ГЛАВА 1

Колонна серебристо-синих автобусов транспортной компании «Эггед» ждала детей на пристани. Торжественную встречу сократили до минимума. Ребят усадили в автобусы и вывезли из порта. Их сопровождал конвой британских бронемашин.

Карен опустила стекло и на ходу что-то крикнула Китти, но та из-за шума ничего не разобрала. Автобусы укатили. Четверть часа спустя пристань опустела; остались только бригада докеров и несколько британских часовых.

Китти стояла неподвижно у перил «Исхода», ошеломленная внезапной переменой. Она с трудом соображала, где находится, и смотрела на Хайфу, которая была прекрасна той особой красотой, что отличает любой город, построенный на склонах гор вокруг залива. У самого берега ютились домишки арабского квартала. Еврейский район простирался по всему склону горы Кармель. Слева, рядом с Хайфой, открывалась футуристическая панорама огромных резервуаров и труб нефтеочистительного завода, куда подходил нефтепровод из Мосула. Неподалеку в доке стояли на якоре штук десять ветхих и обшарпанных судов Алии Бет, которым, подобно «Исходу», удалось добраться до палестинского берега.

Зеев, Давид и Иоав прервали ее раздумье. Они поздоровались и поблагодарили ее за помощь. Когда они ушли, Китти осталась одна.

— Красивый город, правда?

Она обернулась. Позади стоял Ари Бен Канаан.

— Мы стараемся, чтобы гости приезжали в Палестину через Хайфу. Первое впечатление должно быть приятным.

— Куда увезли детей? — спросила она.

— Их расселят в центрах «Молодежной алии». Некоторые из них расположены в кибуцах, у других — собственные поселки. Через несколько дней я смогу сказать вам точно, куда попала Карен.

— Буду очень благодарна.

— А вы, Китти, какие у вас планы?

Она горько улыбнулась.

— Тот же вопрос я задаю себе сама. Этот и еще кучу других. Я ведь здесь чужая, мистер Бен Канаан, и чувствую себя не совсем ловко, когда думаю, как сюда попала. Но ничего, у сестры Китти неплохая профессия, на которую всегда большой спрос. Как-нибудь устроюсь.

— Может быть, позволите помочь вам устроиться?

— Мне кажется, вы так заняты. Я постараюсь устроиться сама.

— Слушайте, Китти. Я думаю, что «Молодежная алия» подошла бы вам лучше всего. Глава этой организации — мой хороший друг.

— Очень любезно с вашей стороны, но мне бы не хотелось утруждать вас.

— Глупости. Если вы сможете выдержать мое общество несколько дней, то я с удовольствием доставлю вас в Иерусалим. Правда, сначала мне надо съездить по делу в Тель-Авив, но это к лучшему. Там я сумею получить для вас назначение.

— Мне бы меньше всего хотелось, чтобы вы считали себя обязанным что-то делать для меня.

— Я хочу это сделать, — ответил Ари.

Китти облегченно вздохнула. Ей очень не хотелось оставаться одной в чужой стране. Она улыбнулась и поблагодарила Ари.

— Хорошо, — сказал он. — Сегодня нам придется переночевать в Хайфе из-за комендантского часа на дорогах. Уложите все, что вам нужно на несколько дней, в один чемодан. Если будет много багажа, англичане станут проверять его каждые пять минут. Остальные вещи я оставлю на таможне.

Покончив дела с таможней, Ари заказал такси. Они поднялись на Кармель, в еврейскую часть города, и остановились на самой вершине горы, у небольшого пансиона, утопавшего в ельнике.

— Лучше поселиться здесь. В Хайфе меня хорошо знают, и, если мы остановимся где-нибудь в центре, не будет ни минуты покоя. Идите отдыхать. Я спущусь в город за машиной и вернусь к ужину.

Вечером Ари повел Китти в ресторан на вершине Кармеля, откуда открывался изумительный вид. Весь склон был покрыт зелеными деревьями, из-под которых виднелись особняки и кубики жилых домов, построенных в арабском стиле из коричневого камня. Гигантский нефтеочистительный завод казался отсюда небольшим пятном. Когда стемнело, вдоль извилистой улицы, ведущей вниз к кварталам на берегу, вспыхнула и засияла золотая вереница огней.

Китти порозовела от возбуждения. Неожиданное внимание Ари радовало ее.

Покончив с ужином, они заказали коньяк. Китти серьезно и внимательно разглядывала панораму города. Хайфа, пожалуй, выглядела куда современнее, чем Афины и Салоники.

— Все еще не можете понять, как сюда попали?

— Еще бы. Это кажется чудесным сном.

— Скоро вы убедитесь, что мы вполне цивилизованные, а порой даже приятные люди. Кстати, я вас еще не поблагодарил как следует.

— Вы и не должны благодарить. Вы меня уже отблагодарили. Я знаю только одно место, которое могло бы сравниться с Хайфой своей красотой.

— Сан-Франциско?

— Вы там бывали, Ари?

— Нет. Но все американцы говорят, что Хайфа напоминает Сан-Франциско.

Стемнело, по всему Кармелю замигали огни. Маленький оркестр играл негромкую музыку. Ари налил Китти еще коньяку, и они чокнулись.

Вдруг оркестр утих. Разговоры в зале прекратились.

К ресторану подъехал грузовик с британскими солдатами, которые оцепили здание и стали проверять документы.

— Ничего особенного, — шепнул Ари. — Скоро привыкнете.

Капитан, возглавлявший отряд, подошел к ним.

— Ба, да это Ари Бен Канаан! — саркастически воскликнул он. — Давненько я не видел вашего портрета среди разыскиваемых преступников. Верно, шкодничали в другом месте.

— Добрый вечер, капитан, — ответил Ари. — Я бы представил вас своей спутнице, если бы помнил вашу фамилию.

Капитан усмехнулся.

— Зато я хорошо помню вашу. Мы следим за вами, Бен Канаан. Старая камера в Акко давно тоскует по вас. Кто знает, может быть, на этот раз губернатор догадается одарить вас веревкой вместо тюрьмы.

Капитан издевательски помахал на прощание и удалился.

— Как любезно встречают вас, — сказала Китти. — Каков мерзавец!

Ари нагнулся к ней и шепнул:

— Это капитан Аллан Бриджес. Он один из лучших друзей Хаганы и сообщает нам о передвижениях арабов и англичан в этом районе. То, что вы видели, — спектакль.

Китти изумленно покачала головой. Патруль удалился, захватив с собой двух евреев, у которых бумаги были не в порядке. Оркестр сыграл ему вслед «Боже, храни короля».

Грузовик укатил, и минуту спустя ресторан гудел как ни в чем не бывало. Китти была потрясена несоответствием между происшедшим и спокойствием людей.

— К этому скоро привыкают, — сказал Ари. — Вы тоже привыкнете. Это страна, в которой живут злые и нервные люди. Пройдет некоторое время, и вам даже будет скучно, если в виде исключения выдастся спокойная неделя. Не огорчайтесь…

Ари не успел закончить фразу: ударная волна огромной силы встряхнула ресторан, раздался звон битого стекла. Они увидели гигантский оранжевый шар, поднимавшийся к небу. Раздалась еще целая серия взрывов, потрясших здание.

— Крекинг! — закричали кругом. — Они взорвали нефтеочистительный завод! Это маккавеи!

Ари схватил Китти за руку.

— Бежим, пока не поздно. Минут через десять вся долина Кармеля будет кишеть солдатней.

Через несколько секунд зал опустел. Ари быстро вывел Китти наружу. Внизу полыхал нефтеочистительный завод, дико ревели сирены пожарных машин и британских джипов.

Ночью Китти долго не могла уснуть, силясь понять то, что так внезапно обрушилось на нее. Она радовалась тому, что рядом с ней Ари, но в то же время ей казалось, что приезд в Палестину был горькой ошибкой.

Пожар на крекинге продолжался и утром. Туча густого дыма висела над всей округой. Ходили слухи, что взрыв — результат операции, которую возглавил Бен Моше, ближайший помощник Акивы, бывший до вступления в ряды маккавеев профессором в Иерусалимском университете. Нападение на нефтеочистительный завод оказалось только частью операции. Второй удар был направлен на аэродром в Лидде, где террористам удалось уничтожить несколько истребителей «спитфайр» стоимостью шесть миллионов долларов. Так маккавеи приветствовали прибытие «Исхода».

Ари удалось взять напрокат старенький «фиат». Обычно путь до Тель-Авива занимает всего несколько часов, но так как Ари никогда не жил нормальной жизнью, он предложил выехать из Хайфы рано утром. Они спустились с Кармеля и поехали по береговому шоссе вдоль Самарии, мимо радующих глаз зеленых полей прибрежных кибуцев. Сочная зелень резко выделялась под ослепительным солнцем на фоне коричневых скалистых холмов. Через несколько минут они наткнулись на первый шлагбаум. Ари предупредил, что шлагбаумы здесь на каждом шагу. Китти наблюдала, как он делает вид, будто ему все нипочем — даже англичане, многие из которых узнавали его и обещали, поддразнивая, что амнистия евреям — до поры до времени.

Ари свернул с шоссе и поехал в сторону моря, к руинам Кесарии. Сидя на древнем молу, они позавтракали захваченными из Хайфы бутербродами. Ари показал на домики Сдот-Яма — кибуца, где жил Иоав Яркони и где он сам часто бывал в довоенные годы, когда Алия Бет нелегально высаживала здесь иммигрантов в 1936 — 1939 годах. Потом рассказал об арабском городке, построенном на римских развалинах. Арабы умели использовать остатки чужих цивилизаций и, в сущности, за тысячу лет построили в Палестине всего лишь один целиком арабский город. Великолепные римские статуи и колонны из Кесарии можно было найти в арабских домах по всей Самарии и Саронской долине.

После завтрака они поехали дальше на юг, к Тель-Авиву. Движения на шоссе почти не было. Только изредка проезжали автобус или повозка с вечным осликом в упряжке. Время от времени их обгоняли британские автоколонны, которые неслись на максимальной скорости. Проезжая мимо арабских сел, Китти поражалась их убожеству, особенно в сравнении с еврейскими. На коричневых каменистых полях трудились одни женщины. Они шли по обочине шоссе с огромными тюками на головах, закутанные в длинные одежды, стеснявшие движения. Кофейни вдоль шоссе были битком набиты мужчинами, игравшими в нарды. У Зихрон-Якова они проехали мимо первой тагартовой крепости, мрачного сооружения, окруженного оградой из колючей проволоки. За Хадерой виднелась еще одна крепость, потом они замаячили чуть ли не у каждого перекрестка.

К югу от Хадеры, в Саронской долине, поля были еще плодороднее, а зелень сочнее. По обеим сторонам дороги росли австралийские эвкалипты.

— Лет двадцать пять назад ничего этого не было и в помине, — сказал Ари. — Сплошная пустыня.

В полдень они въехали в Тель-Авив. Город лежал на берегу Средиземного моря, ослепительно белый на солнце, напоминая глазурь на огромном торте. Ари ехал по широким бульварам, вдоль которых возвышались современные жилые дома. Жизнь в городе била ключом, и Китти здесь сразу понравилось.

Ари остановился на улице Гаяркон у гостиницы «Гат-Римон».

Часам к четырем, после долгого обеденного перерыва, открылись магазины. Ари и Китти пошли побродить по улице Алленби. Китти хотела поменять немного денег, кое-что купить, а главное — посмотреть город. За площадью Мограби, где стоял театр, начались маленькие магазинчики. Они прошли мимо десятка книжных лавок, и Китти останавливалась у вывесок на иврите, которые не могла разобрать. Через деловые кварталы они вышли к бульвару Ротшильда. Здесь начинался Старый город, возникший когда-то как пригород Яффы. Китти казалось, что время пошло вспять. Чем дальше, тем грязнее становились улочки, мельчали лавки, пахло нечистотами. Они сделали крюк и вернулись назад по узкому проулку, где расположился арабо-еврейский базар и у прилавков толпились люди. Добравшись до площади Мограби, они повернули на широкую, обсаженную деревьями улицу Бен Иегуды. Здесь прямо на тротуарах стояли столики разнообразных кафе. У каждого свой особый стиль, своя клиентура. В одном собирались юристы, в другом — политики-социалисты. Третье посещали только актеры, четвертое — деловые люди. Где-то шептались угрюмые личности, вид которых заставлял вспомнить о террористах, а в соседнем заведении коротали время за нескончаемой игрой в шахматы пенсионеры.

Продавцы маленьких, из двух листочков, газет выкрикивали новости о нападении маккавеев на аэродром в Лидде, на завод в Хайфе и о прибытии «Исхода». Толпа не уменьшалась. Люди в восточных одеждах шли вперемежку с элегантными дамами, одетыми по последней моде европейских столиц. Но больше всего было уроженцев Палестины в шортах защитного цвета и белых рубашках с отложными воротничками. Многие были в сандалиях и голубой одежде кибуцников. На шее они носили тоненькие цепочки со звездой Давида. Большинство мужчин носили густые усы — отличительный признак коренного жителя. Женщины, как правило, рослые, с высокой грудью, были одеты в простые платья, шорты или брюки. В их осанке была вызывающая гордость.

Вдруг улица стихла.

Наступила тишина. Посреди улицы медленно ехала английская бронемашина с громкоговорителем. В ней, сжав губы, сидели у пулеметов солдаты.

«Внимание, евреи! Командующий войсками объявил комендантский час. С наступлением темноты ни один еврей не должен находиться на улице. Внимание, евреи! Командующий войсками объявил комендантский час…»

Публика встретила это объявление взрывом аплодисментов и смехом.

— Осторожнее, Томми! — крикнул кто-то. — Следующий перекресток заминирован.

Когда бронемашина уехала, улица как ни в чем не бывало зажила прежней жизнью.

— Вернемся в гостиницу, — попросила Китти.

— Я говорил — не пройдет и месяца, как вы до того привыкнете к нашему укладу, что просто жить не сможете без постоянных волнений.

— Никогда я к этому не привыкну, Ари.

Они вернулись в гостиницу, нагруженные покупками, выпили по коктейлю в маленьком уютном баре, а затем поужинали на террасе, с которой открывался вид на море. Был хорошо виден изгиб берега там, где сливались Тель-Авив и Яффа, древнейший в мире портовый город.

— Спасибо за чудесный день. Британские патрули и шлагбаумы не в счет.

— Придется попросить у вас извинения, — ответил Ари. — После ужина мне нужно уйти ненадолго.

— А как же комендантский час?

— Вы же слышали — он касается только евреев, — отшутился Бен Канаан.

Ари оставил Китти и поехал в пригород Рамат-Ган — Холм-Сад. Тут вместо многоэтажных зданий стояли особняки с черепичными крышами, окруженные газонами и цветниками. Ари поставил машину и погулял с полчаса, чтобы убедиться, что за ним нет слежки.

На улице Монтефиоре он подошел к большому особняку доктора Тамира. Доктор сам открыл дверь, крепко пожал Ари руку и повел его в подвал.

В этом доме была резиденция генерального штаба Хаганы.

В подвале хранились запасы оружия и боеприпасов, стоял печатный станок, выпускающий листовки на арабском языке, в которых арабов призывали хранить спокойствие и не нарушать мир. Тут же записывали на магнитофонную ленту передачи для секретной передвижной радиостанции «Кол Исраэль» — «Голос Израиля». Здесь же изготовляли гранаты, собирали самодельные мины. Вся работа остановилась, когда доктор Тамир появился в сопровождении гостя. Ари поздравляли с успешным завершением операции «Исход», со всех сторон посыпались вопросы.

— Потом, потом, — успокаивал товарищей Тамир.

— Мне нужно поговорить с Авиданом, — сказал Ари.

Он прошел мимо груды ящиков с винтовками к двери и постучал.

— Входите.

Ари открыл дверь и увидел лысого силача, командира подпольной армии. Авидан оторвался от бумаг, лежавших на шатком столе, и его лицо расплылось в широкой улыбке.

— Ари, шалом!

Он вскочил, обнял своего любимца, усадил в кресло и хлопнул по спине с такой силой, будто забивал сваю.

— Как хорошо, что ты снова здесь, Ари! Здорово ты показал англичанам! А где остальные ребята?

— Я их отпустил домой.

— Правильно. Они заслужили несколько дней. Может, и сам отдохнешь?

В понимании Авидана, за четверть века ни разу не знавшего отпуска, это была высшая награда.

— А что это за девушка приехала с тобой?

— Арабская разведчица. Не будь таким дотошным.

— Она хоть друг?

— Нет. Ни друг, ни даже сочувствующая.

— Жаль. Нам бы пригодилась американка, да еще христианка.

— Нет. Она просто милая женщина, которая смотрит на евреев, как на диковинных зверей в зоопарке. Завтра я отвезу ее в Иерусалим и познакомлю с Хариет Зальцман: может, удастся пристроить ее в «Молодежную алию».

— Лично, что ли, заинтересован?

— Да отстань ты, ради Бога, со своим еврейским любопытством.

В кабинете стало душно. Авидан достал огромный синий платок и вытер лысину.

— Маккавеи неплохо отметили наше прибытие. Я слышал, нефтеочистительный будет гореть еще целую неделю. Плакала их нефть! Когда-то они теперь восстановят завод!

Авидан покачал головой.

— Вчера у них, положим, получилось неплохо. А позавчера? А что будет завтра? На удачную операцию обычно приходятся две неудачные. Каждый раз, когда маккавеи прибегают к насилию, страдать приходится всему ишуву. Отдуваться приходится всем нам. Завтра генерал Хэвн-Херст или губернатор явятся в национальный совет и будут стучать кулаками по столу Бен Гуриона, требуя, чтобы Хагана приструнила маккавеев. Клянусь тебе, порой я просто не знаю, что делать. До сих пор англичане не трогали Хагану. Но если террор не прекратится, знаешь, что будет? Маккавеи начали грабить банки, чтобы финансировать свои операции.

— Надеюсь, английские банки? — Ари закурил сигарету, встал и прошелся по кабинету. — Может, и нам пора организовать парочку хороших рейдов?

— Нет, мы не можем рисковать Хаганой. Нелегальная иммиграция — вот наше главное оружие сегодня. Один «Исход» важнее взрыва десятка крекингов.

— Но когда-нибудь мы же должны начать действовать, Авидан. Либо у нас есть армия, либо ее нет.

Авидан достал из ящика стола несколько бумажек и протянул Ари. Тот прочитал: «Боевая диспозиция. Шестая авиатранспортная дивизия», — поднял голову и изумленно спросил:

— Неужели у них тут три бригады десантных войск?

— Читай!

«Королевский бронетанковый корпус с королевскими гусарами, полки: 53-й Вустерширский, 249-й авиатранспортный, гвардейские драгуны, королевские стрелки, гордонские горные стрелки, ольстерские карабинеры, Хертфордширский полк…» — нескончаемый список британских частей, расположенных в Палестине. Ари бросил листки на стол:

— Они что же, с русскими собрались воевать?

— Вот видишь? Каждый Божий день я изучаю этот список с каким-нибудь нетерпеливым пальмахником. Почему не действуем? Почему не принимаем бой? Думаешь, мне приятно отсиживаться? Но, Ари, у них здесь пятая часть списочного состава британских вооруженных сил. По меньшей мере сто тысяч человек, не считая Арабского легиона в Трансиордании. Маккавеи носятся туда-сюда, стреляют шумят, строят из себя героев, а нас обвиняют в трусости. — Авидан ударил кулаком по столу. — А я, черт возьми, все пытаюсь сколотить армию! У нас нет даже десяти тысяч винтовок, попробуй повоюй! А погибнет Хагана — мы все погибнем. Маккавеи могут наносить удары, а затем скрываться. Нам же приходится топтаться на месте, и только на месте. Мы не можем позволить себе действовать, не можем даже позлить Хэвн-Херста. На каждых пять евреев у них тут по солдату. Британские облавы становятся с каждым днем все опаснее. Арабы тем временем набирают силы, а англичане на них — ноль внимания.

Ари снова достал список британских частей и молча просмотрел его еще раз.

— Куда мне теперь?

— Пока никуда. Поезжай домой, отдохни пару дней, потом явишься в Эйн-Ор в штаб Пальмаха. Хочу, чтобы ты хорошенько изучил наши силы в каждом населенном пункте Галилеи. Нужно заранее знать, что сможем удержать и что отдать.

— Ты еще никогда так не говорил, Авидан.

— Никогда еще наше положение не было так серьезно. Арабы даже отказались сесть с нами за один стол в Лондоне.

Ари направился к двери.

— Привет Бараку и Саре. Скажи Иордане, пускай не очень скачет из-за приезда Давида. Я его тоже отправлю в Эйн-Ор.

— Я еду в Иерусалим завтра, — сказал Ари. — Поручений не будет?

— Как же! Собери мне там тысяч десять фронтовиков с оружием.

— Шалом, Авидан.

— Шалом, Ари. Хорошо, что ты снова дома.

Ари был мрачен, когда возвращался в Тель-Авив. Еще на Кипре он как-то сказал Давиду Бен Ами, что Хагана, Пальмах, Алия Бет разбрасываются, пробуют то одно, то другое. Некоторые планы удаются, некоторые — нет. А дело следует делать, не поддаваясь эмоциям. Так, как поступает он, Ари Бен Канаан. Он был толковый и отважный воин. Однако лишь теперь все представало перед ним в истинном свете, и от этого ему становилось не по себе.

«Исход», хайфский завод, удар здесь, удар там. Люди гибнут, пытаясь протащить какие-то жалкие полсотни винтовок. Людей вешают только за то, что они нелегально провезли сотню бывших лагерников, чудом оставшихся в живых. Он маленький человек, а воевать приходится с великаном. В эту минуту ему, материалисту, ужасно захотелось поверить в Бога.

Китти ждала его в маленьком баре в конце вестибюля. Эти дни Ари был так любезен, что она решила дождаться его, поболтать немножко и выпить рюмку-другую на сон грядущий. Китти увидела, как Бен Канаан подошел к администратору за ключом.

— Ари! — позвала она.

Его лицо было таким же сосредоточенным, как тогда, в первый день их знакомства на Кипре. Китти помахала ему рукой, но он не заметил ее и поднялся в свой номер.

 

ГЛАВА 2

Два автобуса везли пятьдесят детей с «Исхода» в долину Хулы мимо холма, где лежали развалины древнего Хацора. Пока ехали по Галилее, юные путешественники высовывались из окон, визжали от восторга и размахивали руками.

— Дов! Посмотри, какая красота! — крикнула Карен.

Дов буркнул в ответ, что не видит ничего особенного.

Автобусы забрались далеко в долину Хулы, до Яд-Эля, где жила семья Бен Канаана. Здесь от главного шоссе уходила дорога в горы, к границе с Ливаном. Дети заволновались, когда увидели указатель, на котором было написано «Ган-Дафна». Один только Дов Ландау угрюмо молчал. Автобусы медленно поползли вверх по извилистой дороге, и вскоре открылся вид на долину Хулы, зеленые ковры полей кибуцев и мошавов. Широкое болото окаймляла дюжина прямоугольных прудов, в которых разводили рыбу.

На полпути, когда они въехали в арабскую деревню Абу-Йешу, автобусы замедлили ход. Здесь их встречали без настороженности, которую дети заметили в других арабских Деревнях. Наоборот, им приветственно махали руками.

Миновав Абу-Йешу, они преодолели подъем и вскоре въехали в Ган-Дафну — Сад Дафны, село «Молодежной алии». Автобусы остановились перед громадным газоном в центре селения, расположенного на широком плоскогорье. Вокруг стояли административные здания, от которых расходились ряды жилых домиков, утопавших в цветах. Когда дети вышли из автобусов, оркестр исполнил торжественный марш.

В самом центре газона стояла в человеческий рост статуя Дафны, девушки, именем которой было названо село. Бронзовая девушка с винтовкой смотрела вниз на долину Хулы точно так же, как смотрела Дафна в тот страшный день, когда ее убили в Гамишмаре.

Основатель селения доктор Либерман, невысокий горбун, куривший огромную трубку, вышел вперед и обратился с приветствием к прибывшим. Он сказал, что покинул Германию в 1933 году и через семь лет построил Ган-Дафну на участке, который Камал, покойный мухтар Абу-Йеши, великодушно уступил «Молодежной алии». Доктор поздоровался лично с каждым ребенком и каждому сказал несколько слов на его родном языке. Карен показалось, будто она его где-то видела раньше. Он напоминал кёльнских профессоров, которые приходили в гости к ее родителям. Но это было так давно, что она почти ничего не помнила.

Потом к новичкам подошли ребята, жившие в селении.

— Карен Клемент — это ты?

— Да.

— А я Иона, твоя соседка по комнате, — сказала девушка, египетская еврейка чуть постарше Карен. — Пойдем, я покажу тебе нашу комнату. Тебе здесь понравится.

Карен крикнула Дову, что скоро придет, и пошла за Ионой мимо административных зданий и школы, вдоль обсаженной кустами аллеи, по обеим сторонам которой стояли коттеджи.

— Нам повезло, — сказала Иона. — Мы с тобой постарше, поэтому будем жить в коттедже.

Карен остановилась перед небольшим домиком, посмотрела на него, словно не веря глазам, и вошла. Это была самая обыкновенная комната, но Карен показалось, что она никогда в жизни не видела такого чуда. Кровать, стол, шкаф, кресло — и все это принадлежит ей.

После ужина состоялся концерт в летнем театре. Уже темнело, когда Карен нашла Дова на газоне у статуи Дафны. Впервые за много недель ей захотелось танцевать; казалось, что она попала в рай. Карен встала рядом с Довом и показала на домики Абу-Йеши, белеющие в седловине, над которыми мрачно громоздилась тагартова крепость. Совсем внизу, в долине, лежали поля мошава Яд-Эль. Еще дальше, на вершине горы, стоял Тель-Хай, где погиб Трумпельдор, а по другую сторону, в Сирии, поднималась вершина Хермона.

Карен была в брюках оливкового цвета, крестьянской блузе с закрытым воротником и легких сандалиях.

— Дов! — воскликнула она. — Это самый счастливый день в моей жизни. Иона — чудная девушка. Она мне сказала, что на свете нет человека добрее, чем доктор Либерман.

Она легла на траву, посмотрела в небо и вздохнула. Дов стоял над ней, не говоря ни слова. Карен села, схватила его за руку и потянула к себе.

— Брось ты это! — сказал он резко.

Но девушка не отпустила его руку, пока он не сел рядом. Когда она положила голову ему на плечо, Дов совсем растерялся.

— Пожалуйста, Дов, не хмурься. Неужели ты не рад?

— Нашла о чем думать!

— Я думаю о тебе, — сказала Карен.

— Подумай лучше о себе.

— Я и о себе думаю. — Она встала на колени и положила ему руки на плечи. — Ты видел свою комнату, койку? Сколько лет прошло с тех пор, как ты жил в такой комнате?

Дов покраснел и опустил глаза.

— Ты только подумай, Дов. Кончились лагеря. Нет больше ни Сиотатов, ни Караолосов, ни нелегальных пароходов. Мы дома, Дов! Мне даже не снилось, что все будет так прекрасно.

Дов медленно поднялся и повернулся к ней спиной.

— Прекрасно для тебя. У меня другие планы.

— Забудь ты об этих планах, — взмолилась Карен. Снова заиграл оркестр. — Пойдем лучше в театр, — сказала Карен.

Как только Ари и Китти оставили Тель-Авив и проехали мимо британского лагеря в Сарфанде, она снова почувствовала беспокойство. Они проехали по Рамле, арабскому городу, и Китти впервые почувствовала на себе враждебные взгляды. Ари, казалось, не замечал ни арабов, ни Китти. За весь день он не сказал и десятка слов.

За Рамле по узкой дороге, которая извивалась в горах Иудеи, машина въехала в Баб-эль-Вад. По обе стороны, прямо на скалах, росли посаженные евреями молодые леса. Дальше, в горах, виднелись следы древних террас, которые выделялись на фоне обнаженных скал, как ребра изголодавшейся собаки. Когда-то эти холмы и террасы кормили сотни тысяч людей, теперь все разрушилось, выветрилось. Только на верхушках гор белели арабские деревушки.

Здесь, в Баб-эль-Ваде, Китти впервые почувствовала власть Иерусалима. Говорили, что каждый, кто первый раз едет по горам Иудеи, испытывает на себе таинственную мощь города Давида. Но Китти удивилась, что он действует на нее с такой силой. Ведь ее религиозное воспитание было довольно поверхностно. Дорога поднималась все выше, и ее волнение нарастало. Китти словно слилась с Библией, она вдруг поняла, что значит находиться на Святой Земле.

Далеко на горизонте появились неясные очертания Иерусалима, волнение Китти увеличилось еще больше.

Они въехали в Новый город, построенный евреями, и двинулись по Яффскому шоссе, мимо бесчисленных магазинов, в сторону крепостной стены Старого города. У Яффских ворот Ари свернул к бульвару Царя Давида и вскоре затормозил перед огромной гостиницей с тем же названием.

Китти вышла из машины и чуть не вскрикнула, заметив, что правый флигель здания начисто разрушен.

— Когда-то здесь размещался британский штаб, а маккавеи усовершенствовали здание, — пояснил Ари.

Громадная гостиница была построена из иерусалимского камня в европейском стиле, несколько перегруженном архитектурными излишествами. Холл, как считалось, воспроизводил двор царя Давида.

Китти спустилась к обеду первой. Она села на террасе, откуда открывался вид на небольшую долину у крепостной стены. Напротив возвышалась Башня Давида, а сама терраса утопала в зелени. Позади играл небольшой эстрадный оркестр.

Вскоре появился Ари. Увидев Китти, он остановился как вкопанный. Красивая женщина, ничего не скажешь! Такой он ее еще не видел: элегантное вечернее платье, широкополая шляпа, белые перчатки. В эту минуту он почувствовал себя так, будто разом перенесся на другой край света. Китти в точности походила на красивых женщин Рима или Парижа, в которых нет привычной домашней простоты, которые опасны, непонятны — но так соблазнительны. Расстояние в световой год отделяло эту женщину от Дафны.

Он присел рядом.

— Я позвонил Хариэт Зальцман, — сказал он. — После обеда мы сходим к ней.

— Спасибо. Иерусалим произвел на меня огромное впечатление.

— Да, в нем есть какая-то таинственная сила. Кто бы сюда ни приехал, все испытывают то же самое. Возьмите Давида Бен Ами. Он бредит Иерусалимом. Уверен, что он поведет вас завтра показывать Старый город.

— Очень мило с его стороны.

Ари пристально посмотрел на нее. Казалось, она стала еще красивее. Он отвел взгляд и подозвал официанта, затем, покончив с заказом, уставился в пространство. Китти показалось, что Ари тяготится заботой о ней, которую взвалил на себя. Минут десять они молчали.

Китти поковыряла салат.

— Я вам очень в тягость?

— Да что вы!

— Со вчерашнего вечера вы ведете себя так, словно я не существую.

— Прошу прощения, Китти, — сказал он, не поднимая глаз. — Вы, пожалуй, правы собеседник из меня сегодня никудышный.

— Что-нибудь не так?

— Многое не так, но и вы и я тут бессильны. Давайте я лучше расскажу вам про Хариэт Зальцман. Она тоже американка. Ей, пожалуй, далеко уже за восемьдесят. Если бы здесь присваивали звания святых, то она стала бы нашей святой номер один. Видите вон ту гору за Старым городом? Это гора Скопус. Там помещается самый современный медицинский центр на всем Ближнем Востоке. Его строительство финансировали американские сионистки из «Гадассы». Эту организацию Хариэт создала сразу после Первой мировой войны. Большинство палестинских больниц и медицинских центров — дело рук «Гадассы».

— Ого, она, видно, очень энергична.

— Да уж, энергии ей не занимать. Когда Гитлер пришел к власти, Хариэт создала «Молодежную алию», которая спасла тысячи детей и подростков. Теперь у «Молодежной алии» десятки центров по всей стране. Мне кажется, вы с ней сработаетесь.

— Откуда у вас такая уверенность?

— Хариэт прожила здесь долгие годы, но в душе она все-таки американка.

Оркестр замолк.

На Иерусалим опустилась тишина. С минарета послышался слабый крик муэдзина, призывающего правоверных к молитве, и опять стало тихо. Зазвонили колокола на башне через дорогу, мягкие звуки полились по окрестным горам и долинам. И снова тишина. Кругом было так мирно и тихо, что слова были бы кощунством. Казалось, будто время остановило свой бег.

— Какое изумительное ощущение, — шепнула Китти.

— Такие спокойные минуты выпадают в наши дни довольно редко, — сказал Ари. — Но боюсь, спокойствие обманчиво. Извините, пожалуйста, мне нужно выйти на минутку.

Еще направляясь на террасу, он заметил коротышку Бар Исраэля, связного маккавеев. Бар Исраэль кивнул Ари и тут же исчез.

Ари прошел в вестибюль к киоску и купил пачку сигарет. Постоял минуту, полистал иллюстрированный журнал. Бар Исраэль подошел к нему сзади и шепнул:

— Дядя Акива в Иерусалиме. Хочет встретиться с тобой.

— Сейчас мне нужно в поселенческое общество, но я быстро освобожусь.

— Найдешь меня в русском квартале, — тихо сказал связной и торопливо покинул вестибюль.

Широкий бульвар Кинг-Джордж в Новом Иерусалиме был застроен административными зданиями, школами и церквями. Сионистское поселенческое общество размещалось в большом четырехэтажном здании на углу. К главному подъезду вела длинная дорожка.

— Шалом, Ари! — воскликнула Хариэт Зальцман, вскочив из-за письменного стола с живостью, какую трудно было ожидать от женщины ее лет. Она поднялась на цыпочки, обняла Ари и крепко поцеловала его в щеку. — Ну ты им показал на Кипре! Молодец!

Китти молча остановилась на пороге. Поздоровавшись с Ари, старушка повернулась к ней:

— Кэтрин Фремонт? Вы очень милы, дитя мое.

— Благодарю вас, миссис Зальцман.

— Бросьте вы эту «миссис»! Только англичане и арабы зовут меня так, и тогда я чувствую себя совсем старой. Садитесь, сейчас принесу чаю. Может быть, вы хотите кофе?

— Лучше чаю.

— Ну вот, Ари, перед тобой настоящая американская девушка, — сказала Хариэт с широким жестом в сторону Китти.

В глазах старухи светилось озорство.

— Убежден, что далеко не все американские девушки так красивы, как эта.

— Не надо, прошу вас. А то я совсем засмущаюсь.

— Ну, девушки, вижу, что я вам тут не очень-то нужен. у меня есть дела, так что я, пожалуй, пойду. Если вовремя не вернусь, вы сможете, Китти, взять такси и вернуться в гостиницу?

— Иди, иди, — успокоила его старушка. — Китти пойдет ко мне, и мы вместе пообедаем. Кому ты нужен?

Ари улыбнулся и ушел.

— Хороший парень, — сказала Хариэт. — И у нас много таких. Достается им, и умирают они, так и не пожив как следует. — Она закурила и протянула пачку сигарет Китти. — Откуда вы?

— Из Индианы.

— А я из Сан-Франциско.

— Чудный город, — сказала Китти. — Я была там с мужем. Всегда надеялась — съезжу туда как-нибудь еще.

— Мне тоже ужасно этого хочется, — сказала старушка. — С каждым годом все больше тоскую по Штатам. Вот уже пятнадцать лет клянусь, что возьму да и съезжу хотя бы ненадолго, но тут конца нет работе. Эти несчастные малютки все прибывают и прибывают, а я места себе не нахожу от тоски. Видно, старость.

— Глядя на вас, не скажешь.

— Хорошо быть евреем и работать на возрождение еврейского государства, но американцем тоже быть неплохо, и вы, пожалуйста, никогда об этом не забывайте, сударыня. Мне не терпелось познакомиться с вами с тех самых пор, как началась эта история с «Исходом», и должна сказать, что вы меня поразили — а меня удивить не просто.

— Боюсь, газеты сильно преувеличили…

За простой внешностью Хариэт Зальцман скрывался острый ум, и, хотя Китти чувствовала себя вполне непринужденно, она тем не менее понимала, что старушка тщательно ее изучает. Они попивали чай, болтали о разных разностях, но главным образом об Америке. Хариэт загрустила.

— На будущий год обязательно съезжу домой, постараюсь найти какой-нибудь предлог. Может быть, возьмусь собирать деньги. Мы часто отправляемся в такие поездки. Известно ли вам, что американские евреи дают нам больше, чем вносят все жители США в Красный Крест? Однако зачем я рассказываю вам все это? Вы же хотите работать у нас?

— Мне очень жаль, но я не принесла документов.

— Не надо никаких документов. Мы знаем вас.

— Вот как?

— Да-да. У нас добрая дюжина сообщений о вас.

— Уж и не знаю, радоваться или обижаться.

— Не надо обижаться. Такое время сейчас. Мы должны быть уверены в каждом. Кстати, когда вы сюда вошли, я как раз читала донесение, которое касается вас, и ломала голову, что же все-таки привело вас к нам?

— Я медсестра, а вам нужны медсестры.

Хариэт покачала головой.

— Из-за этого сюда не приходят. Тут должно быть что-то другое. Не в Ари ли тут дело?

— Нет… то есть он мне, конечно, нравится.

— Он нравится многим женщинам, но на этот раз, похоже, нашлась женщина, которая понравилась ему.

— Не думаю, Хариэт.

— Слишком велико расстояние между Яд-Элем и Индианой. Он — сабра, и только сабра может понять его.

— Сабра?

— Так мы называем тех, кто родился здесь. Вообще-то, сабра — это плод дикого кактуса, растущего в Палестине. Он шероховатый и колючий снаружи, а внутри мягкий и сладкий.

— Прекрасное сравнение.

— Ари, как и все сабры, понятия не имеет об американском образе жизни. Вы не представляете, что у него за жизнь.

После небольшой паузы Хариэт продолжала:

— Буду с вами откровенна. Если нееврей приходит к нам, то только потому, что он друг. Вы же нас даже не знаете как следует. Красивая американская девушка, совершенно сбитая с толку этим странным народом, который зовется евреями. Зачем же вы все-таки пришли к нам?

— Ничего тут странного нет. Я сильно привязалась к одной девушке в Караолосе. Она тоже приплыла на «Исходе». Боюсь, что ей так и не удастся разыскать своего отца. Если она его не отыщет, я удочерю ее и увезу в Америку.

— Вот как. Теперь я все поняла и мы можем перейти к делу. У нас есть вакансия старшей сестры в одном из молодежных сел в Северной Галилее. Чудное место. Директор, доктор Эрнст Либерман, один из моих старых и близких друзей. Селение называется Ган-Дафна, там около четырехсот детей, в основном из концлагерей. Они очень нуждаются в помощи. Надеюсь, вы согласитесь. Зарплата и прочие условия — очень неплохие.

— Я хотела бы спросить о…

— Карен Хансен?

— Откуда вы знаете?

— Я же вам сказала: вся Палестина — маленькая деревня. Карен тоже в Ган-Дафне.

— Не знаю, как вас благодарить.

— Благодарите Ари, он все и устроил. Он отвезет вас туда, это недалеко от его дома.

Старушка допила чай и откинулась в кресле.

— Можно дать вам дельный совет?

— Буду благодарна.

— Я работаю с сиротами с 1933 года. Вы не сразу поймете тягу к Палестине, которую испытывают эти дети. Подышав воздухом свободы, они быстро проникаются преданностью этой стране, и тогда им становится очень трудно уехать отсюда. Те же, кто все-таки уезжает, почти никогда не пускают корни за пределами Палестины. Их любовь к этой стране чрезвычайно глубока. Для американцев очень многое разумеется само собой. А здесь человек встает рано утром, и сразу наступает тревога. Он не знает, не исчезнет ли внезапно то, ради чего он проливал пот и кровь. Эта страна занимает его мысли двадцать четыре часа в сутки и постепенно превращается в смысл существования.

— Вы хотите сказать, что я не сумею убедить девочку уехать со мной?

— Я хочу только сказать, что у вас будут большие трудности.

В дверь постучали.

— Войдите!

Появился Давид Бен Ами.

— Шалом, Хариэт. Шалом, Китти. Ари сказал, что вы здесь. Я не помешал?

— Нет. Мы уже покончили с делами. Кэтрин получила направление в Ган-Дафну.

— Это прекрасно. Мне пришла в голову идея показать Китти Меа-Шеарим.

— Отличная мысль, Давид.

— Тогда пошли. Вы тоже с нами, Хариэт?

— Да что ты! В мои годы таскаться по городу! Ровно через два часа ты приведешь Китти сюда. Она сегодня обедает у меня.

Китти встала, поблагодарила старушку и повернулась к Давиду. Он не сводил с нее глаз.

— В чем дело, Давид? Что-нибудь случилось?

— Нет. Просто я еще не видел вас красиво одетой. Вы просто великолепны. — Он смущенно посмотрел на свою одежду. — Мне даже неловко идти с вами в таком виде.

— Глупости. Я оделась получше, чтобы явиться к начальству.

— Шалом, дети, и до свидания.

Китти была рада, что Давид пришел за ней. С ним она чувствовала себя спокойнее, чем с любым другим евреем. Они вышли из здания поселенческого общества и свернули на улицу Пророков. Китти взяла Давида под руку. Он был так поглощен окружающим, что, казалось, не она, а он впервые знакомится с городом. Давид словно заново открывал вечный город и радовался всему, как ребенок.

— Хорошо оказаться дома, — сказал он. — Как вам нравится мой город?

— У меня нет слов. Он подавляет и даже чуточку пугает.

— На меня Иерусалим производит такое же впечатление.

— Очень любезно с вашей стороны уделять время мне, а не своей семье.

— Мы еще не все съехались. У меня шестеро братьев, почти все в Пальмахе. Я самый младший, и все соберутся в честь моего возвращения. Только один из братьев не приедет, придется встретиться с ним отдельно.

— Он что же, болен?

— Нет, он террорист, ушел к маккавеям. Отец не пускает его на порог. Он все время с Бен Моше, одним из их вождей. Бен Моше был когда-то моим преподавателем в университете.

Давид остановился и показал на гору Скопус, по ту сторону долины Кедрона, где за медицинским центром «Гадассы» виднелись здания университета.

— Вы тоскуете по учебе?

— Конечно. Когда-нибудь буду снова учиться.

Когда начало темнеть, раздался хриплый звук.

— Шабат! Шабат! — громко возвестили на улице.

По всему Иерусалиму разнеслись звуки древнего рога.

Давид надел ермолку и повел Китти на улицу Меа-Шеарим — Ста Ворот, где жили самые религиозные евреи.

— Здесь вы сможете увидеть в синагогах, как люди молятся на тысячу ладов. Некоторые из йеменитов, к примеру, покачиваются во время молитвы, как будто едут на верблюде. Это своего рода реакция на то, что им когда-то запрещалось садиться на верблюда, чтобы их головы, не дай Бог, не возвышались над головой какого-нибудь мусульманина.

— Да что вы говорите!

— Или возьмите потомков испанских евреев. Во времена инквизиции они под страхом смерти должны были принять крещение и стать католиками. Они произносили вслух латинские молитвы, а под конец про себя — еврейскую. Они и сейчас молятся молча после каждой молитвы.

Улица Меа-Шеарим поразила Китти. По обе стороны шли двухэтажные каменные домики с богато разукрашенными чугунными решетками на балконах. Мужчины с бородами и пейсами были одеты в длинные черные сатиновые кафтаны и шапки, отороченные мехом. Тут же были йемениты в арабских одеждах, курдские, бухарские, персидские евреи в пестрых шелковых халатах. Все шли из бани после ритуального омовения одинаковой торопливой походкой, покачиваясь, словно погруженные в молитву.

Прошло несколько минут, и улица опустела: все вошли в синагоги, небольшие строения, порой просто каморки, которых было по нескольку на каждый квартал. Тут существовали общины из Италии, Афганистана, Польши, Венгрии и Марокко. Вся улица гудела от молитвенных субботних напевов, от громких восклицаний впадающих в экстаз хасидов. Женщинам входить в синагоги не разрешалось, поэтому Давид и Китти ограничились тем, что заглянули в забранные чугунными решетками окна.

Какие странные помещения, какой странный народ! Китти смотрела, как мужчины почти в истерике толпились вокруг Торы, громко вздыхая и рыдая. Она видела вдохновенные лица йеменитов, которые молились, сидя по-турецки на подушках. Она видела стариков, беспрестанно покачивающихся взад и вперед и быстро читающих пожелтевшие молитвенники. Как не похожи эти люди на красивых и независимых мужчин и женщин Тель-Авива!

— Евреи очень разные, — пояснил Давид. — Я нарочно привел вас сюда. Я знаю, Ари ни за что бы этого не сделал. Он, как все сабры, презирает традицию. Эти люди ведь не пашут, не воюют, да к тому же противятся тому, что пытаемся сделать мы. Однако если живешь в Иерусалиме столько, сколько я, то относишься к ним более терпимо — особенно если понимаешь, какая ужасная жизнь превратила их в фанатиков.

…Ари Бен Канаан ждал у церкви в русском квартале. Становилось темно. Внезапно появился Бар Исраэль. Ари последовал за ним в переулок, где стояло такси. Они сели в машину, и Бар Исраэль достал большую черную повязку.

— Неужели нельзя без этого?

— Я доверяю тебе, Ари, но приказ есть приказ.

Ари завязали глаза, потом попросили лечь на пол и набросили на него одеяло. Минут двадцать такси кружило по городу, чтобы сбить Ари с толку, а затем повернуло в сторону Катамоны, бывшей немецкой колонии. Наконец машина остановилась, его быстро провели в дом и лишь здесь разрешили снять повязку.

Комната была почти пуста: стул, стол, на нем свеча, бутылка коньяка и две рюмки — Ари не сразу все разглядел. Напротив стола стоял дядя Акива. Его голова и борода побелели как снег, лицо прорезали глубокие морщины, спина сгорбилась. Ари медленно подошел и остановился перед ним.

— Шалом, дядя! — сказал он.

— Шалом, сын мой.

Они обнялись, и старик, с трудом справившись с волнением, поднес свечу к лицу племянника и улыбнулся:

— Выглядишь ты чудесно, Ари. Хорошо поработал на Кипре.

— Спасибо.

— Я слышал, ты привез с собой девушку.

— Американку. Она очень нам помогла, но, в сущности, человек посторонний. А ты как себя чувствуешь?

Акива пожал плечами:

— Как может себя чувствовать человек в подполье? Я тебя давно не видел, Ари, чересчур давно. Пожалуй, больше двух лет. Хорошо было, когда Иордана училась здесь в университете. Мы с ней встречались каждую неделю. Ей скоро двадцать. Как она? Все еще встречается с тем мальчишкой?

— С Давидом Бен Ами? Да, они очень любят друг друга. Давид был со мной на Кипре, очень способный парень.

— Его брат — один из наших, знаешь об этом? А Бен Моше был его преподавателем в университете. Может быть, мы и с Давидом когда-нибудь встретимся.

— Конечно, встретитесь.

— Я слышал, Иордана в Пальмахе.

— Да, она учит детей в Ган-Дафне, а кроме того, работает на передвижной радиостанции, когда та действует из нашего района.

— Выходит, она живет неподалеку от моего кибуца. Наверное, частенько бывает в Эйн-Оре?

— Да.

— Никогда не говорит, как там?

— Эйн-Ор всегда прекрасен.

— Может быть, я тоже смогу побывать там когда-нибудь.

Акива сел и налил коньяку. Рука у него дрожала. Ари взял рюмку, они чокнулись.

— Лехаим, — сказал старик.

— Я говорил вчера с Авиданом, дядя. Он мне показал расстановку британских сил в Палестине. Твои ребята знакомы с этим документом?

— У нас есть друзья в британской разведке.

Акива встал и стал ходить по комнате.

— Хэвн-Херст намеревается ликвидировать мою организацию. Англичане спят и видят, как бы уничтожить маккавеев. Они нас пытают, вешают, сослали всех наших командиров. У нас хватает мужества бороться с этими убийцами, но приходится еще и воевать с предателями среди наших. Да-да, Ари, мы знаем, что Хагана предает нас англичанам.

— Это неправда, — резко возразил Ари.

— Правда!

— Да нет же! Как раз сегодня Хэвн-Херст потребовал, чтобы национальный совет помог в ликвидации маккавеев, но получил отказ.

Акива заходил быстрее.

— А откуда, по-твоему, англичане получают информацию, если не от Хаганы? Эти трусы из национального совета предоставляют маккавеям проливать кровь и погибать. Мало того, эти трусы еще и предают нас. Хитро, правда, но предают! Предают!

— Не хочу даже слушать, дядя. Хагана и Пальмах тоже рвутся в бой. По крайней мере подавляющее большинство людей. Ты думаешь, нам легко? Но нельзя разрушать то, что создано таким трудом.

— Вот как! Значит, мы разрушаем?

Ари стиснул зубы и промолчал. Старик продолжал ходить по комнате, затем резко остановился и, подбоченившись, произнес:

— Недаром говорят, что я мастер затевать бесполезные ссоры.

— Ничего, дядя, все в порядке.

— Ты уж извини, Ари. Давай лучше выпьем еще по одной.

— Спасибо, я больше не буду.

Акива повернулся к нему спиной и глухо спросил:

— А как там мой брат?

— Был в порядке, когда я его видел. Собирается в Лондон на конференцию.

— Да, узнаю Барака. Говорить он мастер. Так и будет болтать до самого конца. — Акива облизнул губы и нерешительно спросил: — Он знает, что вы — Иордана, ты, Сара — встречаетесь со мной?

— Думаю, знает.

Акива посмотрел племяннику прямо в глаза. Его лицо выражало страдание.

— Он когда-нибудь спрашивал обо мне?

— Нет.

Акива коротко и сухо рассмеялся, затем опустился на стул и налил себе еще коньяку.

— До чего же странно получается. Я всегда сердился, а он прощал. Ари, я очень устал. Год за годом… Кто знает, когда все это кончится и сколько я еще протяну. Конечно, мы не забудем муки, которые причинили друг другу, но должен же он найти в себе силы, чтобы прекратить молчание. Ари, он должен простить меня хотя бы во имя памяти нашего отца.

 

ГЛАВА 3

Сотни колоколов церквей Старого города, Кедронской долины, Масличной и Сионской горы присоединились к торжественному звону. В Иерусалиме было воскресенье, христианский день отдыха.

Давид Бен Ами повел Китти через богато разукрашенные Дамасские ворота по Виа Долороза — Крестному пути — к Львиным воротам, откуда открывался вид на Кедронскую долину, на могилы Захарии, Авессалома и Марии, и на Масличную гору, откуда, по христианскому преданию, вознесся Христос.

Они шли по узким переулкам, по арабским базарам, мимо маленьких лавчонок, где шел отчаянный торг. На ступеньках мечети Омара лежали сотни пар обуви. Бородатые евреи рыдали у Стены плача. До чего же все это странно, снова и снова думала Китти. Здесь, в этих унылых городах, как в фокусе, тысячелетиями сходились сотни цивилизаций. Почему именно здесь, почему избран именно этот клочок земли, эта улица, эта церковь? Римляне и крестоносцы, греки, турки и арабы, ассирийцы, вавилоняне и англичане — всех их влекло сюда, в город презренных евреев. Он и свят, и проклят. Сила и слабость — все, что есть в людях хорошего и дурного, воплощено в нем. Крестный путь и Гефсиманский сад. Тайная вечеря, последний вечер Иисуса…

Давид повел Китти в храм Гроба Господня, где в маленькой часовне, украшенной множеством светильников, над мраморной гробницей Христа день и ночь горели свечи. Китти опустилась на колени и поцеловала реликвию, как миллионы паломников до нее.

На следующее утро Ари и Китти оставили Иерусалим и направились на север, в Галилею. Они ехали мимо застывших арабских деревень в Ездрелонскую долину, болота которой евреи превратили в самые плодородные земли Ближнего Востока. Но когда они стали подниматься к Назарету, их будто отбросило на несколько столетий назад: вдоль дороги лежали выжженные солнцем, растрескавшиеся поля арабов. Назарет почти не изменился со времен Иисуса.

Ари остановил машину в центре города и принялся отгонять бросившихся к ним арабских мальчишек, но один никак не хотел отставать.

— Хотите, я вас провожу?

— Не надо.

— Может, вам нужны какие-нибудь сувениры? У меня есть щепки от креста Господня, лоскуты от Его одежды.

— Пошел вон!

— А картинки с голыми бабами?

Ари попытался уйти, но мальчуган схватил его за штанину:

— Тогда, может быть, мы с вами договоримся насчет моей сестры? Она еще девушка.

Ари бросил ему монету:

— На! Береги машину. Отвечаешь за нее головой.

В городе стояла ужасная вонь. Улицы были покрыты навозом, везде попадались калеки и нищие, под ногами ползали полуголые, невообразимо грязные дети, воздух гудел от мух. Китти крепко держалась за руку Ари, пока они прокладывали путь по тесному базару туда, где когда-то находилась кухня Пресвятой Девы и столярная мастерская Иосифа.

Потом Китти долго не могла прийти в себя — какое ужасное место.

— Зато арабы здесь дружелюбные, — сказал Ари. — Они тут почти все христиане.

— Христиане-то христиане, но им всем срочно нужна баня.

Они остановились у церкви Кафр-Каны, где Христос, по преданию, совершил первое чудо, превратив воду в вино. Кана Галилейская стала теперь маленькой арабской деревней, а в остальном вряд ли изменилась за тысячи лет.

Китти пыталась понять то, что ей довелось увидеть за эти дни. Маленькая страна, каждый дюйм которой пропитан славой и кровью. Ее охватывал священный трепет, но порой он уступал место отвращению. Некоторые святые места производили на нее большое впечатление, другие, наоборот, оставляли ощущение фальши, какое испытываешь во время карнавала. Погруженные в молитву евреи в квартале Меа-Шеарим — и горящий нефтеочистительный завод; дерзкие сабры Тель-Авива — и земледельцы Ездрелонской долины; все тесно переплелось, на каждом шагу противоречия и парадоксы.

Под вечер Ари въехал в Яд-Эль и остановил машину перед домиком, утопающим в цветах.

— Какая красота! — воскликнула Китти.

Дверь распахнулась, и Сара Бен Канаан бросилась им навстречу.

— Ари! — заплакала она, обнимая сына.

— Шалом, има.

— Ари, Ари…

— Ну, будет, има, не надо плакать! Пожалуйста, не плачь!

Выбежал громадный Барак Бен Канаан и крепко обнял сына.

— Шалом, аба, шалом.

Старый великан продолжал прижимать к себе сына, не переставая хлопать его по спине.

— Ты чудесно выглядишь, Ари, прямо-таки чудесно.

Сара не сводила с сына глаз.

— Он устал. Разве ты не видишь, Барак, как он устал?

— Я в порядке, има. Я привез вам гостью. Познакомьтесь, пожалуйста, с миссис Кэтрин Фремонт. С завтрашнего дня она будет работать в Ган-Дафне.

— Значит, это вы Кэтрин Фремонт, — заулыбался Барак, взяв ее руку в свои огромные лапищи. — Добро пожаловать в Яд-Эль.

— Какой же ты, Ари, глупый, — сказала мать. — Почему не позвонил и не предупредил, что миссис Фремонт приедет с тобой? Входите, входите, примите душ, переоденьтесь, я приготовлю ужин. Какой же ты все-таки глупый, Ари. — Сара обняла Китти за талию и повела в дом. — Барак, возьми чемодан миссис Фремонт.

Иордана Бен Канаан стояла перед детьми с «Исхода» на сцене летнего театра. Высокая, стройная, она держалась прямо и независимо. Огненно-рыжие волосы свободно падали на плечи, подчеркивая ее поразительную красоту. Ей было всего девятнадцать, но она давно уже состояла в Пальмахе, который направил Иордану в Ган-Дафну. Здесь она возглавила отряд Гадны и обучала военному делу тех, кому исполнилось четырнадцать лет. В селе находился один из важнейших тайных складов оружия, отсюда его переправляли в долину Хулы. Кроме того, Иордана работала на передвижной радиостанции «Кол Исраэль». Жила Иордана прямо в конторе Ган-Дафны.

— Меня зовут Иордана Бен Канаан, — обратилась она к детям. — Я командир Гадны. В ближайшие недели вы научитесь ходить в разведку, доставлять донесения, чистить оружие и обращаться с ним. Мы будем учиться также штыковому бою и ходить в походы. Теперь вы в Палестине, вам никогда больше не придется склонять голову и бояться того, что вы евреи. Работать придется упорно, потому что это нужно Эрец Исраэлю. Завтра первый поход. Мы пойдем на север, в горы, в Тель-Хай, откуда мой отец прибыл в Палестину лет шестьдесят назад. Там же погиб и похоронен наш легендарный герой Иосиф Трумпельдор. У его могилы стоит огромный каменный лев, который смотрит вниз на долину. На цоколе памятника Трумпельдору высечены слова: «Нет ничего прекраснее, чем отдать жизнь за родину». Я добавлю: нет ничего прекрасней, чем иметь родину, за которую можно отдать жизнь.

Когда Иордана возвращалась в контору, ее позвали к телефону. Она подняла трубку:

— Шалом, Иордана слушает.

— Шалом! Это има с тобой говорит. Ари приехал!

— Ари!

Иордана помчалась в конюшню, вскочила на белого арабского жеребца и поскакала через ворота Ган-Дафны. С развевающимися огненно-рыжими волосами, без седла она неслась по дороге в Абу-Йешу.

Арабы шарахались в стороны, когда она мчалась по главной улице деревни. Мужчины, сидевшие в кофейне, смотрели ей вслед и злобно шипели: наглая шлюха, рыжая сука, она смеет ездить верхом и в шортах по их улице! Ее счастье, что она дочь Барака и сестра Ари.

Ари взял Китти за руку и повел к двери:

— Я хочу показать вам наше хозяйство, пока не стемнеет.

— Вы не голодны, миссис Фремонт? — спросила Сара.

— Я так наелась, что вот-вот лопну.

— А удобно ли вам в комнате?

— Как нельзя лучше, миссис Бен Канаан.

— Ну, тогда идите. Только ненадолго, ужин будет готов к приезду Иорданы.

Сара и Барак посмотрели вслед молодым людям, затем друг на друга.

— Красивая женщина. Но подходит ли она нашему Ари?

— Ты еще, чего доброго, вздумаешь устроить сватовство? — сказал Барак.

— Ничего ты не понимаешь, Барак. Если бы ты видел, какими глазами он на нее смотрит. Неужели ты собственного сына до сих пор не знаешь? Впрочем, он ужасно устал.

Ари и Китти прошли по огороду к невысокой изгороди. Ари молча смотрел на поля мошава. От вертящихся разбрызгивателей тянуло прохладной сыростью, вечерний ветерок слегка колыхал листву, пахли розы. Китти смотрела на Ари, а он стоял, не отрывая глаз от полей. Впервые с тех пор, как она его увидела, Ари был спокоен. Наверное, ему редко выпадают такие минуты, подумала Китти.

— Далеко до вашей Индианы, — сказал Ари.

— Грех вам жаловаться.

— Ну, вам не пришлось строить Индиану на болоте.

Ари хотел объяснить Китти, как тоскует по дому, как мечтает вернуться к своим полям. Ему хотелось рассказать ей, что значит для его народа обладать этой землей.

Китти стояла, прислонившись к изгороди, и любовалась окружавшей ее красотой, гордостью Яд-Эля. Ари едва удержался, чтобы не обнять ее. Они повернули назад, прошли вдоль изгороди до хозяйственных построек, где их встретило кудахтанье кур и шипенье гусей. Ари открыл дверь птичника и увидел, что верхняя перекладина сломана.

— Надо бы поправить, — сказал он. — Многое здесь пора поправить, но я и Иордана совсем не бываем дома. Отец пропадает на совещаниях, и я боюсь, что работы в хозяйстве Бен Канаанов падают на плечи соседей. Но когда-нибудь мы все вернемся, и тогда вы увидите, что такое хозяйство.

Они остановились у свинарника, где свинья нежилась в луже, а дюжина жадных поросят толкалась около нее.

— Зебры, — бросил Ари.

— Не будь я специалистом по зебрам, я поклялась бы, что это свиньи, — ответила Китти.

— Ш-ш-ш… не дай Бог, услышит кто-нибудь из работников национального фонда. Видите ли, мы не должны выращивать… э… зебр на землях Еврейского национального фонда. В Ган-Дафне дети зовут их пеликанами. В кибуцах относятся к этому более прозаически и зовут их товарищами.

Они миновали хозяйственные постройки, навес, под которым стояли машины, и подошли к полю.

— Отсюда видна Ган-Дафна. — Ари показал рукой вверх.

— Вон те белые домики?

— Нет, то — арабская деревня Абу-Йеша. Глядите чуточку правее и дальше в гору, где деревья на плато.

— О, вижу, теперь вижу! Господи, да ведь она витает в облаках. А что за строение позади нее на самой верхушке?

— Это Форт-Эстер, британская пограничная крепость. Пойдем дальше, я покажу кое-что еще.

Они зашагали по полям. Солнце уже садилось и бросало на горы странный, неверный свет. Они дошли до перелеска на краю поля, где река впадала в озеро.

— В Америке негры поют про эту реку очень мелодичные религиозные песни.

— Неужели Иордан?

— Он и есть.

Ари близко подошел к Китти, и они пристально посмотрели друг на друга.

— Нравится? А мои родители вам понравились?

Китти кивнула. Она ждала, что Ари ее обнимет. Он коснулся ее плеч.

— Ари! Ари! — закричал кто-то во весь голос. Ари резко повернулся. Прямо на них в лучах заходящего солнца несся всадник. Они увидели тоненькую девичью фигурку и огненные волосы.

— Иордана!

Девушка резко осадила жеребца, радостно вскрикнула и спрыгнула прямо в объятия брата, да так, что оба упали на землю. Она уселась на него верхом и покрыла его лицо поцелуями.

— Ну, будет, будет! — запротестовал Ари.

— Сейчас насмерть зацелую!

Иордана принялась щекотать его и не унялась, пока гигант не положил ее на обе лопатки. Китти смотрела на них и смеялась. Вдруг Иордана заметила, что они не одни, и ее лицо застыло. Ари смущенно улыбнулся и помог сестре встать на ноги.

— Это моя свихнувшаяся сестра. Боюсь, что она меня перепутала с Давидом Бен Ами.

— Здравствуйте, Иордана, — сказала Китти. — Мне кажется, что мы знакомы сто лет. Давид столько о вас рассказывал.

Китти протянула ей руку.

— Вы, верно, Кэтрин Фремонт? Я тоже о вас много слышала.

Рукопожатие было довольно холодным, и это удивило Китти. Иордана подошла к коню, подняла поводья и повела его к дому. Ари и Китти пошли за ней.

— Ты видел Давида? — спросила Иордана через плечо.

— Он остался в Иерусалиме на несколько дней и просил передать, что позвонит сегодня ночью, а к концу недели и сам приедет, если только ты не поедешь в Иерусалим.

— Мне нельзя. К нам привезли новичков.

Ари подмигнул Китти.

— Ах да, — сказал он как бы между прочим. — Я встречался в Тель-Авиве с Авиданом. Он что-то говорил о том, что… о чем же он говорил? Вот память! А, вспомнил. Он говорил, что собирается откомандировать Давида в Эйн-Ор в распоряжение Галилейской бригады.

Иордана быстро обернулась и посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Ари, неужели это правда? — сказала она наконец. — Ты меня не обманываешь?

— Вот глупышка!

— Какой же ты противный! Почему сразу не сказал?

— Откуда мне знать, что это так важно?

Иордана чуть снова не набросилась на брата, но ее удержало присутствие Китти.

— Боже, как я счастлива! — только и сказала она.

Китти заставили поесть еще раз. Понимая, что отказ могут неправильно понять, она не посмела спорить и храбро села за стол со всеми. Когда с ужином покончили, Сара вынесла во двор несколько столов с угощением для гостей.

В этот вечер к Бен Канаанам явился почти весь Яд-Эль — поздороваться с Ари, а заодно посмотреть на американку. Гости тихо, но возбужденно обменивались мнениями на иврите. Они очень старались выразить Китти самые добрые чувства. Ари не отходил от нее ни на шаг, стараясь уберечь гостью от расспросов, но вскоре, к своему удивлению, заметил, что Китти прекрасно справляется сама.

Лишь Иордана вела себя отчужденно и не скрывала неприязни к Китти, и та знала почему. Китти легко читала мысли девушки: что ты за человек, что тебе нужно от моего брата?

И верно: именно так думала Иордана, глядя, как Китти, похожая на бесполезных белоручек, жен английских офицеров, проводящих дни за чаем и сплетнями в отеле «Царь Давид», очаровывает любопытных крестьян Яд-Эля.

Было очень поздно, когда ушел последний гость, и Ари с Бараком смогли наконец остаться наедине и поговорить о хозяйстве. Хотя их подолгу не бывало дома, дела шли своим чередом: обо всем заботился мошав. Конечно, если бы Барак, Ари и Иордана не отлучались так надолго, уход за посевами был бы лучше.

Барак нашел среди угощений бутылку с остатками коньяка и налил Ари и себе по рюмке. Они удобно уселись, вытянув ноги.

— Ну, теперь расскажи про миссис Фремонт. Мы все умираем от любопытства.

— Жаль, но придется разочаровать тебя. Она приехала в Палестину из-за одной девочки, которая прибыла на «Исходе». Насколько я понимаю, она хочет удочерить ее. Мы же с ней просто друзья.

— И больше ничего?

— Ничего.

— Миссис Фремонт мне нравится, Ари. Очень нравится, хоть она и не из; наших. Ты виделся с Авиданом?

— Да. Меня пошлют, вероятней всего, в Эйн-Ор, в штаб Пальмаха долины Хулы. Он хочет, чтобы я проинспектировал наши силы в каждом населенном пункте.

— Это хорошо. Тебя так долго не было с нами. Мать будет рада, что сможет тебя немножко побаловать.

— А как твои дела, отец?

Барак погладил рыжую бороду и хлебнул коньяку.

— Авидан хочет, чтобы я поехал в Лондон для участия в переговорах.

— Я так и думал.

— Понятно, что мы должны и дальше добиваться политической победы. Ишув пока не может позволить себе вооруженную борьбу. Значит, мне придется ехать в Лондон. Как ни неприятно, но я тоже начинаю думать, что когда-нибудь англичане продадут нас с потрохами.

Ари встал и заходил по комнате. Он уже почти жалел, что Авидан не дал ему новое задание. Когда день и ночь работаешь, по крайней мере не остается времени думать о страшной действительности, угрожающей существованию ишува.

— К Тахе в Абу-Йешу не собираешься?

— Почему его не было сегодня? Что-нибудь случилось?

— То, что случается теперь всюду в стране! Двадцать лет мы жили мирно и дружно с арабами Абу-Йеши. Я дружил с Камалом добрых полвека. А теперь будто кошка пробежала между нами. Мы их всех знаем по именам, бывали у них в гостях, вместе гуляли на свадьбах, они учились в наших селах. Ари, что бы ни случилось, они наши друзья. Не знаю, где искать ошибку, но знаю, что ее надо во что бы то ни стало исправить.

— Я схожу к нему завтра, как только отвезу миссис Фремонт в Ган-Дафну.

Ари стоял, прислонившись к полкам, на которых стояли книги еврейских, английских, французских, русских классиков. Он провел рукой по корешкам и, поборов нерешительность, резко обернулся к Бараку:

— Я в Иерусалиме видел Акиву.

Барак открыл было рот, но все же не дал вырваться наружу вопросу о здоровье брата.

— Не будем говорить о нем в моем доме, — ответил он тихо.

— Он сильно постарел. Ему уже немного осталось. Он умоляет тебя помириться хотя бы ради памяти отца.

— Перестань, Ари. Не хочу даже слушать об этом.

— Неужели пятнадцати лет мало?

Барак выпрямился во весь рост и посмотрел сыну в глаза:

— Он ссорит между собой евреев. Сейчас его люди настраивают против нас жителей Абу-Йеши. Пускай ему Бог простит, но я ему этого никогда не прощу.

— Отец, послушай…

— Спокойной ночи, Ари.

На следующее утро Китти распрощалась с семейством Бен Канаан, и Ари повез ее горной дорогой в Ган-Дафну. В Абу-Йеше он сделал короткую остановку, чтобы передать Тахе, что вернется через час.

Чем выше они поднимались в гору, тем больше Китти не терпелось увидеть Карен. Она тревожилась — как-то все получится в Ган-Дафне? Почему Иордана так вела себя с ней: из ревности или она ненавидит других только потому, что они другие? Еще Хариэт Зальцман предупреждала: вы здесь чужая. Китти старалась быть любезной с евреями, но, может быть, подсознательно отстранялась от них, и это было заметно. Уж какая есть, думала Китти, в той стране, откуда я приехала, людей оценивают по поступкам.

Пока они ехали по безлюдным горам, ей стало тоскливо и одиноко.

— Мне придется сразу уехать, — сказал Ари.

— Но вы будете заезжать?

— Время от времени. А вам хочется, чтобы я приезжал, Китти?

— Да.

— В таком случае постараюсь делать это почаще.

Они проехали последний поворот, и пред ними раскинулось плато Ган-Дафны. Доктор Либерман, оркестр села, учителя, дети с «Исхода» собрались вокруг статуи девушки в центре газона и устроили Китти теплую, сердечную встречу; от всех ее тревог не осталось и следа. Карен выбежала вперед, обняла Китти и вручила букет зимних роз. Китти оказалась в плотном кольце детей с «Исхода», но она все же заметила, как Ари развернул машину и уехал.

Когда возбуждение улеглось, доктор Либерман и Карен повели Китти по аллее, вдоль которой стояли чистенькие двух — и трехкомнатные коттеджи для администрации, и остановились перед белым домиком, который утопал в цветах.

Карен взбежала на крыльцо, распахнула дверь и, затаив дыхание, посмотрела вслед Китти, которая медленно вошла в дом. Комната, предназначенная служить гостиной и спальней, была обставлена просто, но не без изящества. На кушетке лежали занавески и покрывало из грубого местного полотна, везде стояли букеты цветов и висел транспарант, написанный детской рукой: «Шалом, Китти!» Карен подбежала к окну, отодвинула занавеску, и перед ними открылся чудесный вид на долину, лежавшую метров на шестьсот ниже Ган-Дафны. В домике был еще небольшой рабочий кабинет, маленькая кухня и ванная. Все выглядело чрезвычайно мило и трогательно.

— Ну, а теперь иди, — сказал доктор Либерман, ласково подталкивая Карен к двери. — Ты еще наговоришься с миссис Фремонт. Иди, иди.

— До свидания, Китти.

— До свидания, родная.

— Вам нравится? — спросил он.

— Спасибо, мне здесь будет очень удобно.

Либерман присел на край кушетки.

— Дети с «Исхода» трудились день и ночь, когда узнали, что вы будете работать в Ган-Дафне, — покрасили домик, сшили занавески, посадили цветы. Теперь в вашем палисаднике растут все цветы, какие только водятся здесь. Просто сладу с детьми не было. Уж очень они вас любят.

Китти была тронута до глубины души.

— Я этого ничем не заслужила.

— Дети чувствуют, кто им действительно друг. Может быть, пройдемся по Ган-Дафне?

— С удовольствием.

Китти оказалась почти на голову выше своего нового начальника. Они медленно пошли к административным зданиям. Доктор Либерман то держал руки за спиной, то хлопал себя по карманам в поисках спичек, чтобы прикурить.

— Я приехал из Германии в 1933 году. Мне с самого начала было ясно, что там назревает. Моя жена умерла сразу после переезда сюда. После ее смерти и до 1940 года я преподавал классическую филологию в Иерусалимском университете. Потом Хариэт Зальцман предложила мне основать здесь молодежное поселение. Это было как раз то, о чем я мечтал долгие годы. Покойный мухтар Абу-Йеши, очень великодушный человек, отдал нам это плато. Если бы все арабы и евреи жили между собой так же мирно! У вас нет спичек?

— К сожалению, не захватила.

— Ничего, я и так курю слишком много.

Они подошли к газону в центре села. Отсюда открывался вид на долину Хулы.

— Вон там, в долине, наши поля. Их нам дал мошав Яд-Эль.

Они остановились перед статуей.

— Это Дафна. Она была из Яд-Эля, воевала в Хагане и погибла. Ари Бен Канаан очень любил ее. Ее именем названо наше селение.

У Китти сжалось сердце будто от ревности. Пусть это только изваяние, а все-таки Дафна сильнее ее. Бронза изображала крестьянскую девушку, похожую на Иордану или тех девушек из селения, которые приходили вчера к Бен Канаанам.

Доктор Либерман замахал руками.

— Со всех сторон нас окружает история. По ту сторону долины — гора Хермон, а рядом — древний Дан. Я мог бы рассказывать часами, тут каждый клочок земли пропитан историей.

Маленький горбун с гордостью посмотрел на свое детище, потом взял Китти под руку и повел ее дальше.

— Мы, евреи, создали здесь в Палестине странную цивилизацию. Всюду в мире культура шла из крупных городов, а здесь все наоборот. Извечная тоска евреев по своей земле настолько сильна, что здесь решительно все берет начало именно от земли. Музыка, поэзия, искусство, наука и армия — все вышло из кибуцев и мошавов. Видите домики детей?

— Вижу.

— Обратите внимание, все окна выходят в долину, к нашим полям. Последнее, что они видят, засыпая, и первое, просыпаясь, — это своя земля. Добрая половина школьных дисциплин — сельскохозяйственные. Наши питомцы уходят группами и создают новые кибуцы. Мы полностью кормим себя, сами выращиваем овощи, птицу и скот. Мы сами себя одеваем, сами делаем мебель, ремонтируем машины. У детей есть самоуправление, и, надо сказать, очень толковое.

Они дошли до конца лужайки. Перед зданием администрации газон обрывался, отсюда вокруг всего плато шла длинная траншея. Китти заметила окопы и даже вход в бомбоубежище.

— Это, конечно, не столь красиво, — сказал доктор Либерман. — К тому же здесь чересчур восхищаются боевыми подвигами. Так оно, вероятно, и останется, пока мы не обретем независимость и не построим жизнь на более гуманных началах.

Они пошли вдоль траншеи. Китти поразило, что там, где траншея проходила возле деревьев с совершенно голыми корнями, под верхним слоем почвы виднелась сплошная скала. Не верилось, что дерево может расти на камне, но корни вели упорную борьбу: извивались тонкими прожилками и становились толще там, где натыкались на живительный слой грунта.

— Посмотрите, как упорно борется это дерево, — сказала Китти. — С какой волей к жизни корни прокладывают себе путь в скале.

Доктор Либерман поглядел на корни и сказал:

— Вот так и мы, евреи, вернувшиеся в Палестину.

Ари стоял в гостиной Тахи, мухтара Абу-Йеши. Молодой араб, друг детства, взял грушу с огромного подноса и укусил ее, не сводя глаз с собеседника.

— Хватит пустой болтовни, как на переговорах в Лондоне, — начал Ари. — Нам с тобой это ни к чему. Поговорим без обиняков.

Таха положил грушу на стол.

— Как убедить тебя, Ари? На меня со всех сторон давят, но я все же не сдаюсь.

— Не сдаешься?

— Но ведь времена какие!

— Постой, постой. Жители наших сел вместе пережили два периода смуты и погромов. Ты учился в нашей школе, жил в нашем доме, мой отец опекал тебя.

— Правильно. Я доверял вам свою жизнь, а теперь ты требуешь, чтобы все село пошло по тому же пути. Сами вы небось вооружаетесь, так почему же нам нельзя? Неужели, если у нас будет оружие, вы нам не сможете больше доверять? Мы ведь вам доверяли?

— Я тебя просто не узнаю.

— Надеюсь, я не доживу до того дня, когда нам с тобой придется вступить в драку. Однако сидеть сложа руки теперь нельзя, и ты это прекрасно знаешь.

Ари резко обернулся:

— Таха! Какая муха тебя укусила? Ладно, если ты так настаиваешь, я напомню тебе еще раз. Вот эти ваши каменные дома, кто их проектировал и строил? Мы! Только благодаря нам ваши дети умеют читать и писать. Благодаря нам у вас есть теперь сточные трубы, и ваши дети не умирают, не достигнув шести лет. Мы научили вас обрабатывать землю и жить по-человечески. Мы дали вам то, чего ваши собственные предки не дали за тысячелетие. Твой отец понимал это, и у него достало ума и мужества признать, что никто так не эксплуатирует арабов, как сами арабы. Он и умер оттого, что знал: евреи — ваше спасение, и не побоялся постоять за свои убеждения.

Таха поднялся.

— А ты поручишься, что маккавеи не придут в Абу-Йешу этой же ночью и не вырежут нас всех?

— Поручиться я, конечно, не могу, но ты прекрасно знаешь, кого представляют маккавеи и кого — муфтий.

— Я никогда не подниму руку на Яд-Эль, Ари. Клянусь тебе в этом.

— Что ж, спасибо и на этом.

Ари повернулся и вышел на улицу. Он не сомневался, что Таха не лжет, но у Тахи не было мужества Камала. Они заверили друг друга в том, что мир между ними не будет нарушен, но трещина уже пролегла между Яд-Элем и Абу-Йешей, как и между многими арабскими и еврейскими селениями, мирно соседствовавшими до сих пор.

Таха смотрел вслед другу, который шагал вдоль реки, мимо мечети. Ари давно уже исчез из виду, а он продолжал неподвижно стоять у окна. С каждым днем нажим на него все усиливался, его упрекали даже в собственном селе. Ему говорили, что он араб и мусульманин и пора принять сторону своих. Но как мог он выступить против Ари и Барака Бен Канаана? А с другой стороны, как заставить молчать недовольных в селе?

Он и Ари — братья. Так ли это? Этот вопрос не переставал мучить его. С самого детства отец учил его управлять селом. Он знал, что евреи построили крупные города, шоссе, школы; что они заново освоили землю и что культура у них гораздо выше, чем у арабов. В самом ли деле он им ровня? Не становится ли он второсортным гражданином в собственной стране, вынужденным угодничать и подбирать крохи с чужого стола?

Да, евреи принесли ему немалую пользу. Еще больше они сделали для жителей его села. Но разве он им ровня? Действительно ли есть равенство, о котором все время толкуют евреи, или это пустая фраза? Действительно ли они видят в нем товарища или просто терпят его?

Настоящий он брат Ари Бен Канаану или только бедный родственник? Таха часто задавал себе этот вопрос. И все увереннее думал: я только числюсь братом.

Какова цена лживому равенству? Разве мог он, араб, открыто заявить, что любит Иордану Бен Канаан, любит с тех пор, когда жил в ее доме, а ей не было еще и тринадцати лет.

Как далеко простирается терпимость евреев? Согласятся ли они когда-нибудь, чтобы он женился на Иордане? Придут ли .на свадьбу все эти проповедники равенства из Яд-Эля?

А что произойдет, если он, Таха, пойдет к Иордане и признается в любви? Она плюнет ему в лицо.

Таха испытывал комплекс неполноценности, и это отталкивало его от евреев, хотя, по существу, жители Яд-Эля были ему куда ближе, чем собственные феллахи.

Он не мог поднять руку на Ари, но не мог и признаться в любви Иордане. Он не мог воевать против своих друзей, но не мог и выдержать нажим тех, кто убеждал: ты — араб и, следовательно, враг евреев, и должен бороться против них,

 

ГЛАВА 4

Доктор Эрнст Либерман, маленький смешной горбун, сумел воплотить в конкретном деле свою любовь к молодежи и создал в Ган-Дафне атмосферу полной свободы. Уроки велись под открытым небом; мальчики и девочки слушали их, лежа на траве в шортах.

Эти ребята приехали из самых мрачных мест земного шара — гетто и концлагерей. Тем не менее серьезных нарушений дисциплины, грубости и воровства в Ган-Дафне не было и в помине, отношения между юношами и девушками сохранялись чистыми и естественными. Ган-Дафна стала для детей целым миром, и они сами управляли им, соблюдая порядок с гордостью и достоинством, как в зеркале отражая любовь, которой они были здесь окружены.

Диапазон школьных и самостоятельных занятий в Ган-Дафне был чрезвычайно широк; с трудом верилось, что эти бесчисленные предметы преподаются подросткам. Библиотека была богатейшая — от Фомы Аквинского до Фрейда. Ни одну книгу не запрещали, ни одну тему не объявляли слишком сложной или чересчур вольной. Дети разбирались в политике не хуже воспитателей, вложивших в них самое главное — сознание того, что их жизнь имеет смысл.

Работники Ган-Дафны составляли настоящий интернационал; среди учителей были выходцы из двадцати двух стран — от Ирана до Англии. Китти оказалась единственной нееврейкой и в то же время единственной американкой. К ней относились сдержанно, но с любовью. Опасение, что ее встретят с неприязнью, не оправдалось. Интеллектуальная атмосфера в Ган-Дафне напоминала скорее университет, чем детдом. Китти сразу заняла достойное место в коллективе, высшим предназначением которого было обеспечить благополучие детей. Она быстро подружилась со многими работниками и чувствовала себя в их обществе совершенно непринужденно. Религия занимала в ее жизни гораздо меньше места, чем она ожидала. Еврейство Ган-Дафны основывалось скорее на национальном чувстве, чем на религиозном. Религиозные обряды здесь не соблюдались, не было даже синагоги.

Несмотря на то что по всей Палестине участились кровавые стычки, дети Ган-Дафны не знали тревоги и страха. Селение находилось вдали от кровавых событий, однако признаки внешней угрозы появились и здесь. Рядом проходила граница, Форт-Эстер был всегда на виду. Окопы, бомбоубежища, оружие и военное обучение стали ежедневной реальностью.

На краю лужайки стояло здание санчасти с поликлиникой и хорошо оборудованным стационаром на двадцать две койки. Здесь был даже операционный зал. Врач обслуживал мошав Яд-Эль, но в Ган-Дафне непременно бывал каждый День. Были еще дантист, четыре медсестры-практикантки, подчиненные Китти, и психиатр.

Китти первым делом перестроила работу санчасти и добилась, чтобы поликлиника и больница работали, как хорошо смазанный механизм. Она составила четкий график приема в поликлинике, обходов и процедур в стационаре и своей требовательностью вскоре завоевала непререкаемый авторитет. Китти соблюдала дистанцию между собой и подчиненными и отказалась от панибратства, которое насаждали многие учителя. Это было необычно для Ган-Дафны, но все уважали ее, так как санчасть превратилась в самую налаженную службу в селе. В своем стремлении к свободе евреи частенько пренебрегали дисциплиной, к которой привыкла Китти. Но методы, которыми она управляла санчастью, выглядели столь эффективно, что никому и в голову не приходило их осуждать. Ну а в часы отдыха, как только Китти снимала халат, она становилась центром внимания. От ее строгости не оставалось и следа. Пассажиры «Исхода» так и остались детьми, а она превращалась в их маму. Китти добровольно вызвалась помочь психиатру. Детям, у которых пострадала психика, она отдавала всю теплоту, на какую только была способна. Ган-Дафна и Палестина и сами по себе оказывали целебное действие, но пережитые ужасы все-таки оборачивались ночными кошмарами, подозрительностью и нелюдимостью, для борьбы с которыми требовались терпение, опыт, а главное — любовь.

Раз в неделю по утрам Китти отправлялась вместе с врачом вниз, в Абу-Йешу. До чего же жалки и грязны были арабские дети в сравнении с крепышами Ган-Дафны! Как убога казалась их жизнь рядом с кипучим котлом молодежного села! Казалось, здесь не знают, что такое смех, игры, не представляют, ради чего живут на свете. Это было какое-то застывшее прозябание — еще одно поколение в вечном караване в бескрайней пустыне. У нее сжималось сердце, когда она входила в эти убогие дома, где на глинобитном полу спали вповалку по восемь-десять человек, и здесь же содержались собаки и куры.

И все же Китти не испытывала неприязни к этим людям. Несмотря на убогие условия, они были добродушны и тоже мечтали жить лучше. Она подружилась с Тахой, молодым мухтаром села, который нарочно никуда не уезжал в дни приема. Китти все время казалось, что Таха хочет поговорить с ней о чем-то. Но Таха был арабом, а арабу можно посвящать женщину далеко не во все дела. Он так и не поделился с Китти своими тревогами.

Наступила зима 1947 года.

Карен и Китти были неразлучны. Девушка, которая в самых адских условиях ухитрялась находить крохи счастья, буквально расцвела в Ган-Дафне и стала гордостью всей деревни. Китти сознавала, что каждый день жизни здесь все дальше отодвигает Карен от Америки, и постоянно напоминала ей о чудесной стране за океаном, а Карен тем временем продолжала разыскивать отца.

Хуже было с Довом. Несколько раз Китти порывалась вмешаться в его дружбу с Карен — уж очень они становились близки. Но она понимала, что противодействие может еще сильнее их сблизить, и отступила. Ее поразила привязанность Карен к парню, внешне совершенно равнодушному к девушке. Дов по-прежнему ходил угрюмый и сторонился людей. Правда, разговаривал он несколько чаще, чем прежде, но если надо было его о чем-нибудь попросить, то это могла сделать только Карен.

У Дова вдруг появилось желание учиться. Он забыл все то немногое, что успел узнать до Освенцима, но теперь со страстью наверстывал упущенное и сутками сидел за книгами. Кроме того, он продолжал рисовать. Время от времени из его рук выходили рисунки, в которых отражался незаурядный талант. Казалось, вот-вот его нелюдимость исчезнет и Дов станет таким же, как и другие дети, но нет — он по-прежнему замыкался в себе. Так Дов и жил: сторонился людей, не участвовал в развлечениях, а после занятий встречался только с Карен.

Китти решила поговорить с доктором Либерманом. Он ведь повидал на своем веку не одного такого Дова. Либерман сказал, что у Дова Ландау очень живой и ясный ум да вдобавок талант. Доктор считал, что любая попытка что-нибудь навязать парню приведет к противоположным результатам. Пока мальчик никого не обижает и его состояние не становится хуже, его лучше оставить в покое.

Неделя шла за неделей, и Китти огорчалась, что Ари не дает о себе знать. Статуя Дафны и мошав Яд-Эль постоянно напоминали о нем. Изредка, бывая в Яд-Эле, она заходила к Саре Бен Канаан и подружилась с ней. Иордана узнала об этом, и ее откровенная неприязнь стала еще сильнее. Молодая огненно-рыжая красавица взяла за правило грубить Китти при каждом удобном случае.

Однажды вечером Китти вернулась в свой коттедж и застала Иордану перед зеркалом с одним из своих выходных платьев в руках. Дерзкая девчонка примеряла его то так, то этак. Появление Китти нисколько не смутило ее.

— Красивая штука, если только согласиться носить такое, — сказала она, вешая платье в шкаф.

Китти подошла к плите и поставила чайник.

— Чему обязана? — спросила она холодно.

Иордана без всякого стеснения разглядывала ее комнату и безделушки.

— Несколько частей Пальмаха проходят военное обучение в кибуце Эйн-Ор, — сказала она наконец.

— Я тоже слышала об этом, — ответила Китти.

— У нас не хватает инструкторов. Собственно, у нас всего не хватает. Так вот, мне поручили спросить вас, не согласитесь ли вы приезжать в Эйн-Ор раз в неделю и обучать оказанию первой помощи раненым.

Китти сбросила туфли и села на койку.

— Я бы предпочла не делать ничего такого, что привело бы меня к общению с солдатами.

— Почему же? — спросила Иордана.

— Мне вряд ли удастся объяснить вам свой отказ и одновременно соблюсти приличия. Пальмах, я думаю, поймет и так.

— Чего тут понимать?

— Ну, хотя бы мои личные чувства. Не хочу принимать в здешней распре ничью сторону.

Иордана презрительно засмеялась:

— Так я и знала. Я говорила в Эйн-Оре, что это напрасная трата времени.

— Неужели так трудно уважать мои личные чувства?

— Миссис Фремонт, вы можете делать свое дело и при этом сохранять нейтралитет где угодно, но только не здесь. Работать в Палестине и ни во что не вмешиваться — это, согласитесь, очень странно. Зачем вы тогда вообще приехали?

Китти сердито спрыгнула с койки.

— Не ваше дело!

Раздался свист чайника. Китти сняла его с плиты.

— А я знаю, зачем вы приехали. Вам нужен Ари.

— Вы нахальная девчонка, и у меня нет желания продолжать этот разговор.

На Иордану это нисколько не подействовало.

— Я видела, какими глазами вы на него смотрите.

— Ну, уж если бы я хотела заполучить Ари, то вас бы не спросила.

— Можете обманывать себя как угодно, но меня-то вы не обманете. Поймите: вы ему совершенно не подходите, вам нет никакого дела до нас.

Китти отвернулась и закурила. Иордана подошла к ней сзади.

— Вот Дафна — это была женщина. Она его понимала. А американка никогда не поймет.

Китти резко обернулась:

— Это почему же? Если я не бегаю в шортах, не лазаю по горам, не стреляю из пушек и не сплю в окопах, то я уже не женщина? Чем вы или та статуя лучше меня? Я прекрасно знаю, в чем дело. Вы меня просто боитесь.

— Вот это уже смешно.

— Не вам меня учить, что такое женщина. Вы сами разве женщина? Вы — подруга какого-то Тарзана и ведете себя, словно только что выскочили из джунглей. Взяли бы расческу да привели себя в порядок.

Китти прошла мимо Иорданы к шкафу и, распахнула дверцу.

— Подойдите и взгляните. Вот что должна носить настоящая женщина.

У Иорданы от злости выступили слезы.

— Впредь, если захотите меня видеть, приходите в санчасть, — холодно сказала Китти. — Я вам не кибуцница и дорожу своей личной жизнью.

Иордана хлопнула дверью с такой силой, что коттедж задрожал.

После вечернего приема в санчасть к Китти пришла Карен и сразу упала в кресло.

— Привет, — улыбнулась Китти. — Как дела?

Карен поймала в воздухе воображаемое коровье вымя и сделала несколько движений.

— Неуклюжие у меня руки, в доярки не гожусь, — сказала она с обидой. — Китти, у меня действительно большая беда. Я обязательно должна поговорить с тобой.

— Давай!

— Не сейчас. Скоро занятия, надо чистить какие-то венгерские винтовки.

— Ничего, подождут твои винтовки. В чем дело?

— Иона, моя соседка по комнате… Мы только успели подружиться, а она уходит на будущей неделе в Пальмах.

У Китти екнуло сердце. Господи, вдруг и Карен скоро соберется туда? Китти отодвинула бумаги.

— Послушай, Карен. Знаешь, о чем я подумала? У нас ведь так не хватает медицинского персонала. То есть я имею в виду — в Пальмахе, да и в селениях. У тебя большой опыт, ты работала с детьми в лагерях. Здесь немало детей, которым нужен уход. Как ты думаешь, не поговорить ли мне с Либерманом, чтобы он разрешил тебе работать со мной? Заодно ты приобретешь специальность.

— Это было бы прекрасно! — Карен радостно улыбнулась.

— Очень хорошо. Тогда я попытаюсь освободить тебя от сельскохозяйственных занятий, и ты после школы будешь ходить сюда.

Карен задумалась.

— А честно ли это будет по отношению ко всем остальным?

— В Америке в таких случаях говорят: двойной выигрыш. Бездарным фермером меньше, толковой медсестрой больше.

— Ой, Китти, я должна тебе признаться. Только, пожалуйста, не говори об этом начальству. Во всем селе нет крестьянки хуже меня. Мне ужасно хочется стать медсестрой.

Китти встала, подошла к Карен и обняла ее за плечи.

— А как ты смотришь на то, чтобы теперь, когда Иона ушла, поселиться со мной?

Лицо девушки просияло от счастья. Китти обрадовалась еще сильнее. Она быстро договорилась с доктором Либерманом и побежала за Карен. Доктор подумал и решил, что дело нисколько не пострадает, если плохой фермер станет хорошей медсестрой.

Расставшись с девушкой, Китти пересекла лужайку и остановилась перед статуей. У нее было такое чувство, будто сегодня она одержала победу над Дафной. Если Карен будет жить рядом, она помешает ей стать дерзкой и грубой саброй. Хорошо, конечно, если у человека есть цель в жизни. Однако если жить исключительно ради цели, то можно перестать быть женщиной. Она нанесла удар Иордане без промаха — Китти это хорошо понимала. С самого рождения Иордана посвятила себя выполнению возвышенной миссии и принесла в жертву личное счастье, карьеру и даже женственность. Иордана не могла соперничать с элегантными женщинами, приезжающими в Палестину из Европы или Америки. Она ненавидела Китти, потому что втайне хотела походить на нее. И Китти это хорошо понимала.

— Китти! — раздался голос в темноте.

— Да?

— Надеюсь, я не напугал вас?

Это был Ари. Когда он подошел поближе, ее охватила беспомощность, которую она всегда испытывала в его присутствии.

— Жаль, что я никак не мог приехать раньше. Иордана передала привет от меня?

— Иордана? Да, конечно, — солгала Китти.

— А как вы с ней уживаетесь?

— Прекрасно.

— Я пришел, чтобы предложить вам вот что. Группа пальмахников поднимается завтра на гору Табор. Не хотите пойти с нами? Будет очень интересно.

— С удовольствием пойду.

 

ГЛАВА 5

На рассвете Ари и Китти приехали в расположенный рядом с горой Табор кибуц Бет-Алоним — Дом Дубов, где когда-то возник Пальмах.

Табор производил странное впечатление: для горы — недостаточно высок, для холма — чересчур массивен. Он вздымался посреди равнины, словно кулак, торчащий из земли.

Позавтракав, Ари сложил в рюкзаки еду, фляги, одеяло, взял со склада автомат, и они отправились в путь. Ари хотел добраться до места, пока не наступила жара, и не стал дожидаться остальных участников похода. Китти предвкушала приключение. Они прошли арабскую деревню Даббурию у подножия Табора и вступили на узкую тропинку. Перед ними открылся вид на Назарет, лежащий среди холмов. Было прохладно, шли они довольно быстро, и Китти начала понимать, что путь не будет легким. Табор поднимался на шестьсот метров. Даббурия становилась все меньше и вскоре стала как бы игрушечной.

Вдруг Ари остановился и внимательно огляделся.

— Что такое?

— Козы. Разве вы не чувствуете?

Китти потянула носом.

— Нет, ничего не чувствую.

Глаза Ари сузились. Он пристально посмотрел вверх, где тропа сворачивала в сторону и скрывалась из виду.

— Наверное, это бедуины. В кибуц поступило донесение об их появлении. Они здесь со вчерашнего дня.

За поворотом стояла дюжина палаток из козьих шкур, рядом паслось стадо маленьких черных коз. Подошли два бедуина с винтовками. Ари перебросился с ними парой фраз на арабском и направился к палатке побольше, которая, по-видимому, принадлежала вождю.

Китти огляделась. Бедуины производили удручающее впечатление. Женщины носили похожие на мешки засаленные черные платья до пят. Запаха коз Китти не почувствовала, зато ощутила резкий запах, идущий от этих женщин. Связки турецких монет свисали со лба и скрывали их лица. Между палатками копошились дети, закутанные в невообразимо грязные лохмотья.

Седой мужчина вышел из палатки и поздоровался с Ари. Они о чем-то поговорили, затем Ари шепнул Китти:

— Надо зайти к нему в палатку, не то обидится. Постарайтесь попробовать все, что вам подадут. Позже можете вызвать рвоту.

В палатке пахло еще хуже, чем на улице. Они уселись на шерстяную кошму и повели вежливый разговор. Вождь поразился, когда узнал, что Китти приехала из Америки, и поспешил похвастаться фотографией Элеоноры Рузвельт.

Подали еду. Китти сунули в руки жирную баранью ногу и чашку густого отвара с рисом. Она отведала угощение под пристальным взглядом вождя, слабо улыбнулась и кивнула, как бы подтверждая, что яства в высшей степени вкусные. Затем подали немытые фрукты, а под конец — густой, приторно сладкий кофе в грязных чашках. Пообедав, бедуины вытерли руки о штаны, а рты рукавами, и разговор продолжился, пока наконец Ари не встал и начал прощаться.

Когда стоянка бедуинов, осталась позади, Китти глубоко вздохнула.

— Мне их очень жаль, — сказала она.

— И напрасно. Эти люди убеждены, что они — самые свободные на свете. Разве вы не ходили в детстве на «Песнь пустыни»?

— Ходила, но теперь я знаю, что автор никогда не видел живых бедуинов. О чем вы с ними беседовали?

— Посоветовал воздержаться от попыток обворовать пальмахников.

— А еще о чем?

— Он хотел купить вас. Предлагал шесть верблюдов.

— Вот старый черт! А что вы ответили?

— Сказал, что за вас можно запросто получить не шесть, а десять верблюдов. — Ари посмотрел на солнце, которое поднималось все выше. — Скоро станет жарко. Пожалуй, лучше снять теплую одежду и убрать ее в рюкзак.

Китти осталась в синих шортах, которые взяла со склада Ган-Дафны.

— О, теперь вы ни дать ни взять — сабра!

Они поднимались по тропинке, извивающейся на южном склоне Табора. Тропинка то и дело обрывалась, приходилось карабкаться по скалам. На самых крутых подъемах Ари поддерживал Китти; было уже за полдень, когда они миновали шестисотметровую отметку.

С обширного круглого плато на вершине открывался потрясающий вид на Ездрелонскую долину. Китти смотрела на квадратные поля, на зеленые оазисы, раскинувшиеся вокруг еврейских селений, на унылые пятна арабских деревень — все это простиралось до горы Кармель и дальше, до Средиземного моря. На севере виднелось Тивериадское озеро. В бинокль можно было разглядеть Эйн-Дор, где Саул встретил волшебницу, и лысую вершину горы Гильбоа, где Саул и Ионафан пали в битве с филистимлянами.

— Горы Гелвуйские! Да не сойдет ни роса, ни дождь на вас, и да не будет на вас полей с плодами; ибо там повержен щит сильных, щит Саула… — проговорил Ари словно про себя.

Китти опустила бинокль.

— Что с вами, Ари? Кажется, вы ударились в лирику?

— Это все высота. Отсюда все выглядит таким далеким. Посмотрите — вон долина Бет-Шеан. Под ее курганами лежат остатки самой древней цивилизации в мире. Таких курганов в Палестине — сотни. Давид знает об этом гораздо больше, чем я. Он говорит, что если сейчас приняться за раскопки, то нынешние города сами превратятся в руины, пока мы эти раскопки доведем до конца. Понимаете, Палестина — это мост, по которому идет история, а вы сейчас стоите на самой середине этого моста. Гора Табор была полем сражений, еще когда люди воевали каменными топорами. Древние евреи бились здесь против римлян, арабы — против крестоносцев, гора раз пятьдесят переходила из рук в руки. Девора ударила здесь по хананеянам и отбросила их. Извечное поле сражений. Знаете нашу поговорку? Пусть бы Моисей блуждал еще лет сорок, зато нашел бы место получше.

На плато они вошли в сосновую рощу, выросшую на развалинах сооружений разных времен — римских и византийских, крестоносцев и арабов; всюду валялись черепки и куски мозаики, остатки стен.

На том месте, где, согласно Евангелию, произошло преображение Христа, где Иисус беседовал с Моисеем и пророком Илией, стояли две часовни: православная и католическая.

За рощей, на самом высоком месте горы Табор, сохранились развалины двух крепостей: крестоносцев и сарацинов. Ари и Китти с трудом шли по развалинам, пока не добрались до восточной крепостной стены на краю горы — Стены восточных ветров. Отсюда открывался вид на Тивериадское озеро и Хаттинские отроги, где Саладин разбил крестоносцев.

Добрый час просидели они на стене, и Ари все показывал места, памятные по Библии. Ветер трепал волосы Китти, стало снова прохладно.

Потом они вернулись к краю рощи и снова оделись потеплее. Ари расстелил одеяло. Китти легла, устало потянулась и сказала счастливым голосом:

— Какой чудный день, Ари! Правда, теперь мышцы будут болеть целую неделю.

Ари лежал, опершись на локоть, и смотрел на Китти. Он чувствовал влечение к ней, но не подавал виду.

С началом темноты стали подходить пальмахники группами по три-четыре человека. Тут были и смуглые сефарды, и совсем темнокожие африканцы, и блондины, и сабры с огромными усами на дерзких лицах; было много девушек — большинство стройные, с высокой грудью. Ради конспирации пальмахники обучались в разных кибуцах небольшими группами. Лишь изредка они могли повидаться с друзьями, односельчанами, подружками. То и дело раздавались восхищенные восклицания, звонкие поцелуи; пальмахники хлопали друг друга по плечам, смеялись. Это были полные энергии молодые ребята, многим еще не исполнилось двадцати.

Узнав, что придет Китти, явились Иоав Яркони и Зеев Гильбоа, которым она искренне обрадовалась.

Пришли и Давид с Иорданой. Иордана злилась, что жених уделяет столько внимания Китти, но старалась этого не показывать.

Когда совсем стемнело, на вершине собрались почти двести пальмахников. У крепостной стены вырыли яму для костра, натаскали хвороста и сучьев, насадили на вертела три бараньих туши. Когда солнце совсем зашло, запылал костер и пальмахники сели у огня. Китти как гостью усадили на почетное место рядом с Иоавом, Зеевом и Ари.

Вскоре на вершине Табора зазвучали песни. Это были те же песни, которые Китти не раз слышала в Ган-Дафне. В них говорилось о чудо-брызгалках, возродивших страну, о красоте Галилеи и Иудеи, о волшебной прелести Негева. Они пели полные огня походные песни стражей из «Гашомера», Хаганы и Пальмаха. В одной песне говорилось, что царь Давид по-прежнему жив и шествует по Израилю.

Иоав сидел, скрестив ноги, а перед ним был барабан — самодельный, обтянутый козьей шкурой. Кончиками пальцев, а то и кулаками он отбивал такт, в то время как другой пальмахник исполнял на самодельной флейте древнееврейскую мелодию. Несколько девушек танцевали в медленной, чувственной манере, как это делалось, верно, еще во дворце Соломона.

С каждой новой песней, танцем становилось веселее.

— Иордана! — крикнул кто-то. — Пусть спляшет Иордана!

Рыжая красавица встала, аккордеон заиграл венгерскую мелодию, все захлопали в ладоши, и она понеслась по кругу, выбирая то одного, то другого парня для дикого чардаша. Один за другим парни валились с ног, а Иордана с развевающейся огненной гривой неслась все быстрее. Аккордеон увеличивал темп, не жалели ладоней зрители…

После Иорданы в круг вошли шестеро пальмахников и начали хору — танец еврейских крестьян. Круг становился все шире, потом встали все остальные и образовали еще один круг. Иоав и Ари потянули с собой Китти. Круг двигался сначала в одну сторону, затем останавливался и менял направление.

Пение и пляски длились добрых четыре часа, но было незаметно, чтобы кто-нибудь устал. Давид с Иорданой потихоньку ушли в развалины крепости сарацинов, куда почти не доносились звуки песен и барабана. Они нашли тихую нишу в Стене восточных ветров, где слышалось только завывание ветра из Ездрелонской долины. Давид расстелил одеяло, и они упали в объятия друг друга.

— Давид! Давид! — дрожащим голосом шептала Иордана. — Я так тебя люблю!

Ветер стих на мгновение, и снова до них донеслись звуки бешеной музыки.

— Давид… Давид… — стонала она в забытьи, пока он покрывал поцелуями ее шею.

И Давид тоже снова и снова повторял ее имя.

Его руки гладили ее тело. Иордана сбросила с себя одежду, они еще теснее прижались друг к другу и слились в одно целое.

Потом она лежала неподвижно в его объятиях. Давид нежно гладил ее губы, глаза, волосы. Стало так тихо, что они слышали, как бьются сердца друг друга.

— Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему… О Давид, скажи мне, скажи!.. — шептала Иордана. Давид прикоснулся губами к ее уху и шепнул:

— О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна, глаза твои голубиные под кудрями твоими… Как лента алая губы твои…

Он поцеловал ей грудь… Два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями…

Поцеловал губы… Уста твои — как отличное вино. Оно течет прямо к другу моему, услаждает уста утомленных.

Тесно обнявшись, Давид и Иордана погрузились в сон, полный блаженства.

В четыре часа утра подали баранину и горячий арабский кофе. Первый кусок поднесли Китти; баранина была чудесна. Песни и пляски поутихли; парни и девушки отдыхали.

Иоав продолжал бить в барабан, и флейта позади него наигрывала напев столь же древний, как сама эта страна. Одна из девушек, родом из далекого Йемена, пела таинственным и грустным голосом песню, взятую прямо из Библии, — псалом царя Давида.

Китти Фремонт вглядывалась в лица при свете костра. Что это за войско без мундиров и званий? Что это за армия, где женщины сражаются наравне с мужчинами? Кто они такие, эти молодые львы Иудеи?

Она взглянула в лицо Ари и ощутила дрожь: это армия не простых смертных.

Это — войска древних евреев! Это были лица Дана и Реувена, Иуды и Эфраима! Перед ней были Самсоны и Деворы, Иоавы и Саулы.

Это — армия Израиля, и нет силы на земле, которая устоит перед ней, ибо с ней сам Бог.

 

ГЛАВА 6

Четем-Хауз, Институт международных отношений, Лондон

Сесиль Бредшоу, эксперт по делам Ближнего Востока, угрюмо сидел над донесениями. Третий день он изучал эти бумаги. Департамент по делам колоний, министерство и даже дом 10 на Даунинг-стрит поторапливали его. Дело с палестинским мандатом зашло в тупик. Необходимо было найти новую политическую линию. Бредшоу имел за плечами тридцатисемилетний опыт. За это время он участвовал в бесчисленных переговорах как с арабами, так и с евреями. Как и вся официальная Англия, Бредшоу считал, что английские интересы совпадают с арабскими. Ему не раз удавалось справиться с угрозами и вымогательствами арабов. На этот раз, однако, они вели себя неуступчиво. Переговоры, идущие в Лондоне, не приносили результатов.

«Совершенно ясно, что Хадж Эмин эль-Хусейни, муфтий Иерусалима, руководит Высшим арабским советом из каирской ссылки. Наш ошибочный отказ привлечь муфтия к суду в качестве военного преступника оборачивается теперь против нас. Позиция арабов стала совершенно безрассудной. Они отказываются сидеть за одним столом с евреями, если только тем не будут заранее предъявлены определенные условия».

Бредшоу когда-то заседал на конференции в Сан-Ремо, где Ближний Восток разделили между англичанами и французами, он участвовал в разработке статей мандата и даже присутствовал в момент провозглашения декларации Бальфура. Бредшоу сотрудничал с группой Черчилля, которая отторгла половину территории подмандатной Палестины и создала королевство Трансиорданию. Во все годы, во времена самых необузданных беспордяков, спровоцированных иерусалимским муфтием, они ни разу не имели дел с такими отчаянными ребятами, как маккавеи. Фанатизм еврейских террористов внушал первобытный ужас.

«Мы снова и снова требовали от Еврейского национального совета и всего еврейского населения, чтобы они оказали поддержку британским властям и помогли нам ликвидировать эти террористические банды, которые называют себя маккавеями. Хотя ишув и заявляет, что не имеет никакой власти над этими людьми и даже публично осуждает действия маккавеев, все же известно, что значительные слои палестинского еврейства тайно одобряют их акции. Никакой поддержки мы от ишува не добились. Действия маккавеев достигли таких размеров, что необходимо, по нашему мнению, срочно эвакуировать из Палестины всех англичан, без которых можно обойтись, а также их семьи».

Бредшоу перечитал донесения об участившихся террористических актах, от которых содрогалась Палестина.

«Вдобавок к нападениям на нефтеочистительный завод в Хайфе, что привело к остановке завода на две недели, и аэродром в Лидде, где была уничтожена эскадрилья истребителей, устроено еще десять крупных засад и совершено пятнадцать атак на британские объекты. Поступает все больше сведений о том, что Хагана и ее особое подразделение Пальмах охвачены нарастающим беспокойством; возможно даже, что они приняли участие в недавних нападениях».

…А тут еще эти лоханки, плавающие гробы Алии Бет, доставляют к берегам Палестины все новые толпы нелегальных иммигрантов.

«Несмотря на усиление береговой охраны, после случая с „Исходом“ Алия Бет заметно усилила свою деятельность. Нелегальные суда „Америка“, „Сан-Мигель“, „Улюа“, „Абриль“, „Сюзанна“ и „Сан-Филиппо“ доставили в Палестину тысячи иммигрантов из европейских лагерей для перемещенных лиц. Есть все основания считать, что, помимо перечисленных, еще двум судам удалось прорвать блокаду и высадить иммигрантов в Палестине. Наши посольства и консульства в средиземноморских странах сообщают, что Алия Бет готовит по меньшей мере пять новых судов для доставки нелегальных иммигрантов в ближайшем будущем».

Британские власти располагали в Палестине мощными силами. Пятьдесят две тагартовы крепости опутывали маленькую страну густой сетью. Кроме того, на границах стояли более крупные крепости, такие, как, например, Форт-Эстер. В каждом городе размещался гарнизон регулярных полицейских сил, а главное — в распоряжении англичан был многочисленный, хорошо вооруженный Арабский легион Трансиордании. Кроме крепостей, у англичан имелись большие военные базы в районе Атлита, казармы «Шнеллер» в Иерусалиме и гигантский военный лагерь Сарфанд в окрестностях Тель-Авива.

«За последние месяцы мы провели ряд операций: „Ной“, „Ковчег“, „Омар“, „Макрель“, „Осторожный“, „Одинокий“, „Осьминог“, „Расквартирование“ и „Арфа“ с целью обуздать ишув. Речь идет в основном о поимке нелегальных иммигрантов, массовых обысках, поиске оружия и ответных акциях в случае нападения на наши части. Однако из-за круговой поруки ишува наши меры дали ограниченные результаты. Евреи прячут оружие в цветочных ящиках, конторских шкафах, кухонных плитах, холодильниках, выдолбленных ножках столов и в тысяче прочих мест, где обнаружить его практически невозможно. Для переноски оружия используются женщины и дети, которые с удовольствием идут на это. Наши старания завербовать агентов среди евреев результатов не дали. С другой стороны, евреи не только подкупают арабов, но и получают информацию от сочувствующих им работников британского командования. Они наладили производство простейшего оружия, их полуавтоматы, мины и гранаты становятся все более эффективными. Когда недавно мы пытались ворваться в такую мастерскую, устроенную в одном из кибуцев, женщины поливали наших солдат кипятком…»

…Не только мандат доставлял Бредшоу неприятности. Другие дела, которые как будто отношения к мандату не имели, причиняли ему дополнительные хлопоты. В Англии все еще действовала карточная система, население терпело лишения, экономическое положение страны было из рук вон плохим. Содержание войск в Палестине влетало в астрономические суммы, и к тому же англичане устали от кровопролития. Что касается внешней политики, то американские сионисты явно перетянули президента Трумэна на свою сторону и получили в его лице надежного союзника.

«После того как мы отклонили рекомендацию англо-американской комиссии разрешить ста тысячам евреев въезд в Палестину, наш авторитет в глазах союзников сильно упал. Не меньший удар по нашему авторитету наносят унизительные для нас операции маккавеев. Недавно они буквально из зала суда выкрали британского судью, вынесшего приговор еврейскому террористу».

Сесиль Бредшоу снял роговые очки, вытер покрасневшие глаза и покачал головой. Вот беда! Он снова принялся листать донесения. Джемаль Хусейни, племянник муфтия снова ополчился против арабской оппозиции в Палестине и беспощадно убивал своих противников. Хагана со своей Алией Бет и эти маккавеи Акивы создали в стране невыносимое напряжение. Британских офицеров публично избивали кнутом средь бела дня, а рядовых вешали. Те самые евреи, которые вели себя мирно во время беспорядков, дважды разразившихся до войны, не желали теперь мириться с действиями арабов.

В официальных кругах поговаривали, что после случая с «Исходом» у Сесиля Бредшоу не хватает духу ответить на вызов евреев. Палестинский мандат дышал на ладан. А между тем маленькая страна сохраняла огромное экономическое и стратегическое значение. Военно-морская база и нефтеочистительный завод в Хайфе, непосредственная близость к Суэцкому каналу — все это настоятельно диктовало необходимость удержать Палестину во что бы то ни стало.

На столе зазвонил внутренний телефон.

— Прибыл генерал Тевор-Браун.

Бредшоу сухо поздоровался с генералом. Тевор-Браун был одним из немногих официальных лиц, которые поддерживали евреев. Именно он предсказал в этом самом кабинете конец мандата, когда началась история с «Исходом», и потребовал, чтобы кораблю разрешили отплыть еще до объявления голодовки. Тевор-Браун всегда считал, что англичане должны поддерживать не арабов, а евреев, которые стали бы в отличие от арабов верными союзниками. Он всегда стоял за создание в Палестине еврейского государства, которое входило бы в Британское содружество наций.

Однако взгляды Тевор-Брауна не влияли на Бредшоу и его многочисленных единомышленников из Четем-Хауза и департамента колоний. Даже теперь у них недоставало мужества, чтобы сознаться в роковой ошибке, хотя это угрожало им всем серьезными неприятностями. Боязнь потерять арабскую нефть и Суэцкий канал всегда брала верх.

— Я как раз читал донесения, — сказал Бредшоу.

Тевор-Браун зажег сигару.

— Интересные донесения, ничего не скажешь. Евреи никак не желают сделать нам одолжение и отступить в Средиземное море.

Бредшоу забарабанил пухлыми пальцами по столу.

— Держите колкости при себе, сэр Кларенс. Мне нужно представить проект в ближайшие недели. Я хотел посоветоваться с вами вот о чем. Мне кажется, Хэвн-Херста стоит немножко подтолкнуть. Ему следует вести себя с евреями построже.

— О, Хэвн-Херст — это как раз то, что вам нужно. Разве только вы решитесь прибегнуть к услугам какого-нибудь эсэсовского генерала, отбывающего срок. Позволю себе напомнить, что в Палестине у нас все еще имеется гражданская власть. Например, у верховного комиссара.

Бредшоу побагровел, но совладал с собой.

— Я все же полагаю, что нам надо предоставить Хэвн-Херсту больше полномочий.

Он протянул Тевор-Брауну письмо, адресованное кавалеру ордена Британской империи, ордена Бани, ордена «За военные заслуги» и Воинского креста генералу сэру Арнольду Хэвн-Херсту, командующему британскими войсками в Палестине. «Положение стало критическим. Если вы не сможете предложить меры, способные обеспечить немедленную стабилизацию, я буду вынужден рекомендовать, чтобы вопрос был поставлен перед Организацией Объединенных Наций».

— Хорошо сформулировано, Бредшоу, — сказал Тевор-Браун. — Я уверен, что предложения Хэвн-Херста покажутся вам чрезвычайно интересными, если, конечно, вы любитель романов ужасов.

Сафед, Палестина

После истории с «Исходом» генерала Брюса Сазерленда уволили в запас сразу и без шума. Он отправился в Палестину и поселился на южном склоне горы Канаан, неподалеку от Сафеда, древнего города в Северной Галилее, у самого входа в долину Хулы.

Казалось, он обрел покой после долгих лет душевных мук, наступивших со смертью матери. Наконец его перестали мучить ночные кошмары. Сазерленд купил роскошную виллу. Во всей Палестине не найдешь местечка с таким чудесным воздухом, а благодаря свежему ветерку даже летом здесь не ощущалась жара. Стены его особняка были отштукатурены и выбелены известью, крыша выложена красной черепицей, полы — плитками. Дом был со вкусом обставлен в средиземноморском стиле. За домом на целых четыре дунама поднимался террасами склон горы, где Сазерленд разбил роскошный сад. Главной гордостью бывшего генерала стали четыреста кустов роз.

Из сада открывался чудесный вид на Сафед, расположенный по ту сторону долины. У подножия горы начинались извилистые улицы, которые вели к Акрополю, расположенному на самой вершине, на высоте около тысячи метров над уровнем моря. Как и многие крепости, Акрополь в Сафеде служил когда-то цитаделью евреев, восставших против греков и римлян.

Сазерленд проводил время, ухаживая за розами, — его сад считался самым красивым в стране. Он разъезжал по святым местам, изучал иврит и арабский, с наслаждением бродил по кривым, запутанным переулкам Сафеда. Это был поразительный город. Его по-восточному узкие улицы, построенные без всякого плана, прижимались к горе. Дома теснились беспорядочно, придавая городу неповторимое очарование, — у каждого собственная архитектура, причудливые решетки, окна, двери и балконы; людям оставались лишь узкие проходы между ними.

Еврейские кварталы, занимавшие не более десятой части города, населяли евреи-ортодоксы, жившие в ужасающей бедности на пожертвования единоверцев. Они строго следовали каббале, еврейскому мистическому учению. Старики проводили целые дни над священными книгами и в молитвах; их облик был красочен, под стать городу. Они бродили вдоль лавчонок, одетые в чужеземные одежды, жалкие остатки некогда роскошных шелковых нарядов. Тихие и миролюбивые последователи каббалы из Сафеда натерпелись больше других в дни погромов, учиненных поклонниками иерусалимского муфтия: они не смогли постоять за себя.

История этой секты — одно из наиболее грустных свидетельств стремления евреев к Святой Земле. Крестоносцы изгнали евреев, но после разгрома крестоносцев каббалисты вернулись в Сафед и с тех пор жили здесь из поколения в поколение. Кладбищу, где покоятся великие знатоки каббалы, уже четыре или пять столетий. Каббалисты верят: кто похоронен в Сафеде, тот отправляется прямо в рай.

Сазерленд без устали бродил по кривым улочкам, где на каждом шагу попадались маленькие синагоги, наблюдал за прохожими, слушал легенды о раввинах и каббале.

Арабская часть города состояла из обычных покосившихся лачуг, каких полно в любом палестинском селении. Но чудесный климат и живописная местность привлекли сюда и многих помещиков, которые построили в городе великолепные просторные дома. Подобно тому как гору Канаан занимали особняки состоятельных евреев, в Сафеде жило немало богатых арабов. У Сазерленда были друзья и тут, и там.

В подтверждение способностей арабов строить на чужих руинах в кварталах Сафеда красовались остатки средневековых зданий, приспособленные к современным нуждам. Колоритно выглядела мечеть дочерей Иакова, построенная на развалинах монастыря венгерских крестоносцев.

Жемчужиной Сафеда был Акрополь. Извилистые тропы вели мимо древней крепости и развалин еврейского форта. А с вершины, заросшей хвойными деревьями, открывалась великолепная панорама от Тивериадского озера на юге до долины Хулы на севере, между которыми протекал Иордан. На горизонте вздымался Хермон, а на западе, по ту сторону Мерена, виднелись горы и долины Галилеи.

Раз в год евреи поднимались на эту гору, чтобы зажечь костер. Этот сигнал передавался с вершины на вершину, когда еще не существовало календарей и даты великих праздников определяли главные раввины. Костры, которые зажигали — сначала на вершине горы в Иерусалиме, а затем на горах Табор и Гильбоа, в Сафеде, — оповещали о наступлении нового года всех евреев, даже тех, кто томился в вавилонском плену.

Единственным, что нарушало гармонию чудесного пейзажа, была неуклюжая бетонная громадина тагартова форта, расположившаяся у шоссе, что поднималось на гору Канаан. Крепость была хорошо видна из особняка Сазерленда.

Генерал путешествовал по северу страны: ездил в Тель-Хацор у границы с Ливаном, к могиле Эсфири у Форт-Эстер, к могиле Иисуса Навина у Абу-Йеши и однажды случайно попал в Ган-Дафну. Он быстро подружился с доктором Либерманом и Китти Фремонт. Оба — Сазерленд и Китти — были рады возобновить старое знакомство. Вскоре Сазерленд превратился в покровителя детей и находил в этом огромное удовлетворение. Китти частенько ездила к нему в гости вместе с детьми, нуждавшимися в смене впечатлений после тяжелых душевных травм.

Однажды днем Сазерленд вернулся из Ган-Дафны и с удивлением застал дома своего бывшего адъютанта, майора Фреда Колдуэлла.

— Вы давно в Палестине, Фредди?

— Недавно приехал.

— Где сейчас служите?

— При штабе в Иерусалиме. В контрразведке. Мои функции — связь с Си-Ай-Ди. У нас идет реорганизация. Представьте себе, есть сведения, что кое-кто из наших сотрудничает с Хаганой и даже с маккавеями.

Сазерленд вполне представлял себе это.

— Впрочем, сэр, я приехал к вам не только чтобы засвидетельствовать почтение, хотя, конечно, намеревался побывать у вас и справиться о здоровье. Повидаться с вами мне поручил генерал Хэвн-Херст.

— Вот как?

— Вам, вероятно, известно, что мы проводим операцию «Глушь» по эвакуации из Палестины всех англичан, без которых можно обойтись.

— Да, я слышал, только при мне ее называли операцией «Чушь», — ответил Сазерленд.

Фредди вежливо улыбнулся и откашлялся.

— Генерал Хэвн-Херст просил меня узнать, какие у вас планы.

— У меня нет никаких планов. Я нахожусь дома и никуда не собираюсь.

Фредди нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.

— Может быть, я выразился недостаточно ясно. Генерал Хэвн-Херст велел передать вам, что, когда все лишние англичане покинут страну, он не сможет больше отвечать за вашу безопасность. Если вы останетесь, это может причинить нам хлопоты.

Сазерленд понимал, что за словами Колдуэлла скрывается нечто иное: Хэвн-Херст хорошо знал его симпатии и боялся, как бы отставной генерал не начал сотрудничать с Хаганой. По сути дела, он предлагал Сазерленду убираться из Палестины.

— Передайте генералу Хэвн-Херсту, что я благодарен за заботу и что мне совершенно ясна его позиция в этом вопросе.

Фредди попытался настаивать, но Сазерленд встал, поблагодарил его за визит и проводил к крыльцу, где в штабной машине Колдуэлла ждал сержант. Генерал проследил, как машина спускается по шоссе в сторону тагартова форта. Как всегда, Фредди не справился с поручением: уж очень неуклюже он передал предостережение Хэвн-Херста.

Сазерленд вернулся в дом и задумался. Ему, конечно, угрожала опасность. Маккавеям вполне мог не понравиться английский генерал в отставке, который вдобавок дружит с арабами. Правда, маккавеи сто раз подумают, прежде чем решатся убрать его. А Хаганы вообще бояться нечего. Он поддерживал с ней связь и знал, что ее люди и на словах и на деле выступают против террора. С другой стороны, трудно угадать, что предпримет Хусейни, зная, что у Сазерленда много друзей среди евреев и некоторые из них, возможно, связаны с маккавеями.

Он вышел в парк, где вовсю цвели ранние розы, посмотрел вниз на Сафед и сразу ощутил покой и умиротворение. Нет, он не уедет отсюда — ни завтра, ни вообще никогда.

Покинув Сазерленда, Колдуэлл завернул в форт. Во внутреннем дворе находился учебный плац, тут же была и стоянка для машин. Его встретили и попросили зайти в отделение Си-Ай-Ди.

— Вы думаете сегодня вернуться в Иерусалим, майор Колдуэлл? — спросил его инспектор.

Фредди взглянул на часы.

— Да. Если сейчас выеду, то доберусь засветло.

— Очень хорошо. У меня тут один еврей, которого надо отправить в Иерусалим на допрос. Маккавей, опасный тип. Не исключено, что бандиты устроят засаду, если мы отправим его под конвоем. Будет лучше, если вы заберете его с собой.

— С удовольствием.

— Приведите этого еврейского мальчишку.

Два солдата втащили в кабинет мальчика лет четырнадцати-пятнадцати, связанного по рукам и ногам. Во рту у него торчал кляп, а разбитое в кровь лицо свидетельствовало, что допрос в Иерусалиме будет не первым. Инспектор подошел к арестованному.

— Не обращайте внимания на ангельское выражение лица этого Бен Соломона. Он очень опасная тварь.

— Бен Соломон? Что-то не припомню такого имени.

— Мы схватили его вчера вечером. Нападение на здание полиции в Сафеде. Они пытались выкрасть оружие. Этот звереныш убил гранатой двух полицейских. Вы только посмотрите на эту тварь!

Бен Соломон и бровью не повел, но его глаза горели презрением.

— Не вздумайте вытаскивать кляп, майор Колдуэлл, а то он немедленно примется распевать псалмы. Опасный фанатик.

Инспектор, которого раздражал ненавидящий взгляд мальчика, подошел к нему и ударил кулаком по зубам. Мальчик свалился на пол.

— Уберите! — приказал инспектор.

Мальчика бросили на пол машины. На заднее сиденье уселся вооруженный солдат, а Колдуэлл расположился рядом с шофером.

— Грязный щенок! — пробурчал шофер. — Если спросить меня, майор Колдуэлл, то нам следовало бы посвятить этим евреям пару недель. Мы бы научили их вести себя как полагается.

— Мой приятель получил пулю от маккавеев на прошлой неделе, — сказал солдат. — Такой был хороший парень. Жена у него недавно родила.

В долине Бет-Шеан трое англичан облегченно вздохнули. Опасность нападения миновала: здесь жили одни арабы. Теперь оставался опасный участок на подъезде к Иерусалиму.

Колдуэлл обернулся и посмотрел на пленного, лежавшего на полу. Его душила злоба. К Брюсу Сазерленду он испытывал презрение, потому что знал: отставной генерал сочувствует Хагане. Сазерленд выслуживается перед евреями, он сознательно спровоцировал катастрофу тогда на Кипре.

Колдуэлл вспомнил, как однажды он стоял у колючей проволоки в Караолосе и толстая еврейка плюнула ему в лицо.

Он посмотрел на связанного мальчика. Посередине заднего сиденья развалился охранник. Он давил тяжелым ботинком на голову мальчика, лежащего на полу, и таким образом развлекался.

— Грязный еврей! — пробормотал Колдуэлл. На своем веку он насмотрелся на этот народец — Уайт-чепел кишел бородатыми евреями. Он помнил запах их лавчонок, помнил, как они молились, согнувшись в три погибели. Колдуэлл помнил шумную ораву детей в черных ермолках, идущих в свою еврейскую школу.

Они въехали в Наблус. Колдуэлл улыбнулся, вспомнив офицерский клуб и еврейские анекдоты. Как-то в детстве мать водила его к заносчивому еврейскому врачу…

А еще говорят, что Гитлер был не прав, подумал майор. А ведь Гитлер хорошо знал, что надо делать. Жаль, что он не успел разделаться с евреями до того, как кончилась война. Колдуэлл вспомнил, как вместе с Сазерлендом оказался в Берген-Бельзене. Сазерленд заболел от того, что пришлось там увидеть. А ему, Колдуэллу, хоть бы что. Чем больше подохнет евреев, тем лучше.

Они въехали в арабскую деревню, жители которой были настроены против ишува особенно враждебно; здесь был опорный пункт Хусейни.

— Останови, — приказал Колдуэлл. — Мы сейчас выбросим этого гаденыша вон.

— Но, майор, они же убьют его, — возразил охранник.

— Я не люблю евреев, сэр, — сказал шофер, — но с нас спросят. Мы должны доставить арестованного в штаб.

— Молчать! — истерически взвизгнул Колдуэлл. — Я приказываю вышвырнуть его вон. Вы оба покажете под присягой, что маккавеи устроили засаду и отбили его. Если кто-нибудь из вас когда-нибудь проговорится, пусть пеняет на себя. Поняли?

Солдаты покорно кивнули, заметив безумный блеск в его глазах. Мальчика выбросили из машины и умчались в Иерусалим.

Все произошло именно так, как думал Колдуэлл. Через час Бен Соломон был убит, а тело его изувечено. Человек двадцать арабов сфотографировались с его отрубленной головой. Эту фотографию в назидание евреям разослали по всей Палестине.

Майор Фред Колдуэлл совершил роковую ошибку. Один из арабов, сидевших на корточках в кофейне и видевших, как мальчика выбросили из машины, был на самом деле маккавеем.

Генерал Арнольд Хэвн-Херст, кавалер множества британских орденов, дал волю своему гневу. Он метался по кабинету в генштабе, расположенном в шнеллеровских казармах в Иерусалиме, время от времени хватал со стола письмо Сесиля Бредшоу и перечитывал его.

«Положение стало до того критическим, что, если вы не сможете предложить меры, способные обеспечить немедленную стабилизацию, я буду вынужден рекомендовать, чтобы вопрос был передан на рассмотрение в ООН».

Объединенные Нации, вот еще! Он презрительно фыркнул, смял письмо и швырнул на пол. Прошла всего неделя, как генерал Хэвн-Херст отдал распоряжение о бойкоте еврейских магазинов.

Вот, значит, как его отблагодарили за пять лет непрерывной борьбы с евреями! Он еще в дни войны предупреждал министерство колоний, чтобы евреев не принимали в армию, но его не послушались. А теперь уплывает и мандат на Палестину. Хэвн-Херст уселся писать ответ Бредшоу.

«Я предлагаю немедленно принять следующие меры, которые, на мой взгляд, приведут к стабилизации положения в Палестине.

1. Роспуск гражданских судов и передача судебных прав военным властям.

2. Роспуск Еврейского национального совета, ликвидация поселенческого общества и прочих еврейских учреждений.

3. Запрещение всех еврейских газет и изданий.

4. Быстрая без излишнего шума ликвидация примерно шестидесяти лидеров ишува. Хадж Эмин эль-Хусейни доказал эффективность этого метода в борьбе с собственной оппозицией. Это мероприятие могут осуществить наши арабские союзники.

5. Передача Арабского легиона Трансиордании в наше распоряжение.

6. Арест нескольких сот второстепенных лидеров ишува с их последующей высылкой в отдаленные африканские колонии.

7. Предоставление главнокомандующему права смести с лица земли любой кибуц, мошав, любую деревню или часть города, в которых будет обнаружено оружие. Проведение поголовной облавы и немедленная высылка всех нелегальных иммигрантов.

8. Наложение коллективных штрафов на еврейское население за каждый акт террора маккавеев, причем штрафы должны быть достаточно высоки, чтобы побудить евреев сотрудничать с нами в поимке этих бандитов.

9. Назначение больших премий за информацию, касающуюся ведущих террористов, агентов Алии Бет, вождей Хаганы и т. д.

10. Расстрел или повешение на месте каждого пойманного маккавея.

11. Проведение серии бойкотов с целью подрыва еврейской экономики и сельского хозяйства. Запрещение еврейского импорта и экспорта. Строгий контроль за всем транспортом евреев.

12. Ликвидация Пальмаха путем вооруженных нападений на кибуцы, известные как укрытия пальмахников.

Вверенные мне силы вынуждены действовать в чрезвычайно трудных условиях. Нас принуждают строго соблюдать правила и воздерживаться от полного и эффективного применения наших сил. Между тем наши противники — маккавеи, Хагана, Пальмах и Алия Бет — не придерживаются никаких правил и всячески злоупотребляют нашей сдержанностью, считая ее слабостью. Если мне будет дозволено полностью использовать вверенные мне силы, то я могу поручиться за восстановление порядка в самый короткий срок.

Генерал Арнольд Хэвн-Херст»

Четем-Хауз, Институт международных отношений, Лондон

Сесиль Бредшоу был бледен, когда генерал Тевор-Браун вошел в его кабинет.

— Что ж, Бредшоу, вы сами попросили Хэвн-Херста изложить вам его идеи. Теперь вы их знаете.

— Да он там с ума сошел. Господи Боже мой, этот рапорт звучит не лучше окончательного решения Адольфа Гитлера!

Бредшоу взял со стола доклад Хэвн-Херста и покачал головой.

— Одному Богу известно, как нам хочется удержать Палестину. Но убийства, горящие деревни, виселицы, голодная смерть? Нет, согласия на такую мерзость я дать не могу. А если бы даже дал, не знаю, хватит ли во всей британской армии солдат, чтобы провести это в жизнь. Всю жизнь я стоял за империю, сэр Кларенс, и не раз нам приходилось прибегать к хитростям и жестокостям, чтобы ее сохранить. Но я все-таки верую в Бога. Такими методами Палестину не удержишь. Я умываю руки. Пускай кто-нибудь другой дает полномочия Хэвн-Херсту. Я этого делать не стану.

Сесиль Бредшоу смял доклад Хэвн-Херста, положил его в пепельницу и поднес зажженную спичку.

— Возблагодарим Всемогущего, что у нас хватает мужества отвечать за свои прегрешения, — прошептал он.

Палестинский вопрос был отдан на рассмотрение Организации Объединенных Наций.

 

ГЛАВА 7

После поездки на Табор Ари исчез из жизни Китти. Она не получала о нем никаких вестей. Возможно, он что-нибудь передавал через Иордану, но та молчала. Обе женщины почти не разговаривали друг с другом. Китти старалась быть терпимой, но Иордана по-прежнему сохраняла неприязнь.

Тем временем ООН сделала попытку решить проблему палестинского мандата и приступила к созданию специального комитета из представителей малых и нейтральных государств, который должен был изучить проблему и представить рекомендации Генеральной Ассамблее. Национальный совет и Всемирная сионистская организация дали согласие на посредничество ООН. С другой стороны, арабы продолжали угрозы, бойкот, шантаж — только бы не допустить беспристрастного решения вопроса. В Ган-Дафне вовсю шло военное обучение. Деревню превратили в склад оружия. Дети чистили винтовки, которые затем переправляли на грузовиках в села Хулы, в подразделения Пальмаха. Карен часто участвовала в переправке оружия. У Китти каждый раз замирало сердце, но приходилось молчать.

Карен упорно, но тщетно продолжала поиски отца. Надежда, казавшаяся в лагере Ля Сиотат столь реальной, сильно поблекла. Она каждую неделю писала Хансенам и каждую неделю получала ответные письма, а то и посылочку из Копенгагена. Мета и Ааге Хансен уже оставили надежду на ее возвращение. В письмах Карен появилось нечто новое, ясно говорившее им, что она для них потеряна навсегда. Прирастание Карен к Палестине становилось очевидно для всех, кроме Китти Фремонт.

Дов Ландау по-прежнему вел себя странно. Иногда он выходил из своего уединения, и в эти минуты его дружба с Карен становилась искренней и глубокой. Но тут же, словно испугавшись собственной отваги и белого света, он снова забирался в свою скорлупу. В те минуты, когда ему удавалось трезво смотреть на вещи, Дов ненавидел себя за огорчения, которые доставлял Карен. Но тут же приходила жалость к себе, и потому он одновременно ненавидел и любил эту девушку. Дов боролся со своим чувством к Карен, но, с другой стороны, не мог решиться оборвать свою единственную связь с внешним миром. В тоске он часами сидел и смотрел на синий номер, наколотый на руке. Затем с остервенением брался за книги и чертежи и не замечал ничего, что творится вокруг, словно опускался на морское дно. Но всякий раз Карен удавалось вытащить его на поверхность, и озлобленность Дова отступала перед девушкой.

Китти Фремонт тем временем стала в селе незаменима. Доктор Либерман все больше доверял ей. Многие относились к Китти как к сочувствующему, но все-таки постороннему человеку, и поэтому она оказывала на окружающих особое благотворное влияние, которое свойственно только людям со стороны. Дружба с Либерманом радовала ее бесконечно. Она растворилась в жизни Ган-Дафны и творила чудеса, поднимая на ноги больных детей. Она сознавала, что причина невидимого барьера, отделяющего ее от окружающих, в ней самой, но отнюдь не пыталась его разрушить.

С Брюсом Сазерлендом Китти чувствовала себя гораздо свободней, чем с жителями Ган-Дафны, и с нетерпением ждала выходных дней, когда отправлялась с Карен к нему в гости. В обществе генерала она еще острее чувствовала разницу между собой и евреями.

Хариэт Зальцман дважды приезжала в Ган-Дафну, чтобы уговорить Китти принять руководство новым центром «Молодежной алии», созданным в районе Тель-Авива. Незаурядные организаторские способности и богатый опыт американки очень пригодились бы там. Хариэт Зальцман понимала, что именно человек со стороны крайне полезен в любом молодежном селении.

Китти отклонила предложение. Она прижилась в Ган-Дафне, а главное, именно здесь Карен чувствовала себя как дома. К тому же у Китти отсутствовало желание делать карьеру в Палестине. Она решительно не хотела занимать должность, которая требовала ответственности за военное обучение и нелегальную переправку оружия. Это превратило бы ее в соучастницу, а Китти старалась остаться нейтральной. Ее деятельность должна и впредь оставаться чисто профессиональной, а не политической.

К Карен Клемент она относилась как старшая сестра, заменившая мать, и сознательно стремилась стать для нее необходимой. Хансены блекли в памяти девушки, поиски отца не давали результатов. У нее оставался один Дов, но он только забирал тепло и ничего не давал взамен. Китти старалась, чтобы девушка нуждалась в ней и зависела от нее, — только так можно было пересилить Эрец Исраэль, ее главного врага.

Шли недели, один за другим приходили и уходили праздники.

Первым на исходе зимы наступил праздник деревьев Ту-бишват. По этому случаю евреи засеяли всю страну сотнями тысяч новых саженцев.

В конце марта отмечали день павших героев. Иордана Бен Канаан повела отряды Гадны к самой границе, в Тель-Хай, где когда-то Барак и Акива перешли из Ливана в Палестину. Теперь эта земля считалась священной. Бойцы Пальмаха и ребята из Гадны собрались у могилы Трумпельдора, чтобы воздать почести героям.

Затем наступил славный праздник Пурим. В Ган-Дафне царила атмосфера настоящего карнавала — носились ряженые, село утопало в гирляндах, венках и украшениях. Читалась вслух книга Эсфири, в которой рассказывается, как славная царица спасла от гибели евреев, живших в персидском царстве, Аман замыслил истребить евреев, но Эсфирь разоблачила его и спасла свой народ. Могила Эсфири находилась тут же, у Форт-Эстер, где и проходила часть празднеств. Рассказ о давних тревогах звучал для детей Ган-Дафны совершенно реально: они сами были жертвами современного Амана, которого звали Адольфом.

Затем праздновали исход из Египта — Пасху.

Праздник Лаг-баомер, которым отмечается второе восстание евреев против римлян, приходится на полнолуние в тридцатый день после Пасхи. В этот день воздается честь великим учителям, похороненным в Тивериаде, Сафеде и Мероне, — философу и врачу Моисею Маймониду, рабби Хие, Элиезару и Кагану, а также великому революционеру рабби Акиве. В Тивериаде находится также могила рабби Меира Чудотворца. Празднества начинаются в Тивериаде, затем переносятся в Сафед, а из Сафеда благочестивые евреи толпами идут в Мерон, где похоронены рабби Иоханн Гасандлар-Сапожник, Гилел и Шамай. В Мероне сохранилась часть древней синагоги с дверью, в которую при явлении своем войдет Мессия.

Наибольшие почести во время Лаг-баомера воздаются рабби Шимеону Бар Иохаи, который восстал против запретивших иудаизм римских эдиктов. Он скрылся в селение Пекиин и жил там в пещере. Господь дал ему для пропитания рожковое дерево и родник для питья. Так он прожил семнадцать лет, раз в год отправляясь на один день в Мерон, чтобы обучать своих питомцев Торе, запрещенной римлянами. И мусульмане, и христиане признают, что они обязаны своими религиями еврейским учителям, которые, скрываясь, уберегли иудаизм, без чего не было бы ни христианства, ни ислама; обе эти религии уходят корнями в Тору, именно из иудаизма почерпнули они жизнь и живую душу.

Скрываясь в пещере. Бар Иохаи написал книгу «Зогар» — «Сияние», в которой излагаются основы мистического учения каббалы. И теперь хасиды и члены восточных общин стекаются со всех уголков Палестины в Тивериаду и Сафед, откуда отправляются в Мерон, чтобы молиться, петь, плясать и воспевать великого рабби Шимеона.

В мае дожди прекратились. Долина Хулы, горы Сирии и Ливана покрылись сочной зеленью, низины густо заросли полевыми цветами, по всей Галилее пышно расцвели ранние розы, а Ган-Дафна стала готовиться к очередному празднику. Это был Шавуот, день уборки первых плодов нового урожая.

Все праздники, связанные с сельским хозяйством, особенно близки сердцу палестинских евреев. По традиции в Ган-Дафну на Шавуот съехались делегации со всей долины Хулы. Снова селение принарядилось для карнавала. Приехали на грузовиках мошавники из Яд-Эля, и среди них Сара Бен Канаан; прибыли кибуцники из Айелет Гашахар, Эйн-Ора и Кфар-Гилади, что на самой границе с Ливаном, из Дана на сирийской границе, из Манара, расположенного на вершине горы.

Доктор Либерман огорчился, что из Абу-Йеши прибыла делегация вполовину меньшая, чем обычно, а Таха не приехал вовсе. Причины были ясны и весьма досадны.

Китти внимательно вглядывалась в каждую машину. Она надеялась, что Ари тоже приедет, и ей не удалось скрыть разочарования, когда он так и не появился. Иордана следила за ней с язвительной улыбкой.

Из Форт-Эстер тайно пришли несколько английских солдат. Это были друзья, которые предупреждали село об облавах.

Целый день не прекращалось веселье. Состязались спортивные команды, на лужайке в центре селения танцевали хору, а столы, расставленные под открытым небом, ломились от угощений.

С наступлением темноты все направились в окруженный соснами летний театр, вырубленный в склоне холма. Он быстро заполнился до отказа, и сотни гостей расположились на лужайке.

Вспыхнули гирлянды разноцветных лампочек, развешанных по деревьям, детский оркестр сыграл «Гатикву», и доктор Либерман, произнеся короткую речь, открыл праздничный парад. Затем он вернулся на свое место рядом с Китти, Сазерлендом и Хариэт Зальцман.

Открыла парад Карен. У Китти сжалось сердце, когда она увидела свою любимицу на белом коне, с огромным знаменем, где на белом фоне красовалась синяя звезда Давида. На Карен были простые брюки, вышитая крестьянская блузка и сандалии. Волосы, заплетенные косичками, спускались на маленькую девичью грудь. Китти вцепилась в подлокотники кресла: Карен выглядела воплощением еврейского духа!

Неужели я ее теряю? Неужели теряю? Знамя развевалось на ветру, лошадь на мгновение закапризничала, но Карен живо справилась с ней. Она уйдет от меня, как ушла от Хансенов, подумала Китти.

Хариэт внимательно посмотрела на нее, и Китти опустила глаза.

Карен отъехала в тень, а за ней на освещенную прожекторами площадку выползли пять начищенных до блеска тракторов Ган-Дафны. Каждый тащил прицеп, груженный фруктами, овощами и первыми снопами, сжатыми на полях молодежного селения.

За тракторами двинулись утопающие в цветах джипы, грузовики и пикапы. Проехали машины с детьми, которые сжимали вилы, грабли, серпы и прочие крестьянские орудия.

Затем прогнали коров, нарядно украшенных лентами и цветами, лоснившихся лошадей с заплетенными гривами и хвостами: За ними последовали овцы и козы, а под конец дети провели собак, кошек и обезьянку. Детские мордашки светились весельем и любовью. Потом дети пронесли одежду из полотна, которую они сами соткали из собственноручно выращенного льна, газеты, которые они сами выпустили, плакаты, корзины, керамику и прочие художественные изделия, изготовленные собственными руками. Завершили шествие спортивные команды. Когда парад закончился и публика проводила участников аплодисментами, к доктору Либерману подошла его секретарь и что-то шепнула на ухо.

— Извините, — сказал он соседям, — меня срочно вызывают к телефону.

— Не задерживайся, — бросила ему вдогонку Хариэт Зальцман.

Свет внезапно потух, и на мгновение театр погрузился в темноту. Затем прожекторы осветили сцену. Поднялся занавес. Тростниковая флейта заиграла древнюю мелодию. Дети начали разыгрывать историю Руфи. Спектакль был задуман как пантомима на фоне грустной музыки.

Костюмы маленьких артистов походили на настоящие, танцы в точности повторяли медленные и томные движения времен Руфи и Ноэми. Затем на сцене появились танцоры, которые исполнили дикие, зажигательные пляски, вроде тех, которые Китти видела на горе Табор.

Как же радует этих детей воскрешение событий прошлого, подумала Китти. С каким воодушевлением они стремятся восстановить славу Израиля!

И вот на сцену вышла Карен. В публике воцарилось молчание. Карен исполняла роль Руфи. Ее танец рассказывал простую и прекрасную историю девушки-моавитянки и ее свекрови-еврейки, историю пути в Бейт-Лехем — Дом Хлеба. Историю про любовь и про единого Бога, которая ежегодно рассказывалась в праздник Шавуот с незапамятных времен древних маккавеев.

Руфь была чужая в еврейской стране, но ее потомком стал царь Давид.

Китти не отрывала глаз от сцены, когда Карен-Руфь говорила Ноэми, что последует за ней в страну евреев.

«Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом» .

Китти расстроилась, как никогда раньше. Карен не разубедить. Она, Китти Фремонт, здесь чужая. И всегда останется чужой. Разве может она сказать, как Руфь: «Народ твой будет моим народом»? Значит, она потеряет Карен?

Секретарь дотронулась до плеча Китти и шепнула:

— Доктор Либерман просит вас срочно зайти в его кабинет.

Китти извинилась и тихонько ушла. Поднявшись по тропе, она обернулась и еще раз посмотрела сверху на театр, где дети исполняли танец жнецов, а Карен-Руфь присела у ног Вооза. Китти отвернулась и направилась в селение.

Было темно. Она зажгла фонарик, и все равно идти приходилось осторожно, чтобы не споткнуться. Китти пересекла центральную лужайку, прошла мимо статуи Дафны. Позади гремели барабаны и плакали флейты. Китти вошла в здание администрации, открыла дверь в кабинет доктора Либермана.

— Боже мой! — воскликнула она испуганно. — Что случилось? У вас такой вид, словно…

— Нашли отца Карен, — прошептал он.

 

ГЛАВА 8

На следующее утро Сазерленд повез Карен и Китти в Тель-Авив. Китти поехала под предлогом срочных покупок и взяла девушку с собой будто бы для того, чтобы показать ей город. Они добрались к обеду и остановились в гостинице на улице Гаяркон у самой набережной. После обеда Сазерленд распрощался с ними и ушел. В полдень магазины закрыты, поэтому Китти и Карен побродили немного по песчаному пляжу у гостиницы, а заодно искупались.

В три часа Китти вызвала такси, и они поехали в Яффу. Ей сказали, что там можно недорого купить прекрасные арабские и персидские изделия из бронзы. Китти хотела украсить свой коттедж. Таксист привез их в самый центр блошиного базара. Лавки здесь помещались прямо в бойницах крепостной стены времен крестоносцев. У входа в одну из них дремал грузный мужчина в красной феске, опущенной на глаза. Китти и Карен принялись рассматривать лавку. Крошечное помещение было сплошь увешано утварью, урнами, подносами, подсвечниками, тазами. Пол не подметали по меньшей мере десять лет.

Толстый араб, почуяв покупателей, тут же проснулся и галантным жестом пригласил их в лавку. Он сбросил с ящиков какой-то товар, предложил женщинам сесть, а сам выбежал и послал старшего сына за кофе для почетных гостей. Вскоре кофе был подан. Китти и Карен вежливо отпили по глотку и обменялись любезными улыбками с хозяином. Сын, с виду туповатый малый, глазел на них с порога. У входа собрались зеваки. Беседы не получилось, и язык пришлось заменить жестами, хотя Карен свободно говорила по-датски, французски, немецки, английски и на иврите, а Китти знала испанский и немного греческий. Торговец ничего не понимал, кроме родного арабского. Он снова послал сына — на этот раз за базарным переводчиком, и через несколько минут тот явился. Язык переводчика отдаленно напоминал английский, и торг начался.

Китти и Карен осмотрели, сдувая пыль, несколько инкрустированных изделий, покрытых вековым слоем грязи, — лучшим свидетельством их подлинности. Порывшись в лавке с истинно женской основательностью минут сорок, они перебрали и перещупали все, что там было, и отобрали пару ваз, три изящных арабских кофейника с удлиненными горлышками и огромный персидский поднос, сплошь покрытый гравировкой. Китти спросила о цене, поставив условие, чтобы весь товар был начищен и доставлен в гостиницу. Кучка зевак у входа подошла ближе, а хозяин и переводчик оживленно заговорили между собой.

Наконец переводчик повернулся к покупательницам и, вздыхая, сказал:

— Его сердце совсем разбито. Расстаться с этими сокровищами! Подносу — он клянется Аллахом — триста лет.

— А сколько надо заплатить, чтобы снова склеить разбитое сердце? — спросила Китти.

— Только для вас, для вашей дочки, такой прекрасной, мистер Аким делал специально скидку. Берите все, тогда шестнадцать фунт стерлинг.

— Это даром, — шепнула Китти спутнице.

— Но если ты заплатишь, не торгуясь, — возмутилась Карен, — то испортишь ему настроение.

— Надо немедленно брать и смываться, — ответила Китти шепотом. — За один этот таз в Штатах пришлось бы заплатить триста, а то и четыреста долларов.

— Китти, пожалуйста! — взмолилась Карен. Она решительно выступила вперед, и улыбка мгновенно исчезла с лица Акима. — Девять фунтов, и ни гроша больше, — твердо заявила она.

Переводчик передал контрпредложение хозяину. Мистер Аким изобразил оскорбление до глубины души и начал плакаться. Он не может, не имеет права, у него семья. Снова подвело его доброе сердце, только из-за него он назвал такую небольшую цену. Вещи, отобранные дамами, — настоящие антикварные ценности. Дамы это прекрасно знают. Он клянется своей честью, честью отца, бородой пророка. Тринадцать фунтов.

— Двенадцать, но окончательно.

Аким чуть не зарыдал. Это себе в убыток! Но что он может сделать, он всего-навсего нищий араб. Двенадцать с половиной.

— По рукам.

Едва сделка состоялась, все снова заулыбались — и в лавке, и у дверей. Стороны долго трясли друг другу руки, Аким цветисто благословлял женщин, а также их потомство до седьмого колена. Китти оставила Акиму адрес гостиницы и велела доставить тщательно вычищенные покупки в гостиницу, где с ним рассчитаются. Дав на чай переводчику и тупице-сыну, Китти и Карен вышли из лавки.

Они шатались по блошиному базару и не переставали изумляться, как ухитряются вместить эти крошечные лавчонки столько товара, а заодно — столько грязи. Когда они дошли до угла, мужчина с внешностью сабры подошел к Карен, пошептался с ней на иврите и тут же скрылся.

— Кто это?

— Не знаю. Он по одежде определил, что я еврейка. Хотел знать, не англичанка ли ты. Я ему сказала, кто ты, и он посоветовал нам немедленно вернуться в Тель-Авив. Тут заваривается какая-то каша.

Китти окинула взглядом улицу, но мужчины и след простыл.

— Наверное, из маккавеев, — сказала Карен.

— Тогда уходим.

Китти успокоилась, только когда Яффа осталась позади. Они подошли к углу улицы Алленби и бульвара Ротшильда. Вдоль улицы шли ряды новых магазинов, а бульвар, нарядный и широкий, был застроен ультрасовременными трехэтажными домами и утопал в зелени. Здесь все так разительно отличалось от Яффы. Машины и автобусы шли сплошным потоком, пешеходы торопились, как во всех больших городах.

— Просто дух захватывает! — сказала Карен. — Я ужасно рада, что поехала с тобой. Трудно даже представить, что все, кого видишь: шоферы, официанты, продавцы, — евреи. Они построили настоящий большой город. Еврейский город. Вряд ли ты понимаешь, что это значит — город, в котором все принадлежит евреям.

Китти обиделась:

— У нас в Америке живет много евреев, и они счастливы, как все настоящие американцы.

— Да, но это все-таки не то, что еврейское государство. Необходимо знать, что на свете есть уголок, где ты нужен, местечко, которое принадлежит лично тебе.

Китти порылась в сумке и достала клочок бумаги.

— Вот адрес. Где бы это могло быть?

Карен посмотрела на бумажку.

— Через два квартала! Когда ты наконец научишься понимать иврит?

— Боюсь, никогда, — ответила Китти, затем быстро добавила: — Вчера чуть не вывихнула себе челюсть, когда пыталась сказать несколько слов.

Они нашли дом. Это оказался магазин готовой одежды.

— Что нам здесь нужно? — спросила Карен.

— Я собираюсь обновить твой гардероб. Это подарок от Сазерленда и от меня.

Карен остановилась как вкопанная.

— Я не могу, — сказала она.

— Но почему, дорогая?

— А чем плоха одежда, которая на мне?

— Она хороша для Ган-Дафны…

— Никакой другой мне не надо, — упорствовала Карен.

Еще одна Иордана, подумала Китти.

— Карен, не забывай: ты молодая девушка. Никаких принципов ты не предашь, если иной раз наденешь приличное платье.

— А я горжусь тем, что…

— Да будет тебе! — решительно оборвала ее Китти. — Ты с каждым днем все больше напоминаешь сабру. Когда ты куда-нибудь едешь со мной, пожалуйста, одевайся так, чтобы мы с Сазерлендом могли тобой гордиться.

Китти рассердилась, в ее голосе послышалась непреклонность. Карен прикусила язык и пошла на попятную. Она покосилась на разодетые манекены в витрине и последний раз попыталась возразить:

— Это нечестно по отношению к остальным девочкам.

— А мы спрячем эти платья под винтовками, если тебе так хочется.

Несколько минут спустя Карен уже вертелась перед зеркалом, как истая женщина, и была, честно говоря, рада, что Китти проявила настойчивость. Так приятно чувствовать на себе эти вещи и смотреться в зеркало! Когда она одевалась так нарядно? В Дании, пожалуй, но это было так давно! Китти тоже радовалась, видя, как Карен у нее на глазах превращается в изящную девушку. Затем они обошли всю улицу Алленби, заходили в магазины, покупая то одно, то другое пока наконец, нагруженные свертками, добрались до площади Мограби. Усталые, они присели к столику ближайшего кафе. Карен ела мороженое, не сводя широко раскрытых глаз с улицы и торопливых прохожих.

— Это самый прекрасный день, сколько я себя помню. Как жаль, что с нами нет Дова и Ари.

Какая она прелесть, подумала Китти. Она так добра, что всегда помнит о других.

Карен задумалась, выковыривая из стаканчика остатки мороженого.

— Я частенько думаю, что нам с тобой досталась пара кислых лимонов.

— Нам с тобой?

— Ну, как же… ты и Ари, я и Дов.

— Я не знаю, откуда ты взяла, будто между мной и мистером Бен Канааном что-то есть. Ты глубоко ошибаешься.

— Так почему же вчера ты чуть не свернула себе шею, осматривая каждый грузовик? Кого же ты там высматривала, если не Ари Бен Канаана? — рассмеялась Карен.

Китти усмехнулась и отпила глоток кофе, чтобы скрыть смущение.

Карен вытерла губы и пожала плечами:

— Да хоть кого спроси, все знают, что ты к нему неравнодушна.

Китти строго посмотрела на нее:

— Послушай-ка, мисс Всезнайка…

— Попробуй только отрицать. Я тогда возьму и закричу об этом во весь голос на иврите.

Китти вскинула руки:

— Сдаюсь. Может быть, когда-нибудь ты поймешь, что женщине, которой перевалило за тридцать, тоже может нравиться мужчина. Да, Ари мне нравится, но это решительно ничего не значит. Я должна разочаровать твое романтическое воображение: ничего серьезного между нами нет.

Карен смотрела на Китти, и ее взгляд говорил, что она не верит ни единому слову. Девушка вздохнула, придвинулась поближе, взяла Китти за руку, словно собиралась поделиться с ней Бог весть какой тайной, и серьезно сказала:

— Ты очень нужна Ари, я это знаю.

Китти похлопала Карен по руке и поправила локон, выбившийся у нее из-под ленты.

— Хотела бы я снова быть шестнадцатилетней девочкой и чтобы все стало мне таким простым и ясным. Нет, милая, Ари Бен Канаан — супермен, которому никто не нужен и который полагается только на себя с того самого дня, когда отец сунул ему в руки воловий кнут. Его кровь состоит из малюсеньких частиц стали и льда, а сердце у него — обыкновенный насос вроде двигателя вон того автобуса. Ему неведомы простейшие человеческие чувства.

Она замолчала, неподвижно глядя куда-то поверх головы Карен.

— Но все-таки ты его любишь.

— Да, — вздохнула Китти, — я его люблю, и то, что ты сказала, — правда. Нам с тобой досталась пара кислых лимонов. Ну, а теперь вернемся в гостиницу. Я хочу, чтобы ты успела переодеться и нарядиться как принцесса. У нас с Брюсом есть для тебя сюрприз.

Когда Сазерленд явился на ужин, Карен действительно выглядела как принцесса. Сюрприз заключался в том, что они отправились в национальный театр «Габима» на «Лебединое озеро». Там играл оркестр Палестинской филармонии. Весь спектакль Карен просидела, наклонившись вперед, на краешке стула, не сводя глаз с балерины, плывущей по сцене. Божественная красота балета произвела на девушку потрясающее впечатление.

Господи, как же это прекрасно! — думала она, уже почти забывшая, что на свете существует балет. Какое счастье, что у нее есть Китти! Сцена утопала в синем свете, гремел финал, отважный Зигфрид побеждал злого Ротбарта, а лебеди превращались в красавиц. Слезы радости текли по лицу девушки.

Китти следила больше за Карен, чем за балетом. Она чувствовала, что разбудила в ее сердце что-то потаенное. Карен вспоминала, что на свете есть вещи не менее важные, чем зеленые поля Галилеи. Китти решила поддерживать это чувство в душе Карен во что бы то ни стало. Как бы евреи ни завладели ее сердцем, а все-таки оставалось и такое, на что их власть никогда не распространится.

Завтра Карен увидится с отцом, и ее жизнь изменится. Китти многого добилась за этот день.

Они вернулись в гостиницу поздно. Карен светилась от счастья. Рывком открыв тяжелую входную дверь, она, танцуя, прошла по вестибюлю. Английские офицеры у стойки изумленно подняли брови. Китти отправила ее наверх и велела готовиться ко сну, а сама подошла с Сазерлендом к бару, чтобы выпить по рюмке.

— Вы уже сказали ей про отца?

— Нет еще.

— Хотите, я пойду с вами?

— Нет, я лучше сама.

— Хорошо.

— Только неплохо будет, если вы потом придете.

— Я буду здесь.

Китти поднялась с табурета и поцеловала Сазерленда в щеку.

— Спокойной ночи, Брюс.

Карен все еще танцевала, когда в номер вошла Китти.

— Помнишь Одетту в последней сцене? — спросила девушка.

— Поздно уже, и ты устала, как негр на плантации.

— Ах, какой чудесный день! — вздохнула Карен, опускаясь на постель.

Китти прошла в ванную, переоделась на ночь. Она слышала, как Карен напевает мелодии балета.

— Господи! — зашептала Китти. — За что же ей такое наказание?

Она закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Потом она лежала в темноте с широко раскрытыми глазами. Вдруг Карен встала, подошла к кровати Китти, опустилась на колени и положила голову ей на грудь.

— Я очень, очень тебя люблю, — прошептала она. — Родную мать, и то не могла бы любить больше.

Китти отвернулась и погладила девушку по волосам.

— Иди спать, — сказала она, сдерживая слезы. — Завтра будет утомительный день.

Китти лежала без сна, курила сигарету за сигаретой, вставала, ходила по комнате. Каждый раз, когда она смотрела на спящую девушку, у нее сжималось сердце. Было далеко за полночь, а она все сидела у окна, прислушиваясь к шуму прибоя и глядя на Яффу, еле видную за поворотом. Лишь под утро Китти погрузилась в беспокойный сон.

Она проснулась усталая, с тяжелым сердцем и синевой вокруг глаз. Попыталась начать тяжелый неизбежный разговор, но не могла решиться. Они молча завтракали на террасе.

— А где генерал? — спросила Карен.

— У него какие-то дела. Придет попозже.

— Какие у нас планы на сегодня?

— О, всякие.

— Китти… это связано с моим отцом, верно?

Китти опустила глаза.

— Я все время догадывалась.

— Я не собиралась тебя обманывать, дорогая. Я…

— Что… расскажи мне все… Что с ним?..

— Он очень, очень болен.

Карен стала кусать ногти, ее губы задрожали.

— Я должна его видеть.

— Девочка, он не узнает тебя.

Карен выпрямилась и посмотрела в сторону моря.

— Я так долго ждала этого дня.

— Карен, не надо…

— Каждую ночь с тех пор, как началась война, уже больше двух лет, я видела один и тот же сон. Лежу, бывало, в постели и стараюсь представить, что мы с ним встретились. Я знала совершенно точно, как он выглядит, что мы скажем друг другу. В лагерях и все эти месяцы на Кипре я каждую ночь видела это… отец и я. Понимаешь? Я все время знала, что он жив и что мы с ним увидимся.

— Карен, подожди! Все будет совсем не так, как в твоем сне.

Девушка задрожала, ее ладони взмокли. Она вскочила:

— Веди меня к нему!

Китти крепко стиснула ее руку:

— Ты должна приготовиться к ужасному.

— Пожалуйста, Китти… пойдем.

— Знай, что бы ни случилось, что бы тебе ни пришлось там увидеть, я с тобой. Я буду с тобой, Карен. Помни!

— Я буду помнить.

И вот Карен и Китти сидят перед доктором.

— Вашего отца пытали в гестапо, — сказал он Карен. — В начале войны они хотели заставить его работать на них и прибегали к самым жестоким мерам. И все же им пришлось отказаться от своего плана. Он просто не мог работать на фашистов, хотя и подвергал этим вашу мать и братьев смертельной опасности.

— Я вспоминаю, — сказала Карен. — Как-то вдруг не стало писем. Я все приставала к Ааге, не случилось ли что с родными.

— Его отправили в Терезиенштадт, это в Чехословакии, а мать и братья…

— О них мне все известно.

— Его отправили в Терезиенштадт в надежде, что он передумает. Только после войны ваш отец узнал, что случилось с женой и сыновьями. Его мучила совесть, он винил себя в том, что задержался в Германии, из-за чего ваша мать и братья попали в западню. Когда он узнал про их судьбу, его ум помрачился.

— Но ведь он поправится?

Доктор посмотрел на Китти.

— У него депрессия, крайняя меланхолия.

— А что это означает?

— Карен, твой отец вряд ли поправится.

— Я вам не верю! — закричала девушка. — Я хочу видеть его.

— Вы его помните?

— Очень мало.

— Сохраните лучше о нем воспоминание, какое у вас есть, не советую смотреть на него теперь.

— Она должна его увидеть, доктор, во что бы то ни стало, — сказала Китти.

Доктор повел их вниз по коридору и остановился перед дверью. Сопровождавшая их сестра отомкнула замок. Доктор оставил дверь открытой.

Карен вошла в помещение, напоминающее келью. В комнате стояли стул, этажерка и кровать. Она оглянулась вокруг и застыла на месте. Кто-то сидел в углу на полу, босой и непричесанный, прислонившись спиной к стене, обхватив руками колени и тупо глядя на стену.

Китти шагнула к этому человеку. Он был небрит, лицо в рубцах. Внезапно Карен почувствовала облегчение. Это недоразумение, подумала она. Какой-то посторонний несчастный человек. Это не отец. Он просто не может им быть. Ошибка! Она с трудом подавила желание выскочить вон и закричать: неужели вы не видите, как ошибаетесь, это недоразумение! В углу сидит не Иоганн Клемент, не ее отец. Отец живет где-то в другом месте и ждет встречи с ней. Карен остановилась перед больным, пристально посмотрела в его потухшие глаза. Она почти ничего не помнила, но это был не тот человек, о встрече с которым она мечтала.

Там был камин и запах трубочного табака. Там был большой добродушный бульдог, которого звали Максимилиан. В комнате рядом плакал ребенок. «Мириам, сходи посмотри, что с Гансом. Я читаю девочке сказку, а он мешает».

Карен Хансен-Клемент опустилась на колени перед неподвижным калекой.

В доме бабушки в Бонне пахло свежеиспеченным пирожным. Она всегда пекла его, готовясь встречать родных в воскресенье.

Несчастный продолжал смотреть на стену, словно был один в комнате.

«Ты только посмотри, какие смешные обезьяны! Кёльнский зоопарк лучший в мире. Когда же снова карнавал?»

Она пристально разглядывала его от босых ног до рубцов на лбу. Ничего… ничего похожего.

«Жидовка! Жидовка!» — это орет ей вслед толпа, и она с разбитым в кровь лицом бежит домой. «Будет, Карен, не плачь! Папа не даст тебя в обиду».

Карен дотронулась до его щеки.

— Папочка? — сказала она.

Человек не шевельнулся, даже не заметил ее.

Притихшие дети в поезде; говорят, что их везут в Данию, но ей безразлично — очень устала. «До свидания, папочка. Возьми мою куклу, она будет смотреть за тобой». Она стоит в тамбуре, не сводя глаз с отца, а он становится все меньше.

— Папочка! — закричала Карен. — Это я, Карен, твоя дочь. Я уже большая, папочка. Неужели ты меня не помнишь?

Врач крепко держал Китти, которая стояла в дверях, дрожа всем телом.

— Пустите меня! Я ей помогу, — умоляла Китти.

— Оставьте ее, — ответил врач.

А Карен наконец вспомнила.

— Да, да! Это мой отец! Это мой папа. Папочка! — рыдала она, обнимая его за шею. — Пожалуйста, скажи мне что-нибудь. Поговори со мной! Я умоляю!

Человек, который когда-то был Иоганном Клементом, заморгал глазами. На лице появилось выражение любопытства — он почувствовал, что его обнимают. Какой-то проблеск появился в его глазах, словно в нем кто-то пытался пробить окружающий мрак, — но лишь на мгновение, потом взгляд снова потух.

— Папа! — закричала Карен. — Папочка!

Только эхо оттолкнулось от стен пустой комнаты. Сильные руки врача оторвали Карен от отца. Ее осторожно вывели из комнаты, дверь снова заперли, и она навсегда рассталась с Иоганном Клементом. Девушка разрыдалась в объятиях Китти.

— Он меня даже не узнал. Боже, Боже… да что же это такое? Почему он меня не узнал? Боже, ответь… ответь!

— Все хорошо, дитя мое, теперь все хорошо. Китти с тобой.

— Не оставляй меня, Китти, никогда не оставляй!

— Нет-нет, деточка… Китти никогда тебя не оставит, никогда!

 

ГЛАВА 9

Весть об отце Карен дошла до Ган-Дафны быстрее, чем они успели вернуться. Дов Ландау был потрясен — впервые с тех пор, как Мундек держал его в объятиях в бункере гетто, он обнаружил, что может сочувствовать не только себе. Сострадание, которое он испытывал к Карен Клемент, стало лучом света, который пробил наконец его мрачный мир.

Она — единственный человек на свете, к которому Дов чувствовал доверие и привязанность Почему же именно ей выпало на долю такое? Как часто в том вонючем лагере на Кипре Карен уверяла, что ее отец жив! Удар, который обрушился на нее, причинил глубокую боль и Дову.

Кто же теперь остался у Карен? Только он да миссис Фремонт. Бывало, ему хотелось ненавидеть и Китти, но он сдерживался потому, что Китти добра к Карен. Теперь, когда нечего больше надеяться на отца, миссис Фремонт, может быть, увезет Карен в Америку.

Кто он Карен? Жернов на шее, и только. Он мешает ее отъезду — ясно, что Карен его не бросит Значит, оставалось только одно…

Парень по имени Мордехай тайно вербовал юношей в ряды маккавеев прямо в Ган-Дафне. Через него Дов узнал, как можно связаться с подпольем. Коттеджи в селе никогда не закрывали на замок, и однажды вечером, когда все ушли ужинать, он украл из домиков для персонала несколько золотых вещиц и уехал в Иерусалим.

Брюс Сазерленд явился к доктору Либерману и убедил его, что Карен, пока не оправится от шока, должна провести вместе с Китти неделю-другую в его особняке.

Карен переносила свое горе с присущими ей мужеством и достоинством. Китти не спускала с нее глаз и ни на минуту не оставляла одну.

Страшная участь отца и исчезновение Дова Ландау — все складывалось в пользу Китти: она одержала победу, грустную, но все-таки победу. Китти чувствовала, что теперь, может быть, удастся увезти Карен в Америку. Находясь в доме Сазерленда, она думала об этом все время и порой презирала себя за то, что хочет извлечь выгоду из горя Карен, но вести себя по-другому уже не могла. С того дня, когда Китти впервые увидела Карен в лагерной палатке, вся ее жизнь сосредоточилась вокруг этой девушки.

Однажды после обеда к Сазерленду приехал Ари Бен Канаан. Мужчины проговорили почти час. Покончив с делами, Сазерленд вдруг сказал:

— Кстати, у меня гостят ваша приятельница Китти Фремонт и Карен.

— Я слышал, вы крепко подружились с ней.

— Да, Кэтрин Фремонт — одна из самых приятных и толковых женщин, с которыми мне доводилось встречаться. Съездите в Ган-Дафну и посмотрите, какие чудеса она там творит. Там есть мальчик, который шесть месяцев назад не мог сказать ни слова. Теперь он не только говорит — играет на трубе в оркестре.

— Слышал, — сказал Ари.

— Я настоял, чтобы она приехала ко мне и привезла с собой Карен. Девушка нашла отца, но бедняга совершенно помешан. Для девушки это страшный удар, что и говорить. Идемте к ним в парк.

— Весьма сожалею, но у меня куча дел.

— Чепуха! Не хочу слушать. — Он взял Ари под руку и потащил за собой.

Китти не видела Ари с поездки на гору Табор. Его вид огорчил ее, он явно не щадил себя.

Ее удивило, как мягко и тактично он выразил Карен соболезнование. Так ласково он относился, по-видимому, только к своим — с ней он всегда держался по-другому. Значит, он считает Карен своим человеком, сказала себе Китти и тут же рассердилась! До чего дошло! Она начинала рассматривать все на свете с точки зрения еврейства Карен. А Разве дело только в этом?

Китти и Ари пошли прогуляться по парку.

— Как она? — спросил Ари.

— Очень крепкая и мужественная девушка, — ответила Китти. — Шок перенесла ужасный, но удивительно хорошо с ним справилась.

Ари обернулся и посмотрел, как Карен и Сазерленд играют в шашки.

— Она действительно прелесть, — искренне сказал он.

Эти слова поразили Китти. Она никогда не слышала, чтобы Ари кого-нибудь похвалил, и даже спрашивала иногда себя, замечает ли он вообще красоту? Дойдя до конца дорожки, они остановились. Вокруг парка шла низенькая каменная ограда. За ней гора спускалась в долину, к Сафеду. Китти присела на забор, любуясь Галилеей. Ари достал сигареты, они закурили.

— Ари, я никогда не обращалась к вам с просьбой, но теперь хочу кое о чем попросить.

— Просите!

— Беду с отцом Карен со временем как-нибудь переживет, но есть еще одно дело, с которым она, пожалуй, не справится. Дов Ландау сбежал из Ган-Дафны. Думаем, что он подался в Иерусалим к маккавеям. Вы, конечно, знаете, что Карен шефствовала над парнем, теперь она очень болезненно переживает его исчезновение. Я прошу вас найти его и вернуть в Ган-Дафну. Думаю, вы сумеете его разыскать. Если вам удастся убедить Дова, что он нужен Карен, Дов вернется.

Ари пустил струйку дыма и с любопытством посмотрел на Китти:

— Я не понимаю вас. Девушка принадлежит теперь всецело вам. Дов — единственный человек, который мог бы помешать, и вот он сам ушел…

Китти смотрела на него бесстрастно.

— Ваши слова должны бы меня обидеть, но я не обижаюсь, так как вы правы. Но я не могу строить свою жизнь на ее несчастье, не могу увезти ее в Америку, не решив проблему с Довом.

— Весьма похвально.

— Дело не в благородстве. Карен умная девушка, но до тех пор, пока речь не заходит об этом мальчике. У каждого из нас есть слабости, не так ли? Ей будет гораздо легче справиться с этим, если Дов вернется в Ган-Дафну.

— Прошу прощения за мой примитивный образ мыслей, вы очень проницательны.

— Я люблю эту девушку, и что же в этом плохого или хитрого?

— Вы хотите уверить ее, что ей ничего не остается, кроме как уехать с вами.

— Я хочу только, чтобы ей было хорошо. Вы мне, пожалуй, не поверите, но если бы я решила, что ей лучше остаться в Палестине, то я бы оставила ее здесь.

— Почему же? Вполне верю.

— Скажите, положа руку на сердце, разве я делаю что-то плохое, желая увезти ее в Америку?

— Ничего дурного в этом нет.

— Тогда помогите мне вернуть Дова.

Наступило долгое молчание. Ари потушил сигарету о забор, машинально разорвал окурок, высыпал остатки табака, смял остатки бумаги в шарик и положил в карман. Майор Мальколм приучил его не бросать окурки, по которым противник всегда может найти тебя.

— Это не в моих силах, — сказал Ари наконец.

— Нет, в ваших. Дов очень уважает вас.

— Дело не в этом. Конечно, найти его нетрудно. Я даже могу заставить его вернуться в Ган-Дафну и приказать: сиди, мой мальчик, и не рыпайся, потому что дамы тревожатся о тебе. Однако Дов Ландау принял решение. Каждый еврей в нашей стране должен сам решить этот вопрос в соответствии со своими убеждениями, и мы тут чрезвычайно щепетильны. Из-за разногласий в этом деле мой отец и его брат не разговаривают друг с другом уже пятнадцать лет. Дов Ландау всей душой жаждет мести. Остановить его может только Бог или пуля.

— Вы говорите так, словно одобряете террористов.

— Бывает, я им сочувствую, иной раз питаю к ним отвращение, но судить их не собираюсь. Кто вы такая и кто я такой, чтобы говорить Дову Ландау, будто он не прав? Вам известно, что ему пришлось вынести. Кроме того, вы ошибаетесь еще и в другом. Если его вернуть в Ган-Дафну, он принесет этой девушке горе. Нет, Дов должен делать то, что он считает нужным.

Китти поднялась, и они направились к воротам.

— Да, Ари, — сказала она, — вы, пожалуй, правы.

Когда они вышли за ворота и направились к машине, подошел Сазерленд.

— Вы долго пробудете в этих краях, Бен Канаан? — спросил он.

— У меня кое-какие дела в Сафеде.

— А почему бы вам не вернуться и не поужинать с нами?

— Но я…

— Пожалуйста, приходите, — сказала Китти.

— Спасибо. Приду.

— Вот и прекрасно. Как только управитесь с делами в Сафеде, сразу же и возвращайтесь.

Они помахали ему вслед. Ари поехал под гору, мимо форта, и скрылся из виду.

— Не дремлет и не спит хранящий Израиля, — сказала Китти.

— Да вы, Китти, никак псалмы стали цитировать?

Они вернулись в парк.

— Вид у него изнуренный.

— Для человека, который работает сто десять часов в неделю, он выглядит неплохо, — возразил Сазерленд.

— В жизни не видела такой самоотверженности, чуть не сказала — фанатизма. Его приезд к вам удивил меня, Брюс. Я и понятия не имела, что вы тоже замешаны в их дела.

Сазерленд набил трубку.

— Ну, положим, не так уж и замешан. Хагана попросила меня составить список арабских частей, находящихся за пределами Палестины. Им нужна объективная оценка специалиста. Но раз уж мы об этом заговорили, Китти, не кажется ли вам, что каждому из нас пора честно разобраться во всем этом?

— Я же сказала вам, что не хочу брать ничьей стороны.

— Китти, боюсь, вы действуете, как страус. Сидите посреди поля сражения и говорите: «Не троньте мой дом, я закрыла ставни».

— Я уеду, Брюс.

— Тогда вам нужно торопиться. Если думаете, что сможете и дальше жить здесь так, как до сих пор, то глубоко ошибаетесь.

— Мне нельзя ехать сейчас. Надо подождать, пока Карен поправится.

— Только поэтому?

Китти покачала головой:

— Временами мне кажется, что я смогу забыть и Карен, и Палестину, но порой, как сейчас, я сомневаюсь и боюсь доводить дело до решающего испытания.

Перед ужином они смотрели на полную луну, повисшую над городом.

— Три дара обещал Господь Израилю, но каждый из них будет обретен ценой страдания. Один из этих даров — Эрец Исраэль, — изрек Сазерленд. — Это сказал Бар Иохан две тысячи лет назад. Мудрые слова, ничего не скажешь.

— Уж коли мы заговорили о мудрецах, — сказал Ари, — то завтра я еду к Тивериадскому озеру. Вы бывали там, Китти?

— Нет, я мало путешествую.

— Обязательно нужно побывать там. И как можно скорее. Через несколько недель будет чересчур жарко.

— А почему бы вам не взять ее с собой? — быстро ввернула Карен.

Наступило неловкое молчание.

— Это идея, — сказал Ари. — Я выкрою несколько дней. Почему бы нам не поехать вчетвером?

— Меня не считайте, — сказала Карен. — Я была там дважды.

Сазерленд понял намек девушки.

— На меня тоже не рассчитывайте, старина. Я бывал в тех местах раз десять.

— А почему бы вам не поехать вдвоем? — не отставала Карен.

— Лучше я побуду здесь, с тобой, — ответила Китти.

— Глупости, — буркнул Сазерленд. — Мы с Карен прекрасно справимся одни. Если хотите знать, вы нам доставите только удовольствие, если избавите от своего присутствия на несколько дней. Да и Ари не мешает отдохнуть.

Китти засмеялась:

— Ари, вы чувствуете? У них заговор. Похоже, мы имеем дело с двумя кумушками, которые только и мечтают, как бы состряпать шидох.

— Нет, вы только послушайте, что она говорит! — закричала Карен.

— А что? Я сабра не хуже тебя. Кажется, мы с вами попались, Ари.

— Я этому очень рад, — ответил он.

 

ГЛАВА 10

На следующее утро Ари и Китти сели в машину и поехали к Тивериадскому озеру. Они въехали в Геносаретскую долину, которая тянется вдоль его северного берега. По ту сторону озера над этой очень низкой местностью, расположенной ниже уровня моря, вздымались выветрившиеся коричневые сирийские горы. Теплый, душный воздух словно застыл.

Это озеро — собственность самого Господа Бога, подумала Китти. Снова она была наедине с Ари и снова ощущала, что теряет чувство времени, как однажды в горах Иудеи. Почему эта страна действует на нее так сильно именно тогда, когда рядом Ари?

Ари остановился у самого берега и повел ее к развалинам капернаумской синагоги. Здесь, на этом месте, ходил Иисус, учил и лечил людей. В памяти Китти всплыли слова, которые она, казалось, совершенно забыла. «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев, Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море… И приходит в Капернаум; и вскоре в субботу вошел Он в синагогу и учил» .

Казалось, что Он все еще здесь. На берегу рыбаки закидывали сети в море, тут же паслось небольшое стадо черных коз — время словно застыло с тех пор.

Ари повел ее к церкви, построенной якобы на том самом месте, где неподалеку от Капернаума произошло чудо с хлебами и рыбами. Пол церкви был украшен византийской мозаикой с изображением бакланов, цапель, уток и прочих диких птиц, до сих пор населяющих озеро. Затем они поднялись на гору Благословений и подошли к небольшой часовне, стоящей там, где Иисус произнес Нагорную проповедь.

«Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас» .

Это были Его слова, произнесенные на этом самом месте. Когда Китти увидела святые для христианина места, ей пришла в голову ошеломляющая мысль, что Ари Бен Канаан, Давид Бен Ами и даже Карен так близки этим местам, как сама она никогда не будет.

Они промчались мимо сонной арабской деревни Мигдал, где родилась Мария Магдалина, затем проехали под отрогами Хаттина, где находилась могила Иофора, тестя Моисея и главного пророка друзов, но душевное беспокойство мешало Китти сосредоточить внимание. Затем машина свернула и въехала на плоскогорье, словно залитое алой краской — везде росли яркие дикие цветы.

— Какой красивый красный цвет, — восхитилась Китти. — Остановитесь на минуту, Ари.

Он съехал с дороги. Китти вышла из машины и сорвала цветок.

— Никогда в жизни не видела ничего подобного, — взволнованно прошептала она.

— Здесь, в пещерах, когда-то жили древние маккавеи. Это единственное место на земле, где растет такой цветок, Мы называем его «Кровь маккавеев».

Китти посмотрела внимательно: цветок действительно отливал кровью. Она поспешно бросила его и даже вытерла руки.

Предания этой страны обступали ее со всех сторон. Даже полевой цветок и тот напоминает о них. Века наседают на человека, тревожат, закабаляют.

На Китти напал страх. Она вдруг подумала, что ей нужно покинуть Палестину как можно скорее. Чем упорнее она сопротивляется, тем увереннее эта страна ее закрепощает, смыкается вокруг нее, проникает в душу. Китти почувствовала себя почти обреченной.

Они въехали в Тивериаду с севера через современное еврейское предместье Кирьят Шмуэль, миновали громоздкую тагартову крепость и спустились в Старый город, расположенный на уровне озера. Почти все здания здесь были построены из черного базальта.

Проехав город, они завернули в гостиницу, расположенную на самом берегу. Стоял полдень, было очень жарко. На обед подали местную рыбу. Китти ела неохотно, молчала. Она уже жалела, что поехала.

— Самое святое место я вам еще не показал, — сказал Ари.

— Что за место?

— Кибуц Шошана. Там родился ваш покорный слуга.

Китти улыбнулась. Она чувствовала, что Ари догадался о причине ее смятения и старается развеселить ее.

— И где же находится эта святыня?

— В нескольких километрах отсюда, там, где Иордан впадает в озеро. Говорят, правда, что я чуть не явился на свет в здании турецкой полиции, тут в городе. Зимой здесь полно туристов, но теперь сезон уже кончился, все озеро в нашем распоряжении. Может, поплаваем?

— Хорошая идея, — согласилась Китти.

Длинный, метров в тридцать, базальтовый пирс выходил в озеро тут же у гостиницы. Ари был уже на пирсе, когда появилась Китти в купальном халате. Он помахал рукой. Спускаясь, она поймала себя на том, что любуется им. Ари был строен, в его мускулистой фигуре чувствовалась мощь.

— Эй! — крикнула она. — Вы уже окунулись?

— Нет, ждал вас.

— А там глубоко?

— Метра три. Вы сможете доплыть вон до того плота?

— Еще посмотрим, кто быстрее доплывет.

Китти сбросила халат и стала натягивать шапочку. Теперь любовался Ари. В ней не было угловатости, которая отличала девушек, родившихся в Палестине. Мягкие, округлые формы выдавали американку.

Их глаза встретились на мгновение, и оба смутились. Китти пробежала мимо него и прыгнула в воду. Ари последовал за ней. Китти плыла быстрым, красивым кролем, и он не без труда догнал ее и опередил на несколько метров. Запыхавшись и смеясь, они взобрались на плот.

— Вы неплохо разыграли меня, — сказал Ари.

— Забыла сказать вам, но…

— Знаю, знаю. Вы входили в университетскую сборную по плаванию.

Она растянулась на спине и глубоко вздохнула от удовольствия. Прохладная вода освежила ее и, казалось, смыла дурное настроение.

Было уже далеко за полдень, когда они вернулись в отель, выпили по коктейлю и пошли отдохнуть перед ужином.

Ари очень устал за последние недели и мгновенно заснул. За стенкой Китти шагала по своему номеру из угла в угол. Смятение, охватившее ее утром, прошло, но нервное напряжение давало о себе знать. Она по-прежнему побаивалась мистической силы этой страны. Китти мечтала о нормальной, разумной и размеренной жизни и была убеждена, что и Карен нуждается в этом больше всего. Она твердо решила поговорить обо всем с Карен в ближайшее время.

Вечер принес приятную прохладу. Китти принялась переодеваться к ужину. Она открыла шкаф и, поколебавшись немного, достала платье, которое Иордана примеряла перед зеркалом. Она вспомнила, как Ари смотрел на нее на пирсе. Ей приятно было ощутить его взгляд… Плотно прилегающее декольтированное платье выгодно подчеркивало ее фигуру.

Мужчины повернули головы, когда разодетая и надушенная Китти прошла по вестибюлю. Ари застыл как вкопанный и спохватился только тогда, когда она подошла совсем близко.

— У меня для вас сюрприз, — сказал он, подавив замешательство. — Сегодня концерт в кибуце Эйн-Гев на том берегу. Давайте съездим после ужина?

— А это платье подойдет?

— Э… Да… Думаю, вполне…

Стояла ясная ночь. Когда катер отчаливал от пристани, из-за сирийских гор показался огромный диск луны и осветил зеркальную гладь озера таинственным сиянием.

— Какая тишина! — сказала Китти.

— Это озеро коварно. Стоит Богу разгневаться, как оно в мгновение ока превращается в бушующий океан.

За полчаса они переплыли на другой берег и причалили к пристани кибуца Эйн-Гев — Источника на перевале. Кибуц был создан в 1937 году евреями, бежавшими из Германии, и занимал важный стратегический пункт, с которого обозревалось все Тивериадское озеро. Здесь жили отважные люди: кибуц был оторван от остальной Палестины, и прямо над ним нависали горы Сирии. Над самым селением находилась арабская деревня, а его поля примыкали к линии границы.

Расположен Эйн-Гев в котловине, где с одной стороны протекает Ярмук, а с другой проходит граница между Сирией и Трансиорданией. Каждый день кибуцники обнаруживали остатки древней культуры. Здесь сохранились следы примитивного земледелия, посуда тысячелетней давности — доказательства того, что еще в седой древности в этих местах жили люди.

На стыке между кибуцем и сирийскими горами вздымалась небольшая отвесная гора Сусита — Кобыла. На ее вершине стояли развалины одной из девяти крепостей, построенных римлянами в Палестине. Сусита господствовала над всей местностью.

Среди основателей кибуца были музыканты из Германии. Эти трудолюбивые люди занимались земледелием и рыболовством. Между этими занятиями им пришла идея создать симфонический оркестр; они купили два катера для туристов, приезжающих зимой в Тивериаду, и стали давать концерты. Затея себя оправдала: концерты в Эйн-Геве превратились в традицию, и ни один меломан, посетивший Палестину, не упускал случая побывать на них. На лужайке, окаймленной деревьями, прямо на берегу построили огромный летний театр, и уже проектировался настоящий концертный зал.

Ари расстелил одеяло на траве, они легли на краю лужайки и смотрели, как поднимается огромная луна, становясь все меньше и освобождая место для миллионов звезд. Оркестр исполнял произведения Бетховена, нервное напряжение Китти постепенно проходило. В эту минуту она чувствовала себя счастливой. Ничего прекраснее нельзя было и вообразить: все происходящее так напоминало чудесный сон, что Китти захотелось никогда не просыпаться.

Концерт подошел к концу. Ари взял ее под руку и повел от зашумевшей публики. Они пошли по тропинке вдоль берега. Было безветренно, остро пахло сосной, а озеро сияло, как отшлифованное зеркало. У самой воды стояла скамья; собственно, не скамья, а плоская каменная плита, лежавшая на двух каменных блоках, — остаток какого-то древнего храма.

Они сидели и смотрели на мигающие огни Тивериады. Ари чуть касался Китти. Она повернулась и посмотрела на него. Господи, какой же этот Бен Канаан красавец! Ей захотелось взять его за руку, дотронуться до его щеки, погладить по волосам, сказать, чтобы он берег себя, чтобы не был таким черствым. Ей захотелось признаться, как у нее хорошо на душе, когда он рядом; попросить, чтобы он не относился к ней как к чужой… Однако Ари был чужим, и она не посмела что-либо сказать ему.

Тихие волны стали ровно и едва слышно набегать на берег, и тростник закачался от внезапного порыва ветра. Китти отвернулась. Дрожь пробежала по ее телу, когда она почувствовала прикосновение к плечу.

— Вам холодно, — сказал Ари, подавая ей шаль.

Китти набросила ее на плечи. Они долго смотрели друг другу в глаза.

Ари внезапно встал.

— Катер возвращается, — сказал он. — Нам пора.

Когда катер отчалил, озеро внезапно превратилось в бушующий океан. У носа вздымались волны, пена заливала палубу. Он обхватил Китти за плечи и притянул к себе, чтобы защитить от брызг. Весь обратный путь она простояла с закрытыми глазами, слушая биение его сердца.

Рука об руку они шли от пирса к гостинице. Сбоку росли три ивы, ветви которых, опускаясь до самой воды, образовывали что-то вроде гигантского шатра. Китти остановилась и попыталась что-то сказать, но так волновалась, что не сумела выдавить из себя ни слова.

Ари потрогал ее волосы и поправил упавшую на лоб намокшую прядь. Он легонько обнял ее за плечи, и мышцы его лица напряглись, когда он потянул ее к себе. Китти с готовностью повернула к нему лицо.

— Ари, — шепнула она, — поцелуйте меня!

Все, что назревало месяцами, вспыхнуло ярким пламенем при первом поцелуе.

Боже, как хорошо! Какой он сильный! Китти никогда в жизни не испытывала ничего подобного — даже с Томом Фремонтом. Они снова и снова целовались, она прижималась к нему всем телом и чувствовала силу его рук. Затем они отстранились друг от друга и молча пошли к гостинице.

Китти в растерянности остановилась перед дверью своего номера. Ари хотел пройти к себе, но Китти схватила его за руку. С минуту они молча смотрели друг другу в глаза. Затем Китти кивнула, повернулась, быстро прошла в номер и закрыла за собой дверь.

Она разделась в темноте, надела ночную сорочку и подошла к балкону: у Ари горел свет. Она слышала, как он ходит по номеру. Вдруг свет потух. Китти отступила в темноту и тут же увидела Ари на своем балконе.

— Я не могу больше, — сказал он.

Она бросилась к нему, прижалась всем телом, дрожа от страсти. Он целовал ее губы, щеки, затылок, и она отвечала на его поцелуи самозабвенно и пылко. Ари поднял ее, понес к кровати и опустился рядом на колени. Китти почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Она вцепилась в простыни и, вхлипывая, извивалась под его ласками.

Ари опустил бретельки ночной сорочки и стал гладить ее грудь.

Внезапно Китти вырвалась из его объятий и соскочила с кровати.

— Нет! — крикнула она.

Ари застыл на месте.

Слезы брызнули из ее глаз. Прижимаясь спиной к стене, она изо всех сил старалась унять дрожь, потом упала в кресло. Прошло несколько минут, прежде чем дрожь улеглась и дыхание снова стало ровным. Ари стоял перед ней.

— Вы меня, наверное, ненавидите, — сказала она.

Он не ответил. На его лице была глубокая обида.

— Ну, Ари, скажите что-нибудь.

Он не ответил.

Китти медленно поднялась и посмотрела ему в глаза.

— Я не хочу этого, Ари. Я не хочу… Боюсь, во всем виновата луна…

— Вот уж не думал, что имею дело со строптивой девственницей, — произнес наконец Ари.

— Ари, пожалуйста…

— Мне некогда предаваться играм и заниматься болтовней. Я не юноша, и вы взрослая женщина.

— Как точно вы это выразили!

Его голос звучал сухо:

— Если не возражаете, я выйду через дверь.

Китти вздрогнула, когда хлопнула дверь. Она долго стояла у окна, выходящего на балкон, и смотрела на озеро. Оно сердито бушевало, и луна исчезла за огромной черной тучей.

Китти не могла понять: почему она оттолкнула Ари? Она никогда еще не испытывала столь сильного чувства к мужчине и никогда не теряла самообладания так, как в этот раз. Она испугалась собственной необузданности и теперь уверяла себя, что Ари Бен Канаан вовсе ее не любит. Она нужна ему только на одну ночь.

Но вскоре ей стало ясно, что она испугалась собственного чувства, своей буйной страсти, из-за которой ей, чего доброго, грозило остаться в Палестине. Такое не должно повториться. Она и Карен немедленно уедут отсюда, и ничто не должно помешать этому. Она поняла, что боится Ари, потому что он может разрушить все ее планы. Стоит ему проявить настойчивость, и она не устоит.

Китти бросилась на кровать и под завывание ветра провалилась в сон. Мысль о его стальной холодности усиливала ее решимость сопротивляться, успокаивала ее и в то же время глубоко огорчала.

К утру озеро успокоилось.

Китти сбросила одеяло, соскочила с кровати и, вспомнив прошедшую ночь, покраснела. Ничего страшного, конечно, не произошло, но все-таки было неловко. Она спровоцировала сцену, которая, наверное, показалась Ари дешевой мелодрамой. Она одна во всем виновата. Но ничего, она переговорит с Ари, и все снова станет на свои места. Китти быстро оделась и спустилась в ресторан.

Она пила кофе, ждала Ари и обдумывала, как лучше начать разговор. Прошло полчаса, а Ари все не появлялся. Выкурив третью сигарету, она подошла к администратору.

— Вы не видели мистера Бен Канаана?

— Мистер Бен Канаан уехал в шесть утра.

— Он не сказал, куда едет?

— Мистер Бен Канаан никогда не говорит этого.

— Может быть, он оставил что-нибудь для меня?

Администратор обернулся. На полке, кроме ключа, ничего не было.

— Понятно… Я вижу… Извините за беспокойство.

 

ГЛАВА 11

Дов Ландау снял номер в полуразрушенной третьеразрядной гостинице на Канатной улице в Старом Иерусалиме. Он явился, как ему велели, в кафе «Саладин» на Наблусской улице неподалеку от Дамасских ворот и оставил там записку со своим адресом для Бар Исраэля.

Потом он заложил золотые вещи, украденные в Ган-Дафне, и принялся изучать Иерусалим. Для бывшей крысы варшавского гетто и опытного воришки этот город был чрезвычайно прост. Не прошло и трех дней, как Дов знал каждую улицу. С его цепкими глазами и ловкими руками в этих торговых кварталах можно было кормиться хоть и не совсем праведно, но вечно. Скрыться в базарной толпе или узких переулках — сущий пустяк.

Большую часть денег Дов потратил на принадлежности для рисования и книги. Прогуливаясь вдоль книжных лавок Яффской улицы, он купил сочинения по искусству, черчению и архитектуре.

Затем он запасся сушеными фруктами и фруктовым соком, закрылся в номере и стал ждать, когда маккавеи установят с ним связь. Он просиживал над книгами до глубокой ночи. Света не было, приходилось жечь свечи. Из окна гостиницы, расположенной как раз посередине между еврейским и мусульманским кварталами, открывался великолепный вид на мечеть Омара и Стену плача, но Дов не замечал этого. Он читал до боли в глазах, затем клал книгу на грудь, глядел в потолок и думал о Карен Клемент. Дов не предполагал, что ему будет так трудно без нее; разлука причиняла ему физические страдания. Он провел с Карен столько времени, что забыл, как обходился без нее. Зато он помнил каждое мгновение, прожитое бок о бок с ней: дни в Караолосе, потом на «Исходе», когда она лежала рядом с ним в трюме. Он вспоминал, как она радовалась и как была прекрасна, когда они приехали в Ган-Дафну. Он вспоминал ее ласковое, выразительное лицо, нежные прикосновения и голос — строгий, когда она сердилась.

Сидя на краю койки, Дов набросал десятки портретов Карен. Он изображал ее во всех возможных видах, но тут же комкал рисунки и швырял на пол, потому что ни один не выражал того, как была она прекрасна в его представлении.

Две недели Дов почти не покидал номер. Когда у него кончились деньги, он отправился в город, чтобы заложить еще несколько колец. Выходя из ломбарда, он заметил человека, прячущегося в тени. Дов опустил руку в карман, взялся за пистолет и пошел мимо, готовый к мгновенному отпору.

— Стоять смирно, не оборачиваться! — раздался голос за спиной.

Дов застыл.

— Ты интересовался Бар Исраэлем. Что тебе надо?

— Сами знаете.

— Как фамилия?

— Ландау. Дов Ландау.

— Откуда приехал?

— Из Ган-Дафны.

— Кто послал?

— Мордехай.

— Как попал в Палестину?

— На «Исходе».

— Иди прямо и не оборачивайся. Когда надо будет, с тобой свяжутся.

После этой встречи Дов потерял покой. Он едва не вернулся в Ган-Дафну: ему не хватало Карен. Он писал ей письма, но комкал их одно за другим. Надо порвать с ней, порвать окончательно, снова и снова уговаривал он себя.

Он лежал в номере и читал. Клонило ко сну. Дов встал и зажег новую свечу: из-за кошмаров, которые когда-то мучили его, он не любил просыпаться в темноте.

Вдруг постучали.

Дов вскочил на ноги, схватил пистолет и подошел к двери.

— Это друзья, — услышал он.

Дов сразу узнал голос мужчины, который караулил его тогда на улице. Он открыл дверь. В коридоре никого не было.

— Повернись лицом к стене, — приказал голос откуда-то из темноты.

Дов послушался. Сзади подошли двое. Ему надели повязку на глаза и повели вниз по лестнице, затем посадили в машину, попросили опуститься на пол и чем-то накрыли. Машина рванулась.

Дов пытался понять, куда его везут. Проехали улицу Царя Соломона, свернули на Виа Долороза в сторону Львиных ворот. Для Дова Ландау, который столько раз пробирался в темноте по подземным каналам Варшавы, ориентировка по памяти была детской игрой.

Шофер переключил скорость, и машина пошла в гору. Наверное, мимо могилы Святой Девы в сторону Масличной горы, догадался Дов. Вскоре дорога стала ровной, — значит, они едут мимо университета и медицинского центра на горе Скопус.

Минут через десять машина остановилась.

Дов точно определил, что они находятся в квартале Санхедрия, близ могил членов Синедриона, высших духовных судей древности.

Его повели в дом, где сильно пахло табачным дымом, и велели сесть. Дов почувствовал, что в комнате находятся еще пять-шесть человек. Его допрашивали два часа. Вопросы сыпались один за другим — Дов даже вспотел от волнения. Постепенно он понял, чего от него хотят. Маккавеи узнали, что Дов — специалист по подделкам. Видно, перед ним сидят важные деятели, может быть, даже руководители. Наконец они удостоверились, что на Дова действительно можно положиться.

— Перед тобой занавес, — сказал голос. — Просунь руки за него.

Дов послушно выполнил приказание. Одну его руку положили на пистолет, другую — на Библию. Затем он повторил вслед за чьим-то голосом клятву маккавеев:

«Я, Дов Ландау, безоговорочно и бесповоротно отдаю душу, тело и всего себя маккавеям и их борьбе за свободу. Я беспрекословно буду выполнять любые приказания. Я безоговорочно буду повиноваться вышестоящему начальству. Даже под пыткой, даже перед лицом смерти я никогда не выдам своих товарищей и вверенные мне тайны. Я буду бороться с врагами еврейского народа до последнего издыхания. Я никогда не прекращу этой священной борьбы, пока не будет создано еврейское государство по обе стороны реки Иордан, на что мой народ имеет естественное историческое право. Мой девиз будет гласить: жизнь за жизнь, око за око, зуб за зуб, руку за руку, ожог за ожог. Во всем этом я клянусь именами Авраама, Исаака и Иакова, Сары, Ревекки, Рахили и Лии, пророков всех убиенных евреев и моих славных братьев и сестер, геройски павших за свободу».

Наконец Дову сняли повязку, потушили перед ним ритуальные свечи Меноры и включили свет. Он увидел шесть суровых мужчин и двух женщин. Они все поздоровались с ним за руку и назвали свои имена. Здесь был и легендарный Акива, и Бен Моше, начальник штаба, у которого в рядах английской армии погиб брат, а сестра была в Пальмахе, и Нахум Бен Ами, один из семерых братьев — остальные шестеро сражались в Пальмахе. Всех этих людей объединяло то, что они не отказывались от активных действий, как весь ишув.

Акива подошел к Дову.

— Ты очень нужен нам, поэтому мы приняли тебя без обычных процедур.

— Я пришел не за тем, чтобы рисовать картинки, — резко сказал Дов.

— Ты будешь делать то, что тебе прикажут, — строго сказал Бен Моше.

— Дов, ты теперь маккавей, — сказал Акива, — и значит, имеешь право назвать себя именем какого-нибудь древнего героя. Ты уже выбрал себе подходящее имя?

— Гиора, — ответил Дов.

В комнате раздался смех. Дов заскрипел зубами.

— Ты сказал — Гиора? — спросил Акива. — Боюсь, что тебя опередили.

— Пожалуй, подойдет Гиора маленький, — сказал Нахум Бен Ами. — А там, смотришь, он станет Гиорой Великим.

— Я им стану очень скоро, если только дадите возможность.

— Твое дело — организовать мастерскую, где будешь подделывать документы, — сказал Бен Моше, — ну, и еще придется ездить с нами. Если справишься с поручением, мы, может быть, разрешим тебе иногда участвовать в рейдах.

Майор Фред Колдуэлл играл в бридж в большом зале британского офицерского клуба в Иерусалиме. Игра не шла: мысли Фредди все время вращались вокруг девицы из маккавеев, которую вот уже третий день допрашивали в штабе Си-Ай-Ди. Она руководила музыкальным кружком в университете, и звали ее Аялой, эту двадцатилетнюю красавицу. То есть — она была красавицей, пока не попала на допрос. Девушка вела себя вызывающе и не скрывала презрения к Си-Ай-Ди. Как большинство задержанных маккавеев, она беспрестанно цитировала Библию, предсказывая вечный позор мучителям и победу правого дела.

В это утро терпение следователей лопнуло, и ее допросили с пристрастием.

— Ваш ход, Фредди, — заметил партнер.

Фред Колдуэлл быстро посмотрел на карты.

— Прошу прощения, — сказал он и пошел не с той карты.

Он припоминал, как Аялу били по лицу резиновой дубинкой. Он явственно слышал глухие удары, видел, как сначала ей сломали нос, потом изуродовали губы, как вздулось ее лицо и заплыли глаза.

Собственно, Фредди было наплевать, заговорит девка или нет. Но воспоминание о том, что эту еврейскую физиономию как следует изуродовали, доставляло ему удовольствие.

К столу подошел вестовой.

— Прошу прощения, джентльмены, вас, майор, вызывают к телефону.

— Извините, ребята, — сказал Фредди, направился к телефону и взял трубку.

— Алло, майор? Говорит дежурный сержант из Си-Ай-Ди. Следователь Паркингтон велел немедленно связаться с вами и передать, что эта девица раскололась. Он просит вас немедленно явиться в штаб.

— Понял. Сейчас приеду.

— Паркингтон послал за вами машину, сэр. Через пару минут она подъедет.

Колдуэлл вернулся к партнерам.

— Очень жаль, ребята, но мне нужно идти. Работа, ничего не поделаешь.

— Не везет тебе, Фредди.

Тоже выдумал! Разве это — не везет? Совсем наоборот, такая работа — удовольствие для него. Фредди вышел из клуба. Часовые отдали честь. У подъезда затормозила машина, из-за руля выскочил солдат и тоже отдал честь.

— Майор Колдуэлл?

— Он самый.

— Ваша машина, сэр.

Он распахнул заднюю дверцу. Фредди влез в машину, солдат обошел ее спереди, сел за руль, и машина тронулась. Через два квартала они притормозили у тротуара. В одно мгновение дверцы распахнулись, и в машину ворвались трое мужчин.

У Колдуэлла от страха перехватило горло. Майор вскрикнул и попытался наброситься на Бен Моше, оказавшегося справа от него. В ответ мужчина на переднем сиденье обернулся и ударил его по лицу рукояткой пистолета. Бен Моше схватил майора за шиворот и пригнул к сиденью. Шофер снял военную фуражку и посмотрел в зеркало.

Колдуэлл спросил в ужасе:

— Что это значит?

— Спокойно, майор, — сухо ответил Бен Моше. — Не надо .расстраиваться.

— Немедленно остановите машину и высадите меня, слышите!

— А как высадить-то? Так же, как вы высадили в арабской деревне мальчика по имени Бен Соломон? Видите ли, майор Колдуэлл, душа Бен Соломона велела нам отомстить убийце.

Пот полился по лицу Колдуэлла ручьями.

— Все это ложь, ложь!

Бен Моше положил что-то Колдуэллу на колено и зажег фонарик. Это была фотография с отрубленной головой Бен Соломона.

Колдуэлл воззвал к милосердию. Он перегнулся, и его стошнило от страха.

— Кажется, майор Колдуэлл готов нам кое-что рассказать. Отвезем-ка его в штаб и допросим как следует, а потом уже решим, что с ним делать.

Колдуэлл рассказал все, что знал о планах британской армии и готовившихся операциях Си-Ай-Ди, и удостоверил своей подписью то, что именно он приказал выбросить мальчика из машины.

Спустя три дня труп майора нашли на Сионской горе, у Малых ворот Старого города. К нему были прикреплены фотографии Бен Соломона и фотокопия признания Колдуэлла, которую пересекали слова: «Око за око, зуб за зуб».

Майора Фреда Колдуэлла постигла та же судьба, что и Сисару Хананея, попавшего в руки Иаили, когда он спасался бегством с поля боя, где Девора и Варак нанесли ему сокрушительное поражение.

 

ГЛАВА 12

Казнь майора Колдуэлла произвела потрясающее впечатление. Вряд ли кто сомневался в справедливости этой мести, но все-таки на этот раз маккавеи позволили себе больше, чем им могло сойти с рук.

Общественному мнению Англии палестинские дела давно уже надоели, и от лейбористского правительства требовали, чтобы оно отказалось от злосчастного мандата. Британские войска, расквартированные в Палестине, были охвачены гневом и тревогой.

Через два дня после того, как у Малых ворот нашли труп Колдуэлла, Аяла скончалась от внутреннего кровоизлияния, вызванного побоями. Когда весть о ее смерти дошла до маккавеев, они в течение двух недель обрушивали на англичан одно возмездие за другим. Иерусалим сотрясался от террористических рейдов. Последним стало дерзкое нападение средь бела дня. на штаб Си-Ай-Ди.

За две «адские недели», как их называли, Дов Ландау проявил такую безумную отвагу, что поразились даже бывалые боевики. Он участвовал в четырех рейдах, в том числе и в нападении на Си-Ай-Ди. В эти дни сложилась легенда о «Маленьком Гиоре», чье имя стало синонимом бесстрашия.

Затаив дыхание, Палестина ждала следующего удара. Генерал Хэвн-Херст быстро справился с первой растерянностью и обрушил на ишув чрезвычайные меры: военно-полевые приговоры, облавы, рейды и казни. Его операция «Аркан» опутала всю страну.

Убийство Колдуэлла, «адские недели», затем нападение на штаб Си-Ай-Ди сильно ударили по авторитету британской администрации. Пользуясь неразберихой, Алия Бет доставила к берегам Палестины еще три нелегальных транспорта с беженцами. Хотя подпольная иммиграция не вызывала такой реакции, как рейды маккавеев, вреда англичанам она приносила не меньше. Британские солдаты патрулировали улицы и автострады, ожидая нападения каждую минуту.

До приезда комиссии ООН оставалось недолго, и Хэвн-Херст был полон решимости обезглавить ишув до ее прибытия. Генерал потребовал, чтобы ему представили список английских солдат и офицеров, особо отличившихся в антиеврейских операциях. Из этого списка он лично отобрал шесть самых отчаянных головорезов: двух офицеров и четырех солдат. Все шестеро были доставлены к нему в шнеллеровские казармы, где под величайшим секретом им поручили особое задание. Детали его разрабатывались пять дней, а на шестой Хэвн-Херст начал операцию, на которую возлагал последние надежды.

Шестеро вояк переоделись арабами. Двое на грузовике, в кузове которого лежали две тонны динамита, подъехали к зданию Сионистского поселенческого общества на бульваре Кинг-Джордж. Они остановили грузовик перпендикулярно воротам и повернули руль так, чтобы машина своим ходом могла подъехать к зданию по внутренней дорожке. Затем шофер закрепил руль, включил скорость, нажал на газ до отказа и отпустил педаль сцепления. В ту же секунду ряженые спрыгнули с машины и скрылись.

Грузовик въехал через ворота во двор, помчался по дорожке, наехал на бордюр и опрокинулся у входа в здание. Раздался оглушительный взрыв. От дома остались одни развалины.

В это же время двое других пытались взорвать таким же образом здание Еврейского национального совета, расположенное в двух кварталах от поселенческого общества. Как раз шло заседание с участием почти всего руководства ишува.

Но этот грузовик ударился об ограду, свернул и врезался в жилой дом рядом со зданием совета.

Генерал Арнольд Хэвн-Херст попытался одним ударом ликвидировать все руководство палестинского еврейства. В здании поселенческого общества погибло около ста человек, но из членов национального совета не пострадал никто. Среди убитых была и Хариэт Зальцман, восьмидесятилетняя руководительница «Молодежной алии».

Сразу после взрывов разведчики Хаганы и маккавеев принялись прочесывать страну в поисках террористов. К вечеру установили, что шестеро арабов вовсе не арабы, а переодетые англичане. Удалось даже выяснить, что операцию разработал сам Хэвн-Херст, но прямых доказательств этого раздобыть не удалось. Отчаянная игра генерала обернулась против него самого: она сплотила евреев Палестины и заставила Хагану и маккавеев объединить усилия. Хагана добыла копию доклада Хэвн-Херста. Если до того еще оставались какие-то сомнения, то теперь стало совершенно ясно: Хэвн-Херст решил уничтожить палестинское еврейство. Авидан отправил Зеева Гильбоа в Иерусалим, чтобы тот связался с Бар Исраэлем и устроил встречу между руководителями Хаганы и маккавеев. Это было невероятно — лишь в начале мировой войны Авидан встречался с Акивой, чтобы попросить его воздержаться от террора на время борьбы против гитлеровцев.

Встреча состоялась в час ночи в открытом поле неподалеку от Иерусалима, в том самом месте, где когда-то стоял лагерь Десятого римского легиона. Присутствовало всего четверо: Акива и Бен Моше от маккавеев, Авидан от Хаганы и Зеев Гильбоа от Пальмаха. Не было никаких рукопожатий и приветствий. Они стояли в темноте, настороженно вглядываясь друг в друга. Хотя наступило лето, ночь была прохладная.

— Я хотел встретиться, — начал Авидан, — чтобы узнать, нельзя ли нам договориться о совместных действиях.

— Хочешь покомандовать нами? — подозрительно спросил Бен Моше.

— Я давно уже отказался от намерения влиять на действия вашей группы, — ответил Авидан, — но все же думаю, что сейчас необходимо объединить усилия для решающей битвы. У вас немалые силы в трех главных городах, и к тому же вы можете действовать гораздо свободнее, чем мы.

— Вот как! — крикнул Акива. — Значит, хотите загребать жар нашими руками?

— Дай ему высказаться, — перебил его Бен Моше.

— Мне не нравится эта затея. Я с самого начала был против встречи с ними, Бен Моше. Эти люди продавали и предавали нас в прошлом и сейчас сделают то же самое.

— Я не буду обращать внимания на твои оскорбления, Акива, — сказал Авидан, — потому что слишком многое поставлено на карту. Думаю все-таки, что ты в первую очередь еврей и любишь Эрец Исраэль.

С этими словами он протянул Акиве копию доклада Хэвн-Херста. Старик в свою очередь передал бумагу Бен Моше, который направил на нее свет карманного фонаря.

— Еще четырнадцать лет тому назад я утверждал, что англичане — наши враги, — тихо сказал Акива.

— Я не собираюсь спорить с тобой. Будете сотрудничать с нами или нет? — спросил Авидан.

— Что ж, попытаемся, — ответил Бен Моше.

После этой встречи представители обеих организаций разработали план совместной операции. Спустя две недели после взрывов с англичанами рассчитались за все.

За одну ночь Хагана вывела из строя всю железнодорожную сеть Палестины, полностью прервав сообщение с соседними странами.

Следующей ночью маккавеи ворвались в здание шести британских посольств и консульств, аккредитованных в странах Средиземноморья, и уничтожили документы, содержащие сведения о нелегальной иммиграции.

Пальмах повредил нефтепровод Мосул — Хайфа в пятнадцати местах.

Вслед за этим приступили к последней части операции — ликвидации генерала Арнольда Хэвн-Херста. Маккавеи установили круглосуточное наблюдение за шнеллеровскими казармами: следили за передвижениями солдат, регистрировали каждую машину и составили детальный план казарм.

Уверенности в успехе не было. Хэвн-Херст расположился в самом центре крепости, а кругом было полно солдат. Никто, кроме английских военных, не мог подойти к его штабу. Выезды Хэвн-Херста за пределы казарм держались в большом секрете, к тому же его всегда сопровождала такая охрана, что маккавеи потеряли бы много людей, если бы попытались напасть на него в городе.

Им удалось установить, что три раза в неделю легковая машина с гражданским номером выезжает из казарм между полуночью и первым часом ночи и возвращается незадолго до рассвета. В машине всегда сидел один водитель в штатском. Регулярность и необычные часы этих рейсов вызвали подозрения.

По номеру машины установили хозяина — оказалось, что она принадлежит богатому арабскому семейству. Маккавеи поначалу решили, что хозяин машины — обычный агент англичан и, значит, через него они вряд ли доберутся до Хэвн-Херста.

Тем временем тщательно изучались сведения, касающиеся поведения и привычек генерала. Стало известно, что это очень тщеславный человек и что его жена из весьма влиятельных кругов. Брак с ней обеспечил Хэвн-Херсту богатство и положение в обществе, он всячески берег семью. Генерала считали респектабельным джентльменом, корректным и скучным до тошноты.

Однако, покопавшись глубже, маккавеи выяснили, что у Хэвн-Херста случались внебрачные связи и даже как будто он содержит любовницу. И тогда встал вопрос: а не чувствует ли себя Хэвн-Херст чересчур одиноко в казармах? Он женат, занимает высокое положение и не посмеет, конечно, возить женщину в казармы. Но не ездит ли он сам к любовнице? Что, если таинственная машина вывозит регулярно его из казармы, а затем доставляет обратно?

Это предположение казалось нелепым. Но нельзя было отбрасывать и такой вариант. Кем могла быть любовница Хэвн-Херста? Ни одна еврейка не стала бы жить с ним, подходящих англичанок не было, значит, это могла быть только арабская женщина. Если и имелось у Хэвн-Херста любовное гнездышко, то скрывал он его в высшей степени ловко.

Следить за машиной было опасно: это грозило испортить все дело. Поначалу маккавеи хотели устроить засаду, однако командование решило, что если есть хоть малейший шанс, что в ней ездит сам Хэвн-Херст, то лучше установить, куда он ездит, и накрыть его с поличным. Выяснили, что в семье, которой принадлежит таинственная машина, есть дочь, которая вполне могла понравиться Хэвн-Херсту. За домом арабского семейства стали следить. На вторую ночь усилия увенчались успехом. В полночь девушка вышла из дома, направилась в сторону богатого арабского квартала Эль-Бак, расположенного у Хевронского шоссе, и зашла в какой-то дом. Полчаса спустя подъехал таинственный автомобиль, и маккавеи увидели, как в том же доме скрылся Хэвн-Херст.

В три часа утра Хэвн-Херста разбудил громовой голос, читавший стих из Библии, от которого у генерала в жилах застыла кровь: «Славьте Господа, мстящего за Израиль!»

Хэвн-Херст соскочил с кровати. Его подружка дико завизжала, а по комнате уже неслись пули маккавеев.

Несколько часов спустя в британский штаб поступила телефонограмма с сообщением, где можно найти тело главнокомандующего. Кроме того, в ней говорилось, что обстоятельства кончины сэра Арнольда Хэвн-Херста запечатлены на фотопленку и что эти фотографии будут преданы гласности, если только англичане вздумают прибегнуть к контрмерам.

В генштабе сообразили, какой возникнет скандал, если станет известно, что британского генерала убили в постели арабской любовницы, и решили спрятать концы в воду. Официально объявили, что Хэвн-Херст погиб в автомобильной катастрофе.

Маккавеи не стали опровергать эту версию.

Едва генерала убрали со сцены, террор прекратился. Вот-вот должна была прибыть комиссия ООН, и в стране воцарилось напряженное ожидание.

В конце июня 1947 года специальная комиссия, состоявшая из представителей Швеции, Нидерландов, Канады, Австралии, Гватемалы, Уругвая, Перу, Чехословакии, Югославии, Ирана и Индии, прибыла в Хайфу. Состав ее был весьма невыгоден для Израиля. Иран — мусульманская страна. Индия тоже частично мусульманская, к тому же входящая в Британское содружество; да и индийский представитель был мусульманином. В содружество входили также Канада и Австралия. Страны советского блока — Чехословакия и Югославия — вели традиционную антисионистскую политику. Представители южноамериканских стран — Уругвая, Перу и Гватемалы — были католиками, подверженными влиянию Ватикана, а тот относился к сионизму весьма неприязненно. По-настоящему беспристрастными были только Швеция и Нидерланды.

И все же ишув приветствовал комиссию.

Палестинские арабы возражали против вмешательства ООН. Они объявили всеобщую забастовку и собирали митинги протеста, на которых произносились проклятия и угрозы. В арабских странах снова начались кровавые еврейские погромы.

И опять ишув призвал на службу старого бойца и дипломата Барака Бен Канаана. Вместе с Бен Гурионом и доктором Вейцманом он вошел в совещательный комитет при комиссии ООН.

 

ГЛАВА 13

Вернувшись в Ган-Дафну, Китти ждала удобного момента, чтобы переговорить с Карен. Когда пришло письмо от Дова Ландау, она решила, что откладывать больше нельзя.

…Китти прополоскала длинные, густые каштановые волосы Карен лимонной водой, отжала их и вытерла насухо большим полотенцем.

— Фу! — фыркнула Карен, протирая кончиком полотенца глаза, куда попало мыло.

Вода в чайнике закипела. Карен встала, завязала полотенце тюрбаном и налила чаю. Китти за кухонным столом делала маникюр. Пахло лаком.

— Ты о чем задумалась? — ласково спросила Карен.

— Нельзя уж и задуматься на минутку!

— Нет, что-то тебя беспокоит с тех самых пор, как ты вернулась с экскурсии к озеру. Между тобой и Ари что-нибудь произошло?

— Между мной и Ари произошло много чего, но не это меня тревожит. Карен, нам с тобой нужно поговорить о нас с тобой и нашем будущем.

— Не понимаю.

Китти помахала рукой в воздухе, чтобы лак скорее высох, затем встала и неторопливо закурила сигарету.

— Ты, конечно, знаешь, как много ты для меня значишь и как я тебя люблю?

— Думаю, знаю, — ответила девушка шепотом.

— С того дня, когда я тебя впервые увидела в Караолосе, мне хочется, чтобы ты стала моей дочкой.

— Мне тоже этого хочется, Китти.

— Значит, ты поверишь, что я тщательно все обдумала. Я ведь желаю тебе только добра. Ты должна доверять мне во всем.

— А разве я не доверяю?

— Тебе будет непросто понять то, что я скажу сейчас. Мне и самой нелегко сказать это, потому что мне очень дороги эти дети и я как-то срослась с Ган-Дафной… Карен, я хочу забрать тебя домой, в Америку.

Девушка посмотрела на Китти, словно ее ударили. Она даже. не сразу поняла, о чем речь.

— Домой? Но ведь… я дома. У меня нет другого дома.

— Я хочу, чтобы твой дом был у меня — всегда.

— Я тоже хочу, Китти. Больше всего на свете… Это так странно.

— Что странно?

— То, что ты говоришь: домой, в Америку.

— Но ведь я американка, Карен, и мне хочется домой.

Карен прикусила губу, чтобы не заплакать.

— А ты говоришь — не странно! Я думала, все у нас останется как было. Ты останешься в Ган-Дафне и…

— А ты отправишься в Пальмах, а потом… в какой-нибудь пограничный кибуц?

— Ты угадала.

— Я многое полюбила здесь, но это не моя страна и не мой народ.

— Какая же я эгоистка, — сказала Карен. — Ни разу даже не подумала, что тебе тоже хочется домой, что ты вообще можешь хотеть чего-нибудь для себя.

— В жизни не слыхала такого комплимента.

Карен задумалась. Китти была для нее всем, но — уехать?

— Не знаю, как сказать, Китти, но, как только я научилась читать, это было в Дании, я все время думала, что значит быть евреем? Я до сих пор не умею ответить на этот вопрос Знаю только, что здесь, в этой стране, у меня есть что-то, чего у меня никто никогда не отнимет Не знаю, как это называется, но для меня нет ничего важнее. Может быть, когда-нибудь я сумею объяснить тебе лучше, но уехать из Палестины не могу.

— Никто ничего не собирается отнимать у тебя. Евреи, которые живут в Америке, да и, думаю, повсюду, испытывают то же, что и ты. От того, что ты уедешь, ничего не изменится.

— Но ведь они живут на чужбине.

— Нет, дитя мое! Американские евреи любят Америку!

— Немецкие евреи тоже любили Германию!

— Перестань! — крикнула Китти. — Мы не такие, я и слушать не стану эту ложь, которой тебя тут пичкают! — И, тут же спохватившись, добавила: — В Америке есть люди, которые так любят свою страну, что скорее умрут, чем допустят, чтобы там произошло то же, что в Германии.

Она подошла к девушке и дотронулась до ее плеча:

— Думаешь, я не знаю, как это трудно? Думаешь, я смогу когда-нибудь причинить тебе боль?

— Нет, — тихо ответила Карен.

Китти опустилась перед девушкой на колени и посмотрела ей в глаза.

— Ах, Карен. Ты ведь даже не знаешь, что такое мир. Ты еще не жила без страха. Ты думаешь, здесь когда-нибудь станет лучше? Я всей душой хочу, чтобы ты осталась еврейкой, чтобы любила эту землю, но есть и другие вещи, которые я хочу сделать для тебя.

Карен отвела взгляд.

— Если ты останешься здесь, то проведешь всю жизнь с винтовкой в руке. Ты огрубеешь и очерствеешь, как Ари с Иорданой.

— С моей стороны было нечестно рассчитывать на то, что ты останешься.

— Поехали со мной, Карен, мы обе достаточно настрадались. Давай поживем по-человечески. Мы не можем друг без друга.

— Не знаю, смогу ли я уехать… Не знаю, и все тут, — сказала девушка срывающимся голосом.

— Ах, Карен… Мне так хочется видеть тебя и в сапожках для верховой езды, и в бальном платье, и в «форде», и на футбольном матче. Хочу, чтобы тебе звонили поклонники. Хочу, чтобы твоя головка была занята прекрасными пустяками, а не контрабандой оружия и боеприпасов. Сколько же на свете вещей, о которых ты понятия не имеешь! Тебе бы хоть познакомиться с ними, прежде чем принимать окончательное решение. Пожалуйста, Карен, прошу тебя.

Карен побледнела и отошла в сторону.

— А как же Дов?

Китти достала из кармана письмо и протянула его Карен:

— Я нашла это у себя на столе. Понятия не имею, как оно туда попало.

«Миссис Фремонт!

Эти строки написаны человеком, который владеет английским гораздо лучше, чем я, но я переписываю его, чтобы вы по почерку убедились, что это я. По известным причинам письмо будет вам доставлено несколько необычным образом. В эти дни я очень занят У меня тут много друзей, первых моих друзей за много, много лет, и это настоящие друзья. Теперь, когда я устроился окончательно, мне хочется сказать вам, как я рад, что мне не приходится больше жить в Ган-Дафне, где решительно все мне смертельно надоело, не исключая и вас с Карен Клемент. Я для того, собственно, и пишу вам, чтобы сказать, что мы с Карен больше не увидимся, так как я слишком занят и нахожусь среди настоящих друзей. Пускай Карен не думает, что я когда-нибудь вернусь к ней. Она же еще сущий ребенок. У меня тут настоящая женщина, одних лет со мной, с ней я и живу. Кстати, почему вы не уезжаете с Карен в Америку? Здесь ей делать нечего.

Дов Ландау».

Китти взяла письмо и разорвала на клочки.

— Я скажу доктору Либерману, что увольняюсь. Как только мы все здесь уладим, — закажем билеты и уедем.

— Ладно, Китти. Я поеду с тобой, — ответила Карен.

 

ГЛАВА 14

Каждые несколько недель главный штаб маккавеев переезжал с места на место. После «адской недели» и убийства Хэвн-Херста Бен Моше и Акива решили на время оставить Иерусалим. Их организация была, в сущности, невелика: несколько сот бойцов, несколько тысяч человек, вступающих в дело лишь время от времени, да несколько тысяч сочувствующих. Из-за необходимости постоянно менять пристанище главный штаб состоял всего из шестерых человек. Теперь, когда положение резко обострилось, в штабе осталось только четверо, и в Тель-Авив отправились Акива, Бен Моше, Нахум Бен Ами и Маленький Гиора, то есть Дов Ландау. Дов стал любимцем Акивы. Благодаря невероятной отваге и мастерству, с которым он подделывал документы, Дов вошел в высший круг руководства маккавеев.

Они расположились в подвале, принадлежавшем человеку, который сочувствовал маккавеям, на улице Бне-Брак, неподалеку от центральной автобусной станции и старого базара, где всегда толпился народ. Вокруг дома расставили часовых, позаботились о запасном выходе, словом, все устроили как следует.

Вот уже пятнадцать лет Акива сводил на нет все усилия Си-Ай-Ди. В годы мировой войны англичане объявили амнистию, и Акива мог свободно ездить по стране. Все остальное время за ним охотились. Ему всегда удавалось обходить расставленные ловушки. За его поимку англичане объявили премию в несколько тысяч фунтов.

По чистой случайности Си-Ай-Ди установило слежку за помещением на улице Бне-Брак — всего через три дома от штаба маккавеев. Там устроила склад товаров, доставленных в яффский порт в обход таможни, шайка контрабандистов. Агенты Си-Ай-Ди, зорко наблюдая за складом из здания напротив, заметили подозрительных людей у подвала, где находился штаб. Их сфотографировали и, сверившись с досье, опознали двух маккавеев. Так, охотясь за контрабандистами, англичане случайно наткнулись на добычу, которая была для них в тысячу раз важнее. Многолетний опыт войны с маккавеями подсказал им, что необходимо действовать без проволочек. Контрразведка быстро стянула силы, понятия не имея, что речь идет о самом штабе.

Дов сидел в одной из трех комнат полуподвальной квартиры и подделывал сальвадорский паспорт. Кроме него, на месте находился только Акива. Нахум и Бен Моше отправились на свидание с Зеевом Гильбоа, связным Хаганы и Пальмаха. Акива вошел к Дову.

— Ну-ка, Маленький Гиора, — начал старик, — признавайся! Как тебе удалось сегодня вывернуться? Ведь Бен Моше хотел взять тебя с собой?

— Мне нужно доделать этот паспорт, — буркнул Дов.

Акива взглянул на часы и лег на койку.

— Они вот-вот должны вернуться.

— Вы как хотите, а я не доверяю Хагане, — сказал Дов.

— Выбирать нам не из чего. Приходится пока доверять, — ответил старик.

Дов посмотрел страницы паспорта на свет, чтобы убедиться, не задеты ли водяной знак и печать. Чистая работа. Даже эксперт не смог бы обнаружить подделку.

Дов снова склонился над документом и тщательно изобразил подпись неизвестного ему сальвадорского чиновника. Потом он встал и беспокойно зашагал по комнате, то и дело проверяя, высохли ли чернила.

— Не будь таким нетерпеливым, Маленький Гиора. Самое тяжелое в подполье — ждать. Я частенько задаю себе вопрос: а чего, собственно, мы ждем?

— Мне уже приходилось жить в подполье, — живо ответил Дов.

— Я знаю. — Акива встал и потянулся. — Ждать, ждать и снова ждать. Ты еще очень молод, сынок. Не будь таким серьезным и постоянно настроенным на работу. Это всегда было одним из моих недостатков. Я тоже весь отдавался делу, день и ночь работал для дела.

— Странно слышать такое от Акивы.

— В мои годы начинают болтать всякое. Мы ждем. Чего? Возможности окунуться в новое ожидание. Если мы попадемся, то в лучшем случае отделаемся ссылкой или пожизненным заключением. Теперь англичане чаще вешают и пытают. Вот поэтому я и говорю — не надо быть таким серьезным. Я думаю, немало девушек были бы рады познакомиться с Маленьким Гиорой. Почему бы тебе не пожить, пока живется?

— Я к этому равнодушен, — твердо ответил Дов.

— Ишь ты, — засмеялся старик. — Может быть, у тебя уже есть девушка?

— У меня была девушка, — ответил Дов, — но теперь с этим покончено.

— Придется попросить Бен Моше, чтобы подобрал тебе другую подругу. Хоть будет с кем выйти погулять.

— Мне никого не надо, и никуда я отсюда не уйду. У меня нет важнее дела, чем работать в штабе.

Старик снова прилег и задумался, а затем сказал:

— Ты не прав, Гиора, ты очень, очень не прав. Самое важное дело на свете — это вставать утром, отправляться в поле, работать там, затем возвращаться вечером и знать, что тебя ждут дома те, кого ты любишь и кто любит тебя.

Снова старик ударился в сентиментальность, подумал Дов, Чернила высохли. Он приклеил фотокарточку. Акива задремал на койке, а Дов снова зашагал по комнате. После того как он отослал письмо миссис Фремонт, ему стадо еще хуже. Теперь он все время рвался в рейды. Рейд, и еще рейд, и еще. Рано или поздно он попадется англичанам, те его повесят, и тогда будет покончено со всем. Никто не подозревал, что Дов оттого так безрассудно храбр, что ему на все наплевать. Он ничего не хотел — только погибнуть от вражеской пули. Ему снова снились кошмары, и Карен больше не появлялась между ним и дверцей, ведущей в газовую камеру. Теперь она уедет с миссис Фремонт в Америку. Это хорошо. А он будет ходить на задания, пока не попадется, — зачем жить без Карен?

Полсотни переодетых полицейских подобрались к зданию, где расположился штаб. Они быстро и бесшумно сняли часовых. Затем окружили плотным кольцом весь квартал.

Пятнадцать мужчин, вооруженных автоматами, гранатами со слезоточивым газом, топорами и кувалдами, спустились в подвал и остановились у двери штаба.

Акива вздрогнул, когда раздался стук.

— Это, наверно, Бен Моше и Нахум. Поди открой.

Дов надел цепочку и приоткрыл дверь. В ту же секунду кувалда обрушилась на дверь и сорвала ее с петель. -

— Англичане! — взвизгнул Дов.

…Акива и Гиора попадись!

Эта ошеломляющая весть была у всех на устах. Легендарный Акива, который больше десяти лет водил англичан за нос, попал в руки врага.

«Измена!» — кричали маккавеи. Они обвиняли во всем Хагану. Ведь Бен Моше и Нахум встречались с Зеевом Гильбоа. Значит, либо он сам, либо другой агент Хаганы выследили их и установили, где расположен штаб. Как иначе его могли обнаружить? Обе организации снова оказались на ножах.

Британский губернатор Палестины потребовал немедленного суда над задержанными в надежде, что приговор деморализует маккавеев. Ему казалось, что, если быстро приговорить Акиву, это в какой-то мере восстановит авторитет британских властей и положит конец террору, вдохновителем которого старик был долгие годы.

Губернатор распорядился, чтобы суд был закрытым. Фамилию судьи ради его безопасности держали в тайне. Акива и Маленький Гиора были приговорены к смертной казни через повешение. Приговор собирались привести в исполнение через две недели.

Обоих посадили в тюрьму Акко, из которой еще никто не убегал.

В своей ретивости губернатор совершил ошибку: не пустил на суд журналистов. У маккавеев всюду, особенно в США, были влиятельные друзья, которые оказывали им всяческую, в том числе и финансовую, помощь. Они постарались, чтобы вопрос о виновности или невиновности Акивы и Маленького Гиоры утонул во взрыве возмущения, последовавшем за оглашением приговора. Как и в случае с «Исходом», приговор вызвал ожесточенные нападки на англичан. Журналисты раскопали и опубликовали биографию Дова: все, что ему пришлось вынести в варшавском гетто и в Освенциме. По Европе покатилась волна сочувствия к осужденным. Особенно возмущало то, что суд был тайным. Фотографии старика Акивы и восемнадцатилетнего Маленького Гиоры, пророка и его ученика, потрясали воображение читательской публики. Журналисты требовали свидания с осужденными.

Сесиль Бредшоу находился в это время в Палестине в составе комиссии ООН. После событий на «Исходе» он знал к каким последствиям может привести подобная шумиха. Посоветовавшись с губернатором, Бредшоу тут же потребовал инструкций от министерства колоний. Инцидент снова выставлял англичан в дурном свете, и как раз тогда, когда в Палестину приехала комиссия ООН. К тому же он обещал спровоцировать новую волну террора. Бредшоу и губернатор решили показать всему миру милосердие британского правосудия. Ссылаясь на юный возраст Дова и глубокую старость Акивы, они объявили, что осужденные могут просить о помиловании и спасти свои жизни. Это заявление притупило бурю протеста.

Губернатор и Бредшоу съездили в Акко, чтобы лично переговорить с арестантами. Осужденных привели в кабинет начальника тюрьмы, где двое сановников без обиняков изложили им свое предложение.

— Мы люди рассудительные, — сказал губернатор. — Подпишите эти бумаги. Официально — это ходатайства о помиловании, но, между нами, чистая формальность…

— Вы подпишете прошения, и мы заключим с вами договор, — сказал Бредшоу. — Мы вывезем вас из страны в одну из африканских колоний, где вы отбудете небольшой срок, а через несколько лет вся эта история забудется.

— Я вас не совсем понимаю, — ответил Акива. — Почему это мы должны отбывать какой-то срок в Африке? Мы никакого преступления не совершали, а всего лишь боремся за наши права. С каких это пор солдат, сражающийся за родину, — преступник? Мы военнопленные, и вы не имеете права приговаривать нас к какому-либо сроку. Мы действуем в стране, оккупированной врагом.

Лоб губернатора покрылся капельками пота. Было видно, что уговорить старика будет нелегко. Он не раз слышал все это от фанатичных маккавеев.

— Послушайте, Акива. Мы приехали не для того, чтобы вести с вами политические дискуссии. Речь идет о вашей жизни. Либо вы подписываете эти ходатайства о помиловании, либо мы приведем приговор в исполнение.

На лицах сановников без труда читалось беспокойство. Акиве стало ясно, что англичане ведут какую-то игру.

— Послушайте, юноша, — обратился Бредшоу к Дову. — Ведь вам не хочется болтаться на веревке, не правда ли? Возьмите и подпишите, а за вами подпишет Акива.

Бредшоу придвинул к Дову ходатайство и достал авторучку. Дов оглядел документ, а затем плюнул на него.

Акива посмотрел на оторопевших от неожиданности англичан.

— Своими же устами ты вынес себе приговор, — изрек он презрительно.

В газетах под аршинными заголовками появились сообщения о нежелании Акивы и Маленького Гиоры просить о помиловании. Этот отказ был истолкован как протест против политики англичан. Десятки тысяч евреев Палестины, которые до сих пор не питали особых симпатий к маккавеям, почувствовали гордость за поступок осужденных. Старик и юноша стали олицетворением героического духа сопротивления.

Вместо того чтобы нанести удар маккавеям, англичане ухитрились создать двух новых мучеников. Им не осталось ничего другого, как назначить срок казни: ровно через десять дней.

С каждым днем напряжение возрастало. Рейды Хаганы и маккавеев, правда, прекратились, но страна жила, как на пороховой бочке.

Город Акко, населенный арабами, находился на северном конце залива, южная часть которого омывает Хайфу. Тюрьма помещалась в уродливом здании, построенном на развалинах крепости крестоносцев. Ахмад эль-Джацар — Мясник — превратил это странное сооружение, состоящее из башен, высохших рвов, внутренних дворов, непробиваемо толстых стен и подземных ходов, в турецкую крепость, выстоявшую перед Наполеоном. Англичане устроили здесь одну из худших тюрем страны.

Дова и Акиву поместили в сырые и вонючие соседние камеры северного флигеля. Стены, потолок, пол здесь были каменные, наружная стена достигала толщины без малого пяти метров, а решетчатые двери выходили в небольшое помещение со стальной дверью, в которой имелось смотровое отверстие, закрывающееся снаружи. Была еще узкая щель, пробитая высоко в стене, через которую в камеры попадала полоска дневного света. Сквозь нее Дов видел верхушки деревьев и макушку холма, носившего имя Наполеона, — крайней точки, до которой дошел французский император во время похода на Восток.

Акива чувствовал себя неважно. С потолка и стен текла вода; сырость действовала на его ревматические суставы, и они невыносимо ныли.

Два-три раза в день приходили британские чиновники и уговаривали узников спасти свою жизнь компромиссом. Дов не обращал на них внимания, а Акива прогонял, выкрикивая цитаты из Библии, которые долго потом звенели в их ушах.

За шесть дней до казни Акиву и Дова перевели в другое крыло здания — в камеры смертников, расположенные рядом с помещением, где находилась виселица. Место казни окружали четыре бетонные стены, между ними было глубокое замаскированное отверстие, а с потолка свисал стальной кронштейн, на котором укреплялась веревка. Надежность виселицы предварительно испытывали: подвешивали мешок с песком примерно того же веса, что и осужденный, надзиратель нажимал на рычаг, крышка опускалась, и мешок проваливался в отверстие.

Акиве и Дову выдали рубашки и штаны кровавого цвета — традиционную одежду английских висельников.

 

ГЛАВА 15

Был час ночи. Брюс Сазерленд дремал в библиотеке над книгой, когда раздался резкий стук в дверь и лакей ввел в комнату Карен Клемент.

Сазерленд протер глаза.

— Какая нелегкая заставила тебя приехать среди ночи?

Карен стояла, дрожа всем телом.

— Китти знает, что ты здесь?

Карен покачала головой.

Сазерленд усадил ее в кресло. Карен была смертельно бледна.

— Ты ужинала, Карен?

— Я не голодна, — ответила девушка.

— Принесите бутерброд и стакан молока, — распорядился Сазерленд. — Ну, милочка, может быть, ты мне все-таки расскажешь, что случилось?

— Я должна видеть Дова Ландау. Только вы можете мне в этом помочь.

Сазерленд вздохнул и зашагал по комнате, заложив руки за спину.

— Если я даже и смогу тебе помочь, это ничего, кроме огорчений, не принесет. Вы ведь уезжаете с Китти через пару недель. Ты не должна о нем думать, дитя мое.

— Пожалуйста, — взмолилась она. — Я все это уже слышала, но с тех пор, как его схватили, я не могу думать ни о чем другом. Я обязательно должна увидеть его хотя бы один-единственный раз. Пожалуйста, генерал, умоляю вас — помогите!

— Попытаюсь, — ответил он. — Но первым делом мы должны позвонить Китти и сказать, что ты здесь. Она, верно, там с ума сходит. И разве это дело — ездить одной по арабским селам?

На следующее утро Сазерленд позвонил в Иерусалим. Губернатор мгновенно разрешил свидание: англичане все еще надеялись уговорить Дова и Акиву изменить решение и хватались за любую соломинку. Может быть, Карен удастся сломить сопротивление Дова? Китти, Сазерленд и Карен с полицейским конвоем добрались до Акко, где их провели прямо в кабинет начальника тюрьмы.

Всю дорогу Карен провела словно в забытьи. Когда она оказалась в здании тюрьмы, ей почудилось, что она видит сон.

Вошел начальник тюрьмы.

— Все готово.

— Я пойду с тобой, — сказала Китти.

— Нет, я хочу его видеть одна, — твердо ответила Карен.

Два вооруженных надзирателя ждали девушку в коридоре. Они провели ее через длинный ряд стальных дверей в безобразный каменный двор, окруженный со всех сторон окнами в решетках. Из-за решеток на Карен смотрели заключенные. Карен шла, глядя прямо перед собой. Они поднялись по узкой лестнице в крыло, где размещались камеры смертников, прошли мимо огороженного колючей проволокой пулемета, затем остановились перед новой стальной дверью, охраняемой двумя часовыми с примкнутыми штыками.

Карен проводили в крохотную камеру. Вместе с ней вошел надзиратель, и дверь снова заперли на замок. Надзиратель открыл маленькое отверстие в стене.

— Будете разговаривать через это отверстие.

Карен кивнула и заглянула внутрь. По ту сторону стены были две камеры. В одной она впервые увидела Акиву, в другой — Дова, обоих в кроваво-красных одеждах. Дов лежал на топчане и смотрел в потолок. Надзиратель подошел к решетчатой двери его камеры, отомкнул ее и рявкнул:

— Встать, Ландау! К тебе пришли на свидание.

Дов поднял книгу с пола, раскрыл ее и принялся читать.

— Оглох, что ли? К тебе пришли.

Дов перевернул страницу.

— Встать, говорю! Тебя хотят видеть.

— Мне надоели ваши послы. Передай им — пускай убираются к…

— Это не наш, а ваш посол. Это какая-то девушка, Ландау.

Руки Дова крепко стиснули книгу. Сердце забилось.

— Скажи ей, что я занят.

Надзиратель пожал плечами и подошел к отверстию.

— Говорит, что ему никого не надо.

— Дов! — закричала Карен. — Дов!

Ее голос пронесся по камерам смертников.

— Дов! Это я, Карен!

Дов стиснул зубы и перевернул еще одну страницу.

— Дов! Дов!

— Да поговори ты с ней, парень, — закричал Акива. — Не отправляйся в могилу молча, как по милости моего братца отправляюсь я. Поговори.

Дов отложил книгу, встал с топчана и знаком велел надзирателю отомкнуть дверь. Затем он подошел к глазку, заглянул в него и увидел лицо Карен.

Она посмотрела в его холодные, злые глаза.

— Мне осточертели эти хитрости, — сказал он язвительно. — Если тебя подослали, чтобы ты начала хныкать, то лучше сразу уходи. Я у этих гадов не стану просить милосердия.

— Как ты со мной разговариваешь, Дов?!

— Да ведь тебя же подослали, я знаю.

— Никто меня не подсылал. Клянусь тебе!

— Тогда зачем ты пришла?

— Просто хотела повидаться с тобой.

Дов стиснул зубы, чтобы не потерять самообладание. Зачем она пришла? Он умирал от желания дотронуться до ее щеки.

— Как ты себя чувствуешь, Дов?

— Хорошо, вполне хорошо.

Последовала длинная пауза.

— Дов, ты тогда правду написал Китти или просто хотел, чтобы…

— Я написал правду.

— Мне хотелось знать.

— Теперь ты знаешь.

— Да, знаю. Дов, я скоро покину Эрец Исраэль. Я еду в Америку.

Дов пожал плечами.

— Пожалуй, мне не нужно было приходить. Ты уж извини.

— Да чего уж там. Я знаю, ты хотела сделать мне приятное. Вот если бы я мог повидаться с моей девушкой, это было бы действительно приятно. Но она из маккавеев и не может прийти Она моя ровесница, ты знаешь?

— Да.

— Ну, все равно. Ты хорошая девушка, Карен. Уедешь к себе в Америку и постарайся забыть там обо всем. Желаю тебе счастья.

— Я, пожалуй, пойду, — тихо сказала Карен.

Она выпрямилась. Дов даже не повел бровью.

— Карен!

Она быстро обернулась.

— А… Мы с тобой все-таки друзья… Давай, если надзиратель не возражает, пожмем друг другу руки…

Карен протянула руку в отверстие, Дов крепко схватил ее, прижался к стене и закрыл глаза.

Карен потянула его руку к себе.

— Нет, — вырвалось у него. — Нет, нет!

Она плача прильнула к его руке губами, прижала ее к щеке и снова к губам.

Когда дверь камеры захлопнулась, Дов грохнулся на топчан. Он забыл, когда последний раз плакал, но теперь не мог удержать слез. Юноша повернулся спиной к двери, чтобы никто не видел его лица, и тихо заплакал.

Барак Бен Канаан как представитель ишува сопровождал комиссию ООН в поездках по стране. Ишув знакомил комиссию со своими достижениями, с тем, как устроены беженцы, с кибуцами, заводами и новыми городами. Члены комиссии были поражены контрастом между еврейскими и арабскими районами. После инспекционной поездки они приступили к открытому опросу, давая каждой из сторон возможность высказать свои претензии.

Бен Гурион, Вейцман, Барак Бен Канаан и другие вожди ишува убедительно доказывали благородные цели и справедливость еврейских требований.

Арабы же, в первую очередь Высший арабский совет, которым заправлял Хусейни, резко выступили против ООН. Они преградили комиссии доступ в ряд арабских городов, где царила нищета, а хозяйство велось в нечеловечески трудных, первобытные условиях. Когда приступили к опросу, арабы официально бойкотировали его.

По мере работы комиссии становилось ясно: если исходить из соображений справедливости, то следует решить дело в пользу евреев. Однако нельзя было сбрасывать со счетов арабские угрозы.

Евреи давно согласились на компромиссы и даже на раздел страны, но очень опасались создания в Палестине нового гетто, вроде черты оседлости.

Завершив инспекционную поездку и опрос, комиссия ООН отправилась в Женеву, чтобы обстоятельно проанализировать собранные данные, пока специальный подкомитет будет изучать лагеря для перемещенных лиц в Европе, где все еще находилось около четверти миллиона евреев. После этого комиссия должна была представить Генеральной Ассамблее ООН свои рекомендации. Бараку Бен Канаану поручили поехать в Женеву и продолжать там работу в качестве советника комиссии.

Незадолго до отъезда он наведался в Яд-Эль, чтобы провести хоть несколько дней с Сарой, которая, несмотря на его частые отлучки, никак не могла к ним привыкнуть. Точно так же, как не могла привыкнуть к отъездам Иорданы и Ари.

Ари и Давид Бен Ами были в это время по соседству — в Эйн-Оре, где располагался штаб Пальмаха. Они приехали в Яд-Эль на прощальный ужин. Иордана тоже пришла из Ган-Дафны. Весь вечер Барак был задумчив. Он почти не говорил о работе комиссии, предстоящей поездке и вообще о политике. Это был довольно угрюмый ужин.

— Вы, верно, слышали, что миссис Фремонт собирается покинуть Палестину, — сказала Иордана, когда ужин подошел к концу.

— Нет, не слышал, — ответил Ари.

— Да, она уезжает и уже сообщила об этом доктору Либерману. Она забирает с собой эту девушку, Карен Клемент. Так и знала, что она сбежит при первой же неприятности.

— А почему бы ей и не уехать? — спросил Ари. — Она американка, а в Палестину приехала исключительно ради девушки.

— Ей вообще нет до нас дела, — резко бросила Иордана.

— Ну, уж это неправда, — заступился Давид.

— Миссис Фремонт очень милая женщина, — вмешалась Сара Бен Канаан, — и мне по душе. Когда она проезжала мимо, то всегда навещала меня. Она очень много сделала для этих детей, и они души в ней не чают.

— Нет уж, пусть лучше уезжает, — упорствовала Иордана. — Это, конечно, скандал, что она увозит с собой девушку, хотя благодаря ее воспитанию и не подумаешь, что эта Карен еврейка.

Ари встал и вышел за дверь.

— Какая у тебя противная привычка, всегда стараешься уколоть его! — сердито сказала ей Сара. — Ты же знаешь: Ари неравнодушен к миссис Фремонт. А какая она милая!

— Она ему теперь никто, — отмахнулась Иордана.

— Как ты можешь судить, что происходит в душе мужчины? — вмешался Барак.

Давид взял Иордану за руку:

— Ты же обещала, что мы покатаемся верхом.

— Ты тоже всегда принимаешь ее сторону, Давид.

— А что? Китти мне нравится. Ну, пошли кататься.

Иордана и Давид вышли из комнаты.

— Пускай погуляют, — сказал Барак. — Давид ее вмиг успокоит. Боюсь, что наша дочь просто завидует миссис Фремонт, и это не удивительно. Может быть, когда-нибудь наши девушки тоже станут такими же женственными.

Барак вертел чашку, а жена стояла у него за спиной. положив щеку на его седеющую гриву.

— Барак, ты не должен больше молчать. Если сейчас не поговоришь с ним, то будешь жалеть об этом до конца своих дней.

Он похлопал Сару по руке:

— Ладно, пойду поищу парня.

Ари стоял в саду, глядя вверх, в сторону Ган-Дафны.

— Здорово она тебе влезла в душу, а?

Ари пожал плечами.

— Она мне и самому нравится, — сказал Барак.

— Чего уж там, явилась сюда из мира шелков и духов и туда же возвращается.

Барак взял сына под руку, и они пошли по полю к берегу Иордана. В отдалении маячили на лошадях Иордана и Давид, слышался их смех.

— Вот видишь, Иордана уже забыла обо всем. А как дела Пальмаха в Эйн-Оре?

— Как всегда, отец. Хорошие ребята, но их мало. Да и молоды они, чтобы идти в бой. С ними не выиграешь войну против семи армий.

Солнце начало садиться за Ливанскими горами, в поле завертелись разбрызгиватели. Отец и сын долго смотрели на поля. Наступит ли когда-нибудь день, когда у них не будет другой заботы, кроме починки изгороди или пахоты?

— Вернемся в дом, — сказал Ари. — Мама там одна.

Он пошел к дому, но остановился, почувствовав на плече тяжелую руку отца. Барак стоял с опущенной головой.

— Через два дня я еду в Женеву. Никогда еще не уезжал в таком тяжелом настроении. Вот уже пятнадцать лет за нашим столом кого-нибудь не хватает. Я всю жизнь вел себя гордо и упрямо, за что и расплачиваюсь. Но в последнее время боль стала просто невыносимой. Ари, сын мой, не допусти, чтобы Акиву вздернули на виселицу.

 

ГЛАВА 16

Иерусалим кипел накануне отъезда комиссии ООН. Арабы провоцировали беспорядки. Оккупационные власти разбили город на квадраты и разделили их колючей проволокой; во многих местах оборудовали пулеметные точки.

Ари Бен Канаан переходил из одного сектора в другой, обходя все известные ему места, где мог скрываться Бар Исраэль. Но связной маккавеев словно исчез с лица земли. С тех пор как англичане схватили Акиву и Маленького Гиору, связь между маккавеями и Хаганой оборвалась. У Ари, однако, не было недостатка в источниках информации, и в конце концов он узнал, что Бар Исраэль живет в районе Эль-Катамон.

Ари вошел к нему в дом и открыл дверь в его комнату, даже не постучав. Бар Исраэль играл в шахматы. Он поднял голову, увидел Ари и снова уставился на доску.

— Уходи, — скомандовал Ари его партнеру. — Не прикидывайся дурачком, Бар Исраэль. Ты хорошо знаешь, что я ищу тебя повсюду.

Бар Исраэль пожал плечами и закурил.

— Как не знать, ведь ты разбросал по городу полсотни любовных записок.

— Почему же ты не связался со мной? Я уже сутки в Иерусалиме.

— Не мог же я лишить тебя удовольствия появиться так красиво. Что тебе надо?

— Проводи меня к Бен Моше.

— Мы с вами больше не играем. И больше не водим командиров Хаганы в штаб.

— Ты разговариваешь сейчас не с командиром Хаганы, а с племянником Акивы.

— Ари, тебе лично я доверяю, но приказ есть приказ.

Ари схватил Бар Исраэля за лацкан пиджака, приподнял со стула, опрокинув шахматный столик, и потряс, словно пустой мешок.

— Немедленно поведешь меня к Бен Моше, не то я сверну тебе шею.

Бен Моше сидел за столом в новом штабе маккавеев в Греческом квартале. Позади стоял Нахум Бен Ами. Оба гневно смотрели на растерянного Бар Исраэля и Ари Бен Канаана.

— Мы все хорошо знаем Ари, — оправдывался связной, — вот я и рискнул.

— Выйди, — прошипел Бен Моше. — С тобой мы разберемся потом. А ты, Бен Канаан, раз уж здесь, может быть, скажешь, зачем пожаловал?

— Мне надо знать, что вы собираетесь предпринять для спасения Акивы и мальчика.

— Предпринять? Ничего, конечно. Да и что мы можем?

— Врешь!

— Впрочем, что бы мы ни предприняли, это не твое собачье дело, — вмешался Нахум.

Ари с такой силой ударил кулаком, что треснула столешница.

— Это мое дело! Акива мой дядя

— Хватит с нас сотрудничества с предателями, — сухо отозвался Бен Моше.

Ари нагнулся над столом, чуть ли не упираясь лбом в лоб Бен Моше.

— Терпеть не могу твою рожу. И твою, Нахум, тоже. Но я не уйду отсюда, пока не узнаю ваших планов.

— Ты доиграешься до пули в голову.

— Заткнись, Нахум, не то я отделаю тебя!

Бен Моше снял очки, протер их и снова надел.

— Ари, ты избрал прекрасный способ убеждения, — сказал он. — Так вот, мы думаем пробраться в тюрьму и освободить Акиву и Маленького Гиору.

— Так и знал. А когда?

— Послезавтра.

— Я с вами.

Нахум хотел было возразить, но Бен Моше поднял руку, не дав ему заговорить.

— А ты ручаешься честным словом, что Хагана не знает, где ты сейчас?

— Ручаюсь.

— Подумаешь, твое честное слово! — презрительно бросил Нахум.

— Для меня честного слова человека, носящего фамилию Бен Канаан, достаточно.

— А мне это все-таки не нравится, — упорствовал Нахум.

— Тем хуже для тебя. Ты, Ари, понимаешь, конечно, что нам пришлось мобилизовать все силы. Ты сидел в Акко и знаешь, что это за местечко. Но если дело выгорит, англичанам несдобровать.

— В Акко живут сплошь арабы. Тюрьма в этом городе — самая неприступная крепость англичан.

Бен Моше достал пачку чертежей. Это были подробнейшие схемы района: план города, подступы к тюрьме, подробно разработанные пути отступления. Внутренние чертежи тюрьмы, насколько мог судить Ари, были точны. Их наверняка делали люди, отбывавшие там срок. Посты, склад оружия, коммуникации — они ничего не забыли.

Ари принялся изучать план операции, расписанный по секундам. План предусматривал хитроумное применение изготовленных маккавеями взрывных устройств и гранат.

— Ну что скажешь, Ари?

— Великолепно. Одно только замечание. Вы до мельчайших подробностей предусмотрели, как пробраться в тюрьму и выбраться из нее, но вот как покинуть город… — Ари покачал головой. — Что-то вы недоработали.

— Конечно, было бы удобно спрятаться в ближайшем кибуце, но на это мы пойти, увы, не можем, — резко сказал Нахум.

— Шансы на побег из города невелики, — согласился Бен Моше.

— А точнее, они равны нулю. Я знаю, что для вас нет большей чести, чем погибнуть в бою. Это как раз и произойдет, если вы кое-что не измените в своем плане.

— Я знаю, что он сейчас предложит, — вмешался Нахум. — Он скажет, чтобы мы привлекли к этому делу Хагану и кибуцы.

— Вот именно. Если вы на это не пойдете, появится целая толпа новых мучеников. Бен Моше, ты же все-таки в своем уме. Если действовать по вашему плану, то шансы на удачу не более двух процентов. Если вы согласитесь, чтобы я разработал более надежный вариант, они станут половина на половину.

— С ним нужно держать ухо востро, — вмешался Нахум. — Ишь, как гладко у него все получается.

— Продолжай, Ари.

Ари разложил бумаги на столе.

— Я предлагаю задержаться в тюрьме еще минут на десять — пятнадцать и освободить всех заключенных. Англичане вынуждены будут рассредоточить свои силы, чтобы попытаться поймать всех.

Бен Моше кивнул.

— Наши люди должны разбиться на небольшие группы и уйти в разных направлениях. Я уведу с собой Акиву, а вы заберете мальчика.

— А дальше? — спросил Нахум Бен Ами.

Мало-помалу он начинал понимать, что Ари говорит дело.

— Я поеду в Кфар-Масарик. Там пересяду на другую машину, чтобы сбить их с толку, и окольными путями постараюсь пробиться на юг. В друзской деревне Далит-эль-Кармель у меня верные друзья. Англичанам в голову не придет искать меня там.

— Не так уж плохо, — вставил Нахум. — Друзам можно верить, пожалуй, даже больше, чем иному еврею.

Ари не обратил внимания на шпильку.

— Вторая группа отправится с Довом в Нагарию вдоль берегового шоссе, а там разъедутся кто куда. Я могу обеспечить укрытия в окрестных кибуцах. Лучше, чтобы Дова забрали в Мишмар на ливанской границе, там множество пещер, и парень будет в полной безопасности. В войну твой брат Давид бывал вместе со мной в Мишмаре. Мы там годами прятали своих командиров.

Бен Моше сидел неподвижно, уставившись в свои бумаги. Он понимал, что без укрытий в кибуцах вся операция — чистейшее самоубийство. Если он примет помощь Ари, то появятся шансы на успех. Но мог ли он согласиться на такое сотрудничество?

— Ладно, Ари, действуй, организуй укрытия. Я иду на это только потому, что твоя фамилия Бен Канаан.

До начала операции осталось четыре дня.

Четыре дня — и Акиву с Маленьким Гиорой поведут на виселицу. Комиссия ООН улетела в Женеву. В Палестине воцарилась напряженная тишина, предвещавшая бурю. Арабы прекратили демонстрации. Маккавеи прекратили рейды. Города кишели английскими военными в штатском.

До начала операции осталось три дня.

Акива и Маленький Гиора отклонили еще один, последний, призыв от имени британского премьер-министра.

Наступил день операции.

Базарный день в Акко. На рассвете из галилейских деревень съехались толпы арабов. Базарная площадь была забита осликами, повозками, товарами, улицы полны народа.

Восточные и африканские евреи, члены организации маккавеев, переодетые арабами, просочились в Акко вместе с базарной толпой, пронесли динамит, патроны, бикфордов шнур, гранаты и детонаторы. Они старались держаться поближе к тюрьме.

Одиннадцать часов. Два часа до начала операции. Двести пятьдесят мужчин и пятьдесят женщин рассеялись по Акко.

Одиннадцать пятнадцать. Час сорок пять до операции. В тюрьме — смена караула. На пост заступают четверо охранников, сотрудничающих с маккавеями.

Одиннадцать тридцать. Остается полтора часа. За городом, на Наполеоновой горе, сосредоточился еще один отряд маккавеев. Три грузовика с мужчинами в английской форме въехали в Акко и остановились у мола, неподалеку от тюрьмы. Солдаты разбились на группы по четыре человека и отправились патрулировать улицы. В городе было столько военных, что они не привлекли внимания.

Полдень. До операции час. Ари Бен Канаан въехал в Акко на штабном джипе в форме английского майора. Шофер остановил машину рядом с молом, у западной стены тюрьмы. Ари подошел к старому ржавому орудию турецких времен, закурил сигарету и стал наблюдать за волнами, набегавшими на мол. По камням, гладко отшлифованным водой, стекала пена.

Пять минут первого. Пятьдесят пять минут до операции. Лавки в городе одна за другой закрылись на обед. Арабы спрятались от немилосердного солнца в кофейнях и, убаюканные тягучими песнями каирского радио, погрузились в дремоту. Английские солдаты, изнемогавшие от жары, почти засыпали на ходу.

Десять минут первого. Пятьдесят минут. Муэдзин поднялся по винтовой лестнице на минарет мечети Эль-Джацар. Его голос раздался в полуденной тишине; правоверные собрались в огромной белой мечети и стали на колени лицом в сторону Мекки.

Двенадцать минут первого. Сорок восемь минут. Маккавеи направились к сборным пунктам. Группами по два-три человека, как бы слоняясь без дела, они прошли по узким, покрытым навозом переулкам, приближаясь к заранее намеченным точкам.

Первый отряд собрался у кафе «Абу Христос». Оно стоит на самом берегу залива, и посетители смотрят, как арабские мальчики ныряют со скалы за монетками. Оттуда виден залив до самой Хайфы.

Второй отряд, побольше, собрался у мечети. Маккавеи опустились на колени во дворе, поближе к выходу, и сделали вид, будто молятся.

Третья группа направилась к просторной площади Хану, на которой издавна останавливаются караваны, пробралась между верблюдами и осликами и смешалась с арабами, отдыхающими на земле.

Четвертый отряд собрался у рыбацкой пристани.

Пятый — на материковой части мола.

Тем временем бойцы, переодетые английскими солдатами, заняли места на крышах и взяли под контроль улицы, перекрестки и подступы к тюрьме.

За городом занял позиции последний отряд. Эти люди расставили мины посреди шоссе и пулеметы на обочинах. Их задача — задержать возможные английские подкрепления.

Без четверти час. Пятнадцать минут до начала операции. Ударные силы, двести пятьдесят маккавеев, переодетых арабами, приготовились к атаке.

Бен Моше и Нахум Бен Ами проследили за сбором людей, проверили, заняты ли позиции на крышах, взглянули в сторону тюрьмы, откуда четверо часовых дали знак, что у них все готово.

Ари Бен Канаан бросил сигарету в воду, повернулся и быстро направился к месту атаки. Шофер поехал следом.

Атака должна была начаться с Хамман эль-Баши, старинной турецкой бани. Построенная еще Эль-Джацаром, она вплотную подходила к южной стене тюрьмы. За баней был внутренний дворик с солярием. Узкая лестница вела отсюда на крышу, прямо под тюремную стену. Маккавеи выяснили, что из тюрьмы просматриваются все подступы к ней, кроме этого. Здесь, у южной стены, и решили нанести удар.

Час дня. Время начала операции.

Под палящим солнцем Акко погрузился в дремоту. Бен Моше, Бен Канаан и Бен Ами подали сигнал к атаке. Нападение на тюрьму началось.

Ари Бен Канаан возглавил ударный отряд из пятидесяти человек. Они ворвались в баню, а оттуда — во внутренний дворик. У них был динамит и все, что нужно для взрыва.

Арабы, сидевшие в парном отделении, на мгновение застыли на своих местах, а потом началась паника, и баня стала похожа на преисподнюю. Бойцы загнали голых, дико орущих посетителей в парное отделение, чтобы они не могли выскочить и поднять тревогу.

В ту же минуту Бен Моше, оставшийся снаружи, получил сигнал, что Ари пробрался во внутренний двор.

Ребята Ари вскарабкались по лестнице на крышу бани, подбежали к тюремной стене и быстро заминировали ее. Потом они в мгновение ока спустились во дворик и бросились на землю.

Четверть второго.

Оглушительный взрыв потряс Акко. В воздух взлетели обломки скал. Прошло не менее двух минут, прежде чем пыль рассеялась и стало видно отверстие, зияющее в стене.

Как только раздался взрыв, за дело принялись четверо часовых. Первый бросил гранату на коммутатор, нарушив телефонную связь. Второй вывел из строя распределительный щит, а с ним и сигнальные сирены. Третий схватил ключ от башни, а четвертый побежал к пролому в стене, чтобы провести отряд Ари в тюрьму. Часть отряда бросилась к складам оружия, и через минуту все были вооружены до зубов. В это время другая часть отряда отрезала помещения, где отдыхали свободные от караула охранники.

Каждую минуту Бен Моше впускал в тюрьму группы по десять — двадцать человек. Каждая точно знала свою задачу.

Маккавеи выбивали с постов охрану, прокладывали себе путь гранатами и через шесть минут овладели всей тюрьмой.

Наружные отряды окопались, ожидая контратаки англичан. Подступы к тюрьме контролировались стрелками, засевшими на крышах.

Первым делом маккавеи взломали камеры и освободили заключенных. Их всех, и арабов, и евреев, провели к пролому в стене.

Ари с пятеркой отборных бойцов пробился к башне, где находились камеры смертников и виселица. Часовые, охранявшие башню, открыли огонь. Ари приказал бойцам отступить, а сам подполз к дверям и прикрепил магнитную мину. Взрыв сорвал дверь с петель. Ари бросил внутрь гранату. Часовые отступили в помещение, где стояла виселица. Маккавеи ворвались туда вслед за ними, связали их и отперли двери камер. Акиву и Дова Ландау отвели к пролому в стене, и через минуту Дов оказался в кузове грузовика, до отказа набитого людьми. Бен Моше махнул рукой, и машина помчалась в сторону Нагарии. Две минуты спустя Ари сел с Акивой в джип и поехал в противоположную сторону.

Бен Моше подал сигнал к отступлению. Операция заняла двадцать одну минуту.

Сбитые с толку англичане попытались прорваться в город, но их остановили мины, засады и перекрестный огонь. Солдаты, которые находились в самом городе, безуспешно пытались ловить заключенных.

Грузовик, в котором сидел Дов Ландау, мчался вдоль берега на север. Англичане послали вдогонку моторизованную часть, но машина успела доехать до населенной евреями Нагарии. Нахум Бен Ами с Довом поспешили к ливанской границе, в кибуц Гамишмар, а остальные заняли оборону, чтобы задержать англичан. Они сдерживали солдат до последнего и дали возможность Нахуму Бен Ами и Дову Ландау добраться до безопасного места, но все до единого — семнадцать мужчин и женщин — погибли.

Акива и Ари сидели на заднем сиденье штабного джипа. Рядом с шофером разместился еще один маккавеи. Джип несся во весь опор в сторону кибуца Кфар-Масарик. Засада маккавеев у Наполеоновой горы предупредила их, что шоссе заминировано.

Ари спросил шофера:

— Можешь проехать вон там, по полю?

— Попытаюсь.

Они свернули с шоссе и, буксуя, переваливаясь с боку на бок, поехали в обход. Им удалось объехать позиции двух английских рот, а потом опять повернуть к шоссе. Солдаты заметили их и бросились следом. Очередь ударила по джипу, когда передние колеса уже въехали на шоссе. Ари прижал Акиву к полу. Кругом свистели пули. Задние колеса буксовали, зарываясь в землю. Шофер дал задний ход, и новые выстрелы обрушились на машину. Двое солдат с автоматами почти настигли их. Ари выхватил пистолет и выстрелил через заднее окно. Один солдат упал, а другой дал длинную очередь по джипу.

Акива закричал. Ари свалился на него как раз в ту секунду, когда джипу удалось наконец въехать на шоссе. Шофер нажал газ до отказа, и машина умчалась прочь.

— У вас все в порядке? — спросил шофер.

— Мы оба ранены.

Ари сел и ощупал правую ногу. Видно, пуля засела глубоко. Крови почти не было.

Он опустился на колени, перевернул лежащего Акиву на спину и разорвал на его груди рубашку. Пули разворотили старику живот.

— Как он там? — спросил шофер.

— Плохо… очень плохо.

Акива был в сознании.

— Ари, — сказал он, — как ты думаешь, я выживу?

— Нет, дядя.

— Тогда отвези меня в какое-нибудь укромное место… ты меня понял?

— Понял, — ответил Ари.

Джип въехал в Кфар-Масарик, где их встретили кибуцники. Акива потерял сознание, когда его вынесли из машины. Ари присыпал свою рану стрептоцидом и наспех перевязал ее. К нему подошли двое маккавеев.

— Старик не выдержит, если мы повезем его дальше. Он должен остаться здесь, ему врач нужен.

— Нет, — сказал Ари.

— Ты что, с ума сошел?

— Послушайте, вы! У него нет никаких шансов выжить, но если он даже выживет, англичане все равно его найдут. А если он умрет здесь, это сразу станет известно всей Палестине. Никто, и англичане тоже, не должен знать, что знаменитый Акива погиб.

Маккавеи не стали спорить. Они кивнули в знак согласия и сели в кабину. Ари забрался в кузов, где лежал Акива. Его нога болела все сильнее.

Машина двинулась на юг, миновала Хайфу и начала взбираться по узкой горной дороге. Ари держал голову Акивы на коленях, оберегал его от толчков на ухабах и резких поворотах. Они взбирались все выше на Кармель, пока не приехали в район, где жили друзы.

Акива открыл глаза, попытался что-то сказать, но не смог. Он улыбнулся Ари и обмяк.

В полутора километрах от села Далият-эль-Кармель, в небольшом перелеске их ждал с осликом и повозкой друз Муса, солдат Хаганы.

Ари с трудом вылез из кузова. Он весь был в крови — своей и Акивы.

Муса подбежал к нему.

— Я в порядке, — сказал Ари. — Несите Акиву. Он умер.

Изможденное тело выгрузили из кузова и положили на повозку. Ари сказал:

— Никто, кроме Бен Моше или Нахума, не должен знать, что Акива умер. Поезжайте назад, только сначала хорошенько вымойте машину. Мы с Мусой сами похороним дядю.

Машина уехала.

Начинало темнеть. Ари сел на повозку. Они объехали деревню и поднялись на южную, самую высокую вершину Кармеля, где в лесу стоял жертвенник великого еврейского пророка Илии. Именно здесь Илия с Божьей помощью одержал победу над служителями Ваала.

Алтарь Илии смотрел на Ездрелонскую долину, словно вечное напоминание, что земля эта не забыта.

Муса и Ари вырыли неглубокую могилу рядом с алтарем.

— Давай снимем с него эту позорную одежду, — сказал Ари.

Они сняли с Акивы наряд английского висельника, положили тело в могилу, засыпали и забросали сучьями. Муса отошел к повозке.

Ари опустился на колени. Яков Рабинский родился во гневе и скончался в горе. Наконец-то он обрел мир, которого не было у него при жизни. Теперь он будет покоиться здесь, на вершине, и смотреть вниз на вечную страну евреев. Когда-нибудь, подумал Ари, весь мир узнает, где лежит Акива, и это место станет святыней.

— Прощай, дядя, — сказал Ари. — Я так и не успел сказать, что брат тебя простил.

Ари встал и пошатнулся. Муса подбежал к нему, когда он, застонав от боли, свалился без чувств на землю.

 

ГЛАВА 17

Китти сидела в кабинете доктора Либермана.

— Я многое бы отдал, чтобы уговорить вас остаться, — сказал Либерман.

— Благодарю вас, — ответила Китти. — Чем ближе отъезд, тем сильнее чувствую опустошенность. Я понятия не имела, что успела так сильно привязаться к Ган-Дафне. Всю ночь сидела над историями болезней. Некоторые ребята сделали огромные успехи, если учесть, что им пришлось пережить.

— Им будет плохо без вас.

— Знаю. Мне тоже будет плохо без них. В ближайшие дни я приведу в порядок дела. Есть, однако, несколько особых случаев, о которых мне хотелось бы переговорить с вами лично.

— Да, конечно.

Китти встала и собралась уходить.

— Не забудьте, пожалуйста, прийти вечером в столовую на полчаса раньше.

— Ну, зачем это? Не надо торжественных проводов.

Маленький горбун поднял руки вверх:

— Дети настаивали. Что же мне было делать?

Китти подошла к двери.

— А как Карен?

— Неважно. После свидания с Довом она сама не своя. Вчера узнала о рейде маккавеев, и ночью ей было особенно тяжело. Бедное дитя достаточно настрадалось: хватит, пожалуй, на целую жизнь. Может быть, это и не сразу удастся, но заверяю вас, доктор, что сделаю все, чтобы она стала в Америке по-настоящему счастливой.

— Как бы мне хотелось убедить вас, что вы совершаете ошибку. Но сделать это я, увы, не могу.

Выйдя из кабинета, Китти пошла по коридору, обдумывая последние новости. Маккавеи потеряли двадцать человек убитыми, еще пятнадцать попали в руки англичан. Сколько было раненых, никто не знал. Бен Моше погиб. Не слишком ли высокая цена за спасение двух жизней? Но рейд нанес сокрушительный удар по англичанам и окончательно лишил их желания сохранить мандат на Палестину.

Китти остановилась перед дверью Иорданы. Ей очень не хотелось вступать с ней в разговор, но все же она постучалась.

— Войдите.

Иордана сидела за столом. Она подняла голову и холодно посмотрела на Китти.

— Прошу извинить, Иордана. Вам не известно, чем закончился вчера побег в Акко? Как Дов Ландау? Вы ведь знаете, что Карен сильно привязана к мальчику. Она почувствует себя гораздо лучше, если…

— Я ничего не знаю.

Китти пошла к выходу, но у двери обернулась и спросила:

— Ари тоже участвовал в рейде?

— Ари не докладывает мне о своих действиях.

— Я думала, вы знаете.

— Откуда мне знать? Рейд совершили маккавеи.

— Вы и ваши друзья, когда хотите, узнаете все.

— Если бы я даже и знала, все равно ничего бы вам не сказала, миссис Фремонт. Не дай Бог, что-нибудь помешает вам сесть в самолет и улететь из Палестины.

— Приятнее было бы нам расстаться друзьями, но, похоже, вы не хотите этого.

Китти быстро вышла из комнаты и направилась к подъезду. На площадке дети, весело крича, играли в футбол. Ребята поменьше бегали на лужайке, постарше — читали, лежа на траве.

Круглый год в Ган-Дафне растут цветы, подумала Китти, и воздух всегда благоухает.

Она спустилась по ступенькам, прошла мимо окопов в конец лужайки и остановилась у статуи Дафны. На этот раз она не испытывала ревности. Посмотрела вниз на долину Хулы — и вдруг ее охватило щемящее чувство одиночества.

— Шалом, гиверет Китти, — здоровались ребята. Один мальчуган подбежал к ней и обхватил ручонками, она погладила его по голове.

Китти было не по себе, когда она вошла в больницу. Расставание с Ган-Дафной оказалось куда труднее, чем она думала. В кабинете Китти занялась историями болезней: часть нужно было закрыть, часть дополнить.

Странно: когда она оставила детдом в Салониках, у нее было не так тяжело на душе. Никогда Китти не пыталась дружить с евреями. Почему же это вдруг случилось?

Может быть, оттого, что на этом обрываются ее отношения с Ари? Расстаться с ним непросто; она долго его будет помнить, может быть, всегда. Но со временем все образуется, войдет в норму, и она сможет дать Карен все, что нужно девушке. Им будет очень хорошо вместе, и Карен, конечно, снова начнет заниматься балетом. А со временем воспоминания об Ари Бен Канаане и Палестине поблекнут. Да, сейчас тяжело, рассуждала Китти, но любое расставание или переезд причиняют боль.

Она снова занялась детскими историями болезни. Несчастные дети, целиком зависящие от нее. Имеет ли она право бросить их? Не должна ли она в первую очередь думать о них?

Китти попыталась отогнать от себя эти мысли. Она выдвинула ящик стола и достала свой паспорт. Рядом лежал британский паспорт Карен. Тут же были и два билета: аэропорт отправления — Лидда, аэропорт назначения — Нью-Йорк.

Марк Паркер приедет встречать их в Сан-Франциско. Милый Марк… лучше него нет друга на свете. Он, конечно, поможет ей устроиться где-нибудь во Фриско. Китти особенно любила окрестности залива. Они могли бы жить в районе моста Золотых ворот либо в Беркли, неподалеку от университета. Театр будет рядом, и балет тоже.

Китти задвинула ящик и снова взялась за бумаги, затем убрала их обратно в шкаф. Она безусловно имеет право уехать, в этом нет сомнений. Сам доктор Либерман сказал ей это. Она ничем никому не обязана. Обычная работа, как и всякая другая.

Китти заперла шкаф и вздохнула. Как бы она ни оправдывала себя перед собственной совестью, на душе оставалась тень. В самом ли деле она решилась на отъезд ради Карен, а не из-за эгоистической любви к девушке?

Китти обернулась и чуть не вскрикнула. В дверях стоял араб в странной одежде: неуклюжий шерстяной костюм в елочку, на голове красная феска, обмотанная белой повязкой. У пришельца были огромные черные усы с тонкими закрученными вверх кончиками.

— Не пугайтесь, — сказал араб. — Можно войти?

— Прошу, — ответила Китти, удивленная его английской речью.

Он живет где-нибудь поблизости, подумала она, и у него, наверное, кто-то заболел.

Араб вошел в кабинет, закрыл за собой дверь.

— Вы миссис Фремонт?

— Да.

— Меня зовут Мусой. Я друз. Знаете, кто такие друзы?

Она что-то слышала об этой мусульманской секте, члены которой жили на горе Кармель, к югу от Хайфы, и хорошо относились к евреям.

— Вы, наверное, пришли издалека.

— Я член Хаганы.

Китти вскочила.

— Ари!

— Он скрывается в моей деревне после нападения на тюрьму Акко и просит, чтобы вы приехали.

У Китти сильно забилось сердце.

— Он тяжело ранен, — сказал Муса. — Вы поедете?

— Да, — ответила она.

— Не берите никаких лекарств. Нам нужно быть осторожными. Всюду рыщут английские патрули. Если найдут медикаменты, это покажется подозрительным. Ари велел посадить вас в машину вместе с детьми. Завтра в деревне свадьба, и мы скажем англичанам, что везем гостей. У меня грузовик. Возьмите человек пятнадцать детей, и пусть они с собой захватят постельное белье.

— Через десять минут будем готовы, — сказала Китти и побежала к Либерману.

От Ган-Дафны до Дилият-эль-Кармеля восемьдесят километров, в основном узкими горными дорогами. Старый грузовик ехал очень медленно.

Дети радовались неожиданному празднику и пели во все горло. Только Карен, сидевшая рядом с Китти в кабине, знала истинную цель путешествия.

Китти стала расспрашивать Мусу. Он сказал ей, что Ари ранен в ногу сутки назад и не может встать от боли. О Дове Ландау Муса ничего не знал, ничего не сказал и о смерти Акивы.

Несмотря на предупреждение, Китти все-таки положила в сумку пакет со стрептоцидом, марлей и йодом. Такая аптечка первой помощи вряд ли вызовет подозрения.

Настоящий страх она испытывала всего два раза в жизни: в приемной детской больницы в Чикаго, где провела трое суток, пока у Сандры был кризис, и в гостинице на Кипре в дни голодовки детей на «Исходе».

Теперь ей снова стало страшно. Китти не слышала пения детей и не обращала внимания на попытки Карен успокоить ее. Китти было тревожно как никогда.

Она сидела с закрытыми глазами, ее губы непроизвольно шевелились, произнося одни и те же слова:

— Кто бы ты ни был, Бог, охраняющий Израиль, пожалуйста, не дай Ари умереть… пожалуйста, не дай ему умереть.

Прошел час, еще один, и еще.

Нервы у Китти сдали. Она сидела с закрытыми глазами, прислонившись к плечу Карен.

Грузовик свернул наконец в сторону Кфар-Масарика на ту же дорогу, по которой Ари ехал из Акко. Подъезжая к Кармелю, они то и дело встречали английских солдат.

На одном из перекрестков их остановили.

— Это дети из Ган-Дафны. Мы приглашены на свадьбу в Далият-эль-Кармель.

— Выходите! — скомандовал лейтенант.

Англичане обыскали всю машину и попробовали даже вспороть ножами одеяла. Затем полезли под машину, сняли скат с запасного колеса, подняли капот и обыскали двигатель, потом обыскали всех детей. На это ушел целый час.

У подножия горы их обыскали еще раз. Наконец машина пошла на подъем.

— Все друзские деревни расположены высоко. Нас немного, и только высоко в горах мы защищены от арабов, — пояснил Муса. — Мы будем на месте через несколько минут.

Когда машина подъехала к деревне и сбавила скорость, пробираясь по узким улочкам, Китти сделала усилие и взяла себя в руки.

Казалось, что деревня Далият-эль-Кармель лежит на крыше земного шара. Она поражала белизной и чистотой. Особенно если сравнивать ее с грязью и запущенностью большинства арабских сел. Большинство мужчин носили усы, некоторые были в европейских костюмах. Головные уборы немного отличались от арабских. Друзы держались с достоинством: гордая внешность и воинственный вид говорили, что они умеют постоять за себя.

Женщины, все как на подбор красивые, носили пестрые одежды и белые платки, а дети были крепкие и ясноглазые.

Гости съехались из всех друзских деревень, из кибуцев и даже из Хайфы.

Машина медленно продвигалась мимо сельской управы, где толпились мужчины, пришедшие поздравить жениха и старейшин. По склону горы тянулась терраса, а на ней стоял стол метров в двадцать пять, уставленный фруктами, рисом, бараниной, фаршированными тыквами, винами. Женщины с подносами на голове непрерывно приносили новые блюда с едой, уносили пустые.

Муса остановил машину, и жители села подошли приветствовать новых гостей. Дети вылезли из кузова и пошли ставить свои палатки.

Муса, Китти и Карен поехали дальше по главной улице. Группа танцоров в сверкающих серебром рубашках и вышитых тюбетейках исполняла друзскую пляску. Встав друг за другом и положив руки на плечи, они притопывали, не нарушая строя. Впереди плясал Нисим, лучший друзский танцор. С ножом в зубах и в каждой руке, он самозабвенно исполнял дикое соло.

Рядом народный поэт рассказывал древнюю легенду, импровизируя стихи. Слушатели подхватывали каждый новый стих, а когда сказание кончилось, многие выхватили пистолеты и начали палить в воздух.

Муса свернул и осторожно поехал по крутому переулку вниз. Добравшись до конца спуска, он остановил машину. Китти взяла сумку с медикаментами, и они пошли следом за Мусой. Вскоре свадебный шум стал почти не слышен.

Они остановились у крайнего дома деревни, который охранял небольшой отряд вооруженных друзов. Муса открыл дверь. Китти глубоко вздохнула и вошла. В передней стояли еще двое часовых. Китти обернулась к Карен:

— Постой здесь. Я потом тебя позову. Идем, Муса.

В комнате стоял полумрак. Каменные полы помогали сохранить приятную прохладу. Китти услышала стон, быстро подошла к окну и распахнула ставни.

Ари лежал на широкой кровати. Вцепившись руками в бронзовые перекладины, он извивался от невыносимой боли. Китти отбросила одеяло в сторону. Одежда Ари и матрац были в крови.

— Помогите снять с него брюки, — приказала Китти.

Муса бросил на нее изумленный взгляд.

— Ну ладно, — сказала она. — Тогда хоть не мешайте. Я скажу, когда будете нужны.

Она осторожно распорола штаны, внимательно осмотрела раненого. У него был неплохой цвет лица и относительно ровный пульс. Раненая нога не слишком опухла, и было похоже, что он потерял немного крови.

Китти энергично принялась за дело.

— Муса, воду, мыло и чистые полотенца. Мне надо осмотреть рану.

Она тщательно вымыла руки, затем осторожно обмыла края раны. Бедро Ари посинело, сочилась кровь. Рану окружала опухоль.

У Ари задрожали веки.

— Китти? — сказал он, открывая глаза.

— Да, это я.

— Слава Богу.

— Вы что-нибудь делали с раной?

— Вчера всыпал немного стрептоцида и наложил жгут.

— Ладно, теперь немного повожусь я. Приготовьтесь, будет больно.

— Валяйте.

Она дотронулась до опухоли, и Ари застонал, покрылся холодным потом и снова вцепился в бронзовые перекладины. Китти отняла руки и вытерла ему лоб мокрым полотенцем

— Можете говорить, Ари?

— Сейчас пройдет, — ответил он. — Эта боль то появляется, то проходит. Пустяковая рана, а так больно! Вам такие случаи на пункте «Скорой помощи» не встречались?

Китти улыбнулась: смотри-ка — не забыл!

— Всякое бывало. Какой-нибудь ревнивец стрельнет в любовника жены, а нам — возись с раненым.

— А все-таки, что у меня?

— Пока не знаю. Пульс у вас нормальный, дыхание тоже, шока нет, нога не опухла, если не считать того места, где рана.

— А что это значит?

— По-моему, то, что внутреннего кровоизлияния нет. Главную артерию пуля не задела. Не вижу и признаков инфекции. Я бы даже сказала, что вам повезло. Но эта боль меня беспокоит.

— Я теряю сознание из-за нее каждые несколько часов.

— Держитесь. Я еще раз осмотрю рану.

Ари сжал зубы, но выдержал всего несколько секунд. Он закричал, рванулся вперед, а затем бессильно упал на кровать.

— Эта подлая рана меня со света сживет!

Он вцепился в простыни, лег ничком и затрясся. На этот раз припадок длился минут десять. Наконец боль стихла. Ари лежал неподвижно.

— Китти, что бы это могло быть? Ради Бога, я этого не вынесу…

— Когда вас ранило, вы могли ходить?

— Да. Что бы это значило, Китти? Откуда такая дикая боль?

Она покачала головой:

— Я не врач, точно сказать не могу. Но если я не ошибаюсь…

— Скажите то, что думаете, — взмолился он.

— Думаю, что пуля задела бедренную кость, но только чуть-чуть, а то бы вы не удержались на ногах. И не проникла далеко, потому что артерия не задета.

— И что же?

— Думаю, что в кости появилась трещина, либо от нее откололся осколок. Это одна из причин того, что вам больно. Возможно, что пуля также задела нерв.

— Что надо делать?

— Вынуть пулю. Но вы можете умереть от болевого шока. Уехать отсюда вы не можете. В пути всякое может случиться. Вас должен немедленно осмотреть врач, иначе будет плохо.

Ари посмотрел на Мусу.

— После вчерашнего рейда по всей Галилее скрываются раненые, — печально сказал Муса. — Все еврейские врачи под наблюдением. Если я попытаюсь доставить сюда доктора, за ним придут англичане.

Китти посмотрела на Ари, встала и закурила.

— В таком случае лучше сдаться англичанам, они вам окажут помощь.

Ари кивнул Мусе, и тот вышел из комнаты.

— Китти, — позвал он.

Она подошла. Ари взял ее за руку.

— Они меня повесят. Помощь мне должны оказать вы.

У Китти пересохло в горле. Она отошла, прислонилась к стене и задумалась. Ари не сводил с нее глаз.

— Не могу. Я не врач.

— Вы должны.

— Здесь нет инструментов.

— Все равно должны.

— Я не могу. Понимаете? Не могу. Вы просто не выдержите. Возможен шок. Нет, Ари, мне страшно даже подумать.

Китти упала на стул. Она вспомнила, что Ари руководил атакой на тюрьму. Он прав: англичане его повесят. Ему больше не на кого надеяться. Если она не поможет, Ари умрет. Китти закусила крепко сжатые пальцы. Ее взгляд упал на тумбочку, где стояла бутылка коньяка.

— Выпейте! — сказала она. — Когда допьете эту бутылку, достанем еще. Вы должны надраться до потери сознания, иначе сойдете с ума от боли, когда я начну вас кромсать.

— Спасибо, Китти.

Она быстро распахнула дверь.

— Муса!

— Слушаю.

— Где можно достать медикаменты?

— В кибуце Ягур.

— Сколько нужно времени, чтобы съездить туда и обратно?

— Добраться туда просто. Но вот вернуться… По шоссе нельзя, пешком по горам — к ночи можно не успеть.

— Я дам вам список того, что мне нужно. Пошлите человека в кибуц, и пусть он возвращается как можно быстрее.

Китти задумалась. Посыльный может вернуться только ночью, но может и совсем не вернуться. Возможно, в кибуце есть обезболивающие средства, а если — нет? Она все-таки написала, что ей нужно два литра плазмы, пенициллин в ампулах, морфий, перевязочные материалы, термометр и кое-какие инструменты. Муса тут же отправил одного из часовых в Ягур.

— Карен, ты мне должна помочь, но предупреждаю — будет очень трудно.

— Я все сделаю.

— Вот и умница. Муса, неужели у вас здесь нет никаких лекарств?

— Кое-что есть, но очень мало.

— Ладно. Обойдемся тем, что у меня в сумке. Карманный фонарик есть? И несколько бритвенных лезвий или острый ножик?

— Найдем.

— Хорошо. Лезвия нужно прокипятить в течение получаса. Сделаете?

— Да.

— На полу расстелите одеяла, кровать чересчур неустойчивая. И велите принести чистые простыни.

— Еще что-нибудь нужно?

— Понадобятся человек шесть, а то и восемь, чтобы держать его во время операции.

На полу расстелили одеяла. Ари тем временем пил принесенный коньяк. Четверо друзов осторожно переложили его на пол. Карен тут же привела в порядок постель и заменила окровавленные простыни. Принесли лезвия и ножик. Китти тщательно вымыла руки, промыла рану и обмазала ее йодом. Она подождала, пока коньяк подействовал и Ари забормотал что-то невнятное, затем подложила ему под голову подушку.

— Все, — сказала она. — Я готова. Теперь держите его покрепче.

Один мужчина держал голову Ари, четверо — руки, двое — здоровую ногу и еще один — раненую. Восемь друзов крепко придавили Ари к полу. Карен стояла рядом и светила фонариком.

Китти взяла лезвие и одним быстрым движением рассекла мышцы, сделав глубокий пятисантиметровый надрез. Ари задрожал, из глаз потекли слезы. Друзы с трудом удерживали его.

Вдруг Карен заметила, что Китти смертельно побледнела и глаза у нее закатились. Девушка схватила Китти за волосы, запрокинула ей голову и влила в рот немного коньяка. Китти чуть не задохнулась, но сразу пришла в себя и сама отпила еще глоток. Ари закрыл глаза и впал в забытье.

Карен снова направила фонарик на рану. Одной рукой Китти раздвинула края надреза, а пальцы другой запустила в рану, нащупала твердый предмет и вытащила его.

Она села на пол, осмотрела пулю и вдруг захохотала. Друзы тоже засмеялись. Смех Китти тут же перешел в рыдания, с ней сделалась истерика.

— Муса, — распорядилась Карен. — Быстро положите его на кровать, только не прикасайтесь к ране.

Она помогла Китти встать, усадила ее на стул, отобрала пулю и вытерла ей пальцы. Затем девушка подошла к кровати, присыпала рану стрептоцидом, сделала свободную повязку и влажной губкой обтерла лоб Ари. Китти продолжала сидеть, скорчившись на стуле, и всхлипывала.

Затем Карен велела всем выйти из комнаты, налила Китти еще рюмку и вышла тоже.

Китти выпила, подошла к Ари и пощупала пульс.

Все хорошо, поправится…

Китти положила голову ему на грудь.

— Ари… Ари… Ари… — шептала она сквозь рыдания.

 

ГЛАВА 18

Адская боль не унималась. Друз, посланный в кибуц за медикаментами, все не возвращался. Китти не оставляла больного ни на секунду. Несколько раз она звала Мусу и других мужчин, чтобы удержать Ари и не дать ему разбередить рану.

В центре села продолжались песни, пляски и веселье. Невесту, которая с самого утра сидела взаперти, вывели наружу. Жених во фраке и цилиндре сел на коня и подъехал к ней по усеянной цветами улице, по обе стороны которой вооруженные друзы выстроили нечто вроде почетного караула.

После свадебной церемонии еврейские гости, а с ними и дети из Ган-Дафны разложили костер, затеяв хору под звуки флейты и барабана. Затем в круг вошли друзы и заплясали по-своему.

Карен все время сидела в передней. Она входила в спальню, только чтобы ненадолго сменить Китти. К утру обе изнемогали от бессонницы и напряжения. Китти сидела на краю кровати и вскакивала каждый раз, когда Ари стонал или шевелился.

Медикаментов все не было.

— Вам, пожалуй, придется отвезти детей назад в Ган-Дафну, — сказала Китти Мусе. — У вас тут еще кто-нибудь говорит по-английски?

— Да. Я пришлю сюда этого человека.

— Хорошо. Нельзя ли поставить сюда еще одну койку для меня? Мне придется остаться на некоторое время.

— Будет сделано.

Китти пошла в переднюю, где Карен дремала, сидя на скамейке. Она нежно погладила девушку по щеке. Карен подскочила и протерла глаза.

— Он в порядке?

— Нет. Очень сильные боли. Ты вернешься с детьми в Ган-Дафну.

— Но, Китти…

— Не спорь. Скажи доктору Либерману, что я останусь здесь, пока не станет ясно, что он вне опасности.

— Но мы же послезавтра улетаем.

Китти покачала головой:

— Верни билеты. Потом купим новые. Мне нельзя уезжать отсюда, пока не пришлют кого-нибудь, кто сможет ухаживать за ним.

Карен обняла Китти и пошла к выходу.

— Вот что еще, Карен. Съезди в Сафед и скажи Брюсу Сазерленду, что я здесь. Попроси его приехать в Хайфу. Пусть снимет номер в лучшей гостинице. Я его найду, где бы он ни поселился. Передай с ним что-нибудь из моих вещей, а то мне не во что переодеться.

В полдень гости стали разъезжаться. Муса повез детей назад в Ган-Дафну. Когда все уехали, охрану около Ари немного ослабили. Друз, говоривший по-английски, сидел в комнате рядом. Китти Фремонт осталась наедине с Ари. Только теперь, когда тревога немного улеглась, ей стало ясно, что произошло. Она остановилась у кровати и посмотрела на раненого.

— Господи Боже мой, — прошептала она, — что же я наделала!

Поздно вечером явился наконец из Ягура посыльный с медикаментами. Ему пришлось пробираться горными тропами: всюду рыскали британские патрули.

Китти влила Ари литр плазмы и сделала укол пенициллина на случай инфекции. Затем она поменяла повязку и ввела морфий, чтобы унять боль.

Двое суток Китти колола Ари морфий. Рана постепенно заживала. Иногда Ари просыпался, но был еще слишком вял и плохо понимал, что с ним происходит. Друзы-мужчины были в восторге от деловитости и энергии Китти, а женщины восхищались тем, как она командует мужчинами.

Когда Китти убедилась, что опасность миновала, ее снова начал мучить вопрос — как быть дальше, не остаться ли в Ган-Дафне?

Вправе ли она оставить детей, которые так в ней нуждаются? А Карен? Не потому ли она согласилась поехать в Америку, что не хотела потерять Китти?

Больше всего Китти тревожило обстоятельство, которое она не могла объяснить. На Кипре она совсем уже решила не работать на этих странных людей, а потом увидела Карен… Теперь, накануне отъезда, — история с Ари. Совпадение это или вмешательство в ее судьбу какой-то высшей силы? Как ни отгонял здравый смысл Китти эту фантастическую идею, она ей не давала покоя. Она чувствовала над собой власть Палестины и боялась этого.

Благодаря ее заботам Ари быстро поправлялся. Что ни говори, думала Китти, он необыкновенный человек. Боли, которые ему пришлось вынести, убили бы любого другого. К концу четвертого дня она уменьшила дозу морфия. Убедившись, что рана заживает, а инфекции опасаться нечего, перестала вводить пенициллин.

На пятое утро Ари проснулся и захотел помыться и побриться. Но чем оживленнее он становился, тем глубже Китти уходила в себя. Она отдавала распоряжения сухо и официально, как сержант новобранцу, и расписала Ари план лечения на следующую неделю, будто они чужие люди.

— Надеюсь, к концу недели отпадет надобность в морфии. Я требую, чтобы вы начали упражнять ногу и двигали ею как можно больше. Но помните: нужно соблюдать осторожность — шва-то нет.

— А когда я смогу ходить?

— Без рентгена сказать трудно. Думаю, что в кости лишь небольшая трещина. Если бы были осколки, боль бы не прошла. Но на ноги вы сможете встать не раньше чем через месяц.

Ари легонько присвистнул.

— Я уйду ненадолго, — сказала она. — Вернусь через полчаса.

— Китти, подождите минуточку. Вы были очень добры ко мне, берегли меня, как ангел. Но сейчас вы почему-то злитесь. В чем дело? Я что-то сделал не так?

— Я просто устала, очень устала. Пять ночей почти не спала. Увы, но я не в силах ни спеть, ни сплясать, чтобы вас повеселить.

— Вы, верно, жалеете, что сюда приехали.

— Да, жалею, — ответила она тихо.

— Вы ненавидите меня?

— Ненавижу? Кажется, я достаточно ясно дала понять, что именно чувствую к вам. Оставьте это, пожалуйста. Я устала.

— Тогда в чем же дело? Вы должны мне сказать.

— Я презираю себя за то, что неравнодушна к вам. Будут еще вопросы?

— У вас очень сложный характер, Китти Фремонт.

— Какой уж есть.

— Почему мы с вами постоянно воюем, наступаем друг на друга, маневрируем, отступаем?

Китти пристально посмотрела на него:

— Может быть, потому, что я не привыкла жить по вашим первобытным правилам: вы мне нравитесь, я вам тоже, давайте ляжем в кровать. В уставе Пальмаха, где-то на странице четыреста сорок четвертой, у вас, наверное, записано: девушки не должны ломаться. Женщины Палестины, будьте передовыми! Если вы кого-нибудь любите, ложитесь с ним.

— Мы не ханжи.

— А у меня не такие передовые взгляды, как у Иорданы или у вашей бессмертной Дафны.

— Замолчите! — закричал Ари. — Как вы смеете думать, что моя сестра или Дафна — шлюхи? Иордана любила в жизни только одного мужчину. Что плохого в том, что она спит с ним, если неизвестно, доживут ли они до конца недели? Вы думаете, я не предпочел бы жить мирно в Яд-Эле с Дафной вместо того, чтобы подставлять ее под пули и ножи бандитов?

— А я вот живу не ради благородных целей. У меня все очень просто, Ари. Если я люблю мужчину, я должна знать, что нужна ему.

— Да бросьте, — ответил Ари. — Разве я не давал вам понять, что вы мне нужны?

Китти горько засмеялась.

— Да, я вам была нужна, Ари. Я вам нужна была на Кипре, чтобы проносить из Караолоса липовые документы, а теперь — чтобы вытащить пулю из вашей ноги. Кстати, у вас поразительно трезвый ум. Вы были тяжело ранены, терпели страшную боль, но, кажется, предусмотрели решительно все: погрузить детей в машину, чтобы не вызвать подозрений, не брать лекарств. Вам не я была нужна, Ари, а тот, кто сумеет обмануть бдительность англичан. Но я вас не виню. Я сама во всем виновата. У каждого свой крест, а мой крест, по-видимому, — вы, хотя я не могу нести его с вашей сабрской стойкостью.

— И это дает вам право относиться ко мне как к зверю?

— Вы и есть зверь. Бесчувственный и настолько одержимый вторым Исходом Израиля, что забыли, каким должен быть человек. Вы не знаете, что такое любовь, и умеете только воевать. Хорошо же, Бен Канаан, я тоже буду воевать. Я ударю вас и забуду. Навсегда.

Она стояла, наклонившись над кроватью, и слезы гнева туманили ее глаза. Ари лежал молча.

— Когда-нибудь вам действительно кто-то станет нужен, и это будет ужасно: вы же не способны просить о помощи.

— Вы хотели куда-то идти? — спросил Ари.

— И пойду. Можете меня больше не ждать. Сестра Фремонт сделала свое дело. Через пару дней придет кто-нибудь из Пальмаха. Ничего с вами не станется.

Она резко обернулась и распахнула дверь.

— Китти, вы тут много наговорили, но я так и не понял: каким все-таки должен быть ваш герой?

— Он должен уметь плакать. Мне жаль вас, Ари Бен Канаан.

В то же утро Китти уехала из Далият-эль-Кармеля.

 

ГЛАВА 19

Два дня Брюс Сазерленд ждал Китти в гостинице «Сион» в Хайфе. Никогда она еще не была так рада встрече с ним, как теперь. После ужина Сазерленд повез ее в Гар Гакармель, еврейский район города, расположенный на склонах Кармеля.

Они пошли в ночной ресторан, из которого были видны город, гавань и залив вплоть до Акко.

— Как девочка?

— Спасибо, Брюс, гораздо лучше. Я ужасно рада, что вы приехали. — Она посмотрела вниз на огни Хайфы. — Я была здесь с Ари в первую ночь после приезда в Палестину. Помню, мы беседовали тогда о постоянном напряжении здешней жизни.

— О, евреи привыкли к этому, как американцы к бейсболу. Оттого они такие суровые.

— Эта страна стала частью моей души, и мне трудно рассуждать трезво. Чем больше я пытаюсь разобраться, тем сильнее берут верх чувства. На меня словно действуют какие-то необъяснимые чары. Надо бежать отсюда, пока не поздно.

— Китти, могу вас порадовать: Дов в безопасности. Он скрывается в Мишмаре. Карен я об этом еще не сказал.

— По-моему, ей нужно об этом знать. Брюс, что теперь будет?

— Кто знает…

— Думаете, ООН уступит арабам?

— Наверное, будет война.

На сцене протрубил горн. Вышел конферансье, рассказал несколько анекдотов на иврите и представил публике рослого, красивого сабру с черными усами. На нем была обычная белая рубашка с отложным воротничком, вокруг шеи тоненькая цепочка со звездой Давида. Он настроил гитару и спел песню о возвращении на Землю Обетованную.

— Я должна знать, что будет с Ган-Дафной.

— Арабы могут собрать войско из пятидесяти тысяч палестинцев и двадцати тысяч добровольцев из-за рубежа. Там есть некий Кавуки, который возглавлял добровольцев еще в довоенные годы. Он снова собирает головорезов. Арабам гораздо проще достать оружие, чем евреям, у них кругом друзья.

— А остальные?

— Остальные? Египетская армия — около пятидесяти тысяч человек. У Ирака примерно столько же. Саудовская Аравия тоже выделит войска, которые вольются в египетскую армию. Сирия и Ливан выставят около двадцати тысяч. У Трансиордании есть Легион. Превосходные солдаты, хорошо вооруженные. По современным меркам арабские армии нельзя назвать первоклассными, но у них много частей с современной артиллерией, танками, авиацией.

— Вы ведь, кажется, советник Хаганы, Брюс. Что вы им сказали?

— Я им предложил создать оборонительную линию между Тель-Авивом и Хайфой и попытаться всеми силами удержать эту полосу. Потому что оборотная сторона медали, Китти, довольно неприглядна. У евреев четыре или пять тысяч пальмахников, на бумаге в Хагане числится около пятидесяти тысяч бойцов, но у них не более десяти тысяч винтовок. Маккавеи тоже соберут тысячу человек, не больше, и то — слабо вооруженных. У евреев нет артиллерии, военно-воздушные силы состоят из трех дряхлых «пайперов», а флот — из лоханок, на которых они переправляли нелегальных иммигрантов. Если говорить об армии, то у арабов превосходство сорок к одному, в населении — сто к одному, в снаряжении — тысяча, а в территории — пять тысяч к одному. Тем не менее Хагана отвергла мое предложение. Они собираются бороться за каждый мошав, за каждый кибуц, за каждый населенный пункт. Это касается и Ган-Дафны. Продолжать?

— Не надо, — сдавленным голосом ответила Китти. — С меня хватит. Не странно ли, Брюс? Как-то я провела ночь с молодыми пальмахниками на горе Табор, и у меня появилось чувство, что эти люди непобедимы, что они солдаты самого Бога. На меня сильно действуют свет костра и луна.

— На меня тоже, Китти. Все, чему я учился, весь мой военный опыт говорит о том, что евреи не могут победить. Но когда посмотришь, какие они чудеса совершили в этой стране, то оказывается, что ты не реалист, если не веришь в чудеса.

— О, Брюс, если бы я могла в них поверить!

— А что за армия у евреев! Парни и девушки без оружия, без знаков отличия и воинской формы, без жалованья. Командующему Пальмахом тридцать лет, а командирам трех его бригад нет и двадцати пяти. Да, есть вещи, которые невозможно понять, и арабам придется считаться с ними. Евреи готовы отдать свою кровь до последней капли. А сколько крови готовы отдать арабы?

— Неужели они победят? Вы верите, что они победят?

— Назовите это Божьим вмешательством, если вам так нравится, или скажем лучше, что у евреев хоть отбавляй Ари Бен Канаанов.

Наутро Китти вернулась в Ган-Дафну. Она удивилась, когда застала в своем кабинете Иордану. Рыжая девушка чувствовала себя неловко.

— Вы зачем пришли, Иордана? — холодно спросила Китти. — У меня масса дел.

— Мы слышали, что вы сделали для Ари, — смущенно пробормотала та, — и я хочу поблагодарить вас.

— Вот как? Я вижу, ваша разведка хорошо работает. Мне очень жаль, что пришлось отложить отъезд.

Иордана заморгала и ничего не ответила.

— Впрочем, лично вы мне ничем не обязаны, — добавила Китти. — Для раненого пса я сделала бы то же самое.

Китти снова стала готовиться в путь. Однако доктор Либерман уговорил ее остаться на несколько недель. Алия Бет доставила новую партию детей, а с ними новый персонал, который требовалось обучить. Жилье для вновь прибывших строилось невероятными темпами. Многие дети были в очень тяжелом состоянии — они провели в лагерях для перемешенных лиц два года.

Но время шло быстро. Вскоре до отъезда Китти и Карен из Ган-Дафны и Палестины осталось два дня.

К концу августа 1947 года комиссия ООН представила два плана. Каждый из них предусматривал раздел Палестины на отдельные еврейскую и арабскую территории, для Иерусалима же предлагался международный статус. Комиссия призывала разрешить иммиграцию шести тысяч евреев в месяц из лагерей для перемещенных лиц, а также к отмене запрета на продажу им земли.

Евреи просили, чтобы в их территорию включили пустыню Негев. У арабов были миллионы квадратных миль невозделанной земли. Евреи же добивались этой небольшой, в несколько тысяч квадратных миль, полосы, надеясь, что им удастся ее освоить. Комиссия ООН дала согласие.

Устав от полувековых препирательств, Еврейский национальный совет и Всемирная сионистская организация заявили, что идут на компромисс. Выделенные им земли даже после включения Негева больше походили на обрезки, чем на территорию, где можно создать жизнеспособное государство. Это были, в сущности, три полосы, соединенные между собой узкими коридорами, словно связка сосисок. Евреи теряли свою извечную столицу Иерусалим. Им оставляли те части Галилеи, которые они отвоевали у болот, Саронскую долину и пустыню Негев. Но бороться дальше не имело смысла. Евреи согласились на предложения комиссии и направили свой ответ в ООН.

Арабы тоже ответили Раздел Палестины — это война, сказали они.

Несмотря на угрозы арабов, комиссия представила план раздела Генеральной Ассамблее ООН, сессия которой должна была состояться в Нью-Йорке в середине сентября.

Китти предусмотрела каждую мелочь. Снова наступил канун ее отъезда с Карен. Утром Брюс отвезет их в аэропорт, а вечером они полетят в Рим. Багаж отправили заранее пароходом. В коттедже осталась только ручная кладь.

Китти сидела за столом и раскладывала последние истории болезни. Оставалось закрыть шкаф на ключ и выйти из кабинета — навсегда. Она открыла первую папку, достала историю болезни и прочитала свои записи.

Минна (фамилия неизвестна), возраст — 7 лет. Родилась в Освенциме. Родители неизвестны. Предположительно из Польши. Доставлена Алией Бет в начале года. Прибыла в Ган-Дафну ослабленной, физически и психически больна…

Роберт Дюбюэ, возраст — 16 лет, французский подданный. Найден английскими войсками в лагере Берген-Бельзен. В тринадцать лет весил двадцать девять килограммов. На его глазах умерли отец, мать и брат. Сестру, впоследствии покончившую с собой, забрали в публичный дом. Нелюдим, агрессивен…

Самуил Каснович, возраст — 12 лет. Из Эстонии. Родственники неизвестны. Жил в семье христиан, затем два года скрывался в лесу…

Роберто Пуччели, возраст — 12 лет. Из Италии. Родственники неизвестны. Освобожден из Освенцима. Рука искалечена в результате побоев…

Марсия Класкин, возраст — 13 лет. Из Румынии. Родственники неизвестны, вывезена из Дахау…

Ганс Бельман, возраст — 10 лет. Из Голландии. Родственники неизвестны. Вывезен из Освенцима… Родных в живых не осталось…

Снятся те же сны, что и большинству людей из Освенцима: будто укладывает чемодан. Это символизирует смерть: чемоданы обычно укладывали накануне отправки в газовые камеры Биркенау…

Сны об удушливом дыме, символизирующем запах горелого мяса в крематориях…

Мочится под себя…

Проявляет агрессивность…

Кошмары…

Крайне нелюдима…

Китти достала копию письма, отправленного когда-то Хариэт Зальцман.

«Дорогой друг!

Вы как-то спрашивали, чем объяснить то, что мы добиваемся таких поразительных результатов у детей, находящихся на грани безумия. Так вот, я думаю, вы не хуже меня знаете, в чем тут дело. Вы сами подсказали мне ответ в тот день, когда мы познакомились в Иерусалиме. Это чудодейственное средство называется «Эрец Исраэль». Кажется невероятным, до чего дети здесь сильны духом. Они мечтают лишь об одном: жить и сражаться за свою страну. Я никогда не видела такой энергии и такого подъема у взрослых, не говоря уже о детях».

Китти Фремонт убрала картотеку в шкаф. Встала, оглядела кабинет, затем быстро потушила свет и вышла. У подъезда она остановилась. Наверху, на полпути к Форт-Эстер, горел большой костер. Дети из Гадны, десяти-, двенадцати — и четырнадцатилетние бойцы, должно быть, поют там и пляшут хору.

Она зажгла фонарик и пошла по газону. В ее отсутствие вырыли новые окопы. У домиков, где жили дети, построили просторные бомбоубежища.

Статуя Дафны по-прежнему стояла на посту.

— Шалом, гиверет Китти, — радостно крикнули ей ребята, промчавшиеся мимо.

Она отперла дверь коттеджа. Чемоданы стояли около двери. На всех уже были ярлыки. Пустая комната производила тягостное впечатление.

— Карен, ты дома?

На кухонном столе лежала записка.

«Дорогая Китти!

Ребята захотели устроить мне прощальный костер. Скоро приду. Целую.

Карен»

Китти закурила и принялась ходить по комнате. Она задернула шторы, чтобы не видеть огней в долине, и вдруг поймала себя на том, что не выпускает из рук занавеску, которую подарили ей дети, прощаясь несколько недель назад. Добрый десяток из них уже оставили Ган-Дафну и ушли в Пальмах, эту миниатюрную армию евреев.

В комнате стояла духота. Она вышла к калитке. В саду благоухали розы. Китти пошла мимо коттеджей, окруженных газонами, кустами и деревьями. Она дошла до конца дорожки, затем повернула обратно. В коттедже Либермана горел свет.

Бедный старик, подумала Китти. Его сын и дочь оставили университет и служат в Пальмахе, в бригаде Негева. Она подошла к двери и постучала. Экономка, такая же старая и чудаковатая, как и сам Либерман, провела ее в кабинет. Старый горбун сидел и списывал с черепка древнееврейский текст. Из приемника слышались негромкие звуки симфонии Шумана. Доктор Либерман поднял голову и, увидев Китти, положил лупу на стол.

— Шалом, — сказала Китти.

Он улыбнулся. Никогда раньше она не здоровалась по-еврейски.

— Шалом, Китти, — ответил он. — Какое это чудесное слово и как оно подходит для прощания добрых друзей.

— Действительно чудесное, и еще лучше подходит, чтобы здороваться.

— Китти, дорогая…

— Да, доктор Либерман, шалом. Я остаюсь в Ган-Дафне. Мое место здесь.