(УКРАИНА,1984)

Один человек сказал мне, что я жид.

– Нет, – ответил я. – Жиды – это те, кто с вами остается.

На мне была легкая рубашка, а на шее цепочка с шестиконечной звездой Давида.

Я был тут – и уже не здесь.

Мы в глухие советские времена стояли у палатки с пивом в городе, где друзья посоветовали переждать после обыска дома. Обыск проводили симпатичные ребята, молодые, но неулыбчивые и чем-то озабоченные.

– Улыбаясь, вы делаете ваши зубы беззащитными, – говорил тренер по боксу в местном Дворце пионеров, наставляя молодежь, как держаться на ринге, а затем выживать, уже за канатами.

Гости молча собрали еврейские книги, фотокопии учебника иврита, какие-то иностранные журналы, личные записи, отпечатанный почти на папиросной бумаге самиздат и пачку книг из «Библиотеки Алия» – от Теодора Герцля до хасидских притч.

– Поехали, – сказал старший через пять часов обыска.

«Приехал», – подумал я.

– Подпишите, это предостережение. Посадим, если не прекратите, – кивнул головой прокурор и налил себе воды из казенного графина. Мутного, как взгляд полицая.

– И чего вам не хватает, куда уезжать из страны колотитесь, не понимаю. Вон другие евреи, в большинстве своем довольны, а вы только бесстыдно воду мутите…

Прокурор был с похмелья или на работе, но предвзято.

Он посмотрел на свое отражение в графине, и его передернуло:

– Жиды…

– Еврей – это национальность, и не обессудьте, – сказал я и подумал: «А каково русским?».

Уже третий год какая-то горячо любимая тетя Хася не могла со мной воссоединиться.

Но она жила в Израиле, а я не жил на Украине.

– Переждешь пару месяцев на квартирах, – сказал Саша, человек, который создал сеть подпольного еврейского образования от Москвы до самых до окраин. – Вот адреса в Питере и Ереване…

Когда я вернулся, жить уже было негде. В одной комнатке – три кровати для маленьких детей, не считая нас с женой. Туда можно было только войти.

Выхода не было.

Не было даже работы на местном телевидении, оставленной перед обращением на выезд из страны. «Перед» – чтобы не ставить коллег-журналистов в неприличное положение на обязательных в таких случаях интернациональных собраниях осуждения.

«Вставай, проклятьем заклейменный…»

Но журналисты и помогли.

Сначала появилась разоблачительная статья в местной городской газете. Под названием «Паутина». Пауком, понятно, был я. А за мной – академик Сахаров, ЦРУ и Моссад.

И началось…

Знакомые стали переходить на другую сторону улицы. Сосредоточенно, словно бродячие собаки. Телефон замолчал, как алиментщик в бегах.

И только один сосед-украинец предложил свою солидарную помощь. Даже по поводу лица автора статьи, скрывшегося под псевдонимом.

– Можете на меня рассчитывать, – сказал сосед. – Дорого не возьму. Лучше долларами. Но их у вас, должно быть, много…

Мало – это когда больше, чем ничего.

И тогда я положил перед женой чистые листы бумаги.

Вот. Два заявления. Одно – на развод. Другое – к городским властям.

– А к властям-то зачем? – спросила жена.

И я не понял.

– А зачем иначе на развод?

– И я не знаю, – растерялась жена. – Наверное, для городских властей?

И мы написали. Точнее, писала она.

Так ведут себя хитроумные евреи с простодушными гоями.

Все было очевидно – незамысловатая русская женщина, мать троих детей, не может заснуть в одной комнатке с человеком, который спит и видит какой-то мифический Израиль. Ничего еще не понимающие малыши растут в атмосфере религиозного мракобесия и недостатка жизненного пространства, а нити масонской паутины, блестяще описанной в местной прессе, взывают к бдительности, как вопли еще не родившегося козла искупления на алтаре жертвенной любви к власти и ко всем ее блядским народам вместе взятыми.

– Разве можно жить с таким подонком? – спросил я, проверив ошибки.

– Нельзя, – сказала жена и посмотрела на меня влюбленными глазами.

– Вы три тысячи лет издевались над моим несчастным народом, теперь тебе придется расплачиваться за это всю твою оставшуюся жизнь.

Дети спали, раскинувшись, как бессмертие молодости и жидомасонского заговора любви.

Квартиру, правда не новую, но отдельную, она получила через четыре месяца.

Три дня заняло, чтобы перевезти туда детей и все им необходимое.

Два санитара везли меня в густую украинскую ночь за город в местную психиатрическую больницу.

– Не делай нам вырванные годы, – мягко предупредил один из них, подсаживая в карету с крестом, да еще красным.

Я и не вырывался.

Они забрали меня из милицейского участка, куда, в свою очередь, привезли из конторы, где я в сто двадцатый раз услышал, что мотивов для воссоединения с тетей Хасей в Израиле они не видят.

– Конечно, хотелось бы вас здесь обоссать от души, – сказал я подполковнику с рожей рецидивиста-медвежатника, – но это чревато. Однако из кабинета я не уйду. Или только с милицией.

Они и приехали. Через час. Сначала.

А за полночь появились другие.

Два санитара с докторшей на поводке, как три апостола, все в белом – на контрасте с серой милицейской крысобойней.

– Сынок, угораздило же тебя… – сердобольная пожилая няня провела меня в большой бокс с душевыми и желтой от подтеков воды противной плиткой. В глухой пришибленной тишине ее голос отражался от зябких мутно-кафельных стен.

Чисто, как в раю по понедельникам.

Ни души.

Пахло здоровой хлоркой.

– Раздевайся и мойся, – вздохнула она. – Вода холодная, но так положено.

– Вы понимаете, кто я? – спросил сразу в лоб доктор-психиатр.

– Нет, – мне хотелось быть проще. – А кто я?

Он замер. Как стул, привинченный к полу.

Справа потели окна с решетками.

Слева – портреты членов правительства.

Клиника.

– Вы верующий? – обеспокоился доктор.

– Верующий, – трудно было понять, к чему он клонит в три часа ночи.

– И у вас в доме иконы есть? – спросил он.

– Да какие там иконы? У евреев икон нет – нельзя изображать Всевышнего.

– Да? – переспросил психиатр. – А кому же вы молитесь?

– Невидимому Богу.

– Невидимому? – он, похоже, искренне удивился и почему-то обрадовался.

– Но это же чистой воды шизофрения…

Один человек сказал мне, что я жид.

– Нет, – ответил я.- Жиды – это те, кто с вами остается…

Мир, в котором я живу, не похож на мир, в котором я живу…