1

Сколько он себя помнил, Арт Фрисби всегда избегал, чтобы кто-нибудь оказывался у него за спиной. Когда он был еще совсем малышом и под носом у него не пересыхали две влажные дорожки, чье-нибудь сосредоточенное сопение сзади могло означать только одно: толчок в спину, удар в спину. Ведь очень забавно смотреть, как малыш, точно сбитая кегля, падает на асфальт и потом с ревом размазывает по губе красные усы. Прекрасное, общедоступное удовольствие, но Арт редко доставлял его ближним своим. Во-первых, как мы уже сказали, он не любил, когда кто-нибудь бывал у него за спиной, а во-вторых, он всегда падал на руки – такая уж у него была реакция.

Реакция в джунглях – первейшая вещь. У отца Арта реакция была неважная, поэтому-то они и жили в джунглях, в гнусной маленькой комнатке с облупившейся штукатуркой, из-под которой выглядывала в нескольких местах сгнившая дранка. Ночью комнатой завладевали крысы. Они торопливо бегали по полу, иногда попискивали и жили вообще какой-то своей, озабоченной жизнью, в общем-то довольно похожей на жизнь обитателей джунглей – и те и другие были главным образом заняты поисками хлеба насущного, и те и другие боялись друг друга.

Отец, каким его запомнил Арт, был тихим, словно пришибленным человеком со слабой извиняющейся улыбкой на губах. Когда-то, еще до рождения Арта, он был шофером грузовика и много лет спустя любил вспоминать, какая это была славная, замечательная жизнь. Сегодня в одном месте, завтра в другом. Устаешь за рулем, это верно, но ведь и заработки хорошие. Вот повезет ему снова, найдет он опять работу, может быть, даже опять на грузовике, они и выберутся из джунглей, переселятся в какой-нибудь уютный ОП, в чистенький маленький домик с настоящей травкой вокруг, зеленой такой, веселенькой.

Когда Арту было три года и отец в который раз рассказывал, как славно они заживут в ОП, как только он найдет работу, а он обязательно ее найдет, это уж точно, да, сэр, это точно, ведь должно же повезти человеку, особенно если ему долго не везет, Арт спросил:

– Пап, а кто же тебя возьмет на работу с одной рукой? Кому ты нужен?

На лице отца появилась недоумевающая улыбка. Он растерянно помигал, потрогал здоровой рукой культю ампутированной, как-то обреченно пожал плечами, вздохнул и сказал:

– А знаешь, Арт, ты, пожалуй, и прав. Я как-то не подумал об этом.

Руку ему ампутировали восемь лет назад, когда он неосторожно подставил ее под удар лопасти вентилятора, копаясь в двигателе своего грузовика.

В маленьком сердце Арта что-то шевельнулось. Он почувствовал, не понимая, что это, щемящую жалость к этому лысеющему человечку с извиняющейся улыбкой, который забыл, что у него нет руки. А может быть, это была не только жалость, но и нежность. Но вместе с этими непривычными чувствами он испытывал и презрение, ибо сидевший перед ним человек был слаб и извинялся. А в мире Арта слабых не уважали, как не уважали и тех, кто извинялся. Слабым быть нельзя. Если ты слаб, тебя не боятся, а если тебя не боятся, ты обречен. Разумеется, Арт не занимался выработкой жизненного кредо. Оно вырабатывалось само по себе. Он был просто кусочком теплой, живой жизни, жизнь же стремится жить, защищая себя всеми возможными способами.

Когда была возможность украсть, он крал. Когда украсть было трудно, он не крал. Когда нужно было обмануть, он лгал. И не задумывался, почему он поступает так или иначе.

Отец умер, когда Арту было семь лет. Возвращался домой поздно ночью пьяный и упал с шестого этажа в лестничный пролет. Может быть, он и не был так пьян, чтобы потерять равновесие, может быть, он даже сохранил достаточно здравого смысла и контроля над мышцами, чтобы поднять ногу, перебросить ее через металлические перила, с которых уже давным-давно сорвали деревянный поручень, потом упереться другой ногой в грязную ступеньку, перенести центр тяжести и больше не рассказывать никому о том, как скоро, очень скоро, он найдет приличную работу и выберется со всей семьей в какой-нибудь уютный маленький ОП, в маленький уютный домик, где по ночам не бегают торопливые крысы, где вокруг растет зеленая травка, настоящая зеленая травка…

Может быть, он вовсе не был пьян. Может быть, он был трезв и именно потому решил уйти из джунглей, перевалившись через перила. Джунгли ведь, строго говоря, не рассчитаны на трезвого человека, трезво воспринимающего окружающий мир. Мир, в котором однорукие обречены, в котором обречены их дети и жены.

Впрочем, в том уголке джунглей, где жил Арт, такие тонкости не интересовали никого. Разве что тех, кто переносил ногу через перила лестницы.

– Подойди, поцелуй отца, попрощайся, – скучно сказала мать и ткнула его сзади согнутым указательным пальцем в спину. Опять сзади. Угроза всегда сзади.

У него не было ни жалости, ни нежности к этому человеку, что лежал перед ним. Только страх и брезгливость. Жалость и нежность придут к нему через много-много лет, когда ему станет стыдно и того страха, и той брезгливости, которые он должен был перебороть в себе, чтобы на мгновение прикоснуться своими теплыми живыми губами к холодному стеариновому лбу. И тогда, может быть, он поймет, что человека можно любить не за то, что ты его боишься, а за то, что не боишься. Не за то, что он достиг в жизни, а за то, чего не достиг. Не за властный прищур глаз, а за растерянное помаргивание. Но это одна из простых истин, а чтобы постичь простую истину, требуется много-много лет, и не всех этих лет хватает.

Арт рос упорным мальчуганом. Когда ему было десять лет, его жестоко избил в школе Джонни Хьюмс, веснушчатый парнишка фунтов на двадцать тяжелее Арта и намного сильнее его. Он прижал его к асфальту коленом, а руки распял своими руками. Вокруг молча стояли мальчики и девочки из их и соседнего классов и напряженно следили за ними. Они молчали, и слышалось лишь напряженное, восхищенное, увлеченное и сладостное сопение.

– А теперь поклянись, что будешь моим рабом, – сказал Джонни и посильнее нажал коленом. Острая боль выдавила из спины Арта холодный, липкий пот. – Ну, гаденыш… – Джонни всхрапнул, набирая слюну, а потом неторопливо плюнул в глаза Арта. Слюна была горячей, густой, боевой слюной, и от ее обжигающего прикосновения хотелось спрятаться, обмыться прохладной чистой водой, которая течет по той зеленой лужайке у того маленького уютного домика, куда все собирался перебраться покойный отец. Хорошо лежать так на зеленой травке, на настоящей зеленой травке и не двигаться, чтобы зря не расходовать силы, чтобы густая слюна не растекалась по лицу, чтобы не разлить случайно ненависть к этой веснушчатой, распяленной в гнусной улыбке роже.

– У, звереныш, – с ненавистью бормочет Джонни Хьюмс, – молчишь… – Он еще раз плюет в лицо Арту, и вокруг слышно напряженное, восхищенное, увлеченное и сладостное сопение. Вместо аплодисментов Джонни и свиста Арту.

Джонни встает, медленно, очень медленно отряхивает ладони, потом ладонями отряхивает брюки. Он тоже не поворачивается к Арту спиной. В джунглях не любят, когда кто-нибудь за спиной, особенно если этот кто-нибудь отдал бы все на свете, чтобы отомстить.

Вместе с осторожностью в глазах его сияет гордость. Он не только купается в трепетном, боязливом восхищении зрителей. Он поднялся над скучными буднями, он совершил то, о чем только может мечтать настоящий человек, – избил другого человека.

Назавтра Арт нашел во дворе кусок ржавой водопроводной трубы и пристроил его между пожарной лестницей и стенкой. Встав на цыпочки, он как раз касался трубы руками. Он чуть подпрыгнул, ухватился за перекладину и повис. Попробовал подтянуться, но мускулы лишь слабо подергивались, не в состоянии поднять тело, Он стиснул зубы и напряг все силы. Казалось, еще мгновение, и сухожилия у него лопнут. Но сухожилия не лопнули, и он не подтянулся.

– Эй, Арти, – лениво крикнул из окна алкоголик Мурарка, – ты что, в циркачи записался? Может, поучить тебя?

– Сам научусь, – буркнул Арт, снова хватаясь за перекладину. Ладони у него саднили, болели плечи, и он снова не смог согнуть руки. Он попробовал еще раз, и на этот раз ему показалось, что чуть-чуть он все-таки подтянулся.

В этот день он подходил к трубе раз двадцать. Под оранжевой ржавчиной ладоней начали набухать болезненные пухлые мешочки. Теперь держаться за перекладину было мучительно больно, но Арт слышал напряженное, восхищенное и сладостное сопение и еще сильнее сжимал ладони.

Через неделю ему удалось коснуться трубы подбородком. Последние дюймы тело его дрожало и вибрировало, мучительно хотелось разжать ладони и мягко спрыгнуть на асфальт, но он пересилил себя. В двух местах, там, где он хватался за трубу, ржавчина с нее уже сошла. Он коснулся подбородком трубы и ощутил запах ржавого металла. Это был сладостный запах. Он постоял несколько минут, ожидая, пока успокоится дыхание. Посмотрел на два темных пояска на трубе, на свои руки, улыбнулся. Труба уже больше не была врагом. Она стала сообщником, другом, она была теперь заодно с ним.

– Ну, еще разок, – сказал он себе и снова ухватился за перекладину. На этот раз он подтянулся только наполовину – больше не мог, сколько ни тужился. Наконец он признал себя побежденным и разжал руки. Что ж, все равно он уже касался ноздреватого чугуна подбородком и знал, что сможет сделать это еще раз.

Через месяц он уже подтягивался десять раз. Бицепсы его и трицепсы начали наливаться, и каждый вечер, перед тем как заснуть, он напрягал их под одеялом, ощупывал, жал. Он не думал о красоте своего тела или о восхищенных взглядах девчонок. Он думал только о веснушчатом лице Джонни Хьюмса и снова и снова ощущал спиной твердое равнодушие асфальта, который не хотел прятать его, не хотел помочь, когда Джонни распинал его под напряженное, восхищенное и сладостное сопение зрителей.

Когда алкоголик Мурарка как-то снова стоял, у окна и увидел, как Арт подтянулся на одной руке, он несколько раз хлопнул в ладоши и крикнул:

– Ну ты даешь! Только вчера висел как мешок с дерьмом, а сегодня… Ишь ты, артист!

Теперь можно было переходить ко второй части плана. Арт дождался, когда на улицу вышел рыжий Донован по прозвищу Крыса. Он был года на два старше Арта и сильнее его. Крыса шел, засунув руки в карманы брюк с видом человека занятого и озабоченного, но Арт знал, что он ничем не занят, а озабочен лишь тем же, что все, – где бы подшибить монетку. Донован бросил в этом году школу и слонялся без дела. Не мальчик и не взрослый.

– Послушай, – сказал ему Арт, – хочешь заработать двадцать центов?

– Ну?

– Только тебе придется за эти деньги побить меня.

– Как так? Шутишь, что ли? – лицо Донована недоверчиво вытянулось и впрямь стало похоже на крысиную мордочку.

– Нет, хочу потренироваться.

– А что тебе, желающих мало? У нас тут запросто набьют тебе морду. Бесплатно.

– Послушай, Крыса, – уже сердито сказал Арт, – ты хочешь заработать монету или проповеди читать?

– Я ничего, – смутился Донован. – Я пожалуйста. Только ведь я тебя изобью. Вон какой ты маленький. Может, сдерживаться?

– Не надо. Обожди, сейчас я принесу перчатки.

– Перчатки? Боксерские? Пра-авда? – глаза у Донована округлились.

– Да нет, – пожал плечами Арт, – где я их возьму? Так, сам сделал из старых шапок и тряпья. Но все-таки, наверное, предохраняет.

К своему изумлению, Арт обнаружил, что драться с Крысой ему вовсе не трудно. Тот горячился, размахивал руками, а Арт сохранял спокойствие, не позволяя себе ни на мгновение расслабиться и увлечься боем. После ржавой трубы это было нетрудно. Руки, освобожденные от уже ставшего привычным весом тела, казались Арту легкими и сильными.

Когда они оба запыхались, Донован сказал:

– А ты… это… шустрый. Пацан, а шустрый. Завтра еще будем?

– Давай, – сказал Арт, – но только бесплатно, а то у меня не банк.

Они тренировались каждый день. До изнеможения, до тех пор, пока пот не заливал им глаза.

И вот, наконец, Арт медленно подходит на перемене к Джонни Хьюмсу. Не подобострастно улыбаясь, как полагается слабому, не бочком, а прямо, глядя в глаза.

– Я хочу дать тебе в твою паршивую рожу, – спокойно и даже скучно говорит Арт.

Брови Джонни подымаются вверх, словно кто-то дергает их за ниточки. На мгновение в его глазах мелькает растерянность – что бы это значило, – но тут же тает. Мало ли кто как с ума сходит. «Рехнулся, – думает он, – или у него нож. Сразу захватить руки; чтобы он не смог его вытащить».

– А больше ты ничего не хочешь? – ухмыляется Джонни. – Пойдем, мальчик, во двор, а то мне не хочется пачкать тобою пол.

Молча и бесшумно их окружают во дворе зрители. Кольцо напряженного, восхищенного и сладостного сопения. О несравненное наслаждение следить, как сильный уничтожает слабого, если слабый не ты.

– Покажи руки, может, ты с ножом, – говорит Джонни.

Арт молча разжимает кулаки, и в то же мгновение противник бросается на него. Он сама ярость, ненависть. Он защищает свое место под солнцем, свое уютное местечко в джунглях, потому что и в джунглях есть уютные уголки. Он защищает свое право быть господином, быть сильным, быть грозой, вселяющей трепет.

Джонни пытается обхватить Арта, чтобы сжать его в своих объятиях и бросить на асфальт, но тот отскакивает в последнее мгновение в сторону и наносит противнику удар кулаком в лицо. Кулак и лицо встречаются с мягким хлопаньем. Арт бьет Джонни еще раз, теперь уже сбоку. Тот яростно рычит и снова бросается вперед. На этот раз ему удается схватить Арта за руку, но тот с силой выдергивает руку, одновременно делая Джонни подножку. Джонни падает, и вот уже Арт с силой нажимает коленом на живот противника.

Сопение вокруг почти замирает. Сердца зрителей наполняет сладостный ужас. Сладостный, блаженный ужас, который испытывает толпа, когда перед их глазами падает тот, кто только что внушал им страх.

– В следующий раз убью, – скучно и тихо говорит Арт, и ему верят, потому что он говорит скучно и тихо…

 

2

Когда Арту было около семнадцати и он уже давно бросил школу, его как-то зазвал к себе Эдди Макинтайр.

Арт, как обычно, околачивался во дворе, поджидая, пока появится кто-нибудь из дружков, но никто не выходил. В бар идти ему было еще рано, и время тянулось вязко и медленно.

Он услышал, как на улице затормозил автомобиль и чей-то голос крикнул:

– Эй, Арт! Если у тебя есть минутка, зайдем ко мне.

Эдди Макинтайр уже шел навстречу, протягивая для приветствия руку. Через пять минут они уже были в квартире Эдди.

– Садись, Арт. Я уже давно хотел с тобой получше познакомиться. Со всех сторон только и слышно: ловкий парень Арт, умный парень Арт, у Арта глаза на затылке…

«Чего ему надо? – настороженно думал Арт. – Просто так он и не плюнет, не то что в гости позовет… Ишь квартира какая…»

– Давай, Арт, выпьем немножко. Не как хамы какие-нибудь, раз-два, и нажрался паршивого джина до одурения, а выпьем интеллигентно, красиво, настоящего виски. Содовой водички – вот так – добавим, льда несколько кусочков, все как у людей. Ну, за твое здоровье, Арти-бой.

Хотя Арт не в первый раз подносил к губам стакан со спиртным, он до сих пор не мог еще перебороть в себе физического отвращения, которое вызывал в нем запах алкоголя. Он с трудом подавил дрожь и сделал глоток. Если бы его спросили, зачем он выпил первый раз, когда его весь вечер и всю ночь мутило и выворачивало, он бы с искренним недоумением пожал плечами. Как зачем? Все так делают.

Виски согрело желудок Арта каким-то странным, прозрачным теплом и ударило в голову. «Здорово живет этот Макинтайр, шикарно. Телевизор-то, батюшки, какой, в полстены. А что ему? Он, поди, не ищет годами работу. Торгует белым снадобьем, обеими руками деньгу загребает. Виски пьет… Что ему, интересно, все-таки от меня надо, а?»

– Ты вот, наверное, сидишь и думаешь, зачем я тебя пригласил, – сказал Эдди Макинтайр и хитро улыбнулся.

– Угу, – кивнул Арт. Ему стало жарко, и он расстегнул рубашку.

– Ну ладно, не буду с тобой хитрить. Ты, наверное, слышал, я тут иногда достаю желающим порцию-другую героина. Мне это так… меньше всего нужно, дохода почти никакого, а хлопот полон рот. Вот я и хотел тебе предложить, чтоб ты от меня поработал. Как ты на это смотришь? Все-таки приятнее, чем мыть посуду у старика Коблера в пивной. Я ведь давно к тебе присматриваюсь. Парень ты как будто ловкий, ежели ни разу еще не сидел.

– Даже не попадался ни разу, – гордо сказал Арт. Голова у него чуть-чуть кружилась, лицо Эдди Макинтайра казалось мягким и добрым.

– Вот видишь, хотя ты серьезными вещами-то наверняка и не занимался. Так что ты скажешь?

– Чего ж говорить, мистер Макинтайр! Если на этом деле можно немножко подзашибить, чего ж тут говорить! А вы уж на меня положитесь, я вас не подведу. Я никогда никого не подводил.

– Будем надеяться, – кивнул Макинтайр. – Меня еще никто никогда не подводил. И слава богу, а то ведь этого я не люблю.

Они еще выпили, и Макинтайр как-то вскользь, мимоходом спросил Арта:

– Тебе еще не пора?

– Что «пора»? – удивился Арт. – В бар-то? Не-е, я там только с шести начинаю.

– Да я не об этом, – усмехнулся Макинтайр. – Тебе еще кольнуться не пора?

– Мне? – Арт даже раскрыл рот от удивления. – Да я ведь даже ни разу не пробовал…

– Ни разу не пробовал? – Макинтайр даже привстал от удивления. – Ну и дела. А я тебя за взрослого считал… Послушай, Арти, а ты меня, часом, не разыгрываешь? Ей-богу, ни разу не кололся?

– Ей-богу, – кивнул Арт. Ему было немного стыдно, что его принимали за взрослого, а он оказался совсем еще пацаном. Ни разу не кололся. «Но ведь, – подумал он, – говорят, что если уж попадешь на крючок к белому снадобью, потом не соскочишь. Станешь нарком».

Но мысли его уже потеряли четкость и прозрачность. Они были беспечными и неуклюжими, словно сытые, толстые щенки. Мало ли что говорят. Почти все колются, это верно. Привыкнешь… К спиртному тоже, говорят, некоторые привыкают. Вон старик Мурарка совсем спился… А он, Арт Фрисби, ведь не привык.

– Это тебе, братец, повезло, что ты у меня в гостях, – засмеялся ласково Макинтайр. – Такого снадобья, как у меня, тут нигде не достать.

– Простите, мистер Макинтайр, – смущенно пробормотал Арт. – У меня… денег нет.

– Да ты что, Арти, – обиженно сказал Макинтайр, – ты у меня в гостях, и я угощаю.

– А ну как попадешь на крючок? – звериная настороженность Арта все еще давала о себе знать, но перед глазами у него все плыло, волновалось, покачивалось, и он тут же забыл, что спрашивал.

– Да чепуха это, – пожал плечами Макинтайр. – Вот ты смотри на меня, я уже лет десять колюсь и ни на какой крючок не попал. Просто надо себя соблюдать, ну а ты парень волевой, правильный. И пьешь в меру, и вообще не забываешься. Ну, давай, братец, руку. Да не бойся, это, знаешь, такая штука, так тебя подымает, что взлетаешь прямо к небу. Ни с чем не сравнить. Ты меня еще всю жизнь благодарить будешь.

Арт почувствовал, как что-то тоненько укололо его в руку на сгибе локтя, и открыл глаза. Макинтайр аккуратно укладывал в плоскую коробочку шприц.

– Ну вот, – улыбнулся он, – будешь теперь человеком, а то прямо как сосунок грудной… Ты сиди, я скоро вернусь.

Макинтайр ушел, а Арт снова прикрыл глаза. На него медленно накатывалась некая волна. Она была одновременно прозрачной и розоватой, и все существо Арта напрягалось, тянулось навстречу к ней. Волна катилась с беззвучным грохотом, с торжествующим беззвучным ревом, и каждая клеточка тела Арта вибрировала в унисон с прозрачной и розоватой стеной воды. Но это была вовсе не вода. Волна прошла сквозь него, прошла и вырвала его из реальности, в которой он жил. Не было больше узких и вонючих улиц Скарборо, не было крысиной возни по ночам в комнате, где со стен и потолка отваливалась штукатурка, не было тяжелых и выщербленных кружек, которые он должен был мыть в тепловатой грязной воде, не было всегда хмурого взгляда матери, ее вечно сжатых в ниточку губ, не было мелких краж, когда вырываешь у старухи из рук потертую сумочку, чтобы найти в ней потом несколько потертых монет…

Был совсем другой мир, словно омытый той прозрачной и журчащей водой, которая обязательно текла бы по зеленой лужайке, где стоял бы тот уютный домик…

Несколько дней Арт все ждал, пока Эдди Макинтайр объяснит ему его новые обязанности, но тот его все не звал.

Как-то вечером он встретил Крысу – Донована. Крыса брел, покачиваясь, глубоко засунув руки в карманы брюк.

– Привет, – окликнул его Арт.

Крыса поднял на него стеклянные глаза нарка, с трудом сфокусировал их на лице Арта и слабо улыбнулся.

– А, это ты, – с трудом пробормотал он, словно язык его не помещался во рту и еле ворочался там.

– Был на днях у Эдди Макинтайра, – с гордостью сказал Арт, – сам меня пригласил. Предлагал работать на него. Героин.

– Ну и как, ты уже начал? – спросил Крыса, и Арту померещилось, что в его неподвижных глазах мелькнула насмешка.

– Нет еще, но я думаю…

– Думай, думай, я тоже думал… – Он повернулся, чтобы уйти, но Арт схватил его за руку:

– Что ты хочешь сказать?

– Да ничего особенного. Просто то, что и меня в свое время он тоже приглашал к себе и тоже предлагал работу.

– А ты?

– Что я? Ждал, как и ты, а потом понял.

– Что понял?

– Зачем он меня звал.

– Зачем?

– А затем, чтобы сделать из меня то, что я есть, – паршивого нарка, которому хоть тресни нужно каждый день добыть хотя бы полсотни НД для белого снадобья. Понял зачем? Это тебе не боксерская тренировка за двадцать центов. Помнишь? – в голосе Крысы зазвучало глухое раздражение. – Впрочем, чего с тобой разговаривать… – Он втянул голову в плечи, зябко поежился и, покачиваясь, побрел по улице.

Арт стоял потрясенный, потерянный, все еще не веривший до конца в обман. Он, Арт Фрисби, всю жизнь никому не доверявший, всегда настороженный, всегда начеку, всегда весь обращенный в слух и внимание, всегда обманывавший первым, он, Арт Фрисби, оказался последним идиотом, недоумком. Все это так. Крыса лишь подтвердил то, что он уже начал подозревать. Мир, пусть жестокий, колючий, холодный и враждебный, но его мир распадался. Хотелось выть. Броситься ничком на грязный, в трещинах асфальт и выть, выть, пока с воем не выйдет отчаяние, стыд и ненависть. Но Арт был дитя цивилизации, в единственное, что она дала ему, – это умение сдерживать свои импульсы. Выть нельзя – привлечешь внимание. Броситься ничком нельзя – оставишь незащищенной спину. Незащищенной… Как будто он уже не открылся, не позволил обмануть себя, одурачить. Но пусть подождет этот Макинтайр, пока он придет к нему за дозой. Может быть, кто-нибудь и заглатывает крючок с первого раза, но он не из таких.

На пятый день он достал себе шприц и выложил тридцать НД за дозу героина, процентов на девяносто разбавленную молочным сахаром. И снова катилась прозрачная и розовая волна, и снова он тянулся навстречу ей, и не было больше асфальта и тупиков.

Когда ему снова понадобилась доза, денег у него уже не было. С полдня он надеялся, что тошнота, поднимавшаяся от желудка вверх, к горлу, вот-вот пройдет, а завтра он где-нибудь найдет деньги, хотя в глубине души знал, что найти их ему негде. К вечеру он почувствовал, что больше не может. Каждые несколько минут тошнота накатывалась все с новой силой, и желание ощутить сладостное блаженство укола буквально толкало его в спину.

После наступления темноты он отправился на седьмую улицу к супермаркету. Там всегда в это время толпились люди. «Господи, – тоскливо подумал он, – ведь попадешься», – но предвкушение укола смыло, унесло страх. Нужен был укол, нужны были деньги.

Он долго стоял, все боясь сделать выбор, и, когда, наконец, заметил, что покупателей у магазина становится все меньше, испугался.

Из магазина вышла неопределенного возраста женщина с огромным фиолетово-багровым пятном в пол-лица. В руке у нее был сверток и сумочка. В два прыжка Арт очутился около нее и рванул из рук сумочку. На мгновение он увидел расширенные ужасом глаза, рот, раскрытый в крике. Сумочка была уже у него в руках, а женщина с пятном все клонилась вперед, словно хотела стать на колени.

В сумочке оказалось сорок НД. Как раз на приличную дозу.

Через несколько месяцев, когда он встретил Мэри-Лу, ему нужно было уже как минимум сто пятьдесят НД в неделю. Он был на крючке и знал это, и ему уже было все равно.

Он увидел ее в первый раз в обрамлении оконного переплета. Она стояла у открытого окна, откуда когда-то высовывался алкоголик Мурарка и предлагал Арту научить его цирковому делу. Арт машинально раскрыл ладони и посмотрел на них. Интересно, смог бы он сейчас подтянуться? Смотри-ка, и труба все еще на месте. Ничего не меняется в асфальтовом мире Скарборо. Умер старик Мурарка, появилась девушка. Умирают одни крысы, нарождаются другие. Подштукатурят в одном месте, обвалится в другом. Теперь уже не нужно было подпрыгивать. Теперь уже и не нужно было подтягиваться. Кусок ржавой трубы торчал слишком низко. У него уже появились другие заботы. Он поднял руку и потер ладонью чугун. Ладонь стала оранжевой и запахла ржавым металлом. Счастливый запах детства.

– Это для вас низко, – улыбнулась девушка в окне. – На такой высоте и я подтянусь.

У нее были прямые светлые волосы и смеющиеся синий глаза. Казалось, она была заряжена смехом под давлением, и он теперь прыгал и бурлил в ней, ища выхода.

– Попробуйте, – усмехнулся Арт.

Она исчезла в глубине комнаты и через минуту вышла во двор. На ней были пестренькие узкие брюки и старый, затрепанный джемпер.

– Ой, – сказала она, взглянув на трубу, – она же вся ржавая. Руки перемажешь… – Она засмеялась и посмотрела на Арта. – Я, наверное, кажусь вам дурочкой? Честно, я не обижусь…

– Нет, честно, нет, – покачал головой Арт. Она была слишком красивой, она была выходцем из какого-то другого мира. Здесь, в этом асфальтовом колодце, так не смеялись. Здесь, может быть, смеялись и громче, но не так. Не так охотно. Здесь никто не был заряжен на смех. – А вы здесь живете?

– Да, вчера переехала. Ничего конурка. Не очень веселенькая, но жить можно. А вы?

– О, я здесь родился и вырос, – сказал Арт. Ему хотелось сказать девушке что-нибудь очень веселое, легкое, остроумное, но он не знал, что сказать, и лишь смотрел на нее с напряженным вниманием, радуясь тому, что в мире бывают такие случаи, когда прямые светлые волосы и смеющиеся синие глаза могут вместе образовать такое вот лицо, от которого ни за что не хочется отвести глаза. От которого на душе одновременно и весело и грустно.

– Однако вы могли бы мне и представиться, – засмеялась девушка, – тем более что вы старожил, а я новосел.

– Арт Фрисби, – наклонил голову Арт, вспоминая, как это делают по телевизору джентльмены.

– А я Мэри-Лу Никольз. Продавщица в магазине на Седьмой улице. Сегодня у меня выходной.

– Может быть, мы это как-нибудь отметим?

– Что именно? Что я Мэри-Лу Никольз, что я продавщица или что сегодня я выходная?

– И то, и другое, и третье, – снова наклонил голову Арт. – Это все очень важные и конкретные вещи, – он сам удивился своему красноречию, но почему-то совсем не стеснялся девушки. – Выпьем где-нибудь и пойдем в кино. Или, может быть, на танцы?

– Мне везет. Не успела переехать на новое место, как уже получила приглашение. Сейчас я переоденусь. Или так пойти, если в кино? – Она вопросительно и доверчиво посмотрела на Арта.

– Так. Только так, – твердо сказал Арт.

– Почему?

– Потому что, что бы вы ни надели, ничто не сможет сравниться с этим туалетом.

Мэри-Лу покатилась со смеху.

– Ну, вы шутник, Арт. И комплименты откалываете, только держись.

Когда они шли к бару Коблера, он как бы невзначай коснулся ладонью ее руки. Кожа у нее была теплая и сухая, и Арту вдруг стало грустно. Душный комок подкатил к горлу и застрял там. Он не знал, почему ему грустно, но понимал, что грусть эта как-то связана с прямыми светлыми волосами, с доверчиво-смеющимися синими глазами, с теплой и сухой кожей ее руки. И с ним. Он не понимал, что где-то в его сердце рождалась нежность – чувство для него незнакомое и даже опасное, потому что пока в его мире места для нее не было, а ломать привычный мир всегда опасно.

Они начали встречаться, и как-то вечером, глядя, как она расчесывает волосы перед маленьким в радужных разводах зеркалом, он сказал ей:

– Ты знаешь, я не хотел говорить тебе, но… – Она быстро повернулась, и в глазах начал расплываться, обесцвечивая их, испуг. – Я на крючке.

– На каком крючке? – в голосе ее звучала тревога.

– На белом снадобье. На героине.

Губы ее разошлись в улыбке, но страх в глазах не исчезал.

– Давно?

– Несколько месяцев.

– Ты бросишь. Ты обязательно бросишь. Ты ведь хочешь бросить?

– Теперь да. Раньше мне было все равно.

– Тогда ты бросишь, милый. Ты ведь сильный. Я нюхом чувствую, какой ты сильный. Ты, может быть, и сам не знаешь, какой ты сильный. А я знаю, я никогда не ошибаюсь. Ты мне защитник, один во всем свете. И ты бросишь эту дрянь ради меня. Бросишь?

Она посмотрела на него, и в глазах были испуг и надежда. Арт был оглушен. Волна острой нежности захлестнула его сердце. Он нужен кому-то. Его просят о чем-то. Просто нужен и просто просят. Ради него самого, без всякого расчета…

Впервые за последние дни комок в горле Арта растаял, растворился и вышел наружу несколькими слезинками, которые проложили две холодные дорожки по его щекам. Первые дорожки на щеках за много-много лет. А может быть, первые в жизни, потому что, сколько он себя помнил, он никогда не плакал. Конечно, он бросит, возьмет себя в руки и бросит. Это ведь в конце концов не так уж и трудно. У него ведь воля что надо – захочет – и сделает. Для Мэри-Лу сделает, для этих синих теперь уже не смеющихся глаз. В лепешку разобьется, наизнанку вывернется, из своей шкуры выскочит, только чтобы в синих родных глазах снова заскакал, запрыгал веселым щенком смех.

Мэри-Лу тихонько провела пальцем по его щекам, и там, где ее палец касался его кожи, влажные дорожки тут же высыхали.

– Все будет хорошо, – торопливо шептала она, и шепот ее был полон ласки и веселья, от которого становилось на душе грустно, – все будет хорошо.

 

3

Он бросил героин. Он решил, что бросит, – и бросил. День, другой, третий. Он даже не испытывал тех мук, о которых говорили нарки. Просто все это были люди слабые, рыхлые, безвольные, не чета ему. Он вот решил – и бросил.

По ночам ему снилось, как он закатывает рукав рубашки, берет правой рукой, шприц, легко вкалывает его привычным движением и нажимает на плунжер. Но прозрачно-розовая волна не катилась на него, не ревела беззвучно радостным ревом, и тело его не тянулось навстречу. Утром он чувствовал себя разбитым, слабым, больным. Но он лишь усмехался. Это все ерунда. Главное – он бросил. Он хозяин себе. Он может даже кольнуться, чтобы доказать свое освобождение. Если он не получит дозы, он все время будет сомневаться, действительно ли он поборол эту рабскую привычку. А если зарядится, докажет себе раз и навсегда, что он хозяин своей воли.

Он кольнулся. Назавтра снова. Будь прокляты эти синие испуганные глаза и детские пальцы в его волосах. Зачем эти жалкие слова? Зачем мучить человека, когда радости в этом вонючем асфальтовом мире и без того маловато? Ну кольнется, ну не кольнется – какое все это имеет значение? Да и кто ты мне, Мэри-Лу? Много здесь вас таких, только и ждете случая, чтоб подцепить себе мужа, твари расчетливые. Как вцепятся, так и не отпустят… «Ты бросишь, ты сильный». Ишь ты. Я и сам знаю, что сильный, что могу бросить, если захочу. А зачем вообще-то бросать? Лишать себя удовольствия? Ну ладно, поженятся они, пацан появится. И что? Рассказывать ему про домик в ОП? Про зеленую травку? Как жить в джунглях без белого снадобья, чем жить, на что надеяться?

Он знал, что все эти мысли и слова были хлипкой, ненадежной стеной, которую он возводил между собой и правдой, потому что жить с глазу на глаз с реальностью дано не каждому. Все это он подсознательно чувствовал и потому ненавидел себя и Мэри-Лу, которая, сама того не ведая, разрушила его глиняную крепость. Он ненавидел ее, потому что любил…

– Одному бросить трудно, – сказала как-то вечером Мэри-Лу. – Никто тебя не понимает, если даже хочет понять. Это ведь как в пословице: сытый голодного не разумеет.

– Что ты хочешь сказать? – угрюмо спросил Арт и посмотрел на Мэри-Лу. – Чтоб я в ихнюю больницу записался? Чтоб напичкали меня ихней дрянью, да так, что потом без двух доз в день и не проживешь? Нет уж, лучше издохнуть самому по себе. Способов ведь много. Папашка мой однорукий с лестницы свалился. Сосед один с третьего этажа то ли лишнего себе вколол, то ли еще что-нибудь, только нашли его утром на лестнице. Почему это все начинается и кончается лестницей?

– Арти, – прошептала Мэри-Лу, – я… я всегда буду с тобой. Ты ведь не такой, как другие. Ты… ты мой. Ты вот и грубый, как другие, и на снадобье, а все-таки что-то в тебе отличает тебя от других. Я вот чувствую, что именно, а выразить словами не могу. Знаю только, что без тебя теперь жить не смогу… Все для тебя сделаю…

Через несколько дней он заметил у нее на ноге след. Еле заметный, как от шприца. Не может быть, сказал он себе, но вскоре заметил второй.

– Мэри-Лу, – сказал он и посмотрел ей в глаза, и понял, что не ошибся, потому что в синих ее глазах уже клубились первые стеклянные облачка героина. – Ты… ты… – закричал он и поднял руку, чтобы ударить ее, но удержался. – Зачем? Ты? Ты ведь… для меня… вся жизнь…

Слова были какие-то жалкие, нелепые, растерянно моргающие, как глаза отца. Тогда, когда он извинялся перед ним, трехлеткой, что забыл про свою культю.

Мэри-Лу медленно улыбнулась ему, и в улыбке почему-то была бесконечная радость.

– Я хочу, чтоб тебе легче было бросить. Одному трудно. Эдди Макинтайр говорит, что легче всего бросить вдвоем, когда оба понимают друг друга и поддерживают друг друга.

– Это тебе сказал Эдди Макинтайр? – спросил Арт.

– Да, он был очень добр. Ничего с меня не взял. Даже подарил шприц. Вдвоем вам, говорит, будет легче. Вдвоем вы быстро бросите.

Они не бросили вдвоем, и вскоре им нужно было не меньше пятисот НД в неделю. А пятьсот НД – это уже немалые деньги. Этих денег из сумочек, отобранных у старух, не натрясешь. Дважды Арт удачно ограбил маленький магазин на Шестой улице. Несколько раз они вместе ходили в супермаркет, и Мэри-Лу удалось стащить с прилавка кое-какие мелочи. Они даже изобрели новый способ превращения этих товаров в деньги. Продавать их было бы процедурой долгой, да и возьмешь за них десятую часть того, что они стоили. Вместо этого Мэри-Лу приносила краденое в магазин, говорила, что она передумала, и ей возвращали стоимость вещи.

Денег все равно не хватало, и Мэри-Лу стала исчезать по вечерам на несколько часов. Однажды она пришла с подбитым глазом, но Арт не спрашивал ее, куда она ходила. Она приносила деньги, а деньги означали жизнь. Нет, не прозрачно-розовую волну. Он уже давно не слышал ее беззвучного и радостного грохота. Ему уже было не до теплого ветра и живого, влажного ковра под босыми ногами. Шприц теперь отделял его от невыносимых мук, которые он испытывал без белого снадобья. Только шприц давал возможность дышать, успокаивал нервы и плавно уводил куда-то в сторону, отодвигал вечно караулившую за углом тошноту…

Знал ли он, куда она ходила и как добывала деньги? О, это был непростой вопрос. Он не знал, потому что не хотел знать. Но он знал, что не хотел знать. Поэтому самое важное было – не думать ни о чем, а в этом как раз и помогало белое снадобье. То, на которое она приносила денег. То, которое как раз и давало возможность не думать, откуда она приносит деньги…

На улице было пасмурно и холодно. Дождя не было, но воздух был перенасыщен влагой, которая оседала на ворсистой куртке крошечными белесыми каплями. В подъезде пахло застоявшейся сыростью и влажной штукатуркой, и запах этот напоминал запах сырых пеленок.

На сегодня, кажется, у Мэри-Лу снадобья хватит, завтра… Завтра видно будет. Завтра не существовало. Мир кончался сейчас, на этом мгновении, которое медленно, тошнотворно медленно, в такт его неверным шагам, двигалось вместе с ним по грязной лестнице. На шестой ступеньке выбита вся середина, не попасть бы туда ногой. На штукатурке гвоздем выцарапано: «Поли». Поли… Зачем Поли? Почему Поли? Мягкими, обессиливающими волнами накатывалась тошнота. Она поднималась откуда-то снизу, клубилась в желудке, собиралась с силами, а потом уж липким, холодным прибоем накатывалась на сердце и горло. Арт остановился, несколько раз глубоко вздохнул, но тошнота требовала не кислорода, а вечерней дозы белого снадобья. Хорошо, что у Мэри-Лу на сегодня есть чем кольнуться…

Он толкнул плечом дверь комнаты, но она не подалась. Может быть, Мэри-Лу нет дома, подумал он, и еще раз толкнул дверь. Она слегка приоткрылась, одновременно послышался грохот, и он понял, что перевернул стул. Почему? Зачем стул у двери? Обгоняя охвативший его страх, Арт пошарил рукой по стенке, нащупал выключатель, но еще прежде, чем он щелкнул им, он уже знал, что Мэри-Лу дома и что он не увидит ее.

Она висела на веревке, прикрепленной к трубе, что проходила почти под потолком. Синие глаза были открыты и пусты. На трубе ржавчина. У ржавчины свой запах. Но как его выразить словами, если он не похож на другой запах? Запах ржавого металла. Лучше всего чувствуешь этот запах, когда касаешься металла подбородком.

Одна туфля осталась у нее на ноге, другая упала на пол. Та, что осталась на ноге, зацепилась за пальцы и висела просто чудом. «Осторожно, чтобы не упала», – пронеслось в голове у Арта. Когда-то, должно быть, на стельке была выдавлена фирменная марка, но сейчас осталось лишь темное пятно. Арт стоял, глядя на туфлю, и пытался сообразить, как же все-таки называлась фирма. Нет, как ни старайся, не определишь – все буквы стерты.

На столе лежала записка.

«Дорогой Арт! Мы проиграли. Эдди Макинтайр ошибся. Вдвоем еще тяжелей. Я больше не могу. Прости. Если сможешь, спасись. Ради нас».

Арт аккуратно и неторопливо сложил записку, засунул ее в карман. Его тошнило. Его все рвало и рвало, и он не в силах был остановиться. Холодный и липкий пот стекал со лба. Он упал на пол. Он плакал, и его тошнило. И спина у него были открыта, не защищена. За ней висела Мэри-Лу.

– Давай иди, – кивнул Арту сержант и показал подбородком на обитую пластиком дверь. – Капитан освободился.

– Спасибо, – сказал Арт и толкнул ладонью дверь. Она открылась с вкусным чмоканьем, и он очутился в кабинете начальника.

Капитан Доул, крупный человек лет сорока, с оспенным лицом и сонными серыми глазами, скучно зевнул, вздохнул и принялся нарочито медленно набивать трубку. Раскурив ее и выпустив несколько клубов дыма, он посмотрел на Арта и сказал:

– Ну?

– Вот, прочтите. – Арт протянул полицейскому капитану записку Мэри-Лу. Тот скользнул по ней глазами.

– Ну?

– Понимаете, – Арт поднял глаза на капитана, – сначала Эдди Макинтайр обманом приспособил к белому снадобью меня, а теперь вот ее. – Он кивнул на записку. – Он уверял ее, что вдвоем бросить легче, чем одному… Она хотела мне помочь… Повесилась…

– Ну? – капитан боялся, что трубка погаснет, и несколько раз быстро втянул воздух. – И что ты хочешь от меня?

– Этот Эдди Макинтайр людей губит… Сначала я вот… А теперь она… И других много… На лестнице…

– Ладно, ты посиди там, сержант тебе покажет, а я пока вызову сюда Эдди.

Арт сидел на жесткой скамейке и рассматривал фотографии десяти разыскиваемых полицией наиболее опасных преступников. Эдди Макинтайра среди них не было.

Удивительно он себя чувствовал сейчас. Пустота и тяжесть. Не было ни сердца, ни желудка, ни печени – ничего. Он был пуст. Пуст и холоден, как поздняя осенняя улица. И вместе с тем он весил тонны, тонны. Тяжелая пустота. Пустая тяжесть.

– Эй, – крикнул ему сержант, – иди!

Он снова вошел в кабинет капитана. На стуле у стола сидел Эдди Макинтайр. Увидев Арта, он грустно улыбнулся. Не зло, не с ненавистью, не с обидой даже, просто грустно.

– Как ужасно, – сказал он, – такая молодая…

– Эдди, – сказал капитан, – этот человек утверждает, что ты специально приохочиваешь людей к белому снадобью. Специально, чтоб потом наживаться на них. Что ты можешь сказать?

Арт, не веря себе, с надеждой посмотрел на капитана. С самого детства, с первым глотком асфальтового воздуха, с молоком покойной матери он всосал в себя страх и недоверие к полиции. Полиция защищала тех, кто жил не в джунглях. Но ведь попадаются же иногда люди и среди свиней. Редко, конечно, но должны же попадаться…

– Так что ты скажешь, Эдди? – еще раз переспросил капитан. – Это ведь серьезное обвинение.

– По-моему, – ответил кротко Эдди, – этот человек не ведает, что говорит. – И снова сказал без злобы, без гнева. С грустью, с жалостью, с сожалением.

– Это мы сейчас проверим. Ну-ка, – капитан кивнул Арту, подзывая его к столу, – ближе, подойди ближе.

Капитан поднялся, потянулся, разминая затекшую спину, и что-то в его плечах вкусно хрустнуло. Он еще раз потянулся через стол и ударил Арта по щеке. Письменный стол и потолок дернулись, поменялись местами, и Арт лениво и безразлично понял, что лежит на полу. Откуда-то издалека донесся голос капитана:

– Может, посадить паскудника на годик-другой? Впрочем, тогда он, не дай бог, отвыкнет от снадобья и перестанет носить тебе свои денежки. – Голос гудел громко, раскатисто, жирно. – Ишь ты, нарк паршивый, говорит, Эдди Макинтайр людей губит. Это ж надо, всякая шваль будет ко – мне ходить.

Он ярил себя, рисуясь перед Эдди Макинтайром, но в глазах его застыла скука. Будни, служба, плохо вымытые окна кабинета, простуженное шипение кондиционера…

Капитан вышел из-за стола, одной рукой рывком поднял Арта на ноги и, прищурившись, нацелился его головой на дверь своего кабинета.

– Осторожнее, капитан, – улыбнулся Эдди Макинтайр, – не сломайте, Христа ради, ему шею. Все-то вам хочется лишить меня клиента.

– Ладно, Эдди, – кивнул капитан. – Это уж как получится. Считай, что его шея и основание черепа в руках божьих. – Он раскачал Арта и толкнул его головой вперед. В полусознании Арт выбросил вперед руки – у него с детства была быстрая реакция, – и голова его осталась цела…

Он медленно брел по обочине шоссе, оставив за спиной Скарборо, шел не оборачиваясь, когда сзади нарастал вой приближающейся машины. Они пролетали мимо, успев толкнуть его жаркой, тугой воздушной волной, и уносились, таяли в знойной дымке.

Вскоре он свернул с шоссе на грунтовую дорогу. Идти по обочине шоссе было довольно опасно. Кто-нибудь мог выстрелить из проносившейся машины, хотя днем это случалось не часто, мог зацапать его и полицейский патруль. Что за человек на обочине шоссе, куда идет? Попробуй объясни им, когда он и сам толком не знал. Он знал только, что ему нужна была какая-нибудь ферма. Выйдет – хорошо, не выйдет – еще лучше.

Через несколько часов он почувствовал, что силы оставляют его. Язык распух и не помещался во рту. Слюна была горькой, горячей и густой… Что напоминает ему мысль о слюне? Не помнит… Неважно. Хуже, что очень подкатывает тошнота и в голову бьют мягкие, но болезненные молотки. Упадет – и черт с ним…

Ферма была небольшой. Точно такой, какой он представлял их себе. И мохнатая собака, что лаяла сейчас на него, припадая от возмущения на передние лапы, тоже была точно такой, какой он их представлял себе.

У дома тарахтел трактор, впряженный в тележку с удобрениями. Удобрение было белым. Почти как белое снадобье, подумал Арт, и подошел ближе. У трактора стоял загорелый худощавый старик в широкополой шляпе и ковырялся в двигателе. Должно быть, регулировал обороты холостого хода, потому что трактор то и дело менял тембр своего гудения. Из-за него он и не слышал лая. Но вот старик поднял голову, увидел Арта, и в руке его сразу появился пистолет. Арт вскинул кверху руки, опустил их, распахнул куртку, снова поднял руки.

Старик выключил двигатель и в плотной, негородской тишине вопросительно смотрел на Арта, поигрывая пистолетом.

– Что надо? – спросил наконец старик. – Работы у меня нет. Проходи. – Он был высок и худ. Его загорелая кожа была покрыта еще более темными морщинами. Хоть он и держал в руках оружие, в глазах был страх.

– Мне не нужна работа, – сказал Арт, с трудом преодолевая сопротивление вязкой слюны.

– А что тебе нужно?

– Вы только выслушайте меня, – вяло сказал Арт. Тело его медленно подрагивало от слабости. – Мне от вас нужно только одно – какой-нибудь сарай. Поставьте туда ведро воды и заприте меня там. Так, чтобы я не мог выйти. Что бы я ни делал, как бы вас ни умолял, не открывайте. Если даже я не буду шевелиться, не открывайте. Если я буду просить у вас чего-нибудь, не отвечайте и не открывайте. Откройте через две недели. Если я буду жив, дадите мне немножко молока. Я не прошу у вас одолжения. Вот, возьмите, здесь почти двести НД. Можете забрать деньги и выстрелить в меня сейчас. Я вам только спасибо скажу. Можете застрелить меня в сарае. Можете вообще не открывать его. Ежели я не подохну, хозяин, я бы просил у вас только одно – разрешения проработать у вас потом годок. Без гроша. Бесплатно. Мне нужен будет только кусок ржавой трубы… Знаете, такой, что пахнет ржавым металлом.

Он пришел в себя и открыл глаза. Он лежал на спине и смотрел на дощатую крышу. Ах да, конечно… Старик все-таки поверил ему. В косом солнечном луче, проникавшем сквозь какую-то щель, плясали пылинки. Луч казался таким плотным, что его можно было взять в руки, на нем можно было подтянуться, из него можно было сделать петлю и надеть на шею.

По телу его первой легкой волной пробежали сокращения мышц. Начинались судороги. Мускулы то затвердевали, напрягаясь в бесцельном слепом усилии, и в теле его разливалась острая боль, то вдруг расслаблялись, оставляя его дрожащим от слабости. Потом ему стало жарко, и он купался в ручьях пота. Он никогда бы не поверил, что человек может так потеть.

Его начало тошнить. Судорожные сокращения желудка следовали одно за другим, скручивали его, выкручивали, комкали, ломали, корежили. Он умирал. Он знал, что умирает. Мыслей не было. Была боль. Ее нельзя было локализовать. Она плескалась по всему телу, то тупая и ноющая, то пронизывающая и острая, как взвизг механической пилы. Времени не было, не было больше ни начала, ни конца, ни дня, ни ночи. Не было луча, и не было синих глаз, танцующих в этом луче. И не было лучей, танцующих в синих глазах. Их не было, и они были.

Мысли и образы, боль и воспоминания распадались, расщеплялись на обрывки, кусочки, осколки, молекулы, атомы. Качалась, качалась туфля, висевшая на ржавой трубе. И кто-то жалобно моргал, и на эти извиняющиеся глаза обрушивался оспенный кулак.

Он завыл. Ему казалось, что вой сотрясает стены сарая, рвется наружу, но это был всего-навсего жалкий хрип.

Арт потерял сознание, но и беспамятство не приносило облегчения.

Однажды ему показалось, что над ним склонилось лицо старика.

– Дайте мне закурить, – прошептал Арт. А может быть, только хотел прошептать. Он не знал. Он знал только, что, если старик даст ему зажженную папиросу, он сумеет поджечь сено и удрать, когда загорятся стены. Или сгореть. Что именно, было не так важно. Лишь бы не эта бесконечная пытка.

Но то ли старик покачал головой, то ли он вообще пригрезился – сигареты не было. Была пытка.

Он не Знал, сколько прошло дней. Иногда он с трудом становился на колени, погружал голову в ведро с водой и пил. Несколько раз он вяло отмечал про себя, что вода в ведре почему-то не убывает, но мысль тут же куда-то ускользала от него.

Он ослабел. Судороги все еще сотрясали его тело, но уже с меньшей силой. Темнота по-прежнему клубилась в нем, но рвота стала мучить его реже. Иногда ему удавалось по нескольку минут подряд удерживать мысли от головокружительного хаоса. Это были самые страшные минуты. Они были населены Мэри-Лу, Эдди Макинтайром и капитаном Доулом.

Он подползал к стенам сарая и пробовал разбить голову о стесанные бревна, но он был слишком слаб. Он пытался нащупать хоть что-нибудь похожее на веревку, но ничего не нашел.

Временами он стал впадать в оцепенение. Теперь уже не было ничего. Даже боли. Было только загустевшее, вязкое время, остановившееся время, застрявшее время, без прошлого и будущего и уж подавно без настоящего.

Арт пришел в себя от тишины. Густой, плотной, негородской тишины. И слабости. И странного, позабытого спокойствия. Ему захотелось встать, но он не мог. Он не мог даже вспомнить, каким мышцам для этого нужно сократиться. И он подумал, что обидно было бы умереть сейчас, когда впервые за долгие, долгие дни он не мечтал о смерти.

Когда за стеной раздалось собачье поскуливание, щелкнул замок и открылась дверь, он даже не мог повернуться.

Старик стоял над ним, с ужасом и жадностью вглядываясь в него, а он даже не мог открыть глаза, потому что свет нестерпимо давил на них, причиняя боль.

Должно быть, и собака тоже всматривалась в высохшее бесплотное существо, распростертое на провонявшей соломе, потому что она больше не скулила, а дышала часто-часто, вывалив от изумления язык.

– Ну и ну, – пробормотал старик. – Это ж надо… А ведь жив, хотя, надо думать, скоро помрет… Не может душа на костях жить. Что с тобой делать, доходяга? – Он потер шершавой расплющенной ладонью свое лицо, дыхание его прервалось, и он судорожно вздохнул. – Разве что попробовать несколько капель молока ему влить? Ты как считаешь, Фидо?

Старик ушел за молоком. Свет уже не причинял такой боли глазам, и Арт осторожно открыл их. Боже мой, как он устал. Он подивился слову «устал», которое употребил мысленно, и хотел было улыбнуться, но не смог.

Старик вернулся с баночкой молока и ложкой.

– Это ж надо, – сокрушенно и вместе с тем возбужденно пробормотал он, – что теперь с людями делают… Это что ж делается, ежели люди сами себя… А? – чувствовалось, что старик привык разговаривать с собой. – Это как же понять? Это кто же скажет? Зачем?

Он приблизил ложку ко рту Арта, и, видя, что тот не открывает его, неуклюже подсунул свои пальцы под его губы, и приоткрыл ему рот. На мгновение Арт испытал страх перед приближавшейся снова тошнотой, но несколько пахнувших не по-городскому капель благополучно просочились сквозь его высохшую гортань, и Арт с благодарностью опустил веки.

 

4

Арт окреп довольно быстро. Молодой его организм, словно истосковавшись по свежему воздуху, спокойной, тяжелой здоровой работе и простой пище, спешил обрести утраченные силы.

Старик жил на крошечной ферме один. Он бы, конечно, давно разорился, если бы попытался выжать из нее хоть какой-нибудь доходишко, но ему помогал сын, состоятельный химик, живший в Бельвью.

– Понимаешь, – медленно говорил по вечерам Арту старик, и в его выцветших глазах тлело недоумение. – Понимаешь, сын – он, слава богу, меня не забыл, как другие, – зовет меня: приезжай, мол, ко мне в ОП. Здесь, мол, спокойно. Почти не стреляют, не грабят. А по мне, так зачем спокойствие, если живешь за колючей проволокой, как скот какой-нибудь? Конечно, на фермах, бывает, и нападут, отстреливаться приходится. Но так далеко нарки редко забредают… Ты вот первый, – старик посмотрел на Арта и улыбнулся. – Да у меня и взять-то нечего. Разве что трактор. А на кой он нарку? Его еще продать нужно, а кому опять же нужен старый трактор, когда мелких ферм почти и не осталось? Обратно же Фидо выручает… Она чужого человека за милю учуивает… Конечно, иногда хочется поболтать с живым человеком. Вроде тебя, – старик неумело улыбнулся. – Ну ничего. С собакой поговоришь, с домом, с трактором… А потом и подумаешь, а они-то там, в джунглях или ОП, говорят друг с другом?

Старик еще не привык к живому собеседнику и каждый вечер убаюкивал Арта бесконечными монологами. Он рассказывал о себе, о сыне. О том, как на его глазах менялась жизнь, как белое снадобье заразило страну. Он рассказал, почему не хочет даже видеть своего сына. Его внук участвовал как-то в студенческой демонстрации протеста. Полиция открыла огонь. Семь человек остались лежать на мостовой. И среди них его внук. У сына были слезы на глазах, и голос его дрожал, но он сказал: «И правильно стреляли. Питер у меня единственный, но я готов пожать руку тем, кто нажимал на спуск, потому что эти протестующие безответственные юнцы толкают страну к гибели».

Он рассказывал, как люди состоятельные спасались бегством из городов, образуя первые охраняемые поселки – ОП, а города, разрушаясь, превращались в джунгли…

Арт слушал его краем уха и думал об Эдди Макинтайре, капитане Доуле, о покойном отце, о матери. О Мэри-Лу он не думал. Он не разрешал себе думать о ней. Об Эдди Макинтайре и капитане думать было хорошо. Они помогали ему поправиться и окрепнуть.

Через несколько месяцев он решил съездить в Скарборо.

– Ты ведь вернешься? – спросил его подозрительно старик. – Смотри, второй раз я тебя не выхожу. Может, не стоит таскаться?

– Вернусь, – кивнул Арт.

– Ну, смотри, с богом. Ты ведь не маленький, хотя мог бы быть мне внуком… Возьми немножко денег.

Арт вытащил у старика из комода старинный кольт и отправился в город.

В первый же день он узнал, что капитана Доула перевели куда-то. Куда – не знал никто. Эдди Макинтайр по-прежнему был в Скарборо, но Арт никак не мог подкараулить его. Казалось, Эдди вообще не выходил из своей квартиры. Идти же прямо к нему не имело смысла. Если он и откроет ему дверь, то только с пистолетом в руке. Скорей же всего вообще не откроет. Не такой он дурак.

Самому высовывать нос также не следовало. У Эдди собак хватает. Тут же прибегут с докладом: «Угадай, Эдди, кто появился – Арт Фрисби. Помнишь, у которого девчонка повесилась? Здоровый такой, загорелый».

Арт поселился в полуразвалившемся отельчике на Рипаблик-авеню. На лестнице с выбитыми ступенями пахло мочой и рвотой. В крошечной сырой комнате в батареях центрального отопления жалобно булькало. Под потолком висела на проволоке голая лампочка, засиженная мухами. По ночам в коридорах слышались шаркающие шаги, торопливый шепот, неожиданные вскрики.

Арт выходил уже несколько раз по вечерам, когда на улице было темно и можно было избегать знакомых лиц, но так ни разу и не видел Эдди, даже издалека. Куда он делся? Раньше, бывало, всегда его можно было увидеть на улице. Или у баре Коблера. Но Арти дважды звонил в бар, спрашивая Эдди, и оба раза ему ответили, что его нет. Оставалось только одно – попробовать подкараулить его около дома.

Арт стоял в подъезде Эдди и ждал. У ног его дугой выгнулась худая серенькая кошка, потянулась и с приглашающим мурлыканьем стала тереться о брюки. Наверное, она была голодна, хотела тепла и ласки. Здесь никто не подходил друг к другу без нужды. И уж подавно не ласкались. А те, кто делал это, повисали потом… Стоп. Аут. Нельзя.

Раздался стеклянный взрыв. По асфальту брызнули осколки. Кто-то с верхнего этажа швырнул вниз бутылку. На улице послышался шум машины, хлопнула дверца. Шаги по асфальту. Неужели наконец…

Арт сжимает старинный кольт, всматривается в сумрак двора. «Так и есть, Эдди. И еще какой-то верзила с ним. На гаком расстоянии и в темноте не попасть. Значит, нужно подождать, пока они войдут в подъезд».

Пупырчатая рукоятка кольта раскалена. Кошка, чутьем обитательницы джунглей почуявшая опасность, с разочарованным мяуканьем исчезает в полумраке лестницы.

– Ну давай, – слышится голос Эдди, и в проеме двери появляется фигура человека. В одной руке пистолет, в другой электрический фонарь. Еще мгновение – и луч коснется Арта. Он не ждет этого мгновения и стреляет. Звук выстрела оглушает в резонаторе подъезда. Арт выскакивает на улицу, но Эдди уже нет. Арт стоит, прислушиваясь к полумраку. Звука машины не было, шагов тоже. Значит, Эдди где-то здесь, недалеко. Из чьего-то открытого окна слышится ворчание: «Опять расстрелялись, сволочи, дня им мало». Окно с треском захлопывается. Арт стоит спиной к дому. Справа подъезд, где в темноте все еще светит электрический фонарик. «Надо же, – думает Арт, – не разбился». Слева еще один подъезд. «Эдди скорей всего там». Арт начинает осторожно, дюйм за дюймом, придвигаться к левому подъезду. Строго говоря, спокойно думает он, шансов почти нет. Если Эдди ждет его в подъезде, то выстрелит первым. Но не уходить же так… В это мгновение Арт слышит какую-то возню в правом подъезде, откуда он только что вышел. «Вот гад», – слышит Арт тихое проклятие, легкий стон, и вдруг из подъезда, пошатываясь, выглядывает верзила, в которого стрелял Арт. Пока Арт раздумывает, что делать, стрелять ли второй раз или нет, верзила уже успел нажать на курок. Пуля цокает о кирпич. Арт, почти не целясь, стреляет и бежит зигзагами. Выстрелов нет. Он пробегает пару кварталов и переводит дыхание. Не вышло. Чего-то Эдди боялся. Или кого-то. А может быть, все-таки кто-нибудь его заметил и действительно передал Эдди. Раньше он никогда не ходил с телохранителем.

– Ну ладно, мистер Макинтайр, – тихонько бормочет Арт, – в другой раз.

В гостиницу возвращаться опасно. Если уж Эдди знает, что Арт в Скарборо, он землю носом рыть будет, а найдет его. Людей у него хватит. В крайнем случае и полиция поможет. Не капитан Доул, так другие. Полиция любит Эдди Макинтайра. И не его одного, а наверное, всех эдди макинтайров. Всех до одного. Все они заодно, сволочи.

Старик посмотрел на Арта.

– Значит, ты вернулся… А я думал, останешься там…

– Мистер Майер, я взял ваш старый кольт, вот он.

– Спер все-таки? – лицо старика покраснело от негодования.

– Как же спер, если я вам его возвращаю? Просто одолжил. Вы же знаете, без пистолета ходить нельзя.

– Спер, спер, – зло закричал старик, – все вы теперь такие! Лгать, красть, стрелять и безуметь на своем белом снадобье. Все вы теперь такие. Заразу несете, проклятие! Все вы вокруг отравляете своим смрадным дыханием, все, все…

Старик трясся в библейском гневе, в выцветших детских глазах горела, плавилась ненависть.

– Простите, мистер Майер. Если вы хотите, я уйду.

– Уходи, убирайся! Ты ж сюда заразу принес. Жил, кажется, тихо, никому не мешал, а ты и сюда добрался…

Арт повернулся и пошел к двери, а старик вдруг всхлипнул и сказал:

– Прости, Арти, я ведь, признаться, думал, что ты станешь мне внуком… Останься, парень…

Арт обернулся, помолчал.

– Спасибо, мистер Майер, вы меня спасли. Но я вправду, наверное, отравлен и все могу отравить… Вы добрый человек, а мне нельзя быть с добрыми. В моем мире доброта ни к чему.

В Скарборо делать ему было нечего, появиться там он не мог, и он перебрался в Уотерфолл. Здесь, по крайней мере, Эдди Макинтайр до него не доберется. В Уотерфолле были свои эдди макинтайры и свои капитаны доулы, которые отличались лишь тем, что принадлежали к другим организациям.

Арт нашел дешевую комнатку и несколько дней болтался на улице, присматриваясь к окружению. Раз-другой его попытались облапошить, предлагая героин по чересчур низким ценам, но само белое снадобье не интересовало его. Ему нужен был настоящий толкач, настоящий продавец героина. Только на этом можно заработать, только здесь пахло деньгами. В конце первой недели он знал уже толкача в лицо. Это был тучный медлительный человек, и жирные его щеки мягко лежали двумя расходившимися от подбородка складками. Говорили, что, кроме героина, он еще ссужал деньги под чудовищные проценты. Звали его Толстый Папочка, а настоящего имени не знал никто.

Он сидел перед Артом неподвижный, как скала, и лишь торчавшая из мясистых губ сигара жила своей жизнью: то приподнималась, то опускалась, нацеливаясь на письменный стол, заваленный бумагами. Серенький стерженек пепла, казалось, вот-вот упадет на бумаги, лежавшие на столе.

– Зачем пришел? – наконец спросил толстяк неожиданно тонким голоском. – Хочешь кольнуться?

– Мистер Толстый Папочка, – сказал Арт. – Ничего, если я вас буду называть как все – Толстый Папочка?

– Я буду польщен, мальчик. Я ведь действительно толстый и действительно папочка для всех моих прихожан Церкви Белого Оракула.

– Так вот, мистер Толстый Папочка, в Скарборо есть толкач по имени Эдди Макинтайр. Некоторое время назад он был очень расстроен, что такой видный и взрослый парень, как я, не пробовал снадобья. Он даже пригласил меня домой, даже угостил виски, и, прежде чем я что-либо сообразил – честь-то какая! – у меня в руке уже торчал шприц. Добрый человек Эдди Макинтайр. Потом я познакомился с одной девчонкой. Она все уговаривала меня бросить, но я не мог. Она оказалась сама на крючке – и ей помог добрый Эдди – и повесилась. Я бросил.

– Правда ли это, сын мой? – усмехнулся толстяк.

– Правда, – сказал Арт.

– Сколько ты уже чист?

– Полгода.

– Почему ты ушел из Скарборо?

– Хотел рассчитаться с Эдди, пока не вышло.

– Слова не мальчика, но мужа. – Сигара во рту толстяка задумчиво затрепетала, и стерженек пепла наконец надломился и упал. Толстый Папочка помолчал, потом добавил; – Не говори ни слова, мой юный друг. Дай мне возможность потренировать мозги. Сейчас я скажу тебе, что ты хочешь от меня. Героина ты не хочешь, я тебе верю. Отпадает. Убивать всех толкачей ты не станешь, ибо, во-первых, их слишком много, а во-вторых, ты их дитя. Ты даже не мыслишь мира без них, если вообще умеешь мыслить. Ты пришел ко мне, потому что хочешь ухватиться за лиану и чуть-чуть высунуть нос из теплого болота джунглей. Чтоб было, чем дышать, и что жрать, и что положить в карман. Так, мои юный Чайльд-Гарольд?

– А кто такой Чайльд Гарольд?

– А… Ты думаешь, я сам помню? Что-то литературное. Так верны ли мои рассуждения?

– Почти, мистер Толстый Папочка…

– Мистер не надо, очень длинно. Толстый можно тоже пропускать. Почему почти?

– Я хочу еще встретиться с Эдди Макинтайром.

– Прелестно. Достойные устремления. Что ты умеешь? Читать и писать?

– Да, – с гордостью кивнул Арт. – Кончил четыре класса. В пятый не ходил.

– Стрелять?

– Хорошо.

– Можешь отжаться от пола?

– Раз сто.

– Что-о? – жирные щеки оттекли от глаз Папочки и изумленно округлились.

Арт сбросил куртку, упал на вытянутые руки и начал легко отжиматься.

– Хватит, – вздохнул толстяк, – меня господь обидел телесной ловкостью, но я люблю ее в других. Ты ловок и силен, юноша, ты мне нравишься, но тем не менее я вынужден буду прихлопнуть тебя.

Он неожиданно быстро поднял пистолет и нажал на спуск. Грохнул выстрел, но Арт не шелохнулся. Папочка покатился со смеха. Щеки танцевали на груди, а глаза превратились в крохотные дырочки.

– Ты меня поражаешь, падший ангел. Почему ты не побежал?

– Во-первых, если вы меня действительно хотели бы прищелкнуть, вы бы это сделали давным-давно. Во-вторых, чего же бояться… Я свое отбоялся.

– Прекрасные слова, дитя века. С этой минуты ты работаешь на меня, Арти-бой…