С уходом Акинфия в истории рода Демидовых наступила новая эпоха. Первыми ее ощутили ближайшие родственники, отношения между которыми сразу и существенно изменились. Напротив, промышленное хозяйство еще долго жило по законам, установленным для него создателем, — оно оставалось единым целым долгих 13 лет. Казалось, не смирённый смертью дух великого промышленника еще витал над заводами и рудниками, не позволяя начать новую главу в их истории.

Но к управлению ими рвались новые люди — наследники. Им и тому, как ради них было развалено «Ведомство Акинфия Демидова», и посвящена эта глава.

 

Первенец: детство и юность

Как мы уже говорили, до взрослых лет дожили трое сыновей Акинфия: Прокофий, Григорий и Никита. Переписная книга Невьянского завода, составленная в декабре 1721 года, упоминает еще одного, Ивана, на тот момент шестнадцати недель от роду. Скорее всего он умер младенцем.

Старший из Акинфиевичей, Прокофий, появился на свет 8 июля 1710 года. В старой литературе утверждалось, что он и Григорий были детьми от первого брака их отца, тогда как третий сын, Никита, — от второго. Именно этим иногда объясняли сложности в отношениях, сложившихся у Прокофия с родителем и младшим братом. Объяснение ошибочно, поскольку основано на недостоверном факте. Документально установлено, что матерью Прокофия была вторая жена Акинфия. Затянувшийся на годы раздор между братьями действительно имел место, но возник по другой причине.

Биографы, в том числе К.Д. Головщиков, местом рождения Прокофия называют Сибирь (подразумевая, конечно, в данном случае Урал). Историк А.С. Черкасова уточняет: родился в Невьянске. Нам документальные подтверждения этого факта неизвестны, но с учетом того, что его, двухнедельного, учли в переписной книге именно на Невьянском заводе, это представляется наиболее вероятным.

«К сожалению, достоверных биографических данных о молодых годах Прокофия немного», — пишет А.С. Черкасова. Сказано, на наш взгляд, еще мягко. Их немногим больше, чем сведений о молодости его отца и даже деда. «А те, что дает литература, — продолжает она, — часто не выдерживают критики при сравнении с документами». Согласимся и с этим. Пример такого рассыпавшегося при соприкосновении с источником «факта» (что дети Акинфия от разных матерей) мы только что привели.

«Воспитание мое сибирское», — утверждал Прокофий, и за почти полным отсутствием сведений о том, где он жил до 18 лет, остается ему верить. В переписной книге Невьянского завода, составленной в декабре 1721 года, упомянут и Прокофий, но это, так сказать, его «прописка». Впрочем, то, что в эти годы он жил при Старом заводе, кажется очень вероятным. Кроме демидовских гнезд Среднего Урала к числу мест, которые в детстве и юности он, вероятно, посещал, отнесем также Соликамск (где со временем обосновался брат Григорий) и родную всем Демидовым Тулу.

Что это было за воспитание — Бог ведает. В одном из писем уже стариком Прокофий вспоминает уроки фехтования, которые брал в молодости. Даже делится полученным тогда опытом: «Пример тебе скажу: ежели на лапирах битца, должно знать ево намерение — куда удар его или обман представитца. Спрошай-ка, кто оному горазд, а я помоложе учился».

Многое, что известно о зрелом Прокофий, связано с его увлечением ботаникой, коллекционированием растений. Этот странный для его среды интерес когда-то и где-то зародился. Так где же набухало экзотическое семечко? Едва ли ошибемся, предположив, что страсть к «произрастаниям» поселилась в нем в детстве.

Обратим внимание: и фехтование, и садоводство — культурные атрибуты дворянского воспитания. Но «приличного» дворянину образования (при всех колебаниях в понимании того, что было тому прилично) Прокофий не получил. Иностранными языками не владел. Русскую грамоту, конечно, знал, читал и довольно много писал, причем не только письма. Но очаровывающая нынешнего читателя непосредственность его письменной речи — она ведь не только от раскованности души, она и от незнания норм литературного языка.

Примечательно, что женой Прокофия оказалась не дворянка (а став в 1726 году дворянином, он мог рассчитывать и на такую подругу жизни), а представительница тульского купеческого рода Постуховых (уже породнившегося с Демидовыми: супруга Прокофия Матрена Антиповна приходилась племянницей Анастасии Герасимовне, жене его дяди Никиты Никитича).

Купеческая дочь — не приговор, но с высокой вероятностью набор вполне определенных предпочтений по части образа жизни и интересов. (Вот персонаж Лескова, купеческий сын, просит сваху познакомить его «с какой-нибудь барышней, или хоть и с дамой, но только чтоб очень образованная была. Терпеть, — говорит, — не могу необразованных». Рассказывающая об этом сваха комментирует: «И поверить можно, потому и отец у них и все мужчины в семье все как есть на дурах женаты, и у этого-то тоже жена дурища — всё, когда не приди, сидит да печатные пряники ест». Приведенный пример — из более поздней эпохи. Сомневаемся, однако, чтобы за полтора столетия до Лескова баланс между временем, посвящаемым купеческими дочерьми пряникам и, допустим, чтению, был более смещен в сторону чтения.)

Впрочем, случай Прокофия может из статистики и выпадать. В литературе высказано предположение, что Матрена вышла за него замуж, уже побывав в первом браке княгиней Мещерской (то есть вошла в семью Демидовых скорее всего вдовой). Статусная логика в таком породнении для Демидовых существовала: одворянившийся ремесленник женился на одворянившейся же в прежнем браке купчихе. Вот бы еще документы, этот факт подтверждающие, обнаружить…

Когда он женился? В точности не известно, но с достаточной вероятностью событие можно отнести ко второй половине 1720-х — началу 1730-х годов.

В целом туманное детство и юность оставляют в отношении Прокофия очень неопределенное впечатление. Какие-то следы дворянского воспитания, какие-то — свойственного кругу богатого городского населения, но населения податного, непривилегированного. Среда его жизни и общения, формировавшая личность не меньше, чем целенаправленное воспитание, — вполне простонародная. Соответствуют ей и выработанные привычки.

Сказанное очень наглядно демонстрирует следующий сравнительно ранний, 1728 года, биографический эпизод — фактически первый, в котором Прокофий выступает и как действующее лицо, и как лицо говорящее — высказывающее свое отношение к обществу и принятым в нем правилам.

 

Драма на охоте, или Новый российский дворянин: проблема интеграции в сословие

17 июня 1728 года Арефий Авдеев, человек тульского помещика майора С.М. Извольского, подал в Тульскую провинциальную канцелярию словесный извет, в котором сообщил о происшествии, незадолго перед тем приключившемся с крепостным крестьянином Извольского и двумя наемными работниками. Крестьянин деревни Щегловой Матвей Никитин и работники Клемен (Клим) Васильев и Иван Кирилов везли в Тулу на продажу камень. Дорога шла мимо демидовского завода на Тулице. Не доехав до него, на принадлежавшей Извольскому пустоши Воробьевке возчики устроились ночевать. В это же время там находились Прокофий Демидов с компанией: заводским работником Демидовых Савелием Засыпкиным и двумя казенными кузнецами Лаврентием Бараньевым (Барановым) и Акимом Князевым. Они выкашивали рожь, готовя место, «где послать надлежит сети ловить перепелов». Крестьяне решили защитить господскую ниву и, подойдя к птицеловам, спросили: «За что рожь косите и толочите?» В ответ Прокофий, «умысля» (то есть осознанно, с умыслом), стал по крестьянам стрелять из пистолетов и их, как выражается Арефьев, «перестрелял». Раненые, они пребывали «при смерти, толко едва живы». Произведенный осмотр зафиксировал у Матвея Никитина две раны в правой руке и одну на голове. Тяжелые ранения получили и его спутники.

На следующий после подачи извета день Авдеев обратился с просьбой Прокофия Демидова и бывших с ним «сыскав, в озарническом стрелянии роспросить, а по роспросу розыскать». Просил осмотреть место происшествия — «покошенную и потолоченую» на нем рожь, для чего послать туда «кого надлежит».

На основании прошения 20 июня на пустошь Воробьевку и завод Демидовых был отправлен подьячий Петр Кашкаров. При осмотре потравленных птицеловами хлебов обнаружилось, что скошенным пятном (примерно 4 на 6 саженей) и разломанными шалашами ущерб, нанесенный полю, не исчерпывается. От этого места, писал Кашкаров, «многое число потолочено ржи, как можно ходить за перепелки». Осмотрев место преступления, посыльный и понятые отправились на завод, где к подьячему вышел сам Акинфий Демидов. Кашкаров потребовал Прокофия, объявив, что намерен забрать его с собой. Заводовладелец выдать сына и работника отказался. Отвечать по обвинению он соглашался не раньше, чем Извольский подаст челобитную «своим имянем, а не человека своего». Такая тактика, не будучи юридически безупречной, делала не столь демонстративным нежелание сотрудничать со следствием. Если Извольский пребывал в отлучке (а, похоже, так и было) — держаться за этот аргумент можно было долго.

Двое свидетелей — Баранов и Князев — были казенными кузнецами. Требовать их выдачи от Демидова смысла не имело — они «ведались» в Тульской оружейной конторе. Обращение к ней успеха также не возымело. Она согласилась предоставить «своих» не раньше, чем к допросу станет ключевой фигурант — младший Демидов. Одновременно контора напомнила, что дела, касающиеся оружейников, рассмотрению местной гражданской администрации не подлежат.

За Демидовым на завод из провинциальной канцелярии посылали еще дважды. Хозяин к посланцам воеводы больше не выходил, отправлял служителя, а тот повторял сказанное Акинфием при первой встрече: Демидовы по этому делу станут отвечать не раньше, чем Извольский подаст жалобу от своего имени.

Ход дела застопорился. Истцу только и оставалось, что напоминать о нем, прося законного удовлетворения. Безрадостная картина нарисована в прошении, поданном 16 мая 1729 года: один из «стреленных» Демидовым крестьян, Васильев, от ран скончался, а остальные продолжают лежать при смерти (из чего заключаем, что ущерб здоровью в первом «извете» преувеличен не был). Авдеев «порицал» Демидова, «приличая» его к «смертному убивству»: писал, что «им, Демидовым, чинить смертное убивство не первое», напоминал, что «племянник оного Акинфия Демидова родной Иван Григорьев сын Демидов умышлително и отца своего родного убил до смерти и в три года мыслил и застрелил».

Привлечение Авдеевым внимания к бывшей тогда у всех на слуху кровавой драме в семье Демидовых объясняет сделанный Акинфием выбор линии защиты. Выстрел, сведший в могилу его брата, прозвучал 14 мая — всего за месяц до выстрелов на ржаном поле. Очень вероятно, что сопротивление Акинфия выдаче сына явилось реакцией на крайне неприятное положение, в котором с недавних пор пребывала фамилия. Иван, двоюродный брат Прокофия, обвинялся в отцеубийстве со всеми вытекающими из этого последствиями — арестом и розыском с применением пыток. Защищавшая Демидовых броня, выкованная нажитым ими богатством и связями, получила как минимум вмятину, а возможно, и трещину. Не сказать, что раньше им дозволялось в Туле все что угодно, но многое — действительно дозволялось. Майской ночью 1728 года отношение общества к ним как к людям, стоявшим над законом, было поколеблено. Это прямо выразил в своей жалобе Авдеев, указавший на сходство в действиях братьев, один из которых уже вполне официально считался убийцей. Акинфий осознавал опасность таких параллелей. Осознавая, тормозил разбирательство.

Акинфий победил. Несмотря на благоприятный момент, привлечь Прокофия к ответственности по делу о стрельбе по крестьянам не удалось. На допрос Прокофий не являлся — все лица, посланные за ним из провинциальной канцелярии, возвращались ни с чем. Отчаявшись, Авдеев в мае 1729 года попросил принять решение по его иску в обход саботируемой ответчиком нормальной процедуры: «указ учинить по Уложенью и по правам». Просьба удовлетворена не была. Дело буксовало. Оно выдыхалось.

В мае 1733 года по сути вопроса наконец высказался Прокофий Демидов, за пять прошедших после инцидента лет, можно думать, вполне уверившийся в благополучном для себя его исходе. В поданном в провинциальную канцелярию прошении он уведомил, что по прибытии из Петербурга в Тулу ознакомился с поданной Авдеевым челобитной. Тот, в очередной раз напоминая о несчастных возчиках камня, именовал в ней Прокофия «умышлительным человеком, и смертноубивцею, и ведомым озорником, яко сущаго вора и злодея». Придерживаясь избранной линии защиты, Прокофий заявлял, что такое прошение «без верющей челобитной и принимать не подлежало». Он напоминал об условии, выдвинутом Акинфием приходившим за Прокофием (последний, по словам отца, находился тогда в Петербурге). Объяснение тому, что челобитная от имени Извольского подана так и не была, Прокофий находил в том, что истец, осознавая его, Демидова, «правость», понимал, что Авдеев — «плут»: «оные (извет и челобитье. — И. Ю.) без воли ево, Изволского, подавал». Замечательно интересна реакция Прокофия на присутствующие в челобитной Авдеева характеристики Демидовых и его самого (по оценке обвинителя — «смертноубивцы», вора, злодея и проч.). Прокофия возмутило, что его противник к этим «укорителным» словам «примешивал еще и постороннее: о убивстве дяди ево Григорья сыном ево Иваном Демидовым» (сам этот факт Прокофий, разумеется, не отрицал). Иван «за то богомерское преступление… кажнен смертию». Но, решительно заявляет Прокофий, «то ему, Демидову, или фамилии их ни к малой укоризне не прилично. Всяк звание приемлет от своих дел, а отец де ево, Акинфей, и он, Прокофеи Демидов, люди добрые и снабдены высокой императорского величества милостию». Вот как.

Подробности дальнейших событий опускаем. Итог пятилетней тяжбы был подведен 27 июля 1733 года. В этот день Тульская провинциальная канцелярия, слушав дело, вынесла определение: просителю Авдееву «от иску его, что он искал на нем, Демидове, в бою крестьян отказать».

Выразительные подробности этого эпизода в очередной раз напоминают об одном из важнейших для Демидовых событий второй половины 1720-х годов — их одворянивании. И попавший в историю с охотой на ржаном поле Прокофий, и его родственники состояли в шляхетском сословии без году неделя. Рожденные казенными кузнецами, они только еще вышли из горнила сословного метаморфоза в новую, теперь уже дворянскую жизнь. Но писаться дворянином — не значило быть в новом качестве признанным. История об охоте на перепелок, закончившейся стрельбой по крестьянам, содержит немало деталей, интересных в плане изучения процесса интеграции в дворянское сословие таких, как Демидовы, — лиц, только недавно добившихся юридического себя к нему причисления. Присмотримся к тому, как они срастались с дворянством.

Интеграция в сословие — частный случай проявления феномена социальной мобильности. Переместиться внутри социальной структуры — значит изменить свое ранговое положение в ней, иначе социальный статус. Динамическим его выражением можно считать социальную роль — модель поведения, статусом определяемую. В любом члене общества, как правило, совмещаются несколько статусов и соответствующих им социальных ролей (наборы статусный и ролевой). Носитель статуса «исполняет» сопряженную с ним социальную роль в соответствии с закрепившимися для данной общности социальными функциями — специфической совокупностью прав и обязанностей. Стремление к подъему в социальной иерархии в значительной степени мотивировано расширением доступа к социальным ресурсам. По отношению к предпринимателям это вдвойне очевидно и втройне важно.

Но юридически оформленное изменение социального статуса — лишь половина дела. За ним следует (во всяком случае, должна) интеграция культурная. Они отличаются друг от друга многим. В том числе тем, что первая, формальная, протекает одномоментно (новые права и обязанности приобретаются с появлением акта), вторая, фактическая, требует времени. Применительно к Прокофию особенно интересна именно культурная интеграция — осознание и принятие нуворишем новой социальной функции, освоение социальной роли, то есть имеющих новое для носителя культурное оформление, а подчас и содержание, моделей поведения.

Детство и юность Прокофия протекали в атмосфере ожидания сословного перехода — ключевые события в этой истории, как помним, относятся к 1720 и 1726 годам. Под стать ожиданию и занятия. Навык фехтования, для заводчика бесполезный и даже странный, обретает оправдание и смысл в качестве культурного знака, маркирующего дворянина. То же — ботаника. Лица с выраженным интересом к естествознанию, натурфилософии, естественной истории для предпринимательской среды в ту эпоху нехарактерны в принципе, тогда как для дворянской — хотя и редки (их время придет позже), тем не менее уже встречаются (А.Т. Болотов). Перечисленное — свидетельство освоения Демидовым образцов социального поведения, более или менее специфичных для сословия, в которое он переместился в шестнадцатилетнем возрасте, свидетельство некоторых успехов на пути культурной в него интеграции.

Трудно сказать, насколько Прокофий возраста «драмы на охоте» врос в новую среду. Зато отчетливо видно, что с «материнской» для него культурой городского посада он не порвал. Из нее — соседствующие с дворянскими интересами и занятиями развлечения, по происхождению и среде распространения вполне простонародные. Причем усвоенные в специфически характерной для «малой» его родины форме. Имеем в виду «птичьи охоты» — забаву, чрезвычайно распространенную в Туле XVIII — первой половины XIX столетия. Пожалуй, самым ярким свидетельством, отразившим ее бытование, является оригинальное сочинение — «Толкование о чижиной охоте», сохранившееся в составе литературного памятника конца XVIII века «Истории города Тулы мещанина Абрама Булыгина о чудных его на свете похождениях, об охотах, веселостях и об работах». Широкое распространение в Тульской губернии имела, в частности, перепелиная охота. Сложившиеся здесь ее приемы (в том числе ловлю в ночное время сетями — в точности как в нашей истории) описывает известный писатель той эпохи, знаток края Василий Левшин.

О связи с городской культурой говорит и социальное положение тульских приятелей Прокофия — тех, с кем он развлекался. Среда его общения вполне демократическая: работник с отцовского завода, казенные кузнецы-оружейники. Работник упомянут в книге второй ревизии по Туле. Молотовому мастеру Савелию Засыпкину (одному из четырех таких мастеров на демидовском заводе) в 1728-м было 22 или 23 года. Молодой человек, физически крепкий (об этом говорит род деятельности), четырьмя или пятью годами старше Прокофия (что в этом возрасте может быть значимо) — таков портрет товарища нашего героя по молодецким его забавам. Такова среда, в которой будущий наследник огромного промышленного хозяйства проводит свободное время.

Обратим внимание и на то, где в Туле живет в эти годы Прокофий. Усадьба его отца находилась в Оружейной слободе. Место, где стоял этот и другие принадлежавшие Демидовым дома, можно считать историческим центром мастеровой Тулы. В 1728 году главное здание Акинфиевой усадьбы доживало свой век. Через пару лет его хозяин занялся строительством на этом месте нового роскошного каменного особняка, больше похожего на дворец. Хоромы, ему предшествовавшие, были, несомненно, скромнее (иначе не понадобилось бы их сносить). Соответствуя сложившемуся в этом кругу стандарту дома обеспеченного горожанина, за его рамки они, вероятно, не выходили. Вокруг, в казенной слободе, могли стоять дома и побогаче. Выделившись из общества оружейников юридически, в бытовой культуре Демидовы от него еще не оторвались. В полной мере это относится и к молодому Прокофию. Войдя в возраст, отгородиться от среды, в которой вырос, он не пожелал.

О том же говорит и выбор супруги. Культурный облик Матрены определялся рождением в купеческой среде. Брак, иногда служивший эффективным ускорителем сословного скачка и интеграции в новом сословии, в случае Прокофия, напротив, лишь закрепил его связь с материнской посадской культурой. И действовал этот фактор долго. Имевшая общие с супругом тульские детство и юность, Матрена умерла в 1764 году, когда Прокофию было 54 года. Как видим, она находилась рядом с ним много дольше того возраста, когда личность еще сохраняет пластичность и способность к изменению.

Не исключаем, что даже некоторое высокомерие по отношению к простолюдинам (которое можно расслышать в цитированных высказываниях восемнадцатилетнего Прокофия) оборотной стороной имеет ощущение культурного родства с «простым» народом: потому и подчеркивается отличие, что осознается невытравленная близость.

Результатом наложения культурных норм, присущих новой социальной роли, на формы, свойственные материнской среде, является, на наш взгляд, и подчеркнутое (преувеличенное? гипертрофированное?) внимание к личному достоинству и достоинству рода (как компоненту сословной чести). В документах, повествующих о драме на охоте, более или менее отчетливо оно высвечивается по меньшей мере в связи с двумя моментами.

Усмотреть его можно в такой на первый взгляд мелочи, как именование в документах Акинфия и Прокофия Демидовых с прибавлением к именам слова дворянин — и так по тексту почти всех документов дела, расследовавшегося в местной канцелярии, с весьма незначительными исключениями. Подписанный императрицей дворянский диплом и ночную стрельбу во ржи разделяют всего два с небольшим года. Тульская администрация и Демидовы еще не свыклись с дворянским статусом вчерашних Антюфеевых. Местных чиновников он удивляет (перед ними первый в их практике пример такой трансформации промышленника), а некоторых явно раздражает. У новоявленных дворян (самих Демидовых) — вызывает гордость. «Всяк звание приемлет от своих дел», — как заклинание твердят Демидовы себе и другим, апеллируя к насаждавшемуся со времени Петра I представлению о личной чести европейского типа, чести индивидуализированной. Демидовы — «люди добрые и снабдены высокой императорского величества милостию». Они — облеченная доверием опора престола, то есть то, чем, по сути, и является дворянство. (Как некстати с проведением рекламной кампании, посвященной «доброте» рода, совпало убийство внутри семьи! Но нечего «примешивать постороннее» — оно фамилии к «укоризне не прилично».) И тут не играет роли, что большинство документов, именующих их дворянами, составлено не ими, а канцелярскими служащими. Если бы Демидовы осознавали, что частое упоминание о принадлежности их к благородному сословию лишь подчеркивает, что еще недавно они были дворянами, они, полагаем, сумели бы освободить деловую прозу от этого напоминания или, во всяком случае, сделать его не столь навязчивым. Но оно — присутствует.

Обратим внимание также на аргументацию Акинфия, оправдывавшую отказ подчиниться местной администрации. Уведомив, что «против челобитья» он сына и работников не даст, отец заявляет: «Когда де майор Извольской подаст челобитную своим имянем, а не человека своего, тогда де и отвечать будет». Подчеркнутое дистанцирование Акинфия от низших классов (он — «голубая» кровь, судиться станет только с равным) демонстрирует окружающим, как воспарили Демидовы над сословным статусом, в котором были рождены. Оказавшись в неприятной, опасной для семьи ситуации, Акинфий ищет способ затормозить разбирательство. И какой аргумент в связи с этим пускает в ход? Тот, который в очередной раз демонстрирует ему и другим, что он — не как все. Объяснение этому может быть только одно: в некоторых отношениях он от родственной по рождению среды фактически не оторвался. И здесь не важно, что автором цитированного текста выступает не Прокофий, а его отец: происхождение и стаж пребывания в составе дворянского сословия были у обоих одинаковы.

Во всем — недоопределенность состояния, размытость вектора развития, проистекающая из переходного положения статуса рода. Старшему поколению — детям комиссара Демидова — было проще. Они ни во что превращаться не собирались, по возможности черпали из нового статуса преимущества—и только. Внукам труднее. Вроде и ясно, куда двигаться, и хочется, но «подлое» воспитание не пускает.

И все же, несмотря на сохранение тесной связи с культурой городской массы, Прокофий периода «драмы на охоте» — актор, «умом» ориентированный на интеграцию в новую культуру. Ибо хорошо помнит, что каждый получает от дел своих.

 

Молодой промышленник

Стрельба во время вечерней охоты на пустоши Воробьевка оказалась, к счастью, не такой меткой, как в час охоты ночной в Гончарной слободе. Избежав наказания, Прокофий возвращается в уготованную ему жизненную колею. Осваивает роль сына заводчика, его помощника, продолжателя дела.

Разрывавшийся между столицами и Уралом Акинфий наследника готовил по методе отца. Тот погрузил его в Урал и долго держал там, пока наследник не узнал его досконально и не сроднился с ним. В точности воспроизвести этот сценарий на новом витке было рискованно. Акинфий в годы его молодости управлял единственным заводом, лишь готовясь к строительству других. В последние годы жизни Никиты число заводов множится, а при Акинфий множится еще быстрее, больше того, возникает новая демидовская «колония» на Алтае. Многое в этой большой работе слишком ответственно, чтобы поручать начинающему. Школу мастерства для Прокофия разумнее устроить там, где все устоялось, где трудно напортить. Лучшее из таких мест — Тула.

На некоторое время скрывшись из нее после событий июня 1728 года, Прокофий, когда опасность миновала, возвратился, причем даже прежде завершения разбирательства дела «в бою крестьян» (чем оно кончится — уже чувствовалось). До начала 1740-х годов он появляется в Туле неоднократно — имеем документальные свидетельства этого, относящиеся к 1735, 1738, 1740 годам. Скорее всего не просто появляется, а подолгу здесь живет.

Утверждая, что, пребывая в Туле, Прокофий занимался здешним заводом, помним, однако, и то, что он же в дальнейшем полностью свернул занятия промышленным предпринимательством. Как согласовать два эти факта? Как объяснить переход Прокофия из одного состояния в другое, очень от первого далекое, фактически противоположное? Может быть, объявить, что Прокофий внутренне нисколько не менялся, что заводские заботы были чужими ему всегда, что включаться в них его принуждал властный отец? Объяснение удобное, разом всё объясняющее. Только верное ли?

Попытаемся ответить на вопросы: как Прокофий в дни своей молодости и ранней зрелости относился к делу, которым занимался отец? как смотрел на перспективу стать его преемником? Долгое время они даже не ставились, поскольку казались неуместными — рефлексию напрочь забивал факт последующей продажи заводов. Историк А.С. Черкасова доказала, что причиной расставания с ними было не отвращение к предпринимательской деятельности в промышленной сфере, а совокупность неблагоприятных для бизнеса факторов, длительное время мешавших развитию хозяйства получившего самостоятельность Прокофия, а также некоторые обстоятельства субъективного характера.

К настоящему времени накопилось немало фактов, позволяющих утверждать, что молодой Прокофий относился к заводам и управлению ими совсем не так, как он же на шестом десятке жизни. Это отношение было как минимум вполне лояльным.

Год 1731-й. Прокофию 21 год. Московская артиллерийская контора хочет купить у его отца кровельное железо на покрытие цейхгауза. Находившемуся в Москве поверенному Алексею Игнатьеву (тому, который три года спустя настрочит на хозяина длинный донос) Акинфий сообщает цену, которую надо предложить покупателю. «И дабы того подряду не упустить, — утверждал позже Игнатьев, — и полковнику Гарберу велел давать от того до пятисот рублев. А сын ево, Прокофей, писал: давать и до тысячи рублев». Этот эпизод примечателен тем, что свидетельствует об участии Прокофия в такой ответственной и требующей опыта работе, как взаимодействие с контрагентами. Дополнительный его интерес обусловлен расхождением распоряжений, данных отцом и сыном. Независимо от того, чье указание было бы выполнено, данный факт говорит, может быть, о некоторой самостоятельности в ведении дел, предоставленной сыну. Конечно, не исключено, что увеличение вдвое предельной суммы взятки Акинфий и Прокофий предварительно согласовали. Больше того, возможно, что решение исходило от отца, сын же выступил в роли лица, о нем оповестившего. И все же тот факт, что Прокофий задействован в решении столь деликатного вопроса и к его словам относятся серьезно, говорит минимум о том, что он — отнюдь не юноша, играющий с котенком (каким он представлен в известном художественном фильме о Демидовых), но молодой хозяин.

Проходит два года. П.П. Шафиров и его комиссия принимаются за партикулярных заводчиков, на Тульском заводе Акинфия трудится ревизор. В поданных им экстрактах упоминается, что при Прокофии и по его инициативе здесь отливались пушки. Известие само по себе интересное — пушечного литья тут не бывало со времени, когда на взятом в казну заводе хозяйствовало Адмиралтейство, то есть уже лет двадцать. Детали технологии с той поры забылись, была утрачена нужная технологическая оснастка. Предстояло организовать работу, которая позволила бы преодолеть эти трудности. Скорее всего вопрос предварительно согласовывался с Акинфием, но практическая работа ложилась на Прокофия и приказчиков. Сопряженная с этим степень самостоятельности позволяет предполагать, что какое-то время Прокофии фактически заменял здесь отца точно так же, как когда-то Акинфий заменял Никиту в Невьянске.

Август 1735 года. Акинфию Демидову на Тульский завод направлен указ о посылке металла в Воронеж. Отвечает Прокофии, сообщающий о количестве имеющегося полосного железа и его цене. Как видим, он не только находится на заводе, но от имени владельца ведет дела по реализации продукции (что полностью самостоятельно — не утверждаем).

К тому же или предшествующему году относится участие Прокофия в компании (включавшей также Семена Пальцова и Федора Володимерова), которая просила о передаче ей казенных Алапаевского и Синячихинского заводов. Этот факт на первый взгляд выявляет промышленника в Прокофии особенно ярко: создается впечатление, что он рвется вложить заработанный под крылом отца опыт в ведение собственного дела. Однако не всё так просто. Факту может быть дано и другое объяснение. Алексей Игнатьев инициатором этой идеи считал… Акинфия: он полагал, что родственников, включая сына, тот использовал в качестве щирмы. Впрочем, доказать это утверждение не смог.

Идем далее. Осень 1739 года. Акинфий, перегруженный заданиями от Артиллерии и Адмиралтейства, от поставок железа на оружейное дело освобожден. Беэр объявляет в Туле полученный им указ: предлагает желающим, объединившись в компанию, построить специальный завод, с которого и поставлять железо по установленной цене. Желающих не находится. В наличии лица, готовые его продавать «повольными ценами»: это заводчики и «тако ж и Акинфея Демидова сын Пракофей». Последний, как видим, в контактах с казной выступает наравне с другими заводчиками, то есть фактически на уровне совладельца предприятия (хотя таковым не является). Полномочия, ему предоставленные, весьма широки.

Конец января 1740 года, новый указ, посвященный торговле металлом. «…Некоторыя заводчики, — написано в нем, — при продаже оным мастерам железа цену возвышают, как то учинил Акинфея Демидова сын Праковей: велел на оружейное дело железо продавать по рублю пуд; [что] ему чинить весьма не надлежало…» Прокофий, оказывается, успешно торгует. Настолько успешно, что это вызывает беспокойство трех кабинетминистров, подписавших указ.

Приведенные факты относятся к Прокофию в возрасте до тридцати лет. Их достаточно, чтобы уверенно утверждать: в молодости заводами он реально занимался. Лежала ли у него к ним душа — сказать трудно, но ничего, что говорило бы об отвращении к связанной с ними деятельности, в нашем распоряжении нет. Полагаем, что, может быть, и не испытывая к ним острой тяги, он свыкся с заводами с детских лет и относился к ним как к данности и неизбежности. Неизбежность же определялась статусом наследника, носителем которого Прокофий себя первоначально несомненно считал. Отец мог даже не говорить с ним об этом специально. Но, рассуждал Прокофий, как когда-то Акинфий, будучи старшим сыном, получил заводы, так и он, старший в следующем поколении, когда-нибудь их получит.

Однако Акинфий, руководствуясь петровским указом о единонаследии, применял его к своему случаю с не столь благоприятным для Прокофия выводом. Недвижимое имущество, полагал он, должен получить единственный, но не обязательно старший. Прокофий с какого-то момента устраивать его перестал. Когда? Если Прокофия отодвинули в тень не какие-то собственные его проступки, если в сознании отца его заслонил Никита Акинфиевич, то это могло произойти никак не раньше конца 1730-х годов (скорее всего — уже в 1740-х) — до этого времени Никита был отроком, может быть, с умилявшими отца задатками, но все же личностью несформировавшейся, в своих интересах не определившейся.

Не исключено, однако, что Прокофий в качестве наследника дела выдавливался из планов отца постепенно. Отдаление Прокофия могло развиваться по мере подрастания Григория, к которому в качестве потенциального наследника Акинфий, несомненно, тоже приглядывался, но который в конечном счете его тоже не удовлетворил. Возможно, выражение какой-то промежуточной конфигурации следует видеть в приобщении Григория к заводским делам — посылке его на медеплавильный Суксунский завод (зачем бы это, если заводы отойдут не к нему?). Нам кажется вполне возможным увидеть за этим намерение Акинфия развести наследников (Прокофия и Григория, малолетний Никита пока не в счет) по «технологическому» принципу, о чем еще скажем. Что при этом нарушался принцип единонаследия, роли уже не играло: этот петровский закон был отменен в 1731 году.

На что рассчитывал Прокофий в начале — в общем, ясно. Чем все это кончится — тоже известно. Как, когда менялись его расчеты, по какой причине, что он чувствовал и переживал — все это останется в области предположений и догадок.

 

Средний сын

Григорий родился 14 ноября 1715 года. Утверждалось (и это утверждение эпизодически вспоминают до сих пор), что он был сыном Акинфия от первого брака. Из этого выводится характер отношений, сложившихся у Григория с другими членами семьи. Приведем пример, выделяющийся из прочих тем, что исторический материал переработан в нем в соответствии со стереотипами массового сознания:

«Что мира не стало в его (Акинфия. — И. Ю.) Невьянском доме — это понятно. После смерти своей первой жены Евдокии Тарасовны, урожденной Коробковой, Акинфий, выдержав положенный срок, женился в Туле на Евфимии Ивановне Палыдовой. Когда в 1724 году летом вез ее в Невьянск, она была на сносях и принесла ему прямо на берегу Чусовой сына Никиту. Как не терпит медведица в берлоге чужого пестуна, так невзлюбила мачеха девятилетнего пасынка Григория, который и без того не отличался общительным нравом. Когда Акинфий бывал дома, ему как-то удавалось сохранить видимость нормальных отношений. Но заводское дело хлопотное — на месте не усидишь… А вернешься из таких поездок, жена ревмя ревет, сын волчонком смотрит. Он его и ругал, и за волосья таскал — не покоряется тот мачехе».

Всё складно. Если убрать дату и поменять имена, получится сказка братьев Гримм.

Вот только исходная расстановка фигур на сказочной сцене с реальной историей не совпадает. Если Прокофий был сыном уже от второго брака (а это сейчас установлено твердо), то родившийся позже Григорий — тоже. Так что не существовало ни мачехи и пасынка, ни медведицы и волчонка.

Григорий был пятью годами моложе Прокофия. Разница невелика, недостаточна, чтобы одному вырваться вперед, другому отстать.

Где прошли детство и юность Григория — неизвестно. Как и старший брат, он упомянут в переписной книге Невьянского завода, составленной в декабре 1721 года. Бывал он там и позднее, в 1730-х годах. Едва ли ошибемся, назвав и другой город, который часто посещал его отец, — Тулу. 23 мая 1731 года отец женил Григория на Анастасии, дочери богатого Соликамского солепромышленника Павла Ивановича Суровцова (Суровцева). Это событие связало с биографией Григория еще один город — Соликамск, где и состоялась свадьба.

Соликамск в эти годы являлся крупнейшим в регионе центром солеварения. Варницами здесь владел и Акинфий Демидов, купивший соляной промысел с дворами в 1730 году, по одним данным, у гостя Филатьева, по другим — у его наследников. К этим четырем скважинам добавилось столько же, полученных с приданым невесты, а потом еще несколько, купленных у ее родственников. Акинфий в духовном завещании описывает это владение такими словами: «…соловарные заводы со всяким строением, и инструменты, и посудою, с мастеровыми и работными людми, и со обретающимся в тех заводех капиталом». Первый промысел покупался запустелым, позже «был возобновлен», но, как потом вспоминал Григорий, оказался «за плохостию росолов к варению соли не годен; и в убыток в действии содержать ево невозможно, чего ради в 1740-м году оставлен». В первой половине 1740-х годов какие-то скважины еще действовали, однако в мае 1745-го Акинфий эксплуатацию их прекратил и до его смерти она уже не возобновлялась. Но в 1730—1731 годах, осваивая новую для себя промышленную отрасль, Акинфий Демидов оценивал перспективу ее развития наверняка более оптимистически.

Интерес Акинфия к Соликамску не исчерпывался желанием приобщиться к бизнесу, эффективность которого давно доказали многие и многие, а особенно убедительно Строгановы. Отсюда же начинался главный путь на Урал — Бабиновская дорога, доходившая до Верхотурья, где находилась таможня. Объекты промышленного хозяйства Демидова были разбросаны на огромной территории и по мере расширения разбросанность, естественно, возрастала. В этой ситуации особенно важным становилось согласование географии их размещения с коммуникационной сетью. Возможность прирастить свое хозяйство объектом, действующим на хорошо освоенной дороге, должна была казаться весьма привлекательной.

Не исключено, что, закрепляя Григория в Соликамске, Акинфий работал на будущее своей промышленной империи. После отмены в год свадьбы Григория запрета на разделение недвижимого имущества между наследниками он, несомненно, обдумывал возможность раздела, но искал такую его схему, которая бы нанесла его детищу минимальный вред. Варианты существовали. Можно было, например, Прокофия одарить металлозаводами, а Григория — заводами соляными.

Не исключаем, что именно в этом направлении прощупывал будущее и выстраивал стратегию действий Акинфий в начале 1730-х годов.

Существовали минимум два обстоятельства, мешавшие Акинфию осуществить этот план. Живя в Соликамске, Григорий неожиданно для отца увлекся разведением здесь обширного сада, о котором расскажем особо. Правда, все более углубляясь в необычное «хобби», Григорий не уклонялся и от дела, порученного отцом: вместе с приказчиками отчитывался перед ним о выварке соли. Но даже при добросовестном исполнении обязанностей внимание приходилось делить между занятиями в сферах, никак между собой не соприкасавшихся. Сомневаемся, что Акинфия это радовало.

Вторую причину уже упоминали. Рассолы оказались плохи, и проку от промысла становилось все меньше. Вариант раздела, при котором Прокофий получал металлургию, а Григорий солеварение, не «вытанцовывался». Возможно, осознание этого Акинфием явилось одной из причин упоминавшейся отправки Григория из Соликамска на Суксунский медеплавильный завод. Не исключено, что отца заинтересовал новый вариант раздела: Прокофию — предприятия черной металлургии, Григорию — медь.

Как долго и в какое конкретно время Григорий находился на Суксунском заводе — не знаем. Обращает на себя внимание письмо Акинфия приказчику Степану Егорову от 6 февраля 1733 года. Прося его съездить к Соли Камской, Акинфий дает ему поручения, в том числе предписывает «посмотреть и за нашими управители», при необходимости что нужно там исправить и негодных управляющих от дела отрешить. О сыне ни слова. Судя по широте полномочий, предоставленных Егорову, и неупоминанию Григория, его в это время в Соликамске не было. Может быть, потому, что он находился на Суксуне?

Но план превращения Григория в медепромышленника в конечном счете был тоже отвергнут. Одну из причин видим в трудности раздела по технологическому принципу. На Урале железные руды соседствуют с медными, соответственно, один завод может быть и железным, и медеплавильным. (Пример тому тот же Суксун, где в 1740-х годах параллельно со сворачиваемым медеплавильным налаживается железоделательное производство.) Получалось не так уж и «складно»: без остановки на заводах некоторых «цехов» целое делиться не желало.

Пока же Григорию приходилось осваивать технологию и управление выплавкой меди. Не думаем, впрочем, что оно было ему совсем в новинку. Скорее всего ранее он уже бывал на отцовских заводах этого профиля. И уж конечно знал о находившихся сравнительно недалеко от Соликамска месторождениях медной руды, для переработки которой в 1731 году (когда уже закреплялись здесь Демидовы) в трех верстах от города построил и пустил Троицкий завод М.Ф. Турчанинов.

Как сам Григорий воспринимал действия авторитарного отца, планы которого в отношении сыновей еще и менялись? Судя по тому, что известно о Григории того времени, когда его характер получил возможность проявиться отчетливо, он был человеком более мягким, чем Прокофий. Никаких данных о его спорах, тем более конфликтах с братьями до периода раздела наследства не имеем.

 

Никита, внук Никиты

Никита Акинфиевич родился 8 сентября 1724 года, на берегу реки Чусовой, во время поездки его родителей из Тулы в Сибирь. Имя, дату и место счастливого события он позднее отметит установкой на берегу каменного креста с соответствующей надписью.

О его детстве и юности знаем еще меньше. Жил в Невьянском заводе, когда подрос, сопровождал отца в некоторых поездках.

Сохранилось короткое письмо Никиты, написанное им в возрасте десяти с половиной лет. Вот его полный текст со всеми описками и грамматическими ошибками:

«Прикащику нашему Григорью Сидорову.

Получаси сие, выслос бо тебе к нам в Тулу магнитснаи камень, которой выточить и откавать железом хорошим маст[ер]с[тво]м, чтобы был весом пети фунтоф, прислать нгздержно. Никита Демидов».

На обороте написанный тем же почерком адрес: «Сие писмо отдать на Нижэнном Тагиле Григорию Сидорову Никита Демидов».

Документ очень выразителен. Видно, что перед нами ребенок: почерк неустойчив, много ошибок. Видно, что письму его учили люди, сами не особенно «расписавшиеся»: начертано получше, чем курица лапой, но до каллиграфии далеко. Видно, как кто-то — кто, как не Акинфий? — развивает потомка («на нашем Урале — помнишь? — встречается в горах удивительный камень магнит»), наставляет технологиям («взяв из природы, обточить, оковать железом, взвесить»), приучает сызмала «к должности» («у нас там приказчики, главный на Тагиле — Сидоров, — напиши, распорядись, исполнят "неиздержно"»). Заодно учит выделиться в группе («хочешь игрушку, какой нет ни у кого из товарищей по играм?»).

Письмо было отправлено и достигло Урала (имеется помета: «Получено мая 19 дня 1735 году»). Задание, можно думать, было выполнено. В детской комнате дома в Тульской оружейной слободе среди игрушек появился еще и магнит.

В свете этого письма, приоткрывающего дверь в детские забавы Никиты, по-иному воспринимаются нередкие в письмах Акинфия упоминания о посылках с Урала в Центральную Россию диких животных. Какие-то из них доставлялись, вероятно, для «зоопарков» самого Акинфия. Паллас упоминает протянувшийся вдоль Нейвы обнесенный бревенчатым «оплотом» зверинец, «в коем держивали оленей и других диких зверей». Другие предназначались для подарков высоким персонам, императрице. Но вот строки из письма на Нижнетагильский завод Степану Егорову от 4 января 1733 года: «Ежели молодой маралка у вас обретаетца в добром здравии, то старого маралка пришлите к нам в Тулу весною на алексинском стругу; и за нею пошлите нарочного нашего крестьянина, которой бы ее в корму и в пойле не оставил и соблюдал бы ее здравие». В письме от 12 марта Демидов уточняет: «Писал к тебе прежде сего о присылке в Тулу оного марала; а ныне писано от нас в Невьянскую кантору, чтоб всех моралов отпустить нынешнею весною на алексинском стругу». Ниже он просит Егорова написать в контору Колывано-Воскресенского завода и перечисляет, что нужно от его имени от нее потребовать, — между прочим, и то, «чтоб оттуда прислали лосенков и других зверушек, каких могут добыть».

Не для детской ли радости собирали в Туле животный мир Урала и Алтая?

Потехе час, время же — делу. «Приучай для смотрения за оными кузнецами сына своего», — писал переваливший шестидесятилетний рубеж Акинфий на Тагил приказчику Григорию Сидорову. Приучить собственных в той степени, чтобы они смогли в будущем его заменить, у него пока не получалось. Вглядываясь и сравнивая результат, Акинфий продолжал приучать. Старшие, закрепленные в порученных им городах, были не на виду, а вот подраставший Никита, живший с матерью в Невьянском заводе и иногда переезжавший вслед за отцом, пребывал перед глазами почти непрерывно. Пребывая, выделялся всё отчетливее. Названный, скорее всего, в память об отце, комиссаре Демидове, он, как стало казаться Акинфию, в наибольшей степени обладал качествами, нужными заводчику. По-видимому, отрок проявлял такой интерес и способности к занятиям, составляющим труд заводовладельца, что отец преодолел сомнения, которые его, безусловно, мучили, и трудное решение принял.

Как в детстве складывались отношения Никиты с братьями, из которых Прокофий был старше его почти на поколение, — неизвестно. Что-то предполагать на этот счет можем только со времени, когда отец начинает оформление своей наследственной воли.

 

Рубикон перейден. Что дальше?

Уверив себя, что равномерно расписать недвижимость детям невозможно, Акинфий расписал ее неравномерно. Очень неравномерно.

Прокофию запуск отцом процедуры оформления завещания показал, что надеяться на золотой дождь нечего, нужно заботиться о будущем самому. Вызов судьбы он услышал и дал на него адекватный ответ: попытался завести собственный завод. Когда-то именно по такому пути пошли младшие сыновья Никиты Демидова. С неприязнью поглядывая на счастливца Акинфия, они строили свои заводы (купить в то время готовый было не у кого и не на что) и в конечном счете добились немалого.

Прокофию повезло: появился шанс перепрыгнуть через этап строительства. В 1742—1743 годах, то есть именно в тот период, когда утверждалась отеческая воля, казна решила отдать в частную собственность кое-что из тяготившего ее госимущества, а именно Липецкие и Боринские заводы. Прокофий предпринял попытку стать самостоятельным, независимым от отца заводовладельцем — обратился с предложением передать их ему.

Владение старенькими заводами Липецкого комплекса, разумеется, не компенсировало потерю заводов отцовских. (Впрочем, и средства, которыми решался пожертвовать покупатель, были тоже невелики — шесть тысяч рублей с шестилетней рассрочкой.) Так что никакая это была не компенсация, скорее попытка психологического замещения. Прокофий, похоже, просто не представлял будущего без заводов, стремился чем угодно заполнить образовавшуюся пустоту. И могло бы случиться, что заполнил. Лишь случайное обстоятельство помешало этому: заводы были признаны находящимися в приличном состоянии, и казна продавать их раздумала.

Своими заводами не обзавелся, отец решения тоже не изменил. В завещании, если вчитаться, Прокофий выглядел самым обделенным. Григорию отец какие-то заводы (солеваренные промыслы) все же оставлял, даже желал ему ими «владеть порядочно и к размножению оных соляных заводов прилежное старание иметь». Будущей вдове (тоже наследнице) оставлял и того больше: в случае, если она не останется жить с основным преемником, — два завода, и какие! — Нижнетагильский и Черноисточенский. Прокофию же из промышленной недвижимости — ничего. К тому же старшие сыновья не приобретали необходимой для устройства собственного будущего самостоятельности — от своего хозяйства отец их еще не отделял. Они вынуждены были работать на него, зная, что все, ими созданное, достанется их младшему брату.

Тупик. Горькая обида на отца. Не в это ли время начинает меняться отношение Прокофия к Делу? Любовь, вполне возможно, и изначально не особенно пылкая, угасала, замещаясь раздражением и обидой. Зачем заниматься заводами, если ничем от приказчика-родственника не отличаешься? Дальше — больше. Раздражение перерастало в отторжение.

Как восприняли это старшие сыновья — догадаться можно (во всяком случае, в отношении Прокофия). Но как повели себя? Молчали? Демонстрировали обиду во внутрисемейном общении? Выносили сор из избы?

После оформления завещания Прокофий стал открыто уклоняться от управления отцовскими заводами. Это вызывало недовольство властного отца и в ответ — еще большее сопротивление упрямого сына. За несколько месяцев до смерти Акинфия конфликт обострился настолько, что отец, как уже упоминалось, воззвал к суду общества: пожаловался на сына кабинетсекретарю И.А. Черкасову (тем самым косвенным образом оповещая о ситуации императрицу). Мы уже касались этой истории, но тогда нас интересовал прежде всего Акинфий. А что же непослушный сын? Скорее всего в поездке на Урал, куда его посылали, он не видел надобности, да и не хотел туда ехать. Возможно, осознавал, что, настаивая, отец подталкивает его к демонстративному неподчинению. Прочитав отцовскую инструкцию, сын следовать ей отказался, вспыхнул, вместо Сибири отправился с женой сначала в деревню, потом в Петербург. Акинфий известил, что питомец, по его мнению, неисправим, в подтверждение чему назвал имена его друзей (Петра Чебышева и князя Якова Семеновича Барятинского) — можно думать, лиц, зарекомендовавших себя повесами.

Чего добивался, обостряя ситуацию, Прокофий? Чего, еще более ее обостряя, его отец? Свет, хотя и тусклый, на эту довольно темную историю бросают на первый взгляд далекие от темы документы — две купчие крепости на землю и людей в Боровском уезде. Покупателем в обоих выступает супруга Прокофия Матрена Антиповна, что (ее присутствие в сделке) уже само по себе несколько необычно. Жене при живом муже скупать недвижимость и души — это практиковалось неизмеримо реже, чем соответствующая деятельность мужчин, при этом всегда имело объяснение. К тому же две названные сделки Матрены были довольно значительны — в сумме на 5 тысяч 600 рублей. Вспомним и сравним: прося продать ему заводы, Прокофий предлагал за них всего шесть тысяч и те просил разрешить ему вносить с рассрочкой, долями. Денег, заплаченных за боровские землю и крестьян, хватило бы на завод. Обратим внимание на то, что купчие были составлены примерно в одно время — в конце 1744-го — начале 1745 года и касались смежных земель. Полагаем, что обе эти акции — и упомянутая выше неудачная попытка купить старый завод, и эта, осуществленная через жену, покупка земель — преследовали общую цель. Покупатель пытался обзавестись чем-то, на что можно было опереться в будущей жизни.

Не исключаем, кстати, что, скупая боровские земли, Прокофий думал о заводе — подбирал для него место или обзаводился важным ресурсом. (В отличие от окрестностей Тулы, принесших свои леса в жертву металлургическим печам, Боровский уезд своих лесов еще не лишился.) А если так, не сюда ли ездил Прокофий с женой, вместо того чтобы отправляться по отцовскому требованию в Сибирь? И тот факт, что участником сделки выступает жена, а не сам Прокофий (при этом его автографов в деле — масса), находит логичное объяснение. Ожидая со стороны отца применения санкций, он делал всё, чтобы в случае радикального размежевания отец не мог претендовать на имущество, приобретенное им в период пребывания в составе отцовского клана.

Зная характер Прокофия, думаем, что он от отца не таился. Такие вот причина и следствие: отцовская провокация (или что-то очень на нее похожее) и сыновний бунт. Черкасов, конечно, в семейное воспитание вмешиваться не собирался — это все понимали. Главная цель Акинфиева письма — соответствующим образом настроив власти, подготовить прижизненное отделение Прокофия. В письме Черкасову он говорит о нем почти прямо — обещает «по духовной моей зделать». Поступить по завещанию — это и есть отделить сына, дав ему то, что в ней обещано (немного денег, немного движимого имущества, кое-какие вотчины с крестьянами и — счастливого пути).

Заметим, что, подготавливая отделение отпрыска, Акинфйй со свойственной ему приверженностью к традиции и опыту довольно точно воспроизводил модель семейно-имущественных отношений, опробованную некогда первым Демидовым.

А что другой сын, Григорий, тоже обойденный отцом? В отношении его ситуация менее определенна. Полагаем, что в единственные наследники заводов он, в отличие от «застрявшего» на этом пункте Прокофия, не метил никогда. Надеялся ли он на более или менее равный раздел промышленной недвижимости и на получение в ней своей доли — сказать трудно. Тот факт, что документальных свидетельств обострения отношений между ним и отцом не имеется, позволяет предположить, что его скорее всего не было — во всяком случае, такого масштаба, какой имел место у отца с Прокофием. Было это связано с тем, что Григорий обладал другим характером и темпераментом (что, несомненно, так), или с тем, что уже тогда он имел другие склонности и интересы (что тоже возможно), сказать трудно. В конфликте отцов и детей материальный интерес толкал его к старшему брату. Но, повторим, вел себя Григорий не так, как он.

Что слухи о недовольстве Прокофия в обществе ходили, сомневаться не приходится — не тот он был человек, чтобы конфликт скрывать, да и терять ему было нечего. Можно думать, ходили слухи и об обиде Григория. В своем указе от 30 сентября 1745 года императрица, обосновывая намерение вмешаться в судьбу наследства, упомянет о решении завещателя передать заводы единственному из сыновей, «о чем те ево дети (множественное число! — И. Ю.) еще и при нем роптали, что неравно разделены». Вероятно, донеслось что-то такое либо до нее самой (через Черкасова?), либо до того лица, которое готовило этот указ.

После утверждения духовного завещания напряжение между Прокофием и отцом возрастало. Прокофий сопротивлялся вошедшей в привычку практике распоряжаться собой как приказчиком. Акинфию же его самоустранение от дел, хоть он его фактически спровоцировал, было не только неудобно, но в психологическом плане и неприятно. Сын упрямился, отец сердился, писал жалобы и т. д. Так в Акинфиевом семействе и жили какое-то время: Прокофий, считавший, что отец его предал, — сам по себе; Григорий, который хоть соляные промыслы в перспективе получал, — более или менее семейно; будущий обладатель всего Никита — с отцом. Тот не только учил младшего, но, словно предчувствуя будущее, еще и передавал ему связи. В 1744 году при посещении императрицей тульского дома Демидова присутствовал приближавшийся к двадцатилетию Никита. По сообщению И.Ф. Афремова, он «имел счастье понравиться» наследнику, великому князю Петру Федоровичу, «который очень полюбил его».

Можно думать, если бы событиям было суждено развиваться естественным путем, дело скоро закончилось бы отделением Прокофия, что во многом бы ситуацию упростило.

Но Акинфий умирает. Обстановка разом и резко меняется.