Озеро в потертых штопках, Небо в тощих синяках… — Стало все как было, чтоб как раньше все было – Или никак. Вспомнить вдруг о том диктанте — Как подарок на ногтé , Хоть мы все уже не там, где раньше все были – Или нигде.

На Северном море закаты белы, И ртутная лупа слепит сквозь стволы, А ступишь на поле отлива — По щиколку грязь щекотлива. (Когда над Балтийским горят облака, Чухонской тоскою взбухает щека И алая к солнцу полоска Бежит от пивного киоска. Я вышел из дому, лет десять тому, И шел по отливу на белую тьму, И я уже около где-то. И ночь пустотою одета.) Когда ни вернется пустая волна, Она будет искр бесцветных полна, Полна ослепленного света. – И хоть бы прошло это лето! —

посмотри с балконных сходней, – что уж… так уж повелось… — на небес халат исподний в басурманщине полос как из байки, как из нанки, полуваточный, сквозной, с набухающей в изнанке серо-розовой близной – — самолет под тучу скрылся уходящий на восток, на его спине искрился дикой молнии росток, на его глухих жужжалах рваный рокот залипал, на чувствилищах и жалах мрак кусками закипал, на его хвосте ребристом дрожью пели провода, тараканом серебристым убегал он в никуда.

Ад сразу за порогом – жар и вар ночного пищеблока, шмарь и гарь его. Черт, буйный куст усов и шаровар, лет – тыщи две! – гигантской люлькой варево по часовому ходу шуровал. Глаз не сомкнешь – то гневные борщи вулканных жерл, то сытой мглы смесилища. Не ропочи, душа, и не ропщи, твоя вечерняя ворчня бессиляща. Не грела днем, так не льдяни в ночи.

Бедный Гейне, жи́дка белокурый, чья коса там в облаке дрожит? – Смерть мужской, немецкий, с партитурой, музыку ночную сторожит.

Скверно спать в гробу без боковины… – Серной Сены расползлась волна, и плывет в окно из Буковины жидкая ночная тишина.

Весь день гудели кирочные ботала немецкой шлакоблочной слободы; гроза была – как пробка не сработала — в коротких замыканиях воды; автобуса набрякшая гармоника утягивала мех за поворот; турецкая собака с подоконника кривила, с мукой судороги, рот; я в дождь шагнул – его косые гво́здики мне стукались у шляпы на полях; соседский кот карябал лапой в воздухе, нетрезвый и усатый, как поляк; была зима вся изморозью траченой, но сквозь нее темнела и текла, неметчиною пахла и собачиной, и сладким тленом газа и тепла; я шел один. Воро́ны или во́роны в слезах и искрах вились надо мной. Сменилась кровь. На все четыре стороны гроза ползла, не зная ни одной.

Опять с небоската колотит вода В гремучие бубны радара, Из черных снегов – за звездою звезда — Спускается войско Гаспара: Слепого коня он ведет под уздцы, За ним с калашами шагают бойцы, Им нечего дать, с них нечего взять, Из самых последних наплакана рать, А первыми так и не стать им, И их воевода под стать им. Из черных морей – за ладьею ладья — (В тумане, как серная баня) Всплывает дугою эскадра-змея, Скелетами крыльев табаня: Под брызгами искр высыхает волна, Мадам Валтасар у бушприта пьяна, Кивает банто́м, в петлице бутон, Отходит десантная шлюпка бортом, И машут матросские девки Матрацным штандартом на древке. Из черных проплешин, из каменных нор, Из ссохшихся десен пустыни В морщинистой коже ползет Мельхиор С своими червями пустыми: Морщинистым глазом сжирая луну, Застенчиво жмется пластун к пластуну, Бездонны уста, простата пуста, Щекотится ус у незримого рта, А может, прикуска кинжала — Востры у язычников жала. Небесная язва пухла, глубока — Разрыва воронка сырая, Предатель ракету пульнул в облака И пляшет на крыше сарая, Завалы разобраны, сети сняты, Предатель с начальником стражи на ты, Мы спим, на подушку пуская слюну — Цари-чернокнижники входят в страну: Помилуй нас, Господи Боже, Опять мы попались на то же.

На волны́ попятный выпят в шкурке полувосковой полый тополь солнцем сыпет, мертвый, полувековой — сучья старческие глáдки, желтой серой заплыли́, листья – гнутые облатки на клею и на пыли — не нагнутся в токе сорном паутинных кристаллид… Вдовья тополь, газом черным вся очеркнута, стоит за рекой. Сходить бы – не с кем, да и как назад потом? — мо́стом Александро-Невским, топким охтенским мостом за рекý, где сушь литая женских то́полей аллей? Пух летит не долетая от утопших тополéй: водный шар в магнитной раме, пух искрящийся над ним… Кем родиться в смертном сраме? – только тополем одним, кем же кроме? Кроме – некем, кроме тополя в окне… Разве только – блеском неким вскользь по вздыбленной волне..?

…а вернемся – в ртутный город, без мгновенья золотой, как перчатка наизнанку, шевелящий пустотой, где с ладони краснопалой на дворцы и на дворы леденеющего жара разбегаются шары; …будет тихо на причале – ни огня, ни корабля, лодочник культю протянет в направлении рубля и польет волна косая, золотея с-под винта, от причала до причала, от моста и до моста; …или будто бы случайно я тряхну из кошелька три текучие крупинки дорогого порошка, и польет волна косая через Зингера и Ко, заливая в шар крылатый золотое молоко; …или я такое слово на три такта просвищу, что польет волна косая по обводному свищу, золотя и золотея, догоняя ртуть-свинец, чтобы море на рассвете стало морем наконец.

На глубо́ко-синем небе треугольные круги. Из-за лиственного блеска не по-русский говоръят . Тишина и нега мира – вот вам главные враги, Отрядившие дозором голубят и воробьят. Сколько будет еще длиться этот вечер-до-войны, Сколько еще будут литься щебетанья и щелчки, Сколько виться еще будут ангелочки сатаны — Наконечники без копий и воздушные волчки? Я – веревка в вашем доме, я – шкилет у вас в шкафу, Я – неношенная шуба в шкапе запертом у вас, Тишину и негу мира вам не кинуть на фуфу, Тишина и нега мира дотлевает, как фугас.

…когда распоротый туман набухнет, точно две сирени, скользнет по яхтам и домам стрела в горящем опереньи, и вспыхнет башня на скале – во мглы слабеющем растворе — для всех, заблудших на земле, для всех, блуждающих на море, и бросится с востока на закат, незнамо кем влекома, внезапная голубизна у окаема окоема. …тогда, сквозь минные поля, расплавленные в датских шхерах, всплывут четыре корабля расстрелянных. Четыре – серых. Сирена закричит во мгле о смертном, о последнем горе — для всех заблудших на земле, для всех блуждающих на море, для тусклых башенных огней, стрелой погашенных каленой, что на восток, в страну теней, идут кильватерной колонной. …но что останется от них? – aлмазной стрелки взмах и промах, молчание проклятых книг и грохот волн на волноломах —

В раю, должно быть, снег. От сосен на пригорке до моря черно-алого, куда закат затек. В раю, должно быть снег. И всё – ни норки в норке, ни галок письменных, ни белок-распустех. В раю, должно быть, снег. И ангел-истребитель устало барражирует сверкающий озон. В раю, должно быть, снег. Единственный в нем житель — в пальто расстегнутом и мертвый Аронзон. В раю, должно быть снег. Я был над ним, пролетом. В пыли иллюминатора косой стеной он рос. Но из подмышки перистой пунктирным пулеметом его отрезала цепочка черных роз.

В темных садиках зарешёченных няньки пашут и ботами бьют, а младенцы в морозных пощечинах равнодушные песни поют. Не слышны сюда с белой площади облученных трамваев звонки, небеса сине-чёрно полосчаты, и подспущены, и низки. Не прольнет сюда с белой площади проводами линованный лен. Небеса сине-чёрно полосчаты, купол искрами окаймлен.

…я с перрона сойду к заголенным стволам – к зеркалам в их умноженном створе — там, где с йодом мешается дым пополам и с рекою мешается море… …где, как слизни, лежат еще сгустки дождя на крыжовнике возле обрыва, где с гранитного склона сползает, дрожа, сухопутная водоросль – ива… …где вдвигают поглубже герань и табак под брезентом облитые крыши, и отрывистый лай зазаборных собак комариной зазубрины тише… – Далеко, у Кронштадта, гроза все длинней, но сюда дотемна не доплыть ей, потому что поставлена сеть перед ней из блистающих облачных нитей.

По плоскому дну обратной реки в пустых плоскодонках скользят старики возздравствовать рай возвращенный , как некто сказал некрещеный. Со всех пристанéй стекает толпа к лохматому плацу с пустотой от столпа и безмолвно встает полукругом на цыпочки в небе упругом. Что в летнем саду, что в зимнем дворце на дверцы прибито раскаленное « C », а тому, кто не спросится братца, туда вообще не пробраться. И в зимнем дворце, и в летнем саду в две тысячи сорок лохматом году в служебном подъезде у арки лежат на меня контрамарки. Я старый билет не снес на возврат, поэтому мне и привратник не брат — и поэтому в литерном ряде мне скучать о потерянном аде .

– о откуда такой ослепительный прах и до скрипа исто́нченный скрежет что во мраморных венах у варшав и у праг песья кровь створожённая брезжит и испуганно блеет объятий бежа арнаута товарищ кургузый и садится веницейская тьма-госпожа на дубленую кучу рагузы и в рутенских амбарах сыреют дымы и слоятся мадьярские чумы и встают на запястья у границы чумы в шароварах лампасных кучумы? – то обозы везут черногубчатый хлеб вдоль границы по склизкому шляху и в елейную ильну и за гребаный греб, и к мадьяру и к чеху и к ляху так взметается лед до небесных пустынь растолченный цепями литыми так псоглавые латники бьют щитами о тын гулко лая на трубной латыни: со шляхетскою миской беги за порог и лови подлетающий – вот он! — кус – крупитчатый точно он черный творог подтекающий розовым потом.

Разгорается запад заречный сине-газовым полуогнем — ветер перечный, мгле поперечный, расклиняется медленно в нем. Треугольным копытом Газпрома твердь незримая пронзена, и паломой летит из пролома с расковырянной грудью луна.

Толпы дерев за копьями охраны, они уже и не хотят уйти — плечами плещут, алы и охряны, слюнями блещут и бугрят культи. А братья их, полны струистой пыли под черной замороженной корой, лежат зарыты в трехсотлетнем иле и медленно качаются порой. Но разве из того же матерьяла, что пленный лес и тленная река, дождик мгновенный, забурливший льяла и снова ускакавший в облака?

О медленном золоте нашего дня поет на чугунном углу западня и наголо колосом зреет, который качается в утренней мгле, где голые тени стоят на игле и наглое олово реет. Когда мы выходим за бледный порог, лежит на земле поколений творог уже растолченный и сжатый и плачет вагоновожатый, в сухой порошок заезжая трамвай, и падает снег-растопыра на май, и пахнет последнею жатвой. О родине спелой отпеты не все шуршащие песни – косцу и косе еще величальной не ныли. Когда мы вступаем в рассветную мглу, грохочет трамвай, как гранат, на углу, и в заднем вагоне не мы ли? С холодной копейкой стоять под копьем наклонным, обернутым ветра тряпьем, среди заснежённого мая была нам дорога прямая — но, видимо, вырвал страницу писец из книги небесной, и вздрогнул косец, рывками косу поднимая.

Из-под купола ночи, заросшей черно-полою мшарой огня, вышли мы в это поле за рощей, где холмы голубеют, звеня,— чтобы не было дня беззарочней, и нежнее, и длительней дня.

Дали в госстрахе гривенник сдачи, с ним и живи до конца… Плачут волы на майдане, чумаче, искры летят от лица. Бачилы очи, шо купувалы — блесен последний наплыв под полосными, под куполами двоякодышащих ив.

черточкой-тенью с волнами ты сплавлена дугами воздух кроя ластонька милая ластонька славная ластонька радость моя чье чем твое обниканье блаженнее на поворотах лекал чье заполошней круженье кружение между светящихся скал чья чем твоя и короче и медленней тень говорящая не просто что эти зигзаги и петли не больше чем штрих на волне

кто откаркался семь раз не врага архистратиг ли? вязкий дуб и зыбкий вяз кругло вздрогнули и стихли пробуждаются бойцы чешут клювами о бурки вороненые щипцы извлекают из кобурки блеклый бук и тусклый тис с деревянными руками вам от этих ли спастись с воронеными курками? потемнел под солнцем клен пальцы свисшие ослабя граб качнулся ослеплен пересвеченный ослябя чья вина – ничья вина (чтоб оно ни означало) что проиграна война каждый божий день сначала

Что ночью щелкает, когда не дождик черный, что щелкает всю ночь кристальный свой орех? Но что это за звук – другой! – за щелкой шторной: чревовещанье гор? столоверченье рек? Так тихо прожил ты дождя десятилетье — на лапках беличьих в колючем колесе, в фонарной прожелти, в воздушном фиолете, в графите, меркнущем по круглому шоссе, но что-то дернулось и стукнуло; подуло в земле – очнувшейся, как ты, в чужом поту; и реки сдвинулись; и поползли от гула холмы далекие, колебля темноту.

что уже… ладно… раз занесло нас на разогнавшем созвездья валу в этих долин голубую наклонность в этих хребтов лиловатую мглу ну так пойдем – поглядим нелюдимо как облаков подтлевают копны и выступает из гладкого дыма пепельный шарик ранней луны.

Чтоб не слышна была тишина от половины восьмого и до десьти, швейные машинки придумал Бог, к винограду пристрачивающие лозу. Но если сломается хотя бы одна, других без механика не завести — на иголку накручивается клубок, гроздь на грозди громоздится внизу. Раз на пятнадцать лет рвется, бывает, нить (что-нибудь в августе или в первые дни сентября, пропахшие виноградным дымом и дождевым серебром). Свеча не шевeлится, свет затекает за обшлага. Тучнеют и распускаются облака. Это Его тишина. А за нею негромкий гром. Это Он говорит, собственно говоря. В кустах что-то щелкает: значит, пришли чинить.

О белых полях Петербурга рассеянней сны и неверней, чем поздние жалобы турка и франкфуртский выстрел вечерний, и тиса тисненая шкурка из плоских затупленных терний. А черных лесов Ленинграда, шнурованных проволкой колкой, под звездами нижнего ряда и медленной лунной двустволкой еще и сновидеть не надо – они за защелкой, за щелкой.

Когда разлили на горé Луну в граненые стаканы, Деревьев черные каре Сверкнули смутными штыками. Пришел указ для смертных рот: Под грамофонный треск музы́ки По двести грамм на каждый рот, На каждый рот, на безъязыкий. Деревья дóпили луну И капли отряхнули с веток, Во тьму, на зимнюю войну Они ушли – и больше нет их. Застыла в проволоках связь, Сломалась мýзыки пружина. И, паче снега убелясь, Бежало небо, недвижимо.

Осьмикрылой стрекoзе хромой, Отраженной в себе же самой, Никогда ей уже не вернуться домой, В пустоту от себя уносимой, — А всегда ей лететь, прижимаясь к Земле, И всегда ей идти на последнем крыле, И всегда ей скользить, исчезая во мгле Над Цусимой.

…вдруг проснется веранда – от стекол, заскрипевших в полдневном свету, и взлетит паучок, что отштопал половину окна на лету, и, смахнувши проржавленный стопор, стукнет створка в околицу ту, где уже засыпают июлю августoвского пороху в жбан и литую шиповника пулю обливают по всем желобам, и к шипящему в облаке улью подогнали шмеля шарабан.

Житель подоблачных кочек, нежитель вздыбленных сот — снег, распылившийся летчик, кинувший свой самолет, чтó на златом карабине ты зависаешь в ночи? — дали криле голубине, так улетай и почий где-нибудь там, на чужбине, в чьей-то зеленой печи. Всё; исчезает; молчи.

От Италии холерной до Далмации-чумы слышен мерный шлеп галерный — – Это мы или не мы?

Всё алмазней, всё лазурней, всё тесней к себе самой под небесною глазуньей, подпузыренною тьмой, с вёсел звездами стекая, уносящая с ума ночь деньская, персть морская — Адриатика сама.

По искрoй прошитой слизи распускается мазут — из заморского Бриндизи вздох Вергилия везут — – Это мы на веслах плачем, вести ветхие везем, и в мехах облысых прячем чернозем и глинозем.

От Апульи суховейной к Адрианову столбу прорезает плеск хорейный Адриатику-скобу — Бог не охнет, гром не грохнет, не просыпется Гомер, пусть луна на веслах сохнет и меняется размер.

– Мы гекзаметру враги ли? – Это мы, а не они! – Умер, кажется, Вергилий? – Умер, Бог оборони!

Ослепительным воздухом дут, ослепленной водою спринцован, облаков стеклянеет редут, поджидая, когда подойдут те – под знаменем сизо-пунцовым и с шар-бабой каленой луны. Ночью будут руины смутны в чистом поле под бабой каленой, и лыжнею – кривой и зеленой — мимо них побегут бегуны.

какой-то шурх и треск в колодках стволовых как если бы в них жил коротковолновик как если бы эфир под купой завывал но только чмок и фырк приемник издавал какой-то жалкий блеск в коробках столбовых исчезновенье жил темнеющее в них как если бы фонарь над купой воспарил и фосфорную пыль в тумане растворил как если бы сбежал по лесенке стальной какой-то белый жар короткою волной

…А над глиняным Дунаем по заболоченному мосту, черной пеной поддуваем, поезд скатывается в пустоту. И, разбужен полым звуком, ты вдруг очнешься в купейном углу: виадук за виадуком назад шагают, в злаченую мглу. Сквозь сквозные их опоры без сожаления оглянись на разрезанные горы с жилистым дымом, сходящим вниз. На подкoпченные шпалы и столбцы непонятных вех, на подточенные скалы с перистым паром, всходящим вверх, где над выгнутым Дунаем по заоблачному хребту, снежной пылью подымаем, воздух втягивается в темноту.

– Саранча, саранча, где твоя епанча? – У сада Пал Палыча упала с плеча. Я летала к Пал Палычу в том году на Крит. Стол у Пал Палыча в том саду накрыт. – А что подают у Пал Палыча, алычу? Может, и я туда полечу по лучу? Может, чего получу? – У Пал Палыча в том саду стол накрыт. Подают у Пал Палыча в меду акрид. Коль не хочешь, саранча, потерять епанчу, не летай к Пал Палычу по лучу!

В горы тучнеющее тело наискосок – к зерну зерно — двуклонной россыпью влетело двууглых ласточек звено, и – молниею пронзено — (как бы в бутылке, зеленo) мгновенно – облако – сотлело. Прощай, гора. С двуклонных крыш — с твоих чешуйчатых террасок — во мрак ступают через крыж дымы в краснеющих кирасах (за дымом – дым, за рыжим – рыж, и нити на хвостах саврасых горят, как и сама горишь). Гора, прощай. По одному огни сухие, пепелимы, со склона скатятся в потьму, как пух сожженный тополиный (у павшей ласточки в дому сомкнутся крыльев половины, и сны – приснятся – никому).

Все багряные ладони Ветер клену пережал И к осиновой колонне, Уходящей в полупоклоне, В полунаклоне перебежал И маленький закат дымился на погоне у дуба – Как погашенный пожар Последние полки в заречье уходили — За грабом липа и за вязом бук — И под занавес огневой угодили: Хлюп над рекой, плюх, бах, бух! Полетел с папахи пух, Дым сверкающий набух… – Проводили!

– Видишь? – разобранный надвое гребнем светящимся пруд… – Вижу. Как будто со дна твое сердце достали и трут. – Слышишь? – плесканье надводное бедных кругов золотых… – Слышу. Как будто на дно твое сердце сронили – бултых —

глинистые голуби одесские головы их голые и детские душная волна из-под крыла над горелым морем заболоченным за холерным парком заколоченным кукуруза дымная цвела слава богу с этим все покончено желтизна чулочная истончена до запаутиненной дыры кувырнулись голуби расстрелянные и собаки прыгнули растерянные в море со ступенчатой горы палевое море взбаламученное сгреб с причала в небо замазученное дед в тельняшке перержавым Ψ и давно закрылись все столовые и давно расплылись все половые на ступенях дрыхнувшие псы.

Что ж с того, что луна возвращается, вещи неба в чехлах находя, и волна, уплотняясь, вращается, на зубцы фонарей находя, — все под мост уходящие полосы косо-накосо не исчесать: нам – вдыхать эти гладкие волосы, кораблям в эту мглу исчезать.

сладкой слизью пахнет дым кладкой глиняной захоложенный не в упад и невподым сада клиньями загороженный а липы дрожат как осины им накосо сдуты меха цвeта измерзшейся глины и изотлевшего мха

горькой гнилью пахнет дым между голых стволов перевернутый в неупад и в неподым доннерветтером передернутый а сосны ложатся как ели ужé засыпaть им пора на гладкой холодной постели из старого серебра

пресной пылью кружит дым дрожащий над сизою чащей кислой прелью виснет дым просыпанный в воздух бренчащий льдом золотым-голубым над лесом и садом летящий