Из-под купола ночи, заросшей черно-полою мшарой огня, вышли мы в это поле за рощей, где холмы голубеют, звеня, — чтобы не было дня беззарочней, и нежнее, и длительней дня.

Дали в госстрахе гривенник сдачи, с ним и живи до конца… Плачут волы на майдане, чумаче, искры летят от лица. Бачилы очи, шо купувалы — блесен последний наплыв под полосными, под куполами двоякодышащих ив.

черточкой-тенью с волнами ты сплавлена дугами воздух кроя ластонька милая ластонька славная ластонька радость моя чье чем твое обниканье блаженнее на поворотах лекал чье заполошней круженье кружение между светящихся скал чья чем твоя и короче и медленней тень говорящая не просто что эти зигзаги и петли не больше чем штрих на волне

кто откаркался семь раз не врага архистратиг ли? вязкий дуб и зыбкий вяз кругло вздрогнули и стихли пробуждаются бойцы чешут клювами о бурки вороненые щипцы извлекают из кобурки блеклый бук и тусклый тис с деревянными руками вам от этих ли спастись с воронеными курками? потемнел под солнцем клен пальцы свисшие ослабя граб качнулся ослеплен пересвеченный ослябя чья вина – ничья вина (что б оно ни означало) что проиграна война каждый божий день сначала

Что ночью щелкает, когда не дождик черный, что щелкает всю ночь кристальный свой орех? Но что это за звук – другой! – за щелкой шторной: чревовещанье гор? столоверченье рек? Так тихо прожил ты дождя десятилетье — на лапках беличьих в колючем колесе, в фонарной прожелти, в воздушном фиолете, в графите, меркнущем по круглому шоссе, но что-то дернулось и стукнуло; подуло в земле – очнувшейся, как ты, в чужом поту; и реки сдвинулись; и поползли от гула холмы далекие, колебля темноту.

что уже… ладно… раз занесло нас на разогнавшем созвездья валу в этих долин голубую наклонность в этих хребтов лиловатую мглу ну так пойдем – поглядим нелюдимо как облаков подтлевают копны и выступает из гладкого дыма пепельный шарик ранней луны.

Чтоб не слышна была тишина от половины восьмого и до десьти, швейные машинки придумал Бог, к винограду пристрачивающие лозу. Но если сломается хотя бы одна, других без механика не завести — на иголку накручивается клубок, гроздь на грозди́ громоздится внизу. Раз на пятнадцать лет рвется, бывает, нить (что-нибудь в августе или в первые дни сентября, пропахшие виноградным дымом и дождевым серебром). Свеча не шевéлится, свет затекает за обшлага. Тучнеют и распускаются облака. Это Его тишина. А за нею негромкий гром. Это Он говорит, собственно говоря. В кустах что-то щелкает: значит, пришли чинить.

О белых полях Петербурга рассеянней сны и неверней, чем поздние жалобы турка и франкфуртский выстрел вечерний, и тиса тисненая шкурка из плоских затупленных терний. А черных лесов Ленинграда, шнурованных проволкой колкой, под звездами нижнего ряда и медленной лунной двустволкой еще и сновидеть не надо – они за защелкой, за щелкой.

Когда разлили на горé Луну в граненые стаканы, Деревьев черные каре Сверкнули смутными штыками. Пришел указ для смертных рот: Под граммофонный треск музы́ки По двести грамм на каждый рот, На каждый рот, на безъязыкий. Деревья дóпили луну И капли отряхнули с веток, Во тьму, на зимнюю войну Они ушли – и больше нет их. Застыла в проволоках связь, Сломалась мýзыки пружина. И, паче снега убелясь, Бежало небо, недвижимо.

Осьмикрылой стрекóзе хромой, Отраженной в себе же самой, Никогда ей уже не вернуться домой, В пустоту от себя уносимой, — А всегда ей лететь, прижимаясь к Земле, И всегда ей идти на последнем крыле, И всегда ей скользить, исчезая во мгле Над Цусимой.

…вдруг проснется веранда – от стекол, заскрипевших в полдневном свету, и взлетит паучок, что отштопал половину окна на лету, и, смахнувши проржавленный стопор, стукнет створка в околицу ту, где уже засыпают июлю августóвского пороху в жбан и литую шиповника пулю обливают по всем желобам, и к шипящему в облаке улью подогнали шмеля шарабан.

Житель подоблачных кочек, нéжитель вздыбленных сот — снег, распылившийся летчик, кинувший свой самолет, чтó на златом карабине ты зависаешь в ночи? — дали криле голубине, так улетай и почий где-нибудь там, на чужбине, в чьей-то зеленой печи. Всё; исчезает; молчи.

От Италии холерной до Далмации-чумы слышен мерный шлеп галерный — – Это мы или не мы?

Всё алмазней, всё лазурней, всё тесней к себе самой под небесною глазуньей, подпузыренною тьмой, с вёсел звездами стекая, уносящая с ума ночь деньская, персть морская — Адриатика сама.

По искрóй прошитой слизи распускается мазут — из заморского Бриндизи вздох Вергилия везут — – Это мы на веслах плачем, вести ветхие везем, и в мехах облысых прячем чернозем и глинозем.

От Апульи суховейной к Адрианову столбу прорезает плеск хорейный Адриатику-скобу — Бог не охнет, гром не грохнет, не просыпется Гомер, пусть луна на веслах сохнет и меняется размер.

– Мы гекзаметру враги ли? – Это мы, а не они! – Умер, кажется, Вергилий? – Умер, Бог оборони!

Ослепительным воздухом дут, ослепленной водою спринцован, облаков стеклянеет редут, поджидая, когда подойдут те – под знаменем сизо-пунцовым и с шар-бабой каленой луны. Ночью будут руины смутны в чистом поле под бабой каленой, и лыжнею – кривой и зеленой — мимо них побегут бегуны.

какой-то шурх и треск в колодках стволовых как если бы в них жил коротковолновик как если бы эфир под купой завывал но только чмок и фырк приемник издавал какой-то жалкий блеск в коробках столбовых исчезновенье жил темнеющее в них как если бы фонарь над купой воспарил и фосфорную пыль в тумане растворил как если бы сбежал по лесенке стальной какой-то белый жар короткою волной

…А над глиняным Дунаем по заболоченному мосту, черной пеной поддуваем, поезд скатывается в пустоту. И, разбужен полым звуком, ты вдруг очнешься в купейном углу: виадук за виадуком назад шагают, в злаченую мглу. Сквозь сквозные их опоры без сожаления оглянись на разрезанные горы с жилистым дымом, сходящим вниз. На подкóпченные шпалы и столбцы непонятных вех, на подточенные скалы с перистым паром, всходящим вверх, где над выгнутым Дунаем по заоблачному хребту, снежной пылью подымаем, воздух втягивается в темноту.

– Саранча, саранча, где твоя епанча? – У сада Пал Палыча упала с плеча. Я летала к Пал Палычу в том году на Крит. Стол у Пал Палыча в том саду накрыт. – А что подают у Пал Палыча, алычу? Может, и я туда полечу по лучу? Может, чего получу? – У Пал Палыча в том саду стол накрыт. Подают у Пал Палыча в меду акрид. Коль не хочешь, саранча, потерять епанчу, не летай к Пал Палычу по лучу!

В горы́ тучнеющее тело наискосок – к зерну зерно — двуклонной россыпью влетело двууглых ласточек звено, и – молниею пронзено — (как бы в бутылке, зеленó) мгновенно – облако – сотлело. Прощай, гора. С двуклонных крыш — с твоих чешуйчатых террасок — во мрак ступают через крыж дымы в краснеющих кирасах (за дымом – дым, за рыжим – рыж, и нити на хвостах саврасых горят, как и сама горишь). Гора, прощай. По одному огни сухие, пепелимы, со склона скатятся в потьму, как пух сожженный тополиный (у павшей ласточки в дому сомкнутся крыльев половины, и сны – приснятся – никому).

Все багряные ладони Ветер клену пережал И к осиновой колонне, Уходящей в полупоклоне, В полунаклоне перебежал И маленький закат дымился на погоне у дуба – Как погашенный пожар Последние полки́ в заречье уходили — За грабом липа и за вязом бук — И под занавес огневой угодили: Хлюп над рекой, плюх, бах, бух! Полетел с папахи пух, Дым сверкающий набух… – Проводили!

– Видишь? –   разобранный надвое гребнем светящимся пруд… – Вижу. Как будто со дна твое сердце достали и трут. – Слышишь? –   плесканье надводное бедных кругов золотых… – Слышу. Как будто на дно твое сердце сронили – бултых —

глинистые голуби одесские головы их голые и детские душная волна из-под крыла над горелым морем заболоченным за холерным парком заколоченным кукуруза дымная цвела слава богу с этим все покончено желтизна чулочная истончена до запаутиненной дыры кувырнулись голуби расстрелянные и собаки прыгнули растерянные в море со ступенчатой горы палевое море взбаламученное сгреб с причала в небо замазученное дед в тельняшке перержавым Ψ и давно закрылись все столовые и давно расплылись все полóвые на ступенях дрыхнувшие псы.

Что ж с того, что луна возвращается, вещи неба в чехлах находя, и волна, уплотняясь, вращается, на зубцы фонарей находя, — все под мост уходящие полосы косо-накосо не исчесать: нам – вдыхать эти гладкие волосы, кораблям в эту мглу исчезать.

сладкой слизью пахнет дым кладкой глиняной захоложенный не в упад и невподым сада клиньями загороженный а липы дрожат как осины им накосо сдуты меха цвéта измерзшейся глины и изотлевшего мха

горькой гнилью пахнет дым между голых стволов перевернутый в неупад и в неподым доннерветтером передернутый а сосны ложатся как ели ужé засыпáть им пора на гладкой холодной постели из старого серебра

пресной пылью кружит дым дрожащий над сизою чащей кислой прелью виснет дым просыпанный в воздух бренчащий льдом золотым-голубым над лесом и садом летящий