(ГЕРМАНИЯ, 2006)

Указатель на частную гостиницу мелькнул на дороге незадолго до поворота куда-то в сторону, к близлежащей немецкой деревне. Уже несколько часов я гнал по Баварии, солнце катилось к закату, и надо было искать место для ночевки. Иначе в любом городе она была бы, как минимум, на треть дороже. Для того и машина, чтобы ехать без проблем, куда хочешь, и останавливаться там, где понравилось или, если это касается ночи, выгоднее. Руль почти сам повернул к деревне. Тихой и, похоже, вымершей, хотя и большой.

Гостиница оказалась одним из крестьянских домов, каменных и двухэтажных. В этих краях, вокруг Мюнхена, хозяйства крепкие и «мерседес» во дворе не редкость. Сдаваемое жилье занимало полдома, из двух отдельных комнат, оборудованных под стандартные номера – кровать, телевизор, душ. Во второй половине жили хозяева, пожилая пара пенсионеров или, учитывая поздний срок немецкой пенсии, около того. Чистенько. Уютно. Умеренно. Сорок два евро, включая завтрак.

Я загнал машину во двор, в лоб добротному кирпичному сараю, и предложил деньги сразу.

– Зачем? – удивилась хозяйка. – Утром после завтрака и отдадите.

Немцы в западной части страны никогда не требовали оплаты вперед, но там, где когда-то была социалистическая Германия, такое случалось.

Люди с уголовным мышлением, вроде польской таможни или восточноевропейские чиновники, смесь бракованных овчарок и дворняг, пытливые, неизменно провоцировали внутреннее раздражение, и я старался их обходить. Но чем западнее по карте, тем меньше подозрительных взглядов и больных вопросов.

– Если хотите, – вышел из дома хозяин, – можете посмотреть сарай. Там лошади, моя слабость и гордость…

Я извинился и пошел в номер. После долгой дороги хотелось только принять душ и выспаться.

Утром хозяйка предложила на выбор континентальный завтрак с кукурузными хлопьями и молоком или яичницу. Пока она копошилась на кухне, я огляделся.

В маленькой крестьянской гостиной, с двумя деревянными столами вдоль стен, висело несколько больших стендов, на которых, так же аккуратно, как и все вокруг, размещались десятки любительских черно-белых фотографий. Словно домашние альбомы, развернутые для гостей.

Но сразу бросалось в глаза одно – все снимки были старые и относились ко времени той, давно прошедшей, войны. Ни одного послевоенного фото. На стендах была живая биография деревни и, видимо, большой семьи только одного периода сороковых годов прошлого века. С разных сторон на меня смотрели задумчивые мужчины в форме вермахта, их близкие, отмечающие праздники на улице, где тоже половина людей носила военную форму гитлеровских времен. Иногда они стояли, позируя на улице. Иногда – веселые, в шинке, за столом.

– Ваши родные? – у меня рябило в глазах от молний на шевронах и улыбок таких добрых и трогательных военных.

– Это наша семья, не только из деревни.

Хозяйка поставила яичницу на стол и добротный черный хлеб с маслом. Почти как у меня дома, далеко отсюда.

– А почему вы выбрали именно этот период? – я подбирал слова, чтобы не показаться в чем-то нетактичным. – Наверное, есть и другие снимки, более поздние?

Она заулыбалась виновато, ничего не понимая, и позвала хозяина, который бегло говорил по-английски.

– Это не случайно. В то время мы все были едины, – пояснил дед. – Мы праздновали вместе и вместе хоронили. Мужчины ушли в армию, воюя по всей Европе, и мы жили этим. Надеясь на победу, – добавил он, запнувшись.

– А вы сами?

– Я был подростком. Но тоже мечтал пойти в армию, чтобы служить Германии.

– Наверное, не все из этих мужчин вернулись домой? – я показал на снимки людей в военной форме.

– О, конечно, нет. Вот мой брат, он погиб в Белоруссии. Этот – в Югославии. Отец попал в плен и не вернулся. Но я гордился ими. Немцы были едины.

– Едины, чтобы умереть?

– Мы не думали об этом. Мы о многом не думали. Но это было по-своему великое для нас время. Не то, что сейчас, когда везде правит индивидуализм, каждый за себя и думает только о себе. В нас жила Германия, да и мы были другими.

– Но не все же оказалось тогда правильным и хорошим?

– Не все. Мы не знали, что происходит где-то. У нас была своя радость и свои песни. Дружно жили. А то, что было далеко, – повторил он, – так на то она и война. В деревню потом многие не вернулись.

– А где здесь ваши дети? – спросил я, показав на фотостенды, когда хозяин принес кофейник и даже налил чашку, уважительно.

– Здесь нет. Один сын в Гамбурге, инженер. Другой – в Трире. Дочь в Швейцарии. У них все хорошо.

– У вас – тоже.

– Это да, – подхватил дед. – Правнуки уже есть. Но они все-таки иные немцы. Со мной не соглашаются. Живут по-своему. Германией не гордятся.

– А зачем? И так видят, как уважают Германию другие. Действительно великая страна. Это и есть настоящая гордость.

– Не знаю, мы… – пробурчал он и вытер тряпкой фотографиию кого-то, в черной военной форме. Наверное, СС.- Ешьте, остынет…

Он вышел, а я насел на яичницу из домашних яиц. Мне нравится немецкая кухня. Добротная, сытная и гостеприимная. Но почему так много людей, говоря о чем-то, прошлом или нынешнем, все время повторяют «мы»? «Наше время», «мы не знали» или «мы были…». Кто, поименно? Удобное это слово – «мы». Многоголовое, как дракон. Особенно для освященных сверху преступлений. Перед человеком. И еще одним. И еще. И еще…

«Мы» легко поднимает над собой никчемного в чем-то конкретном и создает ему иллюзию силы и единства. Как строй солдат, марширующих в ногу. Так надо. Так положено. Но ведь у каждого из этих же солдат где-то в глубине потом, после начинается свое «я». И желания, и амбиции, и болячки, и проблемы, и любовь. Разве этого не достаточно? Ладно, солдату нужен противник, который объединит, чтобы выжить и жить. Значит, победить. А не солдату? «Мы – это сила». «С нами Бог»… Хорошо, но почему Он тогда уже не с тобой. В твоем доме, рассвете, вещах, увлечениях, в твоей работе, в твоем сердце, наконец. Строить, любить, радоваться, защищать. «Мы» – это бегство от себя, ущербного. Неужели это не видно? Или инструмент, дудочка крысолова для обожания теми же, бездарными, но приобщенными как бы к… Вождю. Фюреру. Начальнику. Им тоже надо. У них «я» без «мы», как головка у младенца, не держится.

Конечно, «мы» – сила. Особенно затоптать и поорать вместе, ощущая общность чего-то мистического, восторженного и одновременно болюче-сладкого, освобождающего. «Мы» – это безответственность за себя во имя ответственности за все. Люди боятся отвечать за себя. Еще бы, «я» обязывает. Не вообще, а лично. «Я» – это ответственность. И за свои поступки, и за свою жизнь, и за пустой холодильник, и за женщину, и за детей, и за то, что происходит вокруг. Любое сопротивление злобе и освященному «мы» злу начинается с «я». Потому его так не любят вожди и подручные. Которые не подмастерья, мечтающие стать мастером. Или просто хорошо делающие то, что умеют. Подручные не способны строить. Они хотят быть или чувствовать себя хозяевами. И не в чем-то, а над кем-то. Иными себя не видят. Только охранниками, карателями, инквизиторами, офицерами, дворянами. А все остальные, те, кто жил или не хотел жить, обслуживая хозяев, где они? Куда ни плюнь сегодня – сплошь элита и потомки великих чего-то. Потому как сами – ничто. Подручные всегда сбиваются в «мы». Иначе себя не чувствуют. Иначе обидно. Как и кильке. Но у нее в стае немножно другое – только не меня. Но все равно – «мы».

Те же немцы, пройдя через страшные испытания тогда, при Гитлере, смогли за какие-то пятнадцать лет после войны не просто восстановить страну, но и сделать ее самой богатой и сильной в Европе. Без маршей. Без химер в больных головах. И смогли очиститься от противостояния многочисленным врагам, которых делали сами же, унижая, убивая и ненавидя кого-то, другого. Сначала их придумали, сбросив с себя ответственность, потом с ними, врагами, и боролись, погибая и уничтожая. Другие тоже хотели жить. В конце концов, пелену сорвали, кроваво и больно. И что? Огляделись, отряхнулись и занялись своей жизнью. И своей страной. И никто их на колени не ставил, чтобы поднимать. Потому как они и не становились. Поняли, что однажды Гитлер уже поднял. Ниже некуда. И тогда «мы», гнилое, ушло. Осталось «я»: построил, заработал, написал, сказал, вымыл, убрал. Из миллионов этих «я» и получилось «наше». Великая Германия. Они и так это знают. Без Гитлера. И еще то, что из миллионов нулей, безличностных, как «мы», выстраиваются только цепи. Для самих же себя, в первую очередь. Им, немцам, не надо себя накручивать в оре «мы самые-самые» или шлепать на солдатских пряжках «с нами Бог». Он и так с теми, с кем надо. Без напоминаний. На душу штампованную пряжку не наденешь. Как и на «я». Если оно, конечно, не мыкает в стаде, благодарное за кнут пастуха, утреннюю дойку и нарисованную для быка-осеменителя картонную задницу коровы. «Мы…». «Мы были едины». «Мы видели, кто враги…». «Мы всего не знали…». «Мы – это гордость…». «Как один вздох»…

Я выдохнул, допил кофе, расплатился за себя и выехал опять на трассу. Черно-белую. Как старое фото. Хотелось скорее добраться до Ганновера, к Мишке, уехавшему туда жить лет пятнадцать назад. Дети его и живут. Посидим, тяпнем по рюмочке, вспомним, посплетничаем о жизни. Ее для встречи и своей хватит – хоть залейся шнапсом.

Вскоре мимо мелькнул еще один указатель, почему-то резанувший даже не глаз, глаз не успел, а что-то иное, глубокое. Я дал задний ход, благо недалеко проскочил. Так вот бывает, не среагируешь сразу, в потом вспоминаешь и жалеешь, что проехал мимо, пропустив, как выбросил. А зачем разбрасываться? Это в детстве не жалко, кажется, что всего интересного много в куче цветного мусора. Потом, со временем, учишься отбирать. И в людях, и в надписях, и в подписях.

Машина рванула назад, пока нет никого, и встала перед предупреждающим знаком, закачавшись.

На синем указателе было выбито белым для четкости – «Дахау»…