(БЕЛАРУСЬ, 2009)

Один человек мне сказал, что бабы-дуры.

– Конечно, – согласился я и подумал: «Иначе бы они не выходили за нас замуж».

Вот, кажется, и все. Конец. Так происходит. Рассказывают же и пишут, как это случается у других. Живет себе человек, живет. День за днем крутится, пробивается, блистает или просто работает, ест, сморкается, покупает, спит не один, чтоб ночью мысли разные в голову не лезли, пьет, бегает трусцой, разводится и снова спит. Короче, как все. В чем-то лучше, в чем-то хуже. И вдруг бац – что-то заболело или просто пошел к врачу. Так, для профилактики. Сдал анализы. А там говорят:

– Вы попали. Все. Скоро конец.

И начинается совсем другая жизнь – за каждый день. И уже ничего не надо, только чтобы не болело и еще – жить. Просто быть, наслаждаясь этим. Оказывается, что большего и не надо. Любое большее уже счастье.

Я напрягся и присмотрелся вниз, за струей. Утро, еще минуту назад прекрасное, виделось чем-то нереальным и далеким. Да и не было его уже, утра. Только унитаз как венценосное мерило жизни и круговорот ее затихающего завершения. Там, у горловины, в воде, вроде ничего особенного не наблюдалось. Моцион как моцион. Непрозрачный, так и не младенец уже. Надо просто воды чистой больше пить. Все как обычно. Но запах… В воздухе, ударившем в голову кувалдой духоты, весело журчал тяжелый ацетон. Да еще как – аж глаза щиплет. Стало жарко, до надбровного пота. Что же это такое? Конец почкам? Или того хуже, сам не знаю где. Так, вдруг. Проснулся, пошел куда надо – и на тебе… Наверное, так и бывает. Не обязательно с болью. Машина тоже ломается неожиданно. Все вроде нормально, ездит и хлоп – не заведется или встанет. Так и человек. Но почему я? Рано вроде еще. И потом, со мной так быть не может. Со мной-то за что?

Я расслабился, брызнул из последних сил, и снова в нос ударил резкий запах ацетона. Не показалось. Точно – конец. Надо взять себя в руки. Уже взял? Да не так, дурак. Одной ногой перед самым страшным, да еще неизвестно, через что, а все шуточки.

В дверь постучали.

– Чего застрял? Ты в порядке? Детям в школу надо, завтрак стынет, а одна еще не умылась.

– Сейчас.

Ну как с ними разговаривать? Нет слов. У тебя трагедия, не знаешь, как жить и с чем, что будет с тобой через минуту, а ей не терпится. Жена – это тоже расплата. Только во времени. Сначала обхаживаешь, чтобы дала, носишься, женишься, дабы всегда под рукой было, потом вкалываешь, дом строишь, обеспечиваешь, себя не жалея. Уже и даром не надо – даром дороже обходится, но поздно. И наконец, когда все сделал, глядь – уже мешаешь. Уже и без тебя все есть. Без тебя даже лучше, спокойней. Тут конец близок, я глянул вдоль живота, втянувшись, и на душе потеплело. А ей срочняк умываться.

Теперь надо слить воду. Как и все, что было до сих пор. Почти символично. Легко сказать – спустить всю жизнь. Одним нажатием. А что, не так? То что было вчера, не было. А если и случалось, то какое это имеет отношение к сейчас? И завтра уже нет. До завтра еще дожить надо. Струясь аммиачной селитрой, даже думать о завтрашнем не хочется. Затем опустить крышку. Женщин злит, когда она поднята. А ты попробуй попади, если она опущена. И с поднятой не всегда получается. Особенно если в две струи рвануло. Все бывает в жизни. Чего кричать? Ехал однажды в трамвае. Зима. Мороз. Пассажиры в темной одежде, сосредоточенные на себе, молчат. Стою. Рядом сидят двое: отец и сын лет восьми. Мальчик монеткой карябает замерзшее стекло.

– Сказал же, хватит, -ворчит отец. – Вот приедем домой, расскажу, как ты не слушался.

Малыш поворачивается и отвечает на весь вагон:

– Но я же не говорю маме, когда она ругается, что это именно ты писаешь мимо унитаза.

И сразу всем потеплело. Особенно мужчинам. Женщинам это понять не дано. Не умеют стоя, вот и злятся. Им бы только сесть поудобней да накрыть все с головой, не думая. Но мне-то уже какое дело. Все равно крышка.

Значит так, к врачам я не иду. И так все понятно. Прижмет, а это неизбежно, – сами отвезут. Надо что-то делать важное.

Для начала проскочить в кабинет, чтоб никого в коридоре не встретить. Или собраться им с улыбкой на лице. Доброе, мол, утро. Счастливого пути. А каким он может быть счастливым, этот путь, когда сначала надо ходить в школу, потом еще куда-то, на ту же работу. Хотя что-то в этом есть. «Счастливого пути!» – прекрасная эпитафия на памятник. И все-таки что же сломалось?

Я решительно рванул в кабинет, устроился как обычно и начал писать завещание, чтоб дома не переругались потом, с дуру, без меня. За окном шуровало солнце и сновали машины. Деловые, как безбожники в храме. Господи, помоги. Поверю.

– Тебе кофе, как всегда? – заглянула жена.

Все-таки она заботливая. Особенно когда нужны деньги.

– Спасибо, лучше чай. Зеленый и без сахара…

Надо же когда-нибудь заняться здоровьем. Никогда не поздно. Пусть промывает.

– У тебя действительно все нормально? – подозрительно спросила жена, пытливая.

Когда дверь закрылась, я подумал, что надо записать ей больше, чем думалось пять минут назад. В конце концов она меня терпела столько лет. Правда, остальные, если оглядеться вокруг, еще хуже. Но теперь ей воздастся. Может, еще и замуж выйдет, нагонит упущенное. В Индии, говорят, еще недавно вдовы были хуже неприкасаемых. Даже в своем доме ели отдельно от детей, в углу. Никто с ними не общался. А все потому, что мужа не уберегла, плохо смотрела за ним, раз схоронила. Так то ж в Индии, где великая культура. А здесь…

Я взял чистый лист и написал заглавными буквами «завещание». Раз аммиак в чистом виде попер из организма, тянуть нечего. Главное теперь никого не обидеть, теперь вот сиди, думай, кому сколько важнее.

Дверь всхлипнула, как одинокая плакальщица.

– Послушай, – вползла жена. – На тебе лица нет. Что случилось?

– Ничего… – Надо ее приготовить, может, мой последний год или месяцы заботливее будет. Глядишь, еще и обрадую. – Заболел, похоже, серьезно.

– Что болит? Сердце? – присела она.

– Сердце у меня всегда болит, когда тебя вижу. С первого нашего дня. Хуже.

– Как хуже? Когда? Где?

– Пошел утром в туалет и брызнул, да еще таким резким аммиаком, что дальше некуда. Дальше – тишина. Гамлет. Точка.

– Не может быть…

– Еще как может. Я проверил. Так – ничего нет. А как начинаю поливать, так с ног сшибает. Почки, видно, грохнулись.

– Это когда я к тебе постучалась?

Во всем ей хочется дойти до самой сути. Хлебом не корми, дай поковыряться в мелочах.

– А ты думаешь, почему я там застрял? В глазах потемнело. Все, мол, конец. Отбегался…

– Подожди, – сказал жена. – Не спеши. Я там перед тобой руки обрабатывала и пальцы протирала ацетоном. А салфетку потом выбросила в унитаз. Вот ты на нее и… нарвался.

– Чем-чем протирала?

– Ацетоном.

– Выходит, чуть не похоронила заживо.

– Но я же тебя и спасла, многоструйного.

А еще говорят: прислушивайся к себе. И пропускай женщину вперед. Но если делать так, то кого потом слушать?

Когда жена вышла, я перевернул лист, лежавший на столе чистой стороной вверх. С последней волей. Самой что ни на есть вольной. А другой в жизни и не бывает. Глянул на буквы, прочитал, сложил и порвал. Нечего писать черти что. Среди бела дня. Поживем еще.