Осколок зеркала (сборник)

Юрьев Сергей Станиславович

Русская поэзия конца XX века по сей день остаётся «белым пятном» в истории отечественной литературы. Поэты, чей творческий путь начался в восьмидесятых, в подавляющем большинстве либо остались в тени шестидесятников, либо просто не нашли своего читателя. Стихам Сергея Юрьева давали высокую оценку известный литературовед Эдуард Бабаев и поэтесса Юнна Мориц, однако широкой известности они не снискали, поскольку публиковались лишь в самиздатовских сборниках, выходивших крохотными тиражами. В 80-е годы прошлого века стихи, касавшиеся запретных для своего времени тем, не имели шанса на издание, а потом начался период общего угасания интереса к поэзии. Впрочем, как известно, рукописи не горят, и этот сборник – попытка открыть современному читателю стихи, отражающие духовные искания целого поколения…

* * *

КГБ – против упадничества и нигилизма

Это произошло в те «старые добрые» времена, которые теперь принято именовать «периодом застоя». Литература и прочее искусство на всей территории СССР, тогда ещё не бывшего, находились под неусыпным вниманием партии, правительства и «соответствующих органов».

На дворе стоял 1983 год.

Именно тогда в Ульяновском педагогическом институте возникло литературное объединение «Зеркало» – три студента-литератора и один историк собирались в свободных аудиториях, просто показывали друг другу свои стихи и песни и делились впечатлениями о новинках литературы. Изредка стихи Андрея Бузуева, Андрея Баранова, Владимира Ефремова и Сергея Юрьева публиковались в институтской многотиражке, и они не раз выступали со своими виршами на фестивалях «Студенческая весна», после чего девушки-сокурсницы нередко просили дать им переписать стихи – а это по тем временам была уже почти слава. И несмотря на то, что цензуру никто не отменял, казалось, никто не ущемлял свободы творить. Но, как впоследствии выяснилось, до поры до времени, пока литераторы-самородки не переступили определенную грань… Весной того же 1983 года на очередной встрече «великолепная четверка» решила: пора донести свои произведения до широкой читательской аудитории – издать литературный альманах «Третий сын». Название родилось почти сразу и споров не вызвало, но потребовало разъяснения для среднего читателя. В качестве эпиграфа Владимир Ефремов предложил цитату из трудов исследователя и популяризатора русских народных сказок Елизара Мелетинского: «Иванушка-дурачок глуп, с точки зрения его практичных, эгоистичных, здравомыслящих братьев, но обладает какой-то мудростью, которая в конечном счете дает ему преимущество…»

Поскольку доступ к немногочисленным ксероксам, которые были в то время в Ульяновске, был ограничен, сначала решено было прибегнуть к обыкновенной пишущей машинке – печать через семь копирок по пять раз обеспечила бы тираж в тридцать пять экземпляров. Но вскоре удалось получить доступ к ротатору! Теперь, конечно, мало кто знает, что это за «зверь», а между тем с помощью этой машины размножалась большая часть документов государственных и партийных органов. Сначала текст с помощью пишущей машинки печатался на специальной бумаге – восковке, а потом каким-то хитрым образом типографская краска выдавливалась сквозь нее уже на стандартные листы писчей бумаги. Так можно было получить сотни экземпляров, но было решено благоразумно ограничиться тридцатью двумя – по восемь на брата. Обложку нарисовал Андрей Бузуев, а Сергей Юрьев наделал с нее нужное количество фотокопий.

Конечно, скрывать от читателей свою первую книгу авторы не собирались, но чести увидеть эту библиографическую редкость удостаивались немногие – только ближний круг друзей и, разумеется, подруг. Год прошел относительно спокойно, но весной 1984 года Владимир Ефремов при большом скоплении народа – человек сорок – в городском клубе самодеятельной песни прочел лекцию о писателях-диссидентах Викторе Некрасове, Василии Аксёнове и, разумеется, Александре Солженицине… Рассказал их биографии, сделал обзор произведений.

Люди в сером явились ко всем одновременно! Хотя Андрей Баранов к тому времени уже закончил вуз и служил в армии, Сергей Юрьев прервал обучение и работал художником в одном из конструкторских бюро, а Владимир Ефремов и Андрей Бузуев готовились к сдаче госэкзаменов. «Третий сын» всё-таки попал в поле зрения КГБ – примерно за год до начала горбачевской перестройки.

В конце концов все отделались относительно легко – несколько довольно продолжительных «бесед» в «комнате для посетителей» с капитаном, майором и даже подполковником. Несколько рулонов бумаги с объяснительными «записками», где каждый обозначил свою «принципиальную политическую позицию»: «Против социализма, КПСС и всего советского народа мы ничего не имеем, но нас возмущают отдельные недостатки, которые мы непременно изживем и построим-таки коммунистическое общество». Хуже было то, что пришлось собирать разошедшиеся по друзьям и знакомым экземпляры «Третьего сына». Но, совершенно не сговариваясь между собой, все авторы заявили, что напечатано было экземпляров то ли десять, то ли пятнадцать… Так что в итоге далеко не весь тираж осел в архивах КГБ.

Впрочем, и сами сотрудники грозной спецслужбы понимали или даже знали, что скоро грядут перемены, а сама «спецоперация» была затеяна, как оказалось, в рамках кампании по усилению партийного и комсомольского контроля над молодежью. Чтобы 2 сентября 1984 года первый секретарь Ульяновского обкома КПСС Геннадий Васильевич Колбин мог заявить на посвященном этой кампании заседании партийно-хозяйственного актива: «А там, где ослабевает наше идейное влияние, появляются сорняки безыдейщины. Некоторые студенты «нашли выход» из положения, создали своё объединение «Зеркало» и начали подпольно издавать журнал, помещать в него стихи, наполненные политическим нигилизмом, упадничеством. И ни партком, ни комитет комсомола не дали вовремя принципиальной политической оценки подобному «творчеству».

Впрочем, кагэбэшники сами дали творчеству четырех поэтов «принципиальную политическую оценку». Кроме изъятого альманаха, они потребовали для ознакомления другие рукописи авторов. А возвращая прочитанное, «товарищ майор» попросил оставить ему несколько листков со стихотворениями – для личной библиотеки…

Зеркало

В прозрачности бездонной Живут добро и зло, В ней, словно на ладони, Мир, хрупкий, как стекло. Боюсь – прикосновенье, И выпадут, звеня, Осколки от Вселенной, Осколки от меня. Судьба тебе наивно Пророчит черный фрак, А мир стеклянным ливнем Уже летит во мрак. Но в рамках отраженья – Скольженье детских снов, В поэзии движенья – Движение стихов. И время не рассудит – Идет за годом год Переложенье судеб На музыку забот. По жилам отраженным Течет живая кровь… И мир перерожденный, И я, живущий вновь.

Оптимистические миниатюры

Услуги, выслуги, заслуги На мир накинули узду. Одни идут за вечным плугом, Другие топчут борозду. Век неприкаянный и тесный Лежит на сломанных весах, И прежде чем Христос воскреснет, Его распнут на небесах.

Из тысячи истин довольно одной, А может быть, даже и этого много… Века исчезают за нашей спиной, И новое время не помнит былого. Во всем потакая ослепшей судьбе, Дороги запутались в гордиев узел. Какую ж из истин оставить себе Из тех, что для этого мира – обуза…

Не будет ни похвал, ни воздаяний – Идем на смерть за крикунами вслед, Давно уже устав от предсказаний Грядущих поражений и побед. Земля тесна, а небо – и подавно, И пусть бежит испытанная рать, Себе не доверяя в самом главном – В уменье жить и в праве умирать.

Ни в радости, ни в грусти нет спасенья От бесконечной суеты сует, Но в суматошной сутолоке лет Порою к нам приходит отрезвленье. Мы все живем на свете как придется – У каждого свой враг и свой кумир. И слава богу – так устроен мир: Душе всегда отдушина найдется.

Мы шли по кручам, не боясь упасть. Не били грозным идолам поклоны, Играли с шулерами в преферанс, Стрелялись с дуэлянтами в законе. Пусть против нас – нечестная игра, Пусть рыли нам заранее могилы, А мы добра искали от добра И находили.

Не выживших надежд не перечислить, Но только вновь – чем дальше, тем больней Осколки старых одичавших истин Скребутся в стенки памяти твоей. Что говорить – потери есть потери, Но век терпенья – не Великий пост… Пусть ляжет путь наш испытаньем веры И верности тому, что не сбылось.

Нам свобода дана от Бога, С прошлым вечное сводит счеты, Нас несут по слепой дороге Перекаты хмельной свободы. И летят за окном вагонным Вереницы поселков дачных… Пересохшие «рубиконы» – Под закатом, упавшим навзничь.

Не слышен зов охотничьего рога, Не слышно крика боевой трубы Там, где живут играющие боги, Сойдя с пути коварства и борьбы. Земля и небо не стоят на месте Под искорками вечных фонарей, И что с того, коль сложены созвездья Из мячиков в Божественной Игре.

Какой-то мост над медленной рекой, Какой-то дом за редким частоколом, Какой-то мир под крышей голубой, Какой-то бог в своей привычной роли. Старинное молчание храня, Сегодня он горшки оставил в печи И занят сотворением огня, Над первой искрой вновь ссутулив плечи.

Эта ночь не закончится вдруг Пробуждением после рассвета, В ней предчувствие скорых разлук И знакомые запахи лета. В ней усталый и сдержанный смех И невидящих взглядов сплетенье, В ней какой-то простительный грех, На который способны растенья.

Когда расставлены все запятые, А точки повисли уже над бумагой, Молчат и святые, и понятые, Кто с трепетом в сердце молчит, кто с отвагой. А годы стремительней всё и короче, Кончается время – являются сроки… У каждой дороги – по паре обочин, И где-то конец есть у всякой дороги.

Мы – в земле нераспаханной зерна

«Тот день не включен в календарь…»

Тот день не включен в календарь, Тот день подойдет незаметно, Растает обычная ночь И сон без особых примет… А утром окажется вдруг, Что в городе властвует ветер, Который несет меж домов Обрывки вчерашних газет. Следы бытовых катастроф И грохот вчерашних салютов Укроет собой горизонт В стране отошедших ночей. Из всех привилегий земных, Дарованных кем-то кому-то, Останется чудо любви, Останутся руки друзей. И пусть нам оставит судьба Немногие лета и зимы, Но чем бы там черт ни шутил, И как бы нас Бог ни берег, Мы дружбу доверим друзьям, Любовь мы доверим любимым, А все остальные права Кто хочет, пусть тот и берет. Летит в небесах Зодиак, Пылит под ногами планета, Вращаясь на старой оси, Летя по привычной кривой, И солнце под воду уйдет Закинутой в море монетой На память о будничных днях, Идущих своей стороной.

Песня солдат непобедимой армии

Штыками в сером воздухе качая, Под дерзкий топот стоптанных сапог Идут полки по площади прощанья К развилке непредсказанных дорог. Как будто им уже нельзя иначе, Как будто всё за них предрешено, Как будто с удаляющимся плачем Всё гаснет, что осталось за спиной. Молитвы, что с усердием зубрили, Брать в пекло не положено с собой, Грехи, что не прощают до могилы, И так простятся Богом и родней. Над головой простреленное знамя, Как рваный парус, нас несет вперед, Победа, как всегда, не за горами Уже который год, который год. Уроды, идиоты и кастраты Строчат приказы, стерегут казну, А мы, как оловянные солдаты, Играем в настоящую войну. Что может быть естественнее драки, Война почетней нищенской сумы, А те, что шли вчера на нас в атаку, Красиво умирали, черт возьми! Пусть прошлое окутывает пламя, Пусть наши дни сосчитаны давно, – Примкнуть штыки, сегодня ход за нами. А в небе уж столпилось воронье. Пусть рвут эфир возвышенные речи, И сводки, как всегда, – без перемен… А этот день – он будет длиться вечность, Но вечность не протянет целый день. И мы себе не пастыри, не судьи, Не дай нам Бог взамен любой беды Погибшим – пожалеть о том, что будет, А выжившим – о том, что позади.

Баллада о белых перчатках

Желанный час пробил, и миг настал – Полки равнялись в предвкушеньи схватки. Наш бравый маршал снова надевал Застиранные белые перчатки. И бронзовые трубы батарей Готовы спеть симфонию расстрела! Чем больше крови, тем триумф пышней, А грязь и кровь заметнее на белом. Вперед! В штыки! Не важно, для чего. Игра в войну близка с игрою в прятки… Врагом быть может каждый, на кого Укажет пальцем белая перчатка. Какой был бой! В удушливой пыли Восторженная смерть носилась птицей, И трупы покрывали плоть земли С веселыми гримасами на лицах. Две рати выясняли, с кем же бог. Никто не попросился в отступленье! А кто залег, тот замертво залег. Какой был бой! Какое вдохновенье. Давно завяли у могил цветы, Пропели, как положено, молитвы, Построились на кладбище кресты Красивей, чем полки на поле битвы. Давно пошло оружие на слом, Давно и маршал где-то смазал пятки, Остались лишь в музее под стеклом Застиранные белые перчатки. Полузабыт восторг былых боев, Но звука нет грозней на этом свете, Чем медленное шарканье шагов Смотрителя музея по паркету.

Посвящение солдатам Киплинга

Не топай так, ведь это не парад, По мостовым, потом по трапам – в трюмы. Вам выдали пятнистые костюмы, И скоро состоится маскарад. И там, у незнакомых берегов, Не торопись штыки свои кровавить, Забыв, что правда не умеет править, А все права от правды далеко. Твоя земля достаточно кругла, Чтоб среди бела дня и в чистом поле Какой-нибудь усидчивый подпольщик Не подстрелил тебя из-за угла. Не всем нести почетный караул, Ты многое умеешь в деле ратном, Твоя земля достаточно квадратна, Чтоб в ней найти спасение от пуль. Не топай так, ведь это не парад, По мостовым, потом по трапам – в трюмы, Вам выдали пятнистые костюмы, И скоро состоится маскарад.

И снова появляются герои

И снова появляются герои В прожженных, окровавленных мундирах, В роскошных запыленных треуголках, Толпой, в строю, с оружием и без… И ржавые от крови алебарды Колышатся под вдохновенной речью Седого и домашнего мужчины Из бывших покорителей земель. Они еще покуда не устали От грома обезумевших оркестров, Они еще покуда не устали От близких и далеких канонад! Их не страшит уступчивая слава – От смерти до надгробного салюта, Их обнадежит бравая молитва, Что наспех прочитает капеллан. И словно два зеркальных отраженья, Сойдутся две обученные рати, И словно два зеркальных отраженья, Войдут в один и тот же ржавый дым… Как это просто – умереть за что-то, Как это благородно и почетно, Как это мило, дерзко и красиво – За что-то, а не просто умереть. И снова появляются герои, И снова сочиняются баллады, И чисто принаряженные дети Несут цветы к могилам храбрецов.

Песня сыновей Джона – Ячменное Зерно

Оттого, что кто-то нас забыл, Наша жизнь ни длинней, ни короче, Нам удачи никто не пророчит, Не готовят нам братских могил. Наше время разумней стократ Всех эпох, пережитых не нами, Над землей неподвижное знамя Не зовет ни вперед, ни назад. Между двух неразменных эпох Мы живем, лишь в душе непокорны, Мы – в земле нераспаханной зерна, Вбиты в дерн каблуками сапог.

Памяти Ю. В. Андропова

Снова звуки надклассовой классики Наполняют эфир над страною, Ни иконы, ни звезды, ни свастики Не годятся в кортеж похоронный. Ни к чему ни восторг, ни отчаянье, Затихают программные речи – Состоится неделя молчания, Состоятся негласные встречи. Всё чин чином, чиновник к чиновнику, Ряд за рядом – почетная стража, Оркестранты построились стройненько, И Шопен в нотоносцы заряжен. Снова звуки надклассовой классики Накрывают раскатами грима Безъязыкие оды-побасенки На паденье Четвертого Рима.

«Уже ничто покоя не нарушит…»

Уже ничто покоя не нарушит, Что нам подарит день больших разлук… Как лист увядший, падает на душу Прощальный взмах таких знакомых рук. Судьба нам всем наставила отметин, А мир всё так же пьян и терпелив, А волны вечно следуют за ветром И тихо гаснут, проходя в залив.

Молчание вслух

«Летим сквозь пространство недобрых примет…»

Летим сквозь пространство недобрых примет Мы, как сорванцы у Земли на запятках, Не видя дороги, теряясь в догадках, Но зная – на завтра назначен рассвет.

«Барабана дробь звучала…»

Барабана дробь звучала, Пульс Сенатского плаца. Было славное начало, Но без славного конца. Кто-то вместо поля брани, Мостовых в крови людской Оказался под подолом У графини Трубецкой. Скрип колес, мосты, заставы, Место – каждому свое, Ваша правда – ваше право Молча праздновать ее. Жизнь – цепочка лет случайных, Что со времени возьмешь… Ваша правда – ваша тайна, Ваша тайна – ваша ложь. Отбывая жизни сроки, Вы в Отечестве своем Не нашли себе пороков, Отложили на потом. По какой такой причине Прижились вы по домам? Где вы, мальчики, мужчины… Некому поверить вам. Припасли на всякий крайний Вы одну из страшных доль… Ваша правда – ваша тайна, Ваша тайна – ваша боль.

Легенда о летучем голландце

Нет, это сочиняли не поэты, Всё было проще – колокол пробил, Когда уже сорвавший голос ветер На долгий танец волны пригласил. На мостике то ровном, то покатом Стоял рыжебородый капитан И крыл фортуну трехэтажным матом, Хотя и был по-своему не пьян. Как тросы, порвались земные путы, Планета показала небу киль, И небо с морем кто-то перепутал, А бог похмелья – он про нас забыл. В просоленное небо мы свернули, В недоуменьи мечется компас, Вот ангелы в почетном карауле Кого-то ждут, да, видимо, не нас. До нас им дела нет, и слава богу, Меняем круто курс – от маяка! Корма закрыла дышло Козерога, Бушприт вспорол слепые облака. На нас спустилась странной благодатью Судьбы непредсказуемая блажь, Всевышний удостоил нас проклятья, Мы снова жизнь берем на абордаж. Опять спокойный слышишь склянок звон ты, От важности надулись кливера, В кольцо нас снова взяли горизонты, И на поруки – добрые ветра. Вперед! Покуда флаги не истлеют, Меридианы в щепы разнося. Пусть капитаны в ужасе бледнеют, Вдали завидев наши паруса. Нам на воде не писаны границы, Блуждаем в океанах и веках, Земля предпочитает откреститься От тех, кто не был принят в облаках. И мы не одиноки в черном списке – Религии, идеи, корабли, Которым век отказывал в приписке Ко всем портам и неба, и земли. Нет, это сочинили не поэты, Нет, мы не миф, не присказка, не сон. Всем временам даны свои приметы, Лишь мы одни – примета всех времен.

Андрею Бузуеву

За старой каменной стеной Рассветно-розового цвета Твой город поражен чумой, Спасенья нет – ты знаешь это. Не слышно гомона дворов, Лишь чей-то стон – всё выше, выше… Из подчинения ветров Все флюгера на башнях вышли. Покинем гиблые места, Хоть это и до слез непросто, Озлобленная доброта Куда бессильней доброй злости. Кто будет бог, а кто пророк, Не важно… Мы пойдём по жизни Туда, где нет ещё дорог, Погрязшие в идеализме. Что нам терять в судьбе своей… В отпетом и воспетом мире Мы не нашли себе цепей, Не завели себе кумиров. Пусть наяву не будет снов, Зато мы будем в отдаленье От зачумленных городов С обезумевшим населеньем.

«Под небом, расчлененным на куски…»

Под небом, расчлененным на куски, Бредет земля через пространство вброд, Давно устав от страха и тоски И ожиданья завтрашних невзгод. Полнаселенья, головы задрав, Высматривают что-то в вышине, И кто-то будет безнадежно прав В том, что остался верен тишине. А прочие собьются в тесный круг, Не пожелав смотреть со стороны, Как все надежду покупают с рук, Хотя и с рук дороже госцены. Мир – как табун безумных лошадей, Где каждый от отчаянья готов Надежду пить с ладоней у друзей, Надежду пить с ладоней у врагов. И никому отказывать нельзя, И будет мир надеждой сыт и пьян, И вязкой тьмой окутает глаза Чернеющий от копоти туман. Пусть мир похмельный встанет поутру, Пусть впору петь не песни, а псалмы, Мы снова вступим в вечную игру, Которую придумали не мы.

«Снега выпадают, и тают снега…»

Снега выпадают, и тают снега, Рождаются люди, и люди уходят, Становится тесной любая свобода, Становится праздной любая тоска. Войною идут на отцов сыновья, А старая вера – на новую веру, Дверными цепочками лязгают двери За тем, чья правда уж слишком права. Конечно, молчащие будут правы В своём необузданном знании меры, Считая находки, считая потери, Считая, что нам не сносить головы… Пусть память в загуле, а время в бегах, Я чувствую ветер – мы рубим канаты! И будут восходы, и будут закаты, Снега выпадают, и тают снега.

Юрию Азарову

Время не бросает нас, а кружит, Мы не делим ни любовь, ни власть В спорах бесконечных и ненужных, В спорах не спасительных для нас. Пусть не всех нас делает счастливей Ничего не значащая ложь, Каждый день по-старому наивен, Каждый день по-новому хорош. Слишком поздно или слишком рано Наши дни являются на свет… В каждом не загаданном желанье Спрятан одинаковый ответ. Память – не в тоске об уходящем… Пусть уж боль и счастье напоказ В спорах бесконечных и пьянящих, В спорах не спасительных для нас.

«Есть четыре стены, между ними четыре угла…»

Есть четыре стены, между ними четыре угла, Телевизор в углу, в том, где раньше висели иконы, По-хозяйски расставлены тонкие ножки стола, И людей толкотня где-то там, далеко под балконом. Только в мире давно уж нет веры большим городам, И едва обозначит рассветом домов очертанья, Мы однажды уйдем к незнакомым пока берегам, Если только, конечно, не верить ничьим предсказаньям. Ветер смоет следы наши в серой дорожной пыли К стародавним, заросшим, забытым людьми переправам, В край, где жизнь человечью нельзя разменять на рубли, Где на совесть и честь суета не находит управы. Мы не знаем молитв, только это как раз не беда, Восклицаньям вдогонку негромко шуршат причитанья, И за нашей спиною погасят огни города, Если только, конечно, не верить ничьим предсказаньям. Мы оставим пророчества все толкователям снов, Да о чем говорить, ведь ничто в этом мире не ново, Но мы вспомним значенье когда-то разменянных слов – Сотворение мира всегда начиналось со слова. Начинается день, и в пути мы встречаем восход Над эпохой, которой никто не придумал названья, Над прекрасной эпохой, которой конец не придет, Если только, конечно, не верить ничьим предсказаньям.

«Мы уходим в предутренней мгле…»

Мы уходим в предутренней мгле, Не читая слепые приметы, На восход, подаривший земле Молодую религию света. И пророки походных колонн Сочиняют под скрежет тележный Философию праведных войн, Философию нежности грешной. Купол ночи зажжен изнутри, Горизонт лег последим порогом, И в огонь сумасшедшей зари Упирается лента дороги.

«Ни болью, ни страхом, ни верой…»

Ни болью, ни страхом, ни верой Меня не изгнать из страны, Которую памятник серый Хранит от войны до войны. Под этой рукой всемогущей, Умелой и мертвой рукой Мы строили райские кущи, Мы строили вечный покой. И тысячи бронзовых пугал Не дремлют, никто не забыт Забвением, загнанным в угол, Одетым в бетон и гранит. Над домом дарующих блага Властителей мыслей и тел – Кровавые сполохи флага, Восход вызывающе бел.

Маленькая абстрактная поэма

В каком-нибудь вестфальском старом замке, Что помнит первых Штауфенов тени, Что скуплен на корню каким-то янки, Шатаются без дела привиденья. Забыв генеалогию свою, Они промеж собою выясняют, Чей дух был в теле внука Барбароссы, Который на турнире сокрушил Семь рыцарей английских или датских, А может – семь племен индейцев сиу, А может быть – семь русских броненосцев, Затопленных у острова Цусима, А кто не верит – может посмотреть. В каком-то городе провинциальном, Где к ночи свет в окне – такая редкость, А фонари на улице побиты Еще две революции назад, Бредет подслеповатый караульщик И вновь кричит: «В Багдаде всё спокойно!» И лупит колотушкой что есть сил, Чтоб горожане мирно засыпали, Поверив, что в Багдаде всё спокойно, А раз спокойно где-то, то и здесь Всё может быть спокойно этой ночью. А где-нибудь в верховьях Амазонки Затеряно невиданное плато, Где не был ни ученый, ни солдат, Ни браконьер, ни пастор, ни чиновник, Чтобы присвоить имена свои Ручьям, цветам, деревьям и нагорьям. И чудища, что здесь пока живут По странным и невиданным законам, Признали бы как ровню человека, Еще не зная привилегий тех, Что он перед природою имеет. А на какой-то розовой планете, Летящей возле голубого солнца, Не меньше лет отмерив, чем Земля, За телескопом из хрустальных стекол В застиранной до серости рубахе Сидит простоволосый астроном. Он видит сквозь причудливые стекла Усталую и юную планету, Какой-нибудь вестфальский старый замок, Какой-то городок провинциальный, Какое-то нехоженое плато И самого себя каким-то чудом, Которое ничем не объяснить. Не объяснить, не вспомнить, не придумать Того, как держат равновесье мира Те призраки распроданного замка, Те жители домов, объятых страхом, Те чудища нехоженого плато И даже тот всевидящий старик, Что телескопом подпирает небо.

За тысячу лет до ближайшего чуда

«Мы ожидаем завтрашнего дня…»

Мы ожидаем завтрашнего дня С каким-то запоздалым нетерпеньем, В который раз сложив свои сомненья На плечи подступающего сна. Где женщина, которая одна Опять непредсказуемо любима, Где нас не кормят баснями чужими, А есть своя счастливая страна. И окунаясь в будущую тьму, И прорываясь к завтрашнему свету, Мы веруем в знакомые приметы, Что сочинили сами на дому. Но мир опять остался при своих. И всё ж от нас не отступились боги, И разум, указующий дороги, Еще подвластен страху и любви.

Людмиле Бегишевой

От заученной боли не лечат словами, В ней ни смысла, ни умысла нет, Мне нужна лишь упругость земли под ногами И навстречу летящий рассвет. Пусть когда-то спасения вовсе не будет, И не стоит судьбе докучать, Но испуганный призрак надежды на чудо Осторожно коснется плеча.

Вале Непомнящих

Ни верность рук, ни близость уз Нас не избавит от причины Того, что мы находим спуск, Оставив побоку вершину. По жизни собственной скользя, Готовят на обмен услуги Мои беспечные друзья И дальновидные подруги. Но нас зовет куда-то вновь И старыми кругами кружит Скоропостижная любовь И незапамятная дружба. И будут памятные дни И непредвиденные годы, И будет Бог, что нас хранит Лишь от заката до восхода.

Вале Непомнящих

Вороненком, что не был никем окольцован, Снизу кровли оставив, а справа – рассвет, Над безлюдной землей, над землей изразцовой Протяну я на север свой облачный след.

«Нет худа без добра, и нет добра без худа…»

Нет худа без добра, и нет добра без худа… Счастливые часы нам не идут в зачет. Сомнений и тоски бесформенные груды – Как будто миражи, подстреленные влет. А что нас ждет потом? Да то же, что и было, – Мы будем уходить и возвращаться вновь, Жалея об одном – мы пожалеть не в силах, Что нас попутал Бог уверовать в любовь. Пусть волосы твои нездешний ветер треплет, Шальной короткий взгляд, далекий взмах руки. Как будто миражи, воскресшие из пепла, И так же далеки… И так же далеки…

«Какие-то новые рифмы…»

Какие-то новые рифмы Придут и затянутся за полночь, Какие-то новые нимфы Нашепчут стихи про загадочность. Какие-то годы промчатся, Какие-то люди изменятся, И с кем-то придется прощаться, Хоть в это еще и не верится. Но только не станут чужими Те раны, что наспех залечены Какой-то не очень любимой, Но всё понимающей женщиной.

Вале Непомнящих

За тысячу лет до ближайшего чуда, За тысячу снов до ближайшей звезды, За тридцать шагов до ближайшей беды Мы женщин целуем, и моем посуду, И где только ни оставляем следы. Мы сами себе сочиняем заботы О тех, кому вряд ли мы будем нужны, И видим тяжелые долгие сны В бездонную ночь с четверга на субботу, Проспав календарный приход тишины. Сживаемся вечно с какой-нибудь ролью, С мальчишеской страстью на старости лет… Настольные книги лежат на столе, Застольные речи звучат при застолье, И люди привычно живут на земле…

Вале Непомнящих

Опять на нас обрушилась зима Еловым звоном, на голову снегом Упала с легкомысленных небес. Молчи – я знаю… Знаю – ты сама… И всё уже готово для побега – Иов поймёт, но изумится Крез. Чуть за порог – и по колено снег, Чуть за порог, и туфельки на шпильках Оставлены, и дальше – босиком… За санный путь, за ленты льдистых рек, Чтоб кто-нибудь сказал: «Жива, курилка…» – Глазам своим не веря – но потом…

«Длинен день, как забор, если он не заполнен делами…»

Длинен день, как забор, если он не заполнен делами, И мгновением кажется, если о нем вспоминать. Города без дворов протянулись тупыми углами Через судьбы, которым уж нечего больше терять. Среди праздности буден немыслим какой-либо праздник, В океане желаний теряется остров мечты, Мы привязаны к делу узами похвал и приказов, А за истиной каждой волочится шлейф пустоты. Здесь огромные стены уставились в окна друг другу, Полусонные люди в трамваях трясутся с утра, Дни идут по короткому, старому, стертому кругу, А на бельмах экранов – такая же точно игра. Чей-то стан, изогнувшись, пращою завертится в танце, Мы умеем любить, только времени нет для любви, Мы умеем прощать и совсем не умеем прощаться, Звуки чьих-то шагов удаляются в шелест травы. А за шелестом трав на дороге, впадающей в тропы, Мы встречаемся с миром, который еще не забыт… Это время надежд, это сны довоенной Европы, Это время любви и действительно горьких обид.

«Когда я был растением, я знал…»

Когда я был растением, я знал Свое родство с созвездиями неба, Какая быль была, какая небыль Меня ждала во мгле иных начал. Я знал пути ращения корней, Когда тянул свой стебель в поднебесье, Я знал огромный мир, и бессловесность Была любой словесности мудрей. Читая фазы Лунного Серпа, Я знал, куда мне новый путь размечен, И я ушел куда-то в бесконечность, Когда через меня легла тропа.

Лере Вершининой

Морщинистые лбы высоких берегов Запомнили великие разливы, Прибрежные пески хранят следы богов, Беспечных, неозлобленных, красивых. Исчезнут города, раскрошится гранит, В космическую пыль сотрутся луны, Но тот святой песок следы твои хранит, Зализанные пенистым буруном.

«Нам достался в наследство причудливый век…»

Нам достался в наследство причудливый век, Нам осталось раздать наше время потомкам, И Россию любить как последний ковчег, Как усталую мать, как больного ребенка.

Отраженье небесной битвы

«Душа, окованная сталью…»

Душа, окованная сталью, Стремится вдаль, Но вновь сестра твоей печали – Моя печаль. Всё, что ушло и не вернется, Имеет вес. Броня души опять столкнется С броней небес. Пройдя сквозь вязкий бархат ночи, Сквозь ситец дня, Ты обретешь всё то, что хочешь, Но не меня. Зовет из тьмы первоначальной Святой Грааль. Душа, окованная сталью, Стремится вдаль.

«Где Истина? – некаверзный вопрос…»

Где Истина? – некаверзный вопрос, Повисший где-то меж землей и небом, Спасеньем душ и грешностью желез, Меж запахом цветов и вкусом хлеба. Ей не во благо рукотворный храм, Ей не во благо поднятые штофы, Ее нашепчет четырем ветрам Скрипучий крест торжественной Голгофы. Ее теряет кто-то на бегу, И валят на нее сомнений груды, И вот – двенадцать спорщиков в кругу, А Истину давно унес Иуда. И снова начинают дележи И в очередь встают у райской двери Епископы от старой верной лжи, Апостолы от новой ложной веры. Сведя свои весомые слова В апостольскую поступь постулата, Идет по человечьим головам Евангельский апокриф от Пилата.

«Осторожные жители тихих предместий…»

Осторожные жители тихих предместий И чадящих столиц Ждут пришествия новых последних известий Из-за стёртых границ. И народ прославляет своих конвоиров, От Кремлёвской стены Тянет запахом нового Старого мира И гражданской войны. И летят в небесах золотые химеры Коренных перемен, А в сердцах остается усталая вера В послезавтрашний день. Кто к сомненьям своим, кто к надеждам прикован, Вою праздничных труб… Так и жизнь пролетит, как костёр тростниковый На холодном ветру.

«Вселенский бомж, услужливый пророк…»

Вселенский бомж, услужливый пророк, Един во многих задницах и лицах. Строитель рифм, любитель длинных строк, Чтоб распирало книжную страницу. Любитель муз и нюхатель цветов. Хранитель самых тех семи печатей, За коими – никто не знает что, Ревнитель непорочности зачатий. Бесполый дух, гранитный монумент, Даритель прав на отдых и работу, Смиренный раб и видный диссидент, Изгой, тюремщик… Кто ты? Кто ты? Кто ты?

«Не боясь ни зверья, ни пугал…»

Не боясь ни зверья, ни пугал, Что воздвиг для себя народ. Мы не прячемся в пятый угол От своих неземных свобод. Мы не ранены, не убиты, Мы идем через дым и тлен – Отраженья небесной битвы На качающейся земле.

«У нас не будет времени на споры…»

У нас не будет времени на споры О смысле и бессмысленности жизни, Нас не заманят золотые горы И липкие объятия Отчизны. А где-то вновь восторженно дерутся, Над горизонтом кто-то поднял знамя, Но мир уже устал от революций, Придуманных великими вождями. Кого-то вновь восславят, обессмертят, Кого-то вновь – живого – на иконы, Из чьей-то фразы, брошенной на ветер, Родятся непреложные законы. Да будет так! Да будет всё иначе… И нас несет течением по свету, А мир опять торопится и плачет, И в этот мир приходят наши дети. У них не будет времени на споры О смысле и бессмысленности жизни, Их не заманят золотые горы И липкие объятия Отчизны.

«Это будет в конце осторожного времени суток…»

Это будет в конце осторожного времени суток – Молодая Венера покинет созвездье Весов, Мир, живущий всерьез, позабудет всего на минуту Направленье полета обоих своих полюсов. И какой-нибудь век, не Серебряный и не Железный, Перепишет сначала свое исчисление лет, И озерами лав поплывет раскаленная пемза, И веселые ящеры мясом оденут скелет. Мир к истоку придет, но с надеждой на то, что когда-то Человеческий мир не начнется с грехов и утрат И что Каин уже не поднимет оружье на брата, Божий Сын человеками снова не будет распят.

Эпитафия смыслу

В квадрате рамы – Ленин и печник, В Квадрате Черном – пустота и вечность, А пара глаз художника Дали – На противне пустыни раскаленной. Ван-Гог – безухий, он уже привык, Что лучше видно, если слушать нечем, А теплокровный камень сердолик Лежит на сердце каждого врожденно. Как важно знать, что 2×2 – не 5, И то, что Е = МС², но Не трожьте землю – ятаган войны Великие моголы там зарыли. Обременен возможностью молчать Любой оратор, понятый превратно, И всё, что не дороже тишины, Способен каждый взять с собой в могилу.

«На том и на этом свете кто верует – тот и свят…»

На том и на этом свете кто верует – тот и свят. Молчит придорожный камень, трещит скорлупа вселенной. Живущие не заметят, а мертвые не простят Молящихся не во храме, плывущих не по теченью. Счастливые крестоносцы, окованные броней, Наверное, точно знают, куда и зачем им надо… Восток разбавляет веру имбирем и тишиной, Восток укрепляет веру молчанием и джихадом. Они рождены в неволе, им страшен лишь Страшный суд, Впотьмах торжествует Ирод, смерть делает их свободней. Им надо лишь убедиться, и после они уйдут, Что тело и кровь Господни покинули Гроб Господень. Глаза поглощают дали, под сталью сердца стучат, Хоругви вздымает ветер, ниспосланный провиденьем. На том и на этом свете кто верует – тот и свят. Молчит придорожный камень, трещит скорлупа вселенной.

Окраина окраин

«Друг от друга ни ближе, ни дальше…»

Друг от друга ни ближе, ни дальше Протянулись столбы и столбы, Верстовые отметки судьбы – Те же самые – всем проходящим. Мы идем, кто угрюм, кто беспечен, Мимо знаков небесных светил… И со всеми, кто здесь проходил, По пути – хоть бы кто-то навстречу… Позади – разноцветные флаги, Торжества, катастрофы, а тут Есть один лишь не пройденный путь, Беглецы, проходимцы, бродяги… Только здесь – избавленье от споров И спасенье от вечного сна, Как бы память была ни тесна, Как бы ни было время просторно. Мы идем, дай нам Бог, если к Богу, Находя только из года в год Утешение в том, что пройдет… Всё пройдет – даже эта дорога…

«А в собранье многогрешном…»

А в собранье многогрешном – Треск свечей, кадильный дым По безвременно ушедшим И по временно живым.

«Время тыльной стороной пролетело – не задело…»

Время тыльной стороной пролетело – не задело, Ваше имя – под язык, нет, не льдинкой – леденцом… Как хотелось нам вчера беспокойного удела, Как хотелось нам найти ветра в спину и в лицо. И нескучные миры безалаберных застолий, И мистические сны о воскресшей красоте, И отчаянная боль по живой и грешной воле Не терялись в пустоте ежесуточных вестей. Но в надежде обменять суету на постоянство Кто-то запер на засов дверь и память изнутри… Время щиплет по листу календарь григорианский, В день – всего по одному, помня правила игры.

«Стеною камни из камней растут…»

Стеною камни из камней растут На истинной окраине окраин… Из прошлого не вспомнится ни дня. Тот берег беден, неприютен, крут И с трёх сторон обложен океаном. Лохмотья пены сохнут на камнях… Здесь камень не шершавей языка, Но не болтливей стражника у входа В покои королевы… Видит Бог, Что мимо нас проносятся века, А здесь почти ничто не происходит – Наш берег неподвижен как лубок. В обход идут живые времена, Галеры, клипера и пароходы – Здесь встретились начало и предел. Вчера была Троянская война, Тильзитский мир, Октябрьская свобода – Случились и остались не у дел. Всё отошло… Не то чтоб без следа, А как бы невзначай и не нарочно. Здесь кладбище великих перемен. И будущее, не произойдя, Становится обыкновенным прошлым, Безмолвным достояньем этих стен. И вечно чья-то тень за косяком, И что ни день – не радость и не горе. Вновь умирает на квадратах плит Принц датский с окровавленным клинком… Напрасно воют трубы Эльсинора – Никто не знает: быть или не быть? И снова – ни к чему любой вопрос, О чем вы, люди, господи, о чем вы… К чему величье дел и благость дней?! И призрак, бледен, немощен и бос, Идет с неоплывающей свечою В просветах меж зубцами на стене.

«Нас некому будет спасать от веры почти безнадежной…»

Нас некому будет спасать от веры почти безнадежной, Нас некому будет спасать от наших утраченных дней, И тысячи тысяч дорог сливаются вновь в бездорожье, И тысячи тысяч молитв не делают время добрей. Хрипела от боли земля, и рыцари в траурных латах Сражались со злом и добром во имя погибшей любви, И зоркие наши сердца совсем не хотели возврата К чужому теплу городов и к шелесту вечной травы. Какой-то случайный пророк дарил нам случайного бога, И нам отпускали грехи во имя торжественных дат, И Слово творило миры, не знавшие правды былого, И Слово вело за собой в придуманный рай или ад. И нас ослепляли на миг рассказы о блеске сокровищ Лежащих в воде Атлантид, кочующих в космосе звезд, И к подвигам звали ветра с волнующим запахом крови, И слава за ними плелась, груженный подачками воз. У женщин, не знавших цены себе и всему остальному, Мы раны лечили свои, скрываясь от криков вождей, Зовущих от века любви к безумному веку стальному, В пучину земных катастроф во славу каких-то идей. В дома приходила война, у власти стояли герои, Горячее тело Земли сжигало подошвы сапог, Горели костры городов, народы, идущие строем, Своей и соседской судьбе уже подводили итог. Мы будем смеяться и петь на нашей Земле небезгрешной, Покуда планетная ось не бросит свои полюса… От наших утраченных дней, от веры почти безнадежной Нас некому будет спасать, нас некому будет спасать…

«На дрейфующих льдинах, осколках Четвертого Рима…»

На дрейфующих льдинах, осколках Четвертого Рима, В балаганном раю разноцветных кулис и знамен, Пропитавшихся запахом прежнего сладкого дыма, Мы плывем в пустоту непонятных и смутных времен. Среди вечных надежд, среди бед, заходящих без стука В свалку книжных миров, в толкотню человеческих душ, Черный ворон сидит на плече Афродиты Безрукой, Черный взор свой вонзив в заоконную черную тушь. Never more! Не вернуть! Так их – в Бога, царя и героя! Я всё знаю и сам. Ты молчи, мой зловестник, молчи… На столе предо мною – руины дымящейся Трои, Освещенные лишь маяком одинокой свечи.

Посвящение Маленькому принцу

Звон восхода по утренней меди Слышен где-то, встречают рассвет Непослушные добрые дети, Население малых планет. Там никто привилегий не ищет И никто не считает долги, И никто в этом мире не лишний, Все при деле – друзья и враги. Доверяясь и боли, и счастью, Там не ищут спасенья от них, Сила там не становится властью В нарушение правил земных. Там стремительны зимы и лета, Но опять забывают взрослеть Непослушные добрые дети, Население малых планет.

«Вечереет, вечереет на душе и во вселенной…»

Вечереет, вечереет на душе и во вселенной, Солнце тянется к закату, тьма торопится в зенит. Время плавится, как свечка, убаюкивая тени Отдыхающих сизифов и трудящихся данид. Откровенье Иоанна вылупляется из слова, В мирозданье брошен камень, чёрный камень пустоты, Но покуда он в полёте, Бог, пошли нам Крысолова, Чтобы дети, слыша флейту, знали, где себя спасти.

«Докопавшийся до столба…»

Докопавшийся до столба, Докопается и до сути, Как катается в масле сыр И теряется в пустоте, А кого-то ведёт судьба, Словно витязя на распутье, То ли в гости на званый пир, То ль на битву при Пуатье. И не спросится, чья вина, Если, сделав себе карьеру, Интендант отставной козы Станет ректором кислых щей. Вечной решкой глядит луна Из-за туч на земную сферу, Ни одной не пролив слезы На порядок земных вещей. Лишь начало – беда лиха, А потом всё встаёт на место – Перебесится волчья сыть, И на камень найдёт коса. Тело мается без греха, Обрастая судьбой, как шерстью, А душа норовит уплыть В неподсудные небеса. Этот странный кордебалет Облысевших забытых истин, Этот вечный базар-вокзал, Этот славный шурум-бурум – Лишь наследие вьючных лет, Лишь следы от пера и кисти, Только эхо пустых зеркал, Только эхо затихших струн.