(ПОЛЬША, 1979)

Польша летом 1979-го уже набухла кризисом, который вскоре развернут профсоюзы с красивым названием «Солидарность». Мы, группа туристов из Заполярья, катались по просторам этой непривычной, по нашим понятиям, почти западной страны.

– В Польше народ гордый, – подкалывал нас гид в автобусе. – Недавно резко подняли цены на сахар, так рабочие вышли на улицы, попереворачивали пару-другую машин, и цены вернули.

Старший нашей группы, Толик, из функционеров, недовольно морщился и смотрел, как мы на это реагируем. Но молчал. А вечером делал пометки в блокнот. Как одиночка, я нередко попадал с ним в один номер на двоих.

Так было и в Кракове, уже под конец поездки. Вечером в ресторане при гостинице половина группы засела надолго. Поляки пьют, как русские, и часам к десяти, в самый разгар праздника жизни, у нас за большим столиком оказались двое аспирантов Ягелонского университета. Как-то так получилось, что ребята затронули тему Катыни. Наши в группе не знали, о чем речь. Но мне уже попадалась пара книг, где авторы писали о Катыни. Короче, возник спор. Поляки обвиняли НКВД. Я соглашался с их оценкой сталинизма, но то, что произошло с пленными польскими офицерами под Смоленском, с жаром валил на провокацию нацистов. Мы завелись, но не агрессивно. Поляки умеют спорить.

– Панове, – неожиданно из-за соседнего столика поднялись два польских морских офицера зрелого возраста, – позвольте выпить лично за вас. Приятно видеть молодого человека, который так горячо защищает и любит свою Родину.

Они обратились ко мне, еще недавно вылетевшему из Белорусского университета «за взгляды, несовместимые…». Все немного растерялись, но выпили. Потом еще и еще. Поляки-аспиранты под ревнивым взглядом старшего группы, несмотря на нерешенный спор о Катыни, потащили меня на ночную дискотеку.

Наутро Толик встал с больной головой.

– Кажется, я перебрал,- самокритично сказал он, стесняясь смотреть в зеркало. – Но знаешь, твои вчерашние политические споры и контакты с польскими военными – это неправильно. Мы сюда приехали смотреть страну, а не разговаривать. Тебе рано еще ездить за границу.

И я понял, что «телега» на меня опять будет глупа, но действенна.

– А ты знаешь, родной, что вчера порол тем же военным?- Мне терять уже было нечего. – Ты заявил им, что Брежнев – чучело для витрины, а престарелое Политбюро только мешает нам жить так, как живут поляки. И стал предлагать им купить часы, потому что Советы копейки разрешают менять на поездку. Только триста рублей, на которые мало что купишь… Меня несло пару минут. Толик сначала опешил, потом осел, согнулся и опустился на кровать, обхватив голову руками. Ему было плохо, а теперь и тошно. А я лил ему все, что думал, будто бы он по пьяни вчера это говорил иностранцам.

– Пожалуйста, очень-очень прошу, – сказал он, когда я, выплеснувшись, возмущенно запустил полотенцем в кровать. – Не говори никому.

Интересно, сколько длится мхатовская пауза?

– Ну, если ты придумывать на меня не будешь разную ерунду, то и я молчать обещаю, – мне стало его почти жалко. – Только ты не пей больше так много. И не болтай лишнего. Стыдно.

Вернувшись, я Толика больше никогда не видел. Да и не узнал бы уже через пару лет. Не люблю пьяниц: из собутыльников получаются самые отъявленные патриоты. Это те, кто в похмелье путает ненависть с любовью. Так и подыхают, закусив.

Но настрочить могут. Как пишут – так и живут. Как живут – так и проживают. Как проживают – с тем и остаются. Но почему обязательно на злобу дня, а не на радость?