Вторая ночь. Смерть все не приходила. Синон лежал на боку, подогнув колени. Было холодно, и его трепал озноб. Волны тошнотворной слабости одна за другой накатывались на него, каждый раз унося с собой крупицы сознания. Руки, связанные за спиной, уже не причиняли боли, должно быть, потеряли чувствительность.

Низкие растрепанные облака неслись над самой ямой. Начался дождь. А если будет ливень, вяло подумал Синон, что тогда? А ничего. Просто он захлебнется жидкой грязью на дне этой ямы, и даже собаки будут смотреть на него с отвращением.

Вот, собственно, и все. Не длинную же нить жизни соткали ему Мойры. Мойры… и царь Одиссей. Многомудрый и богоравный Одиссей. Герой, предводитель… Лежит, наверно, сейчас на теплой, шелковистой овчине в своем шатре и дрыхнет. И что ему за дело до какого-то человека, ждущего, пока не потонет в помойной яме.

И все-таки Синон не чувствовал ненависти к царю Итаки. Он старался распалить себя, зная, что гнев заставляет забыть о боли, но гнева не было. Одиссей… А может быть, он действительно уверен в подлинности писем? Может быть, это все Эврибат, горбун глашатай?

Мысль была абсурдной, но подсознательно Синон хватался за нее. Ну конечно же, горбуны всегда ненавидят весь мир. Скорее всего, Одиссей действительно поверил письмам. Поверил, и все тут. А раз уж поверил, то тогда и действовал он правильно. Даже мягко слишком. Мог забить камнями, как Паламеда. Паламед… В конце концов те письма все-таки могли быть настоящие… Ведь кому были выгодны разговоры о возвращении домой?

И смотрел на него, на Синона, Одиссей печально. Как-никак были друзьями… Или все-таки он мстит ученику и земляку Паламеда? Нет, не может этого быть. Одиссей так велик и славен, что… Горбун Эврибат – вот кто виноват во всем, урод, от которого не только что женщины – лошади шарахаются.

Сверху, на краю ямы, послышался шорох. Синон поднял голову, но различил во влажной тьме лишь какую-то тень. Собаки, наверное. Ждут не дождутся.

Тень выросла, замерла на мгновение на краю ямы, должно быть прислушиваясь, потом легко спрыгнула на дно.

– Кто это? – пробормотал Синон, чувствуя, как его заливает смертная истома. Сейчас тускло блеснет нож, короткий взмах рукой…

И точно. Откуда-то из-под темного длинного плаща тень вытащила нож, с трудом перевернула Синона на живот – о как страшно прикосновение мокрой глины к губам…

– Не на-адооо, – завыл Синон, и тело его забилось, задергалось в слепом нестерпимом ужасе смерти.

Человек нагнулся над Синоном и, тяжело дыша, разрезал сыромятные ремни, стягивавшие его кисти. Потом принялся за ноги.

– Беги, – прошептал он. – Никого нет.

Синон попробовал встать, но ноги не держали его, и он снова медленно опустился в грязь.

– Беги! – уже с угрозой сказал человек и снова достал из-под плаща нож. – Беги же, дерьмо собачье! Встань!

Дрожа и покачиваясь, Синон поднялся на ноги и положил руки на края ямы. И в то же мгновение человек в плаще вышвырнул его из ямы.

– На, – прошептал он, – держи! – Рядом с Синоном на размокшей земле блеснул длинный нож. – Беги!

Голос человека, закутанного в плащ, был странно знаком. Кто это? Кто мог бы прийти ему на помощь?

Синон поднялся на ноги, одной рукой сжимая нож, другой отирая с лица глину. Вперед, бежать, пока не передумал этот человек со знакомым голосом. Подальше отсюда, к стенам Трои, к теплу очага, к жизни. Ноги его разъезжались на осклизлой земле, и он снова и снова падал. Ему казалось, что он бежит, а он лишь еле плелся, падая и вставая, выплевывая изо рта глину, отфыркиваясь. Острая жажда жизни, которая уже начала покидать его в яме, вернулась и все гнала и гнала его, заставляя дрожать от слабости и ужаса. Каждое мгновение он обмирал, ожидая окрика, удара, но никого не было. Лагерь ахейцев, казалось, вымер. Дождь, дождь кругом, только шорох его и чавканье глины под ногами.

Ему не хватало воздуха, сердце выпрыгивало из груди, но он все шел, падал, полз, не смея перевести дыхания, не смея оглянуться. Он потерял ощущение времени, и ему начинало казаться, что он всегда так брел в ночном дожде и будет идти всегда, не зная куда и зачем.

– Дайте ему вина, – сказал Ольвид, – и принесите чистый хитон вместо этой грязной тряпки.

Сквозь сон Синон почувствовал, как в рот ему влили с полкружки вина, он закашлялся и открыл глаза.

– Переоденься, – сказал лысый старик, сидевший перед ним, и Синон торопливо повиновался.

– Откуда ты и как тебя зовут?

– Я родом с Эвбеи, меня зовут Синон. Я был другом царя Паламеда, казненного по приказу Одиссея.

– Как ты попал сюда? Тебя нашли без сознании у самых стен Трои.

– И меня, как Паламеда, обвинили в предательстве.

– Почему ты остался жив?

– Не знаю. Меня бросили в яму, связав руки и ноги, и я валялся в ней, ожидая смерти, но сегодня ночью кто-то перерезал ремни на моих руках и ногах и приказал мне бежать. Посмотри на мои руки, вот следы от ремней.

– Вижу, – скучно сказал Ольвид и так же скучно добавил: – Вы что там, совсем нас за глупцов считаете?

– Не понимаю, господин, – пробормотал Синон.

– Сейчас поймешь.

Ольвид, кряхтя, встал, растирая поясницу. На нем был желтый хитон с двойной черной каймой по краям. Слегка согнувшись в поясе, он медленно подошел к Синону и неожиданно ударил его кулаком в лицо. Голова Синона дернулась, и он почувствовал солоноватый вкус на губах.

– Теперь понимаешь? – лукаво и даже ласково спросил старик и погладил свою огромную розоватую лысину, обрамленную венчиком седых волос.

Синон молчал. О боги, что он сделал? Почему судьба так жестока к нему? Собраться с силами и размозжить этому старику голову! Зачем? Там ведь за дверью стражники. Да и в конце концов он имеет право подозревать его… Приполз ночью из стана греков. Говорит, что кто-то освободил его… О боги… Но должны же они разобраться…

– Что же ты молчишь, друг Паламеда? Эй, стража!

В комнату вошли двое и остановились, тупо глядя на Ольвида.

– Ты звал, господин?

– Принесите бичи, только потяжелее, из воловьих жил, – сказал начальник царской стражи и принялся растирать поясницу. – Ох-ха-ха, старость…

Стражники вернулись, держа по длинному бичу, и выжидательно смотрели на Ольвида. Тот кивнул головой, и в то же мгновение раздался тонкий свист и острая жгучая боль опоясала Синона. Он бросился на колени:

– Господин, убей меня, но я говорю правду, истинную правду. Меня оклеветали, Одиссей обвинил меня в измене…

– Ты когда-нибудь перечил ему, становился на пути? Он в чем-нибудь завидовал тебе?

– Нет, господин.

– Почему же он возвел на тебя поклеп?

– Не знаю, может быть, это горбун Эврибат, его глашатай…

– Глупость… Когда тебя обвинили?

– На совете у Агамемнона, царя микенского. Одиссей предложил построить коня…

– Какого коня?

– Деревянного коня, полого изнутри, посадить в него воинов и оставить под стенами Трои, чтобы троянцы втащили коня в город.

– Воистину, нет предела фантазии людей, когда они смотрят на бич, – вздохнул Ольвид и кивнул головой.

Снова короткий взмах, и снова багровая полоска боли обвила грудь Синона. На коже выступили капельки крови.

– Клянусь тебе, господин, клянусь. Ведь я уже много раз умирал там, в яме, и по дороге сюда. Зачем мне лгать?

– Тебе, может быть, и не нужно лгать, согласен, – пожал плечами Ольвид. – Но Одиссей… Эй, стража, позовите царя Приама… Скажите, что здесь перебежчик с важными сведениями… Садись пока, Синон. Кто знает, может быть, тебя придется казнить, и ты еще настоишься… Эх-хе-хе, люди, глина – все одно. И я посижу, подожду царя священного Илиона.

В комнату вошел Приам. Глаза у него были сонные, и он на ходу поправлял пурпурную мантию, наброшенную на плечи. Он недовольно посмотрел на Ольвида, поежился.

– Холодно у тебя тут, Ольвид. И факелы чадят, того и гляди, задохнешься.

– Прости, царь Приам, что твой верный раб обеспокоил тебя в столь ранний час. – Ольвид низко поклонился. – Но вот этот человек, называющий себя Синоном, рассказывает странные вещи. Он говорит, будто Одиссей предложил построить огромного деревянного коня, полого изнутри, поместить туда воинов, сделать вид, что греки ушли, и ждать, пока мы втянем чудище в город.

– А почему мы должны втащить его в город?

– Потому что на коне будет написано, что он приносится в дар Афине Палладе и что в нем священный палладий, похищенный у вас Одиссеем и Диомедом, – торопливо объяснил Синон.

– Это так, Синон? – нахмурился Приам, рассматривая багровые полосы на теле эвбейца.

– Истинно так, о повелитель Троады, – прошептал Синон.

– Что было сначала, разговор о коне или обвинение в измене?

– Сначала цари обсуждали план хитроумного Одиссея и одобрили его, а потом уже итакийский царь возвел на меня напраслину. Вы-то уж это точно знаете, что не получал я золота из Трои.

– Это так, царь Приам, – вставил Ольвид.

– И цари поверили Одиссею?

– Да, царь.

– И тебя не побили камнями?

– Нет, меня бросили в яму.

– И этой ночью ты бежал?

– Да, царь.

– Как ты выбрался из ямы?

– Кто-то пришел в темноте, разрезал путы на моих руках и ногах и приказал мне бежать. И даже вытолкнул меня из ямы, ибо я был слаб и с трудом мог стоять на ногах.

– Ты знаешь, кто это был?

– Не-ет, царь. Было темно. Человек был в плаще и прятал лицо.

– Какого роста он был?

– Подожди, царь, дай мне сообразить… Теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, что он был невысокого роста…

– Он поднял тебя и вынес из ямы?

– Нет… Когда я оперся руками о край ямы, он поднял мои ноги и помог мне вылезти.

– Чувствовал ли ты в нем огромную силу?

– Не знаю… Я ждал смерти.

– Подумай!

– Обожди, теперь я вспоминаю, что он тяжело дышал, когда разрезал ремни на моих руках…

Приам посмотрел на Ольвида и сказал:

– Это был горбун Эврибат, глашатай Одиссея…

– Ты прав, как всегда, царь Приам, – восхищенно прошептал Ольвид. – Но почему Одиссею нужно было сначала обвинить этого человека в измене, а потом помочь бежать?

– Для того, чтобы Синон попал к нам и рассказал о деревянном коне. – Приам хитро улыбнулся и потер руки. – Измена – это лишь тонкий ход. Если бы Одиссей хотел отделаться от этого эвбейца, он бы тут же казнил его. Нет, Одиссею нужно было, чтобы мы узнали о коне.

– Да, царь, но почему он не мог просто отправить к нам своего человека под видом перебежчика?

– Да из-за твоих бичей. Всем известно, что после пятого удара любой начинает говорить правду.

– Значит, простой лазутчик признался бы, что его научил Одиссей? А Синон говорит правду и, сколько бы ни получил ударов, он будет говорить одну только правду? Не понимаю, царь…

– Ты глуп, Ольвид. Верен мне, но глуп. Послушай. Вот что думал Одиссей: он строит коня, приносит его в дар Афине Палладе и помещает внутрь священный палладий. Мы же должны узнать от Синона, что внутри воины, разрушить чудовище и тем самым разгневать дочь Зевса. Что ты скажешь, старик, прав ли твой царь? А ведь у кого палладий, тому покровительствует Афина, и тот непобедим. Причем заметь, Ольвид, хитрость Одиссея. Он не доверяет никому. Все базилевсы должны тоже быть уверены, что в коне люди… Поэтому-то он устроил всю эту комедию.

Ольвид закрыл глаза, воздел руки над головой и упал на колени.

– О боги, – простонал он, – может ли один человек, даже великий царь, быть вместилищем такой пронзительной мудрости?

– Встань, Ольвид, – устало улыбнулся Приам. – Одиссей вздумал перехитрить меня. Безумный!

Начало светать, и стражники погасили факелы. Душная вонь поплыла по комнате. В дверь кто-то заглянул и, увидев царя, бросился на колени:

– Царь, греки покинули свой лагерь. Он пуст. Исчезли и корабли. У берега стоит деревянное чудище, похожее на коня. Если присмотреться, его можно увидеть даже со стен.

– Идем! – крикнул Приам и бросился из комнаты.

Синон медленно сел на скамейку. Значит… значит, он был просто игрушкой в руках Одиссея. Им воспользовались. Сделали его приманкой. Били, скручивали руки ремнями, бросили на дно грязной ямы – и все лишь для того, чтобы ему поверили стражники Приама… Что ж, хитроумен царь итакийцев, ничего не скажешь, многомудр… По только Приам разглядел его насквозь…

В нем не было гнева и теперь. Была лишь бесконечная усталость и бесконечная тоска. Ему не хотелось ничего. Лечь бы, закрыть глаза и спать, спать, спать. И не будет падающего Паламеда, и не будет его пальцев, царапающих песок, не будет ямы с чавкающей под ногами глиной, не будет бичей из воловьих жил, не будет укусов боли, вспыхивающей от удара сразу вокруг всего тела, не будет коня, глупой пустой затеи итакийца, ради которой было все и не было ничего. И конь плывет на него, мотает головой, и на морде у него комья глины, и огромный муравей несет в жвалах горбатого глашатая, и Паламед снова падает, все-таки падает и царапает песок, скребет его ногтями.