Приближался полдень – время моего обычного погружения. Вызовов, как будто, в ближайшее время не предвиделось, и я начал погружаться. Когда-то, даже после того, как я прошел курс специальной тренировки, мне требовалось для этого десять-пятнадцать минут, и то при условии полной тишины. А теперь я отрешаюсь буквально за несколько секунд.

Вот и сейчас, сидя в своей комнатке в общежитии помонов, я выключил все свои внешние чувства и начал погружаться в гармонию. Знакомая гулкая тишина окутывала меня. В безбрежной мягкой тьме я то сжимался в невообразимо крошечную пылинку, то заполнял собой Вселенную. Наконец я нашел точку равновесия между собой и миром и сразу же почувствовал, как с легким шорохом сквозь меня заструилась карма, омывая каждую мою клеточку.

Непосвященные не могут понять этого ощущения первозданной чистоты, когда сквозь тебя течет карма, образующая, по нашим представлениям, поле Добра, Чистоты. И Растворения. Я – это я. Помон Дин Дики, тридцати шести лет, вот уже шесть лет носящий желтую одежду. И я – частичка моей церкви. Первой Всеобщей Научной Церкви, давшей мне все. И взявшей у меня все.

Когда карма промыла и растворила меня в моей церкви, я почувствовал, что пришло время сомнений. Когда то, мальчишкой, едва попав в лоно Первой Всеобщей, я никак не мог понять смысла предписываемых Священным Алгоритмом ежедневных ритуальных сомнений. Разумеется, я знал вопросы, которые следует себе задавать. Готовя нас ко вступлению в лоно церкви, пастыри-инспекторы, или сокращенно пакторы, без устали толковали нам о несовершенстве религии, о нерешенных ею вопросах, о ее нелепостях и несоответствиях. Но душа моя не хотела сомневаться. Я жаждал веры без сомнений и анализа, веры восторженной и цельной, прочной, как скала. Веры, за которую можно было бы держаться. Веры, которая защищала бы меня.

Как предписано всем прихожанам Первой Всеобщей, я ежедневно беру телефонную трубку, набираю номер Священной Машины и возношу информационную молитву – инлитву, в которой сообщаю о своих делах и мыслях. Церковь требует от нас полной откровенности, но зато дает ощущение, что ты не одинок, что ты член семьи, что о тебе знают, тобой интересуются.

Именно Священный центр в свое время направил ко мне пактора Брауна. Пактора Брауна, который привел меня в церковь, научил сомневаться и побеждать свои сомнения, ибо только в постоянном сомнении и победе над ним кроется суть и таинство налигии – научной религии, основанной отцами-программистами.

Но уже давно сомнения мои стали истинными и глубокими. Я сомневался, может ли электронно-вычислительная машина в Священном центре быть наделена душой – личным и неповторимым Алгоритмом. Смущало меня и то, что налигия сама признает, что не может объяснить всего, и потому перекладывает нерешенные вопросы на плечи верующих. Иногда я сомневался в мудрости отцов-программистов. И я всегда побеждал сомнения, ибо стоило мне вознести инлитву, услышать бесконечно добрый и участливый голос Машины, почувствовать, что ты не одинок в этом страшном и жестоком мире, и горячая волна благодарной радости тут же захлестывала меня. Я, ничтожный и безвестный атом среди миллиардов таких же атомов, интересую кого-то. Меня знают. Чудо, чудо!

Я называл Машине свое имя, она терпеливо выслушивала мои подчас бессвязные и страстные излияния, иногда давала мне советы, иногда воспроизводила мои предыдущие инлитвы, показывая, как я противоречу сам себе.

Неверующие смеются иногда над нами: транзисторопоклонники, называют они нас. Да, мы знаем, что Машина – это огромная ЭВМ, спроектированная и запущенная отцами-программистами. Да, в основе Машины – электроника. Но электроника, поднятая Священным Алгоритмом на новую ступень. В конце концов и человеческое тело, и разум, а стало быть, и душа тоже созданы из банальных атомов.

Я только что закончил погружение и начал не спеша подниматься к поверхности, когда услышал телефонный звонок. Я взял трубку и назвал себя. Машина сообщила мне, что из Седьмого Охраняемого поселка вознесена инлитва прихожанкой Первой Всеобщей Кэрол Синтакис, у которой якобы исчез брат Мортимер Синтакис. Машина сообщила, что девушке двадцать семь лет, она настройщица кредитных машин, брату ее что то около тридцати, он холост, до недавнего времени работал где-то за границей. Судя по всему, жизнь мисс Синтакис текла довольно спокойно. Раз в неделю в очередной инлитве она сообщала дату и сумму очередного пожертвования Первой Всеобщей и почти никогда ни о чем не просила. В архивах Машины зарегистрированы всего две просьбы. Однажды она умоляла облегчить мучения умирающей матери, а в другой раз – дать ей силы стойко переносить одиночество, когда мать умерла, а брат был далеко.

Я надел желтую одежду полицейского монаха – помона, как нас обычно называют, и спустился вниз к гаражу. Девушка ни разу не просила о женихе, не испрашивала разрешения на брак… Наверное, маленькое бледное существо с синевато-прозрачным длинным носом. Некрасивые девушки, в моем представлении, почему-то всегда наделены длинными синевато-прозрачными носами. Интересно было бы найти причину ассоциации, но налигия строго-настрого запрещает самопсихоанализ…

Я сел в машину, проверил, подзарядились ли за ночь аккумуляторы. Все в порядке, можно ехать. Я плавно нажал ногой на педаль реостата и выехал из двора общежития помонов.

Минут через сорок я уже вылезал из машины у центрального въезда ОП–7. Два сонных стражника не спеша выползли из своей будки и неприязненно покосились на мою желтую одежду.

– Помон, что ли? – спросил один из них и брезгливо поморщился. Бог знает, чего только не говорят невежды о нашей налигии.

– Как видите. Мое имя Дин Дики, – как можно спокойнее ответил я, ибо Священный Алгоритм предписывает вам сохранять с непосвященными спокойствие и быть всегда учтивыми.

– К кому?

– Мисс Кэрол Синтакис.

– А, это у которой брат смылся невесть куда. Ладно, подойдите к определителю.

Я подошел к автомату и прижал пальцы к стеклу. Зажегся свет, щелкнули реле, и через несколько секунд на табло вспыхнули слова: «Дин Дики, полицейский монах при Первой Всеобщей Научной церкви».

– Хорошо. Сейчас я вас запишу в книгу. Никак записывающий автомат не починят, приходится самим записывать. Что у нас сегодня?.. Двадцать седьмое октября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. Дин Дики к Кэрол Синтакис. Откройте багажник. Так. Ладно. Поезжайте.

Мисс Кэрол Синтакис оказалась не маленькой, а высокой, почти с меня ростом. И нос был не длинный, не синеватый и не прозрачный. Если бы не печально-потухшие глаза, ее можно было бы назвать красивой. Я протянул ей руку ладонью кверху – знак подношения и знак просьбы, и она ответила мне тем же приветствием прихожан Первой Всеобщей.

– Мисс Синтакис, я вас слушаю, рассказывайте, – сказал я девушке, когда мы вошли в небольшой, но очень опрятный домик.

– Позвольте мне угостить вас чем-нибудь? Тонисок, чай, кофе?

– Спасибо, но я вначале хотел бы выслушать ваш рассказ. Вам ведь тяжело и вы одиноки?

– Да.

Кэрол Синтакис подняла глаза и посмотрела на меня. Ее обезоруживающая честность, подавленность, я бы даже сказал, убитость кольнули меня в сердце.

– Прошу вас, мисс Синтакис, рассказывайте. Мы сделаем все, что можем. Первая Всеобщая ни когда не оставляет своих прихожан в беде.

– Да, да, я знаю, – с какой-то лихорадочной уверенностью почти выкрикнула девушка. – Кроме моей религии, у меня в жизни нет ничего. Я живу только в минуты погружения. Это моя жизнь. А в интервалах – какое-то скольжение серых теней по асфальту.

«Может быть, иным религиям и приходится охотиться за душами, как газетам за подписчиками, – подумал я, – но к нам в налигию людей гонит сама жизнь. Как загонщики зверей…»

– Что же случилось с вашим братом?

– Он исчез.

– Милая мисс Синтакис, расскажите мне, если вам не трудно, все по порядку. Когда и как исчез ваш брат?

– Это случилось позавчера. Днем я позвонила домой и разговаривала с Мортимером. У него было прекрасное настроение, а вечером, когда я вернулась в наш ОП, его не было.

– Он мог куда-нибудь уехать?

– Не знаю… Нет, он не мог.

– Почему вы так думаете? Вы в этом уверены?

– Если бы он куда-нибудь уезжал, то оставил бы мне записку. Взял бы, наконец, свою зубную щетку, пижаму, хоть что-нибудь.

– Вы уверены, что он написал бы вам? Какие у вас были отношения?

– Когда-то очень близкие. Еще до смерти матери он уехал работать по контракту. Вначале писал часто. Мы вообще любили друг друга. Морт старше меня на два года и всегда относился ко мне с такой, знаете, снисходительностью старшего брата. А потом его письма стали постепенно изменяться…

– В чем?

– Как вам сказать, брат Дики… Как будто они были такими же, как и до этого. И все же чего-то не хватало. Не было, наверное, той теплоты, что раньше… А может быть, мне это только казалось. После смерти мамы, я чувствовала себя совсем-совсем одинокой. Я боялась ночей. Стоило мне погасить свет, и я оказывалась одна на гигантском поле, безбрежном асфальтовом поле. Куда только хватал глаз – везде тянулся ровный, серый асфальт. Меня охватывал ужас, я что-то беззвучно кричала и бежала, бежала, а везде был асфальт. Тогда мне начинало казаться, что я вовсе не бегу, а стою на месте. Вы простите меня, брат Дики, что я так много говорю. Я сама не знаю, что со мной творится… Я так редко разговариваю с людьми… Иногда бессонной ночью лежишь и думаешь: кого бы завтра ни увидела, с кем бы ни встретилась – буду говорить, говорить, говорить. А назавтра увидишь совсем пустые глаза, смотрящие куда-то сквозь тебя, и язык прилипает к гортани. Я иногда думаю, что у меня полон рот несказанных слов. Мертвых, нерожденных слов… – Девушка вдруг вздрогнула, замолчала и тихо добавила:

– Простите…

– Не извиняйтесь, мисс Синтакис, мы же члены одной семьи. Кому же излить душу, если не брату по Первой Всеобщей? – сказал я как можно нежнее. Сердце мое сжалось от жалости и сострадания. Я ощущал все ее беспредельное одиночество в холодном асфальтовом мире. Мне были понятны эти чувства.

– Да, да! – воскликнула девушка. – Если бы не Первая Всеобщая, я бы не смогла жить. И дня не прожила бы.

– Конечно, мисс Синтакис, да святятся имена отцов-программистов в веках. Скажите, а где именно работал ваш брат?

– Он эмбриолог. После окончания университета долго не мог найти подходящую работу, а потом вот уехал.

– А куда?

– За границу. Адреса его я не знала. Он говорил, что это какое-то засекреченное место.

– Но ведь письма от него приходили? На них были штемпели? А куда вы ему писали?

– Да, конечно. Но штемпели были только местные. И писала я ему по местному почтовому адресу.

– Скажите, мисс Синтакис… брат присылал вам деньги?

– Да. Иначе как бы я могла жить здесь, в ОП? На свою зарплату я здесь даже собачьей конуры не смогла бы снять.

– Значит, Мортимер зарабатывал там неплохо?

– Точно не знаю, но, по-моему, даже очень неплохо.

– А рассказывал он вам о своей работе за границей? Ну хоть что-нибудь?

– Нет. Ни слова. Вначале я спрашивала, а потом перестала. Раз нельзя человеку рассказывать – значит нельзя. Думаю только, что работал он где-то на юге.

– Почему?

– Он вернулся очень загорелым. У нас так не загоришь, хоть целыми днями жарься на солнце.

– О чем же вы говорили с братом в день его исчезновения, когда позвонили домой?

– Да ни о чем особенном. Голос у Морта был веселый. Он сказал, что прикидывает, как снять нам домик побольше.

– Он вас ни о чем не спрашивал?

– Спросил, когда я приеду домой.

– Когда вы вернулись, мисс Синтакис, здесь было все, как обычно?

– Да. Только брата не было. Обычно он меня поджидает, и мы вместе обедаем, но вначале я не волновалась: ну, пошел погулять на полчасика.

– А когда вы начали беспокоиться?

– Часов в девять, когда стало уже совсем темно, ведь никто в это время и носа на улицу не высунет. Поселок наш хоть и охраняемый, но все-таки судьбу никто не хочет искушать.

– А вам не пришло в голову, мисс Синтакис, что Мортимер мог задержаться у кого-нибудь из друзей?

– Нет, это невозможно.

– Почему?

– Да потому, что у него нет друзей.

– Как, совсем нет друзей?

– Нет. За два месяца, что он приехал, при мне ему никто не звонил.

– Когда вы вошли в его комнату?

– Ну, точно я не знаю, было уже совсем поздно, часов, наверное, одиннадцать. Я себе просто места не находила. Проедет где-то машина, я вся застываю. Я подумала, может быть, он оставил мне записку. Зашла к нему в комнату – ничего. Еще раз осмотрела гостиную и прихожую. Около полуночи я позвонила в полицию, а они там только посмеялись. У нас, говорят, каждый день и отцы семейств рвут когти, а тут холостяк пошел погулять, не доложившись своей сестричке. Через неделю, если не появится, звоните снова, включим его в списки пропавших. Только утром, после ужасной бессонной ночи я сообразила позвонить на наш контрольно-пропускной пункт. Дежурный сержант был очень вежлив, попросил меня подождать у телефона, все проверил и сказал, что Мортимер Синтакис ни 25-го, ни 26-го, ни 27-го октября из ОП не выходил и не выезжал, и к нему никто не приезжал, и на территории поселка никаких происшествий не зарегистрировано. Вот и все, отец Дики.

Кэрол Синтакис как-то сразу осела в кресле, плечи ее опустились, глаза потухли. Видимо, пока она говорила, в ней еще жила надежда, но стоило ей высказаться, как она сама увидела, что надеяться-то, собственно, не на что. К сожалению, я это видел тоже.