в гостинице Дандаша.

Хаджи Ибрагим смотрел вниз на озеро, с этой высоты казавшееся немногим больше большой лужи. Ему была видна половина всей Галилеи до холмов Назарета и много миль на юг вниз по долине Большого Рифта, где река ниспадала от Галилейского до Мертвого моря. Цепочки еврейских поселений вдоль озера казались отсюда такими крошечными, беспомощными. Сирийская артиллерия могла бы сидеть на этой горе и просто поливать их дождем своего огня. У евреев не было оружия, способного достать такую даль. Навер-няка евреи никогда не смогут вскарабкаться на такую отвесную крутизну и завладеть этим местом. Даже его феллахи в Табе смогли бы удержать эту высоту против бригады отбор-ного Пальмаха. Не надо быть Саладином, чтобы понять, что евреи были бы сброшены вниз заградительным огнем, после чего сирийским танкам и пехоте оставалось бы только махнуть вниз и уничтожить их. Из всех военных позиций в Палестине хаджи Ибрагим не знал ни одной, дававшей арабам большие преимущества.

Сирийский офицер у пограничного городка Кунейтра склонился перед импозантным автомобилем и, обменявшись несколькими словами с Дандашем, щеголевато отдал честь, скомандовал открыть ворота и проследил, как машина устремилась в город.

На Кунейтру делали расчет как на город военный в связи с безупречным стратегиче-ским положением и из-за того, что она стояла на нефтепроводе, начинавшемся у Персид-ского залива почти в тысяче миль отсюда. Множество военных экипажей, поле аккуратно

запаркованных танков и самоходных артиллерийских установок, сотни сирийских солдат на улицах - все это говорило о приближении войны.

Проехав город, они обогнули подножье снежной вершины Хермон, крупного одино-кого пика, чье широкое основание касалось Палестины, Сирии и Ливана. На нижних склонах горы расположились деревни квази-исламской секты друзов, обедневших мусульман-шиитов и немногих арабов-христиан.

Вырвавшись на плоскую, пустынную, уродливую серую вулканическую равнину Го-лана, они поехали по Амманскому шоссе, и не успел хаджи Ибрагим привыкнуть к от-крывшейся картине, как перед ним внезапно возникли шпили знаменитой дамаскской ме-чети Умаяд, второй в священном ряду после Наскального Купола. Дамаск, город Авеля и Каина, апостола Павла и рождения христианства, претендовал на место старейшего на земле. Он возник среди окружающего запустения как гигантский оазис. Дамаск, некогда правивший империей, которая была больше Римской, продолжал жить славой минувшего тысячелетия.

Спокойствие покинуло хаджи Ибрагима; пальцы его лихорадочно перебирали четки, когда они приближались к предместьям города. Ничего подобного не испытывал он с тех пор, как побывал в Мекке. Дандаш же, наоборот, выглядел угрюмым, а водитель распуги-вал прохожих, пролагая путь сигналом. Арабская мешанина минаретов и куполов, старого обнесенного стеной города была прорвана современными стеклянными небоскребами и широкими бульварами, следами недавнего французского влияния. И все затуманено веч-ной пеленой пепла и песка, постоянно вдуваемого сюда из пустыни.

Дамаск сделала возможным река Барада, стремящаяся сюда с гор Ливана и разби-вающаяся на сотни потоков, превращенных в мешанину каналов. Воды обогатили зеленую зону, носящую название Эль Гута. Этот район в арабской фантазии уподоблялся Саду Эдема. Эль Гута состояла из неправдоподобной смеси садов и великолепных вилл, казино, ферм и питавших город фруктовых рощ, парков и рекреационных зон.

Как раз в Эль Гуте Кабир-эфенди и обосновался в своей квадратной вилле с пропор-циями, напоминающими рыцарский замок. За воротами с охраной они проехали с чет-верть мили через маленькую метель фруктовых садов, тысячи кустов Дамаскских роз и остановились у виллы с фасадом из апельсиново-персикового алжирского мрамора, за-ключенного в обрамление персидской мозаики.

Фавзи Кабир приветствовал хаджи Ибрагима так, как будто перед ним был саудов-ский принц. Столь чрезмерное радушие повергло Ибрагима в тревогу и вдвое увеличило его подозрительность. Он отлично понимал, что его вызвали для чего-то весьма важного.

К его благоговению перед открывшимися сторонами этой сказочной страны теперь примешивались настоятельные голоса предостережения. Это был сон, райское видение, но он понимал, что гостеприимство Кабира будет иметь крутую цену.

За обедом они оказались в помещении, возникшем как будто из "Тысячи и одной ночи" и обставленном специально для гулянки. Большие вышитые полотна на стенах и потолке, усеянные зеркалами, образовывали подобие шатра. Пол покрывали не тонкие восточные коврики, а западного типа ковры с глубоким ворсом. Подушки и низкие столи-ки напоминали обстановку римского обжорства. В трапезе принимали участие лишь двое мужчин, не считая четверки находившихся здесь стройных мускулистых молодых слуг и пары телохранителей, одетых наподобие старых турецких янычар с шароварами до лоды-жек, широкими красными поясами и фесками на голове. В конце трапезы двое слуг внесли шестифутовое серебряное блюдо с фруктами, орехами, сырами и европейским шоколадом, кремами, сладостями, которые казались высотой в половину горы Арафат. Кабир хлопнул в ладони, отдал приказание и погрузился в гору послеобеденных деликатесов.

И вдруг появились пятеро музыкантов, и когда они заскулили свою повторяющуюся мелодию, из ниоткуда выскользнула исполнительница танца живота и стала крутиться пе-ред ними.

Во имя Аллаха! Чего хочет от меня этот человек! Мне надо быть очень бдитель-ным! Может быть, все это для того, чтобы размягчить и усыпить мою бдительность и потом убить меня. Зачем ему надо меня убить? Да, однажды я заставил его приехать в Табу. Хотя это было четверть века назад, такой человек, как Кабир, никогда не забудет такой обиды! Вздор! Он только пытается быть хорошим хозяином... а с другой сторо-ны...

Мухтар Табы глазел на женщину, извивавшуюся перед ними и потом оказавшуюся как раз над тем местом, где он сидел, откинувшись на подушки. Она не была арабкой, ее кожа была белой, как у европейки, волосы золотистыми, а глаза синими. Кабир откинулся, облокотился на локоть и приблизил губы к уху Ибрагима.

- Ее зовут Урсула. Она немка, очень умная, одаренная. Одна из моих любимых. Ты не поверишь, она научилась так танцевать меньше чем за год! Ночью она придет к тебе в комнату. Держи ее у себя, сколько хочешь. - Кабир прервался, чтобы расколоть орех, и его взгляд упал на стоявшего в ожидании слугу. Он кивком указал на молодого человека поразительной, по-кошачьи чувственной красоты. - Или бери их обоих.

Урсула качнула восхитительной линией своего крепкого бедра в дюйме от носа Иб-рагима, встретив исходившее от него горячее, неровное дыхание. Она поворачивалась все медленнее, и ее интимная часть почти коснулась его лица.

- Зачем меня привезли сюда? - вырвалось у Ибрагима.

- Для дел будет достаточно времени завтра, - ответил Кабир. - У тебя был долгий день. Надеюсь, и ночь будет такой же долгой.

Музыка внезапно оборвалась, как часто бывает с восточной музыкой.

Это не может быть правдой, - думал Ибрагим, лежа на атласной кровати в комнате, которая годилась бы для самого Мохаммеда. Она была слабо освещена, и маленькие струйки ладана поднимались к потолку.

Я знаю! Ей поручено убить меня. Мне надо быть крайне осторожным.

Сердце его сильно забилось, едва не выскакивая из груди, когда он уловил движение за разделявшей комнату решеткой. Он едва мог видеть сквозь нее, но все же различил де-вушку на другой стороне. Одетая в тонкий прозрачный шифон, она неслышно двигалась по комнате, остановилась у изножья кровати и стала без всякого смущения раздеваться, снимая с себя одежды одну за другой с мучительной неторопливостью.

Когда ее платье упало к ногам, она перелезла к нему в кровать на четвереньках. Хаджи Ибрагим схватил ее, опрокинул навзничь, и его атаки были сильными, быстрыми и пламенными. Через момент он отвалился, тяжело дыша, в испарине. Никогда ему не при-ходилось касаться такого тела. Это было безумие.

Первую его атаку Урсула выдержала снисходительно. В следующий раз она была более долгой и не столь свирепой. Он расслабился во второй раз. Девушка лежала, при-жавшись к нему, и ее пальцы чертили маленькие кружки на его коже.

- Ты так великодушна, - сказал он наконец. - Ты меня ненавидишь. Я неправильно делал любовь. - Он сам удивился внезапному чувству виновности.

- Ты должен научиться позволять себя трогать, - сказала она.

- Я плохо делал это.

- Довольно. Познай прикосновение. Научись наслаждаться собственным спокойст-вием.

Хаджи Ибрагим несколько раз глубоко вздохнул. Все получалось одно к одному: долгая езда из Табы, очаровательный приезд в Дамаск, и эта райская ночь, дом Гидеона, луна над Голанскими высотами, танки, пушки, Таба... Таба... Таба... дорога в Иерусалим.

- Должен сознаться, что в первый раз за всю свою жизнь я слегка устал, - сказал он.

- Ну, может быть это и не совсем так, - ответила она.

Урсула села, открыла ящик столика у кровати, вынула маленькую украшенную дра-гоценностями коробочку, открыла ее, достала палочку гашиша и затолкала немножко в трубку.

Ага! Теперь, когда я ослабел, она даст мне гашиш, вымоченный в яде.

Прежде чем тревога овладела им, он увидел, как она зажгла трубку и сделала глубо-кую, жадную затяжку, а потом предложила трубку ему. Он улыбнулся, почти откровенно, собственной глупости. Когда он зажег трубку для второй затяжки, ее рука отвела ее.

- Он очень крепок, - предупредила она.

- Да, - сказал он, испытывая удовольствие, - да.

Комната поплыла, и аромат ладана стал застилать его сознание. Вокруг все стало ат-ласным. Прикосновение Урсулы стало казаться невероятным. Он никогда не знал такой изысканности. Она облизала его всего. Находившееся у него между ног, что он уже считал мертвым, начало оживать снова.

- Не двигайся, не хватай меня, - наставляла она. - Прими.

- Я постараюсь, но ты сводишь меня с ума.

- Постарайся. Ты хороший.

- Постараюсь, - повторил он.

В полумраке она обмыла себя перед ним ароматным маслом, потом обмыла его. Скользнув на него, она снова призвала его к спокойствию. Он позволил завладеть собой. Урсула взяла инициативу и любила, любила, любила его, пока он мог сдерживать вулкан внутри себя. На этот раз она слилась с ним в восторге, заставляя его покоряться ей на крошечных остановках, пока вулкан не мог уже больше извергаться и самое блаженное из всех изнеможений не завладело им.

- Урсула, - прошептал он позже.

- Да?

- Зачем он привез меня сюда?

- Я не должна говорить.

- Ну, пожалуйста.

- Завтра ты встретишься с Каукджи и Абдулом Кадаром Хуссейни.

Ибрагим сел, туман мигом рассеялся.

- Но они мои кровные враги! Они и Кабиру кровные враги!

Хаджи Ибрагим бормотал в тревоге. Урсула снова вложила трубку ему в рот и за-жгла ее. Он глубоко затянулся и упал на подушки, и она была рядом с ним.

- Начну беспокоиться завтра, - сказал он.